Оказалось, я устал быть личностью.
Не просто тем, кем был прежде, но вообще личностью.
«Манекен», Сьюзен Зонтаг
О, эти художники, милый мой! Я их всех проклинаю.
«Малыш», Альфонс Доде
Телефон-автомат
Дон Пастрами обмакнул корку багета в густой томатный соус: соус был именно такой, как любил дон – нежный, ароматный, со свежим базиликом и янтарно-золотым оливковым маслом. Дон Пастрами всякий раз перед тем как приступить к самой, собственно, пасте дегустировал багетом соус и всякий раз таял от наслаждения – в «Парме» соус готовили отменно. Сегодня, однако, шедевральность соуса не принесла дону обычной радости – слишком мысли его были заняты одной важной проблемой. Дон разочарованно вздохнул, щелкнул пальцами официанту, официант ретиво подбежал, дон сказал важно:
-- Соус сегодня… гм-м… не того!
Официант испуганно задрожал, покрылся испариной: -- Сию минуту позову шефа, сию минуту!
-- Не надо. Лучше принеси мне еще вина. Промыть горло надо после вашей гадости. И не показывайся мне больше на глаза – тошнит от всей вашей братии.
Дон хмуро потягивал красное, официанты и шеф боязливо поглядывали на босса из кухни, томатный соус остывал – Пастрами решал серьезную задачу. Не далее как два дня назад его будущая опора, его гордость и надежда – сын Джузеппе – нагло заявил ему, своему отцу: «Папа, вот скажи мне, ты так следишь за своим имиджем: дизайнерская одежда, часы за пятнадцать тысяч, машина за сто пятьдесят, девочки крутые с дорогими сиськами -- как же ты позволяешь себе и своим менеджерам использовать эти сраные телефоны-автоматы? Я знаю, конспирация, но надо же что-то делать. Когда я вижу тебя в этой вонючей зассанной будке, сердце мое обрывается и, летя в пропасть негодования, горько плачет!»
Сначала дон хотел отстегать сына ремнем от Гуччи за дерзость, но потом задумался и увидел правоту своего наследника. Действительно, как же он не замечал, насколько это унизительно – звонить из заржавевших будок, больше похожих на пристанище для собак, чем на комнату переговоров главного мафиози всего округа. «Что-то надо делать…» -- тоскливо подумал дон, а вслух пообещал сыну всерьез заняться проблемой. Это произошло три дня назад, и за все три дня дон Пастрами так и не решил, что делать. Отказаться от будок и пользоваться мобильными – безумие, ведь тогда секретные службы смогут все прослушивать. Отказаться от будок и не пользоваться телефонами вообще – нереально; как же они будут сообщать друг другу о важных делах быстро и эффективно? Оставить все как есть? Но ведь это и вправду полное отсутствие уважения и к себе, и к своим подчиненным. Дон Пастрами считал себя хорошим руководителем и буквально страдал при мысли о том, что его капос* могут быть недовольны сложившимся положением вещей.
Вино играло на свету и переливалось, словно жидкий рубин – дон смотрел и смотрел на него, неясная идея забрезжила в глубине сознания – дон напрягся, вгляделся в вино – подглядывающие официант и шеф испугались, что – не дай бог! – в вино попала крошка пробки – но нет, Пастрами искал в вине не остатки пробки, а истину – идея стала формироваться, вылепливаться из темноты четкими, резкими мазками, еще взгляд на вино – ах, как оно играет! – и идея окончательно родилась и замерцала в больших черных глазах дона. Он так резко поставил бокал на стол, что вино из него выплескалось на белый хлопок скатерти. Дон хлопнул ладонью по столу:
-- Точно! Точно! Как же я раньше-то не догадался! Точно!
…Спустя месяц после этого вечера в городе появилась новая достопримечательность – таксофон. То есть нет, не так. Таксофоны в городе и до этого были – не меньше сотни, по мнению автора, но вот именно такого телефонного аппарата в городе не видывали. На открытие будки пришли тысячи людей, играл джазовый оркестр, в охране стоял отряд из бывших спецназовцев, «морских котиков», парадную ленточку разрезал золотыми ножницами глава города – дон Фабио Пастрами. Когда он впервые открыл дверь своей новой телефонной будки, глаза его были полны слез, застывшими в глазницах двумя прозрачными жемчужинами. Дон Пастрами позировал возле будки и душа его ликовала. Капос стояли рядом и их сердца были полны торжественностью момента. Отныне все они будут использовать эту будку, построенную специально для них, а город будет смотреть на нее и мечтать в нее войти, чтобы коснуться пальцами отпечатков самого дона и главных его помощников – консильери** Антонио Бресаола, капос Федерико Карпаччио, Антонио Парма и Альберто Пастрами, младшего брата дона. Но простые смертные туда не войдут, они будут ею лишь любоваться и пытаться угадать, о чем говорят в будке лучшие представители великой итальянской мафии. Пока дон Пастрами позировал, капос с удовольствием рассматривали их новую обитель для телефонных переговоров. Будка была отлита из чистого золота, вместо стекол вставлены венецианские зеркала, ручка вырезана из слоновой кости. Дверь будки была украшена огромным маком, составленным из двадцати семи крупных рубинов, – символом могущественности семьи Пастрами. Внутри автомата еще большее великолепие ослепляло капос. Сам аппарат был сделан из серебра, на котором не было живого места – весь он покрыт был умелой чеканкой: на основной части витиевато переплетались фамилии Пастрами и членов Семьи – к каждой фамилии с помощью затейливого узора прикреплялись имена соответствующих лейтенантов и исполнителей. Под телефонным аппаратом была установлена скамеечка: ножки и остов из розового дерева, а обивка – из наилучшего китайского шелка. Стены будки обиты были тяжелой парчой с вышивкой золотом. В одной из стен пряталась потайная дверца: нажав на один из золотых цветков, вышитых на парче, вы открывали для себя крошечный мини-бар с набором самых популярных среди дона и капос напитков и крошечными хрустальными стаканчиками.
-- Ну, как вам, ребятки? – спросил босс своих подчиненных.
-- Лучше не бывает, Фабби, лучше не бывает, -- в организации дона было принято обращаться к нему по имени – таким образом Пастрами выказывал свое склонность к так называемой плоской структуре организации.
-- Спасибо, босс, в самом деле! – пробасил Бресаола, самый уважаемый и самый стильный в команде дона.
-- Босс, а что насчет… ну… я не знаю даже как сказать…
-- Не тяни, Фредди, говори прямо.
-- В общем, я хотел спросить, ну… безопасно ли будет отсюда звонить? Я имею в виду, федералы же будут знать, что мы будем говорить только с этой будки… вдруг жучки там, или как это называется?..
-- Прослушка, идиот, вот как это называется. Не ссы, на этот счет я уже договорился, -- самодовольно сказал дон. Он оглядел своих капос, наслаждаясь каждой секундой удивления и любопытства, написанного на их лицах. – Я поговорил со знакомыми в… гм-м… сферах, и они уверили меня, что, поскольку наша будка является, так сказать, национальным достоянием, государство не имеет права использовать ее в своих целях. Это все равно что на памятник Линкольну жучка прицепить, га-га-га!
Капос засмеялись. Каждый зашел в будку и сделал символический звонок, выпил скотча из стаканчика, посидел на скамеечке. Приглашенный по этому случаю фотограф (настоящий итальянец, по его уверениям, унаследовал все техники живописцев Ренессанса и воссоздает их в своих произведениях – так фотограф зовет свои фотографии) запечатлел каждого капо в будке и возле будки на радость потомкам. Спозировав для групповой фотографии, дон и его правые руки отправились праздновать событие.
Башня из слоновой кости
Диана снова проснулась от невнятного холода в промежности – так всегда бывало, когда она видела во сне нареченного и кончала от его неописуемо страстного поцелуя. Оргазм тогда разливался по телу короткой волной, ноги сводило судорогой, а промежность – дрожью, Диана тряслась от наслаждения доли секунд до пробуждения – с исходом сна оргазм прекращался сам собой и оставлял после себя лишь горькое послевкусие незаконченного удовольствия. Почему-то вне сна Диана кончать не могла – и вибратор пробовала, и мази, и струи воды в джакузи – ничего не помогало. Кто-то спросит, почему, мол, Диана не нашла себе мужчину для удовлетворения своих базовых потребностей, автор же ответит, что не так-то тут все просто.
Из своих снов Диана знала, что нареченный придет к ней только тогда, когда она будет сидеть в башне из слоновой кости. Не раньше. Вы думаете, что Диана была так глупа, чтобы сразу же поверить знакам судьбы? Нет, нет и нет… Диана пробовала обмануть судьбу и пыталась знакомиться с мужчинами без участия башни, но ничего не выходило – мужчины сторонились Дианы, не желали иметь с ней ничего общего. Как будто бы сила какая окутывала силуэт девушки и, как линия электрического заряда отпугивает собак от нового дивана, отпугивала потенциальных кавалеров от ложа девицы.
Слышит автор, как сомневается читатель: мол, страшная она наверное, ваша Диана – думает он, довольный своей находчивостью, а автор вынужден разочаровать читателя. Диана была красавицей: волосы золотые точно облака на солнце, глаза голубые как иконка Ворда, кожа белая как фарфор Марты Стюарт. Фигурка что надо – при росте в пять футов шесть дюймов всего лишь сто пятнадцать фунтов – подите найдите девицу с такими данными. Мать Дианы вздыхала горько, поглядывая на незадачливую дочь – красива как русалка из скандинавских сказок, университет закончила, квартиру купила, а даже бойфренда нет. Мать ничего не знала о башне и поэтому не могла понять, что не так с ее дочерью. Иной раз думала, что, может, дочь лесбиянка. Хотела даже поговорить с нею об этом – мол, в тридцать лет какая уже разница, кто у тебя будет, мужчина или женщина, главное – не помереть в одиночестве, но так и не решилась.
