Г л а в а 2.
Рейд Первой Конной.
Ранним утром агитбригада под командованием Анны Семеновны взошла на теплоход «Клара Цеткин». Капитан теплохода Федор Иванович Дерейкин стоял на мостике, как статуя адмирала Нельсона. Анна Семеновна, естественно, заранее узнала, как его зовут.
Капитан был коренаст, широкоплеч, лицо, как и положено настоящему мужчине, было сплошь в рубцах и шрамах. А голос вообще просолен, просмолен и проветрен, как у народного артиста Крючкова.
В первый же вечер капитан пригласил Анну Семеновну к себе в каюту. У него было золотое правило: инструктировать старших и ответственных за рейс в первый же день, потому что обычно в первый же день все и напивались, со всеми вытекающими из этого безобразиями.
— Я не откладываю нашу встречу на завтра, — сказал он, — так как именно в первую ночь творятся всякие безобразия на корабле.
— За вами, капитан, yus primae noctis*.
(* Право первой ночи)
— Что?
— Это ваше право, капитан!
— На пару слов по технике безопасности рейса. Через полчаса я буду у себя.
Поблагодарив за приглашение, Анна Семеновна опалила капитана восхищенным взглядом. Увы, тот его не заметил. Хм, подумала Анна Семеновна.
Как только Анна Семеновна постучала и вошла, капитан, словно ждал этого момента, тут же раскрыл толстый журнал, взял ручку и начал инструктаж.
— Анна Семеновна? Нам предстоит не совсем приятная процедура.
— Да? Какая? — живо отреагировала Анна Семеновна и огляделась: — Милый кабинетик! Капитанский?
— Угу, — ответил капитан. — Неприятная потому, что все к ней обычно относятся предвзято. Несколько заповедей на корабле — вам, как старшей.
— Не по возрасту! — крутнулась на пятке Анна Семеновна.
— Боже упаси! Да вы сядьте. Несколько слов о том, как себя вести.
— Капитан! Вы меня интригуете!
— Прежде всего: самое опасное на корабле — это огонь.
— Да что вы говорите! На воде?
— Увы, мадам, увы. Особенно, когда все напьются.
— Капитан, а не пригубить ли нам шабли? — Анна Семеновна заметила на полке бутылку. — Для огня. In vino veritas*.
(* Истина в вине)
— Ты право, пьяное чудовище, — капитан, кряхтя, поднялся и достал бутылку и два стакана. — Прикажете плескануть?
— Приказываю! Сегодня с нами ты не пьешь, а завтра родине изменишь! Я была уверена, что на корабле главная опасность не в огне, а в женщине!
— Один черт, мадам! То есть, я хотел сказать, без разницы, — капитан налил водки. — С женщинами развлечения без вина вполне невинные развлечения.
— Да вы шалун! На донышке! На донышке!
Хлопнув по «фужеру», они добавили по другому. У капитана смягчился взгляд, а у Анны Семеновны заострился. Капитан добродушно рассказал о «сциллах и харибдах» плавания, дал авторучку Анне Семеновне, и та поставила крупную закорюку в журнале.
— На память, — неожиданно сказал капитан.
— Позвольте, а это что? Блок? — Анна Семеновна вертела в руках томик Блока. — Увлекаетесь Блоком? Ты гляди, довоенный!
— По правде говоря, глядеть тошно на тех, кто им увлекается! Блок! Цветаева! — не ясно было, вкладывал ли в эти слова капитан свой или чей-то уничижительный смысл, но говорил спокойно. — Что, спрашиваю, Блок? Что — Цветаева? Думаете, кто ответил? Было тут как-то двухнедельное «погружение». «О, это-о!..» А чего это, никто не ответил.
Анна Семеновна подхватила мысль капитана и развила ее до абсурда, заявив, что Блока можно только ненавидеть за недостижимость провозглашенного им женского идеала. Этому идеалу, конечно, могла бы соответствовать та же Марина Цветаева, но, увы, не соответствовала. Капитан, однако, не согласился с этим. «Надо же, — подумал он, — чтобы успеть за женской мыслью, надо бежать сломя голову». Интересный вышел разговор.
Так на вопросах искусства и расстались. Искусство не выносит расставаний, искусство предполагает новые встречи. А капитан тем временем сосредоточился на мысли о том, зачем старушкам ожерелья и прочие колье. Старухи в жемчугах, как сухие деревья в повители. Он вспомнил вдруг о высохших кустах вблизи своей дачи, задушенных повителью.
