Остров надежды. Роман. главы 1 - 49

 
               

   "ОСТРОВ  НАДЕЖДЫ"

       Роман


        "Величайшая опасность
        скрывается в нас самих."
                В. Гюго
                "Отверженные"



    Часть первая

  ГДЕ КОНЧАЕТСЯ "ДОБРО" И НАЧИНАЕТСЯ "ЗЛО"?
           КТО РАССУДИТ?

         "Не будешь ли ты так добр
         подумать над вопросом:
         что бы делало... добро, если бы
         не существовало зла, и как бы
         выглядела земля, если бы с неё
         исчезли тени?"
            "Мастер и Маргарита"
               М.А.Булгаков



  ----------------------

      Я, Илья Ольшанин, до сих пор не знаю: для чего я родился и живу,
на какие дела я годен. А пора бы уж знать!
      Прожил я двадцать лет, ничего хорошего пока не сделал, но успел
прочесть много умных книг и понял две вещи: во-первых, это то, что
все мы - люди, "человеки" - очень разные. Каждый из нас - это отдельная
личность, неповторимая, уникальная; и хотя мы такие разные, но должны
жить вместе, терпеть друг друга, и мириться со всеми нашими причудами.
Иначе - всем нам - смерть! Вот, например, что говорит герой одной из
моих любимых книг: "Вечно я говорю: "Очень приятно с вами познакомиться",
когда мне ничуть не приятно. Но если хочешь жить с людьми, приходится
говорить всякое."
      Во-вторых, я понял, что каждый из нас для чего-то да родился и
обязан выполнить какую-то, заложенную только в него, миссию. Жаль только,
что мы не знаем её и вынуждены тыкаться наугад и гадать: а в чём же
именно моя суть? в чём же именно моя - и больше никого другого -
эта миссия? Вот и я ищу себя, свою стезю. И за перо я взялся,
чтоб прощупать: а на что я способен? Ведь, когда пишешь, то так переворошишь
свои мозги, так глубоко их вспашешь, что... что и додумаешься до чего-нибудь
хорошего. А я очень хочу быть полезным, возможно даже - это моя беда...

  ---------------------


                1

                Топор, и "страсти-мордасти"


        Можно прожить и год, и десять лет, а потом и вспомнить будет нечего. А
бывает, что в одну минуту закрутится такая карусель, что... и нарочно не
придумаешь, и во сне не приснится.
        Так и случилось с моими близкими: в одночасье изменилась их жизнь. Но было
это за день до того, как я родился.

        Поэтому, не в пример подробнее меня, о них рассказывает баба Маша. Она - живой
 свидетель, а я лишь с чужих слов узнаю обо всём. Баба Маша - бабуля миловидная,
опрятная, и шустрая
 не по годам, и "лёгкая на язык", как говорят о ней соседи. К тому же, что бы в посёлке
при заводе, где и сейчас живёт она и мои родственники, ни случилось:  коза ли кого-то
 боднула, собака ли  укусила, мальчишки ли подрались - она почему-то всегда оказывается
 рядом. Вот и в тот день именно она была в нужное время и
 в нужном месте.
         Баба Маша приходится моей родной бабушке
 Евдокие - маминой маме - не то двоюродной племянницей, не то ещё кем-то, но я в
  "родственных коленах" так путаюсь, что и не запомнил точного названия - кем я ей
 прихожусь. У неё никогда не было своей семьи и детей, но меня она любит, даже
как-то особенно трепетно, тепло: пока я у неё
 гостил - она вся светилась от радости.
        Баба Маша была старшей дочерью у своих
 родителей, поэтому ей "Выпала доля, - как она говорила,- вынянчить всех своих братьев
и сестёр. А когда те подросли и разлетелись по белу свету", - то на её плечи легло всё
 домашнее хозяйство и мать, которая к старости "обезножила совсем" и несколько лет до
 самой своей кончины не поднималась с постели. "А когда можно было бы уж и пожить для
 себя, - к тому времени всех терёзвых женихов поразобрали", - то ли шутя, то ли серьёзно
 говорила баба Маша, - поэтому она и решила, что "лучше одной век мыкать, чем с пьянью».
 Так и живёт одна, сколько я её знаю.
        - А вот как всё это было! И лучше меня никто и знать не может, так как я в тот
 час в аккурат у ваших была, - обрадовалась она случаю рассказать мне историю моего
рождения, когда я уже двадцатилетним парнем приехал в родной город, и прежде всего,
 направился в посёлок к ней, чтоб разузнать, разведать о моих родственниках, прежде
чем показаться им.
         Она угощала меня разными сладостями, шаньгами с творогом, и калачиками, которые
 она называла сушками, и сама, "за компанию с дорогим гостем", отпивала маленькими
глоточками горячий чай из блюдечка, в котором размачивала кусочки сахара-рафинада, потом
 обсасывала их, а не кусала, так как у неё уже многих зубов недоставало, отчего она и
 шепелявила немного.
         - Но и страху ж я тогда натерпелась! Ни в жись так не пужалась, как тогда! -
 покачивала она головой. - Сколь уж годов прошло с того дня, а страх так и пробирает,
как вспомню! Как же - забудешь такое!
       - Как сейчас помню. Хоть и осень уж была, а дни стояли такие пригожие, такие
 славные, прямь - лето и лето. Но листопад уж был - так и сыпало с дерев!..
       Но тут же баба Маша неожиданно прервала свой рассказ таким восклицанием:
       - Да-а! Ну, вы Ольшанины - и гордые! Ох, и го-о-рдые!
       - Да чем же мы гордые? - удивился я, даже вспотел враз, не то от чая, не то от
 неприятного чувства, будто поймали меня, уличили в чём-то нехорошем.
       - А дом? Во всём посёлке только у вас и есть каменный дом. У всех избы-то
 рубленные, из срубов. И старые - вон, и новые - рубленные. А у ваших? То-то же! Да вы
соли щепотки ни в жись ни у кого не просили! Даже в войну, ведь, с голоду все пухли, и
 крапиву ели и лебеду, а ваши никому ни разу не поклонились! А говоришь - не гордые... И
 грамотные, как есть - все грамотные! Сразу видать - городскими всегда были. Не то, что
 мы - деревня, лапотники! Мы-то в деревне жили, из спокон веков мои предки там и жили, а
 в тридцать шестом-то, когда Сталин разрешение дал - мы и перебрались в город. Так и
 твои: бабка с дедом, и мать твоя из деревни тож. Это отец твой и все Ольшанины - сплошь
 городские, не то, что мы. И Афанасий-то Матвеевич - дед твой по отцу - даже большим
 начальником на железной дороге был. Во как!.. Правда, уж очень сурьёзный он был. Бывало,
 как взглянет - так мурашки по коже и побегут. Раз я как-то несколько комочков уголька на
 станции-то, у дороги нашла, и в подол себе положила и украдочкой так, быстрёхонько домой
 побегла. Зима-то уж очень лютая стояла в тот год, уж очень мёрзли мы. И ребятишки все в
 отрепьях в одних, даже в школу надеть нече было... А тут, как на грех - и встренься мне
 Афанасий-то Матвеевич! Но, знаешь, Илюша, - ничего он мне не сказал! А мне хватило
 одного его взгляда... Более ни в жись не брала я чужого! Пусть валяется на дороге, но не
 моё - и не возьму! Вот так! В наше время, да в войну - и посадить за уголёк могли...  Да
 все Ольшанины такие - сами не возьмут чужого, и другим не позволят. За то их все и
 боятся и уважают... А, вот, ты... Глаза твои, Илюша, видимо - в мать: добрые, ласковые.
 Ох, и девки тебя, наверное, любят! - улыбнулась мне баба Маша.
       - И вот, - продолжала она свой рассказ, - твой-то отец - Лёшка, и брат его Колька,
 - а Полина Александровна, между прочим, родила их обоих в один день, двойняшки они,
 только - не похожи друг на друга: твой-то, Лёшка-то - больше в отца, суровый такой,
 крепкий, а Колька-то - в мать, помягче, значит, тихий и ласковый. Но красивый, чертёнок!
 Но оба они - умные и ладные, не балованные. Да и Полина-то Александровна родила-то их уж
 напоследок, уж в годах; четверых - по одному рожала, а тут - в годах уже - и двойню!..
 Да, Илюша, а что я сказать-то хотела тебе? О чём это я хотела упомянуть-то?.. Ах, да!
 Вот, хоть и кровными братьями они были и родились даже в один день, а дружбы-то меж ними
 - не было пошто-то. Вот что я хотела сказать! Даже, когда школу закончили, Колька-то в
 институт учиться пошёл, чтоб на инженера, значит, выучиться; а твой-то - в армию
угодил. Когда баба Маша сказала эти слова, я невольно улыбнулся, потому что подумал
о себе: "Надо же - точно как я! Видимо, не зря говорят: яблоко от яблони недалеко
падает".               
       - Так вот, твой-то, когда возвернулся из армии - работать пошёл, в Депо. Ну, где
 паровозы и... и электрички заправляют, ремонтируют. И не очень-то они ладили меж собой,
 братья-то. А тут, как Лёшка возвернулся из армии - совсем будто чёрная кошка меж ними
 пробежала… - продолжала баба Маша свой рассказ.
       - Да! А Лёшка-то в армии не дослужил. Служили-то тогда по три года, не то что
 нынче, а он пришёл где-то... года через полтора, через два, как бы не соврать... Ранен
 был. Где-то там, в армии, в заварушку попал, ну и... ранили его. А потом ещё месяца три
 его в госпитале лечили, а потом уж списали совсем, домой, значит, отпустили. Правда,
 медаль дали. Я сама видела. Как фронтовику... Только вот что я приметила, Илюша, и это
 не только с Лёшкой, но и с другими то ж: как кто в армии побывает - где по людям-то
 стрелять приходится, пусть даже и скверным людям, - так непременно потом нервы у них...
 что-то с нервами у них делается, даже - с головой что-то, я бы сказала. Рассказать не
 могу, слов таких не знаю, но и Лёшка домой пришёл... вроде - тот, да - не тот: как бы не
 в себе стал, и... как бы - потерянный: говоришь ему, а не поймёшь - слушает ли он тебя.
 Я видела таких в войну - кто с фронта контуженый приходил. Да... А, вот, мой-то отец,
 как ушёл на фронт в сорок первом в первые дни, как объявили мобилизацию, - так ни одной
 весточки от него и не получили. Ушёл - и будто в воду канул. Уж после - как война
 кончилась - мать командованию писала да спрашивала об нём. Человек же всё же - не
 иголка. Да ответ пришёл, что его эшелон и до фронта-то не дошёл: разбомбили его начисто
 фрицы под Смоленском. И нет никаких известий: то ли он там же погиб, а може - к немцу
 попал, да в лагерях и сгинул. Один Господь Бог знает - где его косточки лежат...
       - Так вот, когда Лёшка возвернулся из армии и работать пошёл, - тут же, вскорости,
 и женился. Он ишо прежде, ишо парнем, значит, за Анной-то ухаживал. Ох, и бойкая она
 была, Анна-то, мамка твоя! Но и красивая же - как картинка! Многие парни за ней бегали
- да Лёшка-то всех поотбил. Отчаянный был такой, да и бог силушкой его не обидел, как и
 батюшку его, и деда. Не зря ж говорят, что весь род Ольшаниных прежде, в старину,
 кузнецами были, потому в городе при заводе и жили. А прадед твой, Матвей - отчества не
 помню, - даже женат был на купчихе... Да! И бабку-то твою вовсе не Полиной звали, это уж
 мы так привыкли, чтоб попроще: Полина Александровна - да и всё. А на самом-то деле имя
 её - Аполлинария. Во как! Аполлинария Александровна... Потому-то и дом у вас каменный и
 добротный, ещё с тех времён стоит, и ничего ему не делается... Ну вот - опять сбилася!
 Чё это я хотела сказать-то?.. Да! Лёшка-то ишо и до армии женился бы на Анне-то, так уж
 она люба ему была! Да она тогда ишо мала совсем была, по годам-то, никак в школе ишо
 училась. Но любил Лёшка её - страсть как! Все уж об этом знали, даже парни все от неё
 отступились. А подружки завидовали! А когда он в армию-то уходил, строго-настрого ей
 наказал: жди, мол, честно, а то всё равно тебя сыщу и, если с другим будешь, - всё равно
 жизни вам не дам. Вот как он! А он с характером был уже и тогда: что сказал - то и сделает!
       - Ну, а пока он служил да в госпитале валялся - она, Анна-то, конечно, в чулане
 под замком не сидела. Уж очень бойкая была, и себя в обиду не давала, даже парням могла
 глаза-то выцарапать, сдачи дать - будь здоров!  Помню, в школе она одному мальчишке -
 рот порвала! Того в больницу, аж, возили, зашивали щеку-то! И это только за то, что он
 обозвал её каким-то словом непотребным, обидным. Не в характере её было смирёной-то
 быть. Но Лёшку дождалась, честь-честью. Что даже кто-то из дружков его попробовал было
 на другой день после свадьбы по-пяьне что-то ляпнуть при нём об Анне-то нехорошее, так
 он так тому по уху съездил, что у всех остальных всякая охота пропала и в глаза и за
 глаза поминать её имя.
       - Ну, вот и свадьбу сыграли. Неделю пили мужики!.. И всё у них - у молодых-то -
 как-будто заладилось. Пришло время - и забеременела Анна. И ребёночка уж ждали, всё
 чинно. Тебя, значит, ждали, и все говорили - непременно парень родится! Оно и впрямь -
 угадали: вон какой парень-то получился славный! Ты чаем-то, сушками, шанежками  и
 конфетами угощайся, Илюша, не стесняйся. Надо - ещё подливай. Самовар-то теперича -
 электрический, не то, что наши, прежние. Милое дело!
        - Да, вот... видимо, не так уж и гладко всё у них шло, как могло показаться. При
 людях-то у них всё было пристойно. А что дома-то делалось - того никто не знает. Такие
 вы Ольшанины - скрытные и гордые, я уж поминала об этом. Одно могу сказать, и люди
 соврать не дадут:  любить-то он её любил, но ревнив бы-ыл! как кобель! Казалось:
 загрызть любого мог за неё! Враз мог вспыхнуть, как спичка, и делов натворить таких!..
 Ну и... похоже: стал он ревновать Анну-то к брату своему Кольке. Даже я не знаю - что и
 как, може - кто-то что-то и напел ему, люди-то всякие есть. Некоторым - чужое счастье -
 как заноза в... А може, и сам он что приметил - не знаю. Но заметно стало, как он...
 мрачнел всё боле и боле. А по посёлку-то и впрямь бабы судачить начали: что, мол,
 Колька-то и в армию не пошёл из-за неё, что уж тогда, мол, прежде ишо у него с Анной-то
 уж и было что-то. Не знаю, может быть, всё это и бабьи сплетни, да... кто их там разберёт.
         - И вот, осенью - Анна уж совсем на сносях была, ждали уж со дна на день, что
 родит вот-вот - и случилось это. Я, в аккурат, у ваших была. Уж не помню, по какому делу
 заходила. Да, вечер был, мужики с работы расходились, и я уж поспешала, на крыльцо уж
 вышла...
         - Да! Пятница ж была, и день получки! Точно помню!.. И только это... на
крыльцо-то я вышла, а тут и вижу: Лёшка-то ко двору идёт, с работы, значит. И не просто
 идёт - а пошатывается. Вот, думаю, - чудно! Я его пьяным ишо прежде не видала, а тут...
 Потом уж люди говорили, да и на суде справку зачитывали, что пить-то ему с его контузией
 нельзя: на голову давит, контроль он теряет, и ещё что-то там... Да не дошёл он до
 ворот-то своих: его соседская девка, Валька - они ишо в школе когда-то вместе учились,
 да и по-соседски в детстве-то вместе бегали и играли - и перехватила. А скажу тебе:
 девка она - стройная, пригожая, косы русые и - во! толще руки и ниже спины. Загляденье -
 девка!
          - Не знаю, не слышала, о чём они там говорили, только она его за руку держала,
 а он это... выпимши-выпимши, а в себе - отталкивал её: отстань, мол, от меня. Ну, не
 знаю, что она ему там сказала. Но потом на суде, когда её расспрашивали, так она больше
 плакала и говорила, что хоть Лёшка её и не любит, да она-то ещё с детства только им и
 живёт, да он этого не понимает, а она всё равно будет ждать его из тюрьмы, сколько бы ни
 пришлось. Короче, судьи ничего тогда вразумительного от неё не добились. Только я тогда
 с крыльца-то видела, как он рванулся от неё и в дом к себе влетел, чуть не сшиб меня! и
 даже не заметил!
          - Бог знает - как я испужалась! Но я - за ним. А вдруг чего... Я же видела:
 глаза у него кровью налились. Зверь-зверем стал! А Полина Александровна - царствия ей
 Небесного! - как увидала Лёшку-то, да так и закричала: "Коленька, сынок, беги!" Сразу
 так закричала, будто знала, что у Лёшки-то на уме. А он, стервец, оказывается, успел в
 сенях топор прихватить. Вот страсти-то было!
          - Ну, Колька-то - так в окно и сиганул. Полина Александровна и Анна-то как раз
 окна к зиме готовили: мыли да сушили. Но запечатать-то их ишо не успели. Видно - бог
 сберёг! Вот так вот Колька-то и спасся. А Лёшка совсем в беспамятство вошел, и топор всё
 же кинул во след брату-то, тот так и звякнул о косяк, и матери-то твоей в голову-то и
 отскочил. Бедненькая, она только охнула и тут же осела на пол...
          Баба Маша жалостливо покачала головой, и кончиком косынки протёрла влажные глаза.
          -  А кровищи, кровищи полилось! По лицу!.. Мы все - к ней. Лёшка тоже. На
 колени упал. Кровь всё с лица её вытирает, и сам весь умазался. А Полина Александровна
 на руках у него так и повисла: "Ты что ж, паразит, удумал!?" - кричит... Жутко вспомнить
 - не то, что увидеть такое! А он вдруг её - ка-ак толканёт!  Та аж под стол закатилася.
 Это мать-то свою так! Ох, отца на него не было, тот бы быстро урезонил: так бы измутузил
 - забыл бы имя своё!
         - А Анна ничего сказать не может, ослабла вся. От Полины Александровны - одни
 стоны, я - ни жива, ни мертва... Лёшка только один в память пришёл, но трясся уж очень,
 и мычал всё что-то, слов-то не мог выговорить. Он Анну-то так на руках до самой
 поселковой больницы и нёс; может, этим и спас её, и тебя, Илюша, тоже... Я её потом в
 больнице-то проведывала. Сотрясение у неё было, и голову её зашивали, вся голова в
 бинтах была. А тут и ты родился! Да такой крупный, да басистый! Ишь, какой вырос! - И
 баба Маша ласково погладила меня, и поправила у себя сбившуюся на бок выцветшую косынку,
 и спрятала под неё седые, жиденькие волосы. 
         - Жалко... Всех жалко: и Полину Александровну, и Лёшку, и Анну, и тебя, вот,
 Илюшка, жалко - без отца, ведь, рос, - И у бабы Маши и впрямь по морщинистым щекам
 потекли слёзы. - Всех жалко, - ещё раз глубоко и тяжко вздохнула она. - И пошто так жись
 крутит?.. А Лёшку-то потом в тюрьму посадили. И на суде, почему-то, всем жалко его было.
 Хороший, ведь, парень, работящий. Он и мне пособлял по хозяйству, даже не раз.
        - Вот, ведь, жись! И не придумаешь, как она повернёт! Нет, ты понимаешь, Илюшка,
 вот ведь в чём загвоздка: ещё суда над Лёшкой не было, ещё Анна в больнице лежала
 перебинтованная, а Колька-то приходил к ней; я  сама там в аккурат была, всё видела и
 слышала. Слышала, как гнала она его от себя. Ты, говорит, всю жизнь мне испортил, из-за
 тебя чуть жизни не лишилась, и теперь не знаю, как жить буду. А он ей: давай, мол, уедем
 отсюда. Я, мол, направление на новостройку куда-нибудь возьму. Не могу, говорит, без
 тебя - и всё тут!.. И угораздило ж братьёв влюбиться в одну Анну, будто девок вокруг
 мало!.. Но она его прогнала всё же; при мне то было, я сама видела. Плакала даже, я
 успокаивала. А Колька, и впрямь как-то, вскорости - и уехал куда-то, завербовался.
 Должно быть - в Сибирь. А потом, как Лёшке-то пришло время  домой возвернуться из
 заключения, как срок-то отсидел - Анна-то и уехала вместе с сыночком, с тобой то-есть,
и никому, никому не сказала - куда. Даже многие гадали - уж, не к нему ли, к Кольке, то
 есть? Да, новостроек-то по ту пору по всей стране было - не перечесть. Поди, найди-сыщи,
 куда она подалась! Отчаянная была! И гордая...
        - Уж очень все жалели и её и тебя, совсем ещё ты мал был... А уж как переживал
 Лёшка-то! - баба Маша даже рукой махнула над головой. - Думали: зашибёт всех, что не
 уберегли вас, не удержали.  Но... обошлось. А Лёшка-то всё ж таки адрес-то брательника
 своего спознал где-то от кого-то - и ездил к нему! Уж как Полина-то Александровна
 убивалась! Все ж были уверены, что добром у них там не кончится и Лёшка что-нибудь да
 натворит, наломает дров, и вновь в тюрьму сядет. Как они свиделись, что там было у них?
 - ничегошеньки я, Илюшка, не знаю. Но знаю только одно точно, что Анну там он не нашёл,
 вернулся ни с чем, и злющий!

         Да, пока полтора года отец был в заключении, мама работала, а меня воспитывали
 бабушки, поочереди, даже ругались из-за меня, потому что я был любимчиком у них,
 особенно у бабы Полины. Я уж ходил хорошо и говорить начал, когда мама тайком от всех
 накануне освобождения отца, взяв только меня и чемодан, - и отправилась путешествовать
 по просторам нашей необъятной страны.
         Позже я попал на родину уже отроком, в тринадцать лет. В июле, в самую пору
 цветения лип. Вот тогда-то я и вдохнул медовый, липовый запах, и опьянел от него на всю
 жизнь, и нет для меня ничего вкуснее и приятнее этого! И познакомился со своей
 многочисленной роднёй, правда, - с маминой стороны. Бабушки Полины уже в живых не было.
 И отца мне в тот раз повидать не удалось. У него уже другая семья была. Рассказывали мне
 потом, что он ужасно переживал, что не встретился со мной, даже на вокзал прибегал, да
 поезд уже ушёл. Потом баба Евдокия рассказывала в письме, что она "могла сызнова
 запереть Лексея в тюрягу, пошто он грозился" её побить, даже "захлестнуть насмерть", за
 то, что она "утаила Илюшку от него",  да она "пожалела его, окаянного, потому у него уже
 было двое мальчонков малолетних".
         Но об этом я как-нибудь в другой раз расскажу, а сейчас моя история о другом.
 Тем более что я уже увлёкся и опередил события: ведь я услышал рассказ бабы Маши о моём
 рождении позже, во второй мой приезд на родину, когда мне шёл двадцатый год.             
      

