ГНОМ И КАССАНДРА
Tit deviens responsable pour tpujows.
de се que tit as apprivoise.
Antoine de Saint-Exup;ry
Тётушка Ивсталия трогательно напоминала джунгарского хомячка: махонькая, нахохленная, вся серебристо-каштановая, с чрезвычайно подвижными глазками-бусинками и столь же подвижным морщинистым носом. И двигалась вперевалочку, — хомячок и есть. Она была в долгополом стёганом халате с толстым, стоячим воротником. Седые волосы были подобраны назад и схвачены в жгутик, напоминающий помазок для бритья. У неё хитровато-простодушное лицо человека, который все досконально про тебя знает, покудова молчит, но при случае непременно скажет.
— Ну вот, — сказала она наконец скрипучим, надтреснутым голосом, едва увидев Алю. — Я так и знала. Стоило твоей Инге отлучиться, ты уже ведешь в дом шлюху.
— Я… — Аля ошеломлённо вытаращила глаза, не зная, что сказать.
— Аль, ну я ж предупреждал, — Станислав Игнатьич засмеялся деланным шуршащим смехом и ободряюще тиснул её за локоток, — ну она у нас… с причудами.
— Да пошла бы она к чёртовой матери со своими причудами! — Аля вырвала руку, глянув на обоих расширившимися от ярости глазами. — И ты тоже — туда же.
— Я так поняла, что «чёртовой матери» — это ещё слабо сказано? — старушка вопросительно склонила голову. — Так?
— Именно так, — буркнула Аля уже немного смущённо
— Ха! — тотчас услышала сипловато придушенный голос старухи. — Ха! Это то, что надо, клянусь былой невинностью.
— Я так понял, тётя Тася, что она вам понравилась? — лицо Стаса растеклось, как желток на сковороде.
— Мне не нравится никто. Но она мне подходит, сего и достаточно.
— Зато она мне не подходит! — Аля повернулась, намереваясь уйти. — Хабалка рыбная!
— Кась, ну успокойся ты, — умоляюще запричитал Станислав Игнатьич, заломив по-бабьи руки.
— Это не беда, душечка, — тётушка Ивсталия не удостоила его взглядом. — Главное, ты мне подходишь. И запомни: работодатель, в данном случае я, не обязан нравиться. У тебя характер, у меня характер. Это нормально. Как звать вас, говорите, дитя моё? — спросила она, прищурившись и склонив голову на бок.
— Меня? — Аля все ещё не могла оправиться. — Меня — Аля.
— Аля! Это интересно. А полностью как? Алевтина? Альбина? Альфия? Альдонса? Дульсинея? Как? Да перестаньте же вы пыхтеть, как рассерженный ежик! Говорю же — не со зла я. То есть, со зла. Но не на вас. Так как ?
— Ариадна, — вызывающе ответила Аля и вновь грозно насупилась. — Вы что-то имеете против, уважаемая…
— Да боже сохрани, душечка. Назвали — носи. Просто – Ариадна…Мне она, помнится, рисовалась этакой пышнотелой, как теперь говорят, сексапильной, критянкой с обильным бюстом и гибкими бёдрами. Танцовщицей. Да. Вы знаете, что она была танцовщицей? Ко всему прочему. Вы, кстати, умеете танцевать? Кстати, а почему это Стас назвал вас как-то... Каской что ли?
— Касей. Ну так меня звали в детстве. Просто у меня до двенадцати лет было другое имя.
— Да? Это интересно. И какое? Кассиопея?
— Кассандра, — ответила Аля, густо покраснев.
— Ну-у! Тогда лучше Аля. Кассандра, чтоб вы знали была писаной красавицей. А ты... как бы это тебе сказать...
— Мне плевать, что вы думаете о моей внешности.
— Разумеется, золотко. Как и мне на тебя. Мы с тобой почти в равных правах. Разница одна: я тебе плачу, а не ты мне.
— У вас тоже, если на то пошло, имя на самое частое.
— Не самое, верно. Но тёзки у меня есть, поверьте. Мой отец сперва хотел меня назвать Семирой, в честь Кирова, Сергея Мироныча. Но потом передумал. Надеялся, это его спасёт. Не спасло, однако... Ну так что ж вы стоите, как часовой у знамени. Сядьте, поболтаем...
***
Аля и Стас учились когда-то в одном классе. Потом, так как-то вышло учились в одной группе университета. На третьем курсе у них приключился роман, Стас даже хотел затащить её в постель, да, собственно, уже и затащил. Но тут вернулись нежданно воротившиеся из гостей родители. Мамаша по обыкновению приревновала папашу к кому-то, они гневно пререкались в прихожей, затем пререкания переместились на кухню, и Аля под этой шершавый шумок успела одеться и безнаказанно выскочить из квартиры, оставив, естественно, косметичку и книжечку стихов Ирины Снеговой.
Засим роман как-то сдулся.
Отец Стаса, Игнатий Борисович, был уважаемый человек. Более чем. Преподавал философию у них на факультете и слыл самым маститым в городе лениноведом. Прозвище у него было Отец Игнатий, а ещё — Булыжник. Потому что он в самом деле напоминал известный в ту пору памятник «Булыжник — оружие пролетариата». причём, не самого пролетария, а именно булыжник. Такой же непреклонный, твердокаменный, волевой. Автор пухлой брошюры «Негасимый свет, Анализ книги В.И. Ленина «Государство и революция», переведенный, кстати, на два языка — марийский и коми-пермяцкий. Однажды повесил на двери своего рабочего кабинета объявление: «Просьба не беспокоить. Читаю материалы XXVII съезда партии». Студенты не верили и бегали смотреть.
Жена его, Зинаида Эрнестовна, работала на той же кафедре старшим преподавателем, зорко следила, чтобы студенты назубок знали упомянутую брошюру её мужа, всячески ссылались на нее, и изощренно ревновала его к студенткам, преподавательницам, лаборанткам, буфетчицам и уборщицам.
За обеденным столом Игнатий Борисович имел обыкновение, вдруг перестав жевать, замирать на какое-то время, затем, затем добыв из за пазухи блокнот, делать какие-то заметки. Окружающим надлежало впадать в тоскливо-почтительный ступор. Это было давно. Сейчас Игнатий Борисович давно на пенсии, но выглядит по-прежнему булыжно. Правда речь его стала немного невнятной, рот почему-то перестал закрываться до конца, а в глазах воцарилась неопределенная задумчивость. Дома ему, однако, не сидится, он работает в приёмной регионального отделения партии «Единая Россия». Сидит с секретаршей Дарьей в каморке под лестницей и задает строгие вопросы посетителям.
Зинаида Эрнестовна периодически наведывается к нему на работу, носит термосы с супом и гневно косится на секретаршу Дарью. После этих супчиков в комнате стоит такой дух, будто тут плотно пообедал гороховым супом с чесночком взвод солдат, и Дарья с проклятьями выходит покурить с девочками в туалет, оставив дверь распахнутой настежь.
***
Со временем Стас стал Станиславом Игнатьевичем, из комсомольского лидера сначала стал владельцем пиццерии, затем совладельцем сети киосков сперва машинных масел, затем корейского текстиля. Затем чуток отсидел, после чего осел менеджером по продажам дешёвых телефонов.
Аля защитила кандидатскую на тему "Слово и философия Германа Гессе", преподавала зарубежную литературу и историю изобразительного искусства в местном театральном училище, и при всём при этом так и осталась Алей. Даже студенты именовали её именно так и никак иначе.
Мужчины у неё случались, и, кстати, не так уж редко, как кой-кому могло бы показаться. Но они исчезали из её жизни столь быстро и безболезненно, что она, право, и не успевала их толком разглядеть. От одного из них, заезжего режиссера какого-то питерского молодёжного театра, у неё родилась Вика. Приехал в училище дать мастер-класс по режиссуре. Ну и дал. Всем сообща, а ей — персонально. Мастер-класс. Дал да и уехал себе.
***
Станислав Игнатьевич окликнул Алю на улице, причём мало того, что окликнул по той дурацкой, давней, с таким трудом отлипшей от неё школьной кличке, но ещё и облапил прилюдно, причём много ниже талии.
