Г л а в а 40.
Птицы перелетные.
Этим летом всякий раз, как Дрейк подходил к своему дому, у него сжималось сердце. В нем будто просыпалось предчувствие той минуты, когда возвращаться уже будет некуда. «Сколько же ему, этому дому? — соображал он. — С двадцать шестого (неужели тогда строили дома?) — уже семьдесят лет. Нет, брат, ты меня все равно не перегонишь!»
Двухэтажный бревенчатый дом с резными деревяшечками на окнах и дверях, охраняемый государством, уютно располагался в зеленом оазисе старой части города, на которую уже наступали со всех сторон красные кирпичные дома и коттеджи. Они наступал волной, очередной волной, от которой через сто лет не останется и следа.
Дрейк полюбовался своим домом. На втором этаже из окошка выглядывала Петровна. На скамейке «отдыхали» Рыбкин и Сеня из ЖЭУ. Они пили водку с пивом и прогнозировали очередные шаги «новых» русских, которым позарез понадобился их дом.
Речь свою они мастерски вышивали народными словцами и ненормативной лексикой. Нормальный разговор русских мужиков — через слово мат. Они привыкли в жизни к непрерывному чередованию всего, и половина всего нормальное, а половина — совсем непотребного содержания. Удали мат из его речи — и отрежешь полмужика. Он наполовину его суть, он наполовину его содержание, он наполовину его судьба.
Дрейк на пару минут присоединился к ним.
— Водку не буду, — сказал Дрейк (он не любил пить на халяву). — Пивка глоток. Зря, Гриша, ты им половину первого этажа под склады отдал. У них теперь есть хорошая зацепка.
— Зря! Скажешь, зря! Да я на эти деньги за аренду хоть жить стал нормально! Зря! Да и все равно, Федя, это же не их дом! — завелся Рыбкин.
— ЖЭУ на стреме! — сказал Сеня из ЖЭУ.
— Как Петр? — поинтересовался Дрейк.
— В Германию едет, оформляют паспорта.
— Пригодился немецкий.
— А як же! — засмеялся Рыбкин.
Младший сын Рыбкина, Петр, в школе учил немецкий. Рыбкин сказал ему: «Не забивай себе башку, Петька, мы их победили, и у них скоро национальным будет язык русский». Петя это учел и язык не учил. На выпускных экзаменах его спросили: «Шпрехен зи дойч, Петер?» — и он ответил: «А як же!»
Дрейк жил как раз над складом, а в другой половине дома располагалась Петровна, одинокая душевная женщина. Рыбкин с семейством жил под ней и занимал весь первый этаж и глухую пристройку, в которой он организовал кладовку.
Дрейк выпил стаканчик пива, поднялся к себе и сел у раскрытого окна. Приближался закат, и, глядя на небо, Дрейк почувствовал, что в его жизни заканчивается тоже какая-то важная полоса. Он безотчетно чувствовал, что такого вечера больше не будет. Почему его не покидала эта мысль? Она, наверное, соткалась из розовых и голубых нитей июльского вечернего воздуха.
Рыбкин с Сеней вступили в завершающую стадию встречи. Дрейк из окна с удовольствием взирал на живописную жанровую картинку эпохи демократических перемен.
На обрывке «Вечерки» еще оставался литр пива, изуродованная горбушка «бородинского», половина рыбца, несколько перышек лука, горстка соли. Граненый стакан, от времени и от пальцев ставший круглым, то и дело переходил из рук в руки. На скамейке стоял транзисторный приемник, из него неслись новости. Под скамейкой, в теньке, чтоб не задели ногами, стояла початая «Русская». Рядом поблескивала пустая бутылка. В двух шагах от пьющих лежал пес. Приемник сообщил, что на Нью-Йоркской бирже резко упал индекс Доу Джонса. Сеня налил.
— И чего теперь делать? — спросил он тревожно Рыбкина.
— Ну, за индекс! — ответил Рыбкин. — Чтоб был, как у него!
Он кивнул на пса и, жмурясь и оттопырив мизинец, стал аккуратно пить. Каждый глоток делал разрез глаз Рыбкина уже и уже, а с последним глотком глаза и вовсе закрылись. Пес смотрел на него. Сеня, чтобы как-то отвлечь себя, разгладил газету и стал разгадывать кроссворд.
