Весной 1954 года я сдал выпускные экзамены в Московском речном техникуме, получил погоны и нарукавные нашивки младшего лейтенанта речного флота, диплом, свидетельство судоводителя и ... заключение медкомиссии о непригодности к работе в плавсоставе из-за проблем со зрением.
В 1953 году при одной из первых хрущевских реорганизаций системы управления страной объединили Министерства морского и речного флота и Главсевморпуть. В газете я увидел объявление о том, что Главсевморпути требуются судоводители. Рассказал об этом своему приятелю Жоре Ренбургу, которого по ряду причин тоже не устраивало предложенное ему распределение. В Главсевморпуть мы пошли вместе и сразу же заключили договор о работе помощниками капитанов в Ленском речном пароходстве, входившем тогда в систему Главсевморпути.
Может это было в какой-то степени предопределением судьбы - управление Главсевморпути, где я начал свою официальную трудовую деятельность, размещалось в том же здании, в котором много позже разместилось Управление делами Президента России, где через 47 лет я окончательно закончил свою трудовую деятельность. Не менее символично, то, что увольнявший меня в 2001 году мой самый последний начальник – заместитель Управляющего делами Президента РФ В.Е.Савченко сидел в том же самом кабинете, в котором в 1954 году сидел мой первый главный начальник - начальник Главсевморпути, легендарный полярный исследователь, дважды Герой Советского Союза контр-адмирал Иван Дмитриевич Папанин.
Через три недели после визита в Главсевморпуть мы с Ренбургом и его беременная, с уже очень заметным животиком, молодая жена уже ехали на поезде “Москва-Иркутск” в Тайшет и Усть-Кут, чтобы там пересесть на пароход и плыть в Якутск, к месту нашей будущей службы.
Однако все получилось не так, как мы планировали. В самом начале нашего путешествия Жора сильно отравился рыбными консервами, с каждым часом ему становилось все хуже и хуже. В Кургане его сняли с поезда уже без сознания. Жена (забыл, как ее звали) естественно тоже сошла. От волнения она чувствовала себя неважно, нуждалась в помощи. Пришлось сойти с ними и мне.
Жору на носилках погрузили в машину и отправили в областную больницу. Я сдал свой чемодан в камеру хранения на вокзале, отметил в наших проездных документах вынужденную остановку, поместил вещи Ренбургов в больничную камеру хранения и устроился в гостиницу, располагавшуюся недалеко от больницы. Практически в этот же день супругу Жоры тоже госпитализировали в гинекологию.
Проболели они больше недели. За эти дни я порядком вымотался, а, самое главное, из-за непредвиденных расходов на питание, гостиницу, небольшие передачки больным остался почти без денег.
Врачи привели Жору Ренбурга и его жену в порядок и они решили, что уже в состоянии продолжить наш путь. Когда мы сели в поезд, устроились в вагоне и за его окнами поплыли последние дома Кургана, я спохватился, что в предотъездной суете забыл забрать из вокзальной камеры хранения свой чемодан, в котором помимо каких-то носильных вещей, книг и конспектов находились все мои документы, кроме паспорта.
На следующей большой станции я дал телеграмму начальнику вокзала Кургана, заказным письмом отправил ему квитанцию камеры хранения и попросил переслать мой чемодан в Москву на адрес матери. Содержимое чемодана я получил только через несколько месяцев, уже в Якутске.
В Тайшет, где предстояла пересадка на поезд до Усть-Кута (порт на реке Лене), я приехал без копейки денег. Поездку мне пришлось снова прервать. Ренбургов я отправил дальше одних, сославшись на то, что должен задержаться в Тайшете, чтобы еще раз попытаться решить вопрос с забытым в Кургане чемоданом. О том, что я остался без денег, я говорить не стал, а Ренбурги меня о моем финансовом положении не спросили.
Выкрутиться из сложившейся ситуации мне помогли мои новенькие наручные часы престижной в то время марки “Победа”, подарок моей матушки в связи с окончанием техникума, присвоением лейтенантского звания и отъездом в Сибирь. Я их продал на тайшетском рынке. Вырученных денег как раз хватило на билеты на поезд до Усть-Кута и пароход до Киренска - первого порта на Лене, где береговая администрация имела полномочия по приему на работу плавсостава.