В первый же вечер и ночь не было ничего нового и неожиданного. Все напились, всю ночь пели, плясали, блевали за борт, а под утро расползлись по каютам. Кто-то уснул на ящике с песком.
Следующим утром случился маленький инцидент. Анна Семеновна с молодой коллегой, доцентом Блиновой, прогуливалась по палубе.
Навстречу им шел капитан Дерейкин. Вдруг доценту показалось, что сбоку прошлась крыса, и она едва не бросилась со страху капитану на шею.
— Крыса! — вскрикнула она.
— Ну и что? — спросил капитан, отстраняясь. — Обыкновенная крыса. Крупная мышь.
— Разносчик заразы! — глаза дамы были круглы, как и ее рот.
— Не только, — невозмутимо ответил капитан. — Прежде всего она разносчик культуры. Чем выше культура, тем больше крыс. «Красной Москвой» изволите душиться?.. Простите, у меня дела.
— Это поразительно: его больше заботит, как себя чувствуют на корабле не женщины, а крысы! — раздался разочарованно-возмущенный голос доцента.
— Ксения Львовна, вы что, не видели крыс? — услышал капитан голос Анны Семеновны.
«Не хватает мне заботиться о чувствах дам, — подумал он. — Только начни, заботам не будет конца. Что чувствует крыса, сталкиваясь с людьми? Соглашается с ними, что она вредный грызун?»
Вечером в капитанской каюте раздался стук в дверь и зашла Анна Семеновна.
— Позвольте — на краткую ау-ди-энцию? Капитан, забыла спросить вас днем! Почему вас вчера не было видно на танцах?
— Я невидим, мадам.
— Почему бы вам не спуститься с высоты капитанского мостика на грешную палубу и не станцевать с дамой хотя бы один танец? Какую-нибудь румбу? У вас же тут сплошные румбы и ямбы. Ведь ваш корабль, капитан, создан для танцев! Он настоящая плавучая танцплощадка! — Анна Семеновна притопнула несколько раз ножкой. — Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!
— Потому и не хожу, что у нас в трюмах опасный груз.
— Невольницы?
— Пороховые бочки. А я, когда танцую, очень сильно стучу ногами о палубу. Боюсь, от детонации мы все улетим к чертовой матери!
— Ах, какая прелесть! И что удивительно, ни тени улыбки на вашем мужественном лице! Почему бы вам не улыбнуться, капитан? Улыбка так освежает! И вдохновля-а-ет дам, между прочим. Капитан, капитан, улыбнитесь!
— Ценность улыбки возросла с изобретением зубных протезов.
Капитан оскалил зубы.
— У вас прелестные зубы!
Капитан помрачнел.
— А вы все в танцах, мадам?
— Да, знаете ли, и всю жизнь!
«Стрекоза», — подумал он.
— Что же, всю жизнь так вот и пляшете?
— Сперва пела. А потом, как нас зимой взяли в прохладительную поездку, только и делаю, что пляшу.
— Как это, прохладительную?
— Этапом! В те славные еще времена. Так вот, чтобы не замерзнуть тогда в вагоне, попросту не околеть, надо было плясать сутками и неделями. Плясать, плясать, плясать! Вот и плясала. Без сна и без еды. На одном революционном энтузиазме.
— То-то вы худая такая. Стройная, — поправился капитан.
— Тот, кто хочет продать слепую лошадь, хвалит ее ноги, — говорят немцы, — рассмеялась Анна Семеновна. — От худой жизни толстой не будешь. А танцы стройнят.
Анна Семеновна бросала на пирата взгляды и прямо, и сбоку, и распахнутым глазом, и прищуром, и застывшим, и подмаргивая. Испробовала все. Гранит. А может, слеп? Она провела ладонью у лица капитана. Тот проводил ее ладонь холодным взглядом. Небольшая, но крепкая ручонка!
Капитан хорошо знал: какие бы взгляды ни бросала женщина на мужчину, какие бы комплименты ни сыпала ему, она делает все это исключительно ради собственного удовольствия или выгоды. Рациональная точка зрения, выверенная жизнью.
— Вы так скупы на слова! — сказала Анна Семеновна, вложив в них как минимум три смысла. При всей своей многословности и фееричности Анна Семеновна в мужчинах ценила сдержанность и молчаливость. Настоящий мужчина, по ее мнению, должен напоминать пограничный столб, по сию сторону от которого чувствуешь себя уверенно и дома.
— Увы, если мужчина станет говорить столько же, сколько говорит женщина, ему не хватит жизни.
— Оттого вы меньше живете! Меня звать Анна, а вас, капитан?
— Дрейк. Фрэнк Дрейк, — сипло представился капитан.