А Диана, не в силах выносить больше вынужденный целибат и горестные вздохи матери, задумала решить проблему кардинально. Девушка начала копить деньги – на башню. Не из слоновой кости, но почти. Решила, что материал – это детали, судьба на это внимания не обратит. Диана купила разваливающийся сарай на углу одной из непопулярных улиц – она верила, что суженый найдет ее даже в трущобе – снесла его и воздвигла на его месте башню высотой с трехэтажный дом. Сделана была башня целиком из кирпича – редкость по нашим временам – и окрашена в белый цвет. Внутри башни места было катастрофически мало, но для Дианы это никакого значения не имело – она ведь не собиралась жить в этой башне до старости. В основании башни – на первом этаже – помещалась крошечная гостиная, на втором этаже – еще меньше кухонька, а на третьем – спальня с большим окном (чтобы жених увидел красующуюся в нем Диану с косой) и душевая кабинка с туалетом. Найти обстановку оказалось делом нелегким – ни один стандартный диван, ни одна кровать не влезали даже в проем входной двери. Диане пришлось отправиться на блошиные рынки за старой мебелью – в прежние времена и люди, и дома были меньше, а мебель скромнее. После долгих поисков девушка нашла пару старомодных кресел с обветшалой обивкой – для гостиной, кушетку с вытертым подголовником – вместо кровати для спальни, стол и стул – для кухни.
Мать, узнав о новом жилище дочери, покрутила пальцем у виска. Это с ее стороны было, конечно, нехорошо, но в оправдание ей можно сказать, что маму не просветили насчет миссии башни, а если о ней не знаешь, и вправду можно подумать о Диане бог знает что. Диана молча выслушивала мамины вопли и восклицания и тихо, одними углами губ улыбалась – она чувствовала всеми нервными окончаниями, что жених близок, он бродит по улицам и ищет ее, свою единственную.
Жители города, еще не оправившиеся от великолепия будки-автомата дона Пастрами, привыкали теперь к новой достопримечательности: высокой и узкой белой башне, в окне которой сидела поразительно красивая девушка с пущенной по стене длинной золотистой косой. Девушка сидела у окна каждый день с пяти до девяти, смотрела впереди себя, не вниз на прохожих, перебирала пальцами косу и показывала городу безукоризненный профиль.
К исходу второго месяца после заселения в башню на ясном челе девушки то и дело начала пробегать едва заметная тень – жених не появлялся. Диана молилась неведомым ей самой богам, гадала на кофейной гуще, ходила по ночам на кладбище, чтобы притянуть к себе суженого, гадала на чертовом колесе в Интернете, задавала вопросы племяннице Ванги на форуме, даже записалась в клуб к эзотерикам – те сказали, что суженый явится в нематериальной форме и посоветовали молиться фиолетовым столбам энергии. Диана молилась, пыталась почувствовать приближение нематериального суженого, но дальше легких галлюцинаций (Диана объединила заветы эзотериков с советом подруги «расслабиться и получать удовольствие» с помощью редких грибов) дело так и не пошло. Правда, наевшись грибов, кончать девушка стала замечательно легко.
Жених явился неожиданно – как всегда и происходит в книгах и в жизни. В тот день Диана уже успела поглотить легкий незатейливый ужин – овсянку с грибами, побаловать себя касательными и проникающими движениями в определенной области и усесться у окна с несколько неряшливой косой и плавающей улыбкой на лице. Жених шагал по улице, углубившись в свои, по правде сказать, невеселые мысли и даже представить не мог, что увидит сейчас свою судьбу. Жених шел, не подымая головы, но судьба была бдительна – ранее тем же днем она заставила соседского мальчишку уронить арбузную корку (увы, судьба банальная особа) и заставила жениха ее не заметить, хоть он и шагал, смотря себе под ноги – жених поскользнулся, упал, лицо его, подчиняясь законам физики, обратилось вверх и он буквально ослеп от внезапно нахлынувшего счастья, ярко сверкающего в лице бессмысленно улыбавшейся Дианы. Жених беспомощно лежал посредине тротуара, асфальт больно давил на попу, копчик ныл от удара, брюки были безнадежно испорчены, но Диана показывала городу белые зубы, коса ее разливалась золотом под угасающим вечерним солнцем, а белая башня манила загадочностью. Чуть кряхтя, жених поднялся, отряхнул с брюк пыль, пригладил свои нерастрепавшиеся волосы (почему они не растрепались, будет объяснено позже), подошел к башне и решительно распахнул входную дверь…
Поэтесса и мундштук
Начинающая поэтесса Дрей Данн – по карточке социального страхования Андреа Джонсон – уткнулась лицом в клавиатуру и зарыдала; теплые соленые капли текли между клавиш, в чистом листе на экране печатались буквы, не складывающиеся в слова – особенно много повторялись буквы «р», «и», «п», «е», и «т» -- именно на эти клавиши пришелся основной вес поэтессиного лица. Дрей плакала от разочарования и горечи – у нее не было вдохновения. Женщина страстно мечтала быть поэтессой и была ею – поведением своим и настроением, мимикой и характером – но только не стихами. Стихи у Дрей были слабые, невыразительные, в них не хватало демонического огня, адской экспрессии, сатанистского задора – именно эти качества, по мнению госпожи Данн, отличали настоящую поэзию от поэзии любительской.
В небольшой комнате, служившей Дрей Данн одновременно столовой и кабинетом – поэтесса любила чего-нибудь перекусить во время работы над стихами, царил тщательно продуманный беспорядок. Письменный стол был завален книгами, поэтическими журналами и альманахами, пепельница доверху заполнена окурками, на полу внимательный гость мог разглядеть следы чернил и карандашные опилки – поэтесса уже пять лет как печатала свои стихи на лэптопе, но считала чернила и карандаш неотъемлемыми частями образа поэта; на столе, в углу комнаты и на небольшом стульчике всегда можно было найти чашки с остатками черного кофе, на стенах висели копии с картин экспрессионистов и кубистов – Дрей, по ее собственному признанию, черпала в них вдохновение. Сегодня, правда, ни экспрессионисты, ни кофе, ни сигареты приступ вдохновения вызвать не смогли. Дрей сидела за компьютером с самого утра – и так билась, и эдак – но строчки не шли, а в голове гулко позвякивала пустота. Наплакавшись вдосталь, Дрей решила покурить и поглядеть, что есть нового на просторах Интернета. Мировые новости поэтессу, естественно, волновали мало, поэтому, проверив почту, женщина побежала на любимые поэтические форумы и творческие сайты. Попыхивая сигаретой, Дрей просматривала темы на форуме. «Как написать гениальное четверостишие», «прочитайте пожалуста мой новый стих», «комментарий к последней статье Зеленой Дыры», «лучшие стихи о ревности и мазохизме – моя новая подборка!», «почему все поэтессы были курящие». Дрей морщилась, пробегая глазами самые популярные темы, – она была на форуме старожилом и знала, что ничего в этих темах нового не будет, интересны они только для новичков, а от новичков и их глупых неловких комментариев ее, Дрей, тошнит. Заинтересовала поэтессу последняя тема. Она еще раз прочитала название, посмотрела на сигарету, догорающую меж ее пальцев, и кликнула на название.
В блоге малоизвестного форумчанина приводились факты из жизни известных и не очень поэтесс: их нравы, привычки, быт. Оказывается, узнала не без приятного удивления Дрей, практически все поэтессы во все времена курили. Кроме разве что Сапфо. Ей, видимо, курить на солнечном греческом острове было нечего. Но почему же они все курили, спрашивал форумчанин читателей. И тут же сам отвечал на свой вопрос. Знаменитые поэтессы не курили просто сигареты, у каждой – по сведениям форумчанина – был специальный мундштук. Именно он, как гласит новая легенда, созданная за двадцать минут нашим старательным блоггером, и обеспечивал поэтессам творческое вдохновение. Как? Очень просто. Великие поэтессы пользовались специальным мундштуком – вырезанным из тысячелетнего дерева Ахули-Намто, произрастающего только в северо-южной части Африканского континента. Читая эту удивительную, а, самое главное, правдивую информацию, Дрей попеременно то краснела, то бледнела. Дойдя до конца статьи, женщина глубоко и неудовлетворенно вздохнула и откинулась на спинку кресла. Пальцы потянулись к сигаретам, лежавшим возле клавиатуры, но, дотронувшись до нежной округлости сигареты, нервно отскочили от нее. Дрей противны были теперь ее любимые сигареты – ведь они ничего без мундштука не стоят. Кури она или не кури, ничего в ее жизни не изменится, пока она не достанет мундштук.
Будущая великая поэтесса задумалась, закрыв глаза. Где, как, откуда взять этот мундштук? Подумав с минуту, женщина снова положила пальцы на клавиатуру: открыла страницу поиска, затаив дыхание, ввела заветные слова «мундштук ахули-намто» и кликнула на иконку «Найти». К ее великому изумлению и радости поисковик выдал целых девятьсот тридцать семь страниц, содержащих словосочетание «мундштук ахули-намто». Дрей кликнула на первый сверху линк и счастливо вскрикнула – фотография вожделенного мундштука красовалась на титульной странице веб-сайта, женщина лихорадочно забегала глазами по странице – купить, купить! – и о чудо, мундштук и вправду продавался, и даже был у продавцов в наличии. Всего триста долларов – господи, да за такое сокровище тысячи отдать не жалко. Дрей побежала за кошельком, дрожащими пальцами вынула кредитную карточку и начала оформлять покупку. «Господи, господи, только бы я не перетратила в этом месяце и карточку не заблокировали!» -- Дрей жила в состоянии постоянной войны между своими запросами и требованиями банка. Банк установил ей такой чудовищно несправедливый лимит, что невозможно было ничего купить, кроме продуктов и предметов гигиены – ни нового шарфика от Винса Камуто, ни ядовито-красной помады от Guerlain, ни симпатичной беретки пятидесятых годов в винтажном магазине. «В самом деле, -- гневно думала Дрей, вводя номер карточки на странице оплаты, -- Инвалидам в нашей стране платят чудовищно мало. Полная несправедливость!» Инвалидность поэтесса оформила себе пять лет назад. Каким-то образом она сумела доказать, что врожденная глухота на правое ухо является серьезным препятствием в поисках места продавца-консультанта – мол, она не сможет слышать клиента, если тот будет говорить ей что-то, стоя справа от нее. С тех пор женщина жила на чеки от правительства: инвалидность освободила ее от необходимости работать и она смогла целиком посвятить себя творчеству.