— Жидкость для сливания в унитаз.
— Сколько букв? — тонко спросил Рыбкин и макнул лук в соль. Пес задумался, положил голову на лапы и закрыл глаза.
— Четыре.
— По горизонтали? — жевал Рыбкин.
— Нет, по вертикали.
— Моча! Моча, бестолочи! — раздалось сверху.
— Петровна, привет! — помахал рукой, не поднимая головы, Рыбкин. У него второй день клинило шею. — Стакан не дашь? Ключи дома забыл. Выскочил, понимаешь.
— Твои не приехали? Бери.
— Возьми мой! — крикнул Дрейк, но Рыбкин, скользнув по бутылке «Русской» внимательным взглядом, уже зашел в подъезд. Пес последовал за ним.
— Горите? — послышалось на втором этаже.
— Горим, Петровна, горим!
— Не протирай, мытый. А ты, Черчилль, жди здесь!
Слышно было, как пес вздохнул, сел, пару раз ударил хвостом по полу.
Сеня, воровато озираясь, допил бутылку. Спустился Рыбкин. За ним следом, запрокинув голову, вышел Черчилль. В пасти он бережно, как сигару, нес говяжью кость.
— Где ты взял «для сливания»? — Рыбкин кивнул головой. — Там «для смывания». Пиво, наверное. Налей-ка пивка, — он вытер пот со лба. — Припекает сегодня.
Пес положил кость на скамью и грыз.
— Тоже человек, — одобрил Сеня.
Пес широко облизнулся.
— Молодец! Уважаю! Дай укусить.
У пса задрожала верхняя губа, оголив крепкие, удивительно белые зубы.
— Ну-ну, я пошутил, вдвойне уважаю. Шуток не понимает. Сурьезный черт!
Рыбкин выпил пива, протянул Сене стакан.
— А теперь ее, родимую.
Тот развел руками и, выпятив нижнюю губу, отрицательно помотал головой.
— Не понял, — произнес Рыбкин. — Выпил? Отвечай, Сеня! Выпил? Поклянись начальником ЖЭУ!
— Клянусь его светлым образом!
— Паразиты! — незлобиво выругалась в открытое окно Петровна. — Смотрите, мух мне не разведите под окном! Светлый образ!
— Петровна, ни в жисть! — помахал Рыбкин растопыренной пятерней.
Его уже хорошо развезло, возраст все же был для этого подходящий. Сеня, конечно, покрепче мужик, но тоже был хорош, поскольку «принял» больше Рыбкина.
— Они на юг подались. Мухи, то есть. Летят перелетные птицы!— неожиданно грянул песню Рыбкин.
Сеня подхватил:
— Прошедшее лето искать!..
— Летят они в дальние страны.
— А я — не хочу! улетать!
— Хорошо поете, голуби! — Петровна прикрыла окно.
Окно снова раскрылось:
— Закусывайте тщательней! — и закрылось.
— «Дирол» не забудьте! — выкрикнула она в третий раз. — «Дирол», как его, «китс»!
Дрейк продекламировал:
— Чей там запах? Кто проказник? Чьим весельем я разбужен? Это бомж устроил праздник. У него сегодня ужин.
Перелетные птицы под окнами летали по кругу и никак не могли добраться до турецкого берега. С каждым разом перелеты становились все короче и короче, пока не замерли где-то в кустах.
— Слава богу! — послышалось со второго этажа. — Угомонились пташки! Пойти стакан забрать?
Петровна была одновременно и щедрая, и зажимистая тетка, а какой еще быть по нашим временам? Ей вполне хватило бы пенсии, но она все лето, как молодая, корячилась на своем огороде, по трамваю до конца. Зачем ей это надо? Все равно половину раздавала на закуску тому же Сене с Рыбкиным. У нас дай каждому дворец с парком, он к ним прирежет еще шесть соток никуда не годной земли, и будет возделывать их всю свою жизнь. Непонятно зачем.
Дрейк сел за стол. На столе две мухи занимались зарядкой. Он смахнул их рукой. Крохотный паучок спустился на левую руку. Дрейк поднес к нему палец — тот встал в оборонительную позу, точь-в-точь как япошка из боевика.
