Г л а в а 36.
В станице.
Если и привыкаешь к чему-то в жизни, так это к потерям. Но каково же было удивление Дрейка, когда он узнал, что Анна Семеновна завещала свою квартиру не сестре, проживающей в коммуналке, и не племяннику, мыкающемуся по углам необъятного Союза, а «партии». В завещании так и было написано: «Квартиру свою отдаю партии, делу которой я была верна всю свою жизнь».
— Она верна делу партии и после своей смерти, царствие ей небесное, — вздохнула на поминках сестра и тут же поправилась: — Да будет ей земля пухом.
«Нельзя от дел партии отойти прямо в царствие небесное, — подумал Дрейк. — Должен быть какой-то шлюз между ними. Да и там, в этом царствии, до земных «дел» никому нет никакого дела».
То Царствие Небесное, о котором он столько знал в детстве и которое чувствовал, как песчаную косу или выгон, в старости превратилось, чуть ли не в зарубежную страну, откуда «челноки» везли тюки со шмотками. А песчаную косу и выгон на краю станицы он, кстати, вспомнил в прошлом году на волгоградском пляже, уже после всей этой истории с вороной. Он тогда в первый раз не взял с собой внучку, а пристроил ее к знакомым. Стояла невыносимая жара, как в год поджариваемых грешников.
Прогорклое сизое марево висело в воздухе с утра. Ни облачка, ни единого движения ветерка. Немилосердное солнце раскалило небо до голубого сияния. Нигде нельзя было спрятаться от его жгучих лучей. Тень под деревом или навесом не спасала. Вода теплая, как парное молоко, не освежала, а лишь расслабляла еще сильнее. В такую жару не хотелось даже пива, так как от него тут же покрывался испариной.
Дрейк обливался потом в черных брюках и байковой рубашке. А в соломенной шляпе было, как в шапке-ушанке. Синоптики обещали с утра дождь, ураганный ветер и резкое похолодание, но все получилось наоборот.
Что же это будет днем, думал Федор. Конец света? Если судить по тому, что света было уже столько, что невыносимо глядеть на воду, на песок и на листву, а еще только десять часов утра, это не конец света, а только самое его начало.
Хорошо, что с утра, по относительному холодку, он успел сделать самое необходимое: расставил урны, закрепил флажки, навесы, поправил стационарные лежаки. Сегодня вряд ли будет много народа, подумал Дрейк, отсижусь в кустах.
Он нашел тенек, небольшой, аккурат для одного человека, и так, чтобы его через час-другой не вытеснило солнце, разделся до трусов, сгреб ладонями верхний легкий песочек и с наслаждением растянулся на влажном и прохладном песке, устремив взгляд сквозь прорехи в листве в синее небо.
Здесь было тоже жарко, но терпимо. В полудреме ему показалось, что он забрел в кипящий ручей. Он выскочил из воды и проснулся. Пока он спал, ступни его ног оказались под солнцем. Ну и печет, пробормотал он про себя и сел. Лицо заливал пот, а голова была тяжелая и шумела. Зря уснул, подумал он. Буду теперь мучиться головой. И таблеток нет никаких. Пойти, разве что, охолонуться?
Он выглянул из кустов. Народу на песке было немного. Все попрятались, кто в кусты, кто в воду. Да, вот так же было в боях на Донце, вспомнил он.
Они тогда ночью загнали с берега танк в яр, закидали его ветками верб и краснотала и весь следующий день вели редкий огонь по наступающим на левом фланге с другой стороны реки фрицам.
Станица занимала выгодное положение на высоком берегу, так что оборона могла быть какое-то время эффективной. Во дворах подальше от реки поставили «сорокапятки», поближе — пару оставшихся минометов, а четыре уцелевших танка перебросили на край станицы — три на левый фланг, где был пологий берег, а Дерейкинский на правый.
Боекомплекта остался половинный запас, и дай бог продержаться хотя бы несколько часов. В десять часов утра немцы организовали переправу на левом фланге. Их мины и снаряды ложились далеко в стороне от танка Федора, а бризантные гранаты рвались над станицей.
Странно, что не было налетов немецкой авиации. Немцы три раза предпринимали достаточно вялые попытки переправиться, но все атаки захлебнулись. Видно, основные их силы прошли стороной. Как бы в окружение не попасть.
Была страшная жара, за сорок, в танке нельзя было ни к чему прикоснуться, а ничего нельзя было выпускать из рук. Ближе к вечеру, когда стало ясно, что атак немцев больше не будет, экипаж вылез из танка, и тут же все уснули рядом с ним.