               

                2

                "Уто-о-оп!!"
             
          Да, можно так сказать, что я рос в дороге. Я подрастал, а мама всё
путешествовала со мной, всё искала лучшей доли. Можно только удивляться её смелости и
 силе: одна, с маленьким ребёнком, за несколько лет она объехала чуть ли не полстраны.
 Конечно, о тех двух-трёх годах я знаю мало, и то всё с чужих слов. Но лет с пяти в моей
 памяти, как в кино, мелькают картины: то гор, то степей, то больших городов,
то сельские пейзажи; и - вагоны, вокзалы, чемоданы; и - люди, много-много разных:
и добрых, и весёлых, и злых...
         Наконец, в конце мая (помню: стояла страшная жара, и блестели на солнце молодые
 тёмно-зелёные листочки на огромных тополях), мы вышли из вагона на вокзале города Н., и
 на мой вопрос: "Почему мы дальше не едем?" - мама, чем-то очень расстроенная, устало
 села на чемодан, обняла меня и сказала:  "Потому что дальше даже поезд не едет..." - и
  вздохнула, тяжело так вздохнула...
         Этот ответ и вздох мне запомнился на всю жизнь...
         Конечно, когда я подрос - я понял, что поезда-то дальше шли, а это мама
 наездилась "досыта". Поэтому мы и начали обосновываться в Н. основательно: нас к себе на
 квартиру пустила какая-то старушка, и скоро уже мама работала на железной дороге, а я
 начал ходить в детский садик. Но потом в нашей маленькой семье появился незнакомый дядя,
 которого мне мама велела называть  "папой",  и мы вновь отправились в путешествие, уже
 втроём; и уехали в глухую тайгу на лесоразработки, где люди жили: кто в землянках, кто
 во времянках, мы же ютились в бревенчатом бараке в маленькой комнатке. Но среди зимы тот
 барак сгорел, сгорела вместе с ним и молодая семья, и трое совсем маленьких детей; и
 навсегда запомнилось мне, как дымят и тлеют головешки на пожарище, и среди них обгорелый
 остов детской кроватки, чудом сохранившиеся лоскутки зелёного одеяльца, и косточки... И
 такой пожар среди тайги в январскую стужу был на столько страшен, и не только мне, что
  мы вновь вернулись в Н., где и  остались навсегда...
         Да, это я вновь отвлёкся; а всё потому, что далее начинаются главные события,
 из-за которых, собственно, я и взялся за эту "писанину". И думаю, что лучше всего начать
 мне с того времени, когда я  ехал на поезде домой, то есть к маме, в отпуск из армии
 после года службы в танковых войсках, и поезд проносил меня по тем самым местам, где жил
 мой отец и все мои родственники. И мне не спалось... Глядел я в тёмное окно, в осеннюю
 безлунную ночь - и ничего не видел. Вагон весело бежал по рельсам, скрипел и вздрагивал,
 дёргался и сильно накренялся, и вновь катился почти бесшумно. А меня переполняли совсем
 не радостные мысли, и "не летел я на крыльях" от нетерпения, как Николя Ростов в "Войне
 и Мире", а даже - совсем наоборот. И было отчего...
         До чего же велика Россия! Почти сутки уже, как я выехал из части, а всё ещё не
 доехал до Урала, а впереди была ещё Сибирь.
         В вагоне было холодно и пусто. Лишь на верхней полке кто-то спал, вытянувшись
во всю длину матраса, укрывшись с головой белой простыней и одеялом.
        "Да, да! Здесь моя родина! Я  здесь родился!  Здесь все мои родственники... под
 этим самым небом... в этой ночи! - метались мысли в моей голове, и колотилось сердце в
  груди. - И спят и не знают, что я... совсем рядом! И отец мой здесь! Он так порывался
 меня видеть, что бабу Евдокию чуть не прибил! А я, вот он... Чувствует он или нет?"
         Почему-то мне казалось в ту минуту, что стоит мне увидеть отца, и  я буду знать:
  как мне жить дальше. А то я напрочь не знал: как мне жить! Река жизни несла меня
 неизвестно куда, а я не знал:  к какому берегу или острову мне пристать, или же не
 сопротивляться и плыть... куда вынесет. У Гоголя в "Мёртвых душах" есть хорошие слова:
 что всякий человек обязательно должен быть "чем-то"! - ведь "для чего-то же дан ум
 человеку"!? А я до сих пор ещё был ничем... хотя ум у меня был - раз я страдал...
        И той ночью у меня было очень сильное желание сейчас же сойти с поезда, увидеться
 с отцом и родственниками, и избавить себя от этих мучений. Но... я и чувствовал и
 понимал, что надо, прежде всего:  непременно помириться с мамой,  объясниться с
 друзьями, уладить всё с Зоей. А то: "натворил делов и - сбежал"! А уж потом, на обратном
 пути... и повидать отца.  Да, вновь надо было подождать, потерпеть... И почему нельзя
 делать всё "сразу и быстро"?
          "Да!.. завтра же годовщина дяде Васе, - вспомнил я.-  И  отчиму...  Мама,
 наверное, с кумой отмечать будут. А тут и я кстати. Причина будет...  И помириться с
 мамой легче будет... Нельзя же так. Не последняя же я сволочь!"
          "Надо же - год прошёл!.. Да, двадцать восьмого октября (как и сегодня)...
 только, сегодня суббота, а то пятница была, - они и укатили на рыбалку", - вздохнул я,
и воспоминания отвлекли меня от тяжёлых мыслей.
          Отчим и дядя Вася  всегда брали меня с собой на рыбалку, а тут... как их кто
 ужалил! Ещё с утра и разговора не было, а вечером после работы - они и укатили! Без
 меня...
          И помнятся мне те дни до тонкостей.
        - Может быть, в последний раз перед зимой и рыбки поудим. А то:  когда ещё лёд
 станет! - к Новому году, не раньше, - говорил, и как бы оправдывался перед мамой и мной
  за спешные сборы, отчим, а маленькие серые глазки его так и бегали виновато, будто
 боялись смотреть на нас.
         А он, надо сказать, был низкорослый и коренастый, а тут, в тёплой одежде и вовсе
 был похож на "колобка", если бы "колобка" нарядили в фуфайку и шапку-ушанку. Я родного
 отца никогда не видел, не знаю:  какого он роста.  Но... я привык к этому, к отчиму, к
 Семёну Петровичу, и буду здесь называть его отцом. Хорошо? Потому что всё, что я умею
 делать по дому - всему он меня научил, и я ему за это благодарен. Что бы он ни делал, -
 а он умел делать всё! - он никогда не гнал меня от себя, а всегда терпеливо показывал и
 учил всему, хотя и был несусветным матерщинником. Наверное, поэтому я ещё никогда, ни
 при каких обстоятельствах не сказал вслух ни одного нецензурного слова... А в остальном
 учении меня силой держать не надо было: мне нравилось учиться, очень хотелось самому
 знать всё и всё уметь. Страшно не люблю от кого-то в чём-то зависеть! Такая уж у меня
 натура. Попробовал бы кто-нибудь взять меня за руку и силой потянуть за собой! Даже,
 если мне и надо было бы в ту же сторону, - ни за что бы не пошёл, насмерть бы упёрся!
          Так вот: отец в этот раз был серьёзен, озабочен и немногословен, хотя в таком
 наряде и выглядел очень смешным. А Василий Васильевич, сосед наш и друг отца - наоборот,
 много суетился и шутил.
         - Погода-то, погода-то так и шепчет! А, бабоньки? Гляньте, как погода-то
 разыгралась", - улыбался он во всё своё широкое, скуластое лицо и радовался:  и хорошей
 погоде, и предстоящей рыбалке, и выпивке с другом вдали от жены, - и впихивал в свой
 старенький Запорожец рыболовные снасти и резиновую лодку-двухместку. Мне навсегда
 запомнилось его лицо всё испещрённое морщинами, и "вечная" папироса "Беломорканала",
 зажатая мелкими жёлтыми зубами, и постоянно тухнувшая.
         - Пого-одка! Так и зовёт, так и шепчет! - добавил он ещё раз, подмигивая мне,
 потому что я-то хорошо знал: как обычно у них проходит рыбалка.
         - Ну-ну, знаем и мы, что вам там шепчет погода, - погрозила ему, тоже
 маленькому, как мой отец, но юркому мужчине, кулаком его жена, крупная, крепкая Ксения
 Юрьевна. - Вам не так рыба нужна, как причина есть - выпить. Нешто у вас дома кто
 отбирает? Всё никак не напьётесь досыта!
         - Да ну их, кума, - отмахнулась мама. - Всё равно их не удержишь - раз надумали.
 Пусть потешатся наши мужички. Авось и впрямь - рыбы привезут; в магазине-то её давно не
 видно, даже "Килька в томате" - и та исчезла. Да и на праздник неплохо было бы рыбный
 пирог испечь.
        - Во! Слушай, Ксюша! Кума тебе умные вещи говорит, - обрадовался поддержке
 Василий Васильевич. - А вы, кстати, анекдот новый слыхали? Два кореша собираются на
 зимнюю рыбалку и один другого спрашивает: "Ванька, ты тёплые вещи взял?" "Конечно, взял,
 - отвечает Ванька. - Я думаю - семи поллитровок хватит".
         Но весёлое настроение было только у Василия Васильевича, и никто его не поддерживал.
         Обычно мы выезжали на рыбалку на водохранилище за город с ночёвкой, дня на
два-три, чтоб с вечера подыскать подходящее место, и там уже, на берегу, отец с Василием
 Васильевичем, как правило, и... распивали бутылку - другую водки или вина, а потом
  высыпались; а утром - и заплывали на лодке на то место, которое они примечали с вечера
 или знали по прежним рыбалкам.
         Но на этот раз погода подвела рыбаков. Уже на другой день, то есть в субботу, к
 полудню подул яростный ветер, нагнал тучи, и резко похолодало. К вечеру же погода совсем
 остервенела: в четыре часа дня стало темно, и ветер рвал, свистел и выл; посыпалась
 снежная крупа, и она, как маленькими градинками, больно била по лицу и по глазам, и не
 задерживалась на подмёрзшей земле, а тут же сдувалась куда-нибудь в затишье.
          Поэтому, уже в субботу рыбаков ждали домой с нетерпением, даже не ложились
 спать. За вечер мама и Ксения Юрьевна дважды раскладывали карты и гадали на них. И оба
 раза карты предсказывали беду, слёзы, удар, покойника... Пиковый туз выпал оба раза, и
 всё остриём вниз!
          Так оно и случилось.
          Утром в воскресение примчался домой один Василий Васильевич на Запорожце, сам
 не свой: без шапки, волосы  взъерошенные, глаза - опухшие, дикие, бегают. Более всего
 мне запало в память, как Василий Васильевич трясся весь, даже зубы у него стучали, и он
 не мог пальцами удержать папиросу, и Ксения Юрьевна - из жалости к нему - сама держала
 дымящуюся папиросу, и время от времени подносила её мужу, чтоб он мог затянуться
раз-другой табачным дымом. И, только начинал Василий Васильевич говорить - тут же и
 обливался слезами, совсем не по-мужски как-то, в три ручья.
         - Ой, матушки мои!.. Да что же это сталось!.. Ей богу, не досмотрел я за ним!
 Бабоньки, вы мои милые!.. Маленечко пьян я был... заспал, не уследил! - вопил он, а
 онемевшие женщины слушали его, не перебивая. - А погода-то, как сдурела, как сдурела!
 Говорю: Семён, давай выпьем и переспим эту погоду в машине, а утречком разъяснится -
и порыбалим, аль домой отвалим; да хрен с ней с рыбой!.. Ну, выпил я, а он - не пьёт и
 молчит, главное... Мы с утра-то и днём маленько потаскали окуньков - заплывали, а как
 подуло - и к берегу. Вот тут-то я ему и говорю: Семён, давай выпьем да поспим, а
 разъяснит - и заплывём. А он, главное, молчит! Но... тоже - выпил маленечко, а сам всё
 курит и курит. Как чувствовал - что ли? Потом, правда, ещё маленечко выпил. Ну, а я...
я тоже выпил с ним, значит... за компанию. Да захмелел, как на грех.  Здорово захмелел!
И уснул... не помню как. Ветер-то воет, свистит, ажно машину раскачивает, хоть мы и в
 закутке стояли. Но он-то, Семён-то, тут же сидел, в машине, со мной, и курил, и молчал.
 Неразговорчивый такой был!.. Я думал: он осерчал, что рыбалка испоганилась, ну и говорю,
 что, мол: да хрен с ней, с рыбалкой-то, но не ехать же домой в такую круговерть!.. Но,
 уснул я. Помню: вроде как, тормошил  меня ктой-то. Зачем - не знаю, только я уж...
 сильно захмелел... задремал. Може, он, Семён, а, може, мужики, что недалече от нас на
 КамАЗе расположились с вечера ещё.
        - Ой, головушка моя! Ой, виноват я, бабоньки! Не доглядел я за ним!.. Да что же
 это такое сталось!? - вновь и вновь завывал Василий Васильевич, растирая по
 морщинистому, не бритому лицу, красной, обветренной рукой и слёзы и сопли, но после
 хороших тумаков от жены своей Ксении Юрьевны и стакана холодной воды, продолжал.         
        - Очнулся я сёдни утром, а... его нет! И лодки нет, главное! И снасти его нет!
А-а, Господи!.. Ну, думаю: может, ветром унесло снасти-то и лодку - ветер-то сумасшедший
 был, циклон настоящий!.. А он, думаю, здесь гдей-то, ищет, поди. Кричал я его, орал,
 осип ажно, но... нет его - и всё тут! И КамАЗа того нет, и мужиков нет, чтоб спросить,
 може они что видали и знают. Ой, бабоньки, что ж делать-то?.. Утоп он, как есть -
 утоп... Уто-о-оп!!
          Ещё какое-то время женщины тормошили Василия Васильевича и приводили его в
 чувство, но он совсем обмяк и раскис от слёз и причитаний. Потом мама побежала в
 милицию, едва разубедив  тётю Ксению, что никто Василия Васильевича "не заберёт и не
 посадит", и что надо "непременно поднимать всех и искать Семёна".  Потом приехала
 милиция, забрала с собой дядю Васю и маму, так как она сама напросилась с ними.
          Милиция и спасатели обыскали берега водохранилища, но ничего не нашли. Решили,
 что отца унесло в лодке далеко от берега и там, на больших волнах и при сильном ветре он
 не справился, не смог выгрести к берегу, да ещё запаниковал скорее всего, опрокинулся в
 ледяную воду  и утонул. А лодку унесло куда-нибудь ветром и, даже, если её кто-то и
 нашёл, то, навряд ли, сознается:  вещь-то "очень дефицитная и дорогая". А Ксения Юрьевна
 дома, наедине с нами, не раз высказывала, что она подозревает тех мужиков с КамАЗа, что:
 "позарились, - мол, - на лодку и снасти, и прибили и утопили Семёна, чтоб не было
 свидетеля. Да и Семён такой, что за так просто ничего не отдаст: может и по морде
 съездить, - не то, что Василий, тютя. За то - и прибили Семёна, и концы в воду". А мама
 не хотела этому верить, отмахивалась от предположений кумы. А я случайно слышал, как
 следователь спрашивал маму, когда приезжал к нам и заполнял какие-то бумаги: "а не ушёл
 ли Семён куда... из дома? Не было ли ссор?" И прочее такое. На что мама отвечала: "Нет,
 не мог. Не такой он". Хотя, я-то, как никто другой, знал: редкий день проходил у нас
 дома без ссор, ругани, а то и хуже чего... Но меня никто не спрашивал; да я и по ответам
 мамы понял, что об этом не следует говорить...
           Но, дали объявление по местному телевидению и радио, и фотографию моего отчима
 показали. Но, вот уже и год прошёл, а ничего нового к тому, что рассказал Василий
 Васильевич - не добавились. Так и остался отец числиться не умершим, а без вести
 пропавшим. А мне до сих пор не верится, что его нет среди нас... живых, и я в любой
 момент могу "в живую" представить себе: как он входит в дом, в комнату, как всегда
 задумчивый, сосредоточенный, "весь в делах"!..
          А Василия Васильевича отпустили из милиции на следующий день. Появился он домой
 ничуть не лучше с виду чем, когда примчался с роковой рыбалки. Пил он потом трое суток
 беспробудно, "с горя", - как он говорил. И всё рассказывал:  как его "в органах
 спрашивали с пристрастием". Хотя я знал, что он мог и "присочинить, приукрасить".
         - Да как они могли подумать, что мы с Семёном!.. Будто бы я мог его!.. Да что
 они знают и понимают?! Да он мне друг был, друг! Да я ради него на всё бы пошёл,
 последнюю рубаху отдал бы ему! А они... такое на меня... - плакал он и стучал кулаком
 себя по груди.
         - Ну, а как бы ты хотел? - его же не нашли! А, вдруг, он и не утонул вовсе, а
 его кто убил и... и утопил, или закопал где? А лодку украл!.. Вот тебя и спрашивали.
 Такая у них работа - спрашивать, - успокаивала его Ксения Юрьевна. - Да и того КамАЗа,
и мужиков тех, что с вами были на водохранилище, ты ж не запомнил... Мог же номер-то
 запомнить!.. Теперь, вот, где гарантия, что не они его?..
         - А ты что - совсем тех мужиков не запомнил? Даже лица хоть одного из них? -
 пытала его вопросами и мама. - Если встретишь вдруг - сможешь признать?
         - Какой там, кума! С чего бы я их рожи изучал? Да, если б они его... так они и
 меня могли... чтоб без свидетелей, - резонно заметил Василий Васильевич. - Да и моего
 "горбатого" могли бы... угнать.
         - Ну, уж! Кому-то твой задрипанный Запорожец понадобился бы! - осмеяли его
 женщины.
         А Василий Васильевич всё рассказывал, повторяя одно и то же в десятый раз,
 плакал и пил, даже на работу не ходил. И за те трое суток он ослаб неимоверно. А  на
 четвёртый день Ксения Юрьевна похмелиться ему не дала, решила, что "пора ему приходить
в чувство", - как она рассказывала потом, плача и завывая, как недавно её муж.
         - И не дала, вот нистолечка не дала похмелиться! Сколько ж можно!.. Работать же
 надо, жить же не на что!.. А он как трясся-то,  как упрашивал! - не дала! А потом смотрю
 - дело не шуточное: лихоманка его бьёт, совсем скручивает! Побелел он весь, будто мелом
 измазался, воздух ртом хватает, глаза выпучил, и только: "Э... э!" - и ничего больше
 сказать не может. Пока я за "скорой" бегала да звонила, пока она приехала - он по дороге
 в больницу-то и скончался!.. Я сама такая больная... Сердце порой так колет, так жмёт,
 ну, думаю, конец мне пришёл... А, вот, поди ж ты - Вася-то мой опередил меня, вперёд
 помер...
          Так что, если Василий Васильевич что-то не сказал из того, что знал, то унёс
 всё с собой навсегда...
               
                3

                Отчим, и "тень отца"