Железнодорожная ветка Тайшет - Усть-Кут длинной 770 километров - это самое начало будущего БАМа, о котором в то время никто не говорил, но который начали строить еще перед Великой Отечественной войной. В 1954 году дорога еще не была передана Министерству путей сообщения и эксплуатировалась МВД СССР.
Вагоны в поездных составах были старые, дореволюционные, небольшие, с маленькими окнами и, по-моему, даже без электричества - почему-то помнится, что в вагонах было по одной-две керосиновые лампы типа “летучая мышь”.
Поезд шел очень медленно, просто ну очень медленно. Все окна были наглухо закрыты, потому что снаружи летали гигантские тучи мошки (ударение на второй слог), которая не просто очень больно кусалась, а мгновенно набивалась в глаза, нос, рот, уши. Ощущения при этом были пренеприятнейшие. Станций на пути было мало, на некоторых из них выходить из вагонов не разрешалось. Ехали до Усть-Кута мы на этом поезде около двух суток.
Потом был небольшой пассажирский пароход, на котором я добрался до Киренска. По дороге у меня окончательно кончились деньги и пришлось здесь сойти на берег.
В Киренске я рассказал свою историю (с чемоданом, болезнью друзей и деньгами) начальнику речного порта. Мне всегда везло на хороших людей: начальник порта направил по рации запрос обо мне в Управление Ленского речного пароходства в Якутск, а меня временно назначил вторым помощником капитана на небольшой буксирный колесный теплоход, таскавший баржи между Киренском и Усть-Кутом. Даже распорядился, чтобы мне выдали денежный аванс в счет будущей зарплаты.
Недели через две из Якутска пришла радиограмма: меня назначили 2-м помощником капитана пассажирского парохода “Якутия”. Этот пароход завершал капитальный ремонт в Киренске на Красноармейском судоремонтном заводе и вот-вот должен был направиться в Якутск для перевозки пассажиров на линиях Якутск – Вилюйск и Якутск - Усть-Мая. Мне поручалось участвовать в приемке парохода из ремонта, а также помочь капитану скомплектовать хотя бы небольшую команду.
Пока завершался ремонт парохода, я жил в общежитии комсостава на дебаркадере Киренской пристани, знакомился со своим пароходом, заводом, где пароход стоял на ремонте и городом. Я и не догадывался в те дни, чем для меня эти город и завод станут в недалеком будущем. Просто было любопытство и много свободного времени.
Киренск – это районный центр в Иркутской области с населением порядка 10 000 человек. Город старый, очень добротный и чистенький, с большим количеством еще дореволюционной постройки частных жилых домов, магазинов и столовых, которые здесь назывались чайными. Расположен город в основном на острове, в месте впадения в Лену довольно солидной реки Киренги.
Кроме речного порта, в Киренске еще был аэропорт, принимавший рейсы из Якутска и Иркутска, отсюда можно было улететь и в Москву (хотя и не прямым беспосадочным рейсом). Расположенный на левом берегу Лены Красноармейский судоремонтный завод был в те годы, пожалуй, крупнейшим на всей Лене. В Киренске и его окрестностях он имел три затона: Красноармейский, Тяпушкин и Алексеевский.
Немного позже я познакомился с местной медициной. Имелось две поликлиники - райздравовская и водников - обе с очень приличными врачами, в чем я убедился лично, когда меня местные врачи сумели вылечить от тяжелых последствий сильного обморожения зимой 1954-1955 года. Обе поликлиники этого районного центра в самой сибирской глубинке были своего рода оазисами и образцами чистоты, вежливости, порядка и качества обслуживания для всех остальных организаций и учреждений города и района.
Через довольно широкую Лену была организована паромная переправа и перевоз людей на большой лодке с автомобильным бензиновым двигателем.