— О! — воскликнула Анна Семеновна и стала сыпать английские фразы вперемешку с латинскими, на которые капитан реагировал одинаково: никак.
Правда, один раз у нее вышла досадная осечка, но капитан, видимо, не имея классического образования, к счастью, ее не заметил. Анна Семеновна воскликнула: «Imago animi vultus» («Лицо — зеркало души»), и тут же прикусила губу. Если на опаленном огнем лице капитана остались такие рубцы, что же было у него, у бедняги, с душой? Она подавила привычку то и дело выражаться по-латыни, но не выражаться вообще.
«Аудиенция» явно затягивалась. Дрейк уже пару раз поглядывал на часы. Даже встал, прошелся по каюте взад-вперед, постучал пальцами по томику Блока.
— Позвольте, капитан? — Анна Семеновна потянулась за книгой, полистала страницы. — Я вижу, вы любите его, вон какие захватанные страницы.
— У меня руки по локоть в крови.
— Шутник! А сами не пишете стихи? У вас удивительно поэтический взгляд на мир, и у вас та-кие глаза...
— Нет, воздерживаюсь. Хотя слово люблю.
— Это заметно. Только истинно ценящий слово скуп на него. Я имею в виду, разумеется, вас, мужчин, — вздохнула Анна Семеновна. — Жаль, что не пишете, жаль. А то я организовала литературный журнал, два дня тому уже объявила всем. А в вас я вижу талант незаурядного полемиста.
— Вам дали разрешение на издание журнала?
— Разрешение? Мне? Еще нет, дадут, это тьфу, — махнула рукой будущий главный редактор. — Не берите в голову!
— Я и не беру, — усмехнулся Дрейк. — Вообще-то в юности я забавлялся пиратскими историями. На радио выступал...
Анна Семеновна даже подскочила:
— Да что вы говорите! О пиратах? На радио?! Это же колоссально! В наше-то время, когда самый большой континент — Малая земля, — это же сногсшибательно! Да меня продирает всю от одной только мысли о пиратах! Эх, к ним бы попасть, а? — Анна Семеновна кровожадно взглянула на капитана. — Все, кэп, заметано! Как только оказываемся на суше, вы тащите мне все про пиратов! Scripta manent!*
(* Написанное остается!)
— Прошу прощения, Анна Семеновна, мне пора на подушку, Морфей ждет. Этот разбойник — почище пиратов.
— О! Уже час ночи! — ужаснулась Анна Семеновна. — Простите, капитан, я несносна! Посмотрите, какая в небе луна! Сейчас вся Япония сходит с ума по полной луне!
— Полнолуние — время безумств и лопнувших куриных яиц, — заметил Дрейк.
Под утро Дрейк вышел на палубу, сел в кресло, закурил и задумался о предстоящей пенсии. О ней он никогда раньше не думал, знал только, что она впереди по курсу, где-то потом. «Что же я буду делать на ней?» — подумал он и поежился.
Предутренняя синева веяла прохладой. Теплоход, дрожа телом от натуги и старости, плелся навстречу собственной пенсии. «Странно, что сейчас можно спать», — подумал капитан. Был синий час прозрачных мыслей, чистый и светлый час. В сутках, пожалуй, нет другого такого часа.
Два дня разговоры, вернее, пикировка Анны Семеновны с капитаном при случайных, а может, и преднамеренных с ее стороны встречах носила общий характер:
— Капитан!
— Да, мадам?
— А покажите-ка мне ваш линкор изнутри!
— Вас интересует гальюн?
— Но эти ступени ведут в трюм.
— Да, мадам, в трюм.
— А эти — на мостик?
— Вы совершенно правы, на мостик.
— Помните, как у эллинов…
— Помню, очень свежо!
У боксеров, как известно, хорошая реакция сохраняется на всю жизнь. У Дрейка же, в юности занимавшегося боксом, реакция была вообще мгновенной на любой удар, даже в форме летящего язвительного слова или безобидного острого словца. Жизнь закалила. Надо отдать ему должное: при этом он вел себя великодушно, как осознающий свою силу и превосходство противник. Дрейк или уходил от удара, или упреждал его, парировал, понапрасну не оскорбляя нападающего. Он наперед знал, куда ударит противник, ибо болевых точек у человека не так уж много, и главная из них — самолюбие.
Анна Семеновна решила взять быка за рога. Пожалуй, у такого рогов никогда и не было, подумала она. И это ее вдохновило. О танцах тема исчерпала себя. Нужна новая.
— Почему вас не видно вечером на палубе, капитан?
