Что такое жизнь и работа на Крайнем Севере, я в полной мере понял во время зимовки на этом самом Графском берегу. Свое такое название место получило в связи с тем, что еще до Первой мировой войны здесь остановился и провел некоторое время знаменитый царский военный дипломат, граф Алексей Алексеевич Игнатьев, заехавший в эти края с какой-то казенной миссией.
Интересно то, что этот граф в 1917 году стал на сторону Советской власти и, будучи военным атташе в Париже, помог сохранить в банках Франции для Страны Советов 225 миллионов рублей золотом, принадлежавших до 1917 года царской России.
После установления дипломатических отношений между СССР и Францией он довольно долго работал в нашем посольстве в Париже, а в 1937 году вернулся на военную службу - теперь уже в Красной Армии, в 1943 году стал генерал-лейтенантом. В отставку ушел в 1947 году, после чего написал великолепную книгу воспоминаний “Пятьдесят лет в строю”.
Уже в 2013 году, когда праздновалось семидесятилетие образования суворовских училищ, я узнал, что идею их создания И.В.Сталину подсказал в 1943 году именно А.А.Инатьев. Реализация этой идеи помогла решить проблему послевоенной детской беспризорности.
У меня не было теплой обуви (нога уже тогда была 45 размера), поэтому я на зимний период был определен в бухгалтерию судоремонтных мастерских, в помощь бухгалтеру-расчетчику, считающему зарплату рабочим и служащим.
Для меня это, в принципе, было не очень сложно - в техникуме нам преподавали основы экономики и планирования водного транспорта, бухучета, учили обращаться со счетами и арифмометром. Неприятности начались ровно через неделю: моя начальница сильно заболела, ее отправили лечиться в Якутск и я остался рассчитывать зарплату примерно 700 работающим в мастерских один.
Посчитать на счетах я мог. Но я совершенно не знал людей, кто в каком цехе работает, какие у кого имеются надбавки к зарплате и особые удержания. Картотека рабочих и служащих у моей бухгалтерши, конечно, была, но навигация только что закончилась, в поселок на зимовку прибыло много новых людей, записи по их зарплате были рассованы по разным листкам и тетрадочкам, а где все это лежало, мне подсказать никто не мог.
Хорошо помню, что зарплату по нарядам пяти работавшим в разных цехах Красноштановым я начислил только одному из них. Примерно то же самое я проделал с шестью или семью Рукавишниковыми.
Я долго путался в том, кому и как платить за повременную и сдельную работу, путался в полагавшихся работникам надбавках - их было много: северные по договору, спецнадбавки 1938 и 1943 годов, штурманские, заполярные и еще какие-то. Удержаний тоже было много. Все это надо было очень скрупулезно разнести по ведомости. Все итоговые цифры по горизонтали и вертикали должны были совпадать. У меня они совпадать не хотели иногда по два-три дня.
На время начисления зарплаты я перебирался жить в бухгалтерию, там кушал и ночевал. И все равно после выплаты зарплаты не менее сотни человек приходили в бухгалтерию разбираться, почему им неправильно начислили зарплату. Приходилось выписывать массу расходных ордеров тем, кому недоплатили, и приходных тем, кому заплатили лишнее. Тогда у меня выработалась личная подпись, которая так и не изменилась до настоящих дней.
В течение двух с лишним месяцев я научился быстро и точно считать на счетах, разобрался с картотекой на персонал мастерских, почти полностью выправил то, в чем напортачил. После выдачи зарплаты если и приходили недовольные, то всего несколько человек. Но начальство за это время сумело найти настоящего профессионального бухгалтера и меня перевели в заведующие поселковым клубом.
Клуб размещался в длинном одноэтажном здании барачного типа. Был кинозал мест на 150, фойе примерно такого же размера и будка киномеханика. Кино привозили из районного центра раз в неделю.
В клубе была радиола “Урал” с единственной пластинкой. На одной стороне этой пластинки, если мне не изменяет память, был пасадобль “Рио-Рита”, а на другой - танго “Брызги шампанского”. Еще в клубе был более или менее исправный баян. Здесь же находились, так сказать, “книжные фонды” поселковой библиотеки. Всю художественную литературу давным-давно растащил зимующий в поселке плавсостав, остались только брошюрки по сельскому хозяйству и много трудов классиков марксизма-ленинизма.
Завклубом был назначен я, а культработником, баянистом и массовиком в одном лице бывший зек, пьянчужка Сашка Лантухов.