Река у Киренска делала крутой поворот вправо. На противоположном берегу, прямо напротив города, находилась покрытая тайгой отвесная сопка с выступающими из зеленых зарослей красноватыми скальными отрогами. С обеденного времени и до самого заката сопку освещало солнце. Местные жители рассказывали, что в каменистых отрогах здесь гнездилось очень много гадюк, поэтому сюда не ходили. Хотя по слухам на сопке были целые полянки красивейших ярко-оранжевых сибирских цветов - жарков.
Вода в реке абсолютно прозрачная, видно в глубину на несколько метров. За три года работы на реке Лене и ее притоках я ни разу не видел людей со спиннингами или удочками. Рыбачили здесь по другому.
Вечером, когда темнело, рыбаки выходили на реку на лодках. На носу каждой лодки, на шесте крепилась жаровня, в которой ярко горел костер из природно просмоленных сухих лиственничных щепок. По бортам стояли два рыбака с длинными острогами.
Лодки бесшумно сплавлялись по течению, пламя костерка насквозь просвечивало толщу воды, и в ней было видно стоящую на глубине рыбу. Удар острогой и рыбина в лодке. Так промышляли крупную сибирскую рыбу: тайменя, нельму, ленка, налима.
Осетров ловили самоловами - установленным на дне реки шнуром с подвязанными к нему в очень больших количествах остро заточенными крупными коваными крючками-тройниками. Некрупную рыбу ловили осенью на небольших притоках Лены мелкоячеистыми сетями и сразу же солили на зиму в бочоночках.
На рейде Киренска всегда стояло на якорях много барж, буксирных пароходов и небольших, грузоподъемностью тонн в 500, новеньких танкеров. Многие суда простаивали из-за того, что их подолгу не могли укомплектовать хоть какими-нибудь командами.
К 1954 году программа освоения великих рек Сибири дошла, наконец, до Лены. Ключевыми в реализации этой программы стали два фактора.
Во-первых, вывод на берега Лены железной дороги, соединившей ее с Транссибирской магистралью и давшей возможность завозить практически неограниченное количество промышленного оборудования, техники, стройматериалов, продовольствия и товаров народного потребления, необходимого для быстрого развития экономики этого колоссально богатого региона.
Во-вторых, была обеспечена довольно устойчивая навигация от Волго-Балта и Беломоро-Балтийского канала по Северному морскому пути до находящегося в устье Лены заполярного Тикси. По этому маршруту на Лену уже в 1954 и 1955 году пришли десятки судов - от речных трамвайчиков (таких же, какие плавали в те годы по Москве-реке в черте Москвы) до современнейших финских большегрузных лихтеров, отечественных танкеров и сухогрузов класса “река-море” и даже многопалубных пассажирских дизель-электроходов.
В Якутию и Приленские районы Иркутской области начали прибывать сначала сотни, а потом и тысячи специалистов из всех регионов РСФСР, в том числе в 1954 году сюда приехал я, а в 1955 году моя будущая супруга.
Колоссальные сдвиги в развитии громадного края, условиях жизни здесь людей происходили буквально на наших глазах.
Из Якутска прилетел капитан парохода “Якутия” Леонид Слепченко - молодой, очень энергичный. С его прибытием завершение ремонта парохода пошло очень быстро. Мы стали выходить из затона, плавали к аэропорту, по пристаням города, где получали разный инвентарь, оборудование, мебель и многое другое, необходимое для полноценного обслуживания наших будущих пассажиров.
Пароход “Якутия” был колесным, угольным, двухпалубным, причем вторая палуба была не пассажирской, а служебной. На пароходе было несколько кают класса между первым и вторым, помещения третьего класса, что-то типа столовой, буфет.
Команду набрать в конце июня было очень сложно. Из палубного комсостава в наличии были капитан и я, его второй помощник. Был механик и его помощник. Удалось найти боцмана. С большим трудом подобрали несколько матросов, рулевых, кочегаров. Примерно 60 процентов команды были бывшие зеки. Зачем они согласились плыть назад от железной дороги, к лагерям, в которых они провели много лет, мне и сегодня не понятно - может им просто некуда было ехать.
