Папа вернулся домой в марте 43-го, после того как наша Красная Армия с боями отогнала от Грозного фашистские дивизии. Приехал он простуженный, с высокой температурой, по ночам его бил сильный озноб, сводили судороги. Маме пришлось срочно вызвать знакомого врача, который мгновенно определил, что папа болен не только простудой, но и инфекционной лихорадкой. Он пролежал в больнице почти два месяца. А выйдя, отыскал в своих документах диплом агронома-зоотехника и пошел устраиваться на мясокомбинат зоотехником по приемке скота на убой. Он пользовался рабочей столовой и приносил домой в солдатском котелке служебный паек: кашу из дробленой пшеницы, сдобренную подливкой с кусочками мяса. Недалеко от мясокомбината, на небольшом участке заброшенного пустыря он умудрился с помощью одной лишь лопаты и кирки разрыхлить землю, убрать камни и даже подвел туда воду. Так появился маленький огород, и скоро нас обрадовали первые помидоры, баклажаны, зеленый лук и папины любимые колючие стручковые перцы. Правда, всего было немного, но стало еще меньше, когда туда повадились завистники. Работу на мясокомбинате папа переносил тяжело: убой скота не каждому по душе.
Он вновь вернулся в Архитектурно-планировочное управление, хотя пешие геодезические походы давались ему уже с трудом. Ездил он по недалеким от Баку селениям, которые нуждались в прокладке водопроводов, устройстве запруд для сбора весенних паводков горных речушек, пересыхающих летом. Как-то он предложил съездить с ним в недалекое горное село и спросил, остался ли у меня прежний, пионерлагерный заплечный мешок.
– Эх, жаль, название села забыл. То ли Караджузлу, то ли Ситалчай. Вспомнил! –
обрадовался папа. – Это Ситалчай, оно первое по пути, а в другое село поеду позже. Нас довезут на нашем старом автобусе до Сумгаита, дальше пешком в горы. Километра три придется топать. Согласен?
Мы пришли в поселок под вечер. Первому встречному папа назвал фамилию председателя сельсовета, и скоро с попутчиком мы подошли к его дому. Нас встретили громким лаем две чабанские овчарки, бегающие в обнесенном решеткой загоне. На лай собак вышел сам председатель, седой старик в накинутом на плечи пиджаке. Он пожал руку папе и, улыбнувшись, взъерошил большой ладонью мои волосы. «Салам, ахшамыныз хейир», – здравствуйте, добрый вечер. – сказал он.
– Салам, салам! – повторил папа. Он совсем не знал азербайджанского языка и, растерявшись, произнес: – Бельмес, бельмес.
– Хорошо, хорошо, – засмеялся председатель и заговорил по-русски: – Меня зовут уста Сулейман, завтра утром расскажу, что нам нужно.
Из пристройки к дому он вынес ведро, прикрытое обрывком газеты.
– Это хлеб-соль. Ужинайте. Там комната, ночевать и отдыхать будете, – толкнул он кулаком в соседнюю дверь, – «сабаха гедер», до завтра!
– Похожу босиком. Ноги устали, – папа с облегчением снял краги и носки, – совсем разучился ходить. С треногой и теодолитом на плечах – в туркменскую жару – ходил в экспедициях по десять километров за день, и ничего, выдерживал. Посмотри, что там в ведре. Если сносное, поужинаем, и набок. Темнеет быстро. Пораньше встанем, ходить придется много.
В ведре сверху лежал разрезанный надвое, еще теплый домашний чурек, под ним в миске прятались куски жареной баранины, а ниже, трудно было поверить, полведра вареных яиц. Хлебосольный уста Сулейман постарался накормить нас досыта.
– Пап, – не выдержал я, – здесь всего много. Ведро полное, яичек не сосчитать, их больше полведра.
Поужинав, мы удобно улеглись на шерстяных циновках, подложив под голову – папа свой, видавший виды, рыжий портфель, а я – свернутый заплечный мешок. Засыпая, я спросил у папы, что это за слово «бельмес» и зачем надо его повторять.
– Это по-туркменски «не знаю». Повторял я его потому что, кроме бельмеса, других слов не знал. Плохо, что ты не говоришь по-азербайджански. Мы с тобой как немые, слышим, а ответить не можем. Спи, утром разбужу.
Ночью мне понадобилось выйти. Я тихо приоткрыл дверь, вышел и тут же в страхе прижался к стене. На меня с хриплым лаем, вздыбившись, бросились овчарки. Их открытые пасти щелкали на расстоянии моей вытянутой руки, а когтистые лапы почти меня доставали. Ближе подобраться их не пускали цепи на длинной, толстой проволоке, натянутой вдоль дома. Мне казалось, что их глаза от злости стали красными и ярко светились. Прижимаясь к стене, я мелкими шажками, почти не дыша, добрался до угла дома и, как бы сказал папа, дал деру. Отбежав подальше, я спрятался за домом. Меня била дрожь, глубоко вздохнув, прижавшись к стене, я уселся на большом валуне, все еще продолжая видеть закрытыми глазами большие зубастые пасти овчарок. Мне стало легче и спокойней, когда из-за гор веером вспыхнули первые лучи восходящего солнца. Собаки успокоились. Папе я не рассказал о случившемся.
