13. Практика — критерий истины. Сон — истина бытия.
Теоретиками становятся те, кто ни черта не смыслит в практике. Жизнь теоретика состоит из условий и допущений. Ему постоянно надо что-то доказывать или опровергать. Теоретика можно разглядеть солнечным днем в прорезь черного ящика, где он барахтается среди начальных и граничных условий, аксиом и формул, как в змеином гнезде. А жизнь в это время идет мимо него, как прохожий.
Практик же — тот самый усталый прохожий, и участь его — грязь и сбитые ноги. Практику, конечно же, сложнее. Как правило, ему везет меньше, так как достается больше.
Технологу Липкину, например, приятелю Дерюгина, катастрофически не везло ни в чем. Все шишки и синяки на свете были его. Как по технологической части, так и по природной. Они были его и начальными, и граничными условиями, и необходимыми, и достаточными, чтобы жизнь превратить в ад.
Дерюгин и Суэтин с женами (Гурьянов с очередной пассией) еще на заре туманной юности стали организовывать совместные застолья с регулярностью зарплаты. Поскольку зарплату в те годы выдавали регулярно, то и все остальное шло в полной пропорции с этой выдачей. Традиционный ответ на традиционный вопрос «как дела?» был «регулярно!»
Застолья в течение квартала делали полный круг по всем его участникам, так что за год все бывали у каждого по четыре раза. В «Трех товарищах» одно время даже висел годовой и квартальный план семейных встреч, а под ним добавлен «Встречный план» встреч чисто гаражных. Потом встречаться семьями стали все реже и реже, пока не ограничились ежегодным кругом, зато число встреч гаражных возросло в несколько раз.
На этот раз повод для встречи был внеплановый: Дерюгин неожиданно для себя получил квартиру Липкина.
Дерюгин любил рассказывать о технологе Липкине. Он у него был притчей во языцех. Несчастий, обрушившихся на Липкина только за последнее время, другому человеку с лихвой хватило бы на целую жизнь.
Недавно, например, он пришел на работу с синяком под правым глазом. У Липкина есть старенький «Москвич», на котором он гоняет по нашим дорогам, как Шумахер. Даже в дождь. Стал Липкин лихо объезжать большую лужу и лихо ободрал бок вишневому «Мерседесу». Вышли оба водителя. Который поплотнее, посмотрел на технолога — взять с него нечего — молча заехал тому в глаз и уехал с места ДТП. Липкин поднялся, отряхнулся и поехал себе дальше, вознося молитвы вперемешку с проклятиями.
В тот же день Липкину в заводской столовке на кассе сказали: «Доберите до талона еще котлету». Казалось бы, все просто, так его и тут угораздило вляпаться в историю. Отнес он свой поднос на стол, взял вилку и пошел на раздачу «добирать» котлету. Выбрал, которая потолще, воткнул в неё вилку и понес на свое место. А котлета — возьми и разломись. Полкотлеты на пол упало, а еще полкотлеты — женщине, пьющей компот, за шиворот. Котлета была только что с противня: горячая, черная и жирная. Женщина взвизгнула, взвилась и посадила Липкину синяк под другой глаз, на свободное место. А потом стояла, схватившись за край своего столика, и долго откашливалась, поперхнувшись компотом.
Дома жена Липкину не поверила и, даже не сказав: «Дыхни!», отоварила поварешкой по лбу.
«Всесторонний тройной удар судьбы!» — прокомментировал на диспетчерской начальник цеха внешний вид Липкина.
Дерюгин не просто любил рассказывать о Липкине. Он рассказывал о нем с упоением и потрясающей достоверностью. Гурьянов даже предложил ему содействие в публикации «Истории технологии».
Технолог и впрямь был неисчерпаемый кладезь несчастий. Его мог за здорово живешь избить какой-нибудь ревнивец прямо на пороге собственного дома — перепутать с другим счастливцем.
— Липкин в тот день проспал, рассказывал Дерюгин. — Не умывшись, не завтракая, так небритый и побежал на работу. Вылетел, как дурной, из подъезда на улицу, а тут его и взяли на рога. Хотя это пустяк. У него вещи и покруче случались…
Вот так незатейливо общались друзья со своими женами (Гурьянов на этот раз был один, чем несколько озадачил друзей) в середине девяностых годов уходящего от них столетия. Затейливость нужна на Ученом совете или в президиуме собрания, где ничего другого нет. Или когда спустя много-много лет захочешь найти в них некий смысл и оправдание самому себе. И были счастливы они своим общением, и ничего им больше не надо было. Тем более что Дерюгин квартиру получил. Жизнь, правда, думает по-своему и постоянно вносит свои коррективы. Мы-то думаем, что делаем свою жизнь, тогда как она то и дело делает нас. Да еще как делает!