Запомнилась первая бункеровка. Пароход брал 90 тонн угля, которые надо было погрузить на него тачками. Тачка вмещала килограмм 100-150 угля. Бункеровались первый раз около суток и все вымотались до полусмерти. Кстати, через месяц полную бункеровку мы проводили часа за три.
Наконец, мы отплыли. Пассажиров у нас не было, шли налегке. До Якутска было несколько тысяч километров. Скорость нашего движения - около 20 километров в час.
Лена поражала своими просторами. Это было что-то совершенно несопоставимое даже с Волгой. Безлюдная и безпароходная, неимоверно голубая водная гладь, покрытые тайгой всех оттенков зеленого цвета сопки. Небо чистейшего синего цвета. Населенные пункты на расстоянии километров 300 - 500 друг от друга.
На реке, в отличие от Волги, ни бакенов, ни створов, хотя изредка попадались домики бакенщиков. Около одного из таких домиков мы замедлили ход, пароходным гудком вызвали бакенщика и попросили продать нам рыбки. А рыбка была - исключительно живые осетры, ценой 5 рублей за килограмм (моя зарплата составляла 750 рублей в месяц).
Очень интересным было население ленских берегов тех лет. Насколько я помню, основу коренных местных жителей составляли потомки ленских ямщиков, возивших государеву почту по замерзшей реке в Якутск и перемешавшиеся с местными аборигенами - якутами, бурятами и кем-то еще.
Жили местные довольно замкнуто. Чужих людей к себе не пускали. Дома строили из вековых лиственниц. Практически под общей крышей с домом находились и все хозяйственные постройки: помещения для скота и птицы, для разного рода домашнего инвентаря, клети для хранения продовольственных запасов семьи и кормов для скота.
При доме обязательно имелась баня, топившаяся, как правило, по черному и уборная. В жилой части дома центральное место занимала громадная русская печь, в которой пекли и жарили разные вкусные вещи. В печи можно было и помыться, причем не только детям, но и взрослым.
Огораживалась приусадебная территория забором из распиленных пополам лиственничных бревен - без артиллерии такой дом штурмом не взять.
Местных приезжие усмешливо называли чалдонами. Наиболее распространенными фамилиями у них были Красноштановы и Рукавишниковы.
Интересным был говор коренного местного населения. Например, парень на прогулке спрашивает у девушки: “Ну, покуда пойдем - потуда, или посюда?” Наша квартирная хозяйка как-то стала нам выговаривать: “Вы, робяты, зеркало то для бритья, конечно, берите. Но руками не трогайте, а то у него деревяшка по стекляшке шинькается, зеркало спортится.” Однажды она давала одному из нас задание: “Ты, Левонид, иди дрох наколи, а я пока ужну направлять буду.”
В магазинах (особенно в плавучих магазинах ОРСа Ленского пароходства) были в продаже сырокопченая и варено-копченая колбасы, сырокопченый окорок, шоколадные конфеты, мясные и рыбные консервы и много других вкусных вещей. Но в магазины коренные местные жители ходили редко - все у них было свое, домашнее. А вообще, в небольшом сибирском райцентре в те годы был очень широкий выбор промышленных и продовольственных товаров, а в местных чайных кормили вкусно, разнообразно и недорого.
На зимний период местные запасались сразу несколькими мешками муки и сахара, разных круп, макаронных изделий, соли. Закупалась где подешевле картошка (в Усть-Куте она стоила 50 рублей мешок, в Якутске 250, а ближе к Тикси цена ее поднималась до 500 рублей). Во время навигации, когда шел завоз на Севера продовольствия, у шкиперов барж закупалось по несколько ящиков водки и красного вина, чтобы всегда иметь возможность достойно принять родственников и друзей.
Под осень на баржах знакомых шкиперов привозили купленных в какой-нибудь деревушке в верховьях Лены корову и свинью (чаще всего эта живность покупалась на две семьи). Когда морозы становились устойчивыми, привезенную скотину забивали. Вся семья садилась лепить пельмени. Готовые пельмени раскладывались на деревянные противни и выносились на мороз. В замерзшем виде их ссыпали в холщовые мешочки, которые вывешивали в холодной клети. Одновременно с пельменями раскатывалась и лапша.