Кредитка сработала и на экране высветилось сообщение, уверяющее госпожу Андреа Джонсон в том, что в течение следующей недели она получит уникальный мундштук, который будет упакован в специальную коробочку, защищающую его от пагубного воздействия окружающей среды; также сообщалось, что к мундштуку будет приложено свидетельство, удостоверяющее подлинность дерева, из которого мундштук вырезан.
Прошло пять дней и на мирское имя Дрей пришла посылка. Сигарета прыгала у поэтессы во рту, когда та, задыхаясь от восторга, разрезала скотч, которым была заклеена коробка. Наконец скотч был разрезан, коробка открыта – внутри, среди нескольких слоев серой упаковочной бумаги покоилась небольшая деревянная шкатулочка, обернутая в прозрачный пластик. Дрей развернула пластик, не дыша раскрыла шкатулку – в ней, как жемчужина в раковине моллюска, был спрятан мундштук. Длинен он, к удивлению Дрей, не был – всего лишь около четырех дюймов, удивительно изящен и тонок – ни одна сигарета стандартного размера в него бы не влезла. Дрей аккуратно вынула его из сливочно-белого шелка, которым была обита изнутри шкатулка, и держа двумя пальцами, принялась рассматривать. Странного цвета дерево – темно-коричневое с неуловимым серым оттенком, почти без прожилок, покрытие необычное – непохоже на стандартный лак. Поверхность мундштука не блестела, но вместе с тем была необычайно гладкой – Дрей поднесла мундштук ко рту, сложила в раскрытые губы, сжала ими его конец, будто втягивая через него сигаретный дым, глянула украдкой на себя в зеркало – да, ничего не скажешь, самый вид мундштука добавляет ей интересности.
Дрей схватила пачку сигарет, достала тонкую сигаретку сто-двадцать***, начала вставлять ее в дупло мундштука. Это оказалось не таким легким делом – первую сигарету Дрей сломала, вторую измяла, и лишь с третьей дело наконец пошло на лад. Поэтесса, вся бултыхаясь изнутри как встревоженное желе, зажала в зубах мундштук и поднесла к концу сигареты зажигалку. Затянулась. Затяжка оказалась так хороша, легка и воздушна, что Дрей от удовольствия даже закрыла глаза. Никотин со вкусом ментола, казалось, проникал в мозг и расплавлял его, вживался в него сладким туманом. Дрей затянулась еще и еще. Губы ее посасывали теплое африканское дерево, пальцы сжимали стан мундштука, рот впитывал вкус сигареты и прозрачные, нежные мысли заскользили по волнам воображения, складываясь сначала в ощущения, а затем в обрывки фраз, которым суждено было стать новыми стихами Дрей Данн – стихами, которые нестыдно будет послать в журнал или зачитать на творческом вечере. Настоящими, незабываемыми стихами. Дрей чувствовала в себе эту пришедшую извне силу и чувствовала слабость своего тела по сравнению с ней – сила эта захватывала ее существо и растворялась в нем, вплетаясь в каждую клетку цепким плющом – ядовитым как цианид, неизбывным как плесень, чарующим как запах юной девушки. Дрей Данн содрогалась от мощности импульсов, учащающихся с количеством пепла, падающего с сигареты прямо на кофту, на пол, на руки, Дрей крутило в водовороте неведомых ей ранее чувств – словно каждая мелкая чувствишка, о которой она и думать забыла, заострилась небольшой иглой и впилась в кожу сердца, чтобы до самой смерти напоминать о себе легким отравным звоном. Настоящие поэты – злопамятные люди, они должны помнить все, что когда-то пережили, днем и ночью перемалывать это в жерновах памяти, просеивать сквозь сито обид и горечи, упиваться полученными крохами, перебирать их с тщательностью Скруджа, ежеминутно пересчитывающего свое золото, и, наконец, давать им вторую жизнь через стройные заборы строчек. В этих строчках крупинки останутся навсегда – они войдут иглами в чужие сердца, они вопьются в чью-то память – так поэт отомстит через людей своей судьбе, обрекшей его на вечные страдания в обществе собственного гения.
Дрей, взлетев на несколько секунд в темные и тайные глубины себя, резко и больно вернулась в то, что принято звать реальностью – она словно ударилась об себя настоящую, когда сигарета дотлела до фильтра и гадкий привкус обжег женщине рот. Она выругалась, затем налила себе в стакан воды и задумалась – слова душили ее и требовали выхода. Дрей села за компьютер и строки посыпались на экран черным горохом – поэтесса писала и не могла остановиться. Талант тек топленым маслом сквозь ее насквозь пропахшие никотином пальцы. Дрей писала и дрожала от осознания – господи, это же ни с чем не спутаешь – собственного, уникального, неповторимого таланта. “Может, даже гения. Чем черт не шутит”, -- думала Дрей. Однако, несмотря на льющиеся из-под пальцев стихи, несмотря на очевидную их силу, Дрей не чувствовала себя счастливой. Напротив, душу ее захватило странное ощущение тоски и беспомощности. Она почувствовала себя такой несчастной, что ей захотелось плакать и выть, а между тем она продолжала печатать с такой скоростью и четкостью, будто к виску ее был приставлен с револьвером с требованием написать пьесу века. Работала Дрей полтора часа. Спина болела, ноги затекли, глаза горели от усталости – но результат был налицо: семь страниц восхитительной, не отпускающей душу поэзии. Дрей встала из-за стола, поплелась к дивану, плеснула себе дешевого виски (на пенсию инвалида хорошим алкоголем не разживешься), выпила залпом, зарылась лицом в прохладу подушки и уснула.
Молодой человек с пластмассовыми волосами
Юный Сильвестр, знаменитый в городе ювелир, автор уникальной будки, созданной по заказу именитого дона Пастрами, в этот ясный и солнечный день был тих и печален. Ничто не радовало молодого человека: ни успех телефонного автомата, принесший десятки заказов, ни помолвка с прекрасной золотоволосой Дианой – девушкой его мечты, которую он увидел – бывает ли такое? – в настоящей башне, ни счастливые родители, решившие подарить возлюбленным небольшой дом с виноградником в долине. Сильвестр сидел в своей мастерской за старым дубовым столом, уронив голову на руки, и думал, думал, думал. Мысли сводили парня с ума и он пытался сдержать их, не дать им перелиться через край, но ничего не выходило. Мысли бежали, обгоняя друг друга, были сбивчивы, неясны, но направлены в одно русло – в одну большую грандиозную идею.
Идея юного Сильвестра по сути своей не отличалась оригинальностью, но по характеру далеко превосходила стандартные мечты его ровесников. Сильвестр страстно мечтал улучшить свою внешность, достичь некоего совершенства. Сильвестр не был дурен собой – лицо его имело правильные черты, кожа отличалась чистой северной белизной, а тело было стройным и упругим. И Сильвестр сам видел свои достоинства. Проблема была не во внешности как таковой, но в ее, так сказать, динамичности. Юноша считал, что истинная красота – в незыблемости, а значит, в неподвижности. Вечно изменяющееся лицо убивало Сильвестра. Постоянно двигающиеся кисти рук раздражали выпрыгивающими клавишами вен и мышц. Непокорные волосы не желали слушаться и даже под многими слоями геля не приходили в абсолютный покой.
Эталоном красоты для Сильвестра был мужской манекен, завезенный недавно в город и установленный в витрине самой модной лавки. Собственно, появление манекена и породило манию молодого человека. Манекен был так совершенен и прекрасен, что юноша, стоя рядом с ним, чувствовал себя неуклюжим и нелепым уродом. В витрине стоял, элегантно опершись на тросточку с позолоченным набалдашником, двадцатипятилетний красавец: черные волосы его были завиты и лежали на голове нежными волнами, на лице застыла мягкая, но самоуверенная улыбка, ярко-голубые глаза смотрели на мир открыто и беспечально, длинные подчерненные ресницы ласково их опушали, на щеках поселился едва заметный румянец, идеально белая кожа юноши едва ли не светилась. Одет он был в костюм-тройку модного в этом году переливчато-серого цвета. Из-под костюма белел батист рубашки. Стройная шея была закована в петлю галстука – жемчужного цвета, в тонкую темную полоску. Маленькие ступни манекена нежились в лакированных чернильно-черных туфлях с зауженным носом. Последним штрихом был уголок шелкового носового платка, кокетливо выглядывающий из наружного – декоративного, так называемого «презервативного» -- кармашка пиджака.
Сильвестр часами стоял у витрины и смотрел на юношу как зачарованный. Ну почему, почему он не может быть таким же красивым, спокойным, безупречным? Почему? Сильвестр с тоской думал о предстоящем сегодня свидании с Дианой: как он появится перед невестой с растрепанными волосами и пальцами со следами уличной пыли? Как ей любить его, когда она ежедневно может любоваться манекеном? Господи, неужели ничего нельзя сделать, чтобы хотя бы частично исправить ситуацию? Именно в тот момент, когда юноша обратился к высшим силам, небеса словно вняли его неучтивым молитвам и пришли на помощь: входная дверь лавки отворилась с легким звоном прикрепленного к ней колокольчика, в проеме показался маленький толстый человечек с зеленым сантиметром, свисающим с правого плеча. Одет человечек был в коричневые бархатные штаны и жилет – и то и другое было потрепанным и словно бы с залысинами. Человечек вытянул руку и поманил Сильвестра коротким и жирненьким указательным пальцем: «Юноша, мальчик мой, мне кажется, старый Монти знает, как вам помочь!»