— Каська! — заорал Станислав Игнатьевич.
— Здрасьте, здрасьте, Станислав Игнатьевич, — зашипела Аля, морщась и с трудом высвобождаясь из потных объятий бывшего друга. От него к тому же густо пахнуло чем-то мучнистым и уксусным. — Что это на вас такое нашло, ей богу?
— Да я... я просто рад тебя видеть, неужели не видно?
— Да видно, видно. Что случилось-то?...
***
Разговор переместился в кафе "Дамаскус". Станислав Игнатьич сытно прихлёбывал кофий, шумно жевал какую-то хрустящую булочку и снисходительно расспрашивал о жизни, без особого внимания выслушивая ответы.
— А как у тебя с деньгами сейчас? — спросил он вдруг, критически оглядев меня ног до головы. — В смысле — хватает?
Ну да. Разглядел. Не леди Вандербильт, что верно, то верно. Увы. Куртежка пятилетней зрелости. Сапожки -— страшнее смертного греха. Зато у нас глаза светло-серые, и ресницы свои, а не благоприобретённые, и ямочки на щечках ... А что вас интересует? Что платят кутарки? Что часы опять сокращают? Что грядет переаттестация, и вообще, училище запросто могут признать не перспективным, и тогда — лети, голубка шизокрылая невесть куда?
— Да нормально всё. Как у всех.
Вот тебе и весь мой ответ. А он кивнул, словно ничего иного и не ждал.
— Слушай, Каська, а ты не хочешь подзаработать немного?
Эк, сказано-то как было. С растяжечкой такой леденцовой. Мсье монпансье. Вроде как, куда ты денешься с такими колготками, да с таким прикидом... Плеснуть бы тебе твой кофиёк в рожу. Однако, — спокойно, Аля, спокойно.
— Я тебе не Каська, понял? И если ты ещё раз...
Да, вот так, именно так. И глаза чтоб под очочками полыхнули и жилка на лбу запульсировала. Чтоб знал, что ежели у меня растяжки на колготках... Стоп. Главное не разреветься. Итак уж дура дурой. А заработать — оно бы, конечно...
А Стас уже смущённо гогоча, хлопал меня по плечу, мял ладонь и с собачьей лаской глядел в глаза.
— В общем, короче. Работа плёвая. Собственно, даже и не работа. Надо сиделочкой посидеть. У тётки моей. Тёти Таси. Она сейчас у меня живёт. Ну вышло так. Ей семьдесят восемь лет. Сидеть надо три, от силы четыре часа в день. С трёх до шести. До трёх соседка согласилась сидеть. Это недели на три. Пока Инга, ну супруга моя, не приедет из Голландии. Работа не грязная, не нервная. Вообще считай, никакая. А?
— А, ну да! Горшки с говном выносить, да? Памперсы менять. И с каким интервалом тётушка опорожняется? Через каждые полчаса? Или процесс непрерывный?
— Аль, никаких горшков-памперсов. тётя Тася ходит сама, хвала Господу. Надо просто присматривать. Ну вот поставит кофейник она на газ да и забудет. А он перекипит и — сама понимаешь. Апокалипсис. Она вообще-то адекватная. Ну почти. Лопочет порой всяку хрень, так ты и не слушай. То есть слушай, конечно, — тут Стас понизил голос и опустил глаза, — но ненужное пропускай.
— А! Ненужное. А есть нужное?
— Умница! — Стас аж подскочил, точно его булавкой кольнули. — Тебе ведь можно довериться? Раньше было можно. А теперь?...
— Говорите уже, папаша, а то я уже усну.
— Ну короче так. У неё — или идея навязчивая, или уж я не знаю, что. Но она то и дело говорит о каком-то кладе. — Тут Стас вновь понизил голос до сиплого шепотка и глаза его выкатились из орбит.
— Кладе? Вау! Леди Макбет! Она, кстати, кто, Тася твоя, Таисия?
— Подымай ваше. Ивсталия! Ивсталия Аристарховна!
— Ух ты! Есть такое имя?
— Есть. Но редкое. Это в честь Отца народов. Усекаешь?
— Ну да. Она что, Сталина чтит?
— Она-то? Она вообще никого не чтит, кроме своего стебанутого сыночка. Но это отдельная тема, и её лучше не касаться. Я о другом хотел...
— О кладе чтоль? Вы меня не для того ль, друг мой, сватаете, чтоб насчет сокровищ выведать? Если да, то наша встреча была ошибкой. Мне в чужих секретах копаться стрёмно и несподручно.
На самом-то деле я в душе-то давно уже согласилась. Окаянная, сучья нужда давно скребла костяшками по горлу. Кривлялась в зеркале, давила в бок локтями в забитой до отказа маршрутке, насмешливо хамила из-за прилавка. Смотрела на меня моими же глазами, шершавыми от злых, пересохших слез. Вот так. Просто как-то стыдновато было радостно кивая, рассыпаться бисером перед этой пухлой, чмокающей сластёной с глазами цвета толчёного стекла. Сыскался тоже, туз без рейтуз.
— То есть, ты меня как бы наушницей берёшь? Уткой подсадной.
— Ага, именно так, — Стас глянул с улыбчивой наглостью хозяина положения. — Неважно кем, главное — за сколько. А? Шкала нравственности варьирует и зависит от уровня гонорара. Так?
— Ишь, заговорили-то как, полупочтенный!
— А учителя были хорошие.
— Ха! Уже не Ивсталия ли Архимедовна?
— Аристарховна! И она в том числе. Кстати, она весьма интересный собеседник, когда в настроении. А если к тому же и...
— Об этом позже! — И вот тут я вдруг почувствовала, что разжиженная, слезливая злость вдруг затвердела, сверкнула выпаренными кристалликами. — Ты, Стасик, тут формулировал что-то о нравственности и гонораре. Меня как-то более последнее интересует. Итак?
— Ну... — Стас приосанился и глянул на меня оценивающе. — Я думаю... сто рублей. В смысле, в час.
— Сто? — Я громко рассмеялась. Вроде ничего получилось, естественно. — Это что же, братец-кролик, триста в день чтоль? Да это ж мне на такси туда-обратно проездиться. Не клеится у нас разговорчик.
— Так что, сто пятьдесят? — Стас огорчённо насупился.
— Не, точно не склеился разговорчик. Так что вы, господин хороший, докушайте свой кнедлик да и ступайте себе домой к тётушке своей Ивсталии Ахиллесовне.
— Аристарховне, — рассеянно поправил её Стас и тотчас спохватился. — Так тебе чего двести что ли надо? А?!
— Ну накиньте ещё "полтос" сиротке безродной да и сойдёмся, пожалуй.
— Ладно, — Стас сумрачно кивнул. — Созвонимся. — Глянул на меня с отдалённым подобием уважения. Правда какого-то странного — Теперь так да?
— Ага, — я вытащила из сумочки заранее, с болью душевной приготовленные две сотенные бумажки и — хрясь на стол! — Заплатите за кефир, Шура!
"Да! — сказала я себе, выйдя из кафе. — Именно так! Именно так теперь и будет. Только так теперь и будет. Только так!"
***
— Детка, ты ведь не думаешь, что племянник мой такой весь розовый фламинго, целочка в тумане, добился опекунства, которого, кстати, я вовсе и не просила, держит меня тут дармоежкой и тратится на сиделку, из любви к престарелой тётушке?
Шел уже третий день её работы. Они сидели на кухне и пили какой-то цветочный чай с непроизносимым индокитайским названием.
