Старики

               

                Посвящаю брату Валерию и его прекрасной семье
               

   Если вы решитесь объехать южнорусский городок Миллерово, к примеру, на «копеечке», не считаясь с тряской и болтанкой по разбитой шоссейной дороге со следами некогда положенного асфальта, то я вам искренне посочувствую. Что с вами случится? Сейчас расскажу. Туго придется. Но в утешение скажу – долго мучиться не будете. Городок больше похож на разросшуюся деревню, нежели на районный центр. На его периметр уйдет мало времени, так мало, что даже не успеете выкурить и пару сигарет. Сделав кружочек и, остановившись, например, на Заводской улице, конечно, с  облегчением покинете машину. Наконец, убедитесь, насколько мал этот городок. К тому же удивитесь тишине улиц, особенно на окраинах. Однако тишина Заводской улицы покажется не вполне логичной. Заводская, а значит, где-то рядом должен располагаться завод, там должна звучать симфония скрежета колес перемещающихся по рельсам кранов, визг вертящихся шпинделей, свист шарикоподшипников, громкие с длительным эхом удары штамповочных молотов и тому подобные вещи. 
   Действительно, в начале улицы стоит давно не подновлявшаяся свежей краской, кирпичная стела с названием завода. Часть больших букв этой вывески отвалилась, из-за чего стела выглядит особенно жалко. Рядом с ней, буквально в ста метрах от истоков улицы, вы заметите старые корпуса механического машиностроительного завода, от которого еще двадцать лет назад было шуму и грохота, как ныне от строящихся башен "Москва-Сити". Сейчас же этот заводской район вместе с жителями  наслаждается тишиной. Теперь бывший советский гигант еле дышит, помалкивает и ведет себя, как прилежный школьник на уроке ботаники. 
   Идёте далее, не спеша, по этой улице, внимательно разглядывая ее. Достигнув  середины, невольно замедляете шаг, потому что поражаетесь видом одного дома. Его кирпичный фасад, опутанный морщинами трещин, всеми порами впитывает последнее тепло угасающей ласковой осени. Прохожий старик остановится рядом и заметит, что полвека назад дом выглядел франтом. Вы задумаетесь на минуту, представляя, как дом мог выглядеть раньше. На его крыше, наверное, поскрипывал от ветра веселый вертлявый флюгер-петушок; а прорезные ольховые карнизы, наличники окон и балясины на входной лестнице могли радовать соседей замысловатой вязью рисунка. И вы, может быть, окажетесь недалеки от истины в своих представлениях.
   Нет сомнений, с годами, это жилище, подобно человеку, многое испытало, повидало и, в конце концов, состарилось. Деревянный петушок запропастился неизвестно куда. Наличники на окнах потускнели и растрескались от погодных перемен и неумолимого хода времени. Затем переводите свой взор ниже, ниже, - и вот возникает картина с забором. Замечаете, что он старчески беспомощно заваливается в сторону улицы и вот-вот рухнет, испустив последний дух. Никто уже и не помнит, когда беднягу, ощетинившемуся штакетником, последний раз ремонтировали или красили. Через прорехи в заборе видны участки огорода с остатками урожая красно-желтых помидоров, чахлые редкие кусты черной смородины да черноплодной рябины.
   Временами доносятся жалобные скрипы входной калитки, дирижируемой теплым октябрьским ветерком, поддаваясь которому она то отворяется, то захлопывается с неприятным глухим треском. Ну что же вы остановились? Смелее! Смелее входите через эту  гостеприимную калитку во двор и далее поднимайтесь осторожно по небезопасным полусгнившим ступенькам в дом.
   Заглянув в него, вы увидите, что в одной из комнат, служащей, видимо, гостиной,  довольно сумрачно, несмотря на раздвинутые оконные шторы; и запах в ней стоит особенный, какой бывает, когда уборкой почти не занимаются. Пахнет не только пылью, но, кажется, и больницей.
   На кровати у стены заметите старую женщину в лиловом потертом халате. Это - хозяйка дома, перенесшая инсульт полгода назад. Вы, человек, от внимания которого ничего не ускользает, также отметите ее растерянный и блуждающий взгляд; старческие, в  синих  прожилках, руки, беспорядочно и вяло перебирающие оборку одеяла.  Также примечаете, что на прикроватной тумбочке в беспорядке лежат какие-то коробочки. Очевидно, это лекарства, догадываетесь вы и перемещаете взгляд поближе к краю тумбочки. Там лежит  тарелка с нетронутой гроздью бледно-синего домашнего винограда. Ясно, больной нужны витамины.