-- Как же вы догадались? – ахнул Сильвестр.
-- Заходи, заходи, сейчас все тебе расскажу, -- толстяк отступил вглубь, чтобы дать Сильвестру возможность войти.
Часы только что пробили шесть пополудни – магазин был пуст и темен. Почти все лампы были выключены, в комнатах царил полумрак и запах материи – отрезы тканей были разложены повсюду – и охряный шелк, и лиловый атлас, и голубая тафта, и розовый газ. В ножную швейную машинку был вправлен кусок палевой материи – видимо, подол платья – рядом стояли мотки с нитками, ножницы; на столе были расстелены выкройки, а на них лежали деревянные портновские метры, лекала, мелки. Предметы одежды небрежно валялись – юбки, кофты, корсеты – Сильвестру на мгновенье почудилось, что одежда эта кому-то принадлежит – тем, кому пришлось внезапно раздеться и уйти, и никогда не вернуться. По телу юноши пробежала мелкая дрожь. Толстячок нагло разглядывал Сильвестра, будто оценивал, сколько ткани пойдет ему на костюм, и усмехался. Наконец Сильвестр не выдержал:
-- Так что же вам надо наконец? Зачем вы меня позвали?
-- Мне-то ничего не надо, дорогой мой. А вот вам от меня даже очень.
-- Я не понимаю вас.
-- Эх, как вы недогадливы. Разве вы, мой милый, не хотите быть похожим на моего замечательного манекена? Не зря же вы постоянно околачиваетесь у моей лавки.
-- Д-да, очень хочу, но это же… это же невозможно, -- пролепетал Сильвестр, немного напуганный догадливостью толстяка и мрачностью помещения.
-- Хе-хе-хе, сразу видно, что вы мало пожили на свете, мой милый сладенький мальчик. В жизни мало невозможного. В жизни важно желание. Оно царит миром. Вспомните «Фауста» -- вы, верно, думаете, это выдумка, а на самом деле чистая правда! Клянусь иголкой и метром, -- толстяк тихонько захихикал.
-- То есть вы что же, правда можете сделать меня похожим на манекена? – недоверчиво поинтересовался наш юный ювелир.
-- Можем, все можем. За определенную плату, разумеется, -- подмигнул портной.
-- Это какую же? – Сильвестр пытался не бояться толстяка и сделал свой голос как можно более мужественным.
-- Понимаете ли, мой друг, служение красоте это особый вид искусства. Кто-то творит красоту – я, например, а кто-то ей служит – может быть, это будете вы. Думаю, сейчас вы не готовы говорить об этом. Сейчас вы должны об этом подумать.
-- О чем? Вы же ничего мне не объяснили!
-- Ах, да что тут объяснять. Если вы захотите стать таким же, как мой манекен, вам придется отказаться от жизни в обычном смысле этого слова. Вы будете видеть мир, но лишь из окна моей витрины, вы не сможете улыбнуться, засмеяться, прыгнуть или сесть. Иными словами, вы станете живым манекеном.
-- Как же это возможно?
-- Ну, это уже секреты мастерства, которые я вам открыть не могу.
-- Отчего же я должен вам верить?
-- Ах вот как! – взвился толстячок, руки его взмыли вверх, глаза засверкали, -- То есть какой-то мальчишка смеет сомневаться во мне, в самом Монти! Не хотите, не надо, убирайтесь из моего магазина!
-- Нет-нет, я не это хотел сказать, не выгоняйте меня, ну пожалуйста! Я больше не буду! -- по-детски беззащитно пообещал Сильвестр портному.
-- Ладно, забыли. Так что, юноша, как вам нравится мое предложение?
-- Я… я… я не знаю. Вы понимаете, я ведь женюсь и хотел бы…
-- Пошалить с женой? Как же, как же, понятно и объяснимо! – масляно улыбнулся Монти.
-- Поэтому… я пока… не уверен, готов ли я.
-- Знаете, что я вам скажу, родной мой?
-- Что?
-- Начинать надо с малого. Я понимаю, что решиться на такой грандиозный шаг каждому юноше нелегко. Это естественно. Я предлагаю сделать следующее… Вот что вас больше всего в вашей внешности раздражает?
-- Ой, даже не знаю. Волосы, наверное.
-- Ну-с, значит, с них и начнем!
-- В смысле?
-- Заменим вам волосы! Чувствительность ваша не уменьшится, а самоуверенности прибавится. Да и на свадьбе вы будете выглядеть шикарнее других молодых людей – ни у кого не будет прически подобной вашей – это я вам обещаю!
-- А это… сколько стоит? Это не больно?
-- Совсем не больно, совсем! Маленькая процедурка, вы даже не почувствуете. А насчет цены – забудьте. Считайте, это вам подарок на свадьбу.
-- Спасибо, мосье, спасибо! О боже, как же мне вас благодарить? Может быть, вы придете на свадьбу? Вы будете почетным гостем.
-- О нет, увольте. Я для таких торжеств слишком стар и неповоротлив. Но за приглашение благодарю. Ну-с, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, прошу следовать за мной.
-- Что, прямо сейчас?
-- Конечно, а вы торопитесь куда-то?
Старик и юноша вышли из комнаты, прошли по длинному неосвещенному коридору, в самом конце его находилась узкая дверь. Портной достал из жилетного кармана медный ключ на грязной бечевке, отворил дверь. Сильвестра он пропустил первым, юноша при входе судорожно оглянулся, старик ласково потрепал его по плечу, юноша ступил за порог, старик за ним. Дверь с тяжелым скрипом закрылась. Спустя двадцать минут из нее вышел Сильвестр – лицо его сияло нездешним светом, губы были изогнуты в мягкой улыбке, руки то и дело тянулись к голове – дотронуться, почувствовать холод и неподвижность белокурых локонов, навечно застывших аккуратными волнами, гладкими и неизменными. Сильвестр вышел, подпрыгивая, на улицу и, не боясь теперь потревожить прическу, застучал каблуками по мостовой, торопясь к милой невесте. Юноша шагал, теплый вечер обнимал его силуэт, сжимал в своих объятиях, парень играл тросточкой, походка его была упруга и радостна, он был счастлив, над головой – почти нимбом – холодной массой застыли новые волосы – толстый Монти с одобрением и интересом смотрел вслед своему подопечному, опершись о дверной косяк. Приближалась ночь.
Свадебное платье
Золотоволосая Диана провела еще одну ночь в мечтах о свадебном платье. Они с матерью обсуждали платье по целым дням. Все выпуски журнала для невест за последние пять лет были пересмотрены, модели выбраны и отвергнуты, несметные чашки чая выпиты с организатором свадьбы, горькие слезы отчаяния от невозможности выбрать идеальное платье пролиты. Диана так долго ждала своего суженого, так долго готовилась к своему счастью, что теперь не могла прагматично отнестись к выбору наряда – она верила, что если платье будет не именно таким, каким она его себе представляла, будущая ее жизнь и счастие будут загублены навеки.
В тот памятный день к Диане в башню (она решила остаться там до свадьбы, как и подобает скромной девице) в семь утра прибежала мать. Сонная Диана отперла дверь, мать влетела – растрепанная, ненакрашенная, взволнованная.
-- Диана, доченька! Ох-х-х…
-- Мама, что случилось? Ты в порядке? Что стряслось? – Диана никогда прежде не видела мать в таком плачевном состоянии. Обычно мама была свежа, бодра и подтянута в любое время суток и служила Диане примером того, как должна выглядеть по-настоящему ухоженная женщина.
-- Ой, доченька. Ой, дай отдышаться.
-- Мама, хочешь воды? Да что же произошло? Тебя ограбили? На тебя напали? – не дожидаясь ответа, Диана побежала к кухонному крану наливать матери воды.
-- Да бог с тобой, нет, конечно! – возмущенно ответствовала мать между яростными глотками – она пила жадно, как будто пробежала марафон по пустыне. – Уф! Диана, давай быстро собирайся.
-- Зачем, мама?
-- Платье… платье завезли! В магазин мадемуазель Ботик. Абсолютно изумительное, мечта!
-- Что?! Ты шутишь! Какое оно из себя? Из чего пошито?
-- Диана, если ты еще минуту прокопошишься, твое платье купит другая невеста! Оно именно такое, как ты хотела – нежное, воздушное, из чистого шелка, лиф вышит жемчугом и серебряными нитями, юбка и рукава из настоящих кружев – настоящих, представляешь?
-- Все-все, бегу, бегу! – Диана убежала наверх. В спальне она быстро нацепила джинсы и водолазку, закрутила густые волосы во внушительную шишку, скользнула в старые сланцы. От новости девушку лихорадило – мать знает ее вкус, неужели и в самом деле это оно – долгожданное? Ведь если это оно, можно будет наконец назначить дату венчания. Вот Сильвестр-то обрадуется! Каждый день ведь ее спрашивает, когда же они поженятся. Диана улыбалась, собираясь – в мыслях ее она видела свою совместную жизнь с Сильвестром, их дом, будущих детей. Ей казалось, что их жизнь это сад, а платье ее – первый белый цветок, посаженный в этом саду. Цветок задаст тон их жизни, их быту, их настроению.
Когда Диана спустилась, мать уже успела подправить макияж и причесать волосы. Мать придирчиво оглядела дочь: «Столько возилась, могла бы и лучше наряд найти». Диана не стала пререкаться со старшим поколением – слишком переполнена была радостью.