Замораживалась рыба - таймень, ленок, нельма - из которой зимой приготовлялась строганина. Мелкая и средняя рыба засаливалась в берестяных туесах с добавлением трав и специй. Якуты такую соленую рыбку называли тугунками. Очень вкусная рыбка. Обязательно засаливалась в больших количествах черемша.
В Киренске, окрестностях Олекминска и далее к Якутску (по крайней мере мне так запомнилось) жило некоторое количество татар, высланных сюда после освобождения Крыма во время Отечественной войны. Вели себя они тихо, никаких межнациональных вопросов не возникало, претензий к русским тем более.
Хорошо помню семью Батаргареевых, живших недалеко от меня в поселке Графский берег. Семья была большая, десять детей, причем у двух старших уже были свои дети. Ребятня если шкодила, то всем большим и очень дружным коллективом. За провинности детей никогда не били. Всех участников шкоды выстраивали по росту у печи, заставляли поднять руки вверх и надевали на поднятые руки валенки. Самому старшему на руки надевали валенки самого младшего и далее по возрастающей - самому младшему валенки самого старшего. Когда я первый раз увидел эту картину, то чуть не упал на пол со смеху.
Семья была общительная, и даже у самых меньших не чувствовалось ни малейшего налета недоброжелательности по отношению к русским. Высылка в Сибирь воспринималась ими как заслуженное наказание за допущенные татарами во время войны преступления.
На Ленские берега сослали и часть хохлов из западных областей Украины. Запомнился рассказ одного из ссыльных из Закарпатья. Очень спокойный, беззлобный рассказ. В их селе бандеровцы застали врасплох небольшую группу солдат Красной Армии, зверски их замучили, а одного живьем сварили в большом котле. Когда в село вернулись красноармейцы и увидели, что сделали с их товарищами, всех его жителей, причем всех до единого, погрузили в товарные вагоны и отправили в Восточную Сибирь.
Значительную прослойку населения и рабочей силы на всех местных производственных предприятиях составляли бывшие зеки, не успевшие после отбытия срока доехать до своих родных краев. Рассказывали, что летом 1953 года, когда по амнистии были освобождены из лагерей тысячи и тысячи заключенных и они двинули в Усть-Кут к железной дороге, во всех населенных пунктах на Лене был просто разгул бандитизма и поножовщины.
К 1954 году многие лагеря на Лене были расформированы, обстановка более или менее нормализовалась, хотя продолжала оставаться очень непростой.
Большие лагеря оставались на Алдане, в районах разработки золотоносных пластов. Лагеря были громадные - до 10 тысяч заключенных в каждом, причем содержались они строго по мастям - “воры” и “суки” в разных лагерях. А в Эльдикане был громадный лагерь, на 2,5 тысячи человек, в котором содержались только женщины, получившие сроки в 15, 20 или 25 лет. Сохранились в то время и несколько лагерей под Олекминском на Лене и под Бодайбо на Витиме.
На пароходе “Якутия” у нас работал матросом один из многолетних лагерных сидельцев Максим Сердечный со своей женой, тоже бывшей зечкой. Максиму было лет 45-47, он был спокойным и довольно рассудительным человеком. Иногда во время моей вахты он поднимался ко мне в рубку и рассказывал о лагерной жизни, о разных зековских “мастях”, о жизни колымской воровской знати.
Может и врал при этом, но было ясно, что назад в лагерь он очень не хочет. Сложилось так, что зимой 1954/55 годов Максим зимовал в том же поселке Графский берег, что и я. Ближе к весне он поехал в Якутск, там, на остановке автобуса, спер у какой-то якутки мешок с барахлом, и снова загремел сначала в тюрьму в городе Якутске, а потом назад в лагерь.