   Слышите какой-то шум и кряхтение в коридоре, вам становится неловко и вы прячетесь в одной из смежных комнат. Стоите тихо, чуть дыша, рядом с дверями и ожидаете, что произойдет дальше.
   - Можно к вам? Здравствуйте, Мария Тихоновна! – в комнату сначала робко просунулась самодельная сучковатая палка, осторожно прощупывающая неровности дощатого пола, потом показалась худая кисть руки, державшей палку, а затем появился и сам ее владелец, седоватый и согнутый чуть ли не в подкову старик. 
   Гость степенно снял фуражку, давно утратившую форму и цвет, при этом он  внимательно  ее разглядывал, словно видел в первый раз, и затем застыл почтительно у входной двери, ожидая, что скажет хозяйка.   
   Восьмидесятивосьмилетняя хозяйка повернула голову на голос, долго и растерянно  всматривалась в сторону двери и не узнавала гостя. Наконец, она сказала:
   - Я плохо вижу. Смотрю-смотрю…  Это вы, Павел Егорович?
   - Я. Я это, Мария Тихоновна, - отвечал старик, давний друг больной женщины.
   - Павел Егорович! Та проходите. Проходите же. Садитесь поближе. Вот стул. Садитесь. А я поднимусь немного в постели повыше, чтобы удобнее было с вами говорить, - женщина сделала несколько попыток приподняться, но сил недоставало.
   Тем временем Павел Егорович, передвигая больные ноги и опираясь на палку, подошел к кровати и сел рядом. Он опустил голову со спутанными редкими волосами и с минуту переводил дух.
   - Вот, Мария Тихоновна, иду с рынка и решил заглянуть на огонек. Месяца три я к вам не наведывался. Как ваше здоровье? – начал старик неторопливую беседу.
   - Да как? Вот, Павел Егорович, видите, лежу. Выздоровления нету. А вы как? – отвечала хозяйка.
   - А у меня проблема. Я, Марья Тихоновна, стал хуже слышать. Что-то со мной случилось. Таня мне говорит тихонько чего-то, а я говорю ей: «Что? Что?» А она мне говорит: «О! Глухая тетеря!» Я думаю: "Еще и ругается". Отвечаю: «Ну ничего! Подожди! Вот доживешь до моих лет!» Она по три-четыре раза мне повторяет, потом подходит к самому уху, вот так… , - и Павел Егорович показывает рукой, насколько близко дочь приближается к его лицу.
   Мария Тихоновна, полулежащая в кровати, поправляет сползающую вниз подушку и с участием откликается на монолог друга:
   - Ну что ж, она привыкла...
   К чему она привыкла, остается неизвестно, так как Павел Егорович продолжает рассказ:
   - Да, да. Мария Тихоновна, я хочу сказать, что...
   В этот момент старика в свою очередь перебивает больная:
   - Вот слово... Не могу вспомнить... хоть стреляй сейчас! - женщина вздыхает горестно и с возмущением машет рукой в сторону окна.
   - Мария Тихоновна! Я тоже стал забывать имена полководцев, актеров...
   - Ну, тут... Не удивительно...
   - Тут недавно посмотрел еврейский фильм по ящику. Еврейская постановка, еврейская вещь. Но актеры русские. В том числе Михаил Ульянов играл главного действующего героя. Молочника. Ну, смысл такой, что и евреям бедным тоже плохо. У него четыре дочки, у этого героя. Как выросли - определять, куда, что, как... И вот их рассунули кое-как там, а в одну влюбился богатый. И он уже приехал сватать: всё, значит, свадьба. Но нет. Ей, оказывается, нравится ее дядя. С юга, тут, то ли с Одессы приехал. Ну, а семейство миллионеров. И дядя богатый тот. Приезжает сюда к ним и вызывает этого еврея бедного, а он молочник. И вызывает его к себе. Он выходит к нему, встречает его. И тут брат и говорит, дядька того племянника, за которого дочку хотят выдать: "Кто ты такой? Ты поставлял молоко в этот дом, ну и масло. Так? Так. Спасибо тебе! Но знай сверчок свой шесток! Куда ты лезешь с дочкой? Ты представляешь, кто ты такой, и мы кто такие?" И он, бедный, знаете, потух. А всем кажется, что он гордый за дочку, за этот брак. И поплелся он, молочник этот, домой. Приходит... В-общем, финал постановки такой, что - вся эта жизнь жестокая, настолько она ничего не щадит. Ничего, ни положения... Есть карман?! Звенят рубли или доллары?! Значит, ты человек! Нет?! Всё! - и Павел Егорович резко и широко провел рукой впереди себя. - Ну, Ульянов прекрасно играл. Но я сразу его понял с первых слов, как только увидел, лицо широкое, русское, и, хотя и загримирован он под еврея и разговаривает он так же, но интонация в голосе у него такая, что я сразу узнал Ульянова, и что это русский актер!