— Мне положен отдых, мадам.
— Отдых? От чего?
— От дел.
— О, простите! А когда же вы их начинаете?
— В четыре утра, на рассвете.
— Что вы говорите? То-то вас не видно в обществе!
На следующий день Анна Семеновна с трудом продрала глаза в четыре часа ночи («утра»!) и, пошатываясь, вышла на палубу. В кресле курил мужской силуэт. В полумраке это было очень красиво.
— Позвольте огоньку? — хрипло обратилась Анна Семеновна к силуэту и: — Позволите? — села рядом.
Силуэт щелкнул зажигалкой. Колеблющийся свет упал на лицо.
— Это вы, капитан? — Анна Семеновна задула огонек. — Предпочитаю прикуривать. Старая военная привычка.
— Воевали?
— У Доватора. А вы?
— В разведке.
— Швейцария, Берн?
— В Швейцарии, точно, Берн, а в Полесье болота. «Беломор»?
— Какое зрение у вас!
— По запаху.
— «Беломор», кэп. Это, капитан, наша общая с вами судьба. Но скажи мне кто повторить ее еще раз — ни за что!
— Женщине подходит имя Нетнетнизачто, — сказал капитан. — Я несколько месяцев провел на Севере. С берега наблюдал за передвижением кораблей. У меня тогда был один только шоколад и трава. Шоколад кусковой, горький, приличный шоколад, сейчас такого нет. Мешочек сухарей. Ручей с хорошей водой. Фляжка со спиртом. И нескончаемые дни и ночи, закаты и рассветы.
— Как хорошо вот так встретить утро, рассвет... Полюбоваться луной... Завидная у вас профессия, капитан! Везет же мужчинам: вы можете быть капитанами!
— Кому везет — тот и везет.
Ответ Дрейка привел Анну Семеновну в восторг.
— Все-таки как мало у нас женщин не только капитанов, но и в политике, — продолжила она, собираясь затем перевести разговор на себя. — Оттого и безобразий много, и жизнь плоха.
— Женщины идут в политику не от хорошей жизни, а — к хорошей.
— Все-таки в политику идет больше мужчин.
— Вот не думал, что вы феминистка. Не спится?
— Да вот что-то... — Анна Семеновна сбилась с мысли, зябко поежилась. — Свежо, однако. Не мерзнете?
— Надо чем-нибудь заняться, — посоветовал капитан, — коль не спится.
— Пробовала. Не получается. Разве что — спиться?
— Понарошку пробовали, — не отреагировал Дрейк. — А вы займитесь всерьез. Прямо сейчас.
— Вы серьезно? Чем?
— Поднимайте своих олухов на генеральную репетицию! Кстати, в десять часов будем в Константиновке.
— Да что вы говорите! В десять часов? Где тут у вас колокольчик?
— Есть ревун.
— А можно?
— Почему ж нельзя? Гена! Гена! Уснул, что ли? Посмотри, там впереди никого?
— Пусто, вроде.
— Ну-ка ревани!
— Да вы что, капитан!
— Ревани, ревани! Аврал!
От рева пробудился весь корабль. Кто выскочил, кто выполз на палубу.
— Что? Что случилось? Пожар? Тонем?
— Внимание! — раздался усиленный мегафоном голос Анны Семеновны. — Начинаем генеральную репетицию! Рейд Первой Конной!
Труба разбудила мертвых. Птицы заорали по берегам.
— Первая Конная! Запе-е-вай! «Мы красная кавалерия, и про нас буденовцы речистые ведут рассказ!» — Анна Семеновна маршировала, а ей в затылок выстроились ряды горластых и не протрезвевших буденовцев. От выдыхаемого ими перегара чайки с высоты падали замертво, а внизу их добивали стальные звуки трубы и мужских глоток. Девицы от восторга шалели. Орали кавалеристы отчаянно. От топота их ног проседала палуба, и корма виляла, как зад трусливого пса. Утренняя зорька стыдливо вспыхнула, но ее тут же безжалостно смял лихой эскадрон. Эх, где там Исаак Бабель? Вниз по реке с песнями и плясками сплавлялся то ли пиратский барк, то ли баржа с анархистами. Два рыбака в плоскодонке справа по борту побросали снасти, улов и попрыгали в воду. Дрейк давно не получал такого кайфа. Разве что, когда испанское корыто делало на его глазах поворот оверкиль. А так — это скользящий на полном вооружении кильватерный строй!
— Мадам! Я немею! Я тащусь! — Дрейк удивился: откуда у него эти слова? Не иначе, от студентов набрался.
