Для тех, кто любит читать без перерывов - Ч. 1

ХВЕДАР ЖЫЧКА "ДЕНЬ БУДЕТ ЯСНЫМ"

Повесть

Перевод на русский язык, сделанный по украинскому переводу с белорусского языка


ЧАСТЬ 1
МЫС УГОРЬ


1.  РАССТАВАНИЕ С ГВАРДИЕЙ


— Товарищ гвардии старший лейтенант! Краснофлотец Сыроежка по вашему приказу прибыл.
— Отставить! — резко возвращает меня на место командир.
Бегу в строй, не могу понять, где я ошибся. "Ага, — всплывает мысль, — забыл, что и я гвардеец".
Подхожу ещё раз, выразительно докладываю:
— Товарищ старший лейтенант! Гвардии краснофлотец Сыроежка по вашему приказу прибыл.
— Так кто заслужил гвардию: вы или я? — сердится командир.
— Виноват.
Так повторяется несколько раз, пока я не докладываю правильно:
— Товарищ гвардии старший лейтенант! Гвардии краснофлотец Сыроежка по вашему приказу прибыл.
У нас, новичков, ещё нет гвардейских лент на бескозырках, но мы уже считаем себя гвардейцами.
Гвардейская зенитная батарея, в которую мы прибыли неделю назад, — военно-морская. Все старослужащие здесь имеют гвардейские значки.
Мы рады, что скоро и нам выдадут полосатые ленты: морскую гвардию уважают, на моряка с гвардейской лентой смотрят как на героя. Когда ж повезёт ещё вырваться в отпуск, приехать домой в военной форме... Представишь такое — аж сердце замирает.
Это впереди.
А сейчас нас учат: работать по-гвардейски, докладывать по-гвардейски, драять бляшку, пуговицы и палубу по-гвардейски, учат не только на плацу, учат везде: в кубрике, на камбузе, возле механизмов. Учат все старшие, от кладовщика до командира батареи. Учат, потому что мы, оказывается, ещё ничего не знаем, не имеем никаких навыков, никакого представления о морской гвардии. Особенно путает один. Фамилия у него — Потап, а имя — Остап. Никто не может запомнить, что у него — имя, а что — фамилия. Гвардии старший лейтенант вызывает его из строя так:
— Гвардии матрос Остап Потап.
— Есть! — отзывается тот и неуклюже шлёпает к командиру, докладывает: — Товарищ старший гвардии лейтенант, Остап Потап прибыл.
— Отставить!
И Остап Потап несколько раз бежит сюда-туда, то из строя, то в строй, пока совсем не собьётся с толку:
— Товарищ гвардии... гвардии... товарищ.
Не так просто заслужить гвардейское звание!
— Равняйсь! Смирно! Отставить!
По команде "Равняйсь!"надо повернуть голову так, чтобы видеть грудь четвёртого матроса справа.
Пятиминутный перекур, и снова:
— На пле-е-е...чо! Раз-два! Смелее! Оружие не стеклянное! К но-оо-ге! Раз-два-три! Эх, гвардейцы... Ану, повторим. На пле-е-е...чо!
Прибегает дневальный.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите обратиться.
Он что-то шепчет командиру, подаёт ему бумажку.
— Разрешите идти?
— Идите, — кивает командир, подходит к нам, читает:
— Гвардии краснофлотец Коровкин!
— Я!
— Гвардии краснофлотец Потап!
— Я!
— Гвардии краснофлотец Лимберг!
— Я!
— Гвардии краснофлотец Сыроежка!
— Я! — кричу я.
— Выйти из строя!
Выходим.
— Нале-е-е-во! В кубрик шагом марш!
В кубрике мичман Луговой даёт задание:
— Оружие протереть насухо.
Затем ведёт в баталёрку, отдаёт наши вещи, выводит к проходной. Там на нас ждёт незнакомый главный старшина. Он не гвардеец, это сразу видно: фуражка-мичманка набекрень, бушлат коротенький, широченные штаны клёш чуть ли не до колен заляпаны грязью. Посматривает на нас, усмехается.
— Кончилась ваша гвардейская служба. Забираю всех на мыс Угорь.


2.  ДРАНДУЛЕТ


   Возле ворот контрольно-пропускного пункта стоит полуторатонка. Возле неё топчется матрос, видимо, тоже не гвардеец.
   — Принимай, Петька, пополнение! — весело кричит ему главстаршина.
   Петька осматривает нас, показывает на кузов:
   — Кидайте вещи и сами залезайте.
   Кузов машины почти весь загружен какими-то мешками с продуктами — видно копчёную рыбу, консервы. Под кабиной стоят три железные бочки.
   Куда же залезать?
   — Давай, давай! — подгоняет Петька. — Или, может, не нравится наш драндулет?
   — Машина как машина, — вполголоса говорит Лимберг. — А вы на неё — драндулет.
   — Хи-хи! Не драндулет, а драйдуплет. Читать умеешь? Посмотри на номер — две тройки. По-немецки «три» — «драй», а всё двойное называется дуплетом. Вот и выходит драйдуплет. Хи-хи!
   И правда, номер машины 03 - 03.
   Главстаршина и Петька садятся в кабину.
   Загудел мотор. Машина тронулась. Тихонько бежит дорогой, фыркает и постепенно набирает скорость. Свинцовой подковой блеснула позади бухта, начался городок.
   Небольшие двух- и трёхэтажные домики, построенные преимущественно из красного кирпича, жмутся один к другому сбоку старой выезженной брусчатки.
   Нас обгоняют мощные трёхтонки, набитые матросами, которые что-то кричат нам, махают руками.
   Практически всех их мы догоняем возле шлагбаума контрольно-пропускного пункта. Дежурный проверяет документы и грузы. И мы едем дальше. Километра через два мы поворачиваем вправо.
   Здесь дорога хуже, хотя и вымощена бетонными плитами. Их засыпал песок, особенно в ложбинах, где дорога угадывается только по редким кустам лозняка. Но вот и плиты закончились. Ведущие колёса машины врезались в песок.
   — Экипажу высадиться и дальше идти пешком! — командует главстаршина.
   Мы соскакиваем, строимся в шеренгу.
   Главстаршина хохочет.
   — Петь! Глянь! Нет, ты только глянь! — показывает на нас. — Орлы! А ты говорил — салаги. Службу понимают. — И уже к нам мягко: — Вот что, ребята. Забудьте эти «ать-два». Навсегда забудьте. Вы попали на серьёзную службу, где будете не ногами, а головой вкалывать.
   — А что за служба? — спрашивает самый смелый из нас, Гриша Лимберг.
   — Служба интеллигентная... А ну, парни, поможем Петьке!
   Толкаем драндулет, идём следом за ним, снова толкаем. Переваливаем через одну дюну, другую. Конца-края не видно этим голым дюнам. Песок в ботинках, песок на зубах, песок в ушах. Уже и говорить не хочется.
   — Эй, салаги! — окликает Петька. — Быстрее догоняйте, поедем!
   — Шевелитесь, — уже не командует, а будто просит главстаршина. — Вон и наш дом видно.
   Смотрю, куда он показывает, и ничего не вижу. Не видят ни Лимберг, ни Потап, ни Коровкин.
   — Да вон же! Куда вы смотрите? — сердится главстаршина, объясняет: — То, что вы считаете небом, это же море. А вы поднимайте глаза выше.
   Оказывается, горизонт — куда выше. На полосе моря горизонт сливается с небом, а то, что я считал горизонтом, — берег. Теперь хорошо видно узкую полосу земли, которая выдаётся в море.
   — Это и есть мыс Угорь, а вон между деревьев наше селение. Видите крыши? Ну, садитесь и выше головы, балтийцы!
   Бетонные плиты и тут засыпаны песком, но машина бежит уже веселее. Дорога петляет между дюнами. Они не такие уже голые, как там, возле заставы, — на склонах растёт редкий сосняк и ещё какие-то рыжие кусты. А дальше даже синеет и гребенчатая верхушка настоящего леса.
   Четыре кирпичных домика с острыми высокими крышами да несколько сараев — вот и всё селение. Один жилой дом обнесён высокой проволочной сеткой, поверх которой натянута колючая проволока. За домом стоят две крытые автомашины, закамуфлированные в жёлто-зелёный цвет. Их почти не видно на фоне дюн и чахлого сосняка.
   Возле ворот нас встречает здоровенная, с телёнка, овчарка. Она заглядывает в кабину, лижет щеку Петьке, потом оскаливается и рычит на нас.
   — Альма! Это свои, — объясняет ей Петька.
   Но мы боимся слазить — чего доброго, разорвёт ещё.
   — Видишь, они боятся тебя, Альма. Нехорошо это, дорогая, — отчитывает Петька. — Вам же служить вместе. Ну, познакомься, понюхай и запомни.
   Собака опускает голову, виновато отступает. Мы слазим с машины, ждём команды. Петька подводит Альму, приказывает ей:
   — Здоровайся, знакомься!
   Не понимает.
   — Не стесняйся, Альма!
   И она подходит. Сначала к Лимбергу, обнюхивает его, протягивает переднюю лапу.  Потом — ко мне, к каждому.
   — Вот и молодчина, — хвалит собаку Петька. И уже к нам: — Альму любите как лучшего друга человека. Обижать её, гладить и насмехаться над ней — не рекомендую. Разорвёт! Она понимает по-русски, по-немецки и по-эстонски. Ясно?
   — А по-белорусски? — спрашиваю я.
   Петька повернулся ко мне, в глазах его прыгают искорки.
   — Бульба ёсть, алэ дробненькая?  Бярры тррапку? Понимает.
   На крыльцо выходит круглолицый коренастый моряк с повязкой дежурного на рукаве. Пританцовывая идёт асфальтированной дорожкой, стучит по водосточной трубе, кричит куда-то вверх:
   — Братва! Петька пополнение привёз.
   И вот стоят они — жители мыса Угорь, те, с которыми нам предстоит служить, делить хлеб, и радости, и заботы. Мы посматриваем на них, они — на нас. Изучаем друг друга. У них кислое выражение лица. Видно, разочаровались, думают: «И это пополнение. Салажня зелёная».
   И они не нравятся мне. На моряков не похожи: один в бушлате без погонов, другой в комбинезоне, третий в робе. Долговязый офицер с трубкой в зубах напоминает пирата из приключенческих книжек. Разглядывая нас, выслушал рапорт главстаршины, поздоровался. Такому же худощавому, как сам, буркнул:
   — Боцман! Устроить, помыть и накормить!
   Тот вытянулся в струнку, командует нам:
   — За мной к кубрику шагом марш!


3.  БОЦМАН


    Хоть нас и называют салагами, но на флоте мы уже и не такие новички. Прошли учебные отряды, экипажи, даже гвардейцами побывали. И знаем, что такое — новое место службы. Один Остап Потап, видно, ещё ничего не понял, радуется:
    - "Порубаем" сейчас, попаримся и на боковую.
    - Дожидайся, дожидайся, - усмехается Лимберг. - Этот боцман все жилы вытянет за черпак супа.
    И правда, боцман как из-под земли вырос.
    - Мыться будем? Будем. А чем моется матрос? Давай все за мной, покажу.
    Под навесом стоит на колёсах объёмистая железная бочка. Мы молча берёмся за оглобли и катим её по дороге туда, куда ведёт боцман.
    К колодцу метров семьсот. Колодец старый, сделанный кем-то на века: крепкие бетонные кольца, плотно подогнанные одно к другому, глубоко врезались в грунт. Воду достаём с помощью такого же крепкого коловорота. Вода чистая, холодная, вкусная.
    - Пиво! - с удовольствием вытирает мокрые усы боцман. - Дайте, парни, ещё раз глотну.
    Пятьдесят вёдер нужно вытянуть, чтобы наполнить бочку. Остап Потап крутит лебёдку, а Лимберг быстренько подхватывает ведро, наклоняет через борт бочки. Потом я заменяю Потапа, Коровкин — Лимберга.
    - Дроб! - командует боцман. "Дроб" - значит достаточно, конец.
    Привезли воду, поглядываем на боцмана. А он усмехается:
    - Холодной будете мыться? А я вам всё же советую подогреть. Тёпленькой оно, знаете, приятнее. Согласны? Тогда двое — колют дрова, двое — берут вёдра и носят воду в титан.
    Титан — это большой, на шесть вёдер, самовар с душевой трубкой. Налили с Коровкиным полный, аж по венчик, а Потап и Лимберг за это время нарубили дров.
    Разжигаем титан. Душевая маленькая, на одного. Первым идёт мыться Остап Потап. Закрылся на щеколду, открыл душ. Слышно, как льётся вода, и фыркает довольный Остап.
    - Здорово, ребята! - говорит он, выходя в одних трусах.
    Правда, очень удобная штука — титан. Тёплый воздух, тёплая вода, но плескаться некогда. Распаренные, одеваем свежее бельё, направляемся на камбуз. Там Петька в белом халате и поварском колпаке потчует нас горячим кулешом. Кулеш домашний — с лавровым листом, перцем, луком. Вкусно. А Петька ещё оправдывается:
    - Извиняйте, наспех готовил, не совсем удался. Вы скажите, кто что любит, я завтра сделаю на заказ.
    Шутит, конечно. Где это видано, чтобы обычному матросу готовили на заказ?
    Лимберг осмелел, кинул:
    - Нам по-флотски: чтобы побольше и погуще.
    Петька ничего не ответил, сел за другой край стола, подпер ладонями голову, посматривает, как мы едим. Точнёхонько, как мать смотрит на детей.
    Никто из нас не хочет показаться обжорой, потому пытаемся есть медленно. Тяжело однако, потому что кулеш очень уж вкусный. А ещё вкуснее котлеты с гречневой кашей. И на закуску — по большой кружке компота.
    - А теперь познакомимся ближе, - говорит Петька, и в его глазах прыгают какие-то лукавые огоньки. - Вот ты, белорус, что любишь?
    - Всё, - отвечаю.
    - Знаю, что всё. А самое-самое... Ну, что тебе снится из домашнего?
    - Драники.
    - Какие там дрраники? - Петька сделал ударение на твёрдое "р".
    - А такие, - стал смелее я. - Берут бульбу, трут на тёрке, потом жарят блины.
    - Деруны, значит! - обрадовался Петька. - Так бы и говорил, а то драники! Хорошо, запомним. Ну, а ты, наверняка, галушки полтавские? - указывает он на Остапа Потапа.
    - Можно и галушки, - соглашается тот.
    Коровкин назвал запеканку, а Лимберг — жаренную баранину.
    - Ясно, — Петька снова хитровато усмехнулся. — У каждого из вас губа — не дура. Любите повеселиться, особенно поесть. Постараюсь удовлетворить ваши заказы. Только в уговором — будете мне помогать. Добро?
    - Согласны, - отвечаем мы, ещё совсем не представляя, какой на практике будет эта помощь.