Спецификой клуба было то, что во время киносеанса пьяный бывший зек мог испачкать вам сзади полушубок или вообще порезать его бритвой. На танцы часто бывшие зеки приходили с собачками, которые путались под ногами у танцующих. Все это вызывало недовольство местного населения, которое высказывалось не сразу на месте происшествия, а в понедельник, в кабинете технорука мастерских или кабинете представителя Политотдела пароходства.
В самом начале зимовки состоялось отчетно-выборное комсомольское собрание мастерских (было примерно 30 комсомольцев). Меня избрали секретарем. Основу комсомольской организации составляли совсем молоденькие пацаны - выпускники Краснодарского ФЗУ. Было несколько ребят постарше, окончивших речные училища в Новосибирске и Омске.
Если работать по-настоящему, то надо было противостоять бывшим зекам, противостоять везде - в общежитии, клубе, на улице. На это мы, комсомольская организация мастерских, по ряду причин оказались не способны, а ближайший милиционер от поселка Графский берег находился в восьми километрах. Местные традиции и правила были таковы, что поножовщина даже с серьезными ранениями, но без смертельных случаев, чрезвычайным происшествием не считалась.
Как выглядела зима 1954-1955 годов севернее Якутска? Очень короткий световой день. Рассветало в одиннадцать, а темнело уже в два. Сильные морозы, в среднем между 40 и 50 градусами ниже ноля. Раза два зашкаливало за 60 градусов. Если температура на улице вырастала до 30-35 градусов, молодежь поднимала у шапок уши. Переносить такие морозы без серьезных последствий для здоровья можно было только за счет того, что они в тех краях всегда сопровождались очень низкой влажностью и полным безветрием. По ночам на небе, хоть и не очень ярко, но полыхало северное сияние.
По делам бухгалтерии мне не раз приходилось ездить в районный центр Намцы. Ездил я в небольших санях, в которые запрягалась лошадь, и я радовался, когда мне запрягали Молодца - трехлетнего вороного жеребца, совершенно великолепных статей. Поездки были неспешными, гонять Молодца категорически запрещалось. Только один раз я не удержался и пустил Молодца наперегонки со “Студебеккером”. Короткую гонку выиграл конь, но мне потом конюх чуть не оторвал за это голову.
Хорошо помню, что когда я возвращался из райцентра домой, то первое, что виделось уже за несколько километров от поселка - это дымы из печных труб, которые абсолютно прямыми плотными столбами поднимались вертикально в небо, как казалось на высоту в километры. А, может, и в самом деле на километры.
Морозы не давали расслабиться, жестоко наказывали за малейшую оплошность.
Наш поселок получал электричество от дизельгенератора, который обслуживался небольшим электроцехом. В ночь после встречи Нового, 1955 года начальник электроцеха встал из-за стола и пошел проверить, как работает его оборудование. Рассказывали потом, что он пьяным не был, выпив, хорошо поел, но разомлел в теплом цехе. Из электроцеха его зачем-то занесло к небольшой будочке водозабора. Он проверил оборудование, присел около наружной двери на приступочку перекурить, сбросил рукавицы, закурил и задремал. Мороз был за 50. Его бросились искать, но заглянуть к водозабору догадались не сразу. В результате молодому еще мужику ампутировали кисти обеих рук.
Надо сказать, что каждую весну, когда стаивал снег, в окрестностях поселка находили пяток, а то и десяток трупов замерзших людей. Это не обязательно были поддатые бывшие зеки. Просто человек немного выпил, вышел прогуляться, что-то ему привиделось и он не нашел дороги домой среди окружающих его белого безмолвия и темени.
Зимний продуктовый ассортимент в магазинах поселка Графский берег был достаточно разнообразным. Продавался: хлеб (черная булка весила около пяти килограммов), рис, гречка, макароны и вермишель, мука, соль, свиная и говяжья тушенка, сушеные картошка, лук и морковь, сухое молоко, рыбные консервы (в основном, в томатном соусе), был копченый свиной окорок, иногда завозили мясо - мороженую конину. Из винно-водочных изделий зимой в магазинах был только спирт, причем не бутылочный, а бочковой, разливной.
Это был ассортимент для тех, кто только зимовал в поселке и не имел здесь своего дома, семьи и хозяйства. Местные, как я уже рассказывал, делали запасы летом и имели нормальную картошку, свежемороженые говядину и свинину, мороженую и соленую рыбу, большие запасы соленой черемши и многое другое, что позволяло нормально питаться и сохранять здоровье в этом климате. В магазины зимой они ни за чем, кроме хлеба, не ходили.
Перебоев со снабжением продовольствием даже в таком оторванном от цивилизации месте, как Графский берег, не бывало никогда.
