гнилуха

г н и л у х а
книга  ЭТО ВАМ НЕ СКАЗКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ   

Был он не алкаш, но пил постоянно. Жил за селом в Топь-болоте, куда даже пацаны не лезли, такая Гнилуха, из зелени – ряска да какие-то прутья с листьями, а дерева все, как один, сухие и корявые, как опоры электролиний.
Посреди болота был островок вполне сухой, даже с холмом, так что в паводок хатка его стояла выше воды. И ещё разгуляться было маленько где.
Кроме него жили на островке собаки и кошки. Собакам он дал имя Гавчики – всем до одной, без разбору, кто кобель, а кто девочка. А кошек и котов называл Мявками, Мявчиками – и ничего, путаницы не было, обид не было.
Паспортные органы где-то за тысячу километров имели о нём сведения, но в селе Глухово участковый милиционер по кликухе Освенцим не мог отвлекаться от дел, то присматривая за большим полем конопли, где раньше растили кукурузу, то наведывался к начальству в район – с подарками, да и пронюхать, не собираются ли его сделать крайним. Так что до отшельника, которого местные прозвали Муму, видимо что-то спутав при чтении классиков, милиционеру просто недосуг было, тем более что Гнилуха была ровно в противоположном направлении,  чем конопля, и в перпендикулярном направлении в отношении единственной из села грунтовки. Не считая, что при въезде в Глухово стоял ещё не выцветший благодаря особой зелёной плесени надписи: «Гнилуха – населённый пункт образцового социалистического общежития».
Так что жил хмырь болотный Муму бирюком, отчего был счастлив, пусть это слово у него и в мыслях не мелькало.
Хотя Муму, в отличие от своего тёзки, был разговорчив и велиречив,  и его Гавки и Мявки, возможно, обладали богатым словарным запасом, впрочем, который подобно многим советским писателям хранили и сберегали в себе.

02
Где мог изверг брать выпивку?
Разумеется, как и каждый экономист, он гнал самогон. Тем не менее, ему было то ли под пятьдесят, то ли под шестьдесят, и на здоровье Гавкам и Мявкам жаловался постоянно – но те, как и обычно медики,  внимали внимательно, и первые из них помахивали хвостом, а вторые ожидали подачки.
- Смерть неприемлема, но неизбежна, - любил повторять Муму  старшему и самому прожорливому псу, которого сельские остряки прозвали Герасимом, якобы, слыша, как того кликал Муму.
Третий миллениум уже бушевал по всей планете, не считая регионов, где летоисчисление от Рождества Христова производилось только в загранпоездках, а у Муму и его своры не было не только компьютера и мобильника, но даже телевизора, видака и СД-плеера.
Не из  презрения к прогрессу.  На острове не было ни РАО ЕЭС, ни «Газпрома», снабжающего сёла хотя бы керосином. Поэтому вместо удобных и ярких керосинок Муму жёг лучины, но был аккуратен, так как спалить избу, столь гостеприимно принявшую его, было слишком неосмотрительно.
В тот день участковый гулял по селу. Собаки попрятались, потому что знали крутой нрав хозяина округи – запросто мог пристрелить. А так как винт он нёс в руках и салютовал по огородным пугалам, вместе с собаками попрятались и остальные селяне – хотя до сего дня ни одной человеческой души участковый среди бела дня не загубил, бережёного Бог бережёт.
Освенцим был мент в возрасте. Родился он где-то тогда, когда распалась английская группа Битлс, возможно, потому теперь, стреляя, горланил песню из второго альбома группы «А, Ваня, блин-ё, мент!»
Разгуляться особенно в селе было негде, так что волочил свои новенькие омоновские ботинки Освенцим от пепелища клуба на одной окраине, до пятнадцать лет назад закрытого сельпо – на другой.
03
Возле пустующей избы-читальни Освенцим обязательно останавливался – там была единственная на всё село доска-лавка, которую он предварительно накрывал газеткой и бесхитростно сервировал: три бутылки водки, миска солёных грибков и поломанный хлеб из райцентра.
В связи с праздником России, Освенцим добавил на стол брикет сушёных фиников и материл почему-то родное Правительство, своего, во-первых, работодателя и, во-вторых, негласного крышевателя конопляного бизнеса.
А материл вот в какой связи: денег у него хватало, половина умственной энергии уходила на то, куда прятать свёртки с рублями, долларами и евро – по ночам закапывал в просмоленных пакетах, после перепрятывал, чтоб пацаны не грабили, в огороде, и растяжки делал из гранат, но сам ни разу не подлетел – имел опыт второй чеченской войны и помнил такие вещи по любой пьянке.
Раз только зарыл он «бомбу» в огороде соседа, да без гранаты, так тот, конечно, отрыл да накупил водки – но Освенцим не дурак – без суда и следствия набил Пархому морду, все деньги из наволочки вытряхнул, всю недопитую водку реквизировал, в счёт материальной и моральной компенсации увёл пархомова козла, однако, забыл привязать, и козёл сразу же вернулся к побитому хозяину.