4.  "МОРСКИЕ ВОЛКИ"


    После обеда нам дали время, чтобы привести в порядок постели. В кубрике, который нам отвели, стоят четыре кровати с проволочными сетками. Боцман велел поставить ещё одну.
    - Для того салаги, который приедет, - объяснил он. - Видно, шустряк: не успел службу начать, а уже отпуск вырвал.
    Как только боцман отцепился от нас, в кубрик зашёл тот коренастый матрос, который стоял на посту с нарукавной повязкой.
    - Познакомиться пришёл. Башкиров Сашка. Только сам я не с Башкирии, а из Саратовской области. Слышали такую? Планшетист я (* - солдат, который определяет на планшете курс самолёта, корабля). Люблю компанию, буду приходить к вам. Подружимся. Ну, а вас как мне запомнить? Ладно, не сразу. Мы живём дружно, по-семейному. И вы будете так. Иначе нельзя, такая наша служба.
    Скороговоркой Башкиров рассказывает о себе, о командире, о боцмане, о порядках на мысу. Главстаршина, который нас привёз, - старший оператор Шкода, земляк Остапа Потапа. Хороший парень, справедливый и серьёзный, много читает. Вообще-то тут все добрые. И командир добрый. Старший лейтенант Хотилов Борис Егорович. Сын известного лётчика-полярника.
    - Боцман крикливый, это правда. Но вы не сердитесь на него — такая его служба, — шёпотом заканчивает Башкиров и бежит сдавать вахту.
    Ужинаем вместе со старослужащими. Они не рассматривают нас, не поучают. Шкода рассказывает о поездке в порт, о каких-то хлопотах со смазкой, которое не хотели выписывать. Боцман быстро объел изрядный кусок жаренной рыбы, просит добавки и советует нам взять по хвостику. Мы отказываемся. Он буркнул: «Как хотите» и больше не смотрел в нашу сторону.
    За ужином увидели ещё одного старослужащего, который раньше не попадался на глаза. Пригожий парень: с открытым лбом и с живописными прядями волос. Он один за столом в парадной форме. Ест медленно и смотрит мне прямо в глаза. Вот он доел рыбу, отодвинул гарнир, сходу выпил чашку кофе, поднялся и ушёл.
    Мы же ждём команды.
    - Поели? - спрашивает боцман. - Так идите, нас не ждите.
    В кубрике красавец-матрос лежит на койке, прижимая к груди гитару с белым бантом на грифе. В той же самой хорошо выстиранной форменке, только ботинки снял.
    Кубрик старослужащих отделён от нашего широкими стеклянными дверями, которые не открываются, а раздвигаются в стороны, как в купейных вагонах. Когда двери раздвинуты, нам всё видно, что там делается. Вот вернулись с камбуза боцман и Шкода, сели играть в шахматы. Матрос молча лежит на койке. Бродит без дела Башкиров, выбивает каблуками еле слышную чечётку. Увидел, что у нас темно, спрашивает:
    - Чего слепнете в темноте? - Пришёл, включил свет. - Будьте как дома. Устраивайтесь, занимайте тумбочки. Мыло, зубной порошок и всё такое чтоб было под рукой. И пишите письма, наша полевая почта... - он называет номер.
    Осторожно трогаю Башкирова за рукав, спрашиваю:
    - А кто на койке лежит?
    - Богданов, - шёпотом отвечает Башкиров, - моторист наш.
    - Почему он молчит?
    - Скажи спасибо, что молчит, а то как заговорит — будешь не рад! Ша! — Башкиров махает пальцем у меня под носом и исчезает в своём кубрике. Оттуда слышно его голос: «Брось страдать, Богданов! Сыграй мне лучше «Яблочко»».
    - Иди ты... - кричит Богданов и грубо бранится.
    Чудак какой-то.
    Приходит Петька, весёлый, без халата, в чистой фланельке.
    - «Волки» не пристают.
    - Какие волки? - не понимаем мы.
    - Ну эти, старослужащие. Вы же — салаги, а они — морские волки. Прошли огонь, воду и медные трубы. До вас тут только я салагой был.
    - Петька-а-а-а! - весело отзывается Шкода. - Был салагой и остался им.
    А мы развязываем вещевые мешки, достаём свой нехитрый матросский скарб — зубные щётки, мыло, карандаши, конверты, почтовую бумагу, — перекладываем всё это в тумбочки.
    - Встать! Смирно! - кричит Остап Потап.
    Подхватились, вытянулись, оглянулись: в дверях стоит наш новый командир.


5.  КОМАНДИР

    Он в парадной форме, но без фуражки. Чисто выбрит, надушенный каким-то одеколоном. Правая рука артистически заложена за борт новенького кителя. Брюки — со стрелочками. И совсем не похож уже на пирата. Удлинённое лицо с обеих сторон окружают пряди льняных, слегка кучерявых волос. Над верхней губой — шрам. Улыбается.
    - Обживаетесь? Я — ваш командир, старший лейтенант Хотилов. Будем служить вместе. А служба у нас ответственная. Поэтому прежде всего чтобы был порядок. Я не говорю про дисциплину, надеюсь, что устав знаете. У нас важно, чтобы голова работала. Мы не строевая часть, а техническая. Интеллигенция флота. Для начала вопрос: кто скажет, где мы теперь находимся?
    - На мысе Угорь, - отозвался Лимберг.
    - Правильно? Но очень обобщённо. Где располагается мыс Угорь относительно моря? Или иначе — с какой стороны от мыса море, с какой — суша, ближайший порт? Шкода! - приказал он. - Зайдите в мой кабинет, принесите карту. - И снова к нам: - Не знаете?
    Слова попросил Коровкин:
    - Мы находимся на юге Балтийского моря, - начал объяснение он. - Солнце восходит вон там, - указал рукою в окно. - А суша там, - показал в другое окно. - А до порта отсюда километров двадцать.
    Петька принёс карту. Командир развернул её, положил на стол.
    - Идите сюда, смотрите. Вот мыс Угорь, побережье, которое острым углом выдаётся в Балтийское море. Здесь — порт, очень важный. Видите, к нему сходятся пунктирные линии. Это торговые и другие трассы. Этот участок, - он обвёл пальцем большой круг, - мы контролируем. Небо и воду. В основном небо. Ни один самолёт не должен пролететь незамеченным. Теперь хоть немного поняли?
    Конечно, поняли. Только никак не сообразим, как можно контролировать небо, сидя дома. И спросить неудобно.
    - Ничего вы не поймёте, пока не овладеете техникой. Хочу вам посоветовать, чтобы сразу привыкали к культуре мышления. Будьте пытливыми, учитесь мыслить аналитично, докапываться к самому корню. Вот вы прибыли на мыс Угорь. Что это за название? Что такое угорь? Не знаете? И не спрашиваете. Значит, вы ещё не думаете аналитично. А может, и совсем не думаете...  в этом направлении. Так слушайте внимательно. Угорь — это рыба такая, больше похожая на змею, чем на рыбу. Возможно, когда-то контуры мыса и напоминали контур угря, не знаю. Но вероятнее название произошло от эстонского слова «ваара» - сопка или от финского «вуоры» - гора, дюна. На старых немецких картах встречается ещё одно название этого мыса — «уфер-горн» — берег-рог. Русские картографы переняли написание — Угорь. Вышло даже поэтично: мыс Угорь. Тем более, что в этих местах рыбаки ловят немало угрей...
    Командир так увлёкся рассказом, что забыл про свою манеру держаться за борт кителя. Теперь он очень похож на восемнадцатилетнего юношу — такого же, как и мы.
    - А вам приходилось ловить угря? - спрашивает Лимберг.
    - Приходилось не приходилось, а жаренного угря ел. Вот вернётся из госпиталя Генералов, он мастер ловить. Скажу вам по секрету, - вёл дальше командир. - Я просил командование, чтобы самых образованных нам прислали. Необходимы со средним образованием минимум. Вот я и взял вас с надеждой, что за пять-шесть месяцев вы сможете пройти программу, восьмого, девятого, десятого классов.
    - Учиться будем? - изумлённо пожал плечами Лимберг. - Мы забыли и то, что знали.
    - Кто забыл и не захочет вспомнить, того переведу в хозяйственное подразделение, - сурово говорит командир и идёт к «волкам».
    Вот тебе и раз! Что-что, а напоминание про учёбу нас не порадовало... Надоело оно, это обучение. Курс молодого краснофлотца, занятия по специальности, усвоение уставов военно-морского дела в учебном отряде... Мы считали дни, силились, чтобы сдать зачёты и быстрей попасть на корабли, батареи, в части, где, как нам казалось, начнётся свободная, беззаботная жизнь. И на тебе — снова обучение. Да ещё какое! Технические дисциплины... Нет, надо что-то придумать, чтобы избежать его.


6.  ФИЗЗАРЯДКА

    - Подъём! Выходи строиться на физзарядку!
    Привычным движением скидываю с себя одеяло, хватаю из тумбочки брюки и, вскочив в них сразу обоими ногами, натягиваю носки. Жаль, что ботинки у нас совсем не флотские — со шнурками. А то я бы показал класс боцману Кошлоногу. Люблю почему-то торжественную минуту подъёма, натренировался так, что не делаю ни одного лишнего движения. В учебном отряде всегда первым вставал в строй. А там же спать ложились поздно, ровно в одиннадцать. Да и день был дай боже — набегаешься так, что все кости гудят.
    Здесь мы ложимся раньше, в десятом часу. Днём почти ничего не делаем, занимаемся только хозяйственными делами: воду возим, дрова пиляем, перекрываем крышу нашего здания. А вчера боцман сделал целое ведро замазки, и мы весь день замазывали окна.
    За такой работой как-то забывается, что ты военный. Только вот подъём и физзарядка — как во всех военных частях. Это — традиция, которую, если верить боцману, никто ещё не нарушал даже в самые тяжёлые дни войны.
    - Веселее шевелитесь! - кричит боцман на Потапа и Коровкина.
    В тельняшках выбегаем на свежий воздух, делаем «круг почёта» вокруг здания, выстраиваемся на небольшой площадке возле ворот. Тут уже энергично разминается в «шестнадцатом комплексе» старший лейтенант Хотилов. На нём такая же полосатая тельняшка, только без рукав, как майка, и спортивные штаны.
    Отличная штука — шестнадцать комплексов физзарядки. Кажется, простейшие упражнения, а сделаешь раз-другой и совсем согреешься. Потом ходьба: вдох — выдох и:
    - Разойтись для вольных упражнений!
    Тут всё есть: турник, брусья, разные гири от пяти до тридцати двух килограммов, самодельные — из осей вагонетки — штанги. Закаляй, развивай свои бицепсы.
    «Волки» наперебой демонстрируют своё мастерство. Шкода — на брусьях, боцман — на турнике, а Башкиров выжимает гири. Двухпудовую гирю перекидывает через голову, как мячик.
    И Кошлоног не такой хилый, как кажется на первый взгляд. На турнике такое выделывает — залюбуешься. Но всё же далеко ему до командира, который на турнике — словно рыба в воде. Пёрышком взлетает на перекладину, делает красивые перехваты руками, будто играючись, перекидывает своё тело, крутит «солнце».
    - Здо-орово! - цокает языком Лимберг.
    - Здорово, говоришь? - подходит к нему командир, щупает Гришины бицепсы. - Давайте пробуйте, - подтолкнул Лимберга к турнику. - Ну, раз!
    Лимберг подскакивает, хватается за перекладину, немного подтягивается, хочет закинуть ноги. Но ему это не удаётся. Подрыгался, подрыгался и соскочил на землю.
    - Казённая часть тяжеловата, - смеётся боцман.
    - Вот тебе боевое задание, мичман, - сурово приказывает командир. - Каждый день проводить тренировку на турнике и брусьях с молодыми красноармейцами. Ясно?
    - Есть! - отвечает боцман и подмигивает нам: мол, сами напросились, не обижайтесь.
    Только Богданов не демонстрирует своего умения на спортивных снарядах. У него свои вольные упражнения — не сгибая в коленях ног, достаёт руками земли. Не кончиками пальцев, а ладонями. Говорит, скоро будет локтями доставать. Для чего это ему нужно — не знает даже боцман Кошлоног, говорит, что Богданову вообще не свойственны человеческие желания. Эти слова почему-то запали мне в голову, не забываются. И перед глазами всё время стоит Богданов, который старается достать земли локтями. Что он этим докажет? Ведь есть много красивых гимнастических упражнений, с которыми не зазорно выступать перед людьми. А это какая-то ненормальность, уродливость.