Он до полудня успел побывать с уста Сулейманом в низовьях селения у пересыхающей горной речки, текущей маленьким ручейком. Уста Сулейман рассказал, что селению не хватает воды для полива, что было бы хорошо перекрыть дамбой русло речки для сбора весеннего паводка, образовав небольшое водохранилище. Папа пообещал приехать в Ситалчай в конце лета для проведения геодезических съемок. Оставшиеся съестные припасы мы аккуратно уложили в мой заплечный мешок. Попрощавшись с гостеприимным Сулейманом, мы под вечер пришли в Сумгаит и на попутном грузовике добрались в город. А дома несказанно удивили маму, когда я аккуратно выложил на стол наш с папой «паек».
Время шло быстро, прошел и тот период, когда я, к своему стыду, пытаясь вылезти из неудов, все-таки завалил экзамены и остался на второй год в шестом классе.
В следующем учебном году с помощью маминых знакомых поступил в музыкальную школу. Музыканта из меня не получилось, может быть потому, что проучившись два года, я, не поставив никого в известность, из музшколы ушел.
Я что-то начинал, что-то менял, учился, росла сестра, а война продолжалась.
В начале сорок пятого нам вернули радио, наш СВД-м, отобранный в начале войны. Каждый день я передвигал на карте красные флажки, которые перебрались уже в Польшу, Венгрию, Чехословакию. Был взят Кенигсберг, ожесточенные бои шли на германской земле. Восьмого мая папа, неотрывно слушая радиопередачу из Лондона, громко крикнул:
– Германия капитулировала! Победа!
Девятого мая с раннего утра все центральные улицы Баку были заполнены народом, на площадях играли армейские духовые оркестры, люди кричали «Победа, Победа!!!» Обнимали друг друга. Вечером мы снова услышали грохот выстрелов – это были первые мирные залпы орудий в честь Победы.
Хотя дни после Победы заполняло возникшее, наконец, чувство покоя, будничные дела оставались по-прежнему сложными: радость – радостью, но жить и есть людям было нужно. Маму пригласили на работу во Дворец культуры, или Дом культуры, или попросту в «ДК» – аббревиатура, которая забыта сейчас, а в свое время была хорошо известна всей стране. ДК располагался далеко, в пригородном рабочем поселке имени Степана Разина, мама ездила туда на электричке и автобусе. Уезжала рано утром, возвращалась так поздно, что сестренка карябала по складам буквы ей в письме «на ночь», а утром, проснувшись после ее ухода, получала веселый ответ. И здесь мама оказалась «самой-самой», она вела кружки пения и вместе со смешливой аккордеонисткой ставила танцы для самодеятельности.
В ДК потянулись сперва девчонки, мгновенно влюбившиеся в маму и ходившие за ней по пятам, потом мальчишки, партнеры девочек по танцам. А потом просто пошли люди – посмотреть на своих таких талантливых отпрысков и посмеяться всем вместе на культурных вечерах. И у мамы были одни из лучших «ёлок» в Баку, туда ездили из города, не считаясь с дальней дорогой. Сестра, выросшая уже из «хабиасов, сибирских чертей», про которых ей рассказывал папа, радуя и пугая ее «страшным» голосом, пока еще верила в волшебство и любила ездить к маме на «ёлки». Только они у нее были не такие, как у всех. Она с утра ходила одна по пустому, темному залу, где таинственно мерцали игрушки на темных ветвях. Ёлка отдыхала перед выступлением. А сестра, как смеялась мама, видимо воображала что-то лесное и страшное, с замиранием сердца ожидая, когда из углов вылезут хабиасы.
Я, после всех самостоятельно принятых жизненных планов, почти всё лето проработал пионервожатым в пионерлагере у моря в дачном поселке Шувеляны. Впервые после войны ребята младших классов смогли немного отдохнуть и позагорать у моря, регулярно питаться в столовых. Возясь с ними, я вспоминал свой, так внезапно закончившийся бесшабашный лагерь с пирожками, вкуснее пирожных, от тети Маши, которые мы порой и не в силах были съесть. А эти детки при виде еды замолкали, всегда съедая положенные им порции хлеба. Случалось, что не все они привозили с собой хлебные карточки. В таких случаях вызывали родителей, но и это не помогало, порой пионервожатым приходилось делиться с ними своим хлебом. Как-то раз без карточек оказалась одна девочка, азербайджанка, неважно говорившая по-русски. Из ее сбивчивых пояснений я понял, что никто к ней не приедет, нет денег у родных. И по поручению начальника лагеря отправился в ее дальнее село. Оно еще не отошло от войны. На плодородной азербайджанской земле угодья всегда хорошо возделывались, но здесь ничего не осталось, и еще хуже было в доме у нашей девочки. Нищета и голод, вот что я увидел. Эту девчонку мы «выкормили» всем лагерем, но сколько было вокруг такого послевоенного маленького горя! Поэтому известная фраза стариков, над которой принято подсмеиваться «Только бы не было войны», никогда не вызывала у меня улыбки.
Первого сентября начался мой последний этап школьной жизни – я был принят в
девятый класс мужской школы № 160, заставившей меня многое понять и многому научиться.