Г л а в а 27.
Ждать, несмотря ни на что!
Отметили первую годовщину свадьбы Бориса и Ольги. Гости разошлись уже за полночь. Федора пригласили прийти вечером, «на доедание» — столько осталось пирогов и всего прочего!
Изабелла проснулась ночью. Будто кто-то провел перед ее лицом черной широкой рукой. Открыла глаза, а напротив нее — кто-то огромный, под потолок, в полстены шириной, черный, с горящими глазами.
Обмерла Изабелла, не может пошевелить ни рукой, ни ногой, ни вскрикнуть, и глаза закрыть боится. И циклоп тоже застыл, точно ждет, как зверь или паук, когда она пошевелится сама, чтобы тут же броситься на нее.
Сердце девушки готово было выскочить из груди. Она потихоньку натянула на лицо одеяло и одним глазом следила в щелку за чудовищем. Оно не шевелилось. Стоило ей моргнуть, как тут же чудище приближалось к ней на сантиметр.
Девушка не знала, что ей делать. Она образумила себя простым соображением, что все обойдется. Через минуту глаза циклопа погасли. Изабелла отвернула голову немного в сторону и поняла, что перед нею шкаф, залитый светом полной луны, на шкафу огромный чемодан с двумя металлическими застежками замков, которые и горят, как глаза, когда на них падает лунный свет.
— Феденька, это шкаф! — вслух произнесла она и рассмеялась. Но в душе остался неприятный осадок, как перед бедой…
— Я сегодня всю ночь не спала, — сказала она вечером. — Так перепугалась.
— Что? Почему? — стали спрашивать ее.
Изабелла рассказала. Голос у девушки был низкий, грудной, завораживающий. Она удивительным образом могла передать двумя-тремя фразами всю глубину переживаемых ею чувств. Федор невольно отметил это и подумал: «Вот ведь как надо заинтересовывать слушателей — не стесняться говорить им о своих чувствах».
— Прелестный рассказ! — подтвердил его вывод одобрительный возглас Бориса.
Агнесса Петровна любовалась своими детьми.
Федор подумал о том, что быть достойным их не так уж и просто. Он посмотрел на Ольгу. Та не была чужой в семье Челышевых. «А чем я хуже?» — подумал Дерейкин.
Изабелла весь вечер заливалась счастливым смехом и то и дело прыгала из-за стола к фортепиано. Пели романсы, песни, а Рамон Карлович исполнил даже пару арий из опер Доницетти.
Удивительно, умяли все пироги и закуски.
— Я думала, их еще на неделю хватит! — смеялась Агнесса Петровна. Она помолодела и вполне могла сойти за старшую сестру Изабеллы.
— Под такую музыку да не есть! — восклицал Рамон Карлович. Он раскраснелся, даже распетушился, из его глаз ушла тревога, обосновавшаяся там в последнее время. — Вот погодите, на Новый год исполню арию Эскамильо! Под нее быка можно не убить, так съесть!
Радость родителей была понятна. Дети же между музыкой не болтали, больше слушали взрослых. А потом Федор вдруг спросил:
— Помните, Рамон Карлович, вы спросил, не был ли я знаком с Монтенем? Вы знаете — был. Хотите, расскажу, как познакомился с ним на водах в Лукке, где врачи славились тем, что давали больным самые противоречивые указания по методам лечения? Когда я впервые увидел его, то подумал, что у него, как у всякого француза, жало во всем — во взгляде, в слове, в шпаге.
Федор только что еще раз прочел «Опыты» Монтеня и решил, что Рамон Карлович прав, два таких человека, как Дрейк и Монтень, не могли не познакомиться друг с другом. И лучше всего — на водах в Италии. Почему бы и не встретиться им там?
— Мы случайно оказались рядом, разговорились о камнях в почках, об испорченном в путешествиях желудке, сошлись и провели два вечера, наполненных запоминающейся беседой, о которой, однако, оба предпочли в дальнейшем умолчать — Дрейк в своих устных рассказах и Монтень в тех же «Опытах». К сожалению, я не обо всем могу рассказать вам. Это тайна великая еси, — небрежно бросил он, вызвав одобрительную улыбку Рамона Карловича.
Через минуту Федора «понесло». Конечно же, это был пересказ, но какой! Федор сам не предполагал, что так много запомнит из Монтеня того, что нашло отклик в его душе. И он не только запомнил, но и добавил его собой. Перед взором Феди была стена, увитая виноградом, источник минеральной воды, каменный стол, скамья, господин, лицо которого предполагало ироничный ум, а одежда — приличный достаток.
— Не для того ли и предпринимаются путешествия, чтобы, в конце концов, вернуться домой? — так начал Федор, подняв, как японец, бровь. — Что такое дом — понимаешь не покидая, а возвращаясь в него. Но иногда в путешествиях находишь такое, чего никогда не встретишь дома.