7.  ВАХТА

    Ветер не успокаивается. Он гонит с востока косматые чёрные тучи. Тучи летят низко, кажется, вот-вот зацепят за антенну, согнут её, сломают.
    Шумит, ревёт море. Белые «барашки» закипают на гребнях волн, наперегонки бегут к берегу. На отмелях они сливаются, вода вздыбливается громадным валом, не в состоянии остановиться, глухо бьёт в берег, рассыпая на миллионы капель густую белую пену.
    Погасли, спрятались в тучах последние звёзды. Уже не видно и «барашек» на море. Только слышно, как гухкают волны в берег, шумит песок.
    Встревожилась, что-то услышала Альма. Подбежала к ограде, гавкнула.
    И снова тихо.
    - Альма! - зову, будто прошу вернуться назад.
    И она, умница, возвращается. Ластится возле ног, лижет мою руку. Хорошая собака, надёжная. Что бы я делал без неё в этой гулкой темноте?
    Я не впервые в карауле. «Пост номер один сдал — пост номер один принял», - всё это знакомо ещё в учебного отряда. Разные бывают посты: возле флага, возле ворот, на складе, в артиллерийском парке. Там что! Стой да следи, чтобы начальник караула не нагрянул. Прозеваешь, подпустишь близко — выговор обеспечен. Ведь военный склад находится на территории части, куда никого из посторонних не пускают.
    А тут другое дело. Мы стоим почти на границе. Одни. С трёх боков — море. И только узкая полоса земли соединяет нас с миром. Да и там пустынный берег, до ближайшего селения километров десять. Даже выстрелов не услышат, если что-то такое...
    И объект поста великоват: нужно сторожить не только ворота, но и всё ограждение, автомашины, дом, камбуз. Для настоящего лазутчика разве это ограждение — ржавая, проволочная сетка? Пойдёшь к машине, а он с этой стороны, от малинника, - шасть и в дом.
    Нет, без собаки тут никак не устережёшь. Собака слышит далеко, и слухом и нюхом.
    Когда я заступил на пост, Петька сказал: «Захочешь есть — возьми хлеба и колбасы». И показал, где ключ от кладовки лежит. И это мне знакомо. У нас в учебном отряде разводящие также были мастера «покупать». Подложит тебе, бывало, незаметно сигареты и спички в карман. Если знаешь, что нет у тебя курева, терпишь. А нащупаешь — вдвое захочется. Махнёшь рукой, эх, что будет, то и будет, хоть раз затянешься. Спрячешься под грибок, только прикуришь, а он, разводящий, тут как тут. И имеешь три наряда. А то и пять суток «губы».
    Нет, Петька, нас так не купишь! Пусть там твой хлеб лежит и колбаса. Лучше четыре часа потерпеть, чем на «губу» идти. Тем более что уже и светать стало. Вот и над морем небо прояснилось. Поднимаюсь на пригорок, где стоит антенна. Отсюда видно и море, и залив. Глянул и чуть не крикнул. И с моря, и с залива волны бегут на косу. За ночь воды сблизились, вот-вот сомкнуться, затопят нашу косу, наше здание. Каждый вал прибоя всё ближе и ближе. Пусть в минуту на метр, и то через час шестьдесят метров с одной стороны и столько же с другой. А вся коса шириной метров триста. Была. Теперь наполовину уже. Или, может, так кажется? Погоди, тут надо спокойно разобраться. Сосна от залива стояла метров за десять. И теперь она так же стоит. А с другой стороны моря — каркас разбитой шхуны носом погружался в воду. Там он и лежит. Просто впечатление такое, словно волны всё время бегут на сушу... Но каждая из них сразу же и откатывается назад. Чтобы поднять уровень моря на один метр, необходимо влить в него миллиарды тонн воды. Простой математический расчёт.
    В доме начали просыпаться. Кто-то скрипнул дверями, побежал к гальюну. Кирпичной дорожкой шаркают одетые на босу ногу ботинки. Тук-тук, тук-тук-туки — выбивают подковки.  Понятно — Башкиров: даже спросонья выстукивает мотив «Яблочка».
    - Что, салага, загораем? - весело окликает меня Башкиров и всё той же ритмичной походкой — тук-тук, тук-тук-туки — шагает на камбуз.
    За ним тянусь и я.
    Башкиров распаливает плиту, моет руки и начинает шарить в духовке.
    - Всё порубали, - крутит он головой. - Ключ от кладовки у тебя?
    - Нет, - говорю. - Петька вот сюда положил будто, - показываю на тумбочку.
    - В тумбочке? Ага, есть... А ты? - Башкиров удивлённо смотрит на меня. - Неужели есть не хочешь?
    - Почему... Можно... - отвечаю неуверенно.
    - Можно... Можно... - передразнивает Башкиров. - Если можно, то и бери.
    Он открывает кладовку, разламывает буханку хлеба, большим ножом отковыривает кусок масла, кладёт мне на хлеб. Такой же кусок отковыривает и себе.
    - Что, боялся? - спрашивает.
    - Ага... Думал «купить» хочет Петька.
    - Как это - «купить»?
    - Ну, полезу я в кладовку, а меня — цап! — и закроют. «На посту, - скажут, - не положено... Нарушение устава... Пять суток...»
    - Ха-ха-ха! - хохочет Башкиров. - Это что, с учебного отряда опыт? - И уже серьёзно: - Когда-то и я такое прошёл. Было, браток. Но у нас не то. Подумай, что было бы, если бы мы друг друга покупали и продавали? А у нас, браток, служба серьёзная. Ты вот что. Наколи щепочек, налей бачок воды, чай приготовь...
    - Я же на посту...
    - Он на посту! Альма на посту, а ты бесплатное дополнение к ней.



8. "АЛХИМИК"

    - Ребята, что я привёз! Диво морское, - аж покатывается от смеха Петька. - Сколько живу, такого не видел.
    Выбегаем посмотреть на то "диво морское". А оно лежит себе в кузове драндулета и не шевелится.  Поджало под щеку вещевой мешок и похрапывает с присвистом.
    - Кто это? - спрашиваем шёпотом.
    - Пополнение, - посмеивается Петька. - Планшетист или, может, даже оператор.
    Подходит боцман, закладывает четыре пальца в рот, наклоняется над матросом и со всей силы свистит.
    - Подъём!!! Выходи строиться на камбуз!
    Матрос схватывается, протирает глаза и расплывается в наивной улыбке.
    - Братки, - обводит нас взглядом: все чужие, удивляется: - А где же это я?
    - На эсминце "Полный казан", - въедливо говорит боцман. Усы его нервно задёргались — вот-вот взорвётся.
    - Гы-гы-гы! Эсминец... Вот это — эсминец? - удивляется новичок.
    И всем нам становится понятно: на такого человека не возможно сердиться. Много в нём детского, наивного.
    - Ты хотя бы доложил по форме, - уже мягче говорит ему Кошлоног. - А то мы и фамилии твоей не знаем.
    - Это можно, - оживляется приезжий. - Краснофлотец Юхименко из отпуска прибыл в ваше распоряжение.
    - Юхименко?
    - Так точно!
    У Юхименка толстые губы. Когда он смеётся, между ними виднеются крепкие зубы.
    Подошёл командир, сурово отдаёт приказ Кошлоногу:
    - Отведите, боцман, новоприбывшего помыться, побриться и проинструктируйте... согласно курса молодого матроса.


9.  ДЕРУНЫ

    Подавая мне завтрак, кок Петька упрекнул:
    - Ты, бульба дробнэнькая, обещал помогать, а не приходишь. Что же я тебе из нечищеной картошки деруны сделаю?
    - Кто же против? - пожал я плечами и глянул на боцмана — отпустит ли?
    - Ладно, - буркнул Кошлоног, - оставайся.
    И вот я сижу на ступеньках, которые спускаются в подвал, перебираю картошку. Петька      возле плиты, большим половником перемешивает в котле варево. Одним глазом поглядывает на котёл, другим — на меня. В уголках губ раз за разом вспыхивает какая-то лукавая усмешка.
    - У вас в Белоруссии большая картошка растёт? - спрашивает он.
    - Вот такая, - намеренно показываю самую большую картошину.
    - Ух ты! - притворно удивляется Петька. - Вся такая?
    - Почему вся? Есть и такая, - показываю самую маленькую.
    - Я тебя серьёзно спрашиваю. - Петька нахмуривается, делает вид, что обиделся.
    - Я тоже не шучу.
    Петька без нужды крутит половником в котле, морщит лоб. Наверное, обдумывает, как бы меня кольнуть. Ещё в учебном отряде мы наслушались разных басен о корабельных коках. Любят они поиздеваться над молодыми матросами. Попадёт салага в наряд на камбуз, кок и придумывает ему разные каверзы. Макароны продувать заставит или ещё что-нибудь подобное. Давнюю историю имеют такие "шутки", ещё со времён царского флота, когда за продукты всё покупалось и продавалось. Тогда кок был центральной фигурой на корабле, ему всё прощалось. А теперь никому не разрешается унижать достоинство военнослужащих. Командиры сурово наказывают коков за их "шутки", но полностью искоренить этот пережиток ещё не удаётся.
    - Та, может, хватит уже? - говорит Петька и подаёт мне тёрку. - Покажи, что делать дальше.
    Хитрец, как-будто сам никогда не тёр картошку. Ну хорошо, мне же не привыкать. Сызмальства дома помогал матери, умею. Только не надо спешить, чтобы случайно не чиркнуть пучками по острякам.
    - Готово! - стучу проволочной дужкой тёрки о края миски.
    - Вот молодчина! - хвалит Петька. - Оладьями делать или блинчиком?
    - Если с салом, то лучше блинчиком.
    - Нет, на масле.
    - Наверно, оладьями лучше. У нас чаще на сале жарят. Поджарят хорошо и ещё нарежут кусочками сало и нашпигуют им тесто.
    - Хорошо у вас живут. - Петька задумался, помрачнел. - А у нас, в Ленинграде, во время блокады всякой всячины испробовали. Мать рассказывала. На тавоте и машинном масле блинчики пекли. Хорошо, если горстку муки или какую-то картофелину найдёшь...
    Я чищу сковородку, смазываю её и накладываю тёртой картошки.
    - Это для тебя, Петька, по-белорусски. Только дай мне крошечку сала для нашпиговывания.