— Невероятный даже для Липкина случай: я посвятил себя Липкину, а Липкин посвятил свою квартиру мне!.. Жена от него ушла. Причем резко вверх. Оседлала москвича из министерства. Забрала с собой сына, чтобы получил в Москве приличное образование, а также румынский гарнитур, который она купила на скопленные Липкиным вознаграждения за рационализацию и изобретательство. «А квартира мне теперь ни к чему! — опрометчивая от счастья, заявила она на прощание своему «горю луковому». «Раз так — и мне она больше не нужна! В ней приметы несчастья!» — заявил он вечером в пивной и тут же получил от меня предложение об обмене. И согласился! С радостью согласился поменять свою двухкомнатную квартиру, загубившую ему жизнь, на мой дом у реки. Теперь утонет, точно утонет, — прогнозировал Дерюгин. — А не утонет — так его затопит наводнение…
После закуски Зинаида подала на стол любимые ею котлеты с картофельным пюре. У нее на пять котлет шел килограмм фарша.
— Добрые котлеты! — одобрил Гурьянов. — Они у тебя, Зина, всегда классные!
— Средство придумали очищать печень, почки и прочие органы, в которых накапливаются шлаки, — сказала Настя. — Симкин принял три стандарта, очистился! — Настя победоносно оглядела всех.
— Эти средства прежде всего очищают карманы, — сказал Суэтин. — Мозги надо сперва твоему Симкину очистить, а уж потом печень.
— Нет, правда. У него были родинки по всему телу, коричневые такие, а после лечения их не стало.
— Все тело стало коричневым. Как у дона Педро.
— Как ноги-то твои? — спросила Зинаида Гурьянова.
— Да на месте пока, — Гурьянов приподнял штанину.
— Жаловался, что болят.
— А-а, болят. От бедра до колена. И щиколотки.
— Приседать надо.
— Селиверстов сказал: сколько лет, столько приседаний, — пояснил Дерюгин. — Сама-то пробовала? — спросил он у жены.
— У меня только пятнадцать раз получилось. Шестнадцатый — стул помог.
— Ну, ты, Зинуля, свою норму выполнила. Да это и не главное для любви, приседания, — сказал Гурьянов и стал патетически рассуждать о любви. О поэзии и эросе. О творчестве и его истоках. Зинаида со вздохом стала собирать посуду со стола. Гурьянов раскинулся на диване и светло обращался к люстре. Люстра подмигивала ему.
Суэтин не слушал Алексея, листал газету. Дерюгин, делая вид, что слушает, просматривал пустые бутылки на предмет остатков. А Настя помогала Зинаиде и вполуха слушала Гурьяновскую трепотню. Она несколько раз перевела взгляд с мужа на поэта и обратно... Сидят, два самодовольных самца. Один весь ушел в рифмы, а второй вообще непонятно куда. Мужики не могут без самовыражения, лишь бы делом не заниматься! В ней росло раздражение. Она порезала о тупой нож мизинец.
— Все любовь, любовь... — раздраженно бросила она. — Одна любовь! Не надоело? Какая любовь! На любовь нужен душевный настрой, душевный подъем. Женя, дай йод. Зина, йод где?
— Ты смотри, швейцарец прыгнул на сорок пять метров, — оторвался от газеты Суэтин.
— На сколько? Что ты мелешь? Кто это прыгнул на сорок пять метров? — возмутилась Настя. — Йод дай, говорю. Видишь, кровью исхожу. Зина, где йод у тебя?
— Вот — швейцарец Смелько. Фамилия, правда, не совсем швейцарская. Хохол, наверное. Прыгнул на сорок пять метров. С железнодорожного моста. Я даже представляю этот прыжок. Как трехступенчатая ракета. Сначала летит тело, потом сердце, а потом душа.
— Красиво.
— Что красиво? — набросилась на Гурьянова Настя. — Вы что тут все, с ума посходили? Зина, они тут все с ума сошли.
— С котлет, — сказал Дерюгин.
— Что красиво, спрашиваю? — не унималась Настя.
— Спрашивают — отвечаем. Посходили все с ума, как весенние снега. Красиво — вон там солнце садится, а мы тут черт знает о чем говорим. Ведь сегодня самый долгий день...
— В этой жизни, — сказал Суэтин. — Вот йод.
— В этой жизни — не знаю, но в этом году — точно, — уточнил Гурьянов.