Анна Семеновна, потеряв в этом реве лет тридцать, блестела глазами и играла телом. Концы красной косынки трепетали вокруг ее головы. По швам расползалась кофтенка. Белые спортивные тапочки не поспевали за ногами. И разве прав тот брюзга, кто уверяет: чем меньше остается жить, тем меньше, кажется, жил?
Три с половиной часа корабль был в агонии генеральной репетиции. Тяжело дыша, подошли к берегу. Лягушки дружно попрыгали в воду. Пристали к острову, на котором сто двадцать лет назад беглые каторжники основали селение. Река обнимала остров, и эти объятия тянулись на двадцать верст. Ниже острова оба рукава реки встречались друг с другом и уже неразлучно текли почти до самого устья. Когда-то на острове был и лесок, и степь, и перелески, а сейчас поселок, поля подсолнечника, чахлой кукурузы, свиноферма и несколько крупных пасек.
— Константиновка!
Капитан помогал женщинам сходить по трапу на берег. Дамы, вступив на шаткий трап и балансируя на краю пропасти, вскрикивали и жадно оглядывались в ожидании помощи. Дрейк благодушно бубнил:
— Ручку, мадам. Осторожней, не оступитесь. Вашу ручку, мадам.
Анна Семеновна потом раза три воскликнула:
— Я коснулась его руки, и меня тут же пронзили десять тысяч ампер!
Не исключено, правда, что амперы прошибли ее изнутри.
На встречу «Клары Цеткин» вышло все население поселка. Агитбригаду встретили хлебом-солью, водкой и малосольными огурцами. Провели на центральную площадь. Пока вели, туда-сюда мотались пацаны, носились мотоциклы и велосипеды.
Под глухой стеной спортивного зала школы были сбиты по случаю специальные подмостки для каблуков артистов из областного центра. Публика в выходных платьях и платочках лузгала семечки. Кто был в костюмах и галстуках, от семечек воздерживались. Солнце свисало над площадью, как золотой медальон. Официальное лицо, вытирая пот с красного лица, торжественно объявило начало концерта.
Несмотря на довольно-таки жаркий день, концерт удался на славу. Декламация и «речевки», гопак и трепак, хор и частушки, черные юбочки с белыми кофточками, папахи и буденовки, цыганские шали по плечам, руки в бока, шеи изгиб, ножки притоп, ручки прихлоп, глазки горят, зубки блестят, ах, молодость и задор!
Зрители утирали слезы, так как было много чего и смешного, и печального. Артисты умывались соленым потом искусства. Анна Семеновна была всюду одновременно. От нее исходили энергетические потоки, на ней сходились лучи славы. «Триумф!» — раз сто воскликнула она.
После концерта часа в три пополудни состоялся грандиозный обед. Такого обеда остров не помнил уже лет сто. Последний раз так гуляли, когда на остров впервые ступила нога генерал-губернатора, от своих щедрот одарившего поселян продуктами питания, мануфактурой и выпивкой на год вперед. Странный по тем временам поступок! Он и сейчас выглядит несколько странно.
Вечером все отдыхали, а кому не моглось, уединились в зеленой зоне. Благо, остров был большой, и места всем хватило.
Анна Семеновна таки увлекла капитана на прогулку и шла рядом с ним, подпрыгивая и отмахиваясь от гнуса веточкой. Будто и не было позади репетиции, концерта, многих лет стремительно промелькнувшей жизни!
— Ах, какая прелесть! Какая первозданная прелесть! Вы только посмотрите!
— Только что посмотрел, — сказал Дрейк.
Анну Семеновну невозмутимость капитана приводила в восторг.
— Кэп! Вы прелесть что такое!
— Что такое? — поднимал седую бровь кэп.
Анна Семеновна поняла, что вот он тот единственный мужчина, который во всем мире нарасхват, вот она та самая половина, которую можно искать всю жизнь и так и не найти никогда, если только крупно не повезет хотя бы в конце жизни. Нет, не в самом конце, а где-то перед закатом. Ведь самое красивое в природе, если не брать восход, это закат. И не такое уж печальное это событие, а очень даже радостное и красивое.
— Капитан! Мне радостно сегодня! Как на катке или на параде Победы.
— Вы жили в Москве?
— Детство провела в Питере, а потом жила в Москве, Казахстане, снова в Москве. Где я только не была! В Бельгии не была, в Испании не была, в Голландии не была! Где я только не была! В Голландии в 1620 году за одну луковицу тюльпана можно было купить в Амстердаме три дома! — вспомнила вдруг Анна Семеновна.
— А я был как-то в Испании...