10.  ЭКЗАМЕН

    Старший лейтенант Хотилов раздал нам по листу бумаги, продиктовал задачи:
    - Что больше: корень квадратный из 225 или 5 в квадрате?
    - За 12 минут глиссер прошёл 18 километров. С какой скоростью он идёт?
    - Длина радиуса 5 метров. Какая площадь круга?
    - Будит ли плавать в воде брус метровой длины, прямоугольный, 50 * 20 сантиметров в сечении, если его вес 120 килограммов? Даю на раздумия час. Может есть вопросы?
    - Есть, - Остап неуклюже поднимается.
    - Какой брус — деревянный или железный?
    - Я даю вам вес. Материал тут никакого значения не имеет. - Командир закусывает губу, чтобы не рассмеяться.
    - Имеет, - не соглашается Остап Потап, - если деревянный, то поплывёт, а железный потонет...
    - Вот ты и подсчитай — железный он или деревянный, - улыбается командир. - По удельному весу. Знаешь, что это такое, удельный вес?
    Остап буркнул неуверенное "угу" и склонился над бумагой. Конечно, только делает вид, что решает. Задача эта ему не по зубам.
    А меня в учебном отряде готовили на оператора радиолокационной станции. Там мы решали сложнее задачи. А тут что? Корень квадратный из 225 равен 15. Пять в квадрате больше — 25. Скорость глиссера тоже высчитать легко: 18 делю на 12 — за минуту он проходит 1,5 километра, а за час 1,5 * 60 = 90 километров. А можно и проще: 12 минут — это  одна пятая часа. 18 умножить на 5 даёт те же 90 километров.
    Площадь круга? Вспоминаю загадочное "пи" — 3,14, его нужно умножить на радиус.
    Брус, естественно, не будет плавать — лишние 20 килограмм веса.
    Вот и все задачи. А может, где ошибся? Хочу проверить, но вижу, что Коровкин уже сдаёт листок бумаги командиру. Чтобы не отстать от Коровкина, сдаю и я.
    А Лимберг, Юхименко и Потап ещё потеют. Лимберг что-то высчитывает, Юхименко задрал голову, думает. Потап, кажется, и не начинает.
    Командир просматривает наши расчёты, удовлетворённо улыбается. Вдруг помрачнел, с укором посматривает на меня. Неужели что-то не так? Он достаёт из кармана красный карандаш, намеревается что-то перечеркнуть. Подумал, снова глянул на меня, сделал только пометку, протянул мне через стол лист.
    Пометка стоит против задачи о площади круга. Где же здесь ошибка? Вспоминаю выученное в школе: площадь круга равняется... пи эр... пи эр... Правильно же. Ага! Длина окружности — два пи эр. А площадь круга? Должны получиться квадратные метры. У меня же нигде нет квадрата. Понятно! Пи эр квадрат. Тьфу! Как можно забыть такое?
    Быстренько умножаю 3,14 на 25, снова отдаю лист офицеру. Тот смотрит на моё решение, показывает поднятый вверх большой палец. Значит, правильно.
    И всё же оценка будет снижена, потому что не сразу решил, с подсказкой.
    - Товарищи, час прошёл, - смотрит на часы командир. - Сдавайте свои контрольные, - берёт листочки Лимберга, Юхименко и Потапа, улыбается. - Ясно, что брус пока ещё  "деревянный", должно быть, "дубовый".


11.  БОЕВОЕ ОБУЧЕНИЕ

    Две трети кузова крытой автомашины занимает аппаратура  станции. Остальное — кабина для обслуги. На трёх откидных стульях должны сидеть оператор, планшетист и телефонист. Это согласно инструкции. А практически вахту несут двое — оператор и планшетист. Планшетист выполняет обязанности телефониста.
    - Такое совместительство подсказала военная практика, - разъясняет командир. Что получается? Оператор даёт координаты. Планшетист наносит цель на карту, определяет место её расположения. Сделать это он должен громко, чтобы телефонист услышал, записал в вахтовый журнал и передал на КП. Кроме того, что телефонист может недослышать, теряется время: пока запишет, передаст... По усовершенствованному методу на КП идёт донесение из первых рук — от планшетиста. А телефонист только записывает в журнал. Но... — старший лейтенант обвёл нас взглядом. — Но у нас по штату нет кока, нет часовых. Потому и в журнал записывает так же планшетист.
    - А зачем записывать? - спрашивает Лимберг.
    Командир смотрит на него.
    - Вы плохо знаете уставы, - говорит он, как отрубает. - Вахтовый журнал — это основной документ на всех кораблях и в частях Военно-Морского Флота СССР. Понятно?
    - Так точно! - чётким ответом исправляет свою промашку Лимберг.
    Мы учимся нести вахту. На настоящем боевом дежурстве. Ведём действительные цели. Их много в небе — неподалёку аэродром, наверно, так же учат лётчиков-салаг водить боевые машины: в небе всегда два-три самолёта.
   Рядом, в такой же крытой машине, — силовая установка. Там к настилу прикреплены два дизеля: один работает, другой отдыхает. Их обслуживает Богданов и Остап Потап. Мы считаем, что Остапу здорово повезло: ему не надо водить цели, следить за экраном, ломать голову вычислениями пеленгов и курсов. Завёл двигатель — и лежи себе на канапе четыре часа. Потом заводи другой, а этот, который работал, выключи и снова лежи...
    А вот нам достаётся. Шкода освободил место возле экрана Коровкину. Экран круглый, зеленоватый. По горизонтальному диаметру светится зубчатая, как пилка, светлая дорожка — развёртка. Под "пилкой" — линейка со шкалой. Когда в небе есть самолёт и антенна, которая всё время оборачивается над крышей машины, "поймает" его, на развёртке появляется большой зубец — всплеск. Задача оператора — определить расстояние и пеленг цели. Расстояние определяется легко — с помощью масштабной линейки: на каком делении появляется сигнал, столько километров до цели.
    А вот с пеленгом сложнее. Оператору нужно по барабану антенны, где так же есть деления — от нуля до трёхсот шестидесяти, — засечь сначала градус, на котором сигнал исчезает. Среднее между этими двумя градусами — настоящий пеленг цели. Командир объясняет:
    - Здесь тоже нужно иметь большие навыки. Теоретически берётся средняя величина. Практически... Просто оператор замечает, когда сигнал наибольший и самый яркий. Иначе запутаешься, особенно когда около северного нулевого, пеленга. Скажем, появляется на 345-ом градусе, а пропадает на 8-ом.  Ну, кто вычислит?
    - 357, - тихо говорю я.
    - 356,5, - поправляет командир. — Как вычисляли?
    - К 15-ти добавил 8, поделил на 2. Вышло 11,5. Округлил до 12. От 15 отнял 12. Три. Значит, до нулевого пеленга цель не дошла 3 градуса. Она на 357 градусе.
    - В основном правильно. Только добавлений многовато. Можно проще. Смотрите. Цель не доходит до нулевого пеленга на 15 градусов, переходит на 8. От 15 отнимаем 8, получаем — 7. Семь делим пополам. Таким образом, цель находится от нулевого пеленга минус 3,5 градуса. Понятно? Попробуем. Завесьте окна. Краснофлотец Коровкин,  заступайте на вахту.
    - Есть заступить на вахту! - отвечает Коровкин и включает антенну.
    Ярко светиться развёртка. С шуршанием вращается барабан антенны. Прикрытая козырьком, лампочка высвечивает на нём цифры: 10, 20, 30 до 360. На развёртке появляется зубчик. Он растёт, растёт... Мелькнул и исчез.
    - Цель! подсказываем мы Коровкину.
    Но момент утрачен. Теперь надо ждать, пока антенна снова подойдёт к тому месту. Она делает один оборот за минуту.  Снова появился сигнал. Бросаю взгляд на барабан антенны, вижу цифру 70. Коровкин тоже поворачивает голову. Цифра 70 давно спряталась, он видит цифру 80. Пока Коровкин смотрел на барабан и думал, сигнал исчез. Исчез он на 110-м градусе. Значит, цель находится на пеленге 90. Коровкин, кроме цифры 80, ничего не видел, даёт координаты:
    - Пеленг 80, дальность 45.
    Башкиров быстро ставит точку на планшет, докладывает:
    - Цель номер один. 37, 51, 84. 00. 11:23
    Последняя цифра — время. Его также надо уметь определить. До этого мы говорили: "Полседьмого", "Без пяти двенадцать", "Пять минут второго". Теперь же надо говорить правильно: "Шесть тридцать", "Одиннадцать пятьдесят пять", "Четырнадцать ноль пять". К тому же на станции не обычные часы, а морские или, как его называют, хронометр. У него на циферблате не 12 делений, а все 24. С непривычки не сразу поймёшь, который час. В полдень маленькая стрелка находится внизу, а большая вверху — так и хочется сказать: "Шесть часов..."
    Башкиров шифрует рапорт, бурчит:
    - Не спи, салага. Твой самолёт за минуту пролетает 25 километров.
    - Пусть хоть и сто. При чём тут я? — огрызается Коровкин и зло выкрикивает: — Пеленг 100, дальность 65.
    Гаснет свет. Экран ещё светится, но заметно бледнеет. Остановилась антенна.
    Не понимаем, в чём дело.
    Командир отодвигает занавеску. Теперь слышно, что заглох двигатель.
    - Спасите!!! Он меня убьёт. - Испуганный Остап Потап открывает двери, хочет протиснуться в аппаратную.
    Командир отталкивает Потапа, выходит во двор. Выходим и мы.
    - Что случилось? - грозно спрашивает командир Богданова, который стоит возле аппаратной  с большим гаечным ключом в руке.
    - Забери, Борис, этого идиота от меня, а то убью, - говорит Богданов.
    - Что случилось, спрашиваю? - командир закладывает правую руку за борт кителя, - так он делает всегда, когда переходит на официальный тон.
    Но Богданов будто не замечает этого, кипит.
    - Что! Что! — сердится он. — Говорю вам, заберите этого идиота от меня. — И уже к Потапу: — Знаешь ли ты, салага, что Богданов каждую детальку вычистил, вылизал? Что двигатели — это мои друзья, единственные на всём свете. Лучшие! Они — моя жизнь, моя Родина. К ним подпущу только того, кто полюбит их так же, как я!
    - Что у вас случилось? - спрашивает командир уже Остапа.
    - Да ничего, товарищ командир. Я не знаю... Старшина накинулся да как замахает ключом, и я побежал...
    - Не знаю, - передразнивает Богданов Остапа. - Шалава портовая! Не могу смотреть на человека, который ничего на свете не любит. Тем более подпускать его к мотору. Мотор — сердце корабля. Тут надо умелыми руками.
    - Так, — говорит командир, смотрит на часы и приказывает: — Выключить станцию и всем — в кубрик. А ты, Богданов, зайди ко мне, поговорим.
    - Давно уже пора, - соглашается Богданов и, не торопясь, идёт к силовой.


12.  БОГДАНОВ

    Мы так и не знаем, чем Остап Потап не угодил тогда Богданову. У Богданова не спросишь, а Потап говорит, что и по сей день не понимает сам. Его ещё не списали, но, вероятно, скоро назначат на другую должность. Теперь Остап — постоянный часовой. А на моториста учусь я.
    В первый день, когда я пришёл в силовую, Богданов велел стать на колени и искать на двигателях пылинки. Машины были выдраены до блеска.
    - Нету? — спросил Богданов и довольно усмехнулся. — То-то же. А теперь встань и посмотри на робу. На коленях ни одного пятна. Такой порядок должен быть всегда. Понял? Сможешь — оставайся, а нет — убирайся куда подальше.
    Я остался.
    Каждый день после завтрака бегу в силовую, протираю механизмы, драю "палубу" — железный пол. Приходит Богданов, придирчиво осматривает "самовары", хмурится, но молчит. Не хвалит и не ругается. Изредка проверит:
    - Заведи правый!
    Спокойно нажимаю кнопку пускателя. Всё отрегулировано. Ведь сам Богданов научил: мелочей не должно быть.
    И за это не хвалит Богданов. Вообще, может ли он про кого-то сказать доброе слово? Разве только в том случае, чтобы унизить другого. Ни один на один, ни на людях не сказал в мой адрес доброго слова. Всё бурчит:
    - Конечно, на такой ухоженной технике и дурень будет работать.
    Это значит — всё ухожено им. Хотя вот уже месяц я буквально вылизываю каждую деталь. Сам снимал магнето, вычистил форсунки, ставил новые фильтры. Научился регулировать режим подачи горючего.
    Богданов улыбается:
    - Ты ещё в середину не заглядывал, не представляешь, что такое шатуны, клапаны. Вот будем скоро левый "самовар" перебирать, разберём до винтика.
    Метод его обучения такой: он разбирает, а ты смотришь. Потом он моет руки, идёт в кубрик. Как хочешь, так и складывай. Не запомнил — думай, своим умом доходи. Сломал что-то — сделай новое. Дважды показывать он не станет. Может, поэтому и невзлюбил Остапа?
    Я никогда не думал, что этот сорвиголова так разбирается в технике, так её любит. И что удивительно — в силовой он даже не матерится. Самое большее, что позволяет себе, когда что-то не ладится, это протяжное "а  ё-о-о-лочки-метёлочки".
    И мне не разрешает разговаривать на посторонние темы, рассказывать анекдоты или даже высказывать неудовольствие. Говорит:
    - Возле механизма думают только про механизм. Лучше, если будешь думать вслух.
    Странно как-то выходит: самый недисциплинированный в кубрике старшина требует в силовой безупречного подчинения своего подчинённого. Вообще характер у Богданова — сплошные противоречия. Он может до слёз обидеть человека и через минуту целовать собаку, сутки веселиться и сутки лежать на койке в задумчивости. С ним страшновато оставаться вдвоём в кубрике на минуту и приятно работать в силовой весь день — даже не заметишь, как проходит время. К тому же ни в первом, ни во втором случае не скажет за день ни единого слова. В кубрике Богданов так вылупит на тебя глаза, что кажется, вот-вот накинется и задушит. Или заорёт такую блатную песню, аж мурашки по спине забегают. В силовой же будет нежно разговаривать с двигателем, называть его миленьким, просить, чтобы не капризничал, не подводил.