— Аллигатора, например, — прыснула Изабелла и тоже сыграла бровью. Федор кивнул ей с улыбкой и продолжил под переглядывание родителей:
— Не правда ли, безумно ловить ускользающее здоровье? — обратился ко мне господин с кружкой.
Радушный широкий жест приглашал к разговору. У кружки был причудливый, повторяющий нос господина, длинный с горбинкой носик. Я едва сдержал улыбку. У кружки не хватало только усов.
У господина был пытливый взгляд, лоб высокий, с залысинами. Вообще он имел вид незаурядного человека. Переносица была отмечена индивидуальным знаком: треугольником, вершиной вниз. Я никак не мог вспомнить, что бы это могло значить по законам физиономистики. Небольшой рот, с хорошо обозначенной, выпяченной чуть-чуть вперед нижней губой, говорил о том, что его владелец балагур и гурман, большой любитель поговорить за хорошим вином и доброй закуской.
— Не правда ли, безумно ловить ускользающее здоровье? — повторил он вопрос.
— Все равно, что ловить ускользающую любовь, — откликнулся я, толком не успев продумать ответ.
— Да? Вас интересует любовь? По вам этого не скажешь.
— Почему же, позвольте узнать? — полюбопытствовал я. — Я вроде еще молод и обеспечен, и в амурах могу позволить себе невинную шалость.
— Позволить — да, но не ловить. Из ваших рук вряд ли что выскочит.
Я, признаться, с любопытством посмотрел на свои руки.
— Вот никогда так не думал.
— Потому и не думали. У кого такие руки, тот не думает. Незачем.
Мне невольно бросились в глаза его изнеженные руки с тонкими длинными пальцами.
— А вы много думаете? — не совсем тактично спросил я. Однако господин не оскорбился, что говорило о большом миролюбии его характера. — Простите.
— Много, — просто ответил он. — Я Мишель Монтень. Слышали обо мне?
— Да, вы, кажется, мэр какого-то города? — разумеется, я знал о нем.
Монтень помолчал с минуту.
— Да-да, мэр города Бордо, это на Гаронне.
— Я принадлежу тоже к известному роду, — сказал я, чтобы как-то продолжить беседу. Должен признаться, меня ошеломила эта новость — сам Мишель Монтень! Я, конечно, знал о нем все, ценил и ценю его по сию пору гораздо больше всех остальных мыслителей планеты. — Мое имя носит известный род в Англии. Но я не хотел бы сейчас называть себя. Я обещаю вам раскрыть свое имя, когда мы покинем это место. Я слышал, вы родом из купеческой семьи? — поинтересовался я, и опять понял, что поступил нетактично. Мне не всегда хватало французской виртуозности в ведении беседы.
— О, очень дальний, — слегка стушевался Монтень. Ему было немного не по себе и от невольной лжи, и от необходимости вспоминать, что он происходит из купеческой семьи. — Настолько дальний, что быть или не быть членом ее — уже и безразлично.
Чтобы как-то сгладить неловкость, я сказал:
— «Быть или не быть?» — не кажется ли вам, что это прекрасная фраза для трагедии?
— Чтобы быть, надо есть, — заметил Монтень. — Пойдемте перекусим, тут есть одно чудненькое местечко. Блинная! (Федор не выдержал и захохотал. За ним засмеялись все).
— Ваша фраза больше подходит для комедии.
Монтень довольно рассмеялся.
— В комедии подчас больше смысла. Пойдемте! Стоит мне только подумать о вине или еде, как тут же начинает сосать!
За хорошим обедом, мы, как и положено двум умудренным мужам, повели беседу не о еде с выпивкой и связанных с ними гастрите и почечных камнях, а о власти и государстве, монархе и толпе.
— Нет ничего презреннее, нежели мнение толпы, — убежденно заявил он, одобрительно кивая третьей бутылке отменного вина. (Такой же вот, — Федор указал на бутылку перед ним.)
— Да, вещь не постыдная становится постыдной, когда ее прославляет толпа, — согласился я.
— С вами мне нечего опасаться, вы не побежите в Коллегию. Должен вам признаться: я не верю в истинность законов Моисея.
— Тем не менее, мне как-то рукоплескала огромная толпа, — произнес я и понял, что передернул что-то в разговоре. Мне явно не хватало цепкости его ума. — Я имел в виду мое триумфальное возвращение в Лондон.
— Сочувствую вам, — ограничился Монтень скупым замечанием.