Первое крупное ограбление в Глухово было раскрыто по горячим следам, преступник был наказан и исправлен, законность восторжествовала. Освенцим четыре дня отмечал.
Да, насчёт, избы-читальни. Так вот. Освенцим хотел купить иномарку. Но, крепко подумав, купил в области новенькую «волгу», привёз её на специальной автоплатформе в село и стал сразу кататься, воспользовавшись отсутствием ГИБДД, немного приняв для радости, но возле избы-читальни поперек дороги была глубокая промоина, овраг, и участковый не смог её на машине перепрыгнуть.
04
Оказался на дне.
Самому – ни царапины. Его выбросило в боковую дверцу, видно, плохо прикрыл, остался цел. Зато новенькая «волга» превратилась в груду металлолома.
Вот так – фук – и лишился участковый полмиллиона рубчиков – и материл Правительство как раз за плохие дороги, сетуя, что, если раньше в России было две проблемы, то теперь они объединились в ГИБДД.
В самом деле, если б даже как-то овраг он перескочил, там  метрах в пятидесяти торчали из земли прутья арматуры – когда-то везли бетонные блоки, застряли в грязи и вынуждены были до следующего года сгрузить прямо в грязь, а с годами блоки ушли в землю, разрушились, и остались какие-то несуразные арматурины, словно специально противоугонные приспособления…
Но, если б объехал Освенцим и их – можно было по огороду бабы Марфы – сразу там шёл скос…
Да разве один? Словом, участковый пешком пробирался по улице Ленина – это единственная в Глухове, не считая тупика Конституции – а дом его был под номером 100 – некогда стоял номер 13, да он сменил.
Детей у Освенцима было аж четверо – на удивленье в Глухове были малодетные семьи, редко у кого двое росло. Правда, две девочки у него были от первой жены, а два мальчика – от второй, но он был зарегистрирован только с одной, уже не помнил – с первой или со второй, а жили все в одном доме, разделённом на две половины, как у мусульман – мужскую, где жил один Освенцим, и бабскую – там в двух комнатках жили в своё удовольствие обе жены и весь скоп детей стража порядка.
Кроме жён и детей хозяйство Освенцима включало ещё двух дворняг, дикую кошку, корову, пять хрюшек и козу, а так же проживающую в баньке любовницу Алевтину, некогда школьную
05
учительницу, смотавшуюся из какого-то большого города из-за скандала с развращением малолетних, года два несшую свет знаний сельским детям, по мере спивания переквалифицировавшуюся в продавщицу передвижной лавки, принадлежавшей Освенциму (как всё в селе), а после решившей вообще не работать, а посвятить себя целиком стражу порядка и водке.
То, что Освенцим был не красавцем, Алевтину не смущало: некрасивых мужчин не бывает, говорила она, – бывает мало денег.
Водки, понятно, хватает, если деньги есть.
Так вот, пока Освенцим стоял на коленях перед избой-читальней, вернее – перед доской, на которой был сервирован праздничный фуршет, - к Алевтине пришёл гость – издалека, из того самого города, откуда она когда-то сбежала.
Это был Терентий Беспонтякин, быший инженер-мелиоратор и ударник коммунистического труда, считавший одноклассницу Алевтину Балдину первой любовью за то, что она дважды позволила  себя тискать – он не понял, дожив до седых волос, что она позволяла себе такое, так сказать, в порядке эксперимента, потому что страшно интересно как раз то, как к этому подбирается застенчивый мальчик. Будь она хотя б чуточку влюблена - она б, конечно, ему дала, как говориться, терять ей было уже нечего тогда, но потому она осталась для него чистым и непорочным воспоминанием, за которым он вдруг нагрянул в эту глухомань, поскольку в связи с демократизацией потерял и работу, и семью, и самоуважение. Что ему ещё оставалось, кроме первой любви? Да ничего.
Однако, Алевтина тоже со всем народом державы отмечала День России и напрасно напрягалась, пытаясь понять, чего от неё хочет залётный фраер, городской, но потрёпанный, и если он хочет «того-энтого», то, в общем, она была непрочь – но по селу гулял её любовник Освенцим с винтом, и, ясно, как бутылка водки, что он их пришьёт одной пулей, как в той песне.
06
Насколько у учительницы литературы – бывшей – шевелился язык, всё это она ему пыталась разъяснить, помогая себе жестами, которые не всегда можно счесть пристойными.
Странное дело, но бывший инженер по воде Терентий Беспонтякин, совершенно насчёт России упустивший, как человек непьющий, всё же напрочь не мог понять смысл слов и жестов бывшей любимой.
И тупо смотрел на неё, ещё более становясь в тупик, чем идя пешком из самого областного центра в Глухово.
Он спрашивал себя: не сошёл ли он вместо с поезда – с ума?
Ибо первая любовь, если взять внятно произнесённые слова, говорила о половом члене козла и кое о чём ещё, в учебниках анатомии называющемся совсем иначе.
Конечно, стакан самогону ему хватануть пришлось, а так же вместо  бальзама на душу, Алевтина уронила ему на ногу два красных маринованных помидора, предназначавшихся на закусь – так его ноги, изнывавшие в сандалиях, просто расцвели от прохлады,  влаги и счастья, а тут и самогон догнал в жулудке, стал прояснять мир и приводить Терентия в среднероссийское состояние.