           И с тех пор есть на кладбище могила Василия Васильевича, но нет могилы
моего отчима, Семёна Петровича.  Мама во все эти дни - и на похоронах и на поминках
– вела себя сдержано, не суетилась, не рыдала; кроме того, на её плечи легли все
хлопоты и она с ними хорошо справлялась, не упустила ни одной мелочи, и со
всеми организационными вопросами обращались только к ней. Ксения Юрьевна же,
как запомнилось мне, временами дико и неестественно громко выла и причитала, будто
вот-вот могла кончиться сама, отчего сердобольные старушки, которых на похоронах
было много - и откуда только они взялись?  - не раз делали ей замечание:
          - Что же ты, Ксюша, так себя изводишь? Так можно и сердце надсадить.
Ты уж держи себя в руках.
          Её завывания, да ещё с хрипотцой и воплями, очень неприятно действовали
на меня; они мне были иногда просто невыносимы, от её взвизгиваний меня бросало
в дрожь. "Был Василий Васильевич живой – она материла его каждый день; не раз я
слышал, как она кричала:  "Да чтоб ты издох, паразит!" А, вот, он умер - и
истерику закатывает... И что это за жизнь такая?! Ненавижу! Не хочу так жить", -
думал и возмущался я. А ещё я хорошо запомнил, как Василий Васильевич говорил мне
в один из последних дней: "Жись проклятая! И никто ж не виноват - сам допустил!..
Ты что ж - думаешь, что я всегда был таким, что ли? И я был пацаном, были и у
меня светлые мысли, не прокуренные, не в угаре... Сам виноват, судьба ни при чём.
Сам допустил. Учись, Илья! Учись - и беги от неё, проклятой! Ведь, есть же другая
жись, есть, Илья! Ищи! Выучись, и беги от нас куда подальше, а то пропадёшь, сгоришь
как я, как Семён!.. Ты парень умный, с мозгами - учись! И езжай куда далече от нас!.."
 А мне, и на самом деле, было и неприятно и страшно видеть его припухшее, с
безобразной щетиной лицо, его мокрые, мутные глаза и неестественно большие "мешки"
 под ними, и хотелось тотчас же уйти, убежать как можно дальше, где не могло быть
 ничего этого, что мне приходилось видеть и слышать каждый день.
          Да... ещё на похоронах, когда Ксения Юрьевна, тотчас же после
душераздирающей истерики, могла спокойно разговаривать и беседовать со всеми на
любую тему, вплоть до соседских сплетен, - то я...  уже искренне ненавидел и презирал
 её; и ничуть мне её не было жаль, будто я совсем бессердечный... И вот надо же! -
на столько я злопамятный, что, даже год спустя, в вагоне, когда так живо вспомнил
те похороны, и сейчас, когда пишу эти строки, - то... жёлчь поднимается во мне
и выливается в желудок и обжигает его, и отрыгается изжогой!..
          Настя же, дочь Василия Васильевича и Ксении Юрьевны, ещё школьница
девятого класса, сидела у гроба отца тихо, и плакала в платочек так не слышно, что
только её плечики вздрагивали. Да так долго плакала, что те же старушки напоили её
каким-то отваром.
         - Нельзя так плакать, девка! Без роздыха - нельзя, а то сердце надорвёшь;
оно у тебя ещё слабенькое. Крепись, милая! С того света ещё никто не возвращался,
- поучали и успокаивали они её, а она, притихшая, ни на кого не поднимала глаз и
никому ничего не отвечала.
          А на поминках, когда уже разошлись все и мы остались одни - Ксения Юрьевна
 с Настей и я с мамой - я и услышал впервые о родном отце - и не только об нём -
такие подробности, о которых и не знал, и не подозревал.
         Прежде всего, мне запомнилось вот что: только что - был покойник, были
похороны, были у многих слёзы, и прочее, а мама – всё это время была
необыкновенно спокойна! Будто всё, что происходило вокруг - было естественно,
даже буднично! И удивлён этому оказался не я один - кума тоже; поэтому мама
объяснила своё поведение вот так:
         - Я читала где-то, что однажды самолёт развалился прямо в воздухе.
Погибли, конечно, все. Кроме одной женщины: она на обломке самолёта спланировала
на землю, сильно побилась, но осталась живой. Случай невероятный, но был. А я -
вот о чём: другой человек просто выйдет из дома, и на него с крыши упадёт сосулька -
и нет человека! Поэтому я точно знаю, что каждому из нас судьбой, или кем-то,
отмерено: кому сколько жить, и как умереть. И никому никуда от этого не деться!
Не спрятаться, не убежать! Даже самые-самые праведники смертны, хоть лоб расшиби
в молитвах, но где и как тебе предписано помереть - так и помрёшь. Жалко,
 конечно, человека, всех жалко - да что толку от нашей жалости? Покойник – он и
есть покойник, он даже не знает, что он помер: мы, живые, знаем, что он помер, а он
и знать этого не может, умер - и всё! Нам, живым, страшно, а ему - ничего не
ведомо.
         Мы, все вчетвером, сидели за поминальным столом, на котором ещё была
грязная посуда с остатками еды: с лапшой, с сахарной кутьёй из риса и изюма, с
пустыми или недопитыми бутылками разведённого медицинского спирта и самогона -
сухой закон был в самом разгаре, - со стаканами, из которых пили компот.
        - Хоть о покойниках плохо и не говорят и не поминают лихом, - говорила
мама, подперев подбородок кулаком, и усталыми, задумчивыми глазами смотря перед
собой куда-то в никуда, - но мой Семён... царствия ему небесного и успокой, Господь,
душу его! – она перекрестилась, - но мне его, ей богу, жалко! Ничегошеньки хорошего
он в жизни своей не видел.
         "И чего это мама так уверенно говорит о нём как о покойнике, будто мы не
только Василия Васильевича только что отвезли на кладбище, а отчима тоже?!" -
был ошарашен я, даже не мог скрыть удивлённого взгляда прямо в глаза её, но
мама смотрела... куда-то мимо меня.
         - Отец у него был инвалид войны, безногий - спился и сгорел от водки.
Мать - тоже алкашка. Я её всего-то один раз и видела, когда мы ехали сюда и заезжали
к ней. Помнишь, Илюша, мы в тайге жили? Посёлочек ещё такой был - "Малая Сова"
назывался? Конечно помнишь: ты уж большенький был. Так вот, когда мы оттуда сюда
ехали, переезжали, - к ней и заезжали, в город Кунгур. Старинный такой город, церквей
в нём видимо-невидимо! Так Семён и вся его родня - оттуда родом... Кажется, Анфисой
 её звали, мать-то его. Точно - Анфиса Петровна. Надо же - помню! А какая она
неряшливая, грязная вечно! И в избушке у неё всё вверх дном: разбросано,
натоптано, наплёвано! Вонище!.. Так вот, я тогда в первый раз видела, как ещё могут
люди водку пить. Она стопками не пила, ни-ни. А, представьте: крошила на блюдечко
хлеб кусочками – у неё зубов-то уж не было, - заливала этот хлеб или водкой, или
вином, или самогонкой - ну, что было в тот момент на столе, - и хлебала эту тюрю как
суп, ложечкой, и не закусывала, даже не морщилась! Это стоит раз увидеть - и не
забудешь никогда... И сумела ж она нарожать четверых детей! Старший, на сколько я
знаю, всё из тюрьмы не вылезал с малолетства. Так всё по ним и скитался; тюрьма ему -
что дом родной. Сейчас уж и не слыхать: жив ли?  Младший тоже школу бросил и нигде
не учился и не работал, всё где-то болтался, подворовывал да пил, дома месяцами не
бывал. И никто о нём не переживал!  Я их обоих так и не видела никогда. Это
всё от Семёна я знаю. Так вот, про младшего он мне и рассказывал, когда ездил на
похороны матери года три назад, что его пьяного где-то не то машиной переехало, не то
ещё что, но валялся он прямо на дороге, и мёртвый... Ещё дочь у них была,
дурочка, малоумная, так она всё при матери и жила. А сейчас она где-то при
церкви кормится;  ну, навроде дворника там у них, или поломойки, что ли? Не знаю...
          - Так вот, я к чему всё это: Семён-то у них считался самым умным и
толковым. Они, мать особенно, - даже очень гордились им. Он один из всех их, даже
в школе немного учился и класса четыре кончил. Как он любил говорить: "Вдвоём с
братом букварь скурили, а дальше уж я один учился: я таблицы умножения зубрил, а
он промышлял – у кого что плохо лежит".  Я думаю: Семён лет пять всё-таки
учился, хотя всегда и всем говорил и в документах писал: "Образование неполное
среднее". Скорее всего - это ему его семейка не дала учиться дальше. А ведь он,
должно быть, был очень способный. И он всегда мне рассказывал: "Сколько помню себя -
я всю жизнь учился и работал".  Только учителя у него были не те, что у других. Он
ещё совсем мальчишкой был, а уже работал, добывал и себе и остальному семейству, и хлеб
и прочее. То подсобит кому-нибудь из соседей или из знакомых огород скопать, или
дров напилить. Да мало ли чего. То к мужикам пристанет: они сруб рубят - и он
тут же. Отнести - поднести, подать чего, помочь придержать. Печник, например, печь
кладёт - и он возле него трётся, подсобляет, смотрит, ну и запоминает. Его уж все
соседи знали в Кунгуре-то, так и не гнали, даже делились с ним: то угостят, накормят,
то денег дадут; то, даже, одежонку какую-нибудь. Так он и научился всему: и плотничать,
и столярничать, и печи класть умел, и проводку электрическую в доме починить, и
со скотиной управлялся. Даже на шофёра выучился с таким-то образованием. Да что я
говорю: сами ж знаете - мастер он был на все руки!
          - А как он сюда-то попал? - спросила Ксения Юрьевна.
          - Да как? Здесь в армии служил, не то в стройбате, не то в автобате  -
не знаю, как это правильно называется, - ну, здесь и остался. Не захотел к
матери возвращаться. Шофёром работал, в общежитии место дали. Так он человек
был работящий, общительный. Только одна беда у него была: заливать в горло - он тоже
был большой мастер, не далеко от родителей своих ушёл... Да Бог его простит. Пусть
земля ему будет пухом! - и мама вновь перекрестилась и выпила с подругой по стопке самогонки.
          - Но, если тебе его так жалко, то чего же вы всё время не ладили? -
удивилась Ксения Юрьевна.
          - А то!..  За мой язык мне и попадало. Он мне слово - а я ему два. Ни в чём
не могла ему уступить! Вот, хоть кол мне на голове теши - а, если он мне что
скажет, непременно мне надо было сказать ему против! Чувствую: он прав, а в душе
у меня всё перевернётся - и я всё равно скажу, что он не прав. Вот так... И не могла
 я иначе, хоть убей меня! А он злился по-страшному, аж из себя выходил. А я почему-то,
не боялась его нисколечко, не знаю почему. Не было у меня к нему страху - и всё тут!
 Он на меня драться - и я на него. Поколотим друг друга, аж до крови, до
синяков, поцарапаем друг другу морды - а мне хоть бы что, даже боли не
чувствовала. Только злость была! И радовалась, что я ему не уступила! Вот такая
я дура... А вот с первым, с Алексеем, с отцом  вон Ильи, - всё было иначе. Того
боялась. У-у, страсть как боялась! У того рука тяжёлая: ему бы кулаком скобы
забивать, вместо кувалды. Да и тот - только взглянет своими глазищами - ноги так
сами и подкашиваются. Да ещё упрямый и ревнивый - до бешенства! И Семён вначале
ревнив был, всё кидался на меня,  да... потом поостыл.
          - Слушай, кума, - сбавила Ксения Юрьевна голос до полушёпота и даже
наклонилась к подруге, - так, при твоей красоте да достоинствах, можно ж было
такого мужика отхватить! А чего ж ты с Семёном-то? Он же по сравнению с тобой -
просто сморчок!
          - А вот так...  Прилип - и всё тут! Хуже банного листа. Да и жалко как-то
его было. Да и... у меня  Илюшка был. Кому я нужна была такая-то?
          - Вот, я тоже понять этого не могу, кума:  почему ты убежала от
муженька-то своего, Алексея? Ведь, не в тебя же он топором запустил, не тебя же он
убить-то хотел! Да и могла же ты и убежать, в конце концов, и без ребёнка: оставила
бы его бабкам, всё бы руки развязала!
          - Да вот так, кума... боялась я его. Никого на свете не боялась! А
его - боялась, до смерти боялась! И сейчас боюсь. Он из тех, кто и зашибить может,
а потом и... сам на себя руки наложит. И всё это... от чувств, от любви. А мне
зачем такая любовь? Да, любил он меня, и сейчас... любит, даже не сомневаюсь в этом.
И я его, окаянного, любила. Ну, а как же! Он же не такой как все! Он же на руках
мог носить! Любому морду за меня мог набить - равных ему не было! Да и красив был -
как чёрт! Вот и я с собой ничего поделать не смогла... Одним словом - боялась. Да и
жила я с ним - как взаперти: ни на кого не глянь, не заговори. А я ж родилась... Я
ещё девкой свободу любила, что хотела - то и делала, никто мне не указ, ни отец,
ни мать. А тут - будто тюрьма... Вот и сбежала, как только случай выпал, причина...
Порой доходило до того, что его не было рядом, а я кожей ощущала его "тень" за собой!..
А ты знаешь, кума, - кому смех, а кому слёзы, - а в первую же ночь он... своими
лапищами так стиснул меня, я думала: дух из меня вон! И у меня в шее что-то хрустнуло
и я целый месяц на больничном была: не могла голову повернуть, так и
ходила... скособочась. Тебе смешно, а мне не до смеха было... Даже сейчас он
будто преследует меня... как тень. Порой так и вздрагиваю... А сына... Куда ж я
без него? Мой он... Ему оставить? - да уж! слишком жирно ему будет. Никогда! Никогда
не получит он его!.. Сама намыкалась, руки повязаны, горюшка с ним хлебнула: то -
болел, то - не с кем оставить, а работать нужно, кормить, одевать. Но - отдать ему?!
чтоб оставить ему?! – да ни за что! В пику ему! Назло ему!! Вот ему, а не сын! -
мама угрожающе потрясла над головой кулаком. Может, на неё так алкоголь 
подействовал?
           Эх, мама-мама, зачем она такое говорила? да - при мне! Я - что: нужен был
ей только для того, чтоб в пику отцу? чтоб ему досадить? Она ненавидит моего отца, а 
я нужен ей только назло ему?! И Семёна она не любила, всё поперёк ему старалась
делать, злила его... Может, из-за того... из-за меня? Что, из-за меня не могла жить
с кем-то другим по-любви?  Я мешал..? Она несчастна, очень несчастна, а мы все...
и я тоже - виноваты в её несчастии. Я не знал - почему и отчего? - виноваты... Но
мне становилось страшно от предчувствия, что её злость, как тяжёлый жернов,
может навалиться на меня и перемолоть неизвестно во что. Может поэтому, я сам того
не сознавая, сопротивлялся этому давлению... А все думали, что я ужасный,
бессердечный эгоист. Страшно вспомнить, что я передумал и пережил в ту ночь,
оставшись один в темноте со своими мыслями...
           А обе кумушки в тот вечер ещё долго плакали, горевали, пеняли
несчастливую судьбу свою... и, по-моему, даже не догадывались, что творилось со мной.
Да и... чего им было обо мне думать?


                4

                Как я "убил" маму... и курить начал.

        Мама и Ксения Юрьевна - подруги с давних пор, а когда крестили меня и Настю в
 один день - а мне тогда уж лет десять было, - то с тех пор они иначе и не называют друг
 друга, как "кума"; но со дня этих похорон они и вовсе стали будто родными сёстрами, и
 всё теперь у них стало общим:  и радости, и горести, и посадка картофеля и копка её, и
 заготовка дров на зиму, и прочее и прочее... Живём мы только в разных домах по
 соседству.
         Но я такому родству с Ксенией Юрьевной не рад. Её кто-то когда-то  на общем
 собрании коллектива  предприятия, где она работает, выдвинул в "народный контроль" за
её "боевитый характер", и.., с тех самых пор, - я уверен в этом, - даже эта малюсенькая
власть, попавшая в такие "руки", какие у Ксении Юрьевны - испортила её. И, даже потом,
 когда "народный контроль" канул  в лету и остался только в памяти старшего поколения
- Ксения Юрьевна продолжает искать и добиваться везде и ото всех - "справедливости",
чем всем невероятно надоела и  терпима только потому, что никто "с ней связываться не
 хочет" из-за её крикливости и умения "выносить мусор из чужой избы". А она постоянно,
к месту и не к месту,  всем грозится: "Вот  выведу я вас на чистую воду!"
         Кроме того, теперь, когда она и вовсе как бы стала членом нашей семьи, - мне
 ежедневно приходилось выслушивать её поучения, наставления, замечания, придирки и, даже,
 приказы. То-то её дочь Настя всегда тише воды и  ниже травы... Но я-то не привык к
 этому! Я всегда был... сам по себе! И мама была всегда спокойна за меня, и в школе были
 довольны мной за то, что я: в дурных компаниях не замечен, ни в какие истории не
 попадал, и так далее... Вот бы я удивился, если бы мама хоть раз спросила меня: "А ты
 уроки сделал?" И она не меньше бы удивилась, если бы кто-нибудь пожаловался ей на меня.
       "И почему её мама не остановит? - удивляться и возмущаться я. - Почему мама молчит
 и, как бы, во всём соглашается с ней?"
       Но ещё больше в те дни, после похорон, поразило меня одно наблюдение: я заметил,
 что, когда мама жаловалась куме, как ей  плохо без мужа, и что "это несчастье вдвойне:
 остаться одной в тридцать восемь лет, когда ещё совсем не стар и жизнь ещё не прошла,
но уже и не молод, чтоб всё начать заново", - что, когда она говорила эти печальные
 слова, то в глазах её я не видел печали, а были они, её глаза, спокойные и задумчивые;
и было видно, что думала она в это время о чём-то другом; а потом, как бы опомнившись,
начинала поддакивать подруге и соглашаться с ней во всём, что бы та ни говорила.
        - Вот, мужей потеряли... - например, начинала рассуждать Ксения Юрьевна. -
Какие-никакие они были, а всё мы были не одни; а то детки наши подрастут и не нужны мы
им станем - бросят они нас, и куска хлеба от них не дождёшься, стакана воды подать некому
 будет на старости лет.
        А мама качала головой и поддакивала: "Да-да, конечно... бросят".
        Когда я в первый раз услышал этот их вывод о себе, то даже спорить начал с ними,
 с жаром и обидой, но, когда этот разговор и подобные вздохи стали повторяться чуть ли не
 ежедневно - махнул рукой:  "А! Что с вами впустую препираться!"
       - Конечно, бросите! А то нет, что ли? - особенно настаивала, обычно, тётя Ксения.
 - Мы, вот, только для вас и живём, чтоб выучить вас и вырастить, чтоб сопли подтирать
 научились, да на ноги встали. Да вы, разве, это оцените? Чуть оперитесь и - фурр! –
только вас и видели! И не нужна станет Настёне моей больная мать. И ты свою забудешь:
 жена тебе дороже матери родной будет. Что, не так, что ли? Мал ты ещё со мной спорить,
 крестничек. Уж я-то пожила, знаю. Знаю и то, что в тихом омуте - непременно черти
 водятся. Это ты, Илюшка, только с виду такой ручной, а обидь тебя – так непременно
 укусишь! Меня не проведёшь!
        И ещё меня сильно выводило из себя то, что она всё поучала маму насчёт меня:
        - Смотри, кума, за ним, - говорила она и тыкала в меня пальцем. - Не доведут его
 до добра книги! Это ж разве можно столько читать их?! Наверно, все библиотеки перечитал?
 А, Илюшка? Мало того, что глаз лишишься, ослепнешь, так ещё и умом тронешься. Я тебе
 точно говорю! Вон, Витька Уфимцев - ты ж его знала, кума, - тоже всё с книгами сидел.
 Вот, и помешался на них. И где он теперь? То-та же! Начал куролесить что попало. И
 увезли его санитары... И тебя они ничему хорошему не научат. Я тебе точно говорю!
        Да, знал я Витьку Уфимцева и его историю. Он был старше меня лет на десять и,
как я сейчас понимаю, - страдал эпилепсией. Но, что с ним случилось такое, из-за чего его
 "увезли санитары"? - то для меня навсегда осталось загадкой. Но книги он любил и ценил
- больше всего на свете! Какая у него прекрасная библиотека была! Брал и я у него книги
 почитать, даже осталась одна мне на память от него ("Таинственный остров" Жюль Верна),
 потому что, когда его увезли, я книгу не стал возвращать:  сначала надеялся, что Виктор
 вернётся, а потом увидел, как его мать всё его богатство оттащила в комиссионный магазин
 и сдала там.
          И мама на меня не раз ругалась во всё время, сколько себя помню, как я читать
 научился:
        - Илюша! Да пошёл бы ты на двор, да с друзьями поиграл, побегал! Ну что ты всё с
 книгами, да с книгами. Глаза пожалей! – Забыла, наверное, как сама же читала мне книги,
 когда я и буквы-то не знал. Да какие книги! - на всю жизнь их запомнил. Особенно
 "Легенду о Данко", где Данко своё сердце из груди вырвал, и его сердце пылало ярче
 солнца и людям путь освещало в кромешной темноте, и помогло всем выйти из дремучего леса
 и болотной трясины к свету. Данко погиб, а спутники его выжили! Разве услышанное такое в
 детстве - может забыться потом? Да ещё такая яркая картинка была в той книжке, и она
 тоже запомнилась мне навсегда, так и стоит перед глазами.
        А теперь, вот,  вечерами  мама ругалась и заставляла меня выключать свет и
 ложиться спать. И  мне всегда  на самом интересном месте приходилось гасить лампочку
и лезть под одеяло с фонариком.
        И вот,  как нарочно... не прошло и месяца с того злополучного дня, когда я
 остался без отца (отчима), а я и впрямь преподнёс маме (да и всем) сюрприз - бросил
 институт.
        Ничего никому не сказал, не посоветовался, не предупредил – а забрал документы с
 института (тоже, между прочем, - не без скандала), - и пошёл в военкомат и сам
 напросился в армию. И  через несколько дней, в конце ноября, - и увезли меня  в воинском
 эшелоне.
       - Убил! Убил мать-то, образина! - кричала тогда на меня Ксения Юрьевна, и эти её
 слова более всего запомнились мне из всех тех эпитетов, которыми я был награждён тогда,
 и не только ею, но и всеми без исключения. Даже друзья не поняли меня. А Зоя... так та
вообще повертела пальцем у виска: дурак, мол, и "психбольница по тебе плачет"!..
        И ещё... Ксения Юрьевна тогда дала мне такую затрещину по затылку - а рука у неё
 очень тяжёлая, как я теперь знаю, - что у меня "искры из глаз посыпались", и это было
 единственный раз, когда меня ударили: мама меня никогда "пальцем не трогала".
        - Да понимаешь ли ты, паразит ты этакий, что мать тебя вырастила, таскалась с
 тобой по всей стране - и не бросила! А могла, ведь! Оставила бы тебя с твоими бабками,
 или на вокзале  каком-нибудь "подбросила"  - и рос бы ты в детдоме, или с цыганами
 милостину просил по вагонам! Но она же всё перетерпела, вынесла - чтоб тебя вырастить
 как человека! А ты её так отблагодарил? Эгоист ты! Только о себе думаешь! Будь ты мой -
 я б тебя - убила! – и ещё раз она замахнулась на меня, да я увернулся и, наверное, так
 на неё посмотрел, что она присела на стул. - Жаль - мужика настоящего в доме нет, и не
 было: исполосовать бы тебе задницу кнутом, чтоб ты сесть на неё не мог! - ругалась
 Ксения Юрьевна, угрожающе махала руками, а мама... мама ничего не говорила, только
 плакала. На что уж Настя-тихоня - и та глядела на меня такими глазами, что... даже от
 неё я отворачивался, будто и ей я что-то должен! Понимал я, что ей жаль меня, но так..:
 будто я и впрямь с ума сошёл, и теперь увезут меня неведомо куда, и она прощалась со
 мной навсегда... И осуждала за это! Только что - молчала, а глаза-то так и сверлили,
 точь-в-точь как  мамашины!
       - Ну почему у тебя никакой жалости к матери нет? - всё никак не успокаивалась
 Ксения Юрьевна. - Откуда у тебя столько жестокости к родной матери? Как зверёныш какой!
 Она же всё для тебя: лишь бы тебе хорошо было. Она же лучше знает: как оно лучше
жизнь-то устраивать. Ты-то ещё совсем дурачок, да ещё упрямый такой. Будь моя воля -
 прибила б тебя до смерти за твои дела!
       - Я никого не просил, чтоб меня рожали! - уже в отчаянии воскликнул я, даже слёзы
 от боли и обиды могли вот-вот  брызнуть из глаз моих. - Если я вам так противен -
 прибейте меня здесь и сейчас же! Я даже сопротивляться не буду!.. Откуда вам знать: как
 оно мне-то лучше? Вы по себе судите: что для вас было бы лучше. А я - не вы! У меня свои
взгляды на жизнь, у меня свои интересы. Я никого не убил, не ограбил, дома ничего не
 напакостил, слова вам грубого никогда не сказал - чего вы на меня накинулись? Чего руки
 распускаете? - наконец не вытерпел и огрызнулся я. - Я – что: преступление совершил, в
 тюрьму иду? В армии тоже служить надо. И вернусь домой, никуда не денусь, и жизнь свою
 устрою, и точно знаю, что вам за меня никогда и ни перед кем стыдно не будет!..
        - Да ты точно - малахольный! Будь ты моим сыном – убила бы! - отмахнулась от меня
 Ксения Юрьевна, как от "совсем пропащего"; а мама так и не сказала ни слова...
        "Хорошо хоть не ведомо маме, - думал я, сидя сейчас в холодном, полупустом
 вагоне, - что просился я у военкома не просто в армию, а непременно в "Горячую точку",
 то есть - в Афганистан... А сейчас, год спустя, я уже кое-что соображал и смеялся над
 собой:  "Наивный пацан! Ладно, если бы просто прибили меня - не велика бы была потеря,
 потому что ничего стоящего я в жизни ещё не сделал и, навряд ли, сделаю!.. Только маме
 слёзы... Стрелять в живых людей, пусть и во врагов - не так-то просто... с моей-то
 жалостливостью!  Я же курицу зарубить не способен. Мама им головы рубила сама и
 ощипывала перья... Да и в современной войне враги в лобовую атаку не ходят, а
 предпочитают стрелять из засады, из далека, чтоб его не видели. Не зря же кто-то
 подсчитал, что в последних войнах на одного погибшего солдата приходится  девять мирных
 жителя! Да и сколько книг я читал о войне - хороших, настоящих писателей, - все они
 доказывают и показывают, что война – это прежде всего: тяжёлый труд, грязь, кровь,
 оторванные руки и ноги, ужасные мучения и стоны товарищей, которым ты ничем не можешь
 помочь".
        "Да, может, - я не патриот, - уже начинал понимать я, - но добровольно лезть в
 кровавую драку только из-за того, что... я не знаю, чем занять себя в мирной жизни -
это тоже не умно, а, даже, глупо... Конечно, совсем другое дело, когда Родина в
 опасности! - Тогда все размышления - в сторону!.. Есть же святые понятия: Долг, Честь, Присяга!"