— Не, не думаю, — Аля отхлебнула из чашки и благодушно зажмурилась. — Я как-то вообще не думаю о том, что меня не касается. Мое дело…
— Я твое дело уже поняла. Но во-первых, там, в квартире на Олькеницкого, прописан, кроме меня, и его сын. Добился-таки, гадёныш, не мытьём так каканьем. Знаешь, чем примитивнее создание, тем совершенней у него дар убеждения. Сейчас сынок живёт в Питере с дамочкой, которая годится ему в мамы. А в Питере он живёт потому, что Инга, нынешняя жена, Стаса уже покушалась затащить его в постель, причём, как я понимаю, небезуспешно…
— Я, Ивсталия …
— Слушать сюда! Когда наш дом на Олькеницкого снесут, а когда его снесут — бог весть, так вот, когда его снесут, сынок его получит квартиру. Вопрос в том, кто сдохнет раньше, я, или дом. Если я, то сынок его получит однокомнатную хавиру на выселках. А ежели дом, то сыночек, звать его, кстати, Игнатий, в честь деда, такого же дундука, так вот он получит квартиру сравнительно сносную, а меня верней всего предполагается списать в дом престарелых на картофельный суп с шелухой и килькою в томате. На всю оставшуюся жизнь. А?
— М-да, — сочувственно кивнула Аля и вновь отхлебнула из чашки. — Так они сейчас ждут, не дождутся, покуда вашу халупу снесут?
И тут красноватое, вспухшее веко старушки Ивсталии чуть приподнялось и под ним как будто зазмеилась махонькая искорка. Тут же и потухла.
— Ага! Но… тут есть некое «но». Тут, видишь ли, вся моя родня носится с каким-то кладом! Обстукивают стены. Добыли металлоискатель. Сапёры её величества, итит твою! Соседи даже в милицию хотели заявить. Шапец полный. Вот почему вся моя родня — как на подбор, тупые, как шпалы?..
— Так нету что ли клада-то? — поинтересовалась Аля, простодушно хрустнув сухариком.
Тут искорка вновь чиркнула и пропала.
— А ты сама как думаешь?
— Я тёть Тась, вообще ничего не думаю. Думать с проком надо. Без проку даже ежик не фырчит.
— И что, совсем неинтересно?
— Совсем-совсем. Я, тёть Тась, в детстве книжку читала. «Остров сокровищ». Вот там интересно было: пиастры, пираты! Карамба-коррида и черт побери!
— Fifteen men on the dead man's chest, — вдруг произнесла нараспев с старушка Ивсталия.
— Чего, чего? — не поняла Аля.
— Я говорю — пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ты пей чай-то, пей. А то ссохнется. А вообще, ты мне определенно нравишься. Мне по душе люди, которые в нужный момент могут убедительно врать. А сейчас — маленькая просьбишка. Попробуй с полчасика перестать валять дурочку, а?
— Я-то попробую. Так ведь и пробовать с проком надо.
— А это от тебя зависит. Стасик тебя просил выведать про клад. Так?!
— Ага.
— Умница. Поморочь ему голову подольше. Дело нехитрое. Теперь о кладе. Клад есть, — Ивсталия выждала тяжеловесную паузу, буравя глазами беззаботно хлюпающую чаем Алю. — Есть. Только — не в доме. То есть, в доме, но не в квартире... Ты меня вообще-то слушаешь, или нет?! — она вдруг властно возвысила голос.
— Ага.
— В доме, — тут тётушка Ивсталия перешла на ужиный шепоток, — есть подвал. Там хранили картошку зимой, соленья-варенья. Хлам разный. В доме девять квартир было, ну и девять отсеков в подвале. Потом в девятой квартире хозяин помер, профессор Сёмин, царствие небесное. Жену схоронил и женился на аспирантке. Сын у него малолетка остался, придурковатый чуть-чуть. Ну а как помер профессор, аспирантка квартиру продала соседу с восьмой квартиры, а дурачка, ясно дело, в детдом со всеми почестями. Сосед две квартиры соединил, а подвал ему — без надобы. Вот там он и лежит. Клад. Там и лежать бы ему, да дом снесут не сегодня завтра. Что молчишь?
— Дык, слушаю я. Интересно же..
— Я просила дурочку не валять? Просила?
— Ладно. А можно чаю еще?
— Можно... Погоди. Давай-ка вот что. Ты ликёры употребляешь?
— Я-то? Да я... Как-то пробовала. Аморетто что ли?
— Тьфу! Это который в ларьках продавали? Достань-ка из шкафчика... Да не там! Выше! Во. Пробовала когда-нибудь? Куантро! — старушка Ивсталия произнесла это с парижским грассирующим "р" и прицокнула языком. Айда что ли по чуть-чуть?
***
— Так вот. Клад, повторю ещё раз, есть. Вернее, коллекция. Редких золотых монет. Совершенно уникальная. её начал собирать мой дед, профессор всеобщей истории Императорского Петербургского университета, и продолжил мой отец. Когда папа понял, что его посадят, он коллекцию упрятал. От беды, говорят, не простеречься. Энкавэдэшники перешмонали дом, и искали они уж точно не шифрограммы Абвера, а коллекцию. Не нашли, и каблуками не выбили, хоть и старались. Папа отсидел свой червонец, вернулся, забрал меня из детдома и спрятанное нашел. В коллекции — около ста единиц. Монеты редчайшие. Золотые червонцы Бориса Годунова, византийский золотой солид, испанский дублон, времен Филиппа II, отчеканенный в Перу, двойной луидор Людовика ХIII. Ну и знаменитый нобль Генриха IV. Сказка! Даже если просто тупо переплавить эти монеты в слиток, это уже — деньжищи!
Всё, что надо сделать, это вытащить чемоданчик из подвала. Подвал не заперт, там давно никто ничего не хранит, — тут тётушка Ивсталия перешла на зловеще тихий шепоток, хотя до того говорила как-то театрально громко. — Найти секцию 9. Там вдоль стены — полки. Возле окна, над батареей — дощатый ящик. Там хлам несусветный. Под ним — чемоданчик. Взяла его, сунула в рюкзачок, потом сразу на вокзал. Автобусная остановка почти возле дома садишься в шестьдесят третий, едешь на вокзал, кладешь в камеру хранения. Наутро сообщишь мне номер. Вся работа.
И еще. Одевайся этак попроще да поплоше. Ночью, говорят, все кошки серы, а уж серые — и вовсе невидимки.
— А я что, серая?
— В зеркало-то глянь. Или не гляделась ни разу?
— Ладно. И что я с того буду иметь?
— Думаю, на твой век достанет.
— А нам не думы ваши надобны, потому как век наш никем не мерян, кроме Господа нашего, — заговорила вдруг Аля, да таким складным шепотком, что сама поразилась. Не иначе как с "Куантро". — Нам бы дату с подписью, да сумму прописью, да галочку, где ручку приложить...
— Ладно. Семьдесят тыщ устроит? Устроит. Но только после номера в камере хранения.
— Вы считаете, семьдесят тысяч мне хватит на всю оставшуюся жизнь? Это, матушка, на месяцок. А я немножко больше думаю прожить.
— Нахалка. Ладно, сто. Больше не могу. Не могу и всё. Как будет угодно. Ну так как, угодно?
— Угодно, угодно. Сговорились...
***
Двор был тесный, трапецевидный. Проход узкий, заставленный с одной стороны разномастными, размалёванными гаражами, с другой — помойными контейнерами и бесхозными машинами. Это плохо. Ничтожное пространство для манёвра.
Неподалёку от входа в подъезд стоит чёрная "Тойота". Тоже плохо. Двое мужиков возле. Это вообще никуда не годится. Ну вот непохожи эти двое в кожаных кепках на жильцов этого дома, и всё тут. Озираются, по сторонам зыркают. Ой, впёрлась ты, матушка в какое-то дерьмо, причём ещё неизвестно за какие коврижки. Дадут по башке монтировкой, вот тебе и все коврижки-кочерыжки. Монеток много, башка одна.
А была не была. В конце концов, я — жилица этого дома. Ну как бы. Как хорошо, что я оделась не так говорила старухе Ивсталия. Ведь как чуяла. Уж очень настаивала. Мутная старуха. Нутрецо червивое. Они ждут дамочку в мышино-сером, а на мне курточка цвета луковой шелухи! И рюкзачок у меня не на плечах, а в сумке. И очочки на мне "Маде ин Белгиум"! Как хороши, как свежи были розы!