Женщины поспели как раз к открытию магазина – мадемуазель Ботик только что отперла широкие двустворчатые двери и открыла кассу. Платье красовалось в витрине на безголовом манекене – прекрасное как рассвет, белоснежное как сказочный лебедь, элегантное как шляпа принцессы. Диана стала перед витриной как вкопанная – платье заворожило ее, метры шелка обвили ее сознание ядовитым плющом – девушка не отрываясь смотрела на платье и видела в нем себя – стройную, невинную, с взятой напрокат брильянтовой диадемой на золотом ворохе волос, с профессиональным макияжем на нежном личике, с французским маникюром на тонких пальчиках. Да, это оно, думала Диана, оно приходило к ней в мечтах, оно полностью завладело ее сознанием, оно определило ее невестино счастье и благоденствие. Побледневшая от наплыва чувств наша героиня вошла в магазин. Там уже у кассы, напротив мадемуазель Ботик, стояла мать невесты. Лицо ее было расстроено. Диана, не замечая настроения матери, сказала:
-- Я беру его, мадемуазель Ботик! Оно так прекрасно, да что там, оно идеально! Я уверена, оно будет сидеть на мне как влитое.
-- Дорогая моя, вы не хотите его сначала примерить? – осторожно спросила мадемуазель Ботик. Диана собиралась ответить, но ее перебила мама.
-- Дочка, не хочу тебя огорчать, но спроси сначала, сколько оно стоит.
-- Да какая разница, мама! Неужели у нас не найдется денег на платье?
-- Оно стоит пятьсот тысяч, -- спокойно сказала мадемуазель Ботик.
Диана оторопела. С минуту она стояла неподвижно – ноги будто отказались двигаться, но в то же время были так слабы, что не могли даже подкоситься.
-- Сколько? – хриплым голосом переспросила она.
-- Пятьсот тысяч. Знаю, звучит дорого, но ведь это сам Акугава, вы же понимаете. За его творение это, можно сказать, копейки. Посмотрите, какая ткань, какая отделка! Это же произведение искусства. Я уверена, что к концу дня все самые модные невесты в городе начнут сражаться за право купить его.
О, как Диане хотелось прослыть самой модной невестой в городе. Своей неповторимой башней она уже создала себе имидж девушки стильной и не боящейся экспериментов, но теперь нужно было закрепить результат покупкой неслыханно дорогого платья от знаменитого кутюрье. А денег на закрепление не было. Пятьсот тысяч… да ведь это в два раза больше, чем стоимость их нового домика с виноградником. Нет, такой суммы нет ни у ее родителей, ни у Сильвестра. Господи, за что ей это? Диана в отчаянии присела на невысокий бархатный пуфик у стены. Провела слепо рукой по глазам. Она должна завладеть этим платьем, должна, иначе свадьбы не будет. Но как? Как?! Девушка сидела в молчании так долго, что мадемуазель Ботик, рьяная собирательница и хранительница самых пикантных городских сплетен, начала оживленно рассказывать матери свежайшую новость: сумасброд Пастрами затеял новый проект – строительство церкви – алтарь для нее дон заказал из чистого золота, а витражи велел украсить настоящими драгоценностями. Мама, поддерживая из вежливости разговор, с тревогой поглядывала на дочь. Дочь по-прежнему сидела, но в плечах ее и руках начала наливаться сила, спина выпрямилась, даже волосы, казалось, ярче заблестели. Диане пришла в голову идея. Диана поднялась с пуфика, в глазах ее сверкала решительность (автору она в этот момент напоминала Жанну д’Арк в ее лучшие моменты), она произнесла:
-- Послушайте, мадемуазель Ботик, мы ваши давние клиенты, а также, смею надеяться, ваши друзья. Поэтому я очень прошу вас не продавать платье до полудня, оставить его за мной. Ровно в полдень я приду к вам и положу на прилавок пятьсот тысяч.
-- Диана, ты что, с ума сошла? Откуда ты возьмешь пятьсот тысяч?
-- Не твое дело, мама. Не мешай. Мадемуазель Ботик, вы согласны?
Мадемуазель Ботик задумалась. Она смотрела на девушку, на решимость, застывшую в ее чертах, на эти глаза, зажженные огнем желания, и чувствовала, что не сможет ей отказать. Женщина медленно кивнула. Огонь вспыхнул ярче в глазах Дианы, она схватила сумку и выбежала из магазина. Мать бросилась за ней, но дочь бежала так быстро, что мать скоро отстала. Мама стояла одиноко на тротуаре и печально глядела вслед дочери – куда она побежала, зачем? Мать задавала себе эти вопросы, но не могла ответить ни на один из них.
…В то утро будка-автомат сверкала драгоценностями на солнце в полном одиночестве. Охранники долго не решались оставить свой пост, но погода совсем разбушевалась – дул пронзительный ледяной ветер с залива, моросил гадкий мелкий дождь, косточки охранников промерзли насквозь – как тут выдержишь; к тому же всем было известно, что будку дона вряд ли кто-то решится тронуть – уж очень народ босса боится. Поэтому охранники, переглянувшись, решили быстро сгонять в ближайшую закусочную за горячим кофе и бубликами с салями.
Пока молодые люди с автоматами заказывали себе добавочные ингредиенты в бубликовый сандвич и с причмокиваньем отхлебывали кофе, Диана стремительно приближалась к своей цели – к будке. Да-да-да, отчаянная девушка решилась – ни больше ни меньше! – обворовать самого дона Пастрами. В своем забеге от магазина к будке Диане даже не пришло в голову, что будку постоянно охраняют люди дона – она так захвачена была образом платья, что практические соображения начисто вылетели из головы – поэтому отсутствие охранников и полная доступность будки явились своего рода знаком свыше – казалось, потусторонние силы жалеют невесту и стараются ей помочь. Вся в поту, с прилипшими ко лбу колечками волос, задыхаясь от бега, Диана подскочила к будке. Она решила взять всего лишь пару рубинов – Пастрами их даже не заметит, думала она, и вообще, у него этих драгоценностей без счету; Диана присмотрела приличного размера камень на самом краю цветка, выложенного на входной двери будки. Девушка попыталась отодрать рубин пальцами – безумная затея, но, как мы с вами знаем, она была несколько не в себе – ничего не вышло, тогда она полезла в сумку, достала специальный пинцет с заостренными концами (для вытаскивания вросших волос), поддела этим пинцетом камень, надавила со своего конца – как на рычаг, раз, и еще, клей едва слышно захрустел, рубин немного сдвинулся, Диана поднажала еще – руки ее дрожали, на лбу выступила нервная испарина, девушка боялась, что ее застанут на месте преступления и она не увидит больше платье – рубин задрожал в своем гнезде, еще один рывок, и вот, камень выскочил девушке прямо в руки. Диана быстро сунула его в сумку и принялась за второй камень – чуть меньше размером – орудуя все тем же пинцетом, она вытащила и его. Крепко прижав сумку к боку, Диана стремглав побежала обратно в магазин.
Конец Дианы
-- Я не могу объяснить по телефону, вы должны приехать сюда. Немедленно! – шептала в трубку мадемуазель Ботик. – Говорю вам, вы не пожалеете. У меня здесь есть кое-что, что, как мне кажется, принадлежит вам.
В трубке голос проговорил что-то раздраженно. Мадемуазель Ботик утвердительно кивнула, как будто собеседник мог ее видеть, сказала голосу в трубке, что будет его ждать и разъединилась. Аккуратно положила трубку на аппарат и прошла в примерочную. Там, в платье своей мечты, перед тремя огромными зеркалами, поставленными полутрапецией, крутилась Диана.
-- Скажите, я ведь выгляжу в платье божественно! – воскликнула невеста.
-- Конечно, -- вежливо ответила мадемуазель Ботик.
-- Я же говорила вам, что достану средства на оплату платья, -- хвастливо сказала девушка.
-- Вы говорите, это ваши фамильные рубины?
-- А что, вы мне не верите? – вскинулась Диана.
-- Нет-нет, что вы, просто вы с матушкой их не упоминали, когда мы обсуждали платье.
-- Просто… просто мы забыли, что они у нас есть. Это наследство.
-- А-а, понятно, -- протянула мадемуазель Ботик. – Везет же некоторым – вот мне ни разу копейки не перепало после смерти родственников – близких ли, дальних.
Диана не ответила – она уже успела забыть о портнихе и вновь погрузиться в упоительный мир сбывшейся мечты. Мадемуазель Ботик смотрела на девушку почти с жалостью – ей на мгновение грустно стало, что скоро это воплощение живой, яркой красоты превратиться в гниль, что платье придется продать другой девушке, на которой, возможно, оно не будет сидеть так безупречно, как на Диане. «Но что делать, -- подумала мадемуазель Ботик, закуривая сигарету, -- Такова жизнь. Зато дон будет мне благодарен и при случае подкинет бизнеса». Подумав о будущих прибылях, мадемуазель Ботик улыбнулась и улыбка из-за клубов дыма, окутывающих женщину, казалась совершенно независимой от ее лица – она словно висела в дыму двойником улыбки Чеширского Кота. Мадемуазель Ботик сразу догадалась, откуда у Дианы камни – в драгоценных камнях портниха разбиралась отменно – еще бы, столько женщин приносили ей в залог за наряды свои кольца и ожерелья – поэтому узнала камни дона, взглянув на них одним глазом. Рубины эти были куплены Пастрами в одной из стран третьего мира у небезызвестного шейха – уникальность их была в огранке: когда рубины выставляли на свет, они искрили совершенно не так, как другие камни – свет лился сквозь их грани, растворялся в них и зажигал их – рубины пылали алостью – густой, точно застывшая смола, насыщенной словно свежая кровь. Да, не узнать эти рубины было невозможно.
Одновременно к черному входу и парадным дверям магазина подкатили машины. Диана услыхала визг шин, зычные голоса, резко обернулась, спросила мадемуазель: «Кто это? Это к вам?» Мадемуазель Ботик спокойно ответила: «Нет, скорее всего, к соседям. Вы не хотите снять платье, дорогая?» -- «Да, конечно», -- ответила девушка. «Дай-ка я тебе помогу, -- сказала портниха, -- тут столько крючков!» Она уже сделала шаг по направлению к Диане, но тут резко хлопнула входная дверь, раздались грубые мужские голоса, топот шагов по коридору, стук в примерочную – обе женщины вздрогнули – одна от неожиданности, другая от понимания, что сейчас произойдет. Мадемуазель Ботик отступила в угол комнаты – противоположный тому, где стояла на помосте Диана. Крикнула: «Войдите!» -- дверь открылась, на пороге стоял консильери Бресаола со своим ассистентом. Бресаола улыбнулся Диане и портнихе.