   Мария Тихоновна внимательно слушала Павла Егоровича и согласно кивала ему головой, хотя она далеко не все поняла из того, что говорилось. Она выглядела очень довольной и уточнила у собеседника:
   - По третьему каналу показали "Молочника"?
   - Нет, по "Культуре" было, - отвечал Павел Егорович.               

   - Вчера была прекрасная телепередача про Зинаиду Михайловну... Ой, а фамилию забыл, - вздохнул Павел Егорович и замолчал на минуту.
   Мария Тихоновна воспользовалась паузой, взяла с тумбочки очки, одела их и приготовилась слушать рассказ далее.
   - Она играла роль жены Григория Мелехова, - продолжал Павел Егорович, утвердительно жестикулируя выставленной вперед ладонью левой руки.
   - А-а, - подала голос больная, понимая о ком идет речь. - Знаю, не помню, не помню. - Мария Тихоновна качала головой.
   - Зинаида... Мирошниченко, что ли? У нее на "ко" фамилия такая, - пытался припомнить старик.
   - Ну... бывает, бывает. Известная...
   - Да. Она прекрасно играла. И она вечер вела...
   В этот момент в комнату заглянул лысоватый мужчина лет пятидесяти и спросил:
   - Не Кириенко?
   - Кириенко, да, да, спасибо! А мы уже забываем... , - благодарил старик подсказчика, который тотчас исчез из вида.
   - Это племянник приехал, Виктор из Москвы, - пояснила Мария Тихоновна для гостя.
   - А-а, - понял Павел Егорович и продолжил свою мысль. - И она так чудесно вела, Мария Тихоновна! Такая эрудированная, такая умничка. Ну, своей жизни описание делала сама. Ей вопросы задают, она отвечает на них. Но так толково, так искренне, так просто. Знаете, как-то естественно  все у нее получается. Но настолько это умно, талантливо, эрудированно, приятно слушать её. Она такой чудесный вечер провела. Так попса нам осточертела, и ведь совершенно глупая, гадость такая. А это такой родник, чистый, искренний, человеческий родник: и звенит, и переливается, и ласкает, и вода в нём вкусная...  просто прекрасно!
   Помолчали немного. Мария Тихоновна поправила съехавшие с переносицы очки и сказала:
   - По первой программе, по первой... Пугачевой хоть не стало... Пугачевой. Не заметили?
   - Не стало... Она же там и завещание написала. Миллиардерша, Мария Тихоновна, - и старик придвинулся несколько ближе к кровати.
   - Ну, у нее же там... Ну... Где... Ну там... Вот где будут..., - больная пыталась вспомнить нужные слова.
   - Кинофестиваль, - подсказал Павел Егорович.
   - Нет. Ну... Где готовят... готовят... это, - продолжала вспоминать слово Мария Тихоновна, с возмущением к своему бессилию тряся ладонью по направлению к окну.
   - А-а, в Сочах, - отозвался старик.
   - Да.
   - Это Олимпийская деревня.
   - Да, там же у нее дом,- согласилась женщина.
   - У нее дом, - шесть соток земли купила и дом. Он на миллионное состояние тянет...
   - Да. Так, слава богу, что ее нету на первом..., - радуется больная.
   Павел Егорович на это высказывание заразительно смеется, наклонив голову, потом продолжает:
   - Так вот. Задают вопрос Мирошниченко, то есть Кириенко Зинаиде Михайловне. А почему вы снимались в советских фильмах, прекрасно блистали, и талант у вас есть... и известность была у вас колоссальная... и почему вы не стали сейчас? Она и говорит: тогда были одна-две киностудии, и мы там все крутились... А сейчас, говорит, их сто, этих  киностудий, они меня растиражируют... я так всем осточертею, что смотреть на меня не будут... Так вот Михаил... как его... Михаил... играл этих... мушкетеров. В шляпе, в шляпе в такой... черной... на "Б"..., - Павел Егорович с горечью и досадой разводит руками.
   - Ну ладно, ладно, я его представляю, - успокаивает друга Мария Тихоновна.