Дни, когда в мастерских давали аванс или зарплату, в обоих наших магазинах считались “мужскими”, женщины в этот день сюда не ходили.
У продавца весы имели две плоские уравновешиваемые поверхности. На одну до полного заполнения всей площадки выставлялись бутылочки и фляжечки покупателей (насколько я помню, здесь их помещалось до 15 штук). Они уравновешивались соответствующим количеством гирек. Затем продавщица наливала из 250-литровой стальной бочки спирт в чайник и начинала опрос клиентов.
Носик чайника подносился к очередной стоящей на весах бутылочке и задавался вопрос:
-”Чья?”
Из очереди отвечали:
-”Моя!”.
Вопрос:
-”Сколько?”
В ответ называлось требуемое количество спирта в граммах, как правило, 150 или 200 грамм. И так пока не заполнялись все стоящие на весах емкости. Потом бутылочки раздавались покупателям в обмен на соответствующее количество денег. Всегда поражало, как продавщица умудряется запоминать, в какую бутылочку или фляжечку сколько она налила.
Казалось бы, брали, что называется, “по чуть-чуть”. Но 40 граммов питьевого спирта эквивалентны 100 граммам водки, 150 граммами спирта можно было хорошо напиться.
Исключительное событие в истории Графского берега случилось поздней осенью 1954 года, когда около поселка прямо на фарватере льдами затерло 500-тонную баржу, под завязку загруженную ящиками с бутылочным портвейном. Когда морозы перевалили за 30 градусов, бутылки лопнули и теперь в ящиках на барже стояли винные ледышки.
Руководство ОРСа Пароходства до апреля 1955 года решало, что же делать с этим вином. Вывезти в таком виде портвейн в Якутск и затем реализовать его не представлялось возможным - слишком его было много. Наконец, приняли решение - реализовать на месте по какой-то совсем смешной цене.
Картина была потрясающей. Несколько дней по поселку бегали мужики и таскали на согнутой в локте руке (как носят дрова) эти ледышки. Дома на раскаленную плиту ставилось чистое пустое ведро, в него доверху набивали портвейновых ледышек и начинали готовить закуску. Гулял весь поселок - и местные, и зимовщики.
Местное население поселка Графский берег насчитывало человек 500. Зимовщиков из числа команд барж и пароходов еще около 700-900 человек. Бывшие зеки среди зимующих составляли довольно большую, хотя, в общем-то, ничего не определяющую и никак не организованную прослойку. Видимо, они и сами понимали, что если попытаются заявить о себе в поселке как о сколько-нибудь организованной силе, ими очень быстро и серьезно займутся.
Часть лиц этой категории числилась в разных цехах мастерской, небольшая часть объявила себя “в законе” и не работала. Жили они в общежитиях поселка, понемногу поворовывали, дрались и резались, но в основном, в своем кругу. По пьяни пакостили местным жителям во время киносеансов в клубе.
Любимым их занятием была охота на дворовых собак местных жителей. Собак убивали, из шкурок шили рукавицы, а собачье мясо ели. Фирменным блюдом блатных и приблатненных была манная каша с кусочками хорошо вымоченной отварной собачатины.
Однажды, когда я зашел в общежитие к своим комсомольцам, зеки из соседней комнаты пригласили меня перекусить. Я был комсоргом и, кроме того, работал бухгалтером, считал зарплату. Многие в поселке были уверены, что именно от меня зависит начислить им денежек чуть побольше или чуть поменьше. В общем, я был уважаемым человеком, поэтому и пригласили за стол.
Я догадывался, чем будут угощать и мог бы отказаться. Но не отказался. Мне дали ложку, я зацепил ею манки и стал жевать. Когда я достал кусочек мяса и положил его в рот, компания, сидевшая со мной за столом, дружно загавкала. Ложку я не бросил и из комнаты не выскочил. Дожевал, сказал, что похоже на курятину, поблагодарил за угощение и ушел.
Где-то в конце марта 1955 года начальство устроило мне очередную выволочку за то, что в клубе хулиганят, и в очередной раз отказалось конкретно помочь в наведении порядка.
Через один или два дня в клубе были танцы под баян. Саша Лантухов перед танцами выпил, а когда стоя играл на баяне, у него упали штаны, что он не сразу заметил. Штаны ему кое-как одели вновь, но тут на танцы забрел бывший зек-законник, пьяный и, конечно же, с собакой. И зек и собака начали путаться под ногами у танцующих, мешать им. Я очень вежливо попросил зека забрать собаку и уйти. Он в ответ предложил мне выйти поговорить.