-- Здравствуйте, дамы. Я вижу, вы тут заняты приятными хлопотами.
Диана быстро посмотрела на мадемуазель Ботик – прочитала в ее темных глазах предательство – отвернулась, затрепетала.
-- Позвольте мне кое-что показать вам, дорогой сеньор, -- с улыбкой произнесла мадемуазель Ботик, вынула из кармана фартука камни, протянула их на раскрытой ладони консильери. Он взял их, внимательно рассмотрел, повернулся к ассистенту, кивнул головой. Диана стояла в своем платье, замерев от ожидания боли. Ассистент вытащил из-за пояса пистолет, мадемуазель Ботик дернулась: «Постойте, а как же платье?!» -- Диана посмотрела на нее и во взгляде этом были и презрение, и горечь, и счастье – платье-то осталось при ней. Девушка распрямила худые плечи, ассистент направил в нее дуло – по телу Дианы пробежала током судорога, она сжала пальцы в замок, мадемуазель Ботик с отчаянием смотрела на платье – она прощалась с ним. Ассистент выстрелил Диане – в лоб, прямо посередке. Девушка при выстреле опрокинулась назад. Мадемуазель Ботик бросилась к ней: «Ой, замотать, голову замотать надо!» -- кричала она. Женщина сняла с себя фартук и обернула им голову Дианы несколько раз – теперь девушка не выглядела больше невестой – она напоминала чучело, обряженное в платье, вместо головы был серый тюрбан, руки бессильно обмякли вдоль туловища, тело даже визуально отяжелело, потеряло изгибы и грацию юности. Бресаола и его ассистент усмехнулись. «Вот бабы-то, -- сказал консильери, -- За тряпки, бл*дь, удавятся». «Да уж, -- глубокомысленно согласился ассистент, глядя на ползающую вокруг Дианы мадемуазель Ботик – портниха пыталась перевернуть тело на живот, чтобы расстегнуть крючки. – Стервы они все. Что с телом будем делать?» «А ничего, -- отрезал Бресаола. – Это показательное убийство, потому я сам им и занялся. Оставим на виду, на улице, чтоб неповадно было у босса п*здить».
Источник вдохновения
Сильвестр искал невесту по всему городу – и в булочную зашел, и в парикмахерскую, и в обувную лавку – нигде не было прекрасной Дианы, которой он собирался показать свои новые пластмассовые волосы. Отчаявшись найти девушку, Сильвестр сел на ступеньки церкви отдохнуть. Парень мечтал, как он похвастается перед невестой и как потом, быть может, заменит себе еще руки и ноги, и тогда Диана точно никогда его не разлюбит. Сильвестр запрокинул голову к небу – вгляделся в высоко стоящее солнце – оно светило на него огромным прожектором, от которого ни убежать, ни спрятаться невозможно. Юноша зажмурил глаза, впитывая всем телом горячие лучи, душа его разленилась под теплом, ослабла, обмякла. Сильвестр так погрузился в собственные мечты и негу, что не заметил, как к нему приблизилась мать Дианы. Очнулся он от грез только тогда, когда почти теща дернула его за рукав. Сильвестр вздрогнул, открыл глаза – увидел с удивлением заплаканное лицо женщины, все в подтеках туши, с синяками из размазавшихся теней вокруг глаз. Мать Дианы судорожно всхлипывала, задыхалась от душивших ее слез.
-- Ди… а… на, доч-ченька м-моя!
-- Что с ней? Что? – приподнялся на локте Сильвестр.
-- Уб-бита… уби-и-ита, -- протянула мать, давясь слезами и горем. – Уби-и-и-и-та!
Сильвестр сжал ее плечи, встряхнул, он сам весь дрожал, не мог, не хотел верить услышанному, хоть и понял, что это правда – лицо матери обмануть не могло, но смотреть на отчаяние женщины было совсем невыносимо, надо было как-то успокоить ее, дознаться правды.
Постепенно, слово за словом, юный Сильвестр узнал, что случилось с его невестой. Узнал он и о краже рубинов, и о визите самого консильери дона, и о том, что матери подбросили мертвую дочь на крыльцо дома – в одних трусах и лифчике, с пулей во лбу, с перепачканными волосами. Мать убивалась больше всего именно насчет волос: «Ты понимаешь, они изваляли волосы моей девочки в грязи, ее чудесные золотые волосы, понимаешь?» Сильвестр слушал молча – внешне он был спокоен, только с каждой новой подробностью ясное молодое лицо его становилось белее и белее. Когда мать закончила говорить, он спросил: «Где она?» -- «Дома, дома лежит, -- отвечала безутешная мать. – Я уже ее в лучшее бальное платье нарядила. Не может же моя девочка голая лежать».
Диана лежала на большом кухонном столе – волосы ее были помыты, высушены и уложены – мать постаралась до визита к Сильвестру – нарядное платье застегнуто на все пуговки, ноги облачены в бархатные туфельки, а дыра во лбу неловко замазана консилером**** и тональным кремом. Сильвестр подошел к своей невесте – коснулся ее уже почти холодной руки, вдруг ноги его подкосились, он опустился на колени, приложил девичью ладонь ко лбу и расплакался пятилетним ребенком, у которого отобрали любимую игрушку. Отец и мать стояли рядом – оба молчали, смотрели на дочь, слезы бесшумно лились по щекам. Раздался звонок в дверь. Родители переглянулись: это, верно, из похоронного дома пришли. Отец пошел открывать – на пороге стояла эксцентричного вида молодая женщина. Лицо ее было обильно обсыпано пудрой, зеленые глаза густо подведены черным карандашом, губы алели. Женщина жизнерадостно представилась.
-- Здравствуйте, я Дрей Данн, поэтесса. Вы, наверное, слышали обо мне?
Папа пробормотал нечто нечленораздельное.
-- Ах, вы не увлекаетесь поэзией. Дорогой мой, я пришла принести вам мои соболезнования. Как жаль, когда умирают молодые! Как это больно и грустно!
Папа снова что-то пробормотал. Он не понимал, что эта женщина делает на его крыльце и был слишком ошеломлен горем, чтобы закрыть перед ее носом дверь. А между тем женщина, невзначай отодвинув папу, прошла в дом. Папе ничего не оставалось, как проводить ее в кухню: к жене, к Сильвестру, к дочери. Дрей опять разразилась потоком бессмысленных слов. Мать и Сильвестр на нее даже не посмотрели. Она встала у стола, уставилась на Диану, скрестив на груди руки, проговорила: «Я такие напишу о ней стихи, что просто закачаешься. Господи, такая история – да она же на поэму потянет». На слова ее никто не среагировал – родственники или делали вид, что не замечают поэтессу, или действительно так абстрагировались от реальности, что слова Дрей и самое ее присутствие не проникали сквозь броню их скорби. Дрей не смутилась демонстративным отсутствием внимания к ее личности – по-настоящему творческого человека подобные мелочи не волнуют. Она уселась поудобнее на стул, достала из сумки-клатч мундштук и тяжелый серебряный портсигар (подарок поклонника). Вставила сигарету в мундштук, поднесла к концу ее газовую зажигалку, щелкнула – в воздух, пронизанный ароматом лаванды (любимый запах Дианы) и старых вещей, ворвался резкий ментоловый дым. Дымок заклубился, рассеялся над лицом мертвой девушки, Сильвестр впервые поднял голову, посмотрел на Дрей:
-- Перестаньте курить, она не любила запаха сигарет.
Дрей удивленно поглядела на парня, затянулась.
-- Раньше не любила. Раньше. Теперь ей все равно, мой дорогой, -- поучительно сказала поэтесса юноше. – А сейчас не мешайте мне сосредоточиться, я буду писать о вашей невесте поэму.
Дрей закрыла глаза, сигарета клубилась невесомым дымом у ее лица – сквозь дым пудра на лице поэтессы казалась серой и лицо оттого выглядело едва ли не мертвее, чем у покойницы. Сильвестр хотел сказать Дрей, чтобы она убиралась вон и никогда больше не показывала наглого своего лица в этом доме, но он не мог – отчего-то не хватало смелости осадить нахальную тетку – он презирал себя за это, ненавидел, но ничего не мог поделать, тихие слезы вновь полились по его молодому лицу. У Дрей Данн зашевелились губы – к ней начали приходить рифмы. Лицо ее очистилось от злобности и жестокости: изгиб губ смягчился, морщины на лбу разгладились, крылья носа опустились, все лицевые мышцы словно бы расслабились и отдались во владение музе. Стихи рождались в бедном любовью сердце поэтессы – стихи сильные, яркие, трагические – поэтесса схватила за хвост талант, и поэтому было неважно, какой она человек: добрый ли, злой, или равнодушный. Ни плюсов, ни минусов характер к гению не прибавляет. Гений существует сам по себе, независимо от человека – тело всего-навсего восприимчивый сосуд. Рассуждения о том, что продукты таланта обязательно должны проповедовать ту или иную форму морали – бессмысленны по своей сути. Гений есть вне человеческой морали, он не уподобляется ей и не служит ей, он был до нее и будет после нее, он неизменен, тогда как мораль меняется с каждым поколением; гений может, если пожелает, преподнести мораль как совершенную истину, но это уж будет чистой воды спекулирование, игра с чувствами людей, в ложную истину поверивших.
