Прошло много лет, я окончил индустриальный институт, женился на однокурснице, любимой Алёне, у нас родился сын. Часто бывал в командировках, объездив почти всю страну. Часто бывал и в Москве, всегда ей удивляясь. Столица с каждым годом росла в высоту и ширину, украшалась новыми зданиями, такими же симпатичными, как многоэтажки на Новом Арбате, походившие на раскрытые книги. И мне было интересно, а как живут москвичи? Ответ напрашивался сам собой – так же, как и вся страна. Многоэтажки походили на книги, но книг в продаже не было. Не было, практически, ничего, кроме очередей. Меня поразила очередь за обувью в универмаге «Москва». Мне нужны были сапоги для Алёны, я сунулся в очередь и плюнул, она шла с улицы по лестнице до последнего этажа, и на каждой ступеньке – по три-четыре человека с номерком, нарисованным на руке. Народные любимцы, остряки на сцене, использовали эту тему постоянно, изображая очередь «в лицах». В зале хохотали, думая однако при этом, что народные артисты покупают всё не в очередях, а по блату, пусть и заслуженно. Потому им и народ веселить хорошо.
От приезжих москвичи уставали, глагол «понаехали!» придуман не сегодня. А жители страны, как могли, рвались в Москву, и вовсе не из-за Кремля и Мавзолея, а чтобы что-то привезти родной семье.
Прекрасный анекдот существовал по этому поводу: «Разговаривают в частной беседе на каком-то саммите очередной президент США и очередной первый секретарь ЦК КПСС. И президент, после подпития, искренне жалуется собеседнику: «Тяжело мне с транспортом, Штаты большие, нужно всюду доставлять товары, продукты. А как вы обходитесь? У вас страна еще больше!» На что первый секретарь с гордостью отвечает: «У нас-то всё в порядке: привозим в Москву, а все по стране сами себе, да еще с радостью, развозят».
Вот и в этот свой приезд я хотел что-нибудь «развезти» домой, и в универмаге на Новом Арбате попытался протиснуться во взмокшую, разъяренную толпу у отдела с трикотажем. Тут мне весьма ощутительно наступила на ногу крупная дама, тоже рвущаяся к прилавку. Ей бороться в толпе было легче, ее подталкивали к заветной цели две темноволосые, симпатичные девушки, лет двадцати, щебетавшие друг с другом по-азербайджански. Это была Белла, по традиции сразу узнавшая меня:
– Гринев! Ты ли это! Ох, хорошо, отойдем ради бога! Девчонки, мы будем под лестницей. Ненавижу очереди, но ради них терплю. Пусть сами смотрят, без меня.
Она взяла меня за руку и, ориентируясь в переходах как «знаток местности», легко вывела меня в фойе, к лестнице. Там курили, в основном, мужчины, видимо, спровадившие жен и подруг на «ратное дело». А под лестницей был закуток, куда никто не лез, чтобы не задохнуться сигаретой. Белла зорко посмотрела на меня.
– В очках ты уже, но я тебя узнала. Как ты поживаешь? Я знаю, у тебя сын, всё хорошо? Рада слышать. А я одна, умер муж. Только на мне теперь дорогие мои доченьки, Дора и Лора, близняшки. Сама их порой путаю, когда сержусь. Но долго сердиться не могу – как моя мама. Стала очень похожа на нее. Как тебе мои дочки?
– Хороши твои Лора и Дора. В маму. А мама, как всегда, красавица.
– Ты действительно уже совсем вырос, Гринев, комплименты умеешь говорить на пустом месте, – порозовев, но слегка рассерженно сказала Белла, – я поправилась после девочек, разве ты не видишь? Мне это вовсе не нравится. Но да ладно, лишь бы болезни не цеплялись. Мама должна быть здоровой, не как моя, бедная…
Она проговорила это, сдерживаясь и очень неспокойно, и мне снова стало жаль ее.
– Что мы торчим здесь, прокуримся насквозь, не куря. Забирай, Белла, девчонок, заглянем в какое-нибудь кафе. Отметим встречу по-человечески. А что касается тебя – ты стала даже лучше, уже не девушка ты, а настоящая женщина. Правда!
– Милый Гринев, спасибо, но, увы, некогда. Нам нужно торопиться, мы с Белорусского вокзала едем через час в Будапешт и дальше – навсегда в Израиль.
Я взглянул на нее недоуменно: а причем тогда азербайджанский язык? Она поняла:
– Девочки знают и английский еще, и иврит, не то, что мама. Русский само собой. Лишний язык – не помеха. Можно поговорить, и никто не поймет. А маме сам бог велел язык учить, да пока не выходит. Эх, осталась бы я, только ради них еду.
– Ну вот видишь, ты героиня, – сказал я, – дочки не только красавицы, но и умницы.
Белла посмотрела в переполненное фойе и проход к нему.
– Идут мои, пора. Прощай, ждать нашу следующую встречу уже не придется. А я долго надежд не теряла. А ты? И вот еще что, – она задумалась, что-то припоминая, и грустно улыбнулась, – надо же, почти забыла это глупое слово, а оно мне так нравилось. Моя соседка, старая учительница-француженка, всегда говорила про своих бывших кавалеров – «галантный»! Так вот, ты и, правда, галантный, Гринев, спасибо тебе за добрые слова. И тебе добра, Юра. Пожелай нам удачи и проводи только до метро. Нам с тобой при встречах всегда не хватало времени.
Я проводил их только до «Арбатской», сказав «Останусь, хочу покурить» и помня, что надо всё делать вовремя, даже прощаться. Белла помнила про лишние слезы и долгие проводы не хуже меня, поскольку сама предложила такой «усеченный» маршрут. Они ушли. А я, закурив, подумал огорченно, что я безъязыкий. Но что я мог ей сказать? Прошло столько лет и всё, что было, точнее, чего не было, поросло быльем. И что бы я мог пожелать ей и ее девочкам? Что-то пустое и шаблонное? Как из того, выпускного, вроде «своего места» в мире. В Израиле им это, впрочем, будет как раз «по теме», но разве по душе? И я на мгновение опять перенесся на предрассветную скамью, вспомнив, что загадал тогда и второе желание. Первое не сбылось, точнее, сбылось наполовину, мы виделись, но разве о такой встрече я просил? А всё оттого, дорогой инженер, – усмехнулся я сам себе, – что точнее надо формулировать «техническое задание», когда обращаешься «наверх, к солнцу».
А второе желание? Мне надо было уже идти, но я боялся двинуться с места, чтобы не упустить мысль, до которой так давно не было дела. Да, солнце тогда торопилось на небосвод, и желание нужно было загадать срочно, чтобы успеть до восхода. И я успел только сказать «Пусть ей будет хорошо». Вот и пожелание, подумал я.
Пусть будет хорошо тебе, моя подружка! Чтобы не было болезней, безденежья, очередей, которые ты не любишь, дурных мыслей. И чтобы не было войны! Потому что только сейчас я понял, что нас так привязывало друг к другу – война, разом перечеркнувшая детство. Ведь самое радостное мое воспоминание – не мои успехи по работе, не защита диссертации, а та, невозвратная, глубинная картинка.
Море, до горизонта заливающее весь мир вокруг, мы, пока еще довоенные дети, орущие от счастья – от беспредельности моря и беспредельности жизни. И маленькая, легкая, светлая девчонка, запах моря и песка от ее волос, и ее песня «Юрка, ты помнишь нашу встречу…»
.