***
Вот вам и подвал. Запахло кирпичным крошевом пылью, затхлостью, паутиной и смертью. Удушливая мерзость запустения. Неужто кто-то способен сам, без принуждения спуститься сюда? Брр! За какой надобностью, господи! Что тут можно найти? Как хочется не дышать. Просто прекратить дышать и всё. Оставить это несказанное удовольствие — вбирать в себя воздух — на потом.
Ну да, вот она, занозистая, щелястая дверь с выведенной, кажется, углём, цифрой «9», напоминающей развёрнутой задом наперед букву «Р». Ух, сейчас как заскрипит, гадина. Ну не может не заскрипеть. Нет, не заскрипела, просто вяло, недовольно хрюкнула. Разбитый аквариум, ржавый детский велосипед без колеса, череда матовых от пыли и плесени трехлитровых банок с чем-то давно скисшим и стухшим, ночной горшок с выщербленной эмалью, рама от картины.
Однако не станем отвлекаться. Ну вот они, полки, стоят впритык к батарее. Огромный ящик на самом верху с едва различимой размашистой надписью «Maroc», заваленный доверху книгами. Апельсины из Марокко. Аля привстала на цыпочки, и, морщась, взяла первую попавшуюся книжицу, машинально глянула на обложку. «ПОДАРОК ДОМАШНЕМУ УМЕЛЬЦУ». Бред какой-то. Она с внезапно взбухшим ожесточением вывалила эту груду мёртвых трухлявых книг. Попался даже фотоальбом, он упал на пол, непристойно распахнув своё пропылённое черно-белое исподнее нутро — мужчины в шляпах, плечистые дымы в гамаках, дети в матросках. О Господи, все там будем!
И ещё раз — не будем отвлекаться!.. Так, не это ли самое, искомое, зачем пожаловали сюда, в этот окаянный паучий склеп? Ручка. Основательная, массивная ручка. Как набалдашник трости респектабельного джентльмена. Неужто? Она, крепенько ухватилась обеими руками за ручку и со стоном и проклятьями выворотила наконец из-под груды гнили и ветоши увесистый и объёмный чемоданчик, окованный с углов железными пластинами, с овальной латунной бляхой на крышке. Тяжелый же, сука! Сундук мертвеца. Пиа-а-стры! Тьфу! Ну вот, кажется, дело сдвинулось…
***
М-да. Что-то ты больно новенький, дружочек мой, для сундука капитана Флинта. И пахнет от тебя не солью морей, отнюдь, а новеньким лаком. Или скипидаром? И что же мне с тобой делать? Не надо быть ясновидящей Кассандрой, чтобы понять, что нету там никаких луидоров или экю. Так, а ежели его открыть? Вот просто взять и открыть. Пломбочка! Ах ты боже мой! Да насрать сто раз на пломбочку. При случае скажу: сама сорвалась. Не любопытства ради, а токмо потому, что дурочкой не охота быть. А то, что с меня дурочку лепят, так это без лупы видать. Так что не взыщите Ивсталия Армагеддоновна, но ведь честную игру в одни ворота не играют.
Я зажмурилась, потянула мизинцем тонкую медную проволочку…
***
О, то был поистине великолепный, полыхнувший в душном сумраке подвала сверкающим никелем набор инструментов. Чего там только не было! Изящные тисочки, похожие на вставные челюсти, плоскогубцы, кусачки, маленькая ручная дрель с веером свёрлышек, стамесочки, напильники, надфили, даже фонарик крохотный. И всё радужное и, будто, ненастоящее, словно не для людей, а для эльфов каких-нибудь. Аля осторожно извлекла из бархатистой малиновой ложбинки маленькую реверсивную отвёртку. Ну значит так! Сейчас голову ломать не станем, все равно ничего не высидишь, не ночевать же тут, с пауками да мокрицами. В конце концов, наше-то какое дело, что в этом ящике, луидоры Людовика Четырнадцатого или реверсивные отвёртки? Никакого решительно. Наше дело — доставить ящик в камеру хранения, взять со старухи гонорарий. И отбыть с Викой в Турцию. Или в Марокко. Там, где зреют апельсины, фиги и так далее. Вот только сначала надобно выбраться отсюда. А то фиги будут, а Турции — нет.
Она с трудом уложила чемоданчик в рюкзак. Он тут же растопырился, стал угловатым и неудобным. Охнув, она взвалила его на плечо и неторопливо, стараясь не шуметь, направилась к выходу.
***
Стоп! Блин! Опять эта чёртова Тойота! Да не просто опять! Подкатила ближе и развернулась прямо-таки задом к подъездной двери. Пожалте, мол, девушка, милости просим в багажник в позе эмбриона. Э, нет дружочки мои, я пешочком лучше. И мне сподручней, и вам без хлопот.
Я на цыпочках отошла от двери и вновь сбежала вниз по ступенькам.
Так. Там ведь было окно. Так и есть. Надо всего-то его открыть, выбраться в полукруглую нишу, там и видно будет.
Ниша была, как водится, заделана решеткой. Подъёмной, но, судя по всему, адски тяжелой. Скинула рюкзак, уперлась поосновательнее ногами, вцепилась руками в прутья…
— Тёть, а вы что делаете?
От неожиданности я едва не уронила решетку на себя. Сперва втянула голову в плечи и зажмурилась, затем все же решила глянуть. То был мальчик лет десяти. Он сидел на корточках возле решетки и глядел на меня с любопытством и безо всякой опаски.
— Помог бы лучше, чем вопросы-то задавать, — выдавила я осипшим от испуга и натуги голосом.
Мальчик пожал плечами и кивнул. Вдвоем подняли неподатливую и скрипучую решетку и с лязгом откинули к стене.
— Так, — сказала я, переведя дух, и уже вполне требовательно. — Теперь уж и чемоданчик прими, будь любезен.
— А что там у вас в чемоданчике? — деликатно поинтересовался мальчик, когда я, обдирая ладони и матюкаясь шепотком, выбралась наконец наверх.
Наконец разглядела его. Интересный пацан. Глаза какие-то особенные. Заглядывающие за. С такими, наверное, говорить легко: врать не надо, а правду они и сами чуют. Такие глаза если и бывают, то только у детей. Иногда у собак. Шапочка синяя в полоску, как гномов колпак. Натурально, гном и есть.
— В чемоданчике-то? — сдула со лба прядь волос. — Уфф!... В чемоданчике, брат, инструменты. Подарок домашнему умельцу. Истинную правду говорю. Даже сама удивляюсь. Я, брат, не люблю правду говорить. Скучно это... Так. Ты все ещё хочешь знать, что я там делала, в вашем гадючном подвале?
— Нет. Я хочу спросить: это не вас дожидается черная Тойота у подъезда?
Хоп! Да ты смышлен, mon petit prince. Не многовато ль будет на одного? Хотя... может, всё и к лучшему.
— Очень может быть, что меня. Очень. Ну-ка сделай милость, глянь, что они там делают.
— Которые с Тойоты? — Мальчик подошел к углу дома и осторожно выглянул. — Один курит. Другой по телефону говорит. Третий... третьего не вижу, он в машине.
— Так ещё третий есть? Господи! И что мне сейчас прикажете делать? Со двора незаметно не выйти. Ну никак.
— А ничего не надо делать. Вы тут побудьте немного. Совсем чуть-чуть. Сейчас они уйдут, и вы пойдете себе. Спокойненько так...
Гномик мой по-воробьиному нахохлился, шепотком сказал "Р-раз!" и вразвалку зашагал в сторону Тойоты. Я же, стараясь не дышать прильнула к зазору между углом дома водосточной трубой. Мальчик, подойдя к одному из мужчин, долговязому, в кожаной кепке, принялся что-то говорить, размашисто жестикулируя и тряся головой. Мужчины переглянулись, один из них гулко хлопнул ладонью по капоту машины. Из неё тотчас выскочил третий, и они косолапо, разбрызгивая снежную кашицу, побежали в противоположную строну и скрылись за углом дома. Ай да гномик! Ай да сукин сын! Может, свидимся когда?.. Да ладно, не до него сейчас. Сейчас — лапки в руки и — как воробушек, скок-скок — птица малая, серая, глазу незаметная, в темноте все серы, а серые и того серей. Не торопимся, потому как бояться нам некого, мы вот идем себе на автобус и ведать ни о чем не ведаем. Йо-хо-хо, и бутылка рома!..