Вспоминается история Сашки Лантухова, с которым я прожил почти полгода в одной комнате в поселке Графский Берег. Он окончил когда-то музыкальное училище в Краснодаре. Был призван в армию. Летом 1945 года часть, где он служил в звании старшины, перебазировали на Дальний Восток, поближе к японцам. Во время стоянки воинского эшелона в Чите Сашка на танцах в ходе ссоры застрелил из табельного пистолета местного парня. Его арестовали, судили, этапировали в алданские лагеря. В этих окрестностях он и осел.
Наверняка, рассказывая свою биографию, Лантухов крупно привирал. Но на гитаре, баяне и аккордеоне он играл классно.
Солженицын создал в своем объемном трехтомном труде образ ГУЛАГа как территории особой “зековской нации” со своей собственной культурой, своими законами, обществом, разделенным на “политических” и “уголовников”, со своей сложной иерархией. Я в лагерях не сидел, но три года очень много общался с зэками. По-моему или Солженицын очень много напридумывал, или лагеря в Якутии были какие-то не солженицынские. Вопреки солженицынскому образу ГУЛАГа, символом которого является интеллигент-диссидент, “политические” здесь составляли совсем небольшое меньшинство лагерного населения..
Большинство бывших заключенных, с которыми мне довелось работать и общаться, были не “политическими” и не “уголовниками” в общепринятом понимании этого слова. Чаще всего первично в лагерь попадали обычные, в общем-то, люди за нарушение действовавших перед войной, во время войны и после нее законов, направленных на то, чтобы дисциплинировать производственный персонал, заставить людей добросовестно работать. А уж потом часть из них так и не смогла выбраться из этого заколдованного круга и пополнила постоянный контингент ГУЛАГа.
К середине 50-х годов в этих краях стало появляться все больше и больше молодых специалистов, закончивших вузы и техникумы в западных регионах страны, а также и молодых рабочих - выпускников ФЗУ и ремесленных училищ, попавших сюда по распределению.
Не иссякал поток людей, приехавших сюда, как тогда говорили, по вербовке, за “длинным рублем”.
Что привело этих людей на Крайний Север, в эти суровые места? Судьба? Житейские обстоятельства? Стремление заработать? Тяга к романтике? Ответ, наверное, можно найти в рассказах и романах Джека Лондона о Крайнем Севере и его жителях, а также в книгах Максима Горького и Вячеслава Шишкова о людском дне. Как бы то ни было, но все эти люди вместе осваивали берега Лены, ее несметные богатства. Может, по иному в то время и было невозможно.
В конце июля “Якутия” приплыла к месту своего назначения - в Якутск. Якутская речная пристань находилась в пригородном районе Даркылахе. Сам Якутск в те годы был хоть и большой, но в основном одно- и двухэтажный деревянный город, с деревянными тротуарами и торцовыми мостовыми (для устройства мостовых пилили бревна на чурбачки, из которых потом и выкладывали мостовые).
Город располагался на вечной мерзлоте, поэтому особо большие дома строить было очень сложно. Часто каменные здания строили на бетонных сваях, чтобы изолировать теплопотоки дома от навечно промерзшей почвы.
Вокруг Якутска, между окружающими его сопками, располагалось как бы блюдце степной зоны, диаметром километров 40 - 60. Климат здесь резко континентальный: летом жара зашкаливает за 30 градусов, а зимой нередки морозы около 50 градусов. Особенность климата степи около Якутска и в самом городе: чем сильнее мороз, тем сильнее в городе туман. Туман зимой бывает настолько сильным, что вытянутую вперед руку уже практически не видно.
В Пароходстве мои проблемы разрешили быстро и без волокиты. Я заполнил все нужные бумаги и меня официально, приказом по Пароходству, назначили II помощником капитана парохода “Якутия”. Нас отправили на судоремонтный завод в Жатае, где поставили на котлочистку и уже полное доукомплектование парохода командой. Капитан уехал из Жатая в Якутск к семье, оставив меня за старшего.