                5

                "Нечто"

        И что я тогда так взвинтился и обозлился на весь белый свет?  Будто рвал со
 всеми, будто оглох и ослеп!.. А мама так плакала!..  Да, конечно же, - это я на себя
 злился, это я себя так возненавидел тогда за то, что не знал: как жить мне дальше. А
из-за меня пострадали все.
        Мне даже сейчас больно вспоминать те события, что последовали за тем, как дня за
 два до отъезда в армию, дома, при помощи двух зеркал и ручной машинки для стрижки волос,
 я постриг себя сам, на лысо; и этим открыл свою тайну с институтом и армией перед всеми.
 Ещё бы – не открыть! Причёска-то у меня была как у Пола Маккартни, у Битла, - не то что
 у моих друзей! - а тут - сразу я лысый стал. Что тогда было!.. Но никакие слёзы,
 уговоры, советы, просьбы - на меня не подействовали. Только ещё сильнее обозлился я,
  ещё твёрже стал в своём намерении покончить со всем и со всеми разом и навсегда.
         И я уехал, будто сбежал ото всех. И убеждал сам себя, что, когда вернусь, то
 буду уже точно знать, как я буду жить дальше. Тешил себя надеждой, что за два года
 службы в моей голове все мысли утрясутся, успокоятся, и будущее моё будет видно чётко,
 без тумана. Но, вот, год уже прошёл, а ничего не прояснилось, не определилось...
        "А мама на вокзал прибежала. Я уже в вагоне сидел. Что-то кричала мне через
 окно... У неё были такие глаза! Такие глаза!... - вспоминал я тот жуткий день. - А я
 смотрел на неё через грязное окно вагона, ничего не слышал, а думал о том, что,
 наверное, вот так же когда-то и она убегала от отца со мной и, возможно, бабушка Евдокия
 вот так же плакала на перроне... Это - если кто-то провожал маму, а то, ведь, она всегда
 говорила, что сбежала тайком и "ни одна душа не знала об этом". Нет, не простит она
 меня: уж слишком больно я ей сделал, - с горечью и стыдом думал я в то время, когда всё
 ближе и ближе подъезжал к дому. - Подлец! - выругался я сам на себя; и ещё раз повторил,
 ещё с большей злобой: - Скотина!"
       И так защемило у меня сердце, аж дышать стало больно и трудно; а всё потому, что
в те дни, когда я ещё только подумывал бросить институт, но ещё не решился окончательно,
 - в моей жизни и случилось то... "Нечто", о чём знали только мы двое (я и мама) и больше
 никто; но мы ни разу не сказали, не посмели сказать друг другу о том ни слова ни тогда
 же, ни позже в письмах... И это "Нечто" – и отравило, в основном, наши отношения; и было
 той самой последней каплей, после которой я и сорвался...  И, вот, год спустя  меня всё
 ещё терзал вопрос: а имел ли я право сорваться, то есть – так взбунтоваться против...
 поступка мамы? Ведь она всё-таки мне – мама! И ей лучше знать - как ей жить! И не мне
- мальчишке - её учить... то есть - бунтовать против неё. А случилось вот что:
        Недели через две после похорон Василия Васильевича я, ещё с утра, предупредил
 маму, что задержусь в институте. Я хотел позаниматься в библиотеке до вечера, а потом
 сходить с Зоей, моей подругой, на вечерний сеанс в кино на фильм "Маленькая Вера", о
 котором все в то время только и говорили. Но где-то часов в шесть вечера мне пришлось
 срочно менять планы: за мной примчался в читальный зал мой самый "закадычный" друг
 Андрей (мы с ним с  детства дружны, и в школе за одной партой сидели с третьего класса,
 и в институт вместе поступили); и с жаром и нетерпением он прошептал мне на ухо: "Я так
 и знал, что ты здесь. Пойдём скорее!"
       - Да что случилось? И  куда ты исчез после лекций? - так же шёпотом спросил я его.
       - Да ну тебя! - торопил меня Андрей. - Потом! Идём же!
       Мне жаль было оставлять недочитанными первые русские летописи: "Откуда есть пошла
 Русская земля" и о призыве Рюрика на княжение, что для меня было куда интереснее, чем
 романы Агаты Кристи! Но друг - есть друг, и его призыв - важнее пыльных фолиантов. Когда
 мы вышли в коридор - тут уж Андрея удержать было невозможно, и из него вырвалось наружу
 всё то, что он едва сдерживал в себе.
       - Володьке видик из Германии прислали! И кассеты разные... "Крокодил Данде"
 тоже... Правда - без перевода. Но вы же  сечёте в этом:  ты - по-английски, Вовка -
по-немецки, - подскажете, где непонятно будет. И другие кассеты такие... закачаешься!
А у него предков сегодня дома никого не будет! Куда-то свалили... Мы сейчас - ко мне.
Я скажу своим, что ночую у тебя... при тебе скажу, чтоб поверили... а то к Вовке меня
не отпустят - ты же знаешь. А потом к тебе забежим. Скажешь, что ночуешь у меня. Ну...
 первый раз, что ли? Идём же!
       Я сопротивляться не стал: предложение было заманчивое, да и давненько уже мы не
 собирались с друзьями одни и нам было об чём поговорить. Компания наша - небольшая,
 дружная, и интересы у нас  общие: мы вместе в школе учились, купались, рыбачили, ходили
 в парк на танцы, в лес на природу, на новые кинофильмы и прочие мероприятия;  могли
  поговорить на любые темы, о чём с другими - и ровесниками и взрослыми - не стали бы
 обсуждать ни за что. Например, Володя Гох - немец, (и все его родственники и предки -
 обрусевшие немцы), - замечательный друг, начитанный, умница, спокойный и преданный.
 Жаль, что переехали они потом в Германию... ещё до того, как я вернулся из армии. Но мы
переписываемся и созваниваемся с ним до сих пор; а когда он бывает по делам или в отпуске
 в России - то непременно заезжает к нам, даже подарки и сувениры привозит.
         Я знал, что мне отпроситься дома у мамы - нет особой проблемы: мама была ко мне
 умеренно-строга. "Ходи, куда тебе нужно, - говорила она мне не раз, - лишь бы я всегда
 знала - где ты находишься, и знала когда тебя ждать домой. И ещё: надеюсь, что ты меня
 не подведёшь и ни в какое дурное дело не вляпаешься,  и мне  перед людьми стыдно за тебя
 не будет."
        А вот: как предупредить Зою, что я не смогу пойти с ней в кино - я не знал.
        - А, хочешь, я зайду к ней, а ты постоишь внизу? - предложил свою помощь Андрей.
 - Скажу, что... у тебя дела неотложные. К Вовке, мол, идём. Помочь ему надо, там... ну,
 что-нибудь... Ремонт, мол, у них. Мебель там... переставить.
        - Ладно, я сам зайду, - решил я, зная, как Андрей недолюбливает Зою ещё со школы;
  а мы все ещё недавно были одноклассниками.
       Далее у нас всё прошло гладко: Зоя и не расстроилась, и не возражала - у неё у
 самой были дела; и Нина Николаевна, мать Андрея, - женщина очень строгая, но, почему-то
 всегда доверявшая мне, даже любившая меня, (хотя для меня это большая загадка до сих
 пор: чем я мог заслужить её любовь и доверие?) - тоже возражать не стала, только глянула
 на меня - и согласилась.
         А, вот, далее - и случилось это "Нечто"...
         Я не стал задерживать Андрея и отпустил его к Вовке,  а к себе домой направился
 один. В дом  я не вошёл, а почти вбежал, немного возбужденный, так как заразился уже от
 Андрея нетерпением и, потому, был  рассеян и невнимателен.
         Был уже вечер, осенние сумерки, поэтому в сенях было совсем темно, да и на кухне
 мама свет ещё не включала. Поэтому, я влетел в дом, почти ничего не видя на пути.
 Первое, что поразило меня и отвлекло на какое-то мгновение моё внимание, это... был вид
 мамы! Она почему-то не вышла, а... как бы... выскочила ко мне навстречу, на кухню, из
 зала. Я много, очень много раз потом вспоминал эту сцену и даже мог бы поклясться самому
 себе, что всё, что произошло в те несколько секунд, мне не показалось, а было на самом
 деле. Хотя... могло и показаться.
        Так вот: мама не вышла, а выскочила мне навстречу. И вид у неё был такой
 растерянный!..  даже испуганный. Я её ещё никогда не видел такой, и потому испугался
 сам. И всё в ней: и волосы, и лицо, и одежда - всё было как-то... не так, как обычно;
 будто она только что спала и подскочила; и в глазах её было что-то такое...  будто она
 увидела не меня, а приведение. Это сбило меня с толку, и я только рот открыл от
 удивления и неожиданности, и не скоро нашёлся, что сказать:  всё у меня вылетело из
 головы. Ведь я тогда ещё больше чем сегодня был уверен, что увидел, заметил в то же
 самое время, когда смотрел на маму, - заметил через трюмо, что стояло в зале за её
 спиной, что у нас в доме кто-то есть! И этот кто-то - мужчина! Я не видел его "впрямую",
 но я видел его каким-то иным зрением. Я его даже почувствовал, ощутил, как мы можем
 иногда ощущать опасность, не видя её. Я даже хотел вскричать от радости: уж не отчим ли
 нашёлся и вернулся?! Но только замер с открытым ртом  и бешено бьющимся сердцем - что-то
 остановило мой восторг...
        Вся эта сцена длилась в тысячу раз короче, чем я о ней вспоминаю; она даже не
 длилась, а... сверкнула, мгновенье: вроде, и было что-то, вроде и... не было ничего.
        Мама быстрее "взяла себя в руки" и оправилась, чем я. Только на её щеках
 появились розовые пятна, а взгляд стал обычным и спокойным; но свет она так и не зажгла
 и мы стояли в сумерках.
       - Как ты меня напугал!.. Так влетел, как заполошный... А говорил - задержишься.
А я задремала. И сон такой приснился - аж жутко стало. А тут - ты: бух! бух! дверями, -
 попыталась она объяснить мне своё состояние, и это звучало правдоподобно, если не
 считать того, что она стояла в дверях в зал, и было в ней что-то такое... что она не
 сразу ушла бы с дороги, если б я намерился пройти в комнату.
        - Мама, я.... Можно, я... ночую сегодня у Андрея? - наконец смог и я что-то
 сказать. Но тут же почувствовал, что сказал "не так":  будто то, что я "не хочу ночевать
 дома" - связано с тем, что мне... только что "пригрезилось", и она может именно так и
 подумать и обидеться на меня... Обидеться за то,  что я не сумел скрыть свою догадку!..
        Что-то сверкнуло в маминых  глазах, она даже будто вздрогнула, хотя внешне
 осталась по-прежнему спокойной.
       - А что... так? Что случилось?
       - Да  нет, мам... ничего, - как можно спокойнее ответил я, хотя всё во мне так и
 кричало: "А если отчим жив!?  А если не я, а он... вот сейчас вошёл бы в дом, то, что
же было бы!?"  Но вместо этого я пробормотал: "У нас с Андреем есть дела... допоздна. А
ночью идти домой... сама знаешь как."
         Я не знал, что ещё солгать.
        - Честное слово, мама, ничего не случилось! - зачем-то добавил я, будто хотел
успокоить её: "Ничего, мол, я не видел... А, если и показалось что-то - я не обижаюсь."
- уж совсем соврал я сам себе: уж очень больно было мне, что это... не отчим.
        - Ну, хорошо, иди... раз так хочешь, раз так тебе надо... Утром только долго не
 задерживайся.
        Мама была совершенно спокойна! Не то, что я... И она была на столько занята
 своими мыслями, что и не замечала того, что происходит со мной.
        Я отказался от ужина, а она и не настаивала...
        А тут ещё... Только вышел я из ворот на улицу - так... так и встал как вкопанный:
 у нашего забора, под окнами стоял КамАЗ! Я едва сообразил, что он стоял здесь и минуту
 назад, когда я вбегал в дом, да мне было не до него, а сейчас... я был просто ошарашен,
 увидев его! Среди соседей никто не работал на КамАЗе, а чужой человек, приезжий - не
 стал бы ставить машину к нам под окна... Кто же был его хозяин, и где он был в ту
 минуту? Я до сих пор жалею, что не запомнил его номер; как и Василий Васильевич не
 запомнил ни номера машины соседей по рыбалке, ни их лиц - о чём потом убивался до самой
 своей смерти.
        Вот что случилось незадолго до того, как я ушёл из института и уехал в армию.
И теперь меня более всего истязал один вопрос: могла ли мама подумать, что это я из-за
 неё... так круто повернул свою судьбу? И считает ли она себя виноватой во всех моих
"непутёвых" поступках, которые "исковеркали" мне жизнь - как она выразилась? Ведь...
я-то знал, что это я, и только  я был виновен во всех моих несчастьях, главным из которых
 было то, что я совершенно не знал: как мне жить дальше! Ну, не хотел я прожить жизнь
 так, как проживали её Василий Васильевич, Ксения Юрьевна, мой отчим, моя мама и многие,
 многие другие знакомые. "Чем так жить, то уж и совсем - не жить!" - не раз убеждал я сам
 себя. "Не хочу. Не хочу! Не хочу так жить!" - кричало во мне всё моё существо.
         В письмах я просил у мамы прощения, как мог, объяснял ей свои поступки, но...
 сомневался сильно, что она меня поняла и простила.
         Да, именно в те дни я и курить начал... Даже, именно в тот вечер и закурил в
 первый раз, когда пошёл ночевать к друзьям в полной растерянности от того, что только
 что случилось дома. А утром впервые пропустил занятия в институте, и домой не пошёл, а
 весь день шатался по городу, по набережной... с больной и тяжёлой головой не то от
 бессонной ночи, не то от мыслей и переживаний; и зачем-то подолгу смотрел на воду; а
 цвет у неё был не зелёный, не синий, а серый, свинцово-тяжёлый, и была она жутко
 холодная... Я, конечно, не касался воды рукой, но чувствовал её леденящий холод даже с
 расстояния. Наверно, этот холод и мёртвый цвет воды и отогнал меня тогда от набережной,
 а то мысли у меня были такие... не хорошие. Тогда и зародилось во мне непреодолимое
 желание - бежать из дома... хоть на "Край света". А попозже, когда я спокойно всё
 обдумал и взвесил, - я и выбрал армию, и просился в "горячую точку", но... военком
 направил меня в сержантскую школу, в танковую "учебку"...

         Была глубокая ночь и поезд далеко увёз меня от моей родины, когда я уснул; как
 сидел за столиком у тёмного окна - так сидя - и уснул.


                6

                "Сон - лучшее лекарство".