   Но Павла Егоровича задевает за живое собственная забывчивость и он причитает:
   - Ну как же фамилия его... Михаил... Михаил...
   Заходит в комнату московский племянник и спрашивает, в чем загвоздка. Павел Егорович объясняет.
   - Боярский, - подсказывает Виктор и выходит из комнаты.
   - Да, Боярский, - страшно радуется Павел Егорович и долго и громко смеется.- Вот голова у меня... стал забывать..., - добавляет он.
   - А помните? Я вам говорила..., - начинает мысль Мария Тихоновна.
   - Я вас перебью, простите, Мария Тихоновна? - просит старик и продолжает своё. - Так он часто, почти на каждом сходбище вот этих нынешних попслеев, актерчиков вот этих... вот этой публики, постоянно он там, - и все время в шляпе, блистает... Так он осточертел, если б вы знали, Мария Тихоновна!
   Собеседница улыбается и крутит головой.
   Павел Егорович хмыкает и продолжает говорить о "мушкетере":
   - Да, был талант! Прекрасно все, - но в свое время. Был молод, блистал. А сейчас...
   Павел Егорович вдруг осекся, забыв тему разговора и стал задумчиво смотреть в окно.            
   - Я вспоминала что-то...  Вот, как восемьдесят вам подойдет...  будет...   Почувствуете! – Мария Тихоновна засмеялась коротко, так как наконец набрела в своей зыбкой расплывающейся памяти на любимую тему последнего года, тему возраста и здоровья, вернее, нездоровья, которые волновали ее теперь в гораздо большей степени, чем неправильное и несправедливое устроение современной жизни, ужасное телевидение, актеры и прочие, и прочие предметы.
   - Мария Тихоновна! Вы говорили, помню:  до семидесяти лет мы еще здоровы, - Павел Егорович с удовольствием подхватил актуальную тему здоровья-нездоровья, - и в семьдесят картошку сажала, всё делала, а когда за семьдесят перевалило...  о...  тогда...  хо-хо-хо... И я теперь вспоминаю вас каждый день, Мария Тихоновна! Говорю: «Таня! Как была бабушка права! Ха-ха-ха!» 
   - Да, да, да... - подтверждала радостно больная.
   - А мне сейчас седьмой, семьдесят седьмой годок пошел.
   - Ну, это седьмой еще... – повторила в раздумье Мария Тихоновна и добавила тотчас, - а еще ж восьмой, Павел Егорович!
   Беседующие вдруг оживились, засмеялись и казались очень веселы. Павел Егорович бодро, как о чем-то очень хорошем, продолжал:
   - Мария Тихоновна! Я не доживу до этого… Я чувствую – силы уходят... работы много, и я изнашиваю себя, изнашиваю. Заботы по дому...
   - Да, верно, правильно, - соглашается больная и развивает тему дальше. – Заботы по дому, и дома работа... а-ай... - однако шибко развить не удается, слов не хватает. И тогда Мария Тихоновна поправляет волосы и расчесывает их коричневым пластмассовым гребнем.
   - У нас сократили  объемы хозяйствования в нашем фермерском хозяйстве, - медленно и задумчиво произносит Павел Егорович, но неожиданно разворачивает разговор в иное русло, наклоняет голову поближе к подруге и практически без паузы доверительным тоном сообщает:
   - Нас теперь мучает и радует Илья. Год и три месяца ему. Шустрый пацан! Такой же... шкодливый!
   - Хэ-хэ, - Марья Тихоновна не удерживается от смеха.
   - Мария Тихоновна, наказание господне! – продолжает гость. - Ходи за ним следом – иначе где-то влезет, сейчас нашкодит.
   - Ну так это ж... - комментирует больная, - ну это ж, господи...
   - Возраст такой, - говорит Павел Егорович.
   - Возраст такой, - вторит ему Мария Тихоновна.
   - Он хочет всё знать, всё попробовать. Берет, бьет, и колет, и тянет, ломает... У нас такие дети не были, Мария Тихоновна, - сокрушается Павел Егорович.
   - Ну, есть у тебя... - что-то хочет сказать больная.
   Павел Егорович перебивает подругу, продолжая:
   - Сейчас включает телевизор, включает аппаратуру, у него каталка, держится за нее и... танцует! И мама танцует теперь, – старик при этом смеется, почти давится смехом, откашливается. - А так... мальчик очень непослушный... Вот скажешь: "Илюша! Нельзя этого делать!" Нет. Продолжает делать!
   - Не те сейчас дети. Мы так послушные были... - отзывается Мария Тихоновна.
