СС. Гл. 44. Старик и его планы

Виорэль Ломов
Г л а в а 44.
Старик и его планы


За сорок минут до станции по радио зазвучала «Верховина». Потом «Песня о Днепре», «Киевский вальс»...

— Ах, как хорошо! — качал головой Рыбкин. — Федя, а? Как хорошо! Ночи соловьиные... теплые звезды... каштаны цветут ... слышится плеск Днепра... молодость наша... Ах, как хорошо!

Федор молчал.

— Ну, что ты, Федя, такой молчаливый? Точно в рабство едешь.

— Не в рабство, — вздохнул Дрейк, — но и не на волю. Моя воля на реке осталась.

— А тут? Не река? Днепр! Чуден Днепр... О, тут такая воля! Сечь Запорожская видна! Я детство-то на Днепре провел, лучших дней не было!

— Это понятно, что не было, — согласился Федор. — И не будет.

— Будет! Будет, Федя! Вот увидишь!

— Дывлюсь я на нибо, Григорий. Вроде и старик ты уже, а все какие-то планы строишь!

— Да как же их не строить? Зачем тогда вообще жить?

— Вот и я о том.

— Знаешь что, Федя, договорились: выходим из поезда, и ты свою тоску-печаль здесь в вагоне оставляй, на новое место нечего ее заносить. Сорная трава она, не выдерешь потом.

— Хорошо, — согласился Дрейк. — оставлю в багажном отделении. Там самое ей место. Вместе с нажитым за всю жизнь добром.

— А где портрет с зеркалом? Загнал? Бабки хорошие?

Федор похлопал себя по карману, вытащил из него сложенный вчетверо листок бумаги, протянул Рыбкину. Тот удивленно взглянул на него, развернул и прочел:

«Настоящим удостоверяется, что мною, Дерейкиным Федором Ивановичем, в присутствии государственного нотариуса Сухаревой Елены Васильевны, переданы in deposito (на временное хранение) Пинскому Илье Владимировичу, а им получены испанское зеркало (XVI в.) и картина неизвестного испанского художника “Изабелла” (XVI в.)...»

— У! Да у тебя это были раритеты? — удивился Рыбкин, а Дрейк удивился, что Рыбкин знает это слово. — А кто такой Пинский?

— Чиновник из мэрии. Ну помнишь, приезжал на пожар?

— А, проходец еще тот.

— Кто?

— Проходец. Жулик. Расписка какая-то не такая.

— И такая сойдет. Спасибо, хоть пристроил у себя мое барахло.

— Этот спасибом не наестся, — Рыбкин не верил даже самому себе.

Устроились на новом месте вполне сносно. Рыбкин с семейством в заброшенном курене чуть ли не прошлого века, в котором жили еще его дед с бабкой, выходцы то ли с Кубани, то ли с Рязани, а Федор в крохотном флигельке у самой воды. Домишко, правда, надо было привести в божеский вид, так как лет двадцать в нем обретались только жабы да бездомные кошки.

Рыбкин как-то запросто решил все чиновничьи формальности. Оно и так: от любого чиновника одна лишь польза, так как у него, как у пчелы, смысл труда — во взятке.

Федор первые две-три недели жил в курене, пока приводили его всем гуртом в порядок, а когда дом, ограда, земля и постройки приобрели более-менее цивильный вид, все дружно навалились на флигель, и через несколько дней Федор въехал в «хоромы», с трудом вместившие кровать с шарами на металлических спинках, колченогий стол, табурет и рукомойник с тазиком и зеркальцем.

Надо было остаться на даче, подумал Федор, оставшись один. Он вспомнил свою дачу, и ему стало совестно, словно он бросил ее одну на произвол судьбы. Кому она теперь нужна? Разве бомжи залезут в поисках медяшек и водки, или пацаны с девками.

Ночь была черная, без теплых звезд, пронизанная стрекотаньем, сомнениями, бессонная и безрадостная ночь. Плеска Днепра не слышалось, а будущее представлялось таким же черным, глубоким, наполненным тревогой и неизвестностью. Хотя, что неизвестного могло быть в его жизни? Все уже известно на сто раз! Зря послушался Рыбкина, дурак! Рыбкины тут свои, а я им все равно чужой. На даче лето бы протянул, а там... Там можно было и ноги протянуть. Не к Маше же ехать на шею, в самом деле? Она сама там, в Питере, на птичьих правах.

Он вспомнил свои студенческие годы в Воронеже, темную ночь, двухэтажный дом со скрипучей лестницей, чьи-то глаза в спину. Странно, подумал он, когда будущее было у меня все впереди, я не думал столько о нем, как сейчас, когда оно уже все позади.

На следующий день он заглянул к Рыбкиным. Те спросили, как он устроился и провел первую ночь.

— Замечательно, — сказал он. — Как молодожен первую брачную ночь. Не сомкнул глаз.

А когда пришел к ним назавтра, обычного непринужденного разговора ни о чем уже не получилось. Он посидел пять минут и ушел, а потом не появлялся у Рыбкиных три дня. К нему ни разу никто не заглянул. Я знал это, подумал Дрейк. Но и в этом есть своя прелесть. Буду тут тлеть, пока не погасну. Тихо и незаметно. Останется кучка пепла. Славно так... Лишь бы лихоманка какая не взяла.

Он подошел к тополю, оперся на него рукой и явственно услышал звуки моря и ветра в парусах. Тополь медленно ходил взад-вперед, как мачта. Слова мачта и мечта очень близки, подумал Дрейк. Оба влекут в неизведанное, обе высоки и хрупки под напором стихии.