          И странный сон приснился мне. Нет, сначала ко мне пришли воспоминания - живые,
 зримые, а потом я уснул, и всё перемешалось. Но всё вспоминалось, виделось, ощущалось
 мною так живо и ясно, что и через несколько лет меня коробит и "мурашки бегают", когда
 вспоминаю тот сон.
          А вспомнилось мне моё детство. Мне лет десять всего. И я с мамой - на кухне.
Мы ужинаем вдвоём. Уже вечер - а отца всё нет с работы. Мама нервничает, а меня, как
 обычно, начинает пробирать мелкая дрожь, будто от холода. И я постоянно вздрагиваю от
 малейшего шороха и оглядываюсь на дверь и на окно.
         Мне очень хочется спросить маму: может, я зря трясусь и переживаю? может, отец
 по делам задерживается? Просто: это я не знаю, но знает она - где он? Но я вижу
 состояние мамы, и моя последняя надежда гаснет, и я ничего не спрашиваю. Раз он не
 пришёл уже, значит, придёт снова пьяный, и опять они будут ругаться, а то и драться.
        - Никак не напьётся! не захлебнётся, паразит! - ворчит мама, громыхая посудой.
        "Психует... Тарелку чуть не разбила", - ещё сильнее сжимаюсь я в комочек.
        - Мама.., а что если нам убежать от него, как... от отца... тот раз? - мямлю я
не смело, но с надеждой, что мама согласится со мной и скоро этот кошмар кончится.
        - Счас! - сердито обрывает меня мама. - Ты что - забыл, как я вот этими руками
 вот этот дом строила? И раствор месила, и штукатурила, и доски таскала... и всё делала!
 Да и ты... ты ж тоже всё делал! И тебе не жалко? - я мотаю головой, что мне "ничего не
 жалко". - Всё бросить? Ему оставить? Ему одному? А не жирно ли будет? Не дождётся! Он
только этого и хочет, только и ждёт, как от нас избавиться. Да не дождётся! - шумно
 заканчивает она, потому что встаёт и гремит стулом, и я теряю последнюю надежду, что
 когда-нибудь наши кошмары закончатся.
        - Спасибо, мама, - я тоже встаю из-за стола. - Можно, я пойду, почитаю?
        - Кто ж тебе запрещает? - сердится мама. - Читай, только не в темноте, а то глаза
 испортишь, - предупреждает она.
        Мама знает мою привычку сидеть в темноте  тихо, как мышь, так что - кто к ней
 приходит - часто даже не догадывается, что я дома и они не одни.
        "Все говорят, что мама красивая и похожа на актрису... что поёт песню в кино "Три
 тополя на Плющихе"... - размышляю я, - да я и так знаю, что красивая и похожа. Но, когда
 она сердиться и злиться – то совсем не похожа... И почему мы сбежали от отца сюда, а не
 в Москву? Мама такая красивая и её бы снимали в кино, и мы бы жили счастливо, и не было
 бы этого Семёна и пьянок и драк, и я бы в метро ездил, и учился бы потом в университете
 на... потом придумаю - на кого: я ещё точно не решил, не знаю. И зачем мы приехали сюда
 и построили этот дом?.. Как им не надоело так жить? И чего они всё ругаются? Но... когда
 Семён трезвый - как хорошо! И у них всё хорошо и мне так спокойно..."
        "Вон, солнце уже за новый дом заходит, и совсем уже вечер, а его всё нет, -
 переживаю я, сидя у окна и положив книгу на подоконник. - И чего они только девять
 этажей построили? На набережной уже и шестнадцать есть. И здесь бы дома такие же строили
 - красиво было бы. Да и по всей улице! А то по всему городу: там дом, там дом... а между
 ними такие домишки, как наш, и огороды, и заборы, и злые собаки. Может, он ещё трезвый
 придёт, а я уже... Опять эта дрожь!.. Ну вот, уже за дом солнце спряталось. И тихо
 как!.. Будильник только тикает: тик - так, тик - так... А папа придёт - и будет столько
 шума!.. Уж не приходил бы он совсем..." - даже помечталось мне в ту минуту.
        Не знаю - почему, но отчима я всё время сравнивал с дворовым псом, было между
 ними что-то схожее. Как дворовый пёс - он прекрасно знал свою территорию, свои
 обязанности, хоть и жил без цепи. Он и на мир смотрел, будто через щели в заборе, и мог
 облаять то, что ему там не нравилось. Страсть как любил потрепать кошку, которая
 "брезгуя" им, спокойно шла через двор откуда-то от соседей или от встречи с другим
 котом, и загнать её на забор или высокие перила крыльца, и облаять со всей мочи, на
 которую он был способен, а потом спокойно улечься в тени с чувством выполненного долга,
 и, если его не тревожить, то ему будет "глубоко наплевать" на весь мир.
        "Да, где же я остановился? Почитаю, пока светло. А то так и буду думать и думать,
 и трястись."
        "Меня охватило такое негодование, я почувствовал такую ненависть к этим убийцам,
 что мне захотелось жестоко отомстить им за их кровожадность..." - начал я читать, но
вспомнил, что я это уже читал. "И здесь то же! Ненависть, кровь! - с горечью подумал я.
- А, вот, нашёл!" - отыскал я нужную мне страницу.
       "Пятнадцать или шестнадцать месяцев я провёл в беспрестанной тревоге. Я плохо
 спал, каждую ночь видел страшные сны и часто вскакивал с постели весь дрожа. Иногда
мне снилось, что я убиваю дикарей, и мне живо рисовались во сне подробности наших
 сражений..." - прочёл я, но дальше уже читать не смог...
      "Робинзон Крузо, Робинзон Крузо... Он так напугался дикарей, и так мечтал вернуться
 домой! - размечтался я. - А я бы навсегда остался на том острове, и вовсе бы не хотел
 домой. И жил бы там один... Какое было бы счастье! Чего здесь-то хорошего?.. Как всё
 надоело!.."
      "Почему они говорят, что я вырасту и буду таким же, как папа? Как они не понимают:
 как я это ненавижу!!. Пить водку, курить, материться, с женщинами драться... Фу! Какая
 гадость!.. Тёть Ксеня говорит, что все дети клянутся, что не будут такими, а вырастут –
и все пьют, и курят, и матерятся, и дерутся... А я - не буду!!. Когда я вырасту, я...
я сделаю всё, всё! чтоб мои дети не знали ничего подобного. Ни за что! Никогда! Я буду...
 как капитан Кусто. Нет, даже лучше - как Тур Хейердал. И буду путешествовать, и изучать
 природу: и какая она есть сегодня, и как оно всё было раньше! Индейцы, папуасы, остров
 Пасхи, статуи, пирамиды... Как это всё было? Кто всё это сделал?"
        - Да чтоб тебя разорвало! - неожиданно вскрикивает мама на кухне, и я весь
 вздрагиваю. - Да что же она так воет? Что они там... пооглохли, что ли?.. Это у
 Мездриных, никак. Что их: дома нет?..  Лешак  бы её побрал!
        "Да, у Мездриных здоровенная собака! У-у, как воет! Противно... Говорят: собаки
 воют к покойнику... Гек Финн что-то говорил про это. Он столько примет знал и про дохлых
 кошек, и про крыс... А как собаки могут чуять зараньше, что будет покойник?
        "Уже темно... читать плохо. Не хочу включать свет: в темноте всё равно лучше - я
 всё слышу и вижу даже, а меня никто... Лучше бы он совсем не пришёл, - ещё раз с грустью
 подумал я. - Лучше бы его в милицию забрали, а утром бы выпустили! Но он всегда домой
 приходит...даже совсем пьяный. Раз его даже какие-то мужики принесли... Но тогда было
 лучше: он валялся на полу и, хоть и матерился, но драться не мог. Даже было смешно.
 Только мама ругалась.
       "И вправду: как же она воет! Как же они сами терпят? Или дома никого нет?  Тот раз
 баба Юля померла у соседей. У неё пятна синие были... и из носа что-то текло, и
деньги... пятаки такие большущие на глазах лежали. Наверное, глаза не закрывались...
И собака где-то тоже выла!
       "Ну вот: опять эта дрожь!.. Не хочу!.. Ну почему нельзя жить так,  чтоб у всех всё
 было хорошо?! Ну, пожалуйста, Боженька! сделай так, чтоб всем было  хорошо, чтоб не было
 на свете этой гадости! - у меня от напряжения потекли слёзы, и я их не боялся:  всё
 равно меня никто не видел...- Не хочу!.. Вот бы уехать отсюда, улететь бы куда-нибудь",
 - начал было я вновь мечтать, но... - скрипнула калитка!
       "Точно скрипнула! А вот уже и по крыльцу!.. Пьяный - или нет?! - Я прислушивался,
 даже не дышал... - А сердце-то как с цепи сорвалось! Бьёт прямо!.. Руки от груди отпущу
 - разорвётся!.. Как надоело всё!.."
       - Куда прёшься-то с грязными сапожищами!? - резко, будто бьёт, кричит мама, а я
 втягиваю голову в плечи. - Свинья - и есть свинья! Сколько раз можно говорить: разувайся
 в сенях! Опять нажрался и не соображаешь? Зенки-то залил совсем!
       - Заткнись, сука! - слышится в ответ.
       "Ну, началось! И зачем она так? Будто нарочно злит его... А так бы обошлось
 может..." - дрожу я за диваном.
       - Опять налакался! Глаза б мои не глядели! Я - что тебе: служанка или поломойка?
 убирать твоё говно за тобой...
       - Да, знаю: радовалась бы, если б не пришёл... Кто - свинья? Я?.. Сама ты...
 Чистоплюйка!
       - Трезвый - человек как человек, как в горло капля попала – тошно смотреть.
С какой радости напился-то? Или алкашу каждый день - праздник?
       - Да, праздник. А ты и не знала...
       - Всю грязь под заборами соберёшь, а потом домой прёшься! Перед людьми стыдно.
Ну, выпей ты дома, коль причина есть или невтерпёж, а то... таскаешься где-то, а потом
на чистую постель.
       - Тьфу! на твою постель и на твоё чистоплюйство! Зае..., чистюля, мать твою!
- кричит отец, а я жалею, что я не букашка и не могу спрятаться в какую-нибудь щель.
       - Чего лаешься?! Придержи язык свой поганый!
       - Сама ты!.. паскудная... Ы, ы, ы - зудишь день и ночь. Я тебе всё плохой, всё
 тебе не так - хоть расшибись! Всё в дом тащу, всё сам... вот этими руками, а ты... Что?
 лучше нашла? Знаю, что нашла, паскуда! Да вот тебе...
       - Чего ты мне фиги суёшь, пьянь ты этакая! - кричит мама. - И за что мне, за что
 всё это? - уже стонет она.
       - Несчастная, - передразнивает её отец, - Это мне - хоть в петлю лезь из-за тебя!
 Люди-то мне всё говорят! Это я не знаю - куда мне деваться от позора! Так и тычут мне в
 глаза...
       - Бесстыжий! - вновь ругается мама. - Как худая баба, все сплетни соберёшь!..
И язык у тебя, как помяло. Уж тебе ли жаловаться, что плохо живёшь? Вспомни: какой ты был!..
       - Заткнись! - ревёт не своим голосом отец. - Ты не знаешь, что это такое - так
 заткнись! Ишь - жар-птица тут...
       - Сам ты кобель паршивый!
       - Замолчи, сказал! - вновь ревёт отец, что я чуть не глохну, - и не трепи мне
 нервы. Хватит! Всю душу ты мне вывернула и высушила! Сколько же можно меня попрекать,
 сверлить и точить?
       - Не пей!
       - Не твоё дело. Не с радости пью. Прав был твой первый... И чего он тебя не добил?
       - Вот, уж это ты не трожь! Сморчок ты сопливый по сравнению с ним, - на этот раз
 угрожающе рычит мама. - Ты ему и в подмётки не годишься...
       - Во, во! Одна ты только и хорошая, а мужики у тебя всё хреновые... Да какого ж
 ... тебе надо!?  Я для тебя хуже половой тряпки... Хватит! - вновь кричит отец, да так,
 что дом сотрясается.
       "Ой! Да он стол разобьет! Опять они сцепились!" - хватаюсь я за голову.
       - Да, тряпка ты! Половая тряпка! И все ноги об тебя вытирают. Разве ты мужик?
Ха-ха! - смеётся мама.
       "Зачем она так? Что она делает? Зачем нарочно злит его пьяного? Ведь всё равно
она слабее его. Ведь побьет же он её!.. Как они ругаются! Как им не стыдно?.. Лучше бы
 не трогала, лучше бы он проспался..."
        А они и впрямь затихли.
        "Что они там делают?.. - прислушиваюсь я, не дыша. - Во!  даже будильник притих!
 Тик... тик... тик... А собака всё воет, в ушах уже воет, даже волосы... шевелятся...
Нет - разговаривают. А тихо как говорят!.. Нет, мама плачет! и долго-долго так говорит,
и ничего понять нельзя... Может, он уснёт? Вот бы здорово..!"
       Но рано я радовался.
       " Ой! Ой! Да что они там делают?! Аж пол дрожит. Да они же дерутся!! Ой! Не
 хочу..! Лучше б умереть! Только б не это... И-и-и..." - уже не то слёзы, не то рыдания
 душат меня; и я не выдерживаю и выбираюсь из своего укрытия.
       - Мама! Мамочка! Папа! Не надо! Пожалуйста! - кричу я и бегу на кухню.
       Но... где же они?.. Бак с водой опрокинули... и стул... и кастрюля, и борщ на
 полу... красный. Половик весь - красный!.. И глаза режет - такой яркий свет!
        Да где же они?.. В сенях?.. Но что они там так ворочают? И дышат так... И закрылись!
       -  Мама! Мама! Папа! Что вы там..? Откройте меня! Откройте! - кричу я.
- Пожалуйста!.. Перестаньте!.. Я прошу вас!.. У-у-у... Я больше не могу!.. - реву
я во весь голос и бьюсь головой в дверь и глотаю слёзы.
        Я изо всех сил стучу кулаками и ногой в дверь и толкаю её. И она с
большим-большим трудом, но подаётся понемногу. Толкаю из последних сил - и она
 отворяется. Но... за дверью темно... и тихо. Так тихо, что мне становиться жутко.
Но вот, дверь полностью открыта... И на свет, что падает из кухни в сени, выходит из
 темноты отец. Он в фуфайке, без шапки... лохматый, будто не стригся давно-давно...
Но было во всей его фигуре что-то такое, что... я только и смог прошептать:
        - Папа?..
        - А-а, Илюшка. А я вот... вот, что сделал с твоей мамкой, - говорит он мне, а
 лицо его перекошено не то улыбкой, не то болью, и он поднимает перед собой руку, а рука
 его держит ... за волосы - голову! А из неё, оттуда, где должна была быть шея (а там
 ничего нет!), - капает на пол и на сапоги отца...
         И сердце перестаёт бить меня по груди...
         И мне ужасно больно! И я проваливаюсь и лечу... лечу куда-то...
         И больно ударяюсь головой обо что-то острое и твёрдое, и... и просыпаюсь.

                7

                Чудеса с часами, и глаза цвета неба.


         И я просыпаюсь.
         Но не сразу соображаю: где кончился сон, а где началась действительность.
        " Что это? Где это я? Что это мне... приснилось? Нет... как же - мама жива! А
вот отца-то - нет... Наяву-то всё наоборот. И присниться ж такое!.. Ага, вот она и
шишка на лбу! И шапка на полу валяется... Поезд, наверное, дёрнул - я и трахнулся
 башкой".
         Постепенно я прихожу в себя от кошмарного сна; и поднимаю с грязного
пола солдатскую шапку, отряхиваю её и надеваю на голову, но едва не ойкаю от боли,
и кладу её рядом с собой, и прижимаюсь лбом к холодному, влажному окну. "Холод
 помогает", - знаю я, и  вглядываюсь в чёрную осеннюю ночь, в которой мигают и
 удаляются огоньки какого-то посёлка, да по откосам дороги пляшут  зайчики
 электрического света от окон вагона.
         "Да-да: так оно всегда и было! Так мы и жили..." - вздыхаю я.
         Но тут меня привлёк шум в конце вагона. А, когда я прислушался, то мне
 показалось, что и весь вагон не спит. Вот и громкие шаги и голоса, и по
проходу движутся  какие-то люди. Один мужчина обратился ко мне.
         - Сержант, у тебя все вещи на месте?
         - У меня?.. Да какие у меня вещи?.. - растерялся я. - У меня никаких вещей...
         - Ну...  деньги, документы, часы...
         Я похлопал себя по карманам, как будто мог так почувствовать: всё ли в них
на месте. И только тут заметил, что на левой руке чего-то не хватает.
         - Часы! - даже обрадовался я. - Часов нет... - в следующий момент удивился я: 
это было так интересно и необычно, что часы, вот, только что были, а теперь их - нет!
         - Иди к проводнику - там твои часы, - сказал мужчина и прошёл дальше по вагону.
         Я надел осторожно шапку и встал, чтобы идти. С верхней полки
заспанный пассажир высунул голову из-под одеяла.
          - Что случилось? - спросил он, моргая сонными глазами.
          - Да я... и сам не знаю. Вот часы вдруг пропали, - зачем-то показал я ему руку.
- Сказали к проводнику идти.
         Но... или я не совсем проснулся, или это было из-за плохого освещения, но у
меня было ощущение, что всё вокруг выглядело как-то не реально, будто это всё ещё
сон мой продолжался: вот, и голос с хрипотцой соседа по купе мне показался знакомым,
 слышанным мною совсем недавно, да и его маленькие моргающие глаза как будто я
 только что видел, но в другой обстановке, - и у меня неприятный холодок пробежал
по спине... Да и далее события последовали такие, что в реальной жизни увидишь
их скорее в кино, чем наяву.
         В  углу служебного купе  сидел длинный, худой, без шапки мужчина лет тридцати
с сильно побитым, окровавленным лицом, который постоянно всхлипывал, как ребёнок,
 и вытирал окровавленной тряпкой то, что текло у него из носа. Тут же за столиком
 напротив его сидел молодой милиционер в одной рубашке, с небрежно болтающимся
 галстуком, так как в маленьком купе было очень душно, и что-то писал на листе бумаги.
 В дверях же стоял пожилой тучный кондуктор и по одному подзывал к дверям купе
 пассажиров. Пропустил он вперёд и меня.
         - У тебя, солдат, что пропало? Документы? - спросил он.
         - Нет. Часы, вот... - и я показал ему зачем-то левую руку, оголив запястье.
         - Как марка часов? - спросил меня милиционер, продолжая писать, и даже
не взглянул на меня.
         - "Полёт", товарищ лейтенант, - ответил я и тут же увидел на скамье рядом с
ним разные вещи, и сразу узнал свои часы. - Да вот они! - неожиданно воскликнул я
от удивления и показал на них.
         - Забирай, - сказал лейтенант, - но сначала вот здесь распишись.
         Для этого мне пришлось подойти вплотную к столику и к тому, окровавленному,
 мужчине. Мне ещё подумалось в ту минуту: "Как странно... только что снился сон и там
 была кровь... и вот  она - тут тоже кровь! И мне было больно. И у него кровь... и ему
 больно". Мне было очень жаль незнакомца: почему-то казалось, что это его избили и
 ограбили, что это он - жертва. Но не успел я выйти из купе, как туда, грубо оттолкнув
 меня и проводника, ворвался ещё один пассажир и с ходу так треснул эту "жертву"
 кулаком в висок, что у того голова звонко стукнулась о стену, и долговязый
 неестественно громко взвыл от боли и закрыл лицо трясущимися руками,
загородившись ими от последующих ударов. Я аж остолбенел от неожиданности.
А, влетевший в купе мужчина так выругался, что даже милиционер взял его за руку
и отстранил немного в сторону.
         А что было дальше? - мне проводник не дал досмотреть.
        - Ну, всё. Иди-иди, солдатик... если всё вернули, - подталкивал он меня по проходу.
         А я всё никак не мог понять: как это можно было снять с меня часы, пусть даже у
 сонного! Мне всё это казалось каким-то чудом, мистикой... И мужика этого, побитого в
 кровь, было даже немного жаль. Но... как бы там ни было, а случай этот той глубокой
 ночью, меня хорошо развлёк, а то бы я до самого утра вспоминал и "переваривал"
 приснившийся мне сон.
          Остальную дорогу - более суток - я проехал без особых происшествий, если не
 считать того, что... или начальник поезда, или кто-то другой, кто "командовал"
 радиоточкой в нашем поезде, - оказался любителем свежей музыки, и в течение дня
 несколько раз прокрутил одну и ту же кассету, благодаря чему я впервые познакомился
с новой для меня музыкальной группой  и услышал голос певицы, в который... ну,
 просто невозможно было не влюбиться - до того он был  свежий, трогательный и
 по-женски притягательный, нежный и властный одновременно, юный и загадочный,
 который никогда не спутать с другими! Я бы даже сказал - ангельский голос!  "Уж не
 ангел ли хранитель это мой? Уж так он растрогал душу мою! - восхищался я. - Приеду
  домой - непременно найду и куплю эту кассету! - решил я. - Как же я отстал от жизни,
 что не знаю, что нового появилось на Белом свете!" - жалел я. А сам потом долго ещё
 напевал про себя некоторые слова из песен той певицы, - так они мне запали в память
 и в душу. И ещё: с удовольствием дочитал книгу Ефремова "Таис Афинская", которую
 купил перед отъездом в киоске на вокзале. Как она разбередила моё воображение и
 фантазию о временах  Александра Македонского - будто сам там побывал!
    А приехал я домой и вышел на вокзале моего Н. на следующий день после полудня.
         Солнце едва обозначалось на мглистом сером небе. Снега ещё не было, но по
 всему чувствовалось, что зима придёт вот-вот, не сегодня-завтра. В прохладном воздухе
 не слышно было ни чириканья воробьёв, ни карканья ворон, ни стрекота сорок - будто
 попрятались все в ожидании ненастья...  И настроение у меня было – под стать погоде:
 такое же серое, неопределённое. Хотя, когда я вышел из вагона и ступил на перрон, -
 сердце у меня... запрыгало! уж очень вокруг всё было знакомо... Да и
 решительная минута встречи приближалась.
          "Может, к Зое сразу пойти? - остановился я на перроне в раздумье, даже не
 обращая внимания на то, что меня толкали со всех сторон. - То-то будет ей сюрприз!..
 Но... Нет, в таком виде - не надо, - решил я. - Её военная форма будет раздражать. Да и
 грязный я, не бритый... Нет, сначала - домой. Там я тоже - сюрприз, никто меня не
 ждёт, но... там я дома, всё-таки. Вот до чего я дожился:  другие плачут даже - в отпуск
 просятся; из кожи вон лезут, чтоб выслужиться и получить эти десять суток; и
 самолётом летят - лишь бы поскорее к маме, к подружкам! А я?.. А я не бегу... и никто
 меня не ждёт. И никто мне не рад".
           И я пошёл по перрону в голову состава сквозь толпу встречающих и приехавших,
 натыкаясь на каждом шагу на чемоданы, рюкзаки, сумки, узлы. Наконец, состав
 кончился и пошли станционные пути. Идти до дома вдоль железной дороги мне было
 не более километра, а улицами города, новостройками - вышел бы крюк вдвое больше.
            А вокруг ничего не изменилось за прошедший год, будто и не уезжал я никуда,
 будто я всего-навсего сходил в магазин за хлебом. Я шёл не спеша, закурил. Но
 сигаретный дым не принёс мне облегчения. И во всём теле была какая-то болезненная
 слабость и предательская мелкая дрожь.
           Да и горячую жидкую пищу я ел дня три назад, а дорогой питался чем попало и
 всухомятку, и сейчас меня изрядно подташнивало, даже урчало в животе. Сигарета
  потухла. Я прикурил заново и медленно втянул в себя тёплый дым, ожидая, что этот
 горько-сладкий дым успокоит меня.
          "Да-да. О чём же это я только что думал? - пытался вспомнить я. - Очень важное
 что-то хотел обдумать, пока иду до дома эти несколько последних минут... И почему
 это... почему мы все мучаем друг друга?.. Да! Бог изгнал человека из Рая за грехи его...
И с тех пор никакой гармонии нет в его жизни... и только мучают люди друг друга. Но и
 у животных - какая ж гармония? Лев съест антилопу! - где ж тут гармония?..  Это для
 меня только "гармония", - даже усмехнулся я сам над собой, - потому что мне жалко
 обоих:  ведь лев не может есть траву, а жить-то ему тоже хочется!.. Все хотят счастья -
вот и мучают друг друга. А я не знаю - чего я хочу, - вот и мучаю Зою, и маму, и себя...
 Так что получается:  что  я должен терпеть и жить, как они хотят, чтоб у нас получилась
 гармония?.. А если я не хочу, не могу жить так, как мама живёт, как отчим... жил, как
 тёть Ксеня, как... многие мои знакомые, так что - я злодей тогда? Но ведь я никому зла
 не желаю и не делаю... кроме самого себя... Нет, какой-то заколдованный круг...
- совсем запутался я в своих размышлениях. -  Как жаль, что я не Робинзон!.. и нет у
 меня острова!.."
          "А чего это я стою тут... и не иду? - вдруг удивляюсь я. - Ах, да! Вот здесь
 когда-то была будка стрелочников, и здесь когда-то работала моя мама. А я маленький
 прибегал к ней из дома и она давала мне подержать жёлтый флажок, и мимо меня проходили
поезда и чумазые машинисты улыбались мне. А теперь здесь только разрушенный
 фундамент... и зарос он бурьяном..."
         "Какой я тогда счастливый был! И никаких забот вот таких, как сейчас, не было.
 Никаких переживаний, - вспомнил я и глубоко вздохнул. - Особенно мне нравилось,
 когда проходили пассажирские поезда: я махал руками незнакомым мне людям в окнах
 вагонов, и они в ответ махали мне и улыбались. И так мне хотелось, так хотелось тоже
 поехать куда-нибудь далеко-далеко!.. Когда я говорил маме об этом, она смеялась надо
 мной: " Неужели, ты ещё не наездился? Уж мы-то с тобой всю страну исколесили"".
         Ещё более оживил мои воспоминания приближающийся и усиливающийся гул со
 стороны вокзала. Пассажирский поезд огромной змеёй выползал из лабиринтов
 станционных путей сюда, ко мне. Состав приближался, а мне так и хотелось, как в
 детстве, помахать рукой. Но тут произошло то, чего я никак не мог ожидать!..
         Занятый своими мыслями, я не обращал внимания на девушку, которая шла
 впереди меня той же тропинкой, шагах в пятнадцати. Ну, шла да шла себе, мне до неё
не было никакого дела. А тут... только локомотив стал догонять нас, она вдруг бросилась
 к нему навстречу! Я бы и это не сразу заметил, если б не заскрипели, не захрустели
 тормоза всего состава. А девушка в белой курточке упала на пути прямо перед
 локомотивом! Но её зацепило чем-то за курточку и потащило по шпалам, по гравию.
 Скорость была ещё не большая и состав быстро встал. И я подскочил, и машинист
 выпрыгнул из локомотива - почти одновременно.
         Что меня поразило в тот момент, и до сих пор помнится, это то, что она, эта
 девчонка, не кричала, не вопила, как бывает от боли, а только тихо будто мычала что-то
 невнятное. Я с машинистом отцепил её от железяки и мы оттащили её на обочину.
 Зрелище было весьма неприятное: спутанные длинные волосы, изодранные  курточка,
  юбка, колготки, руки, ноги, лицо; и всё это - в крови, грязи, мазуте.
        - Я вызвал! Сейчас приедет скорая и милиция, - прокричал из кабины локомотива
 помощник машиниста, молодой парень в железнодорожной форме. Но к нам и так уже
 бежал народ из ближних вагонов и среди них был и тот милиционер, что вернул мне
 ночью часы.
          Честно скажу: я запаниковал, растерялся и не знал, что делать. Я просто стоял
 на коленях и придерживал голову незнакомки, потому что она неестественно заваливалась
 назад, будто у неё была переломана шея, и мне всё казалось, что она может оторваться
 совсем! Меня всего трясло, как в ознобе. Я плохо соображал и до сих пор не знаю: зачем
 я стал осторожно, дрожащими руками, убирать с  лица несчастной длинные светлые
 волосы, слипшиеся от грязи и крови; и в этот момент девушка посмотрела на меня. У
 меня даже зубы застучали: так я напугался! На меня в упор смотрели огромные -  вот,
 как то осеннее небо - живые глаза!.. Я видел: как ей больно, адски больно! Но девушка
 только мычала, будто хотела кричать, а голоса не было...
          "И тут кровь и боль!.. Как всё сходится... будто специально! Так и преследуют
 меня всю дорогу до дома, даже во сне, - трясся я, и мысли мои путались. - Но это ж какую
 смелость надо иметь, чтоб вот так... не бояться расстаться с жизнью!?  Это ж... каким
 храбрым надо быть, чтоб не испугаться огромного  локомотива, который будет тебя
 зверски-больно резать и давить, с хрустом ломать твои кости!? Добровольно кинуться
 под эти жуткие  колёса!.."
           Я уже однажды, в детстве - когда мы жили в тайге - видел на пожарище
 обгоревшие человеческие останки, детские почерневшие косточки, но, чтобы вот так,
 прямо на моих руках смерть выдирала своей чудовищной хваткой жизнь из тела и в
 глазах душа коченела от боли - такого мне ещё не приходилось видеть и переживать!..
           Дальше всё было как в тумане. Вокруг меня толпились и что-то говорили люди,
 спрашивали и меня, и я отвечал: "Да, я видел, как она побежала  к поезду... сама упала
 на рельсы... никто её не толкал... потому-что никого вокруг и не было, только она да я."
  Я слышал, как и машинист подтвердил мои слова. А когда пострадавшую увезли на
"скорой помощи", уже незнакомый мне милиционер попросил меня пройти с ним до
 вокзала и письменно подтвердить всё, что здесь произошло. Что я и сделал. А потом,
 уже выходя из "Комнаты милиции" вокзала, у самой двери, я обернулся и спросил
зачем-то:
          - А вы не скажете: куда увезли её... в какую больницу... эту девчонку?
          - В какую же ещё? Конечно, в железнодорожную, - удивился моему вопросу
 милиционер.
          Но в эту же минуту дверь кабинета резко распахнулась и в неё не вошли, а
 ввалились трое: два милиционера, которые не то держали, не то тащили здорового
 сильно пьяного мужика. И от этой компании в комнате враз стало так шумно и тесно,
что я ни секунды не задерживаясь, выскочил в коридор и прикрыл за собой тяжёлую дверь.
          ... Где-то через час, когда я подходил к своему дому, настроение моё было
 совсем подавленное и разбитое.., и глаза девчонки, огромные и страдающие от жуткой боли,
 стояли передо мной. И я всё ещё  был поражён той смелостью, с которой незнакомка
 бросилась на рельсы под махину локомотива. "Что же это такое, что может заставить
 человека добровольно, самому насмелиться... сделать  это? Разве нельзя  эту же
 смелость... эти же  силы употребить на преодоление того, что толкает... совершить это
 ужасное дело? Или... боль душевная - сильнее ужаса физической боли и смерти? Это как
 же она должна страдать... душа, чтоб вот так!.. добровольно лишить себя физического
  тела и... и улететь куда-то туда... чтоб и там потом страдать?" - размышлял я, даже
 посмотрел на небо, будто мог увидеть там тех, кто навсегда покинул нас.
           Да... в те последние минуты перед встречей с мамой - мне было очень плохо...
И, единственное  от чего я мог улыбнуться, даже посмеяться, так это - сам над собой,
 потому что  подумалось мне: "Дурак, а ещё рвался в армию, в "горячую точку", а тут -
 чуть руки замарал в  крови - и дрожь в коленках, и холодный пот по спине!.. А, если б -
 по-настоящему? в бою? лицом к лицу со смертью?.. Но то ж - другое! - пытался я
 успокоить и оправдать себя. - А тут - девочка!.. Да ещё такие глаза у неё! Такая боль в
 глазах!.." - и у меня вновь меж лопаток защекотал холодный пот. "Брр!" - я даже
 поёжился невольно.
          Когда я подошёл к дому, где меня ожидала не простая встреча с мамой, мысли и
 рассуждения мои были на столько "поганые", что... хоть сам на рельсы ложись...
    