   - Печальное событие, Мария Тихоновна... Плохо молодежь живет, недружно, - Павел Егорович грустно покачивает головой.
   - Молодые? – интересуется больная.
   - Да, - кивает старик. – Очень плохо живут.
   - Поэтому, наверное, и дитя такое… - предполагает Мария Тихоновна.
   - Наверное.
   - Как они между собою... так дитя ж подражает...
   - Ребенок получает всю информацию, - говорит старик.
   - Конечно. Он еще маленький. Сколько ему?
   - Год и четыре месяца, - отвечает Павел Егорович.
   - Ну, он же смотрит, как взрослые... к друг другу... Так он так же точно... так же точно...
   - Да, Мария Тихоновна, так же точно. На стол залезет, тащит, телевизору покоя нет, провода тянет, всё пытается включить.
   - Да, - соглашается больная.
   - Мы так и ходим за ним. Ограничиваем ему движения. Не подчиняется – в уголок! В уголке не хочет стоять – падает, капризничает. Я говорю: «Так, Илюша! Не будешь слушаться, посадим тебя в комнате одного и не пустим гулять». И он, Мария Тихоновна, понимает...
   - Да, понимает, - отзывается старая женщина, – он понимает, Павел Егорович, и вот поэтому он ведет себя так.
   - Он в истерики кидается, ревёт, орёт, рычит, только бы по его было, - печалится Павел Егорович. – Как его подчинить, Мария Тихоновна?
   - А никак не подчинишь! – больная женщина, бывшая школьная учительница, категорична. – Обстановка такая...
   - А обстановка такая, - старик не прочь обсудить тему, – недавно, буквально две недели назад, расходились молодые. Они собирали родителей, его родителей вызывали. Такой сход был родственников... Что ж вы думаете? Столько угрохали на свадьбу сил... А деньжищ? О! Все им говорят: что ж вы разбегаетесь? Мария Тихоновна! Четыре часа кино идет... свадебное!
   - Да, - понимающе кивает головой больная.
   - Четыре часа! Включаем телевизор и смотрим, как венчались, как водились, и это... гуляние! Танцульки! Ведущие были наняты, музыка нанята, - Павел Егорович загибает пальцы, – машины наняты, и помещение! И там, знаете, программа расписана, всем дали занятия, заботы. Всем!  И молодым и гостям! Ну, прекрасно было! Говорю молодому: «Володя! Как было всё прекрасно! Мы ж вам оставили всё, а сами ушли... А теперь что? Что же вам мешает жить?» Пришел отец его, отремонтировал квартиру. Мария Тихоновна, всё сделал: и туалет, и воду провел, и газ... Всё! Так отец пришел к ним и говорит: «Что вам еще надо? Ведь никаких забот!»
   - Ну что, Павел Егорович... Между собой ладить не стали или что? – спрашивает больная.
   - Между собой не ладят, - задумывается и чешет в затылке старик. - Парень молодой еще. Ну, такой... За каждую мелочь цепляется! Там не так положила, там не так сделала, то сына не так накормила... Постоянные придирки. Это ее обижает очень. Вот эта мелочная опека такая... бесконечная... надоедливая. Вот это ж мы сели. Ну, давайте точки соприкосновения искать. Что вас сводит и что вас разводит? Но, самое главное, дитя при разводе... это самое. Ведь парень любит мальчишку!
   - Ну, любит, - отвечает Мария Тихоновна, - надо чтобы он и к жене...
   - Мария Тихоновна! – перебивает старик. – Так его поддерживают родители, вот штука в чем.
   - Как поддерживают, Павел Егорович?
   - А они говорят нам: «Вы не так ее воспитали», - разводит руками Павел Егорович и поднимает брови.
   - Ну как не так? А как надо? – переживает больная.
   - Она одна была у нас в семье. Баловали, конечно, ее... может быть.
   - Конечно, баловали. Я помню, её баловали, она одна была, - подаёт голос Мария Тихоновна. – Но не понимаю я... Ну, она - взрослый человек. Что и как - она ж должна понимать.
   - Она уже поняла и понимает. Дома стала работать, готовит кушать, наводит порядок в квартире, стирает, закрутки сделала так, что набит подвал... Ну что ж тебе надо еще?!
   - Да.
   - Хозяйство такое, что недостатки, конечно, найдутся, Мария Тихоновна...
   - У каждого есть, - подтверждает собеседница.