В первую же ночь наши бывшие зеки устроили пьяную заварушку - один из них, видимо, решил заявить себя своего рода “смотрящим” на пароходе. Все происходило в темноте, при свете нескольких карманных фонариков (при остановке судового парового котла не работал и электрогенератор) и лунном свете, падавшем в каюты через иллюминаторы. То, что мы с боцманом и помощником механика сразу и жестко вмешались в эту затею, вынудило большинство бывших зеков стать на нашу сторону.
“Бунт” провалился, выборы смотрящего не состоялись, а утром зачинщика с парохода вышвырнули.
Первый рейс у нас был до Вилюйска. Недалеко от конечного пункта нашего плавания к нам села большая группа геологов. От них я впервые узнал, что на реке Вилюй повыше города Вилюйска нашли большое месторождение алмазов.
Внешне в 1954 году это никак не было заметно: небольшой деревянный одноэтажный якутский районный городишко, совершенно глухоманный и довольно грязноватый. Река Вилюй здесь не очень широкая, с низкими, заросшими тайгой берегами, причем очень мелководная. Разработку алмазных трубок начали сразу же после их открытия.
Уже к навигации 1955 года была пробита автомобильная дорога от Мухтуи (теперь это город Ленск) до Мирного - хоть и плохонькая, но она сразу дала возможность переваливать грузы в Мухтуе на автотранспорт и везти в Мирный напрямую.
Больше мы до Вилюйска ни одного рейса не сделали, так как река в своем устье сильно обмелела и даже наш небольшой пароходик пройти не мог. А вот в Мухтуе летом 1955 и 1956 годов я бывал очень часто, мы приводили сюда большие караваны барж из Киренска и Пеледуя.
Вернувшись из Вилюйска в Якутск, мы взяли пассажиров и отплыли в Усть-Маю, на реку Алдан, знаменитый золотоносный край.
Первый крупный населенный пункт на Алдане - город Хандыга. Местные шутили: в Хандыге кончается советская власть и начинается власть Дальстроя МВД СССР, власть лагерного начальства. Побеги заключенных отсюда были практически исключены самой природой - до ближайшей железнодорожной станции несколько тысяч километров по абсолютно безлюдной непроходимой тайге. Поэтому основная масса заключенных-мужчин из лагерей на работу ходила строем, но без конвоя, они так и назывались - “бесконвойники”. Тем не менее, когда наш пароход причаливал к дебаркадеру Хандыги, на носу и корме выставлялись автоматчики, у всех садящихся на пароход скрупулезно проверялись документы.
Алдан гораздо шире и глубже Вилюя, берега гористые, хорошо видны вечные снега на остроконечных вершинах Верхоянского хребта. Усть-Мая расположена на долготе Владивостока. Климат здесь очень суровый.
По мере приближения осени холмистые, в ряде мест даже гористые берега и Лены и Алдана расцвечивались все новыми и новыми красками, располагавшимися как бы широкими горизонтальными мазками: все оттенки красного у самой воды, имевшей насыщенный голубой цвет, затем переливы от нежно желтого до ярко коричневого переходят в разнозеленую гущу хвойников. Все это укрывается синевой неба днем, совершенно немыслимыми яркими красками закатов вечером и восходов утром.
День очень быстро становился все короче, а ночи все темнее. Ночью по Лене и Алдану пароходы в те годы не плавали из-за отсутствия на реке навигационного оборудования. С наступлением темноты мы вставали на якорь неподалеку от берега и отдыхали до самого утра.
Иногда, ранней осенью, у капитана удавалось получить разрешение поохотиться на зайцев, которых там великое множество. Охотились так. На верхней палубе нашего парохода были размещены две шлюпки на шлюпбалках, и недалеко от них находились довольно сильные прожекторы. Одна из шлюпок спускалась на воду, в нее садились два человека. Еще один вставал к прожектору, и еще один устраивался около него с мелкокалиберной “тозовкой” в руках. Когда включался прожектор, в его луче на берегу обязательно начинали прыгать один-два, а иногда и сразу три зайца. Тот, кто стоял с ружьем, стрелял, те, кто находился в шлюпке, подъезжали к берегу и собирали добычу. Добыча по договоренности шла на общий стол команды.