___________
С сайта "Автомобили Советской Армии 1946-1991" www.rumvi.com:
* На первых порах для монтажа различных военных радиотехнических средств связи и управления на шасси ГАЗ-63Э или ГАЗ-63АЭ использовались весьма простые полностью деревянные или деревометаллические кузова-фургоны, собиравшиеся местными армейскими ремонтными предприятиями и мастерскими. Первая унификация таких кузовов началась в первой половине 1950-х годов, когда советская промышленность приступила к выпуску специальных более удобных и вместительных обитаемых кузовов КУНГ и АВС разных модификаций.
    «Мост-2» – первая советская легкая радиолокационная станция дальнего обнаружения кругового обзора на шасси ГАЗ-63Э. Работала в метровом диапазоне и служила для воздушной разведки, обнаружения и указания цели для зенитной артиллерии на дальности до 140 км и высотах в пределах 1 – 8 км. Ее разработка началась еще в марте 1944 года. В 1946 году она успешно прошла испытания и с 1948 года монтировалась в простом прямоугольном деревянном кузове-фургоне (аппаратной кабине) на шасси ГАЗ-63 первого выпуска. Ее антенный блок состоял из четырех решетчатых антенн, располагавшихся на крыше фургона попарно в двух горизонтальных плоскостях. Автономный блок питания размещался в одноосном прицепе. В конце 1940-х годов на шасси ГАЗ-63 с таким же деревянным кузовом монтировался обзорный радиолокатор ОРЛ-4 для обнаружения и индивидуального распознавания самолетов, идентичный стационарному варианту ОРЛ-1.


13.  ДОВЕРИЕ

    - Подъём! Боевая тревога! - кричит дневальный Коровкин.
    Выскакиваю из-под тёплого одеяла, на босу ногу одеваю ботинки, хватаю свою одежду и пулей мчу к силовой. В отличие от всех военных частей, где я раньше служил, у нас первое, что необходимо сделать по боевой тревоге, — это включить станцию. А станция не может работать без электрического тока. Значит, самое главное — завести двигатель. А затем уже можешь спокойно одеться по форме, проверить оружие, промыть заспанные глаза. Когда я бегу по тревоге в тельняшке и трусах, это не считается нарушением устава.
    Снег ещё не выпал, но в ночи хорошо подмёрзло. После кровати холод пробирает, аж зубы стучат.
    Открываю двери силовой, кидаю одежду на топчан, включаю электрический фонарик. Левый "самовар" мы подготовили к переборке, даже открутили магнето. Надо запускать правый. Это пришло мне на ум ещё по дороге. С чего начинать? Залить воду. Она — под топчаном в канистре, закутанной старыми ватниками, — чтобы не замёрзла. Вставляю лейку в радиатор, открываю канистру.
    - Дай сюда, — появляется Богданов. — Сам залью, а ты заводи. Тревога настоящая.
    Чихнул и сразу завёлся двигатель. Краснеют лампочки. Добавляю газ — и в силовой всё светлеет и светлеет. Быстро двигается стрелка вольтметра к красной пометке — 220. Частота — 48. Порядок! Нет, что-то хлыпнуло. Качнулись, поползли назад стрелки приборов. Потемнела лампа. Неужели что-то попало в воздухоочититель? Наклоняюсь, слушаю, нет ли перебоев.
    Богданов плещет по плечу, показывает в сторону станции. Не понимаю, что он хочет сказать. Богданов улыбается, крутит указательным пальцем возле уха, — мол, дурень ты, ничего не понимаешь.
    - Станцию пустили, - кричит он мне.
    Станция забирает много энергии, потому такой перепад. Ничего, сейчас двигатель наберёт силу, войдёт в темп.
    Мы ещё не знаем: тревога учебная или настоящая. Во всяком случае не мешало бы наладить и второй двигатель.
    Беру с полки открученное вчера магнето, чтобы прикрепить его на место. Богданов молча кивает мне головой. Теперь надо первый поршень подвести в верхнее положение, найти искру первого проводника магнето и приладить хомуток передачи.
    Богданов молча кивает головой.
    Заливаю горючее в бачок, воду — в радиатор. Обе канистры пустые. В боевой обстановке нельзя оставаться без положенного запаса горючего, масла и воды. Показываю Богданову пустые канистры. Он снова молча кивает головой.
    Всё принесено, поставлено на место. Теперь можно попробовать, заводится ли левый двигатель. Крутнул ручку раз, другой. Схватило только в одном, кажется, в третьем цилиндре. Что такое?
    Смотрю на проводники, что идут от магнето к свечкам. Да они же перепутаны. А ставил, помню, правильно. Ну, понятно, Богданов проверяет мои знания. Перекидываю проводники, каждый на своё место, подмигиваю Богданову — не проведёшь! — и запускаю двигатель. Богданов слушает, как он работает, махает рукой сверху вниз — "дроб!" — выключай, значит.
    Заходит командир, кричит нам:
    - Снова круглосуточная. Круглосуточная, говорю! Дней на пять. На пять дней! — показывает пять растопыренных пальцев, думает, что нам ничего не слышно из-за шума двигателей.
    А мы привычны к гулу, всё слышим.
    - Тогда я пойду спать, — говорит Богданов.
    - Нет! — забеспокоился командир, — Подожди здесь. Побудь, говорю! Что-то случиться, он, — кивает на меня, — не сможет.
    - Кто не сможет? Лявон? Эх вы, инженер людских душ! — кричит командиру в ухо Богданов и идёт спать.



14.  ШКОДА ПСИХУЕТ

    Старший оператор Шкода мечтает после увольнения в запас поступить в институт связи. Практики у него достаточно, с теорией, правда, скверно. В институт надо сдавать вступительные экзамены за десять классов: разные там алгебры, тригонометрии, истории, географии. Поэтому Шкода и крутится возле младшего лейтенанта Введенского. Тот — ходячая энциклопедия. И книг у него полный чемодан.
    Вечера просиживает Шкода в «скворечнике» Введенского, который гоняет его по всем предметам. За последние месяцы службы Шкода хочет подготовиться к экзаменам. А тут, будто ему на зло, снова началась круглосуточная вахта.
    Неладно у Шкоды с подготовкой замены. Выбранный им в ученики Коровкин очень неповоротливый. И тугодум. Его так и прозвали - «Реле замедленного действия». Позавчера наблюдал такую картину. Коровкин хозяйничает под сараем, берёт дрова. Боцман Кошлоног зовёт с крыльца:
    - Коровкин!
    И не ожидая, пока тот откликнется, идёт к своему отсеку, бросает дневальному:
    - Пойду спать. Когда Коровкин повернёт голову, разбудишь.
    И правда, минут через пять Коровкин оборачивается, спрашивает:
    - А? Кто меня звал?
    Мается с ним Шкода. Оператору надо мгновенно реагировать на сигналы, быстро высчитывать пеленг. А Коровкин пропускает три оборота антенны и только тогда даёт координаты планшетисту. Диктует не спеша, растягивая каждое слово:
    - Пе-е-ле-е-нг сто-о два-а-а-адцать (пауза), да-а-альность (пауза) со-о-рок пять.
    - Тянешь кота за хвост, - аж скрепит зубами Шкода.
    Он завидует Башкирову и Богданову. У Башкирова уже есть полная замена — Лимберг и Юхименко. Правда, Юхименко спотыкается «того-этого», но с горем пополам может нести самостоятельную вахту. А Лимберг показывает класс — пять-шесть целей ведёт, словно семечки лузгает. Богданову также есть время и отдохнуть, и повеселиться — я подменяю его. А Шкода по восемнадцать часов в сутки вкалывает.
    Изредка нам дают передышку для профилактики. Короткий, часов на десять. Вот во время этих передышек и веселится Богданов. Наперекор Шкоде, который ходит хмурый, не зная, за что браться: или ремонтировать станцию, или учить Коровкина, или идти к Введенскому зубрить алгебру. И, конечно, ничего не делает, снуёт из угла в угол, злой как собака.
    - Профессор! - весело зовёт его Богданов. - Бросай переживать. Перекур даётся не для высоких дум, а для лирики.
    Он бренькает на гитаре, поёт:
                                 Колумб Америку открыл,
                                 Страну для нас совсем чужую.
                                 Чудак! Он лучше бы открыл
                                 На нашей улице пивную.
    - А в Ростове, братцы, такое пиво! Нигде больше я не пил ничего подобного. Э-эх!
                                 Коперник целый день трудился...
    Песен у него в запасе множество, всяких: и серьёзных, и новомодных. А больше блатных.
    Вспомнив, что Коровкин родом из Курской области, прицепился к нему:
    - Давай, курский соловей, затянем «Матаню». А? Эй, Ма-а-атаня, ты  Ма-а-атаня-я-я-я... - тянет он и хохочет: - Теперь понятно вам, почему Коровка замедленного действия? У них все песни такие — будто кого-то хоронят. Зато у евреев, - Богданов хватает Лимберга под руку, - вот уж весёлые песни! А танцы? Станцуем, Гриша? Ай-ля-ля! Ой-ля! Ой-ля! Ой-ля-ля-ля-ля! Ой-ли! Вай-вай-вай! - воет Богданов.
    Согнув колесом ноги, он топчется вокруг Гриши, тянет его в круг. Мы аж покатываемся от хохота.
    А Шкода психует.


15.  ЗАОЧНИЦЫ

    У нас — свой номер полевой почты, свой штемпель. Газеты и письма боцман привозит раз в неделю — по вторникам, когда ездит в порт за продуктами. Себе в помощники боцман берёт ещё одного матроса. Раньше это был Петька. Теперь Петька несёт вахту оператора, ездить ему нет времени. Тут как раз и пригодился Остап Потап. Сегодня боцман с Потапом привезли богатую почту — по два-три письма каждому. Не только из дома. Из дома что? Всё ясно: живы, здоровы. Больше интересуют нас письма от девушек-заочниц. Адреса их берём из газет, в основном из «Комсомольской правды».
    У Башкирова есть целый альбом образцов писем для заочного знакомства. И набор фотографий моряков. С орденами и медалями на груди.
    Фото посылается со вторым письмом, по просьбе. Отсылая свою фотографию, конечно, просишь фото и у девушки. Пришлёт — на этом обычно и обрывается переписка.
    Зачем нам те фото, кто его знает. Но у каждого уже по две, а то и больше фотографий.
    Первое письмо — самое культурное, жалостливое. Дескать, прочитал в газете про ваши успехи, радуюсь, что мои землячки так хорошо работают. Скоро буду увольняться в запас, не знаю, куда ехать. Девушка, которую любил, предала, вышла замуж за офицера. Если у вас есть избранник, и вы не желаете переписываться, не смейтесь с моего предложения, не отвечайте. Конечно, мне приятнее было бы получить позитивный ответ. Поймите человека, который почти за три года не получил ни одного письма, не слышит тёплого слова.
    Незнакомая девушка, конечно, принимает твою брехню за чистую правду. Сочувствует. Утешает: переписываться я согласна, а там увидим. Пришлите, пожалуйста, свою фотографию.
    Это лучший вариант ответа.
    Хуже, когда у девушки есть избранник, который также вот-вот увольняется в запас. Зато у её подруги никого нет. Она тебе и ответит немного позднее.
    Здесь жди обмана. Где-то в далёкой Туле или Вологде девушки так же, как и мы, вместе пишут ответ, смеются, выдумывают биографию, подбирают смешную фамилию и имя, вырезают из старой заводской стенгазеты фото самой красивой девушки.
    Есть у Башкирова образцы писем девушке-ударнице, чей портрет помещён в газете, девушке-звеньевой, награждённой орденом, десятикласснице-отличнице, студентке и т. д. Переписка ведётся на полном серьёзе. Башкиров записывает, какое письмо и куда послал каждый из нас, по очереди выдаёт фото.
    «Волки» так же пишут заочницам. Правда, они уже выбрали себе по одной и пишут им, надеясь после увольнения устроиться попервах, как говорит Генералов.
    - Обманывать не буду, - говорит он. - Зоя моя простая ткачиха, живёт небогато. Но у неё есть квартирка. Мне как раз по дороге та Шуя. Заеду, посмотрю. Не понравится — скажу сразу, голову морочить не стану.
    Только Богданов никому не пишет.
    - Глупости всё, - кривит он губы и сплёвывает. - Настоящий моряк должен знакомиться сходу. Понравилась — бери на абордаж. Вот я ездил прошлый год в отпуск. Захожу в купе. Конечно, по форме три. Брюки — стрелочками. Бляха горит...
    - Медали звенят, - подсказывает Петька и смеётся: - Ги-ги-ги!
    - Болван ты, - без злости говорит Богданов. - И потравить не даёшь.
    - Трави, чего же. Только не повторяйся.
    - Как раз сегодня я хотел новое выдать на гора.
    - Ну-ну, - подходит ближе Петька.
    - Нет, - Богданов несогласно крутит головой. - Испортил настроение.
    Насколько Богданов и Башкиров одинаковы в своих увлечениях, настолько Петька неисчерпаем в выдумках. Вот и сегодня, услышав про богатую почту, сразу прибежал в кубрик.
    - Кому прислали? - спрашивает. А глаза так и горят. Видно, что-то новое затевает. - Читайте по очереди. Начинай, Лявон.
    Мне ответила Люба — студентка лесотехникума. Пишет, что она не против того, чтобы переписываться, но просит, чтобы я детально рассказал про свою матросскую жизнь, вспомнил интересные эпизоды, описал, за что получил благодарности, правительственные награды.
    - Нормально, - одобряет Петька. - Девушка интересная. Трави безбожно. Ну, а тебе, Юхименко, что пишет Маруся?
    - Того-этого... Не Маруся...
    - Нюрка?
    - Да нет! Эта... Надя из Тамбова.
    - Ух ты, куда добрался! - притворно удивляется Петька.
    - А ты думал! - довольно улыбается Юхименко и демонстративно надрывает самодельный конверт. - Слушайте. «Привет, лопух...» Того-этого, что-то не то... Угу, а... - читает он дальше глазами.
    - Нет! - выхватил Петька письмо. - Так не пойдёт. Я сам почитаю. «Привет, лопух! Прочитала твоё письмо и не поверила своим глазам. Не думала, что таких дураков берут на флот. Верно, тебя мало там учили. Да и можно ли такого, как ты, научить? Правду говорят: горбатого могила исправит, а тебя уже никто не научит, когда до этого времени ума не набрался. Быстрый какой! Подушки ему готовь, да ещё и мягкие. Есть у меня подушки, да не тебе на них спать. И не вздумай приезжать, не то выскочишь, как чип из пивной бочки, и покатишься до самого вокзала. Аминь. Надя». О-хо-хо-хо-хо! Весёлый разговор! Что же ты, салага, написал ей?
    - Да это вот... Да я... — Юхименко покраснел, смешно хлопает глазами. — Ей-богу, ничего. У Башкирова переписал, того-этого... для ударницы.
    - Трави! Для ударницы про подушки не упоминается.
    - Да не писал я про подушки! Это что-то... не того...
    - И заехать не обещал?
    Юхименко виновато облизывает губы:
    - Заехать обещал. Это самое... для полноты счастья.
    - Га-га-га!
    - Ги-ги-ги, — хохочем мы.
    А Петька берётся за живот:
    - Ой, помру! Полноты счастья! Какое же ты ей счастье пообещал?
    - Не ей, а, того-этого... себе, — исправляется Юхименко.
    - Себе? - Петька аж присел.
    - А то тебе? — Юхименко понял, что самое страшное миновало и теперь надо завершать своё «того-этого» полной капитуляцией. — Ну, посмейтесь! Думаешь, если бы тебе прислали такое, то я не смеялся бы? Ещё как! А если поймался я — смейтесь! Я, того-этого, не похудею. Ги-ги-ги! До лампочки мне.
    - А всё потому, — Башкиров кладёт ладонь на плечо Юхименко, — что ты отсебятину городишь. В моих образцах писем всё, брат, предусмотрено. Комар носа не подточит. Ударнице писать надо...
    - А ну её! — Юхименко перебивает Башкирова. — Она, видно, такая ударница, как я, того-этого... фронтовик.
    А Петька довольно хохочет. Видно, это он отчебучил — подглядел адрес и написал Юхименко письмо от имени тамбовской Нади.