                ЧАСТЬ   ВТОРАЯ

                "НЕ ХОЧУ... НЕ ХОЧУ!.. НЕ ХОЧУ!!"

                "Мне хочется плакать от боли
                Или забыться во сне.
                Кстати, где твои крылья,
                Которые нравились мне?"
                Наутилус Помпилиус


               

                8

                Я - эгоист.

       Моя улица - это всего один ряд частных домов огородами и заборами
вдоль железной дороги, а дальше за домами сплошь всё изрыто уже несколько лет
под новостройки, где и впрямь выросло несколько многоэтажек, часть из которых
даже заселили, а часть так и осталась зиять пустыми окнами-глазницами, а вокруг
их зарастали бурьяном пустыри.
       Я через калитку в ограде попал сначала в огород, где на зиму была перекопана
земля, и большой кучей посередине собрана засохшая ботва и листва со всего огорода.
 "Маме одной всё это досталось делать нынче", - подумал я. Здесь же, на натянутых
 верёвках, сушилось постиранное бельё. Ближе к дому стоял курятник, огороженный
 сеткой-рабицей, сарай-дровяник и углярка, там же маленький загон для свиньи,
 небольшая летняя кухня и баня; и всё это когда-то построил и сколотил мой отчим, и
я тут с ним проводил всё свободное время.
       Как же во мне всё дрожало, когда я подходил к дому, если б вы знали!.. С мамой
я столкнулся неожиданно возле предбанника. Она вышла из низеньких дверей прямо
на меня, и опешила. На её голове был повязан старый тёплый платок, а сама она была
в засаленной фуфайке поверх выцветшего халата, в котором она обычно управлялась
по хозяйству; и на ногах - на шерстяные носки, которые она всегда вязала сама для
всей семьи, - обуты были "безразмерные" калоши. Круглое лицо мамы и руки её были
замараны  углём и сажей. Кто чужой, увидев её такой, непременно подумал бы, что
 перед ним древняя старуха, но я-то привык и узнал маму сразу.
      - Бог ты мой! Как ты меня напугал! - охнула она и схватилась за сердце.
      Я понял, что сейчас у неё подкосятся ноги и обнял её и крепко прижал к себе.
      - Мама, это я. Ну что ты! - и поцеловал её в холодную щёку.
      Честное слово, у меня даже слёзы выступили на глазах: ведь я её любил, хоть и
был... непутёвым сыном.
      - Илюшка! Сынок! Ты - что ль? - первый испуг у мамы прошёл; она резко отстранила
 меня от себя, и строго и внимательно посмотрела мне в глаза. - У тебя опять что-то
 случилось?! Да? Говори сейчас же! Не скрывай! - голос её срывался. - Ты что: с армии
 сбежал? Заболел? Ранен?! - она впопыхах даже стала ощупывать мои руки.
       - Мама, ну что ты сразу такое! Я в отпуск приехал, всего лишь в отпуск. Ничего
не случилось, - я снова обнял и поцеловал её, чтоб успокоить.
        А мама уткнулась лицом в шинель и плечи её вздрагивали, она плакала.
        - Как же ты меня напугал! Твои сюрпризы когда-нибудь уморят меня, ей богу!
Ты хоть бы написал, предупредил. Хоть бы телеграмму дал... В могилу ты меня сведёшь:
 никогда не знаю - чего от тебя ждать!.. Ах, да! Откуда ж у тебя деньги на телеграммы...
 Да ты ж голодный, небось? Ну, нечего здесь стоять, пойдём в дом - там всё расскажешь.
 А я, вот, у поросёнка почистила да в курятнике убралась. Да баньку протопила: воду
 грела для стирки. А раз ты приехал - так я ещё в топку подброшу, и ты в баньке
 попаришься. Да и мы все заодно. У кумы-то баня совсем завалилася, теперь все в нашей
 моемся. А раз сёдни стоплю - так они рады будут! - тоже любят попариться...  Как ты
 кстати! В армии-то, поди, нет парной да веничка берёзового?  Вот и попаришься. А то
оброс: щетина колючая, как у мужика, даже не привычно - будто и не мой сын! -  Мама
 даже повеселела вдруг, и слёзы высохли. - И вырос-то как! Возмужал! Вытянулся!  Как
 хорошо, что ты приехал! Ты даже не знаешь: как это хорошо и кстати! Разговор у меня
к тебе есть, очень серьёзный. Всё не знала, как в письме написать. Разве ж можно
 написать что-либо путное, что и словами-то в живую - и то сказать не просто? Так
 ведь?.. Да и сегодня ж - годовщина!  Вот я с работы пораньше и отпросилась. Я так
переживала за тебя, так соскучилась! Хороший мой, сынок мой! - мама вновь  прижалась
 ко мне и не верила своему счастью.
         Да, я видел, что она была искренне рада мне и, хотя знал, что все неприятные
 объяснения у меня с ней ещё впереди, но надежда, что она меня может простить и у нас
 вновь всё будет хорошо - сильно затеплилась тогда во мне.
        Из будки вылезла, лениво потягиваясь, большая, худая рыжая дворняга и, загремев
 тяжёлой цепью, подошла ко мне. Я погладил собаку свободной рукой и потрепал её за ухо.
        - Барбос! Что, мой хороший, узнал?.. А худой-то какой! Заболел, что ли? - добавил
 я последнее не то нечаянно, не то с умыслом, что это может отвлечь маму от неприятных
 вопросов ко мне, и не ошибся.
         - Да-а, - вздохнула мама. - Он уж почти оглох и ослеп!.. Илюшка, ты разве
забыл: сколько ему лет? Да больше даже, чем мы живём в этом доме.
         И действительно: пёс был очень старый. Я помнил его молодым, даже называл его
 когда-то Барсиком, да все вокруг обзывали его Барбосом, так и привыкли к этой кличке.
         Мама завела меня в дом, на кухню, ступив в которую, я невольно вздрогнул: мне
 так живо вспомнился недавний сон в поезде! Даже большой оцинкованный бак с водой возле
 печи был всё тот же, даже приличная вмятина на его боку была хорошо мне памятна с
 детства! А на полу был постелен самотканый красный половик, а во сне та краснота
 казалась не то пролитым борщом, не то кровью. Что-то холодное и неприятное пробежало по
 моей спине. А мама сняла фуфайку, старый, "рабочий" халат и платок, и помыла руки и лицо
 под умывальником, и вновь превратилась в красивую женщину, которой  нет ещё и сорока
 лет, и у которой "всё в меру и на своём месте".
        - Ой, какой же ты худющий стал! Вы, наверное, голодные там? - спросила
она, покачивая головой, когда увидала меня без шинели и кителя.
        - Не-ет, мам, нас кормят сносно, - засмеялся я. - Это в первое время все
худеют в армии, а потом поправляются и на дембель едут вот с такими ряшками.
Были б кости, а мясо нарастёт, - попробовал я пошутить.
        - Да уж! Остались у тебя одни мощи. Куда уж ещё худее быть? - мама была
 недовольна моим видом. - Да и жёлтый ты какой-то, не здоровый. Болел, поди? - Она
 внимательно и подозрительно рассмотрела меня, даже раза два повернула перед собой
 кругом. - Какой-то ты не такой стал, как-то непривычно видеть тебя в этой одежде.
Да и вытянулся за год!
         - Мам! Да всё нормально, - засмеялся я и обнял её за плечи ласково.
         - Смотри, не ври! Хоть мне-то не ври! - погрозила она  пальцем. - Семён
 сгинул... Ты, вот, тоже бросил меня и в армию сбежал. Да, да, сбежал! И, если с
тобой ещё что случится - мне-то за каким чёртом тогда жить останется, а? Ты бы хоть
раз подумал об этом,- и у мамы задрожали губы, хотя она ещё что-то хотела сказать.
         - Мама! Ну, мама! - я нежно погладил её по голове, как часто делал в детстве,
 когда она сердилась на меня или была опечалена чем-нибудь, и я хотел приласкаться к ней.
 - Ну, извини, мама. Ничего со мной страшного не случится. Всё будет хорошо... Вот увидишь!
        - Нисколько ты меня не жалеешь... Ты знаешь, что мне теперь люди говорят? В глаза
 мне тычут: одного, мол, сына - и того не смогла выучить и воспитать как надо. Ты знаешь:
 как мне стыдно!?
        - Мама! Ну... Ну... - я растерялся: все слова куда-то делись. - Я люблю тебя,
 мама! Но я... Пусть за своими детьми смотрят: они,  вон, по тюрьмам да по зонам сидят,
 а я - в армии служу! Так надо! Мне надо! А вернусь - и учиться буду... и работать
 буду... и семья у меня будет... Ещё завидовать нам будут! Сами ж эти... твои кумушки
 говорили: что, мол, это за мужики - если в армии не служили? Забыла, что ли?
        - Ничего ты ещё не понимаешь. А всё-то хочешь по-своему... Что ты  ещё в жизни-то
 знаешь? - всхлипывала мама. - Но, слава Богу, я хоть теперь успокоилась немного, что ты
 в Афганистан не попал. Я так боялась этого! Я чуть с ума не сошла, когда ты... в армию
 пошёл! Ты ж один у меня!.. Но там, кажется, всё закончилось и ребят домой возвратили. Я
 так рада была, что ты не успел!.. И пошто у меня девка не родилась? Горя б не знала!
 Была бы у меня дочка, выдала бы её замуж - и с плеч долой все заботы. А с тобой - одна
 морока!
        - Мама, покорми меня, пожалуйста, - решил я переменить тему. - Я есть хочу. Я
 целый век не ел ничего домашнего! - и я ласково поцеловал её в голову. Я действительно
 подрос за этот год и был выше её ростом!
        - Никто тебе не виноват, Илюша. Никто ж тебя не гнал из дома. Но ты ж всё хочешь
 по-своему, - наконец перестала плакать мама и ворчать на меня, чему я был очень рад.
 - Иди, вон, умойся. Сейчас на стол накрою, - нарочито сердито сказала она, а я рад был
 спрятать от неё своё раскрасневшееся лицо под умывальником.
         Постепенно успокоился и я, да и руки мои отвлекли моё внимание. Знаете: я
 страшно не люблю, когда руки запущенные, грязные или с коростами, или ногти длинные и
 грязь под ними. Мне такие руки просто физическое страдание доставляют. А в вагоне даже
 умыться хорошо нельзя было, и пыль везде... Я не смог сесть за стол, пока не отмыл и не
 отшоркал щёточкой свои руки, и не постриг ногти. А потом нашёл свою электробритву и с
 удовольствием сбрил щетину с лица.
         Но... когда я искал в зале в серванте  электробритву и заглянул в свою комнатку,
 - то был  неприятно шокирован:  у меня даже в животе что-то не хорошо сделалось и руки
 опустились, и я не сразу нашёлся, что сказать... Даже вспомнился мне  несчастный Витька
 Уфимцев!
         - Мама, а где мои книги? - мне даже воздуха не хватало, чтобы 
говорить спокойно, а лицо  загорело огнём.
         - Да я их в мешки сложила и на чердак затащила, - неожиданно спокойно ответила
 она, но заметив, как я потерян, добавила, будто извиняясь: - Да мне жалко стало, что они
 пылятся... Да и - потаскают... та же Настя, или ещё кто - и не заметишь, а они ж тебе
 ещё нужны будут. Правда, Илюша, я несколько журналов оставила. "Роман-газета" -
 называются, "Хмель".
         - Роман Алексея Черкасова "Хмель", - поправил я маму.
         - Да-да! Он самый! Очень сильно написано! У меня, когда есть время, - я читаю.
 Очень мне нравится! Там вера у них была, какая-то интересная. Я так и не поняла: что это
 за вера такая? Может - ты знаешь? Потом объяснишь. Правда, очень уж мелко напечатано,
 такие буковки - без очков - не разглядишь! - говорила мама, накрывая на стол, а я вдруг
 понял, что она меня простила! И теперь можно было с облегчением вздохнуть - и жить
 дальше, не переживая за свои прошлые проступки. У меня просто - "гора с плеч свалилась"!
          И насчёт книг я успокоился:  доводы мамы были резонные, хотя и... неприятно мне
 было видеть на полках в серванте вместо  книг - хрустальные бокалы и прочую посуду. Ещё
 одна вещь неприятно "покоробила" меня, но я стерпел пока, промолчал: это то, что на
 стене у моей кровати я всегда, уже много лет, вместо ковра вешал огромную, на всю стену
 - Политическую карту мира, и за все эти года выучил её наизусть, и так привык к ней,
 что, бывало, не мог уснуть, пока не вспомню и не проверю себя: где находится
 и как называется любое, пришедшее мне в голову, государство, или его столица, даже
 отдельные города, реки, озёра и прочее; так вот - моей любимой карты не было, а висела
  тряпка с оленями.
          А на столе меня уже ждали: ярко-красный борщ, кусок мяса, горячий чай,
 клубничное варенье и оладьи.
         - И это всё мне? - удивился я, втайне продолжая играть роль шута: лишь бы
 как можно дальше уйти от неприятных разговоров.
         - Конечно тебе! А к вечеру ещё пельменей настряпаем... и ещё чего-нибудь
 вкусненького, - хлопотала мама возле меня. - После баньки посидим. Кума придёт,
 Настенька тоже. Тебе  рады будут!.. Как же нежданно-негаданно ты приехал! И как вовремя!
 Вот, все вместе и посидим, и отметим: и твой приезд, и годовщину Василию... и Семёну
 тоже... А сейчас поешь пока то, что есть... Да тебе же так холодно, небось? Накинь
 что-нибудь на плечи. А на ночь печь протопим, чтоб после бани тепло было.
         - Не, мам, не хочу это надевать, - показал я на китель. - Я соскучился
 по-домашнему... Найди мне, пожалуйста, майку, свитер, штаны. Я переоденусь. Как поем -
 так и переоденусь. А ты чего со мной вместе не обедаешь?
         - Я уже поела. За меня не беспокойся... Сейчас достану твою одёжу и посижу с
 тобой просто. Да ты ешь, ешь досыта! Ты же дома. Добавки ещё налью. Да, Илюшка! А тебе
 шибко надевать-то и нечего: нас же обворовали! Вот, не так уж и давно, в конце сентября.
 Да как первые холода начались и первый снег выпал - потом-то он растаял - я и шла с
 работы, да с сумкой: талоны в магазине отоварила, колбасы, масла взяла... Между прочим,
 и на тебя, как на военнослужащего... мне, как матери, - всё это время талоны дают, даже
 сигареты... да я их у мужиков меняю... бывает - на масло, или ещё на чё... Так вот: шла
 я с магазина - а скользко было! Я и хряпнулась! И отбила всё, и ногу подвернула, встать
 сама не смогла. А мимо два парня проходили... И вовсе на бомжей непохожие, вроде,
 - прилично одеты - и не подумаешь сроду, что они сволочи такие! Помогли, ведь,
 подняться, до дома довели, даже в дом проводили. И откуда ж я могла знать, что пока один
 мне помогал, пока я охала - второй-то по избе шнырял! Да так быстро и ловко у них всё
 получилось, что я до сих пор диву даюсь! Я и не заметила ничего, даже подумать не могла,
 что они способны на такое! А, когда ушли, когда я поднялась кое-как - хвать! - а сумки
 с продуктами и кошелька с деньгами - нет! Тут уж я давай всё проверять... Короче:
 костюма твоего выходного - нет в шифоньере, шапки зимней - нет, свитера нового, что
 перед армией покупали, - нет, моей шали пуховой - тоже нет. Подчистили, заразы! Чтоб
 их вспучило! Чтоб им всё это боком вылезло!
        "Боже мой! - вдруг дошло до меня. - А, ведь, за весь этот год я ни разу - ни
 разу! - не подумал о том: как тут мама живёт? Одна!.. Только о своих проблемах всё
 пёкся... Ну и - эгоист! Каково-то ей тут одной было? - не сладко!.."
        - Да не переживай ты, мама, из-за этих тряпок: это всё наживное. А тем более
 - из-за моих тряпок: я за два года так подросту, что всё малое будет. Да и старое надо
 будет донашивать.
        И не заметил я, как через минуту вновь подумал - только о себе: "Слава богу,
 гроза, кажется, прошла", - подумал - и невольно почувствовал облегчение; и вдруг поймал
 себя на том, что меня уже не так сильно и волнует это. А, вот, другой вопрос - весьма
 меня заинтересовал, пока мама отошла от меня.
        Я не мог не заметить, что за прошедший год в маме произошли замечательные
 перемены: она - не то что посвежела и ещё более округлилась, особенно лицом, даже первые
 морщинки под глазами разгладились, но, как бы... - помолодела даже! Её лицо, и глаза
 особенно, как бы... светились теперь! "А мама-то ожила! - так и колыхнулось во мне всё
 от этого открытия. - И плачет и ворчит на меня - это она уже по инерции. А на самом-то
 деле - не то... не то волнует её сейчас! Что-то появилось у неё в жизни поинтереснее,
 чем я со своими причудами".
        И тут я начал замечать, что перемены произошли не только в маме, но и в доме:
 в зале, вместо домотканых половиков - красивый палас, и пол под паласом покрашен светлой
 краской; и крашены не доски со щелями, а аккуратно подогнанные друг к другу новенькие
 листы ДВП. А такую работу мог проделать только мужчина! - это я понял сразу, и в порыве
 удивления чуть не вскрикнул: "И откуда у нас такие перемены, мама?"  Но вовремя
 затормозил свои эмоции и сделал вид, что ничего не заметил. Решил, что об этом пока
 спрашивать не надо. Хотя все эти перемены меня не могли не волновать. Тут и так было
 понятно, что этот "мастер на все руки" ходит сюда не калымить, не за поллитровкой
 - у него здесь "интерес"! И мама к этому "интересу" тоже не равнодушна... "Похоже на то,
 что мне скоро предстоит знакомство с этим мастером", - догадался я. Но как к этому
 относиться? - я не знал, потому что ещё не распутался со своими проблемами.
         На колени ко мне запрыгнула чёрная, с белыми отметинами на носу и передних
лапах, кошка Василиса.
        - Василиса! Ах ты, моя хорошая! - обрадовался я кошке и ласково потрепал её,
 а та от удовольствия тут же замурлыкала. Нет, не забыла она как я её ласкал, любил,
 и играл с ней, когда она была ещё крошечным котёнком! И наша любовь была взаимной и
 доставляла мне удовольствие.
        - Вот, чертовка! Нет, ты только посмотри на неё - мужика признала! - засмеялась
 мама. - Она меня - как огня боится: я в избу - она под лавку. А к тебе - ишь, сразу на
 руки! Ну - бесстыдница! И Семён тоже всё её ласкал, с колен не спускал, чуть ли не
 целовался с ней. Ишь - размурлыкалась! А мыши-то в кладовке - ходуном ходят. А,
 Василиса? И не стыдно тебе?
        - Ладно, мам, не ругай её. Я ж по ней тоже соскучился, - сказал я и с
 удовольствием отметил про себя, что мама и смеётся уже по-новому: легко и свободно.
 - А помнишь, мама, как дядя Вася сердился, что мы кошку Василисой назвали?
        - Конечно, помню. А, вот, она тебе спокойно поесть не даст. Сбрось её. Брысь,
 чертовка!
        - Не надо: она мне не мешает. А, Василиса? Мы же дома, и всё у нас будет хорошо.
        Да, хорошо было дома! Но мне, как только я поел и переоделся во всё домашнее
- не сиделось на месте. А как сказать об этом маме и не обидеть её? Но моё желание
было сильнее страха. Да и те перемены, что я заметил в ней и в доме, давали мне
повод надеяться, что она уже иначе воспримет мои поступки, не так как раньше.
        "Я эгоист, конечно. Действительно не жалею её, - упрекал я себя, раздумывая
 над тем: как отпроситься на часок. - Но и иначе я не могу... Не могу!.. Нет, я
должен идти! Я же ненадолго. И мама должна это понять... И поймёт, я думаю".
        - Мама, ты не обижайся, пожалуйста, - начал я неуверенно.
        - Да ладно уж, что на тебя сердиться. Я сама во всём виновата, - вдруг
задумчиво вздохнула она.
        - Я, мама - о другом.
        - Что ещё? - встревожилась она.
        - Я, мама... Мне... Пожалуйста, разреши мне погулять... С часок. Пока баня
 топится. Я быстро! А?
        - О, господи! - всплеснула она руками. - И что с тобой делать? Не успел домой
 зайти и - снова за порог! - вроде бы была она недовольна, но я уже не слышал в её
 голосе сердитых ноток. - Ладно, мы с тобой потом поговорим. Мне надо с тобой
 поговорить... очень серьёзно кое о чём.
        - Да мы же вроде бы обо всём переговорили, - начал было я неуверенно, но мама
меня перебила.
        - Потом. Всё потом! Ты сейчас с дороги; торопиться не будем, с бухты-барахты -
 можно и дров наломать. Время у нас будет для разговора. Я всё не решалась в письме
 рассказать, всё откладывала. Да и разговор тот не для письма... А раз ты так удачно
 приехал - вот и наговоримся... потом. А сейчас - и впрямь - иди, погуляй немного.
         - Хорошо. Я - быстро, мам! - ответил я, заинтригованный предстоящим разговором.
         - Да ладно уж! Всё равно держать тебя - бесполезно! - махнула она рукой. - Да и
 что тебе интересного сидеть со мной? Иди уж...
        - Спасибо, мама! - и я, как можно ласковее, поцеловал её в щёку.
        - Вот, тоже мне - кот выискался! - оттолкнула она меня тихонько.