Дрей Данн, просидев с шевелящимися губами минут с сорок, наконец очнулась, лицо ее вновь начало приобретать жесткость – она начала проявляться медленно, частями, как изображение на моментальном фото. Женщина резко раскрыла сумку, выхватила из нее блокнот и начала записывать на память поэму. Родители Дианы и Сильвестр по-прежнему молча сидели по обеим сторонам стола. Поэтесса закончила писать, со вздохом поглядела на мертвую Диану:
-- Эх, мне ее в мастерской будет не хватать. Какая изумительная неподвижность, какая чистота линий, какая греческая трагичность в мраморе застывших черт – ах, вы не хотите ее забальзамировать и отдать мне? Я бы черпала из нее свое вдохновение. – Сильвестр дико уставился на Дрей, она неохотно, но все же дала ход назад. – Ну ладно, ладно, что уж, и пошутить нельзя? А все-таки какая досада, что заколотят девушку в гроб и начнет она тлеть, без пользы, без какого-то смысла, а художники, я и мои собратья, будут мучиться без музы.
С этими словами Дрей выплыла из кухни, спустя тридцать секунд за ней громко захлопнулась входная дверь.
Чтение поэмы
На городской площади, у памятника Пастрами (прапрадедушка дона Пастрами, облагодетельствоваший город институтом, библиотекой и зданием под городской совет) собралась огромная толпа, почти все жители города. У памятника в ярко-красном балахоне, в черных туфлях и с черным веером в руке стояла поэтесса Дрей Данн – она декламировала новую поэму. Поэма была о девушке из башни слоновой кости и ее возлюбленном. Зрители внимали Дрей завороженно. Она читала стихи нараспев, закрыв глаза и покачиваясь мощным атлетическим корпусом. На голове Дрей была черная бандана, открывавшая лоб: из-за этого ясно видны были капли пота на нем от эмоционального перенапряжения. Слушатели боялись дыхнуть, повешелиться, пукнуть – ведь каждый посторонний звук дошел бы до ушей великой Дрей Данн и испортил бы ей настрой. Алые губы Дрей шевелились, изо рта ее вылетали стихи – голос ее был глубокий, идущий из самого горла, из-за этого стихи облекались этим голосом как плотной материей, становились нечто бОльшим, чем просто звук – они ударяли слушателей, захватывали их и поражали.
Дрей дошла уже до половины поэмы, когда ее прервала сирена – это приехал кортеж из пяти автомобилей; Дрей недовольно умолкла, открыла глаза, дверца одного из лимузинов отворилась неизвестно откуда выскочившим швейцаром в красной с золотом ливрее, из машины легко выскользнул дон Пастрами в каракулевом пальто. Он приехал послушать поэму знаменитой Дрей Данн. Раньше дону поэты были совершенно неинтересны, но с тех пор как слава Дрей начала неуклонно расти и поэтесса приобрела такую же дикую популярность, как звезды кордебалета, дону стало интересно, что же есть такого особенного в стихах. Толпа расступалась, пропуская Пастрами ближе к памятнику. Босс шел упругим шагом, вопреки стереотипам не попыхивая толстой сигарой (он вел здоровый образ жизни), Дрей занервничала – дону следовало понравиться, иначе кто его знает, что он надумает сделать. Да и тем более сюжет поэмы неоднозначный, никто не знает, как отреагирует на него босс, ведь это он, как всем известно, заказал Диану. «Ох, -- вздохнула про себя Дрей, -- Хоть бы он ничего не понял из поэмы. Иначе мне крышка». С этими словами Дрей снова закрыла глаза, раскачала корпус и продолжила читать стихи – она решила делать вид, что не знает ничего ни о доне, ни о его счетах с Дианой.
Дон Пастрами дошел до первого ряда зрителей, швейцар принес раскладной деревянный стульчик с шелковой подушечкой. Дон уселся. Посмотрел на Дрей внимательно и… обомлел. Остолбенел, остекленел, осатанел. В общем, влюбился. Никогда он еще не видел женщины, в которой так бушевали первобытные страсти – яростно и исподволь, нежно и жестоко – дон вглядывался в лицо Дрей, в ее напрягшиеся крылья носа, в дрожащие губы, в трепетные ресницы – и видел в ней свою мечту, женщину, яркую и горячую как Кармен, сладкую и душистую как апельсиновое дерево, таинственную и желанную как первая любовь. Талант облагородил Дрей, дал ей красоту и обаяние, чувственность и нежность. Талант рвался пламенем из тела Дрей и, вырываясь, всполохами озарял его.
Зачарованный Пастрами дослушал поэтессу до конца. Когда испуганная Дрей наконец открыла глаза, на нее смотрело по уши влюбленное лицо дона. Дон встал, склонился перед поэтессой в глубоком учтивом поклоне.
-- Позвольте вам представиться, мисс Данн, -- Дон застенчиво поднял глаза на поэтессу, -- Дон Фабио Пастрами к вашим услугам.
-- Очень приятно, дон, -- пролепетала еще испуганная, но уже приятно заинтригованная Дрей. – Я наслышана о вас.
-- Дорогая мисс Дрей, мне не выразить словами мое восхищение вами и вашим талантом. С нынешнего вечера я ваш верный поклонник.
-- Ах, дон, вы не представляете, как ценно для меня ваше одобрение моего творчества. Вы ведь почетный гражданин города и, замечу, такой интересный мужчина, -- Дрей игриво хихикнула. Она уже почувствовала исходящие из дона волны желания.
-- Все мои заслуги ничтожны перед величием вашего таланта. Я скажу вам сейчас дерзость, но прошу вас, ради всего святого, на меня не обижаться. Мисс Данн, не соблаговолите ли вы отужинать со мною сегодня?
-- О, с удовольствием! – Дрей женщина была простая и долго не канителилась. Девиз ее был таков: соглашайся пока приглашают.
-- Благодарю, дорогая мисс Данн, благодарю, -- Пастрами галантно склонился к пухлой белой ручке Дрей. – В семь моя машина будет у вашего подъезда.
-- Хи-хи, -- кокетливо сказала Дрей. – Буду вас ждать, мой рыцарь.
Дон Пастрами от смущения покраснел как переспелый помидор, откланялся и пошел сквозь расступающуюся толпу к своему кортежу. Дрей Данн стояла у памятника: голову задрала, спину выпрямила – она чувствовала, что совсем победила город, что он у ее ног, а люди чувствовали ее уверенность в себе и тоже начинали верить в превосходство поэтессы над собой – они бросали ей под ноги цветы и ленты, мальчики и мужи начинали в нее влюбляться, внезапно увидев в ней красавицу, а женщины почувствовали, что завидуют и жестким кудрявым волосам Дрей, и зеленым слегка навыкате глазам с бархатными ресницами, и даже крепкой фигуре римской матроны.
Не бросал цветов Дрей под ноги только один человек, юноша Сильвестр. И не потому что ненавидел Дрей за то, что она воспользовалась смертью его невесты, чтобы прославиться, и не за данное ею только что согласие поужинать с убийцей Дианы. Сильвестр тоже поддался чарам поэтессы – поэма пленила его неразвитое воображение и поработила робкое, бедное мыслями сознание. Теперь Сильвестр верил, что он – прототип храброго Сигизмунда, описанного в поэме, верил, что мощь и ум жениха Девушки из Башни Слоновой Кости один в один списаны с него, и так благодарен был Дрей за эту нелепую лесть, что решил принести ей в жертву дар, превосходящий ценностью своей миллионы цветов и ужинов – юноша решил подарить Дрей себя. Таким, каким она хотела бы его видеть. То есть манекеном. Не простым, конечно, а убитым горем и утратою. Тогда Дрей могла бы вечно черпать вдохновение из застывшего в горе и отчаянии Сильвестра.
…У Монти как всегда царил художественный беспорядок. В лавке стоял густой запах въевшегося сигаретного дыма и старых тканей. Несмотря на счастливый солнечный день за окном, в помещении царил прохладный полумрак, посетителей не было, самого Монти тоже, только манекен городского денди напоминал о том, что за пределами лавки есть люди. Сильвестр вошел, громко кашлянул, никто не отозвался, тогда он крикнул робко: «Эй, есть здесь кто-нибудь?» Юноше показалось на секунду, что засаленная портьера на дверном проеме, ведущем в приватные комнаты портного, слегка дрогнула. Сильвестр снова крикнул: «Господин Монти, вы здесь?» Из-за портьеры раздался тихий вкрадчивый голос портного: «Подождите секундочку, я сейчас. Присядьте, не стесняйтесь!» Сильвестр огляделся в поисках свободного кресла, вздохнул: все стулья, кресла и пуфики были завалены тканями, лентами, шляпной соломкой, модными журналами. Юноша остался стоять. Спустя пять минут портьера шевельнулась, из-за нее показалась пузатая фигурка Монти. Увидев юношу, он сделал вид, что ужасно удивлен и обрадован – исказил лицо в улыбке, всплеснул короткими руками:
-- Ах-ах-ах! Кого я вижу! Мой дорогой Сильвестр!
-- Здравствуйте, мосье Монти.
-- А я уж думал, вы больше у меня не появитесь. Ведь на вас, должно быть, произвела жуткое впечатление гибель вашей невесты. Кстати, позвольте выразить вам мои соболезнования.
-- Спасибо, мосье Монти. Я… я пришел спросить, если вы… еще не передумали, -- Сильвестр мучительно покраснел от смущения. – Ну, насчет… манекена.
-- Ах, вы все-таки решились? Разумеется, я не передумал. Как я мог? Ведь я сам вам предложил, сам пообещал.
-- А сколько… мне это будет стоить?
-- Ну, в зависимости от того, что вы хотите сделать. Если, скажем, руку или ногу, тогда около двух тысяч, а вот если все тело… Хм, тут уж надо подумать. Никогда наперед нельзя рассчитать, во сколько это мне обойдется. Вы же понимаете, мое время, работа они недешевы…
-- Я отдам вам все, что у меня есть – мою ювелирную лавку. В ней товаров на пятьдесят тысяч, да плюс помещение и оборудование – еще двадцать. Вам подойдет?
-- О, надо подумать, -- сказал Монти, а у самого глаза маслянисто заблестели. Монти закатил к потолку глаза, делая вид, что напряженно думает над предложением Сильвестра, а сам с радостью подсчитывал будущие барыши от ювелирной лавки и прикидывал, кого же можно будет нанять в качестве ювелира. Наконец Монти снова взглянул на юношу, проговорил с видимым недовольством, -- Ладно, согласен. Но только из глубокой и личной приязни к вам, мой дорогой юноша.