Будь у них время – да всё б поняли и, может быть, повспоминали бы первую любовь попрактичнее.
Но появился Освенцим.
Во-первых, как папарацци долго щёлкал спусковым крючком винта, разряженного как раз, как аккумулятор мобильника.
Когда до несчастного мелиоратора дошло, что предмет в руках свиноподобного существа – которое он принял сперва за инопланетянина – не фотокамера, Терентий бросился в бега.
Преимущество его было очевидно: он принял всего стакан самогона и был безоружен, то есть, ему ничего не мешало убегать.
07
Освенциму было труднее. Во-первых, он уже до этого падал раз шесть и, похоже, даже погнул ствол винта.
Что и подтвердилось, когда он уже за околицей сумел, используя навыки войны в Чечне, на ходу зарядил винт, произвёл выстрел…
Словом, он остался лежать с какой-то чудовищной бордовой полосой-шишкой поперёк лобешника.
А перепуганный жених ломанул в болото и, аки по суху, оказался на острове Муму – к его счастью Гавки спали, а сам Муму не имел ни оружия, ни охоты убивать гостей.
Так у Муму появился компаньон.
Освенцима в район отвёз ГАЗ-69 местного МЧС, в больнице его легко привели в чувство, но сочли сумасшедшим и позвонили было Председателю – попросить транспорт отвезти Освенцима в областной дурдом, к счастью, Председатель разобрался и накричал на главврача:
- Да какой умалишённый? Это ж наш участковый Освенцим из Глуховки! Диагноз порвать, написать «здоров» и отправить машиной МЧС обратно в Гнилуху! На родину героя!
Село уже знало, что Освенцим сбрендил.
Но всех это устроило. Начальство: из-за конопли. Сельчан – Освенцим стал совсем не таким буйным, жёны его втихаря скинули  все оставшиеся стволы и гранаты в болото, и участковый ходил теперь по селу с воздушным шариком, как поросёнок, но порядка в селе стало куда больше. Тем более, когда жена бывшего бригадира Коликова снесла супругу полбашки топором, решили, вообще, никаких бумаг не оформлять, и Саня Коликов, закопанный в выгребной яме собственного огорода, проходил по всем реестрам живым.
08
Сюда бы Чичикова с ревизорами! Но загубленную душу бригадира Коликова никто в России покупать не собирался.
Словом, в Глухове порядок был образцовый, а мент Освенцим… бросил пить. То есть, ему для смеху мужики пытались влить водки – так иногда спаивают свиней и собак – но мента стошнило.

Ну – стошнило и стошнило. Ещё лучше – хоть один непьющий в  селе. Вернее – второй: первым был козёл Борька покойного бригадира, оказался непреклонным.
Два непьющих на маленькое село – это и есть русское чудо.
Собственно, Алевтина изменений не заметила, так как сдвиги нервной системы не повлияли на потенцию Освенцима. Наоборот, осенью случайно обнаружилось, что она забрюхатела, но, к счастью, повитуха Севельяна на пять дней как раз вышла из запоя и прочистила Алевтину, когда та была под полным наркозом – причём, по собственной инициативе, так как, естественно, у Алевтины спрашивать насчёт сохранения плода было невозможно.
Наверное, повитуха успела настрадаться по жизни от всех этих «плодов» и чистила всех, кого попало.
Нет, когда Алевтина в себя пришла, заметила, конечно, да выпить пошла.
А главное всё происходило на острове в болоте: в то ноябрьское утро как раз был праздник Примирения, но Терентий с утра напился до зорьки, а Муму, наоборот трезвый, как волк, поссорился не на шутку со своим псом, накинул на него верёвку и повёл сдавать участковому как  нарушителя примирения, что в-общем-то, сгоряча, так как, скорее, оба были одинаково неправы, да и, вообще, стоило Муму встать выше мелких ссор с кошками и собаками.
Но только трезвый Муму поскользнулся на кочке – все ледком пошло, и что ему удалось - вырвать из ила голову, но уж было голова над ряской взошла – ноги увязли аж до пояса, и стал Муму кричать, а Герасим – гавкать, весь взърошившись,  как волк…
09
Но зря они гавкали и кричали.
Кажется,  Муму за  эти полчаса сошёл с ума, но от этого страха не потерял, и бился, и умолял, и почему-то называл себя Терентием – смертушку старался обмануть, что ли…
Пёс Герасим вернулся из лесу через трое суток.
Терентий как раз очнулся и стал привычно в очаге огонь разводить – снег выпал и мороз ударил.
Он тоже сошёл с ума, заросший, он уже слово «Терентий» не мыслил и, приготовив баланду, раздал всё Мявкам и Гавкам, и ел вместе с ними.
Мужики в селе пили для согрева и, щурясь, рассматривали дым над болотом: ага, жив ещё Муму!
Когда собаки в селе выли, на острове им помогали, а когда начинали на острове -  подпевали в селе.
Так жизнь и продолжалась.
+++