                9

                Зоя, и "божественный" ноктюрн.

        И вот - я вышел на улицу, а там - свежий, прохладный воздух, и дышится так легко!
 И в домашней одежде и обуви - мне куда легче и свободнее шагать и махать по привычке
 руками, будто я груз сбросил с плеч и, если б не притяжение Земли, то непременно б
 полетел над лужами, канавами и комьями грязи на дороге.
       "Уж не жалею ли я, что променял вот эту лёгкость и свежесть на армейскую жизнь и
 кирзовые сапоги? - невольно подумал я и даже улыбнулся своим мыслям. - И да, и нет.
 Ведь, если б я не знал... не познал армейской жизни и кирзовых сапог - то и не
 почувствовал бы сейчас всю прелесть этой лёгкости и свежести, и не было бы у меня
 праздничного настроения... А положительные эмоции полезны!" - успокоил я себя и бодро
 пошёл прямо через новостройки.
      Не помню, и могу только догадываться: о чём я размышлял в ту минуту, - но все мои
 мысли куда-то делись, когда я увидал впереди себя, метрах в тридцати, спину мужика,
 точнее - знакомую фуфайку и рыжую шапку из собачей шкурки! Аж глазам своим не поверил,
 аж дыхание перехватило; но шаги ускорил, чтоб догнать впередиидущего, даже очень
 хотелось окликнуть его, но какое-то сомнение перехватывало мой голос. Сколько минут я
за ним гнался - не знаю, но я неожиданно потерял незнакомца среди развалин недостроенного
 дома, который постепенно растаскивали по кирпичику все, кому не лень. Походил я минут
 пять по тем развалинам, чуть ноги там не переломал, и пошёл дальше, куда шёл. Но
 впечатление во мне осталось очень неприятное, гнетущее, будто я в чём-то крепко
 обманулся: страшно обрадовался, а потом - обманулся...
        Скоро я вышел в старый привокзальный район, где ещё сохранились кирпичные,
с облупившейся штукатуркой, дома в два-три этажа, которых летом почти и не видно из-за
 разросшихся деревьев и кустов. А вот и столь знакомый мне балкон на втором этаже.
 Сколько раз я стоял под ним и сердце так приятно билось, а по утрам часто закидывал
на него букетики полевых цветов в надежде, что их найдёт тот, кому они предназначены,
и догадается от кого они.
       Почти вбежал я по лестнице на второй этаж и, не раздумывая, нажал кнопку звонка.
 Открыли неожиданно скоро. Я даже опомниться не успел, как что-то маленькое, яркое, но
 столь знакомое и тёплое, радостно взвизгнув, бросилось ко мне и повисло у меня на шее,
 трепеща и прижимаясь. И поцелуи, поцелуи посыпались градом. Я только успевал
 поворачивать голову, подставляя щёки.
       - Ну... ну... Лариса!
       Наконец двенадцатилетняя сестра Зои - Лариса - втащила меня в квартиру.
      - Мама, Зоя! Вы посмотрите: кто пришёл! - закричала она.
      В дверях из зала показалась Надежда Андреевна, такая же маленькая и кругленькая,
 как её дочери. Вышла из своей спаленки и Зоя. Все радостно обнимали и целовали меня,
 помогали, но тем только мешали мне раздеться и разуться. И сыпались расспросы, на
 которые я и отвечать-то не успевал.
       - Нет, нет, нет! Сейчас он только мой, только мой! - запротестовала Зоя. - А, вот,
 будем чай пить - тогда и всё расспросите. А сейчас я забираю его. - И она силой увела
 меня к себе в комнату и плотно прикрыла дверь. И повисла у меня на шее и долго и
 страстно целовала меня в губы. И губы её и вся она была такая тёплая и мягкая! Я
 подхватил  её на руки, легко и привычно,  крепко прижал  к себе и сел на диван.
       Как бы я не был влюблён в Зою, но я видел и знал, что она далеко не красавица:
и глаза у неё какие-то... не выразительные, и волосы светло-русые и тоненькие, жиденькие.
 А ещё  говорят: любовь слепа! Но... от её тёплых, ласковых губ и рук у меня могла очень
 даже сильно и приятно кружиться голова, и сердце бешено биться.
       Несколько минут мы не давали  друг другу слова сказать, и молча наслаждались
 поцелуями и ласками.
      - Вот за что я люблю тебя - так за то, что ты такой ласковый и нежный! Просто
 невозможно... не довериться тебе. И руки у тебя такие... добрые... и сильные. Такие руки
 не могут... ударить, обидеть, сделать больно, - говорила Зоя, с трудом восстанавливая
 дыхание, а глаза её улыбались и блестели от счастья.
       - А я тебя люблю... просто, потому что люблю! - с трудом, от волнения, подобрал
я слова, крепко прижимая к себе Зою и вдыхая запах спелых яблок, исходивший от её волос.
 Зоя заметила это.
       - Что, вкусно пахнут? Это яблочный шампунь. Я только что из ванной. Ещё и
 обсохнуть не успела.
       - Ты сама как яблочко: вкусненькая, розовенькая, ароматная! - шептал я ей на ушко,
 с маленькой, как капелька, ярко-алой серьгой. Зоя таяла от счастья.
       Сейчас, когда я могу спокойно вспоминать то время, я совсем по-другому вижу наши
 отношения и очень рад, что они... не имели последствий. Зоя, ещё школьницей, видимо,
 поняла (а в уме ей не откажешь), что "Бог не дал ей не только талантов, но и красоты".
 Но она не отчаялась, а... решила "играть роль" - я так думаю, что она так себе сказала,
 и более никому, - решила "играть роль умной женщины". И с тех пор у неё, и впрямь, стало
 "умное и задумчивое" выражение лица. Она всегда была в "твёрдых троечниках", а тут -
даже в учёбе подтянулась, и после десятилетки  в техникум поступила.
         И на меня Зоя обратила внимание потому, что:  во-первых, я учился не дурно,
 довольно легко, что было "хорошим задатком для будущей жизни", - так должно быть
 рассуждала она; то есть, по её рассуждению - ни кочегаром и ни плотником я в будущем уже
 не стану. И, кроме того... нет, не смотря на то, что я был в школе отличником - я в то
 же время  совсем не был похож на "зубрилу-зануду и маменькиного сынка" - (одна моя
 причёска чего стоила!).  Во-вторых, я так же не был красавцем, и, потому, был свободен,
 то есть, у меня в последний год в школе не было подруги, а, значит, для неё не было
 соперницы, перед которой она могла и проиграть, потому что хорошо знала свои "неудачные
 данные". В-третьих, я так думаю, я показался ей в то время очень простым, даже "ручным
 мальчиком", которым можно было "крутить" по-своему. И, вот, хорошо всё взвесив и
 обдумав, как хороший математик (хотя математика никогда ей не давалась), Зоя и пришла к
 выводу, что она со мной при минимальных усилиях может сделать для себя  всё, что
 захочет. И в последнем полугодии выпускного класса школы - и "начала действовать", а я
к тому времени - и, впрямь, "созрел для любви" и прочих таких дел, - и я "пошёл за ней";
 хотя друг мой Андрей очень не одобрял мой выбор и никогда не скрывал своего
 пренебрежительного отношения к моей подруге. Володя же в то время сам был влюблён
в миниатюрную Катеньку из параллельного класса, поэтому - как влюблённый человек - он
 видел всех девчонок в "розовом" свете, они все для него казались хорошенькими и милыми;
 поэтому мне он ничего против Зои не говорил.
        Но... чем больше Зоя со мной сближалась, тем больше, уже без всяких "расчётов",
я нравился ей. Даже однажды проговорилась: "Вот дуры девки! Всё ищут красивых; а ты у
 меня парнишка - что надо!" Хотя... довольно скоро поняла, я думаю, что не таким уж и
 "ручным" я оказался, и не таким простым, как она предполагала. Вот же: и институт я
 бросил, и в армию  сбежал... Даже у неё совета не спросил, а только поставил перед
 фактом.
       "Ну и глупый же ты ещё! - сказала она мне тогда. - Что, героем захотел стать?
 Пороху понюхать?! Будто без тебя там не обойдутся. Мальчишка ты ещё, хотя и здоровый.
 Ну, ничего - Армия тебе быстро мозга на место вправит!"
        Но... провожать меня на вокзал она приходила, и письма мне писала.
        Однако отвлёкся я.
        Так вот: обнимаю я Зою - аж голова кружиться и дух захватывает, и спрашиваю её:
 "Как ты тут поживала без меня?" А она поняла мой вопрос буквально.
        - Нет-нет, сначала - как ты? - даже слегка отстранилась она от меня, чтоб удобнее
 было расспрашивать.
        - Я - ничего, - пожал я плечами. - Служу. Вот - в отпуск приехал.               
        - Только - в отпуск? Как хорошо! - тут Зоя поцеловала меня; и я не мог не
 почувствовать, что в ней борется двойственное чувство: чувство досады и обиды на меня,
 что я такой "непослушный мальчик", и... и в то же время ей интересно и приятно, что я
 изменился и возмужал, что перед ней уже "больше мужчина", чем "мальчик", которого она
 помнила и на которого была сердита. Она не могла скрыть, что чувства и мысли её
 колеблются; от напряжения, даже лицо у неё порозовело.
        - И у меня всё замечательно, - сказала она и ласково ущипнула меня за ухо. - Всё
 учусь! А, вот, ты - непутёвый. Все "косят" от армии, а ты... герой нашёлся!
        - Зоя!
        - Ну что: не правда, что ли? В институте учился... в институте! Это же такое...
 Миллионы только мечтать могут об этом, а ты поступил без малейших проблем и учился - и
 бросил! Уму непостижимо! Просто, зарезал всех этим.
        - Ладно, Зоя. Пусть - это правда. Но... зачем сейчас, снова и снова об этом?
        - Ну, а как же ты хотел? Что ты будешь делать без диплома? А? Как ты сможешь жить
 без диплома? Ты думал об этом, когда дурость эту отмочил? В наше время без диплома - ты
 ничто. Никуда без него! - Чувство досады в ней победило чувство любви, как я понял, и
 тоже начал сердиться.
        - Зоя, ну что ты всё: диплом да диплом! И без него люди живут и людьми
 остаются... И учиться никогда не поздно. Надо только знать - чему учиться! - Я уже
 чувствовал, как во мне поднимается столь знакомое мне чувство упрямства: если уж встал
 на своём - то хоть убей.
        - Ну, после института года два-три учителем бы в школе поработал, а потом,
 глядишь - и директором бы школы стал. Да даже... и в школе мог бы вообще не работать,
а в другом месте. Главное-то - диплом у тебя был бы! А с ним тебе везде дорога! -
 продолжала рассуждать Зоя, не замечая перемен во мне. - Да я же помню, как ты любил те
 предметы в школе: ты же просто обожал историю, географию, литературу. Другие ночи не
 спали - зубрили уроки, как я, - а к тебе знания сами шли...
       - Давай оставим этот разговор, - едва сдерживая себя, но ещё спокойно перебил я
 её. - Мы уже не раз с тобой в письмах переговорили и переварили всё это. А я по тебе
 соскучился, понимаешь? - смягчился я. - Так соскучился! А ты - то да потому! - и я долго
 не давал более ничего сказать Зое, и она едва не задохнулась от поцелуя.
       - Уф! Когда ты меня так целуешь, мне всегда становится страшно, - тяжело дыша,
 сказала она. - Иногда в тебе такая страсть - на грани безумия! Будто ты меня всю скушать
 хочешь! Ты что - такой страстный до женщин?
       - У меня только одна женщина - это ты. И я горю! Я хочу сгореть вместе с тобой! -
 шептал я и радовался, что тема разговора переменилась.
       - А я боюсь огня, с детства боюсь. Я ещё маленькой побывала в пожаре и с тех пор
 боюсь. А, ведь, ты и впрямь весь горишь! У тебя температура? - испугалась она.
       - Нет, это изнутри... жар... по тебе... - бормотал я, пьянея.
       - А какой ты горячий!
       - Это потому, что я люблю тебя... и хочу тебя съесть! -  начинал я терять контроль
 над собой.
       А Зоя засмеялась.
       - Съешь, но только не сейчас. И не пугай меня. Поостынь немножко.
       Но я осторожно повалил Зою на диван и поцеловал  открывшееся из-под халатика
 пухленькое плечико.
       - Нет, Илюша. Не надо, - попросила она.
       - Что: не надо? - меня насторожила не её просьба, а её голос.
       - Это... не надо, - повторила она; и я понял, что не ошибся, и мне не показалось:
 она была холодной и рассудительной всегда, в любой момент, даже сейчас -  хоть сгори я
 тут "синим пламенем"!
        Я пересадил Зою со своих колен на диван и встал, довольно резко, и отошёл к окну.
        "Какой обидчивый! И он такой же, как все парни, - должно быть, подумала Зоя. -
У них одно только на уме... одно только желание. А желания надо поборять... побороть,
то есть: пересиливать их сознательно, если они не к месту и не вовремя". Может быть,
я ошибаюсь, что она думала именно так, но в глазах её был именно этот укор ко мне.
        Зоя тоже встала с дивана и оправила халатик и, не зная чем себя занять, включила
 магнитофон. Зазвучала тихая, приятная музыка. И я весь замер, дышать почти перестал: это
 же был "Божественный" ноктюрн!.. Зоя любила классику, даже в детстве мечтала стать
 балериной - о чём она мне рассказывала, но... "бог её обидел не только талантами, но и
 фигурой". Правда, она пять лет училась в музыкальной школе и могла довольно недурно
 играть на стареньком фортепиано, что стоял у них в зале; и, наверное, поэтому Зоя
 считала себя интеллигентной, тонко чувствующей девушкой. Мне иногда даже нравилось, как
 она вела себя изыскано, как актрисы в фильмах про старину, но иногда это и раздражало.
         Но, благодаря знакомству с Зоей, и я ближе узнал классическую музыку.  А ведь
в обществе, в котором я вырос, слова: "опера, балет, симфония" - были почти ругательными.
 Зоя же приписывала мой выросший интерес к мировой "благородной"  музыке к своим большим
 педагогическим способностям, и в душе гордилась этим, я думаю. А я и не разубеждал её.
 "Пусть ей будет приятно", - улыбался я про себя.
        Да, я думаю, здесь надо мне несколько слов сказать о себе, чтобы дальше уже не
 отвлекаться на это. Нет - не о моей внешности - она меня никогда не интересовала, или -
 меньше всего интересовала. А я должен рассказать о своей болезни. Да, я уже давно
 заметил, что я серьезно болен; но... сколько я не перечитал медицинских энциклопедий -
 но так и не нашёл объяснений своей болезни, ни как она называется. Дело в том, что у
 меня совершенно нет музыкального слуха, и голоса тоже. Даже учитель в школе (а потом и
в институте) не забывал напоминать: "Итак - все внимание! Сейчас поём дружненько,
 внимательно слушаем музыку и следим за моей рукой. Только Илье Ольшанину разрешаю
 помолчать..." - и все соглашались, чтоб я не пел. Но в то же время я часто, особенно
 ночами - отчётливо слышу у себя в голове прекраснейшую музыку! Я даже пытался изучить
 самостоятельно ноты, чтобы записывать то, что я слышу. Но... и здесь у меня ничего не
 получилось: наиграть-то ни на каком инструменте я её не мог! Так и умирала эта музыка во
 мне... Если бы кто знал, как это мучительно: слышать чарующие звуки и не иметь
 возможности запечатлеть их ни нотами, ни красками, ни словами. Зато... Зато меня...
 красивая, хорошая музыка, мелодия, песня - зачаровывают, заколдовывают: для меня всё
 окружающее растворяется в божественных звуках, волосы на голове шевелятся, мурашки по
 коже бегают, слёзы глаза застилают... И ничего я поделать с собой не могу! Поэтому и
 считаю это болезнью, а не простым душевным трепетом, сентиментальностью.
          Вот и сейчас я утонул, растворился, растаял... в обворожительных звуках, и всё
 остальное в этом мире только раздражало меня.
         - С одной стороны - я тебя понимаю, - слышался откуда-то голос Зои, - ты потерял
 отца. Это большое несчастье. Но, ведь, и я выросла без отца. Конечно, тебе хочется
 самостоятельности, независимости. Но... тогда ты тем более должен учиться! Только
 грамотный, дипломированный человек может быть свободным и независимым. Перед тобой
 откроются все дороги, выбирай любую! А ты - всё бросил... Кому от этого стало хуже?
 Всем, и прежде всего - тебе. Разве я не права?
         Если бы Зоя знала, как она сейчас напоминала мне мою маму, когда та поучала и
 "пилила" отца! Если бы знала, как сейчас мне неприятны были эти занудные поучения!..
 Может быть, в другое время, в другой обстановке я бы и стерпел этот тихий, спокойный,
 поучающий голос её, наставляющий меня на путь истинный, но... только не сейчас.
        Я ничего не отвечал. Её глаза и голос говорили мне даже больше, чем слова её:
"Эх ты! Ты такой хороший и так нравишься мне, и так жаль, что ты такой глупенький и
не послушный. Но ничего: сколько б ты не ершился - никуда ты не денешься, и я из тебя
всё равно человека сделаю". И всё это говорилось в минуту нашей встречи после года
 разлуки! Да ещё под такую музыку, под которую... даже дышать-то надо осторожно, чтобы
не нарушить её течение, звучание, воздействие на душу!
        "Бежать отсюда! Бежать от неё! - кричал во мне мой внутренний голос. - Боже мой!
 И это о ней я мечтал целый год!? Да... раньше были танцы, кино, цветы, поцелуи, - всё
 было хорошо, светло и приятно. А сейчас... Мы изменились. Как хорошо, что я не успел
 исполнить то, что задумал! Вот бы насмешил её! Замуж! Сейчас! За меня! Вот бы она
 хохотала! И... поучать бы начала: армию, мол, отслужи, на работу устройся, а мне надо
 техникум закончить, и так далее, и так далее. А на завтра нам было бы уже скучно вдвоём
 друг с другом..."
       "И почему всем... всем! - так хочется втиснуть меня, запереть в какие-то рамки,
в какое-то расписание: как мне сегодня жить следует, как завтра - и так всю жизнь?! Шаг
 вправо, шаг влево - расстрел! И Зоя, и мама, и все-все!.. Не хочу я так. Я же не робот
- я жить хочу! дышать хочу! любить хочу! Сейчас, сию минуту! А не завтра, не потом...
 Любовь - она или есть: и сегодня, и завтра, и всегда - или её нет совсем. Любить - так
 до сумасшествия, чтоб всё нипочём стало, чтоб никакого расписания на завтра!.. - Я
 посмотрел на Зою. - А в ней нет этого... того, что есть во мне сейчас, - с болью понял
 я. - Бежать! Бежать отсюда! Бежать от всех!.. Только было б куда..." - И так горько-
горько мне стало от моих размышлений, и так жалко самого себя, что... что - был бы я
 девчонкой - заплакал бы. Мне, ведь, хотелось любви и тепла... любви и тепла, - а именно
 этого и не было...
         Я стоял у окна и смотрел, как там три мужика сидели на корточках около кучи
 пожухлой листвы, которую ещё в листопад сгрёб дворник, и из горлышка бутылки пили вино
 по очереди, делая по нескольку глотков, и "закусывали" табачным дымом от папирос, и
 оживлённо при этом разговаривали, жестикулируя руками. И позавидовал им: им-то точно не
 хотелось никуда бежать от жизни, им и мысли такой не приходило в голову...  А за спиной
 я слышал магнитофонную запись песни уже современной певицы, которая последовала за
 божественным ноктюрном. Я не любил эту певицу, и голос её меня раздражал, как и
 монотонный голос Зои.
                10

                Потомок "Золотой Орды". 