***
Шестьдесят третий автобус как назло долго не приходил. А потом тупо торчал, и урчал на остановке. Ну как будто сговорились все, ей богу!
Не, не, всё. Я — обыватель. Смиренный, безобидный. Пиастры, дублоны, Людовики, Бурбоны — на хрен! Сейчас мы эту мечту идиота спроворим на вокзал, номерок запишем. Предъявим. И тётушка Ивсталия нам всё проплатит. Куда денется. И добавит за молчание. И за урон И моральный, и матерьяльный. Потому как насчет Тойот уговору не было. И насчет кожаных кепок тоже... А номер кассы — это как золотой ключик. Ну вот и тронулся наконец автобус окаянный! ... Ой, да что ж вы как толкаетесь-то, а?! Неужто спокойно нельзя...
— Тётенька, я и не толкаюсь. Я вам говорю, говорю, да вы не слушаете...
Аля поворотилась и оторопела, увидев вновь того мальчика-гномика со двора. С ума сойти. Стоит, рюкзачок за спиною. Почти как у нее, только не желтый, а оранжевый. Ага! И мой сурок со мною.
— Госспади! Ты-то откуда здесь?
Как ни странно, никакого раздражения Аля не испытывала. Даже совсем наоборот. Она вдруг поняла с удивлением, что все это время какой-то отвлеченной, тыльной частью сознания, думала именно о нём. Почему?
— Я? — Мальчик вдруг улыбнулся широкой и какой-то ясной улыбкой. — Оттуда, откуда все. Так мой папа говорил.
— Папа говорил! Папы они скажут.
— Да нет. Мой папа не скажет. Он умер. В прошлом году еще.
— Н-да. Так ты с мамой живешь?
— Нет. Мама давно умерла. Я в детдоме был. Но ушел.
— Как это ушел?
— Ну так. Взял и ушел. Я как-то давно папе сказал, что пацаны в классе меня тормозом дразнят. Он сказал: если кто назовет тормозом, бей по роже. Ну если не девочка. Просто разворачивайся и бей со всей дури. И ни о чем не думай, все само образуется, хуже не будет. Вот. А в детдоме меня преподаватель физкультуры тоже тормозом назвал. Я через "козла" не мог прыгнуть. Он и назвал. Ну а я — со всей дури... У него из носу кровь пошла. Он сказал, что меня убьет. Я и ушел. Потому что он в самом деле убить может У него даже глаза красные. И руки тоже. Как две моркови кормовые. Честное слово. А рожа такая, как будто её пожевали и выплюнули.
— Ужас. И где ты сейчас живешь?
— Да... по-всякому. Вот в подвале тоже. Ну откуда вы вылезли.
— Погоди, погоди. Ты не из девятой ли квартиры, бывшей?
— Ну да! А как вы знаете?
— Да... да так, случайно. Просто подумалось.
— Бывает. Значит, вы тоже тормоз.
— Вот ни фига себе! Это почему?
— Потому. Я ведь вообще-то в самом деле тормоз. Я сразу не схватываю. Зато потом вижу больше других. А они этого не понимают. Поэтому — тормоз. И ты тоже такая же.
— А, так мы уже на ты?
— Ну да. А ты против?
— Да ладно. Тебя звать-то как?
— Гера. А тебя как?
— Зови Алей тогда уж. Кстати. Гера. Ты вообще-то куда едешь-то?
— Я? А ты куда?
— Ну ты нахал. Ладно, я на вокзал еду. Дело у меня там. Понял?
— Ну вот. И я на вокзал. Дело у меня там.
— Голову не морочь. Какое такое дело?
— Просто... Мне показалось, что они вас заметили.
Так. А вот это уже не шутки. Совсем. Пацан такой: раз сказал, значит есть тема. А коли тема есть, значит жабры по течению! И не нужно выпытывать, он ничего путного не скажет все равно. Сейчас, по крайней мере. Тормоз, что скажешь. Йо-хо-хо, не пора ль на выход?
— Так. А вот теперь, как там тебя, Гера, — я сойду. Да, я сойду... И изволь молчать!.. Вот и чудно. Ступай сейчас к себе. Дальше я одна. Вот и умница.
***
Когда до одури хочется затеряться в толпе, стать уличной молекулой, миражным промельком, сгущением пустоты, люди, словно учуяв, начинают словно бы шарахаться от тебя, создавать вокруг некую мертвую, обозримую зону отчуждения.
Боясь оглянуться по сторонам, я досеменила до подземного перехода, облегченно нырнула в его спертое дупло. Задела кого-то своим костлявым рюкзаком, и только тут рискнула оглядеться по сторонам. Да нет! Право же нет никого подозрительного. Вообще, почти одни бабы кругом. Можно даже дух перевести. Выгляжу, небось, как чушка! Ай да ладно. От подземного перехода только улицу перейти, и вот тебе вокзал. Йо-хо-хо, добрести бы только!
***
Опять повалил сырой, слезливый снежок, улица съежилась, у людей пропали лица, небо разбухло, как свернувшееся молоко. Легко сказать, улицу перейти. Зона отчуждения опять возникла, распёрлась, как купчиха, ощерилась, вот, мол, она, ежели кому надо!
Мигнула ядовитая прозелень светофора. Не угодно ль вперед!
И вот тут... Какой-то сильный боковой удар откинул её в сторону от дороги. Охнув, она завалилась на бок, упала ничком в сугроб, больно ударившись локтем обо что-то, кажется, об урну. Глухо звякнул чемоданчик в рюкзаке. Вот тебе и подарок домашнему умельцу. "Всё, хана", — отчётливо и равнодушно произнес внутренний голос...
Дальше было невообразимое — поросячий визг тормозов, какая-то смутная, сопящая давка вокруг, охи, ругань. Потом кто-то истошно заголосил: "Уби-и-ли! Уб-и-ли!" — Кого убили-то, господи? Не меня ль?" — "Да нет, не вас. Мальчика, мальчика убили!..."
Какого такого мальчика еще...А!?
Аля вскинулась, поднялась на колени, тряся головой и сбрасывая с лица ошметки полуснежной слизи. Галдящий народ возмущенно роился чуть в стороне, вокруг чего-то недвижного, распластанного на сугробе. Аля, почуяв недоброе вскочила на ноги, остервенело мыча, растолкала людей и присела на корточки.
— Эй!.. Ну как там тебя, господи! Что там у тебя? А?! Ну что ты молчишь, тормоз проклятый?
— Сама ты тормоз, — лежащий поднял голову, — И звать меня Гера? Забыла что ли?
— Идиот!!! — заорала Аля с такой надрывной, плаксивой истошностью, что ужаснулась сама. — Ты тут шутки со мной шутишь, да?!
— Ничего себе шутки, женщина! — сказала стоящая позади дама одышливым, негодующим басом. — Мальчишку машина сбила, она про шутки. Какая машина?! А то я знаю. Серая такая. Шырк на тротуар! Будто нарочно, ей богу. Мальчишка упал. Машина остановилося, мужик оттудова выскочил. Я-то думала, помочь хочет, а он хвать рюкзачок-то его, в кабину закинул и — ходу. На рюкзачок позарились! Так-то вот! А говорите, шутки! Шутница, бля. Вы вообще-то кто будете? Мне ваша внешность не нравится. Документы есть у вас? А мальчишке надо Скорую. Я сейчас позвоню...
— Ой, не надо Скорую! — Герка, заметно кривясь от боли сел, надвинул на брови слетевшую было гномовскую шапочку. — Зачем скорую. Вон Алька здесь же. Да?!
Он глянул на неё исподлобья, как-то по-особому набычившись, словно желая сказать: "ну не молчи же ты, как дубина".