Дойти мы успели только до двери в кинобудку. К моему лицу протянулась растопыренная грязная пятерня и я не сдержался. Понимал, что лучше бы обойтись без драки, но мне так надоели выговоры начальства и беспросветный бардак в клубе, что я от души врезал по этой блатной морде.
Мой противник упал, но почти сразу сделал попытку подняться. В этот момент на меня кинулась его собака. Я поймал собаку одной рукой за ошейник, а другой за хвост, высоко поднял вверх и смаху ударил зека по голове. Собака вырвалась и с визгом выскочила на улицу, зек затих на полу у двери кинобудки, а я плюнул на все и пошел домой.
Через несколько дней меня вызвал к себе технорук мастерских (что-то вроде директора), расспросил о жизни и протянул мне записку. На клочке бумаги корявым почерком было написано: “Сегодня ночью Сидорова зарежут”.
Резать меня пришли через несколько дней, поздним вечером. Я был худым и жилистым, в техникуме занимался боксом, тягал разные железки, был чемпионом Москвы по гребле. Не хочу рассказывать как, но я отбился, причем с большим уроном для нападавших.
Угрозы больше не повторялись, но все это продолжало висеть надо мной и радости в жизни не прибавляло. Я пришил к полушубку изнутри петлю, в которую, выходя на улицу, вставлял увесистый молоток, а в голенище сапога клал довольно большой и острый самодельный якутский нож. К счастью, мое оружие мне так ни разу и не понадобилось.
Весной меня и еще двоих комсомольцев из нашего поселка избрали делегатами на районную комсомольскую отчетно-выборную конференцию. В Намцы к райкому комсомола нас доставили на грузовике, который тут же уехал. В райкоме удивились нашему приезду и сообщили, что конференция на неделю перенесена и мы можем возвращаться назад.
Назад возвращаться можно было только на своих двоих, мороз, несмотря на март месяц, под 30 градусов, дорога едва заметна, а на мне сапоги. Идти до поселка надо было восемь километров.
Шли мы максимально быстро, но это все равно заняло часа два. Дома сапоги я сразу снять не смог, по-моему, там все смерзлось - и сапоги, и портянки, и ноги. Открыл дверцу печки и сунул ноги туда. Когда сапоги задымились, их удалось снять. Пошел босиком по полу, а пальцы ног стучат как деревяшки и ничего не чувствуют.
В медпункте мне посоветовали делать контрастные ванны: налить в один таз холодной воды, а в другой настолько горячей, насколько смогу вытерпеть и погружать ноги сначала в один тазик, а затем в другой. И так в течение одного-двух часов. Дали еще какую-то мазь от обморожения. А весной на ногах появились язвы, глубокие, некоторые до самой кости, и очень болезненные. Только осенью в Киренской районной поликлинике мне сумели эти язвы залечить, но последствия обморожения сказывались еще много лет, да и сегодня сказываются.
В целом жилось мне очень плохо - без друзей, без книг, в тяжелой враждебной обстановке. Но я терпел. Договор о работе в пароходстве я заключил на три года, продлять его я не собирался, но не собирался и расторгать досрочно, чтобы уехать побыстрее в Москву.
Всего мне предстояло отработать на Севере 1095 дней. На листке бумаги я обратным счетом записал цифры от 1095 до 1 и каждый вечер, прежде чем лечь спать, зачеркивал очередную цифру, соответствующую номеру прошедшего дня и смотрел, сколько еще мне оставалось до возвращения в Москву.
Перед самыми майскими праздниками 1955 года случилась грузовая машина до Якутска. Начальство мастерских подписало мне обходной лист, и я уехал в Якутск.
Была весна, ярко светило солнце, таял снег, а у меня была температура за 38. В Якутске я пересел на автобус до Жатая, где зимовали трое ребят, выпускников судомеханического отделения Московского речного техникума. У них я прожил несколько дней, подлечился, и они же представили меня капитану парохода “Куйбышев” Григорию Воробьеву, у которого не было второго помощника.
Полгода, которые я провел в поселке Графский берег, были, пожалуй, самым тяжелым периодом в моей прошедшей девятнадцатилетней, да и всей последующей жизни. Если честно, то я отдавал себе отчет, что кругом оказался слабаком: и на работе, и в качестве секретаря комсомольской организации, и по жизни. Попав в сложные условия, я растерялся, пошел туда, куда повели обстоятельства. Мне этого никто не говорил, я понимал это и так, сам. Не понимал я тогда одного - как исправить положение.
Предстояло работать на Севере еще два года, но у меня уже будет совсем другое окружение, другие условия жизни, не будет такого экстрима как зимой 1954/1955 годов, хотя трудности тоже будут. Груз первой зимовки на Севере с плеч я сбросил далеко не сразу.