Когда проснулись, на небо уже высыпали звезды. Они вывели танк из укрытия, отогнали его к штабу и отправились к реке. Пространство, которое казалось еще больше из-за того, что они спускались с бугра к мерцающей реке, было пронизано трескотней, словно насекомые затеяли ожесточенный ночной бой, в котором никогда не бывает потерь. Хэбэшка на танкистах от грязи, масла и пота стояла колом. Было противно, и все тело нестерпимо зудело и чесалось. Так в одежде они и забрели в Донец, а потом стали стаскивать с себя и чавкать в воде грубую ткань. Молчали. Побросав на берег «отстиранную» одежду, долго лежали в теплой, маслянистой на ощупь воде. Раскинув руки, глядели на усыпанное мелкими звездами черное небо и ни о чем не думали. Возле того берега раздавались голоса, немцы тоже охлаждались в воде, но Федора в тот миг охватило глубочайшее безразличие ко всему. Будто и нет войны, смерти, боли, а там в двухстах метрах врага, будто он только что выкарабкался из ада на волю и сделал первый ее глоток.
— Может, шарахнем по фрицам? — лениво спросил Костя-наводчик.
Дурень, подумал Федор, из чего ты шарахнешь?
— Шарахай! — хохотнул механик. — Залезь повыше и шарахни! Только не промажь!
Когда они вышли из воды, стали одолевать комары. Пришлось натянуть мокрое облегающее обмундирование и, чтобы скорее привыкнуть к нему, сделать несколько энергичных движений руками.
— Надо же, будто и не было пекла, — сказал, чихнув, наводчик.
Его никто не поддержал. Двухнедельное отступление и зной лишили всех последних слов.
— Чего молчите? Жрать-то будем? А то сосет.
Федор положил ему руку на плечо.
— Кость, хватит трепаться. Побереги силы.
— Для чего? Для чего мне их беречь? Завтра сдохнешь, куда твои силы возьмешь?!
— С собой и возьмешь, — сказал Дрейк, похлопав Костю по плечу.
Тот сбросил руку Федора.
— Ладно, айда в штаб. Может, остался какой харч, — сказал Дрейк. — Костя, успокойся. Это ж только начало войны. А ты уже хоронишь себя, а заодно и нас всех. Рано ты засобирался туда... Не спеши, успеем.
Часовой осветил их фонариком, молча пропустил. В доме было темно, но когда поднялись на крылечко, увидели, что сидят двое. В темноте тлел огонек папиросы.
— Дерейкин? — Федор узнал голос майора Храпова.
— Он самый.
— Голодные поди?
— Не без того.
— Там оставили для вас. А где Самойленко?
— Не видел.
— Чугунок на скамье, а на столе тарелка с хлебом. Дом-то свой нашел?
— Нету дома. Совсем нет.
От двух домов, Дерейкиных и Вороновых, осталась каменная кладка с завалинкой да колодец с обгоревшим журавлем. «Фелиция, ты должна видеть меня, я снова тут».
После ужина Федор провалился в неспокойный сон. Его бил озноб.
— Федя, Феденька, — услышал он и замер. — Это я, Фелиция. Посмотри сюда.
Федор глянул в темноту. Ничего не было видно!
— Где ты? — хрипло произнес он.
— Я тут, тут.
— Где?!
— Да тише ты, чего разорался? — толкал в бок Федора Костя. — Приснилось что?
— Приснилось, — проворчал Федор и снова закрыл глаза. И только он их закрыл, как вновь услышал ее голос. Он звал откуда-то из темноты, в которой, он был уверен, ее не было! Но он звал, звал, звал!
— Да тут я, тут! — не выдержал и заорал он.
— Сдурел? — Костя толкал командира в бок. — Чего орешь?
Федор встал и вышел на улицу. Ночь была в полном разгаре. Но утро уже угадывалось по тонюсенькой полоске на востоке. Туда и подрапаем, подумал он. И никто не остановит их. Кто же остановит нас, чтобы мы остановили их?
Он закурил и тут же услышал:
— Федя, Феденька!
Он выпрямился на завалинке, спиной ощущая остывший камень кладки, и стал всматриваться в темноту. Ему показалось, что слева от него темный силуэт. Женщина.
— Ты? — обратился к ней Федор.
— А ты как думаешь? — спросила женщина. Голос был Фелицаты.
— Ты откуда взялась? Как ты нашла меня?
— Я тебя не искала. Я ниоткуда не бралась. Ты сам нашел меня. Я все время была тут.
— А почему же ты не звала меня раньше?
— Я звала тебя, но ты не слышал. Ты был оглушен войной. Ты вечно чем-то оглушен.
— Да, от снарядов по башне глохнешь... И что, все время ты была тут? со мной?
— Все время. Оно, это все время, было в одном месте. Помнишь, я тебе говорила?
— Помню, я все помню…
— С кем это ты, Дерейкин? — послышался голос майора.
— Да так, сам с собой.
— Ты это того, не злоупотребляй, сам с собой!
— Не так понял, майор. Где я возьму это самое?
— Не знаю, не велика хитрость.
— А у тебя, случаем, нет?
— Ну, есть...
— Так доставай! Накипело.
— Ну, смотри, лейтенант, спать-то, когда будешь?
«На том свете», — хотел сказать Федор, но не сказал.
— Отосплюсь как-нибудь.