— Ну да, — неуверенно кивнула Аля. — Мы сами как-нибудь. Он шажок, я прыжок. И придем на торжок. Я вот сейчас ему подняться помогу и мы сами. Так ведь?
— А вы вообще-то, женщина, кто ему будете? Мать что ли? — Слово "мать" она произнесла, заметно клацнув зубами.
— Вам-то , гражданка какая печаль? — спросила она с суровостью кладовщицы. — Сестра я ему. Ясно? И вообще, нечего тут гужеваться.
Она нагнулась над ним и приподняла за плечи. "Чего Скорую-то не хочешь, — мало ли что там, вдруг перелом какой, а?" — "Нету там перелома. Я ж знаю. А они меня потом, из Скорой, в детдом отправят. Мне это надо?". — "Ладно. Тогда пошли что ли на вокзал?
— На вокзал нельзя никак. Они мой рюкзачок вместо твоего взяли. Они похожие. Запросто могут вернуться. Те, кто тебя сбить хотел.
— Так меня что, сбили что ли!
— Не ори, люди оборачиваются. Тебя не сбили. Но хотели. Это я тебя в сугроб толкнул. А потом машину занесло, меня просто задом задело. Сейчас пошли в магазин. Они запросто вернуться могут.
— А в магазин-то почему?
— А там незаметнее...
***
Где проще всего затеряться? Ясно, что в продуктовом магазине. Даже в самом захудалом магазинчике затеряться много проще, чем на битком набитом стадионе. Потому что в магазине все одинаковы. Решительно все. Особенно женщины. Те вообще неразличимы. И чем бедней магазин, тем оно надежней.
А очередь — это вообще, как совокупная шапка невидимка. Встал — хоп! и нету тебя. Особенно, ежели магазин привокзальный. Привольно, как игле в стогу сена.
Герка впихнул меня в очередь, и я сразу растворилась среди подобных себе. Даже как будто уютнее стало. Были такие рыбки, аквариумные. Гуппи. Серенькие такие. Их ещё гупёшками звали. Вот я и стала — гупёшкой. Среди подобных себе. Правда, приглядевшись, обнаружила, что вокруг меня как-то всё больше мужики. Я не успела это осмыслить, как очутилась возле прилавка.
"Н-ну? — глаза продавщицы были похожи на пару солдатских пуговиц. — Да говори ж ты, людей не задерживай? Сколько, сто? Сто пятьдесят? Двести?"
"А... двести — это сколько?"
"Это стакан, считай, — сипловатым, простуженным голосом ответил мужик сзади. — бери не промахнешься".
"Давайте двести" — кивнула я, решив не заморочиваться.
"Закуску брать будешь?" — поинтересовалась продавщица, наливая мне нечто в пластиковый стакан.
"Так это что у вас, водка что ли?" — пожалуй, я выглядела глупейшим образом, потому как лицо продавщицы исказилось улыбкой.
"Нет, бля, боржоми! Бери уже! Закуски — только карамель "Слива". Возьмешь? Возьмешь. Отваливай. Вам, мужчина сколько?.."
Совершенно одуревшая. я, с полным стаканом и карамелькой послушно отошла от стойки.
"Вот бабы, а? — ахнула мне вслед продавщица, увидев Герку. — Стыд потеряла. С ребенком. Кого вырастишь-то? Бандюгу на нашу голову!" — голос латунноглазой продавщицы вспух от негодования.
"Я — не ребенок! — Герка воинственно выпятил челюсть. — Она сестра мне. Ясно? Ей надо стресс снять. Как снимет, так уйдет. А вы наливайте, наливайте. И сдачу правильно давайте. А то Альке два рубля недодали..."
"Ты сдурел, да? — меня просто таки распирало от негодования. — Ты куда меня привел?"
"Куда, куда! В магазин. Чтоб со следу сбить".
"Со следу сбить! Может хватит уже паранойи?"
"Какая паранойя!? Ты что, не поняла, что тебя убить хотели? Они ведь наверняка проверят, что в рюкзачке. И когда увидят, что пустышка, лажуха, как папа говорил, вернутся. За настоящим. Поняла?"
"Поняла. Только ведь у меня ведь тоже — лажуха. М-да. Ты, кстати не знал такую — Ивсталию Аристарховну?"
"Это которая у нас на втором этаже раньше жила? Знаю. Да ну ее. Она злая какая-то. Папа сказал про неё так: недобрым людям лучше вообще никого не любить. Потому что любви у них внутри мало, и она у них вся собирается в одной точке, до капельки. Как ртуть. А остальное они ненавидят, иначе никак. Потому что любви-то мало. У неё сын. Дядя Влад. Он стихи писал и нигде не работал, лежал дома и курил. Весь лохматый, бородатый, в толстом свитере. Как полярник. Хотя выходил из дома только за сигаретами и за пивом. Он сейчас уехал куда-то из России. Она его любила, как сумасшедшая. А он на неё кричал. Дурой обзывал, мразью совковой, даже матерно как-то . И все всё слышали. Потому что очень громко кричал, ногами топал. А она знала, что все слышат, поэтому всех и ненавидела. Папа её прозвал "Судорога"... Аль, ты уж или выпей и пойдем. А? Здесь никого нет, я это чувствую".
"Выпей! Ишь какой! А если я не хочу? Сыскался весь такой. Взялся на мою голову. Гном.".
"Так и не пей. Пошли тогда".
"Погоди-ка. Стресс, говоришь снять? А — пожалуй!"
"Что, выпьешь? А умеешь?"
"Ты и водку меня будешь учить пить?"
"Ну да. Папа так говорил: сначала слабо выдохнуть, потом выпить, потом уже сильно выдохнуть. Вот так: шшш-ша! И сразу закусить".
"Это папа тебя так учил? Нормально".
"Не, не меня. Маму. На своем юбилее. Ну так давай. Поняла, как надо?"
Я кивнула, выдохнула, примерилась и вбросила вовнутрь содержимое стакана. Вышло скверно: залила себе подбородок, водка почему то не сразу пошла вовнутрь, а собралась во рту сгустком, как вода в невесомости. Что-то там как будто заклинило. Как судорога. Наконец она все же просочилась в утробу и уже стало можно дышать. "Шшш-ша! — громко выдохнула я, да так сипло и мужественно, что мужики за столиками вновь заоборачивались с любопытством и даже, как будто, нервно. Водка ещё некоторое время бултыхалась во мне инородным, едучим телом, наконец рассосалась, и тогда пришел удушающий нутряной жар. Уфф, пора идти. Так, сейчас. Надо это сформулировать. Ага, сформулировать. Когда язык уже, как ливерная колбаса, а в глазах — сиреневый туман. Кондуктор, не спешит, кондуктор понимает... Йо-хо-хо, и бутылка рома... "
"Нам пора!"
Получилось скверно. Сплошные согласные, гласные не проговариваются. А жить надо. Вот гласные не проговариваются, а жить — надо. Если глаза не закрывать, мир остаётся неподвижным. А закроешь, — превращается в волчок, пегий, мишурный и тошнотный. Не беда, главное — быть понятой. Выпьем за роскошь общения. Э, как вас там! Нам, пожалуйста, бутылочку Куантро. Да поскорее же! И десерт..."
"Аль, пошли уже. Да?"
"Пошли. Да, а ты... ты почему — Гера? А? Ишь какой. У тебя полное имя какое? Герасим? Восемь на семь. Нет? Геростратос? Герберт? Герман! Уж полночь близится, как говорится. Правильно! Не пей вина, Гертруда! А ля гер ком селяви... Стоп! Я сама, партайгеноссе..."
Дальнейшие перемещения были плавны и неторопливы, как толчки в невесомости: от стенке к стенке и далее к выходу по диагоналям. Как морской конёк во мраке грота. Главное — не упасть, и воспринимать всё сущее с ясной улыбкою идиотки.
Ухх, мы, кажется набрались изрядно... Тем лучше! Эй, Герасим! Ты где? Ты со мной? Молодец. А пошли-ка сейчас к Ивсталии Арбалетовне? Придем и скажем, эй, Судорога! Сколопендра Арчибальдовна! И где ж твои пиастры? А?!!.. Всё, молчу. Гер, у тебя в сумке-то что было. Шмотки?