— Киев бомбили, нам объявили, что началася война... — спел Дерюгин. — Мы вот тут прохлаждаемся, зубы чешем, а в это время наши города и села уже горели. Никто не будет? — он крякнул и допил водку из горлышка бутылки.
— Сгорели они уже давно, города твои и села. И уже отстроены, и хоть опять их жги, — процедил Суэтин. — Вон наш дом, тридцать пятого года, того и гляди рухнет. И нас погребет под собой. Будем, как австралопитеки, греметь под завалами своими костями.
— Приснился мне как-то кошмарный сон, — задумчиво произнес Гурьянов. — Будто бы я — султан. Дворец у меня, гарем и янычары. А еще полк из детей. Родных моих детей. И я там по понедельникам преподаю историю русской поэтической мысли. На турецком языке.
— Тьфу на вас! — сказала Настя и ушла на кухню к Зинаиде. — Зина! — стала она жаловаться ей впервые за все эти годы. — Что-то происходит. Почему мне так тяжело? Все кажется, что беда по пятам идет. Не могу ничего с собой поделать. Спать перестала совсем!
— Да успокойся ты, — сказала Зина, сгребая остатки еды на тарелку. — Это, наверное, возрастное. В жар бросает? Кровь приливает к лицу?..
— Мы домой пойдем. Хочу лечь пораньше. Может, усну?..
Пленка масла толщиной в молекулу успокаивает волнение на воде. Что успокоит меня? Сон? Сон, толщиной меньше молекулы, успокоит ли он мои волнения? Или они во сне просто уходят вглубь и будоражат во сне мой мозг, как глубинные громадные волны?..
Насте приснился сон, будто она с мужем вышла прогулять собаку (у них появился откуда-то рыжий пес Дружок), а по двору ходит красивая светло-серая лошадь. Не крупная и не длинная, а тонконогая, стройная, легкая, с прямой шеей и головой. «Чья это такая красивая лошадь?» — подумала Настя.
Когда вернулись с прогулки, лошадь все еще была во дворе. Она тревожно бегала по кругу. Насте бросилось в глаза, что Дружок отнесся к лошади, как к своей: завилял хвостом и часто задышал. Настя открыла дверь в подъезд, лошадь оттеснила их и забежала в подъезд. Было очень светло: солнце из окон освещало самые глухие закоулки подъезда. Лестница шла не маршами, закручиваясь, с этажа на этаж, а широко и прямо, но тоже с лестничными площадками, так что лошадь легко поднялась до четвертого этажа.
Между четвертым и пятым этажами на ступеньках лежал рыжий персидский кот Гришка. Лошадь остановилась на площадке четвертого этажа напротив Настиной квартиры и, глядя на кота, ударила копытцем о пол и слегка заржала. Из-под Гришки потекло. Ручеек стек в лужицу на площадку возле двери. Дверь в квартиру была открыта, и лошадь зашла туда.
Сразу же была не прихожая, а огромная комната, пустая, залитая солнцем. Лошадь буквально горела в солнечном свете. Она успокоилась и медленно шла вдоль стен, словно изучая обстановку.
Настя привычно забеспокоилась, чем накормить животное. «Женя, разогрей-ка слегка кастрюльку с кашей и накроши туда еще хлеба, — сказала она мужу, — а я пока за Гришкой подотру». Настя подтолкнула кота, чтобы тот шел в квартиру, и стала вытирать лужу.
«Это очень хороший сон, — подумала она во сне. — Красивая лошадь, светлая, солнце, зашла в мой дом...» На пятом этаже закрылась дверь, послышались шаги, показалась стройная, как эта лошадка, женщина. Она грациозно шла, держа в руках прелестный букет совершенно белых роз. Из-под маленькой шляпки «менингитки» с вуалькой блеснули выразительные черные глаза. В это время заржала лошадь.
— А кто это у вас? Лошадь? Какая красавица!
— Да вот, лошадь.
— Прелесть! — женщина послала лошади воздушный поцелуй. Та ответила ржанием.
Настя зашла в квартиру, выглянула в окно и увидела, как там в хозяйственный двор дома через дорогу человек, очень похожий на ее мужа, заводит еще одну точно такую же серую лошадь. «Может, эта лошадь тоже этого хозяина?» — подумала Настя и открыла окно, чтобы спросить его об этом. Человек с лошадью скрылся, а на тротуаре, задрав голову вверх, на Настю смотрела женщина с розами.
— Вы не заметили, куда ушел тот человек с лошадью? — крикнула ей Настя.
— Он ускакал туда, — указала букетом белых роз женщина вверх.
— Куда? — не поняла Настя.
— Туда!
— А кто это был?
— Ваш муж!