Она спокойно сидела на стуле возле газовой плиты, изредка отвечая
на вопросы, с трудом вытягивая из себя реплики и, как заворожённая,
глядела на флакончик с "тройчаткой". Слёз не было, стонов и вздохов
она не издавала. Привычка всегда и во всём быть сильной не давала
выплеснуться наружу крику. Элементарному бабьему крику на все девять
этажей, на всю бабью долю. Ничего этого не было. Ни о чём не думалось.
Да и что теперь вспоминать? Вокруг суетились женщины, то и дело
разговаривая на татарском.
- Слава тебе, Господи,- вдруг выдала она и перекрестилась.
- Ну вот и всё. Всё нормально?
- Конечно. Плакать не буду, слёзы не приходят. Застряли где-то глубоко.
Да и делать им здесь нечего. Деньги у меня в кармане. Сколько надо -
берите, дети, похороним по-человечески.
Дочь внимательно глядела матери в глаза: "Сильная. Она всю жизнь
играла роль независимой женщины. И здесь игра продолжается..."
Никому не было дела до жизни и существования старого, грязного,
вечно пьяного Гришки. То он валяется в подъезде у себя под дверью,
то спит на скамейке, то бродит по двору в поисках собутыльников.
Нашлась сердобольная Фёдоровна быстро. Сейчас модно у подъездов
прикармливать бездомных собак и кошек. Она стала прикармливать
Гришку. А чем можно поделиться со скудной пенсии? Остатками
своего обеда. Но не голодать! В наше время стыдно помирать от голода.
От водки - куда проще.
Вот так всё и закрутилось.
Соседки стали перешёптываться между собой, мол, глядите, Фёдоровна
в молодость ударилась. А ей и дела не было до пересудов: сама кого
хочешь обсудит и глазом не моргнёт. То штаны деду постирает, то рубаху.
Картуз новый прикупила, сигареты стала носить из киоска. На Пасху
угостила свежеиспечёнными куличами и старик совсем подобрел.
Привыкали друг к другу насторожённо, по-стариковски. Но доброта и
сострадание здесь шли рука об руку. Никто уже не помнит, как всё
спустилось с тормозов, но дед уже стал захаживать в квартиру
Фёдоровны.
Дети к этому отнеслись более чем спокойно. Вроде и не теряли мать
и бабушку. Не было в ней этой жилки. Не хватало у неё терпения на
семью. Свободное время она коротала во дворе своего дома. У всех
на виду привела в порядок детскую площадку для соседских
детей, соорудила небольшую клумбу, раза два в неделю мыла
общий коридор. Одним словом, находила себе занятие. Не любила
сидеть в квартире, не свила уютное гнёздышко, не было в ней этой
жилки.
Бабай (так Фёдоровна звала деда-татарина) внёс разнообразие
в её созданную искусственно одинокую жизнь. Повеселела бабушка
на глазах. Преобразился и бывший пьяница. И темы для разговоров
находились сами собой.
Дети не мешали. Если ей это нравится, - пусть живёт. Лишь бы не
болела.
Заболел дед. Всё произошло неожиданно. Ночью он упал с кровати
и больше не поднялся. Это был инсульт с вытекающими последствиями.
Фёдоровна каждый день ждала его смерти. А смерть положено встречать
чистым и вымытым. Так и проходили день за днём в ожидании конца.
Кормёжка с ложки, питьё через трубочку, памперсы, тряпки, пелёнки,
таблетки и капельницы.
Соседки перешёптывались, затем переговаривались, не решаясь в лицо
высказать своё отношение к этой ситуации.
- Это мой крест, - только и говорила Фёдоровна,- я должна его за
что-то нести
- За что, мама?
- За грехи свои.
- Но он совершенно чужой человек. И вера не наша, и ругается громко
и противно, хоть и лежачий. Может, в больницу его определим?
- Я сама. Я должна...
- Да что ты ему должна?
- Не знаю, дети. Пусть всё остаётся так, как есть. Я выдержу.
И вот теперь она никому не нужна. Она - православная.
Рашида, разбитная и разговорчивая соседка, заранее договорилась о
ритуале погребения и сейчас стояла в дверях, никого не пуская в
комнату, где лежал Бабай. Мулла со своими помощниками проводил
ритуал омовения.
Только и разглядела дочь медицинские халаты, чемодан старого
образца, огромное деревянное корыто, оцинкованное изнутри и кумган,
из которого за шторой поливали покойного.
Русским нельзя находиться рядом. Увидели Бабая только когда он был
спеленан в кокон. Никого нет. Ничего не видно. Гроба тоже нет.
Очень тихо и быстро прошел ритуал. Без лишней суеты покойного
вынесли во двор и положили на чиназу (носилки такие) и укрыли
покрывалами, исписанными молитвами из Корана.
- Слава Богу...- сказала дочь, глядя матери в глаза и по христианскому
обычаю взяла горсть земли и бросила в след уезжающему
катафалку. Русских женщин на мусульманское кладбище не взяли.
Фёдоровна вернулась на кухню и присела на старенький табурет.
На столе стояла "тройчатка".
Ни слёз, ни крика, ни стенаний. Мусульманин ушёл тихо.
- Царствие небесное, - прошептала Фёдорвна...