"Ну да. ещё шахматы. Папины. Всё, что осталось от него".
"Здрасьте-мордасте! Так они твою коробку за мою приняли? — мне вдруг стало нестерпимо смешно. — Пипец! Приедут откроют, а там заместо дублонов пешки, кони да слоны. Не желаете ли партию, маэстро?! Ой, ладно, не переживай себе. Купим мы тебе шахматы. А ты, что и в шахматы можешь. Я-то больше в "пятнашку"...
"Могу. Меня папа научил. Я даже гроссмейстера одного уделал. Не веришь? Ну вот никто не верит. Был такой гроссмейстер Ласло Киш. Из Венгрии. Приехал из города Кечкемет. Прикинь? Ну вроде как мастер-класс. Знаешь, что такое мастер-класс? Эй, не спи!
"Я и не сплю. Просто глаза закрыла. Что, нельзя?! Мастер-класс? Зна-аю, всем бы так знать, как я знаю... Ну и что твой гроссмейстер?"
"А нормально. Он приехал про шахматы поговорить и дать сеанс одновременной игры. Телевидение приехало. Ну я его и уделал. Он вообще, Аль, фигово играет, если честно. Фуфло он, а не гроссмейстер. Я его и уделал на восьмом ходу.
"Ага. Как говорится, вам мат, товарищ гроссмейстер. Да?"
"Ну типа того. Все тогда смеялись. Кроме директора школы. И телевизизионщиков. Они ж видели, что мастер сильно огорчился. И тогда директор взял и предложил нам вживую сыграть. Думал: сейчас он меня сделает, как бройлерную цыпу, и всё будет в норме. А он меня — не сделал. Вообще-то, можно даже сказать я его сделал. Ну всё к тому шло. Не веришь?! Эй, не спи, говорю!.. В общем, когда стало ясно, что дела у венгра плохи, директор мне на ухо шепнул: предлагай ничью. Я и предложил, а куда деваться. А он согласился. А куда бы ему деваться. У-у, ну ты спишь совсем...
***
Аля просыпалась очень долго. Кажется, в пять приёмов. Ей очень не хотелось просыпаться, и она придумывала для того всякие предлоги. Проблема была в том, что она решительно не могла вспомнить, как добралась домой, как разделась и легла. Некая локальная амнезия. Но вообще, это скверно, когда ты не помнишь, как ты раздевалась. М-да. Однако надо продолжать жить...
Вика встретила её на кухне таким отстраненно отсутствующим выражением лица, что она поняла: просто так отмазаться не получится.
— Э... Тут вчера я...
— Ну? — Вика вызывающе шумно отхлебнула чай, зная, что Аля это терпеть не может, но замечания сегодня уж точно не будет.
— В общем...
— В общем, вчера было какое-то торжество. Да? Да. Корпоратив. Семьсот лет со дня основания училища. Да? Да. Дети танцевали чардаш и читали стихи Цветаевой. Тебе налили сверх нормы. Да? Да. Это нормально. Ноги тебе не держали и тебе дали провожатого. А что, другого для тебя не нашлось? Посолиднее. Расхватали других, а тебе — что осталось? Чижик-пыжик, сын полка?
— Не смей хамить! Он мне вчера, может, жизнь спас.
— Мы в восхищении. Робин-Бобин-Барабек. Расскажешь. Только сперва аспирину выпей. Нет, в самом деле, а что это было? Откуда дитя взялось? Подкидыш?
— Можно и так сказать. А, кстати, куда он девался потом?
— Никуда не девался. Сдал тебя, как переходящее красное знамя и домой пошел.
— Домой. Нету у него дома!
— Понятно. Звездный мальчик. Жду подробностей. Но не сейчас. У меня дела.
— Дела? Какие дела! Девяти ещё нет.
— Мам! Не делай вид, что тебя это волнует. У тебя сегодня другие проблемы. Пока! Я побежала. Хей-хоп!
***
Завидев Алю, тётушка Ивсталия удивленно привстала со своего бордового кресельца, чего прежде не делала.
— Я, признаться, тебя сегодня не ждала, золотце. Ежели ты к Стасу, то он сейчас…
— А я не к Стасу. Я, собственно, к вам, Ивсталия Аристарховна.
— А, ты хочешь мне сообщить мне номер ячейки в камере хранения?
— Нет, я хочу сообщить, что вы — старая дрянь.
— Ты как-то не очень удачно пошутила, золотце…
— На сей раз это вы. Не очень удачно. Вот скажите-ка, что это по-вашему? — Аля со стуком выложила на столик отвертку. — Дублон? Талер? Денарий Кесаря?
Голова старушки Ивсталии и затряслась от трескучего смеха.
— Ты все же открыла чемоданчик, да? И что? А тебе что было сказано? Доставить на вокзал, не открывая. Какое твое дело, что там, денарии кесаря или образцы помета летучих мышей? Сделала бы как просили, получила бы вознаграждение. Теперь — шиш получишь. Как говорила моя матушка, опоздясь, не воротишь.
— Так как же мне было её доставить на вокзал, ежели меня машина чуть не переехала. Вы это-то знаете?
— Знаю, как не знать. И про машину, и про пацана какого-то приблудного, про шахматы, — старуха вновь затряслась от смеха. — Шахматисты хреновы, дурачье. Господи, ну почему вокруг такое дурачье.
— А то, что пацана, как вы говорите, приблудного, могли насмерть сбить это как?
— Как? А плевать, вот как. И это ещё мягко сказано. Что вылупилась-то?
— Между прочим, это ваш сосед. Бывший. Из той, девятой квартиры.
— Тогда тем более. Одним полудурком меньше было б. Эка беда.
— Слушай! — Аля вперилась в неё сузившимися от бешенства глазами, — а может, мне тебе сейчас по роже дать, старая нутрия? Со всей дури. Не боишься?
— Нет. Кишка тонка у тебя. И в жопе не кругло. Я ж неспроста тогда сказала дураку Стасу: она мне подойдет. Ты и подошла. Если б ты могла ударить восьмидесятилетнюю старуху, да ещё со всей дури, я б разве сказала: подойдет? Я бы другую дурочку приискала. А сейчас — повторяю ещё раз: про-ва-ли-вай!
— Ладно. А с отверткой что делать, дозвольте поинтересоваться?
— С отвёрткой-то? А засунь её себе поглубже в интимное место.
— Грубите, мадам? Кажется, все же придется – со всей дури.
— Всё, всё! — старуха Ивсталия вскинула руки. — Что пардон, то пардон. Рыбка иглопёрая! Однако разговор наш в самом деле закончен. Договоришься со Стасом о расчёте. Вдруг чего обломится. Хотя едва ли. Только не вздумай в суд на него подавать. От дерьма не отмоешься.
— Договорюсь. Однако что же все-таки это было-то? Ну вот просто из интересу. Зачем был тот кордебалет? Подвалы какие-то. Ящики с инструментами. Громилы на Тойоте. Игра?
— А ты не догадалась? Всё было по правде. И коллекция была. Только — не там. Ну я ж не идиотка, а? Это был отвлекающий манёвр, понимаешь? Я поняла, что Стас наши разговоры прослушивал, и навешала ему лапши на уши, как теперь говорят. Ну и тебе заодно. Вот он и нанял троих дуболомов, слесарей с автобазы. Я даже слышала его разговор по телефону с этими тупорылыми. Господи, этот болван думал, что если он включит в ванной душ и гнусавит гадючьим шепотком, никто его не услышит. А ты подумала на тебя мафия что ли охотится? Преступный синдикат? — Ивсталия вновь задёргалась от смеха. — Нет, к счастью. Потому и торопилась, чтоб не прознали. И никто не собирался тебя сбивать. Уж тем более, убивать. У тебя бы просто вырвали чемодан на выходе из подвала, и всё. Ну в крайнем случае треснули бы по башке, это нормально. А коллекция в это же время — Ивсталия блаженно прикрыла глаза, точно прислушиваясь к отдаленной музыке, — спокойно ушла в аэропорт. — Тут тётушка Ивсталия прямо-таки торжествующе расхохоталась. — И вот недавно она прибыла по назначению. В Чехию, в город Брно. К моему сыну, чтоб ты знала! К моей…
— Кровиночке? Слыхала, слыхала, как же, — Аля коротко хохотнула.