После этого на короткое время наш разговор неожиданно принял резкую форму — не из-за каких-то взаимных обид или недоразумений, а из-за разного понимания мира. Ведь когда твердая земля, нужны острые лопаты. Это случилось после очередного моего замечания, которому я не придал особого смысла:
— Мы все гости в этом мире, а ведем себя нагло, как невежественные хозяева, — сказал я. — Мы забыли, а может, и не думали никогда, что у мира хозяин уже есть.
— Он не хозяин, — заметил Монтень. — Он допустил к управлению хозяйством нас, людей.
— Он допустил непоправимую ошибку, — уперся я.
— Поправимую, — усмехнулся Монтень. — Мы же, люди, ее и исправляем.
— Как? Как мы можем исправить то, что не в наших силах?
— В силах человека все. Я убежден в этом. Надо только каждому из нас выбрать образец для подражания. И подражать ему. Тогда не надо будет исправлять ничего.
Мне с детства не нравилось, когда мне ставили в упрек (так мне казалось), что я подражаю кому-то.
— Не знаю, — возразил я, — я никому не подражаю, я подражаю лишь тому, что у меня в душе. Куда душа зовет меня, туда и направляюсь. Что она велит мне делать, то и делаю. И еще не разу не ошибся ни в направлении, ни в деянии.
— Вы счастливец, в вашей душе Бог, — мне послышалась ирония в его словах.
— Нет, — резко сказал я.
— Знаете что? Хочу вас отвлечь одним замечанием. Как вы думаете, что такое диалог?
— Беседа на равных, как у нас с вами, разве нет?
— Я не о нашей беседе. Я вообще. Мне диалог напоминает два монолога глухих или умалишенных, а еще словесную дуэль, в которой чаще всего вылетает слово «нет». И если «да» — это нападение, то «нет» — скорее защита. Не станем нападать и защищаться. Давайте вложим шпаги в ножны и заключим перемирие.
— Не мир? — мне по-прежнему хотелось предложить что-то более существенное, чем сам Монтень.
— Хотя бы перемирие. Я просто хотел сказать вам о том, что если бы каждый из нас заходил в этот мир осторожно и осторожно шел по нему, боясь уронить статуи тех самых образцов для подражания, и не протягивал руки к тому, что «плохо» лежит, с миром ничего плохого не случилось бы. Когда я утверждаю, что диалог это два монолога глухих, я утверждаю только то, что мы глухи к голосу мира и слышим только самих себя.
«Чем больше скитаешься по свету, тем больше понимаешь, что занимаешься не тем», — подумал я тогда. После этого у нас разговор зашел об оружии, тонкий такой вопрос о том, какая нация предпочитает какой вид оружия и почему.
— Из всех видов оружия я лично предпочитаю меч, — сказал я. — Он будто сделан по моей руке. Не правда ли, есть что-то в том, что у римлян короткие мечи, у турок ятаганы, а у французских дворян шпаги? — вообще-то я и не думал сказать колкость, она выскочила сама собой.
— Вы не лишены наблюдательности, — сухо заметил Монтень. — Французские дворяне рождаются с жалом.
— И даже умирают, — мне, к сожалению, не удалось удержать насмешки.
— У англичан, слышал, еще есть и мушкеты, — довольно язвительно произнес француз.
— Это чтоб поставить в споре точку.
Да-да, именно после этого, обменявшись любезностями, мы поклонились друг другу и расстались до вечера. Странно, что нас сильно волновали такие пустяки. Особенно его...
Федор посмотрел на часы. Чем прелестней вечер, тем быстрее настает ночь. Время приближалось к полуночи.
— О, прошу прощения, — засобирался он. — О том, как проистекала наша встреча с Монтенем, я вам расскажу в следующий раз.
Все с сожалением вздохнули, но возражать не стали, завтра рано вставать. Борис с Ольгой ушли в свою комнату. Изабелла накинула пальто и вышла проводить Федора на улицу.
— Вы где? — послышалось сверху.
— Мы тут, мама! — отозвалась Изабелла.
Какой голос у нее, какой голос! Он весь как «Любовный напиток»!
— Далеко не ходи!
— Мы тут, мы никуда не пойдем, Агнесса Петровна! — крикнул Федор.
Он вдруг почувствовал, что и его голос тоже наполнен музыкой. Слышно было, как форточка закрылось. В окне погас свет, и золотистый снег стал серебристым.
— Феденька! — обратилась девушка к Дерейкину. Он вздрогнул. Сколько лет прошло уже, «Феденька»?
— Что, Изабелла?
— Пообещай мне, Феденька, ждать меня, ждать, несмотря ни на что!
— На что несмотря? — спросил Федор, улыбаясь ей в темноте. И такая была на сердце тревога!
Он приблизил к ее лицу свое. Изабелла глядела на него с любовью. Восхищение переполнило его грудь. Он так и не решился поцеловать ее.
— На все, — ответила Изабелла, быстро поцеловала его и скрылась в доме.