16.  ПРО ПИСЬМА И БОГДАНОВА

    - Всё письма пишете, а к газетам никто не притронулся. - Заложив правую руку за борт кителя, командир исподлобья смотрит на нас. Он хочет казаться суровым, взрослее. - Газеты, спрашиваю, зачем присылают? Чтобы их читали...
    - Хо-хо! - крутится на своей койке Богданов. - Салаги нарасхват читают те газеты. Адреса девчат списывают. Алхимик скоро будет иметь сына в результате... заочного брака...
    - Неужели? - удивляется командир и смотрит на Юхименко.
    - Слушайте его. Неудача, словом, товарищ командир, - Юхименко смущённо опускает глаза вниз.
    - Почему же неудача?
    - Слишком шустрый, - выступает вперёд Петька. - С первого письма на штурм кинулся. Хитрец! Да не на такую напал.
    Петька пересказывает содержание письма ударницы Нади, пересказывает с подробностями, которые сам выдумывает на ходу. И после каждой такой подробности анализирует ошибки Юхименко, даёт советы. Никто его не перебивает, не поправляет — смешно рассказывает, чего же ещё? Петькины выдумки — та же «травля», особенная, оригинальная. Даже командир забыл про свою манеру держаться с нами на дистанции, вынул руку из-за борта, смеётся до слёз.
    Сейчас постарается испортить настроение командиру, - мелькнула у меня мысль.
    Так и есть. Богданов нервно куснул верхнюю губу, глаза его заблестели, по лицу пробежала чуть заметная кривая усмешка.
    - Вы, товарищ командир, запретите это. Подведут салаги вас под трибунал, - серьёзно говорит он.
    - Что запретить? - командир вскочил со стула, рука его механично вскочила за борт кителя.
    - Не знаете — что? Переписку эту заочную. — Богданов лениво перевернулся на другой бок, втупился вызывающими глазами  в командира. — Разбазаривание государственных денег. Во-первых! Поясняю. Гражданские за доставку письма платят деньги — марку клеят. Матросское письмо идёт без марки, но не думайте, что бесплатно: наш нарком переводит деньги наркому связи. Зачем? Чтобы матрос мог оповестить родных и знакомых, что он живой-здоровый. Та-ак! А пустобрёхи не предусмотрены. Дальше. Найдётся баба с перцем, рассердится и перешлёт письмо в редакцию. На нём — наш адрес. Пришьют политику вам. Это во-вторых...
    - Ну, а три? - спрашивает командир.
    - Три не будет. За два вам звёздочки с погонов снимут...
    - Эх, Богданов! Экономия на почтовых марках! Ты вот в выстиранной форме на койке отлёживаешься. Босяцкие песни поёшь, вульгарные анекдоты рассказываешь. По-о-ли-итика! А знаешь, если смотреть с политической стороны, то переписка с девчатами имеет много позитивного.
    - Разве?! - Богданов снова оживился, снова его глаза засияли.
    - Вот тебе и разве! Конечно, если переписка толковая. Девчата где-то работают, в письмах расскажут, как они план выполняют. Матрос прочитает и поймёт, что недаром тут стоит на страже мира.
    - Ох-хо-хо! Держите меня, а то упаду! - зашёлся Богданов. - План. На страже мира... Пхе! Им это, как в Ростове говорят, до лампочки. Им женихи нужны. Напиши он, салага, что у него впереди три года службы, то ни одна не ответит. Уволенных ловят. Кось-кось тебя ласковым словом да за гриву и в оглобли — пошли, дружок, в загс, распишемся, а потом покажу тебе, какая я …
    - Не слушайте его, - обращается к нам командир. - Я вам не байку расскажу, а факт. Во время войны один сержант написал в редакцию «Комсомольской правды» такое письмо: «Все мои товарищи письма от родных и знакомых получают. У меня же родители погибли на оккупированной территории, любимой нет, потому что на фронт пошёл со школы. Прошу, напишите кто-нибудь и мне письмо, буду благодарен...» И, знаете, за какую-то неделю он сразу получил тысячи писем. Товарищ старшина, не перебивайте, я провожу официальную политинформацию, — сурово приказал командир Богданову, который нетерпеливо заёрзал. — О чём это свидетельствует, товарищи? О том, что наш народ отзывчивый и добрый, любит своего защитника — воина, никогда не забывает о нём. Эту отзывчивость надо ценить, а не спекулировать на ней. Вот вы заменили своих отцов и старших братьев, стали на охрану мирного труда. И нет ничего более святого для людей, чем мир. Дорого мы за него заплатили.
    Командир перевёл дыхание, успокоился.
    - Понятно, служба наша нелегка. Тем паче тут, на этом безлюдном мысу. В свободное время некуда выйти. С родным домом связь поддерживаем только через письма. Вот и пользуйтесь ими разумно. Знакомьтесь с девчатами, только пишите им серьёзно, пишите правду. Скажем, Остап Потап может написать письмо в Челябинск самой красивой девушке какого-нибудь завода. Так и так, мол, восхищён вашим трудовым подвигом, о котором узнал из газеты, обещаю бдительно стеречь ваш покой. А? Такое письмо не стыдно и подругам зачитать. И полная гарантия, что ответ придёт тёплый. Правду я говорю?
    Что правда, то правда. Если бы такое письмо написал, верно, сделал бы людям приятное. В Ленинграде, когда мы были в экипаже, нас посылали на железную дорогу разгружать уголь. Тяжёлая работа. А там же только женщины. Не успеют разгрузить платформу, как подходит другая. Мы хоть перекуры делали, а они без отдыха всю смену двигают лопатами. Представляю, как бы засветились их глаза, когда бы почтальон принёс им хотя бы маленькое письмецо с благодарностью за их труд. Ну, скажем, какой-то человек, который сидит в тепле, читает газету, написал бы: «Спасибо вам, дорогие, за то, что в моей квартире горит электрический свет и я имею возможность читать газету...»