   - У каждого есть, - повторяет старик. - И вот: «Не так воспитали. Она у Вас барыня. Она требует денег много, она не знает им счета», - Павел Егорович  мимикой лица и голосом показывает, как несправедливо и с какой злостью высказывались претензии. – Ну, говорю, хорошо... - семейный бюджет считайте, разложите затраты, что надо делать в первую очередь, отложите на черный день, как говорится... И так и регулируйте свою...
   - А где он работает? – спрашивает неожиданно друга Мария Тихоновна.
   - Да он работал рабочим на путях, Мария Тихоновна. Путейским работником. Работа тяжелая там, надорвал здоровье, у него грыжа появилась. Его перевели сейчас дежурным на переезде. На переезде дежурит, знаете? Южный переезд... он там дежурит.
   - Да, знаю, - кивает больная.
   - Он зарабатывает тринадцать там... пятнадцать тысяч...
   В ответ Мария Тихоновна издала короткий смешок, а Павел Егорович продолжил:
   - Ну а что? Вот. Вы внучку плохо воспитали, говорят.
   - Так он что... думает, другую возьмет, перевоспитает?
   - Так она мне и говорит: «Деда, другую он не найдет лучше». Я думаю, они сейчас все, молодые люди, большинство, конечно, как штамп... отштампованные детали... Вот эта специфическая обстановка отрицательная на телевидении, в кино, - везде. Как идеологическая обработка народа отрицательно влияет, Мария Тихоновна! Семейные барьеры разрушаются, нравственность падает! Ужасно! Все дозволено, ничего не ценится! Вам обижаться на нас нечего! Вы обижайтесь только на ту среду, которая вас сделала. А родители вам дали всё: жизнь; воспитали, как сумели; образование дали...
   - Верно, - несколько устало отозвалась Мария Тихоновна.
   В соседней комнате рядом с дверью раздался очень громкий стук упавшего предмета. Павел Егорович прислушался и с любопытством повернулся корпусом в сторону произошедшего шума, который, на самом деле, произвели вы, дорогой читатель. Вы ведь до сих пор с занемевшими членами стояли у дверей, а теперь   решились присесть на старый потрескавшийся коричневый стул, неловко смахнув с него электрическую бритву «Харьков».
   - Не обращайте внимания, Павел Егорович, - заметила движение старика Мария Тихоновна. - Это, видно, кошка. У нас их развелось... Бедовые. Всюду лезут. Прячем от них всё в кастрюли, а то сожрут съестное. Беда с ними просто. Ну...  Хоть мышей теперь не стало. И то - польза, - и больная невесело засмеялась.
   - А-а, ясно, - старик принял прежнее положение. – Я начинаю, Мария Тихоновна, деткам говорить, - отворачиваются... Я говорю, вам надо воспитывать сына, а для вас это, ну, как ничего не значит. Отец и мать – основа всему!
   - Ну так... Ну как это так?! – сопереживает больная.
   - У нас... это, Таня вышла замуж когда... дочь, и она говорит, ну, когда еще собиралась только: «Папа! А можно я Володю привезу к нам домой?» Так мы очень рады были...
   - Это еще перед свадьбой? – уточняет Мария Тихоновна.
   - Да. Ну так... Приводит ко мне его. Познакомились. Он по форме. Казачок из станицы... не помню названия. Та тут недалеко. А-а, вспомнил, Старая станица называется. А он в казачьей форме был.
   - Ну... есть станица такая, Павел Егорович.
   - А поженились, свадьбу сыграли, всё...  Да. Приезжает Володька ж сюда и говорит: «Пап! Мам!» Мы и не заметили никакой разницы... Как ребенок свой. И стали относиться... И помогали, Мария Тихоновна, всеми силами, всеми фибрами души. И материально, и советами, и... да... всё. Он на заводе работает. Они на квартиру частную стали, общежития нет. А потом им и квартиру в общежитии предоставили семейную. Большая комната. Кухня, совместная с соседями... Ну, жить можно, Мария Тихоновна. Всё, что могли, помогли, вычистили, дорожки, мебель приобрести помогли, всё... Короче, быт наладили, и они работали, хорошие детки, старались, зарабатывали. Нормально всё.
   - Хе! Я знаю. Знаю по вашему отношению к внукам... - поддерживает друга заслуженная учительница.
   - Эти же, сейчас, ну не ладят... Черт его знает что!
   - Ну, вот и разошлись.
   - Вот проклятая мода, Мария Тихоновна! Проклятая! – с выражением почти кричит старик, спохватывается что-то, и уже спокойно и виновато продолжает. – Извините, Мария Тихоновна! Я Вас утомил. Да и меня там моя ждёт – не дождется с овощами... Я поеду.