Уже не помню на какой пристани на Алдане ко мне подошел незнакомый мужичок и спросил, нет ли у нас работы для него и его жены. У нас не хватало матросов и я отвел этого мужичка к капитану. После общения с капитаном и положительного решения его вопроса, мужичок почти на ухо сообщил мне, что он является тайным агентом-осведомителем.
По-видимому, таким образом он представился не мне одному, потому что команда его устойчиво не уважала. Кроме того, он был крайне ленив и очень неаккуратен.
Неприязнь команды к нашему тайному агенту никогда не выходила за определенные рамки, а может она находила выход во время бункеровок. Я всегда посылал этого “агента-осведомителя” разравнивать уголь в судовом бункере, иногда даже сбрасывал его туда силой. А бывшие зеки старались засыпать его углем и, поэтому, очень быстро катали тачки. Девяносто тонн угля команда кидала в трюм в самые сжатые сроки.
“Агенту-осведомителю” такая жизнь быстро надоела. Через месяц на какой-то пристани на Алдане он подошел ко мне с майором милиции. Майор сказал, что они берут этого человека к себе на работу и очень вежливо попросил отдать его документы. Я доложил капитану и мы остались без собственного “агента-осведомителя”.
Вспоминается еще одна встреча на реке Алдан. В Хандыге на наш пароход села девушка совершено изумительной красоты. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать, но внешне она вполне сформировалась. Я исподтишка ею любовался. В Эльдикане она неожиданно сошла на берег, а я даже не успел узнать, как ее зовут.
Когда мы снова пришли в Эльдикан из Усть-Маи, я решил ее разыскать, благо городок всего-то тысяч на десять населения, а девушка ну очень красивая. Стоянка у нас в Эльдикане была часа два и я отправился на поиски красавицы. Подходил к прохожим, описывал девушку и спрашивал, не знают ли, где она живет, как ее зовут.
Нашел девушку я довольно быстро. Постучался в дом. Она меня узнала и впустила, пригласила попить чаю, завела патефон. Мы с ней около часа говорили о разных разностях, о прочитанных книжках, я рассказывал ей о Москве.
Подошло время возвращаться на пароход, мы стали прощаться и она мне сказала:
- “Знаешь, я с тобой дружить не буду”.
Я спросил:
- “Почему?”
- “Ты слишком старый!”
На том и расстались. Мне тогда только-только исполнилось девятнадцать, а ей было где-то пятнадцать с половиной.
Можно рассказать немного о пассажирах нашего парохода. Так как он в те годы, по-моему, был единственным пассажирским плавсредством на маршрутах Якутск - Вилюйск и Якутск - Усть-Мая, то при наличии у нас 200 посадочных мест мы перевозили (особенно в сторону Якутска) по тысяче, а иногда и по полторы тысячи человек. Ночью они ложились спать на палубе практически вплотную друг к другу и ходить здесь становилось невозможно.
Одна из двух моих ежесуточных вахт была с четырех часов ночи до восьми часов утра. Чтобы попасть на мостик, мне приходилось вылезать в окно каюты и по леерной стойке лезть на верхнюю палубу.
По распределению обязанностей между комсоставом я отвечал за работу с пассажирами и много с ними занимался. Среди пассажиров алданских рейсов в Якутск всегда бывало много освободившихся из лагерей. Памятуя о судьбе отца, я внимательно приглядывался к пассажирам этой категории. Но, увы, среди них политических явно не было - это было видно по их интеллекту, манере общения, да и вообще по всему внешнему виду и только лишь слегка приглушенным приблатненным ухваткам.
В начале октября на Лене пошла шуга, льда становилось все больше и нам дали команду вставать на зимовку в Жатае (это недалеко от Якутска). Прокрутившись немного в Жатае и Якутске, я предъявил пришедшие из Москвы документы об образовании в Пароходстве и получил назначение ехать зимовать в поселок Графский берег Намского района. Работать мне предстояло в Намских судоремонтных мастерских. Это в 80 километрах к северу от Якутска.