-- Да? Правда? Какое облегчение! Я сегодня же перепишу на вас лавку. А вы сделаете манекену такое лицо, как будто он страдает неимоверно – ну вот такое, как у меня сейчас? Сделаете?
-- Хм, надо будет подумать. Мы с вами так не договаривались, -- Монти исподлобья поглядел на юношу, увидел как огорчилось его лицо, понял, что кроме лавки у того действительно больше ничего нет, сказал: -- Эх, грабьте меня, грабьте! Сделаю я вам трагическое лицо, не беспокойтесь!
-- Спасибо! Спасибо!
-- Сейчас принесу контракт, заполните и тут же можем начать.
Сильвестр заполнил бумаги каллиграфическим почерком – в графе «адрес доставки манекена» с трепетом записал: «Апартаменты мисс Дрей Данн, знаменитой поэтессы». В графе «сообщение получателю сей посылки» вывел: «Глубоко уважаемая, дражайшая мисс Данн. Я дрожу от самой мысли, что вы раскроете мое жалкое письмо своими нежными пальцами, и ваши глаза будут читать эти презренные строки. Но все же… все же надеюсь, что Вы примете мой скромный дар. Я дарю Вам и Вашему таланту себя, свои страдания и свою жизнь. И верю, что если дар мой породит хотя бы одну строку из-под Вашего пера, жертва моя будет многажды оправдана. Засим откланиваюсь, вечно Ваш, Сильвестр Н.»
Эпилог
Дрей Данн восседала в высоком деревянном кресле с обитыми толстым шелком сиденьем и спинкой. У ног ее подобно большому, но мирному псу развалился Пастрами. Он смотрел на поэтессу обожающим взглядом, касался подола ее цикламеновой хламиды со страстию нежнейшего любовника, внимал новым стихам с неподдельными интересом и восторгом. Дрей декламировала отрывок своей новой поэмы. Поэма эта была о молодом человеке, разочарованном в любовных делах и постригшемся в монахи. Дрей рассчитывала, что поэма эта будет так же популярна, как и предыдущие две, только-только вышедшие в свет: одна о раненом на войне молодом человеке, которого бросила его нареченная (молодой человек вследствие разочарования утопился), и вторая – о молодом человеке, которому предпочли другого; он из-за этого повесился. Обе эти трагические истории, несмотря на некоторую, как бы это сказать, сюжетную вторичность, моментально приобрели бешеную популярность. Дети играли в героев поэм на мостовых, юные пары называли в честь страдальцев новорожденных сыновей, поэмы вслух читали в литературных клубах, в местном театре обсуждали постановку поэм, а балет адаптировал сцены из поэм для своих выступлений.
Эффектно вытянув руку с мундштуком, в который была заправлена тонкая, элегантная сигарета, Дрей, прикрыв глаза, читала нараспев строфы. Она сама наслаждалась звуком своего голоса и заранее представляла, какой произведет фурор третья поэма. Закончив отрывок, Дрей открыла глаза – взгляд ее уперся в самую живописную, а главное, самую доходную часть обстановки: будку-автомат, в которой застыл с гримасой мученика на лице манекен Сильвестра Н. Будку подарил Дрей дон Пастрами в знак своего обожания. Манекен Сильвестра вписался в нее как нельзя лучше. Дрей велела поставить Сильвестра в будку, вложить ему в руку кинжал и снять трубку с аппарата; получилась целая немая сцена: молодой человек стоит с обезображенным горем лицом в телефонной будке – трубка висит, как будто юноша выронил ее, услышав ужасные известия, в пальцах его кинжал, которым он вот-вот заколет себя, не в силах терпеть больше душевную боль. Сцена – по словам некоторых, весьма, впрочем, редких завистников – была тривиальна и пошловата, однако на вдохновение Дрей она действовала просто потрясающе, да оно и понятно: величайшие творения гения, удивительные мысли его и чувства спровоцированы обычно событиями более чем бытовыми, как-то, любовным разочарованием, томлением духа, дурной погодою, сезонным сплином. Дрей Данн всего-навсего сконцетрировала основные причины, вызывающие приступ вдохновения, -- любовь, потерю, боль – в одно целое. Мечта Сильвестра сбылась – жертва его действительно денно и нощно служила теперь искусству, а образ его усилиями Дрей запечатлелся в веках.
Дрей еще витала в облаках поэзии, когда в мысли ее ворвался резкий крик какаду, сидевшего на раскачивающейся на двух прутьях жердочке. Поэтесса встрепенулась, посмотрела на Пастрами, легонько сжала его руку. Сказала:
-- Ты знаешь, этот манекен ужасно напоминает мне Даниэля Эйсета. Такого гипертрофированный его образ.
-- Кто это? – заволновался Пастрами, почувствовав в этом загадочном имени угрозу его благополучию. – Он из нашего города?
-- Да нет, конечно. Господи, я все время забываю, как ты необразован, дорогой, -- Дрей клюнула любовника в нос. – Не ревнуй, это всего лишь персонаж романа. Неудачник, влюбленный в авантюристку. Трагическая фигура.
-- А-а, ну тогда ладно, -- добродушно пробурчал Пастрами. – Так тебе нравится твоя будка, любимая?
-- Я в полном восторге! – повела кокетливо полными плечами поэтесса. – Она столько приносит мне вдохновения! А как хорошо они с Сильвестром вписываются в интерьер! Слов нет!
-- Ну что ж, я счастлив, что смог тебе угодить, моя сладкая, -- Дон Пастрами поднялся с полу, нервно зашагал по комнате, повернулся к Дрей. – Ты знаешь, Андреа…
-- Ах, сколько раз я говорила тебе, не называй меня этим именем. Я ненавижу его.
-- Прости, прости, просто такой момент… ну, гм… торжественный. Я думал, что должен обратиться к тебе как положено, но ладно… Дрей, любимая моя Дрей, ты… в общем, ты согласна стать моей женой? – с этими словами Пастрами бухнулся на одно колено перед поэтессой и вытащил из кармана синюю бархатную коробочку. Раскрыл ее. Заблистал брильянтовыми гранями роскошный камень обручального кольца. Дрей счастливо ахнула. Прошептала томно и ласково: -- Да!
Пастрами побагровел от охватившего его счастья, схватил невесту в объятия, лица их сблизились – последовал долгий и страстный поцелуй. Когда обручившиеся оторвались друг от друга, жених сказал: -- Ты знаешь, любимая, а ведь у меня для тебя есть первый свадебный подарок.
-- Вот подлый, ты что же, был уверен, что я соглашусь выйти за тебя? – с наигранной обидой промолвила Дрей и надула губы.
-- Нет, конечно, но… на всякий случай! – выкрутился Пастрами. – Я подумал, что ты – с твоей артистической натурой – будешь рада такому подарку. Он ведь очень… необычный. Уникальный, можно сказать, с историей, даже не знаю, как объяснить… Ну, в общем, сама сейчас увидишь. Эй! – истошно закричал жених. – Тащите подарок!
За дверью послышалась суетливая беготня, говор, шум, наконец в комнату вбежал один из каппос, Антонио Парма – в руках его был огромный сверток. Он передал сверток боссу, а босс положил его у ног невесты.
-- Что это? – явно заинтригованная, спросила Дрей.
-- Открой – сама увидишь.
Дрей принялась разворачивать сверток – слой за слоем слетала розовая папиросная бумага. Дрей даже раскраснелась, пока сдирала ее. Наконец взору ее открылась белая ткань, вышивка, жемчуг – поэтесса вскрикнула от восторга: -- О господи! О господи! Неужели это то, что я думаю? Неужели это оно?
-- Оно именно, -- самодовольно сказал Пастрами.
-- О боже, ты чудо, любимый, ты чудо! Мало того что это платье-мечта, так кроме того, это платье убиенной, а значит, в нем заключена энергия! Значит, оно принесет мне вдохновение!
Дрей схватила платье, подбежала к зеркалу, прижала его к груди, как бы примеряя – завертелась перед своим отражением. В уме она уже прикидывала, как платье можно расширить – вставить куски ткани здесь и там, расширить пройму (все-таки мадемуазель Ботик не зря переживала за его судьбу, платью и вправду предстояло быть оскверненным фигурой Дрей) – и представляла, какую великолепную поэму напишет, любуюсь этим платьем – тем самым, в котором застрелили несчастную Диану, тем самым, на воротничке которого застыло пятнышко крови, капнувшей с ее раны… О, это мечта, а не платье! Оно наполнено историей, оно объято трагизмом, оно, в конце концов, так красиво! Она, Дрей Данн, будет в нем умопомрачительна! Она завоюет весь мир своей поэзией. С этими торжественными мыслями Дрей повернулась к жениху и сказала ему – к своему удивлению, совершенно откровенно: -- Я так счастлива с тобой, Фабио! Я так люблю тебя!
Дон Пастрами подошел к возлюбленной и заключил ее в объятия. Свадебное платье мялось между их сливающимися телами, а грустный манекен Сильвестра скорбно взирал на благословенную пару из будки-автомата. В мундштуке еще дымилась сигарета. С жердочки одобрительно верещал какаду. На город садился вечер. В пропахшей сладостным дымом комнате начинала оседать ночная тьма.
Конец
Примечания
Капо* (от итал. сapo – капитан) – глава команды, состоящей из солдат исполнителей, который подчиняется заместителю босса или самому боссу и ответственен за определенные участки территории или виды криминальной деятельности.
Консильери** (от итал. consigliere – советник) – советник семьи.
Сто-двадцать*** -- так условно называются длинные женские сигареты, обычно марки Капри.
Консилер**** (от англ. concealer – корректор) – маскирующее средство, с помощью которого скрывают мелкие недостатки на лице: прыщи, морщины, пигментные пятна, веснушки.