   - Да, да. Счастливо!
   - И вам того же.
   - Спасибо!
   - Не хворайте, Мария Тихоновна! Держитесь за жизнь! Покрепче. Кушайте.
   - Та кушаю же, Павел Егорович, я кушаю.
   - Двигайтесь, вставайте. Тяжело, трудно, но двигаться надо.
   - Да... Ага. Ну что ж, ну что ж... - тяжелым голосом медленно произносит больная, может быть, предполагая, что видит друга-старика в последний раз.
   Старик, собираясь уходить, вставал со стула целую минуту, опираясь на палку.
   - На сердце неспокойно как-то, - проговорила больная.
   Потоптавшись нерешительно еще минуту в комнате, Павел Егорович присел снова.
   - Оно не успокоится никогда! – сообщил старик. - Вы, Мария Тихоновна, заслужили, чтобы жить долго-долго...
   - Спасибо!
   - У вас была самая сложная работа, у учителей! – убежденно проговорил Павел Егорович.
   - Да.
   - Самая благородная, самая ответственная, самая великая! – старик продолжал декламировать, как со сцены. – Вы готовили работников, способных жизнь понять... А скольких вы воспитали! Это великое дело, Мария Тихоновна – раскрыть глаза человеку! Вы огранивали каждую черту характера, прививали любовь к знаниям... Я так счастлив, что среднее образование получил! Всё-таки, Мария Тихоновна, оно очень многое давало.
   - Ну тогда ж цель была – получить образование, - поддержала близкую тему больная. – А высшее образование... всё ж... сам уже.
   - Да, высшее необязательно, - подтвердил старик.
   - А среднее образование, Павел Егорович... Я, еще я работала, была поставлена цель, так каждому... каждому, - больная всё больше оживлялась, хотя говорить ей было нелегко из-за одышки. – Вот это ж профтехучилище напротив, через дорогу которое... да? Так там вначале не было общеобразовательного... А потом...  Еще Виктора мать работала там. Перешла туда. Работала... А потом добавили и общеобразовательное... Вот, пожалуйста, – хочешь, в школу иди, или в этот... в техникум рядом; хочешь, иди в профтехучилище, там продолжай; или на заводе был... на «В», как же назывался... этот... а ну? Не знаю.
   - Профессиональная подготовка, повышенная... - пытался помочь старик.
   - Давали рабочую специальность тут, но обязательно в вечерней школе...  Вот. В вечерней... И поэтому некуда было двигать... спешить... куда дальше - Мария Тихоновна рассмеялась.
   - Да. Это было время советское, Мария Тихоновна, - пустился в размышления старик, - трудное, но счастливое…
   - Ну... Вот так вдуматься... А в чем же счастье? – задалась вопросом больная и тотчас ответила на него. – Так оно ж в этом и было счастье!
   - Повседневная радость какая от жития этого, - развивал далее Павел Егорович. – Ты пользу приносишь, тебе даёт страна всё...
   - Да.
   - И вот взаимная такая дружба, отдача общества и индивидуума и позволяла радости селиться в душе, - старик говорил вроде бы высокопарно, но хорошо как-то, искренне и душевно.
   - В душе? Радость? – переспросила Мария Тихоновна. – СССР недолго просуществовал, как пришли эти... пришли... ну, разгром пошёл... вот.
   - Перестройка, - подсказал Павел Егорович.
   - Перестройка, да.
   - Катастройка, - поправил слово старик.
   - Катастройка, да, - благодарным голосом продолжила Мария Тихоновна. – А вечерняя школа... Я не знаю, сейчас есть она или нет?
   - Не, - заявил собеседник решительно.
   - Нету?
   - Они и в дневной-то учиться не хотят, Мария Тихоновна. Ужас!
   - А тогда обязательное было... обязательное.
   - Здесь филиал есть недалеко от вас, ну, институт... - Павел Егорович поднял левую руку и потряс ею для убедительности. - Так только деньги давай, тогда тебе оценки поставят. Липовые дипломы сейчас.
   - Да, липовые, - больная посмотрела по привычке на настенные часы, но разглядеть ничего не смогла.
   - Половина второго, Мария Тихоновна, - подсказал старик, заметив направление взгляда больной, и добавил поспешно. – Пойду домой, а то совсем вас утомил.
   - Большое вам спасибо! Привет Федоровне передавайте, – сказала Мария Тихоновна.