17.  УРОК ЖИВОПИСИ

    Поперёк силовой, на всю стенку — ящик для инструментов и запасных частей. Этот ящик служит нам канапой. Богданов смастерил из досок треугольную призму. Она лежит слева, на крышке ящика, и используется как изголовье. Положи ватник — и готова подушка. Удобно: лежишь на канапе и хорошо видишь щиток с приборами, которые смонтированы на правой стене силовой. Можно дремать и одним глазом посматривать за показаниями приборов.
    Это попервах. Вообще же опытному мотористу не нужно никуда смотреть. Он слышит, как работает двигатель, и этого достаточно.
    Тах-тах-тах-тах, тах-тах-тах-тах, - по очереди выталкивают поршни отработанные газы.
    Я уже понимаю их язык, чувствую самые незначительные неполадки. Скажем, в одной форсунке образуется нагар — двигатель начнёт сбиваться с темпа, "хромать":
    Тах-тах-тах-та... Тах-тах-тах-та...
    Или же пойдёт густой чёрный дым из глушителя. Значит, неисправность в топливном насосе, не все цилиндры работают. Надо проверять каждую трубку, что идёт к форсункам. На ходу этого не сделаешь, необходимо заводить запасной двигатель, а этот останавливать.
    Страшны не перебои в работе двигателя. Страшно, когда внезапно выключат станцию. Двигатель, на котором сразу сбросили нагрузку, может враз развить такой темп, что поршни повылазят наружу, как говорит Богданов.
    Правда, внезапно всю станцию выключать не разрешается. Есть специальная система сигнализации: перед окончанием работы станции оператор нажимает кнопку — и в силовой звенит звонок, загорается красная лампочка. Старослужащие привыкли и делают это всегда. Теперь же в аппаратной одна молодёжь: Коровкин, Лимберг и Юхименко. Когда им дадут отбой, конечно, не догадаются предупредить меня. Забудут на радостях, что закончилась вахта, сразу выключат станцию.
    Только тут, в силовой, я по-настоящему понял, что такое порядок, аккуратность. Скажем, простая вещь — гаечный ключ. Раньше я и не представлял, что за ним надо ухаживать. Оказывается, ключ надо чистить, смазывать. И главное — чтобы он всегда лежал на своём месте. Как это удобно, когда всё лежит на своём месте! Ночью, в темноте, ты можешь заправить двигатель, отремонтировать его и даже разобрать. Не надо вспоминать, куда положил отвёртку, запасную свечку, лейку, — протяни руку и бери. Конечно, и класть их надо на место.  А это даётся труднее. Забывается как-то. Правда, я помню приказ Богданова — чтобы в силовой всегда был идеальный порядок. Всё же случается иногда...
    Как-то ночью после отбоя я вспомнил, что оставил канистру с водой на полу. Молча поднялся и на цыпочках вышел из кубрика. Сделал всё как следует: закутал канистру в ватник, поставил на место. Когда вернулся, Богданов спросил:
    - Что делал в силовой?
    Сознался. Думал, будет ругаться.
    - А-а, — зевнул Богданов и больше ничего не сказал.
    Наверное, понравилось ему, что я и во сне помню о деле. Вообще мы с ним ладим. "Волки" даже удивляются, что он никогда на меня не кричит, не вычитывает мне. Только приказывает коротко, без объяснений: "Масло! Молоток! Втулку!" Я как-то научился отгадывать его желания — не успеет он сказать, а я уже подаю ему нужную вещь. И ещё ему нравится, что я задаю много вопросов: как это делается? Почему так нельзя? И никогда ничего не прошу, не жалуюсь на трудности.
    Часов у меня нет, и ночью, бывает, теряешь чувство времени, простоишь на вахте пять часов вместо четырёх. Особенно когда что-то делаю: промываю запасные жиклеры, подчищаю электроды свечек и ещё что-то. Тогда время бежит незаметно и спать не хочется. Богданов сам проснётся, придёт, покачает головой и покажет, чтобы шёл спать, — положит ладонь под ухо, закроет глаза. Не хочет Богданов, чтобы я нёс вахту за него. Говорит, не любит подхалимов и подлиз. И чтобы такого теперь не случалось, оставляет мне свои часы.
    А с часами ещё хуже — нет-нет да и потянет глянуть, сколько осталось до смены. Последний час, всем известно, самый длинный, самый трудный. Чтобы сократить его, решил промыть сетку в лейке для масла. И не заметил, как в силовую вошёл Богданов. Неужели так быстро прошёл час? Смотрю на циферблат — нет, ещё пятьдесят минут до конца.
    - Иди, командир тебя вызывает, - говорит Богданов и шутя подталкивает сзади.
    Чего бы это? Никогда командир лично не вызывал нас, салаг, к себе. Когда надо, передаст приказ через старшину отделения или боцмана. Да и Богданов редко шутит со мной, а до такого, чтобы панибратски обнимать и толкать, никогда не доходил. У него это — высшая форма товарищеских отношений.
    Как был в комбинезоне, захожу в комнату командира, докладываю:
    - Товарищ старший лейтенант, по вашему...
    - Ага! - не даёт закончить рапорт командир. - Хорошо. Только, знаешь, иди скинь свою робу, дело деликатное.
    Скинуть то и скинуть. Мне что? Быстренько переоделся, снова иду.
    - Говорят, ты хорошо рисуешь? - командир смотрит мне просто в глаза. Теперь я замечаю, что он совсем молодой, ненамного старше Богданова, Шкоды, Башкирова. В его взгляде ещё много юношеского, доверчивого.
    - Какое там хорошо! - вырывается у меня.
    - Если рисуешь, значит, хорошо. Моряки ничего не делают плохо. Не имеют права, — он пытается казаться суровым, требовательным. — Так без лишних слов. Вот тебе бумага, вот карта. Надо нарисовать стенд: "Боевой путь нашего поста". Начинался он с Ладоги, отсюда, в 1941 году, — ткнул пальцем в карту. — Потом Ленинград, Таллин, остров Эзель, Мемель, Кенигсберг и после войны снова назад: Мемель, мыс Угорь. Все эти пункты соедини прямыми красными линиями. Оставь место для дат и количества уничтоженных по нашему наведению вражеских самолётов. Здесь нарисуешь медаль "За оборону Ленинграда", здесь — "За взятие Кенигсберга". Место, что осталось, заполняй какими-то атрибутами Военно-Морского Флота. Якори, цепи, вымпелы, ну и тому подобное. Начинай.
    - А краски? - обвожу глазами стол.
    - Хэ! Краски! Может, тебе ещё и мольберт дать, палитру, кисточки? У нас не студия имени Грекова. Ищи, брат, сам. У боцмана что-то есть.
    Задал мне забот, а теперь стоит и улыбается. "У боцмана есть..." Боцман тебе капнет каплю чернил — и руки задрожат... А собственно, что мне?  Сделаю, как получится...
    - Ты не бойся. Сначала набросай эскиз карандашом, продумай как след. Семь раз отмеряй... А на будущее учти: где что увидишь цветное, реквизируй. Бери и тяни сюда. Скажи, я приказал. Рисовать придётся тебе много: инструкции, правила безопасности, схемы, графики, стенгазету.
    Сказал и пошёл.
    Смотрю на чистый лист бумаги, ломаю голову — с чего начинать? Сверху заголовок... Как он сказал? "Боевой путь нашего поста". Четыре слова. Их надо вместить в два ряда. Потом карта, весь южный берег Балтийского моря. Не обязательно детально вырисовывать извивы морского берега, островков — все плакаты схематичны. Только вот этот Рижский залив с Моондзунским архипелагом надо как-то выписать, чтобы было видно острова. И сделать что-то подобное морскому пейзажу. А под ним — сбитый фашистский самолёт.
    В ленинградском экипаже на стенах висят большие картины, и все — про подвиги моряков. Две недели держали нас там на комиссии. Надоест, бывало, валяться на койках, ходишь, рассматриваешь картины. Море — словно живое, с белыми барашками на гребнях волн. Правда, написаны те картины маслом. А у меня пока что, кроме простого карандаша, ничего нет.
    А медали? На ленинградской, кажется, Адмиралтейский шпиль, матрос и солдат. А на кенигсбергской? Подожди, они же есть на парадном кителе командира. Открываю шкаф, нашёл! Пока шёл к столу, забыл, как надпись размещена. Иду снова смотреть.
    - Чего бегаешь? - командир стучит в стеклянные двери, которыми отгорожена его комната от мастерской Введенского. - Сними с кителя медали, положи перед глазами и срисовывай.
    Медали украсят стенд, если ещё краски найду подходящие. Увлёкся работой и про время забыл.
    - А ничего себе композиция, - слышится за спиной голос командира.
    Он не один, с Введенским, и говорит больше ему, чем мне:
    - Береговую линию следует приглушить, это не пособие с топографии, а агитплакат. Напрашивается силуэт станции или хотя бы антенны. Как ты думаешь, Толя?
    Введенский равнодушно пожал плечами. Ему одинаково: будет силуэт или не будет, нарисую красивый плакат или мазню. Весь в технике, только и знает своё изобретательство.
    - На сегодня достаточно. — Командир смотрит на часы. — Иди обедать и отдыхай.



18.  БОГДАНОВ ГОРДИТСЯ

    Краски, краски, краски... Надо ехать в город, чтобы их достать. Командир думает, что я на самом деле кудесник — придумал ещё один стенд: "Лучшие воины нашего поста". Дал мне фотографии Шкоды, Кошлонога, Башкирова, Богданова и Петьки. Каждый портрет надо обвести красной рамкой, сделать под ними надпись. Да ещё нарисовать фон — эпизоды войны.
    Самое главное — об этом стенде никто ещё не знает. Командир хочет удивить им старослужащих. Говорит, перед увольнением вывесим, чтобы из растрогать. И правда, расхвалил он их, не жалея слов. Особенно удивиться Богданов. Под его портретом я пишу: "Лучший моторист. Механизмы содержит в образцовом порядке. За три года боевого дежурства не допустил ни единой поломки, имеет ряд благодарностей от командования".
    - Прекрасно! - хвалит старший лейтенант мою мазню. - Прибивай планочки сверху и снизу.
    Командир на то и существует, чтобы командовать. Раньше я думал, что достаточно иметь на плечах погоны, чтобы тебя слушались. На самом деле же оно совсем не так. Офицерские погоны имеет и младший лейтенант Введенский, но его никто не слушает. Введенский не командует, а просит. Когда же сделаешь ему что-то не так, он сердится.
    Хотилов не просит и не сердится. Он будто видит тебя насквозь, что ты в состоянии  сделать, а что нет. Ему очень легко нами командовать. А ещё если бы он знал, как мы его любим, то и не надо было бы делать из себя серьёзного, закладывать правую руку за борт кителя. Что бы выделывал Богданов, если бы нашим командиром был Введенский. А Хотилова он слушается, никогда не противоречит ему.
    Наконец стенд готов. Я не думал, что он так взволнует "волков".
    - То-то же, - причмокивает Шкода, разглядывая свой портрет. - Оказывается, мы также того... не в темя битые.
    - А ты думал! - сверкает на него глазами Богданов. - Молодчина командир, вот молодчина!
    - Потому что тебя похвалил, - усмехается Башкиров.
    - Как это похвалил? Где это он похвалил? Меня, брат, хвалить не надо. Каждый сам себя хвалит своими делами. А здесь уже — тю-тю! Что сделал, то и видно. Людям нужны твои дела, а не коники. Вот о тебе пишут, что ты — планшетист, хорошо вахту нёс. План-ше-тист! А не танцор. Хотя лучше тебя никто не станцует "Яблочко". Понял? И обо мне пишут, что я моторист. А то, что пустобрёх, трепло, - кому это интересно? Для командира я — моторист. И оценку он мне даёт по тому, как я выполняю свои обязанности. А выполняю я их вон как. Читай: "Механизмы содержит в образцовом порядке. За три года боевого дежурства не допустил ни одной поломки". И благодарности сами за себя говорят. Вот так моторы мои работают, как часы. Этим и горжусь. Такого хозяина, как я, мои самовары не скоро дождутся...
    Шкода кривит губы:
    - А Сыроежка? Ты же сам говорил, что он тебя переплюнет.
    - Эх вы, тюхи-матюхи, — невесело качает головой Богданов. — Ходите по земле, а неба не видите! Да, хороший моторист был бы с Лявона, лучший, чем я. Да в том то и дело, что лучший. А лучшему зачем в мазуте ходить? Борис выведет Лявона... Ладно, молчок. Я хорошо вижу будущее Лявона. И не вам, пентюхам, судить. Нет, не вам...
 


19.  ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ

    В парадной, не в один день подогнанной форме, застыли в строю "старики". Внимательно вслушиваются в каждое слово командира.
    - На основании приказа министра обороны Союза Советских Социалистических Республик, - зачитывает тот, - согласно с утверждённым начальником штаба графиком приказываю демобилизовать из рядов Военно-Морского Флота... по отдельному радиолокационному посту: главного старшину Шкоду П. А., старшину второй статьи Башкирова А. М., матросов Богданова М. М., Генералова Л. С., Павлова К. Д.
    - Вот радость! - обнимается со всеми Башкиров. - Аж не верится.
    - Закончилось, - добродушный Генералов разгибает спину, словно скинул с неё большую тяжесть.
    Что для него закончилось — я так и не понимаю. У нас он живёт, как кот: только ест и спит.
    - Ну, профессор, - толкает Шкоду в бок Богданов. - Университет "гавкнул"?
    - Почему это "гавкнул"? - Шкода делает вид, будто ничего не понимает.
    - Ха! Прикидывайся! Сейчас что — декабрь? Занятия в вузе начинаются с первого сентября. Январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, — считает Богданов на пальцах, подносит под нос Шкоде два кулака. — Восемь месяцев! Что жевать будешь? Жевать, говорю, что будешь? Петька здесь остаётся. Камбуз здесь остаётся. А ты фи-и-ить! - в Полтаву. Приедешь, ну и что? В кармане ветер гуляет. Ха-ха! Профессор...
    - То что, я уже и на еду, думаешь, не заработаю? — уже тише спрашивает Шкода.
    - Заработаешь. Почему же не заработаешь? Ещё как заработаешь. Вчерашнему воину все дороги открыты. Видно Полтава ждёт не дождётся главного старшину Шкоду. Место держит... Начальником продобеспечения города. Эх ты, тютя! Вкалывать будешь. Вка-лы-вать! Ану, взяли! Холку натрёшь так, что выскочит из бедной головушки мечта про университет. И усы повиснут...
    - А я, братцы, приеду в свой колхоз, сяду на трактор и — эх, яблочко! — Башкиров хочет вернуть приподнятое настроение, начинает танец с выкаблучиванием.
    Богданов продолжает своё:
    - А Башкирову что? Отец новую хату поставил, телушку выкормил, денежек насобирал. Сын приедет — сразу свадьба. Невесту выбрал уже: богатого рода, полную, упитанную... Хозяйственную, толстопятую. Башкирову не надо будет голову ломать. А ты, профессор, ещё покрутишься.
    - Ну, а ты? Ты как устроишься? - Генералов подступает к Богданову.
    - Я? - притворно удивляется Богданов. - Я? Хочешь, нарисую в деталях. До Москвы еду пластом, без памяти. Все деньги отдаю проводнице с условием, чтобы под носом постоянно был шнапс. В Москве пропиваю последний бушлат...
    Богданов хватает гитару, дребезжит и напевает:
                                               Раскинулось море широко,
                                               И волны бушуют вдали.
                                               Товарищ мы едем далёко,
                                               Подальше от нашей земли...
    Ага-а... Еду, значит, далеко и бью телеграмму Нюрке: "Встречай. Навеки твой." Нюрка у меня — огонь. Ей объяснять не надо, только намекни. А любит меня, аж млеет! Я к ней в одних плавках приеду — всё равно примет. Но дал слово...
    - Не пить? - спрашивает Петька.
    - Тоже мне! Не пить... Бабе обещать? Такого слова я и адмиралу не давал...
    - Это тогда, когда ты окрутил дочку адмирала? - Петька хитровато прижмурился.
    - Я её или она меня — это тебя не касается. Дай закончить детали. Эге, про слово. Слово дал, что приеду в морской форме... Нюрка очень любит морскую форму. Не саму форму, а меня в морской форме, — быстро исправляется Богданов. — Говорит, сбережёт и будет у меня требовать, чтобы я её на праздники одевал... Баба, что возьмёшь? От Москвы до Ростова сутки шлёпать. Я, само собой, не пью. Отсыпаюсь, вычухиваюсь, моюсь. Приезжаю свеженький, как огурчик. На вокзале, как всегда, Нюрка встречает на такси. Конечно: объятия и — чмок в щёчку. Едем на квартирку. Тёща берёт курс на гастроном. Мы — одни наконец. Тут-то и даём волю чувствам. Беру её головку в свои лапы, припадаю к губам. А рядом...
    - Горы подушек, — подсказывает Петька.
    Мы подхватываем:
    - Медали звенят...
    - Радио на всю силу!
    - А в кармане ветер гуляет!
    - Ох-ха-ха!