А через год он таки встретил ее в небольшом поселке, который только что оставили немцы. Еще догорали дома, еще не завяла вырванная с корнем трава. Еще не все убрали трупы, и даже раненые, кто передвигался сам, не все ушли в лазарет. Федор шагал к колодцу с ведром и вдруг столкнулся с женщиной, словно выросшей из-под земли. Он даже вздрогнул.
— Задумался, соколик? — услышал он знакомый голос, глянул и обомлел: перед ним была Фелицата!
Он бросил ведро и схватил ее за руки.
— Да отпусти ты! Не сбегу. Ну и лапищи у тебя.
Федор отпустил одну руку, а вторую никак не мог выпустить из своей руки.
— Да отпусти, отпусти, — засмеялась Фелиция. — Откуда ты такой прыткий? В первый раз видит, и сразу же цапает. Орел!
— Фелиция, — сказал Дерейкин. — Это же я, Федор.
— Фелиция? — женщина подняла брови. — Я Лариса. А вы, значит, Федор? Ну, что ж, пойдем, если хочешь. Побуду часок Фелицией. За водой идешь? Не бери тут, туда немцы селитру бросили. Пойдем ко мне, мой дом — вон он.
— Но ты так похожа на Фелицию.
— А ты на Лешеньку, моего мужа... Царствие ему небесное. Все мы на войне похожи на тех, кого уже нет.
— Фелиция есть! — воскликнул Дерейкин.
— Есть, есть, — погладила его по руке Лариса. — Конечно же, есть. Куда она денется, если есть? Если есть, значит, есть всегда. На всю жизнь.
— Да, на всю жизнь, — сказал Федор.
— Вот мой дом. Заходи. А воду, давай ведро, я сама наберу. Проходи, проходи. Располагайся там.
В избе было две комнаты и прихожая. Стол, скамья и три табуретки были вся мебель. В углу на полочке стояла икона Николая чудотворца. Перед ней надломанная восковая свечечка. Федор подошел к иконе, посмотрел в глаза чудотворцу, и ему показалось, что святой Николай тоже посмотрел ему в глаза. Федор сел на табуретку, вытянув ноги. Зашла хозяйка. Спросила что-то, но Федор не понял, так как оказался во власти ее голоса, который был точная копия голоса Фелицаты.
— Нет, никакая ты не Лариса. Ты Фелицата.
— Хорошо, Фелицата так Фелицата, — устало улыбнулась хозяйка. — Есть-то будешь? Голодный, поди? Щас супец поедим. Суп кандей. На свежей крапиве, с мукой, луком. А для сытости сальцом заправим, вот он, гляди, шмат какой, — Лариса достала из чугунка завернутый в кальку кусок сала. — Смотри, даже прожилочки есть. Вот, две, три... пять прожилок!
— Калька откуда? — удивился Федор.
— Оттель, еще с до войны, — сказала Лариса. — Из города в сороковом привезла цельный рулон, вон по сей день пользую. Калька для еды, что бинт для раны, одна дезинфекция.
— Погоди-ка, Лариса, схожу за шнапсом, — встал Федор. Встал и подумал: а ведь это я лишь бы уйти, где я шнапсу сейчас найду?
— Куда ты? Куда? — испугалась Лариса. — Сиди. Шнапс есть, такого отродясь не пробовал. Из слив сама гнала, сахарку бы сюда, да ничего, и так шибает крепко, небосвод двойным кажется, а звезд и вовсе не счесть.
— Что, голову не поднять?
— Если и поднимешь да считать начнешь, в два раза больше насчитаешь.
— Поглядим, — усмехнулся Федор.
— А чего глядеть? Знаешь, сколько людей считать пробовало?
Федора перестал волновать голос Ларисы, он уловил в нем другие нотки, которых не было у Фелицаты. Но внешность ее, с поправкой на семь минувших лет, говорила за то, что она Фелицата. Нет, не она, убеждал себя Федор. Раз она говорит, что это не она, значит, не она.
На следующий день после похорон Анны Семеновны, ровно в семь утра (он невольно обратил на это внимание, так как стало пикать радио), шквал ветра согнул деревья, взметнул пыль до неба и, переломав все и перемешав, что только можно было переломать и перемешать, унесся прочь.
«Вот ведь странно, — думал Дрейк, — было тихое спокойное утро. Вдруг налетел вихрь, натворил столько всего — и снова тихо, как ничего и не было. Зачем был ветер? Откуда он пришел и куда унесся? Какая высшая цель преследовала его, или какую высшую цель преследовал он? Или у ветра, как и у человека, нет никакой цели, а если и есть, то она, очевидно, только в том, чтобы всю жизнь, не утихая ни на минуту, носиться по свету, переворачивая все вверх дном. Беда — противостоять этому ветру, горе — оседлать его, но и далеко не счастье — прятаться от него».
Днем он сходил на кладбище, притоптал вокруг могилки не притоптанную землю и, ощущая отсутствие Анны, как пустоту в груди, прикрепил к пирамидке временного памятника картонку со стихами, что сочинили они с Анной тогда на кухне.
Только листва,
Снесенная ветром,
Обретает покой.