Можно подвести некоторые итоги пребывания на Якутской земле. Я рассказал об одной зиме на Крайнем Севере, причем, если рассказывать о своей жизни и жизни моих тогдашних друзей и знакомых более подробно, с каждодневными деталями, было бы еще непригляднее и горше что ли. Во имя чего же здесь жили и годами работали очень многие люди, сотни и тысячи людей?
Сегодня трудно поверить, но многие считали, что своим трудом они делают доступными для советского народа несметные богатства этих мест. Это в той или иной мере сочеталось со здоровым, как бы сейчас сказали, прагматизмом и желанием побольше заработать. Кроме того, люди и в этих трудных условиях старались ничего в своей жизни не пропустить, не откладывать всю жизнь на потом.
Многие, отработав один-два договорных трехгодичных срока, уезжали на Большую Землю. Еще больше оставались. Люди быстро росли по служебной лестнице, много и тяжко работали, но при этом и много зарабатывали.
Чтобы жить в этих краях нормально, не гробить свое здоровье, нужно было обзаводиться семьей. Невест было мало, практически в местах, где платили хорошие деньги и была интересная работа, их и вообще не было. Довольно широко тогда было распространено знакомство и женитьба по переписке. Знакомились с одинокими женщинами с “материка”, обменивались фотографиями, а потом предлагали: приезжай ко мне, я оплачу проезд в оба конца, если понравится, распишемся и будем жить. Таким образом, здесь создавалось много семей.
За 20-25 лет работы в неимоверно трудных условиях, нередко рискуя здоровьем и даже самой жизнью, людям на Крайнем Севере удавалось скопить 250-300 тысяч рублей. В возрасте под полтинник они возвращались в центральные районы России.
Тогда, например, в Подмосковье за 20-25 тысяч можно было приобрести неплохой домик с большим, в 30-40 соток участком, плодоносящим садом, огородом. Тысяч 10-15 уходило на ремонт дома, еще 10 тысяч на приобретение хорошей мебели. Автомобиль “Победа” или, позже, “Волга” (предел мечтаний автолюбителей тех лет) стоил порядка 10 тысяч. Суммарно все это составляло около 60 тысяч, а на оставшиеся можно было безбедно жить до глубокой старости.
Но случился 1991 год. Шоковая терапия Гайдара перечеркнула все эти планы, поставила крест на многолетнем труде десятков тысяч людей, прошедших неимоверные тяготы Северов, в тяжелейших условиях создававших мощь и богатство нашей страны. Украденные у них сбережения фактически легли в основу миллиардных состояний “новых русских”, а их собственная жизнь, надежды на будущее были в одночасье перечеркнуты.
Своими глазами зимой 1992-93 года я видел в магазинчике на Никольской улице в Москве ценник на модных женских сапогах – 250 000 рублей - то есть та самая сумма, которую совсем недавно скапливал за 20 лет работы северянин.
Весной 1955 года я практически попрощался с Якутией и больше здесь не жил. Впечатление от якутов тех лет осталось довольно бледным: очень бедный, грязноватый и полуграмотный народ, с русскими именами и фамилиями, крещенный в православную веру, но продолжающий потихоньку пользоваться услугами шаманов. В домах по первобытному грязно, одежда могла быть и довольно дорогой и добротной, но тоже засаленной и грязной.
Для экономического и культурного развития якутского народа при Советской власти делалось очень много, очень последовательно, настойчиво и целеустремленно. Это и освоение золотоносных полей, разработка богатейших угольных залежей, развитие судоходства на Лене и пассажирского сообщения между прибрежными населенными пунктами и стойбищами, геологическая разведка во всех уголках Якутии, приведшая, в частности к обнаружению алмазных месторождений.
С первых дней установления Советской власти было много сделано для ликвидации неграмотности, открыто очень много школ, выращена собственная якутская интеллигенция, национальные кадры. В 30-х годах в Якутске был открыт республиканский педагогический институт, а в 1954 году на его базе начал работать Якутский Государственный Университет.
В 2003 году мы с Люсей побывали на якутской выставке на ВВЦ. Провели мы на ней почти целый день, а на следующий день пришли сюда снова. Я пообщался с приехавшими в Москву якутами - это были уже совершенно другие люди: образованные, культурные, эрудированные, умеющие уверенно держаться при общении и вести беседу. Жить Якутия стала хорошо только сегодня, но ведь основа ее нынешнего благополучия была заложена именно Советской властью.
Было приятно сознавать, что когда эта основа закладывалась, я тоже работал в тех краях и тут есть хоть немного и моего труда.