— Слыхала? — Ивсталия тотчас перестала смеяться и вперила в Алю сухой, колючий взгляд. — Что это ты слыхала?
— Да всяко слыхала, — лениво протянула Аля, наслаждаясь производимым эффектом. — Слыхала, что бездельник и дармоед, Что стишки говённые пишет, слыхала, что…
— Да кто ты такая, чтобы о нем судить?! Ты на себя в зеркало глянь, прежде чем рот разевать на людей. Чучело-мяучело!
— А чего глядеть. Я ведь, тетёнька-мотенька, престарелую мать одну не бросала. Денег из неё, как вурдалак поганый, не тянула. Стишков правда, не писала, так оно и к лучшему Стишки-то какие? Небось, без рифм и знаков препинания. Спорим, угадала? Да ладно, не пыхтите, пойду, пожалуй.. Засиделась я у вас. А что, тёть Тась, может махнём водочки на прощаньице. А?! Небось, больше не свидимся.
— Не свидимся, — Ивсталия сморщилась, как от колик желудочных закатила глаза и некоторое время молчала. — Вот уж точно, не свидимся. А водочку — это ступай себе в рюмочную. Тут недалече. «Орфей» называется. Ведь название нашли…
— Не, в рюмочную неохота. Я там вчера была. Хламно, срамно. А плесните-ка что ли вашего «Куантро». А?! Трубы горят после вчерашнего.
— Куантро? А что. А принеси. Ты знаешь, где…
***
— А вот теперь, девка, слушай меня. И не пучь на меня глаза. Ты можешь мне городить про то, что Владик пишет говённые стишки, что он пустая бездарь, безжалостный эгоист и сукин сын. Господи! А то я этого не знаю! Да тебе б так знать, как я знаю. Я б тебе добавила ещё такого, чего никто не ведает. Если бы не я, он бы сидел, понимаешь? И сидел бы — долго и по скверной статье. Но это мелочи. Я сделала главное. Во-первых, я вызволила Влада из этой страны, будь она проклята. Во-вторых, я обеспечила ему безбедное существование. Тот чемоданчик тянул на миллион евро, если не поболее. Ну и в-третьих, — Ивсталия зажмурилась и единым духом осушила бокал. — Чего уставилась? Я что-то не так сказала? Знаешь, кого я ненавижу? Больных! Опять вылупилась? Сделай лицо попроще. Да! Больных, убогих, припадочных, юродивых, криворотых, косопузых. С собачьими глазами и мокрыми штанами. По мне лучше законченная сволочь, чем убогий. От сволочи знаешь, чего ждать. А убогий высосет из тебя все, что сможет, потом предаст. Утром предаст, в обед забудет.
— Один неглупый человек сказал: недобрым людям лучше вообще никого не любить. Потому как любви у них мало, и она у них вся собирается в одной точке. А остальное они ненавидят.
— Дурак он, твой неглупый. Хотя... может, он и прав. Но это уже ничего не меняет. Потому что ты мне не дала сказать, что в-третьих. А в-третьих, золотце, жить мне на этом свете осталось чуть более месяца. А то и менее, как фишка ляжет. Это не старческое кокетство, это медицинский факт. Диагноз сволочной, но реальный. Потому, не боюся никого, кроме Бога одного. Ты знаешь, страшно вдруг разом, одномоментно осознать, что Бог, как это ни смешно, все-таки есть, и придётся за все ответить. Так что не суди строго.
— Я и не сужу, — Аля со стуком поставила на столик не выпитый бокал. — Чёт неохота мне вашего «Куантро». Бог рассудит. А я себе пойду.
— Погоди. — Ивсталия вновь скривилась, зажмурилась, затем судорожно сглотнула слюну. — Подойди-ка, голубушка снова к шкафчику. Там возьми...
— Что ликёр опять? Сказала же — не хочу...
— Заткнись и делай, что говорят. Вот так оно лучше. Там справа, в углу банка от какао. «Криолло» Нашла? Теперь открой её и вытащи всё, что там есть.
— Тут... деньги. Много... И пузырек какой-то.
— Всё так. Пузырёк дай мне. Деньги возьми себе. Suum cuique, как говорится.
— Не нужны мне ваши деньги! Понятно? Засуньте их себе поглубже...
— Не хами. Мне сегодня нельзя хамить. Деньги возьми. Я тебе задолжала, да?
— Но тут... тут много. Очень много. Куда мне столько...
— Ничего. Купишь шахматы своему полудурку. Или стоклеточные шашки. Ты... не бросай его. Что там сказано про тех, кого приручил? Помнишь?
— Помню. Но тут в самом деле много. Тут вообще...
— Нормально. Стасу ничего не говори. Будет допытываться - шли в задницу. Это мой тебе наказ. Всё. Теперь пошла вон.
— А пузырёк? Там вообще-то что?
— Быстро вон я сказала!!! Не твоего овечьего ума дело, я сказала! Иди, Кассандра, иди. Ты что-то вообразила себе? Ну так и оставайся при своём воображении. Не заглядывай в брошенный колодец — старая примета. Ключи у тебя есть. Запрёшь дверь, ключи положишь в почтовый ящик. Стасу не звони, потому что тебя здесь не было. Всё! The rest is silence. Ступай!
***
Маленький, но вполне тугой рулончик, перетянутый чёрной, траурной резинкой — сколько ж там, интересно? Нет, в самом деле интересно, сколько денариев мне отсыпал человек, которого я ещё с утра презирала всем нутром, и который смотрел на меня, как на моль платяную, а моё надрывное "Не нужны мне ваши деньги" прозвучало так хлипко и неубедительно? А? Что, в последний момент мелькнуло: "Начну ломаться, старуха возьми, да передумай"? И потом, что там было в пузырьке? Небось, не корвалол?
Человеческая совесть похожа на аквариум, обитатели которого живут своей, никак от тебя не зависящей жизнью, и ты можешь её взбаламутить, щелкнув, к примеру, пальцем по стеклу, поднимется ил, дерьмо рыбье, но это всего-то на полминуты, они пройдут, и всё вновь встанет на места; — "Я ничего не могу изменить" — вот панацея от всех треволнений душевных, вот то, что разглаживает рябь в аквариуме, побуждает обитателей вновь вилять плавниками, пучить глаза и беззвучно раскрывать рты...
Нет уколов совести, но и радости тоже нет. Есть только мартовская слякоть под ногами, да такая, что сама ощущаешь себя частью этой слякоти...
***
... — Эй, привет!
Аля вздрогнула от неожиданности, огляделась оторопело.
— Герка?! Ты... откуда? Откуда ты всегда берёшься?! И всегда некстати.
Она вдруг поняла, что ей хочется засмеяться. Уже час как хочется. Хотя бы даже сквозь слезы.
— Говорю же — оттуда, откуда все. А чего это у тебя глаза такие? Ты плакала что ли?
— Я?!! С чего ты взял! — Аля шумно шмыгнула носом. — И нечего на меня пялиться!
— Я и не пялюсь. А ты откуда идёшь?
— А не много ль вопросов для сопливого?
— Ладно. Я и так знаю. От Сколопендры.
— От кого?!
— Ну от Сколопендры, соседки нашей.
— Не называй её так! Никогда не смей так её называть! Понял меня?!
— Так она же...
— Что она?! Что ты понимаешь вообще? Ай, да ладно... Ты... чаю хочешь?
— А то!
— Пошли тогда. Чего-нибудь вкусненького прикупим. После пойдем шахматы покупать.
— Ух ты! Чё, серьезно?
— Вполне. Я при деньгах нынче. И ещё шашки стоклеточные. Умеешь?
— Умею.
— Ишь ты, гном! Ладно, по дороге расскажешь...