20.  БОГДАНОВ ПЛАЧЕТ

    Зима здесь короткая. В иной год бывает так, что и снега не увидишь — помрячит с неба какая-то морось и сразу же растает.
    Вот и ныне, в конце февраля, пригрело солнышко, и снег, который успел выпасть, сходит на глазах. На дюнах зажелтели проталины, лужи стоят. Из-за такой погоды нашему драндулету не пробиться к шоссе. Как будут добираться демобилизованные в город? Генералов с Башкировым сидят уже на чемоданах, а Шкоду устраивает такая погода — ему некуда спешить. И Богданов не очень переживает: Нюрка будет ждать, - "любит, аж млеет".
    ...В лесу приятно пахнет живицей. Нашёл уютное местечко и греюсь. Всегда, как запахнет весной, появляется какая-то вялость. Петька объясняет это тем, что в продуктах отсутствуют витамины. Он попробовал даже готовить отвар из хвои. Но никто не стал его пить. Богданов подсмеивался:
    - Ты, Петька, не там ищешь витамин С. Он — в молоке, сале и яйцах. Зако-онно!..
    Дают нам ещё витамин А — рыбий жир. Его так же никто не хочет пить, так Петька просто в суп выливает.
    ...На дороге послышались шаги — кому-то также захотелось погреться на солнце. Наверно, Юхименко. Не покажусь ему на глаза, спрячусь за ельник. А то начнёт своё "того-этого"...
    Нет, не Юхименко. И не один кто-то, а двое. Слышу голос командира:
    - Пойми, не могу. Не имею права. Ты мне разбалуешь весь личный состав. Дисциплину развалишь.
    - Не развалил же до сих пор...
    Богданов! Интересно.
    - Поедешь в Ростов, к Нюрке?
    - Брось, Борис, придуриваться. Ты же знаешь, какая у меня Нюрка... Я тебе серьёзно...
    - И я тебе серьёзно. И лучшего не ищи. Работа для тебя. Моторы. Комнату дают. А там посмотришь... Помогут... А ты... Руками... Подумаешь... Гордость... Бояться...
    Они отдаляются, слышно только урывки фраз, отдельные слова. Но мне понятно всё: Богданов просится на сверхсрочную службу. Подумать только — Богданов на сверхсрочную! Так насмехается над Шкодой, а сам... Припоминается его: "До Москвы еду пластом... Последний бушлат пропиваю... Нюрка у меня — огонь, ей объяснять не надо..."
    А может, что-то случилось с Нюркой? Как он сказал?
    "Ты же знаешь, какая у меня Нюрка..." Может, предала, вышла замуж? Вот смеху будет, когда узнают Шкода, Башкиров, Петька! Хотя, какой тут смех, когда у человека горе. Другому бы только посочувствовали. Но это же Богданов. Ему допекут! Особенно Шкода будет стараться подсыпать перца.


21.  МОРСКОЙ ЕФРЕЙТОР

    - У нас на учёте одиннадцать комсомольцев. Присутствуют девять. Двое отсутствуют по уважительным причинам: Павлов в командировке, Лимберг на вахте. Какие будут соображения по открытию собрания? - спрашивает Башкиров.
    - Открыть! - кричим хором.
    - Других предложений нет? Тогда разрешите комсомольское собрание считать открытым. Для ведения собрания надо выбрать президиум.
    - Какой там президиум? Одного председателя, - бубнит Генералов.
    - Других предложений нет? Персонально.
    - Башкиров!
    - Башкиров, - слышно отовсюду.
    - Подвести черту!
    - Ха-ха-ха! - чему-то радуется Петька.
    Так же точно тут происходят все собрания: комсорг открывает, ведёт собрание, пишет протокол.
    - Ладно, это в последний раз, - улыбается Башкиров. - Слово по повестке дня имеет коммунист мичман Кошлоног.
    Боцман медленно подходит к столу, откашливается в кулак, говорит, как всегда, рассудительно, не спеша.
    - Как всем известно, сейчас идёт увольнение в запас. Наш комсорг также едет домой. Отчётно-выборное собрание проходило в сентябре. В таких случаях перевыборы не проводятся — полномочия комсомольского секретаря передаются его заместителю. Однако же и заместитель товарищ Шкода увольняется в запас. С разрешения вышестоящих органов мы должны сегодня выбрать нового секретаря и его заместителя.
    - Разрешите? - поднимается Богданов. - Шкода, может, останется на сверхсрочную. К чему тогда пороть горячку, боцман?
    - Останусь я или нет — не твоё дело, — сердится Шкода. И уже к боцману: — Вероятно, не останусь.
    - А куда ты денешься, профессор? — Богданов, театрально сложив на груди руки, низко кланяется. —  Разрешите узнать, куда?
    - Не строй дурня, Богданов! - сурово останавливает его Башкиров. - У кого есть предложения по кандидатурам комсорга и его заместителя?
    Слово снова берёт Кошлоног. Он благодарит Башкирова за добросовестную работу, говорит о заданиях комсомольской организации в деле улучшения боевого обучения и повышения дисциплины и предлагает выбрать комсоргом Никитина.
    - А заместителем надо кого-то из молодых. Кого — подумайте.
    Остап Потап поднимает руку, не дожидаясь разрешения, предлагает:
    - Сыроежку.
    Я сразу подхватываюсь:
    - Потапа!
    - Интересно, - крутит головой Башкиров. - Кукушка — петуха, а петух — кукушку.
    - Ничего интересного, - снова бубнит Генералов. - Подводи черту, будем голосовать.
    - Как? - снова поднимается Богданов. - Голосовать? Без обсуждения? А я, может, возражаю против кандидатуры Потапа. Нельзя выбирать его заместителем, несерьёзный он человек, технику не любит. А впрочем, мне всё равно, я уезжаю.
    - А может, хочешь на сверхсрочную остаться? — улучил момент Шкода, подкусил Богданова.
    - Может, и останусь, — как-то недобро сверкнул глазами Богданов и сел.
    - Так что, возражения принимаем? - спрашивает Башкиров.
    - Я и сам не хочу, - усмехается Остап. - Снимайте.
    Всё же проголосовали. Кандидатура Потапа отпала.
    - Кандидатуру Никитина я поддерживаю, - Башкиров по праву председателя собрания берёт слово. - Все мы его знаем как серьёзного человека. Кто хочет сказать про Сыроежку?
    Командир наш также ещё комсомолец. На собрании придерживается демократии: сидит в углу, никаких указаний не даёт. Но мы знаем, что всё заранее договорено. И то, что сказал Кошлоног, согласовано с командиром. А Кошлоног уже ведёт речь обо мне.
    - Сыроежка — образцовый воин. Он умеет рисовать и как заместитель будет одновременно и редактором "Боевого листка". Дисциплинированный матрос, имеет ряд поощрений и, если верить Богданову, овладел специальностью моториста.
    - А почему это не верить? — в этот раз Богданов, наверное, разозлился не на шутку. — Богданов всегда говорит то, что знает. И ещё скажу: я бы Сыроежку сразу поставил боцманом, он сможет, справится. Одно прошу, — Богданов повернулся к командиру, — прошу вас, не отрывайте Лявона от силовой, хотя бы пока я до Ростова буду ехать. Только ему я могу доверить свои "самовары".
    - Не об этом речь, - стучит по столу Башкиров. - Будем голосовать. Кто за...
    Единогласно выбирают Петьку и меня.
    - Таким образом, секретарём комсомольской организации избрано старшего матроса...
    - Старшину второй статьи, - поправляет командир. - Я понял так, что собрание закончилось. Разрешите сделать объявление. Приказом старшего начальника Никитину присвоено звание старшины второй статьи, а Сыроежке — старшего матроса. Разрешите поприветствовать их с повышением в звании и с избранием комсомольскими вождями.
    Так что, я теперь уже не рядовой, а старший матрос, или, как говорит Петька, морской ефрейтор. И сразу два поручения — заместитель комсорга и редактор "Боевого листка". Правду говорил Богданов: не слезет теперь старший лейтенант с меня.


22.  ПРОВОДЫ

    Боцман приказывает:
    - Одеть всем парадную форму, выстроиться в кубрике.
    Сегодня отъезжают демобилизованные. Уезжают навсегда, в свои родные места.
    Командир ходит вдоль строя, произносит прощальную речь:
    - Мы провожаем в запас наших славных ветеранов... От имени командования выношу благодарность за вашу добросовестную службу, дорогие товарищи. Все вы продемонстрировали образец самоотверженного служения своему социалистическому Отечеству, выполнили почётную обязанность гражданина СССР.
    Говорит тихо и нескладно — волнуется. Тяжёлая это вещь — прощание. Мы вон сколько прослужили вместе и то чуть не плачем. А они же вместе  прошли от Ладоги до Кенигсберга, пережили нелёгкие походы по заснеженным полям и топким лесам.
    - ...Мы уверены, что и на фронтах мирного труда вы покажете пример героизма. А мы тут будем свято беречь боевые традиции подразделения, надёжно охранять священные рубежи Родины. Пишите нам письма, рассказывайте о своих успехах... Счастливой вам дороги, дорогие побратимы!
    

    Первыми отъезжают Башкиров и Генералов. Им ехать через Москву, поезд отправляется где-то после обеда. Потому в порт надо появиться как можно раньше, чтобы успеть оформить проездные документы.
    Богданову тоже можно ехать с ними до Москвы, но командир его отговорил, сказал, что завтра будет удобнее поезд, без пересадок.
    - Ну что же, не хочешь с нами вместе, так давай расцелуемся, - подходит к нему Башкиров и крепко стискивает в объятиях. - Бывай, дорогой Николай, может, ещё встретимся. То-то будет радостей! "Эх, яблочко!.."
    - Не отпустит тебя твоя толстопятая жена и на два шага, - пробует шутить Богданов. Шутка у него не получается.
    Генералов хлопает глазами: совсем раскис. Повторяет одно и то же:
    - Братки! Так ждал... а не хочется ехать. Ох, братки!
    Петька заводит драндулет, подгоняет:
    - Давай, Башкиров, прощайся с Альмой и в кузов.
    - А что? - приседает тот на корточки перед собакой. - Дай лапу, Альма. Уезжаю я. Понимаешь? Всё ты понимаешь. Ну, бывай, милая.
    - Братки!.. - стонет Генералов.
    - А чтоб тебе!  - сердится Петька. - Садись уже, чучело ты гороховое.
    Ещё раз жмём руки, проводим до ворот. Башкиров и Генералов залезают в кузов, командир садится в кабину. Драндулет выпускает клубы дыма, срывается с места.
    Бывайте, друзья!
    Возвращаемся в кубрик. Богданов молча укладывается на койку, поглаживает гитару, но струны не трогает. И его, знаем, сейчас трогать нельзя.
    Шкода открывает чемодан, копается — не забыл ли чего. Он не очень охотно едет в свою Полтаву, всё ещё боится, что не сможет там устроиться как след. Очень он осторожный. Не из тех, кто умеет сразу приспособиться к обстоятельствам.
    Нам нечего делать, тыняемся по кубрику. А тут ещё Альма скулит под дверями.
    Наконец слышно тарахтение грузовика. Вернулись Петька и командир.
    - Ну, Пётр, тебя я не буду провожать, - обнимает командир Шкоду. - Там всё улажено, Петька покажет. Счастливой тебе дороги.
    Богданов нехотя поднимается с койки, протягивает Шкоде руку, потом неожиданно обнимает за шею, целует.
    - Извини, Пётр. Подкусывал я тебя часто. Не думай, не от злости...
    - Знаю. Да оставь ты... - Шкода не ожидал такого прилива чувств. Неловко ему. - Оставь, Николай, я всё понимаю. Бывай.
    

    ...Ужинаем молча. Пусть стало за столом. Еда не лезет.
    Такой уж этот день. Вон Богданова оставили одного. Мучится бедняга. Пусть бы лучше ехал со всеми, "пластом до Москвы", как он сказал... А ведь нет, оставили ещё на одну ночь. Заснёт ли он? Да и мы вряд ли уснём.
    Поворачиваюсь сбоку набок до полночи. Разные мысли лезут в голову. Хочу представить Башкирова, Шкоду и Генералова в гражданской одежде. Башкиров, конечно, в засаленном комбинезоне возле трактора. Шкода — в галстуке, светлом костюме. А Генералов? Его трудно и представить в чём-то другом, чем матросская роба...
    - Подъём! — свистит в дудку дневальный Лимберг.
    Смотрим — Богданова и след остыл. Поехал, говорит Гриша, на рассвете с командиром. И попрощаться не захотел.
    Только гитара лежит на его койке. Оставил память...



Продолжение в Части 2.