— А мы за что пить будем? — спросил Федор у зеркала, наливая в кружку чай.
— За перелетных птиц, — ответил тот изнутри. — Они не все долетают до своего берега.
— Хорошо, — Дрейк внимательно посмотрел на него, вздохнул, — за них, родимых. Кстати, мне пенсия тоже напоминает юг, куда осенью улетают птицы. Он заманчив, но не все долетают до него.
— Ты же долетел, — сказал тот из зеркала.
В окне они оба увидели вдали за логом белые-белые дома Зыряновского жилмассива. Порой томительным июльским вечером удивительно красивы бывают белые здания, освещенные заходящим солнцем, на фоне темно-синего неба — они похожи в этот момент на белые морские корабли, плывущие за богатствами Востока. Корабли плывут куда-то, может, себе на погибель, не ведая, что главное богатство осталось дома.
Пришло семейство Рыбкиных, и сперва во дворе, а потом и в недрах старого дома образовался дикий гвалт с припевом: «Сколько можно?!» Рыбкин вяло оправдывался.
Дрейку тоже захотелось с кем-нибудь поговорить, и он сел писать письмо в Госдуму.
Написав «Уважаемый товарищ спикер!», он зачеркнул слово «товарищ», написал «господин», снова зачеркнул, подумал и написал «сударь». «Сударь» уже предполагает слово «уважаемый», подумал он и зачеркнул слово «уважаемый».
Долго смотрел на словосочетание «Сударь спикер!» и не мог взять в толк, что оно означает. Зачеркивая то «сударя», то «спикера», Дрейк получал вообще одну белиберду, то ли чистое «западничество», то ли чистое «славянофильство».
Тогда он разодрал листок и на другом решительно вывел: «Господин Президент!» Подумал, написал: «Сэр!» Еще подумал и дописал: «Или Вы еще сударь?» — и разодрал и второй лист. Взял третий лист. Написал что-то на нем, всунул в конверт, подписал «РФ Москва Кому угодно», запечатал и бросил в мусорное ведро. А на листе том было:
«М.М. Г.Г. Сеньоры! Только что мне в руки попало объявление о том, что можно бесплатно обучиться «новой» профессии, которая будет досыта кормить меня до самой смерти. Вообще-то я уже всем сыт, а до смерти четыре шага. Было время собирать деньги, и было время разбрасывать их. А у меня не хватило на это времени и зарплаты, да и пенсией особо не разбросаешься. Настали новые времена, и теперь учителя и ученики поменялись местами.
А теперь изложу тезисно.
Вот уже какой год меня пытаются убедить, что я несвободен. Не согласен. Когда из страны устраивают базарную площадь, на которой скотобойня сменяется карнавалом, разве это не свобода? Хотя у Сервантеса, например, свобода есть только для Санчо Панса, а для Дон-Кихота ее нет. Ибо вся она — в служении чему-то такому, что выше ее самой и чему нет слов. Но это вовсе не значит, что у нас одни лишь Дон-Кихоты.
Следующий тезис. Когда-то несколько кучек бандитов завоевали Азию, Африку и Америку. Сегодня они завоевали нас. Как туземцев, которых привлекают одни лишь побрякушки, которые стали по-новому называть «ценностями». Вечером они одни, а утром другие.
Третий. Что ждет впереди страну жуликов? Да ничего, так как жулики украли у страны даже ее будущее. Правда, жуликам невдомек, что они украли лишь то, что плохо лежит. Другого они не увидели. И не могут увидеть, так как смотрят только в чужой карман.
Четвертый. Жутко одно. Народ безмолвствует у телеэкранов. Россия — это Герасим, который утопит хоть родную мать, если ему об этом скажет барыня. Лишь бы ему не мешали смотреть на свечение нереальной жизни.
И последний. Зло неуничтожимо, как сорняк. Жизнь дается только затем, чтобы всю жизнь побеждать в себе зло. Победишь его и думаешь, что оно ушло из тебя. Ан нет, ушло оно на дно души, и от нее душа то ли слюда, то ли антрацит.
P.S. Если кому-то понадобится мой монолог, достаньте его из мусорного ведра».