   - Спасибо! Передам. И вам привет от нее! Она так беспокоится о вас, спрашивает...
   - Как у неё здоровье?
   - Ослабла в последнее время. У неё тоже нет здоровья... - отвечал старик.
   - Да. Здоровье-здоровье, - больная призадумалась. – Плохо, когда его нет.  Вот. Сестра моя, мать Виктора... племянника. Вовремя ушла. Сразу после этого... Ну, после того, как разрушили СССР... умерла. Незадолго до этой... как её? до шоковой... хирургии.
   - Терапии, - подсказал старый друг. – Но вы хорошо сказали! Может, хирургия – более точное слово!
   - Да, терапии, - сказала больная. – Так вот. Сестра не видела все эти безобразия. А мне вот не повезло. Я всё живу. И сил уж нету  смотреть на то, что творится!
   - Да, Мария Тихоновна, я вас очень понимаю, - сочувствовал старик.
   - Когда работала в школе, то думала: вот выйду на пенсию, об огороде забуду. К лопате и к этой... к тяпке, - не прикоснусь больше никогда. Отдыхать только буду, - Мария Тихоновна сняла в волнении очки и положила их на тумбочку. – Ну и что же? Вышла на пенсию. И при этом... при Ельцине... и так почти до сих пор...  махала тяпкой - иначе с голоду подохнешь.
   Больная внезапно очень разволновалась. Она гневно продолжала:
   - Так я, поверите, Павел Егорович, только четыре года, как не работаю в огороде, старая стала, болезни не дают. Я их ненавижу за это. Тех, кто такую жизнь устроил мне на старости лет.
   - Да, Москва всё устроила так, - сказал старик.
   - Москва, конечно, - согласилась больная. – Она жирует, а остальные... кое-как всё...  Была б моя воля, я бы на неё сбросила...
   - Мария Тихоновна, простите, я всё-таки пойду, - перебил Павел Угорович. – Вы ведь устали. Вам нельзя, наверное, так долго разговаривать.
   - Да. Хорошо, - сказала больная.
   Помолчали. Старик завозился на стуле, собираясь уходить.
    - А огород же как? – спросила Мария Тихоновна, возобновляя беседу и забыв, о чём говорилось до этого момента.
   - Не-не, - замахал рукой Павел Егорович, - всё, никаких больше огородов... Не будем больше сажать. Ничего не получили в этом году. Сажали, поливали.
   - Не получили, да? – участливо удивлялась больная.
   - Не получили, - подтверждал старик, огорчаясь. – Поливали-поливали. Представляете, Мария Тихоновна, за месяц по пятнадцать кубов воды оплачивали и разливали: то помидоры, то там огурчики, то эти... кабачки, - ну всё-всё, капусту тоже.
   - И как же?
   - Ну вот, посадили мы перец горький. Через месяц выросло. Но почти ничего не осталось - высохло. А морковь, к примеру. Через месяц ботва разрослась, потом через три дня высохла, так морковь вытаскиваешь – а она, как больной зуб... всё! И ту, что выкопали – она вся погнила. Вот так, Мария Тимофеевна, -  старик говорил с горечью. 
   – Да, - качала головой Мария Тихоновна.
   – Ох! Простите меня! До свидания! Спасибо! – Павел Егорович в очередной раз засобирался и стал прощаться. Крепко ухватившись за свою палку и с усилием опираясь на неё, полминуты  вставал он со стула, пытаясь разогнуть онемевшую спину. Затем слегка и неловко поклонился в сторону больной подруги.
   - Да, конечно...  До свидания! – отвечала Мария Тихоновна и долго смотрела вслед удалявшемуся и громко стучавшему палкой об пол Павлу Егоровичу.

                *            *           *

   Выйдя на улицу, Павел Егорович медленно побрёл по правой стороне по направлению к своему дому, иногда останавливаясь для необходимого роздыха, и сожалея, что не обо всём успел расспросить Марию Тихоновну. Он не знал ещё, что только что навсегда попрощался с подругой. Мария Тихоновна уйдёт в мир иной через месяц.
   Вы же, дорогой читатель, обретёте, наконец, долгожданную свободу, незаметно выскользнув из дома на Заводской улице. И, наверное, я не ошибусь: вы будете пребывать под впечатлением от стариковской беседы. Вы с удовольствием вдохнёте свежий чистый октябрьский воздух, и, может быть, крепко задумаетесь над смыслом нашей жизни и ценой каждого отпущенного нам мгновения!


                Август 2013



   Фото из личного архива: один из видов города Миллерово.