       Я  не помню сейчас, как я тогда так быстро оказался на улице. Знаю только, что
 никто не вышел в прихожую проводить меня... Да, вот такой я. Иногда позволяю себе
 уходить - не прощаясь...
       "Всё! Всё кончено!" - твердил я себе безостановочно.
       Двенадцать месяцев я мечтал об этой встрече, изводил себя, переживая заново и
 заново: как всё это будет прекрасно и сильно! А какие яркие сны не давали мне покоя!
И, вот, - эта встреча была...
        Громко хлопнув, за мной закрылась входная дверь подъезда, отчего я невольно
 вздрогнул и обернулся на неё; и вдруг понял, что только что - враз - лишился всего,
чем жил этот год...
       "Мне только двадцать, а я уже второй раз... отвергнут. Неужели, я такой...
 неудачник?.. Почему она убеждена, что мне от неё только то... нужно, что... всем мужикам
 нужно? - как они всегда думают... Нет! Я  любви хотел! А любви-то - и нету... Никакой
 любви тут и нету... и не было...  Плохо... Всё плохо!"  И ко мне пришли одни из самых
 мрачных мыслей, какие только приходят к нам в дни нашей юности.
        Я тихо брёл в сторону вокзала и, навряд ли, что-то видел и слышал вокруг себя.
        "Пусть все живут, как им нравится. Я никому не хочу мешать! Никому не буду
 помехой... А как я буду жить - это моё дело... Хотя я ещё не знаю пока, как я буду жить.
 Ну, не знаю - и всё тут!.." "Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня", - вспомнил я
 слова из песни. Вспомнил и фильм; и яркие краски моря и громкая музыка стала
 накатываться на меня, словно волна за волной; и я услышал сильный голос, который пел:

                "Трещит Земля как пустой орех.
                Как щепка трещит броня,
                А его во вновь разбирает смех:
                Какое мне дело до всех до вас,
                А вам до меня?"
        Я вздохнул, задумался, не помню о чём, а потом уже сам пропел один куплет:
                "Но пуля-дура вошла меж глаз
                Ему на закате дня.
                И не успел сказать он в этот раз:
                Какое мне дело до всех до вас,
                А вам до меня?"
        Очнулся я, когда оглушительно-громко завизжали колёса "Волги"-такси  по асфальту
 рядом со мной, чего совсем не могло быть в любимом фильме, и  услышал такой знакомый мне
 крепкий мат:
        - ...твою мать! Чего  под колёса лезешь?! Шалопай! Обкурился дури, что ли? Сейчас
 вот монтировкой огрею по пустой башке - так быстро соображать начнёшь! - из машины вылез
 пожилой таксист и очень серьёзно погрозил мне кулаком. - Вали отсюда, а то час..! И
 нарожают же идиотов, а потом... отвечай за них!
          Конечно, я был виноват.
        - Извините, - буркнул я  и, будто меня и впрямь побили,  виновато опустил голову
 и молча и быстро свернул в сторону, и ускорил шаги. Мне было очень стыдно перед таксистом.
        Но на этом мои несчастья не кончились. Почти сразу же, у вокзала я наткнулся на
 толпу цыганок самого разного возраста. Если бы не случай с таксистом, я бы заметил их
 раньше и непременно обошёл бы стороной, но сейчас было уже поздно. Я с детства боялся
 этих шумных и нахальных людей: с тех самых пор как мы с мамой путешествовали и много раз
 натыкались в вокзалах и в вагонах на этих... "кочевников". Поэтому я быстро откачнулся
 от них, как от препятствия, и пошёл дальше. Но было  поздно. Одна из цыганок, в обычном
 своём пёстром наряде и с маленьким ребёнком на руках, закутанным в какое-то тряпьё,
 схватила меня за одежду свободной рукой.
        - Давай, милый, погадаю! Всю правду скажу, соколик.
        Я уже имел опыт и знал, что им отвечать ничего нельзя, иначе не отвяжутся, и
 молча и упорно шёл вперёд. Но цыганка крепко держалась за курточку, и у меня нечаянно
 вырвалось всего лишь одно слово: "Отстань!"   Ну и покаялся же я, что произнёс его! Я
 уже давно смешался с привокзальной толпой, а всё ещё слышал в свой адрес такие нещадные
 посулы, что  казалось, что меня принародно обливают помоями, и теперь все будут
 шарахаться в стороны, тыкать в мою сторону пальцем и хохотать. Я влетел в большие,
 тяжёлые двери вокзала, хотя и не думал сюда заходить, и остановился посреди огромного,
 шумного зала напротив табло с расписанием прибытия и отправления поездов. Не одну минуту
 потребовалось мне, чтоб прийти в себя и оглядеться. Нет, ни у кого до меня не было интереса.
        Зато попался мне на глаза телефон на стене, и я сразу же вспомнил об Андрее. Ни
у кого из моих знакомых телефона не было, а у Андрея был, потому что его отец до пенсии
 работал железнодорожником. Андрей - старинный друг мой. Были у меня и другие товарищи,
 но сейчас - ближе его никого не было. Он - единственный человек на свете, с кем я мог
 поговорить о чём угодно. Правда, порода моя такая, что я... никогда и никому не говорю
 всего до конца, и всегда у меня остаётся нечто, о чём знаю только я один. И это моё
 правило остаётся неизменным до сих пор...
        Трубку взяла мать Андрея Нина Николаевна.
        - Здравствуйте, тётя Нина! А Андрей дома?
        - Сейчас позову, - ответил мне знакомый голос.
        "Кажется, она не узнала меня, - обрадовался я. - А то мне надоело объясняться со
 всеми. Надо и Андрея выманить из дома".
        Когда в трубке послышался голос друга, я обрадовался и, даже заулыбался.
        - Привет, Андрей! Узнаёшь?
        - Во! Ты, что ли? Илья?!
        - Да, я.
        - И откуда ты?
        - Отсюда. С вокзала. В отпуск приехал.
        - Ну, ты даёшь! Во, здорово! Так что ж ты там? Давай сюда! Я дома.
        - Не... Лучше встретимся... где-нибудь. Да, в беседке нашей! Знаешь же?
        - Какой разговор? Ноу проблем! А чего сюда не хочешь?
        - Да... объясняться с твоими... Потом как-нибудь.
        - Всё! Я уже лечу!
        Андрей жил не далеко от Зои,  в старом  деревянном бараке на четыре хозяина,
с небольшим огородиком и садиком под окнами. Я, чтобы не идти вновь мимо цыган, пошёл
 задами, через железнодорожные тупики и отстойники, через знакомые мне дыры в заборах.
В самой гуще кустов черёмухи и акаций нашёл я нашу беседку, уже основательно покосившуюся
 от старости. Почти одновременно со мной появился там и Андрей. Мы крепко пожали руки,
 обнялись и основательно похлопали друг друга по спинам и плечам. Мы, действительно,
 искренне были рады встрече.
         Андрей немного ниже меня ростом, но плотный, широкоплечий, скуластый, с чёрными,
 немного вьющимися  волосами. Что-то восточное было во всём его облике, а с лица его
 будто картинки срисовывали в учебник по истории, где изображали древних кочевников в
 мохнатых шапках и на маленьких лошадках с длинными гривами. Мы даже в школе шутили на
 эту тему, что Андрей - это прямое доказательство того, что на Руси когда-то было иго
 Золотой орды. Андрей - умный парень - и никогда не обижался на наши шутки по поводу
 своей внешности; он был даже по-своемому оригинален, непривычен для нас, красив, и
 девочки всегда обращали на него внимание. Я давно знал его родителей, а они... самые,
 что ни на есть, - обыкновенные русские, русые, светлые; но ни Андрей, ни я, никто другой
 никогда, ни разу - при мне, по крайней мере, - не удивлялся этому. А почему? - не
 знаю... Видимо, все помнили "теорию о генах и наследственности". Но Андрей не любил,
 когда его спрашивали: какой он национальности. "Русский я!" - произносил он всегда эту
 фразу таким голосом, что у спрашивающего уже не было никакого сомнения: кто перед ним;
 и всякий начинал понимать, что "русский" - это вовсе не внешность человека, а нечто
 большее... По этому поводу очень точно и сильно сказал великий поэт: "Здесь русский дух,
 здесь Русью пахнет"! А как ты выглядишь? - это уже мелочи. Взять, к примеру, другого
 моего товарища - Володю; тот светлый, голубоглазый - но русским его не назовёшь: с
 первого взгляда понимаешь - он немец, хотя и сильно обрусевший.
        - Я боялся, что ты ещё на занятиях, - сказал я.
        - Не, я сегодня только две пары отсидел, - отмахнулся Андрей. - Ну, рассказывай -
 как ты? - торопил он меня.
       - Я - нормально, - я всё ещё продолжал улыбаться от удовольствия от встречи с
 другом. Закурил.- А ты так и не куришь?
        Андрей отрицательно покачал головой.
        - И не хочется.
        - Правильно! - согласился я.
        Разговаривать нам было легко: мы с полуслова понимали друг друга.
        - А чего не в форме? Надоела? - спросил он.
        Я пожал плечами.
        - Я же дома. Да и патруль ходит по вокзалу. Потом объясняйся с ними.
        - Ну и... как она... армия? Как ты там? Дедовщина есть?
        - Да я ж полгода в учебке был. А там все одного призыва. Там мы сдружились. А
 когда в часть перевели - так мы уже сержантами были, да и опыт кой-какой имели. Да и нас
 в одну часть порядочно попало с учебки, и держимся мы друг друга. Так что... и сдачи
 можем дать. Да и взводным к нам поступил лейтенант, молоденький, только что с училища.
 Щёголь, солдафон ещё тот! - я даже засмеялся, описывая своего нового командира Андрею.
- Строгий, спуску не даёт никому, но справедливый. И, что интересно, - почти круглые
 сутки с нами занимается, даже ночами часто спит у нас в расположении; не всегда, но
 часто, даже койку ему поставили специально. Говорят: в общаге-то лейтенантики-холостяки
 выпить любят, и частенько, а наш-то - не пьёт. Короче: служака он ещё тот, и, я думаю
- далеко пойдёт! А он мне нравится, таким и надо быть! Так что "дедам"-дембелям свои
 законы устанавливать не удаётся. Хотя есть парочка "козлов", да несколько
"шестёрок"-приспешников у них... Во! Андрей, а ты замечаешь до чего мы дожились: я тебе
 рассказываю об армии, о службе, а жаргон мне приходится употреблять зэковский, тюремный?
         - Да, есть такое, - улыбнулся Андрей, - Но... я вижу, что... службой ты всё-таки
 доволен. Не жалеешь?
         - Нет, не жалею. Армия - хорошая школа. Я там впервые почувствовал себя, что
 я... мужик... мужчина. Да ещё: когда управляешь такой махиной, как танк, и он тебе
 послушен как... как... даже не знаю, как сказать, с чем сравнить... Но когда летишь
на нём и понимаешь, что эта многотонная машина послушно выполнит всё, что ты захочешь
- ощущение неповторимое! Будет, что вспомнить.
         - Я, Илья, конечно, понимаю, что тебе уже все надоели, но, всё-таки: с чего ты
 вдруг?..  Ты ж так мечтал... выучиться! Я-то знаю!
         Я ответил другу не сразу. Даже на какое-то время моё внимание привлекли воробьи,
 которые нашли в пожухлой траве недалеко от нас что-то интересное, и расшумелись. И я
 невольно вспомнил, как я в детстве, чтоб не отстать от друзей, смастерил рогатку и
 испытал её силу, стрельнув по воробью, и... попал. И это был мой последний выстрел с
 того оружия. Мне даже сейчас стыдно за свой тогдашний поступок.
         - Как тебе покороче сказать? -  задумался я.- Помнишь же в школе учителя по
 истории, Петра Алексеевича? Помнишь, как интересно было его слушать? Сразу
 чувствовалось, что человек повидал в жизни не мало. Да и знания предмета у него были
 прекрасные, и жизненный опыт. Он из Чехословакии в конце шестидесятых  демобилизовался
  с изувеченной рукой. Да что я тебе рассказываю - сам всё знаешь. Пусть он там был всего
 лишь маленькой пешкой, но он был живым, настоящим участником истории, той истории,
 которую мы сейчас познаём по учебникам... Может, это не совсем удачный пример, но... А я
 что знал? Дом, школа, институт, да груда учебников... Не смог я так. Мне, прежде чем
 учить истории других, ужасно хочется самому хоть немножко "потрогать" её самому, своими
 руками. Повидать хоть что-то, пережить, даже поучаствовать. Я и в военкомате-то просился
 в Афган... Хотел на себе прочувствовать всё: как это... можно стрелять по живым людям?
  или самому быть... даже раненым, чтоб прочувствовать ту боль на себе, которую я мог
 принести другим... Но в учебку я попал в декабре, а в феврале в Афгане уже всё закончилось.
         Андрей меня не перебивал. Мы были настолько близки, что могли молча сидеть
 вдвоём - и нам не было скучно.
        - Даже Пушкин, когда писал "Историю Пугачёва", не только  в архивах копался, но и
 ездил по местам событий. Да и... другие ещё были причины у меня, - добавил я, и невольно
 улыбнулся: мне было приятно беседовать с другом, который меня понимает. - А вообще -
если честно - я в армии оказался потому, что... осень была, холода наступали. А, если б
- весна была, солнышко пригревало, то... то я совсем в другом месте мог оказаться...
 может быть.
         Когда я говорил это, надо было видеть лицо Андрея, его округлившиеся глаза от
 удивления!
        - Да-да, Андрей! Желания-то мои... цель даже была у меня: пуститься, как ветер,
 по всему белому свету, в любую сторону, по любому морю. Непременно по морю, непременно
 мерещились мне необитаемые острова. И, если б была весна, - подался бы я  или во
 Владивосток, или в Ленинград... я точно не знаю, не обдумывал - куда. Но мысль была:
  выучиться там... на морехода, или в институте на... биолога, зоолога, врача даже, как
 Юрий Сенкевич, - и уйти в моря, на острова, куда судьба зашлёт.
         Мы помолчали с минуту.
        - Да-а, - вздохнул Андрей. - А, ведь, говорят, что мечты, что не сбылись в
 юности, - потом мучают нас всю оставшуюся жизнь.
         Я ничего не ответил, только пожал плечами, мол: кто его знает - как оно лучше-то.
       - А мне ты ничего этого не говорил, хотя... я подозревал, что у тебя в голове
что-то есть, что от тебя всегда можно чего-то ожидать... Есть в тебе такое...
непредсказуемое. Ну, ладно - проехали, - Андрей даже рукой отмахнулся, будто отогнал
от себя какие-то мысли. - А мне бы хотелось посмотреть на тебя в военной форме, - вдруг
 сказал он, и я почувствовал, что он понял всё, что я хотел ему сказать о моём поступке
 годичной давность, и был благодарен ему за смену темы. - Ты ж ни одной фотки не прислал,
 - упрекнул он меня.
        - На дембель привезу и фотки, и в парадке меня увидишь! - рассмеялся я.
        - Да-а, ты сильно изменился, - рассмеялся и Андрей, зачем-то внимательно
 рассматривая меня. - Но, как я погляжу, изменился ты только снаружи, а в голове-то у
 тебя всё так же: не то романтика, не то ещё что...
         - Я тебе, Андрей, прямо скажу вот что: я думал... я очень много думал вот о
 чём... Ты только представь себе: ну, построишь ты дом, или накопишь за свою жизнь полные
 сундуки золота, или завоюешь полмира - ничего ты с собой на тот свет не возьмёшь, ни
 песчинки! Даже тапочки, что наденут на тебя - превратятся в труху! Понимаешь меня?
 Отсюда вывод: значит, нет никакого смысла тратить жизнь на... на себя. Вот до чего я
 додумался! Значит: человека, пока он живёт, должно занимать только то - что после него
 останется! Потому что: что бы ты ни сделал - всё до крошечки останется тем, кто будет
 дальше жить после тебя. И надо думать о том, чтобы то, что останется от тебя - было
 нужно, необходимо другим, чтобы они пользовались этим и помнили тебя. А, если ты будешь
 делать в жизни только то, что понадобиться только тебе, то после тебя всё это
 превратиться тоже в труху, как тапочки, и никто о тебе и не вспомнит, будто и не жил ты,
 будто и не было тебя никогда... Вот, по-моему, главный смысл жизни.
         - Да-а... - не то вздохнул, не то удивился Андрей. - Ну и карусель же у тебя в
 голове! И как ты со всем этим живёшь?.. И как разберёшься когда-нибудь?
         У меня в альбоме есть замечательная фотография: мы - три друга -
сфотографировались накануне выпускного вечера в школе; я, когда смотрю на неё, всегда
 удивляюсь: как точно на ней видно - кто из нас есть кто. Володя - высокий, красивый,
 аккуратно постриженный, в костюме, с галстуком - ну, сразу видишь в нём будущего
 инженера, начальника, а то и "повыше" кого. Андрей - коренастый, широкоплечий, одет
 попроще, но тоже "мальчик домашний", хотя и без костюма и галстука. И - самое
замечательное в нём - его азиатское лицо: смуглое, широкоскулое; и первое, что приходит
в голову, когда смотришь на эту фотографию, это то, что: "вот бы нарядить Андрея в
какой-нибудь национальный костюм - то-то был бы колоритный красавец"!
           А я на фото? Волосы до плеч, усики - а бриться мне пришлось с шестнадцати лет,
 когда у моих друзей ещё и пушка-то на лице не было! - яркая свободная рубашка, и всё
 такое... Ребята смеялись надо мной, когда увидели это фото: "Тебе, Илюха,  только гитары
 не хватает, или мольберта с красками"! Но о гитаре я и не мечтал - слуха у меня нет,
 пару раз пробовал побренчать - и оставил навсегда в покое ту затею; а красками и
 рисунками я увлекался серьёзно, но потом бросил и это: понял, что - не моё. И ещё пару
 слов о фотографии: взгляд у моих друзей - серьёзный, сосредоточенный, а у меня на лице
- не то улыбка, не то ухмылка, и глаза блестят; попробуй, угадай - что у меня на уме?
что от меня ожидать в будущем?

                11

                Ох, уж эта - первая любовь!

         - У тебя-то как дела? Как учёба? - перевёл я разговор на друга. - Мне очень
 интересно, Андрей, и всё тебя хочу спросить: а по каким учебникам вы учитесь сейчас?
 Последние год-два всё в Мире так быстро меняются, что лет через пять, я думаю,
 переписывать придётся не только Новую, но и Древнюю историю. Даже Дарвина, похоже, скоро
 скинут с пьедестала: его "Происхождение человека". Ещё совсем недавно разве кто-то мог
 подумать, что у нас случится Карабах? Абхазия? Чернобыль? Мы и не слышали и не знали,
 что есть такие - турки-месхетинцы...
        - Да, время побежало вскачь, - согласился со мной Андрей. - И многое ещё
 перевернётся с ног на голову. В учебниках написано одно, а на глазах, в жизни - видишь
 совсем другое. Преподаватели жалуются, что они сами не знают: по какой программе нам
 преподавать, и что теперь называть "белым", а что "чёрным"... Занятия, порой, похожи на
 дискуссии, а не на лекции: больше спорим, чем слушаем да конспектируем, - будто мы не в
 аудитории, а на съезде в Кремле... Да не хочу я сейчас об этом... - отмахнулся Андрей.
- Да! Кстати: тебе привет от Володьки из Германии.
       - А чего ж он мне-то не пишет? - удивился я.
       - И как же он тебе на армейский адрес из западной Германии письмо пришлёт? -
 расхохотался Андрей. - Не дойдёт же!
       - И, правда! Я об этом не подумал. Что он пишет?
       - Пишет, что осваивается там, обживается. Им полегче, чем другим: у них там
 родственники живые нашлись, даже дед у Володьки живой ещё, и подарил ему подержанный,
но крепкий ещё "Форд". Говорит: шустрая машинка, как кузнечик; очень ему понравилась.
       - Я рад за него, - вздохнул я, - а то он мне рассказывал, как его предков, и
 родственников репрессировали и лишили всего. А жили они под Ульяновском не бедно. Была
 там у немцев даже своя автономная республика, пока всё это дело Сталин не прихлопнул;
и мыкались они потом много лет то по Казахстану, то по Сибири. Не позавидуешь их судьбе:
 вот уж чья судьба и история страны нашей тесно переплетены. Только в учебниках про то -
 ни слова не найдёшь... Родственники - родственниками, но всё равно им в Германии нелегко
 будет: привычки-то у них уже все наши - обрусели они.
        - Но... никто их и не гнал отсюда, - заметил Андрей. - Пусть привыкают теперь.
А совсем туго станет - смогут и вернуться.
        - Бабуля Вовкина - навряд ли когда-нибудь вернётся! - засмеялся я. - Это -
 истинная немка: она даже по-русски плохо говорила, хотя прожила всю жизнь в России...
         - А что-то ты там мне в письме про какую-то подругу намекал? - поинтересовался
я у друга. - Расскажи.
         - А ты к Зойке-то пойдёшь? - спросил Андрей меня в свою очередь.
         - Я уже был. Только что от неё, - кисло усмехнулся я, да так, что Андрей дальше
 и расспрашивать не стал.
         - Всё понятно... Я всегда знал, что вы разные; и эти ваши... фигли-мигли - всё
 это пройдёт. Не переживай... А ты знаешь, Илья: ты - как ушёл из института - так
 знаменитостью стал! Все девчонки нашей группы по тебе с ума сходят, меня рвут на части:
 адрес твой требуют, и фотку твою - вынь да покажи им!.. Сколько ты учился-то с ними?
 Всего ничего. А они, вот... помнят тебя. Мы-то для них - серые, скучные. А ты   - не
 такой, как все:  чуть ли - не герой! И приходится мне... как Сашке Матросову - грудью
 амбразуру закрывать, то есть - тебя: а то они мешками писем тебя завалят, Родину
 защищать некогда будет - только им ответы строчить!
          Я улыбался и молчал.
          - А я летом с Галей познакомился, - почему-то тихо сказал Андрей. - Ты её  не
 знаешь. Она из другой школы и живёт там... к центру, - Андрей махнул рукой в сторону
 города. - Но девочка - я тебе скажу!.. Ничего подобного не встречал никогда.
          Мне было интересно наблюдать за другом и слушать его, потому что он - сколько
я его знал - всегда интересовался всем, чем угодно: мотоциклами, рыбалкой, охотой даже,
и прочим, - но только не девушками. Он даже над нами подшучивал: и что, мол, "вы нашли
в этих пискуньях стоящего внимания?" Но... видимо, наконец-то, пришло и его время.
          - Учитесь вместе?  - спросил я.
          - Не-е, она ещё в школе, в выпускном классе! А познакомился я с ней на
 водохранилище, летом ещё. Мы с Вовкой и с пацанами там купались и загорали. Жара была.
 Народу - полно! Я накупался до чёртиков. Бухнулся на песок и лежу на спине, отдыхиваюсь,
 глаза закрыл. Даже разморило меня. А тут... как бы свежестью на меня дунуло, даже
 капельки воды упали на меня будто. Я открываю глаза... а прямо передо мной - стоит...
 Даже не знаю, как сказать... Ты умеешь так говорить, а я нет. - Андрей даже расстроился,
 что не мог подобрать слов. - Она стоит!.. Прямо передо мной, близко! И вся блестит!
 Будто усыпана мелкими-мелкими брильянтами... Это вода, капельки воды, понимаешь? Она
 только что вышла из воды и солнце на неё так светит... и эти капельки так горят... и в
 волосах, и на руках, и на всём теле... И такое впечатление, что на ней ничего нет...
 одежды будто нет совсем!.. Хочешь - верь, хочешь - не верь, но со мной... В голове у
 меня всё поехало, как от солнечного удара!..
          Даже Илья заметил, как смуглые щёки Андрея заалели от вспоминания о первой
 встрече с подругой.
          - Она с подружками была, - продолжил Андрей разговор после минуты молчания,
 когда успокоился. - Вовка тоже тогда познакомился  с Надей. Надя до сих пор жалеет,
что Вовка уехал...  И ещё у них третья подруга есть. Любой зовут. Классная девочка. Тебя
 познакомлю... А за Зойку - не переживай.
          - Ну, наконец-то - и ты задружил, даже влюбился! - порадовался я за друга. - А
 как твои? Как мать?  Или ещё не знают?
          - Знают… - как-то не весело ответил Андрей. - Представляешь, сначала всё было
 прекрасно: мать и Галя даже подружились. Галя - шустрая, бойкая, смелая; и по дому -
 просто мастерица, всё умеет. Но и... на язык!.. В карман за словом не лезет. И вот,
 совсем недавно... они с матерью болтали: так, просто... о своих женских делах. Ну, мать
  и говорит: "А ты, Галина, замуж выйдешь - так муж у тебя непременно под каблуком
 будет". А та - ни секунды не задумываясь - и ляпни в ответ: "Ну и что?  Зато
 пьянствовать не будет, и шляться где попало".  Ну, или что-то в этом роде... Тут бы
 посмеяться - да и всё, а мать - запомнила. И теперь... хотя и не говорит мне ничего,
но я-то вижу: не мила ей теперь Галина - и всё тут!
          Я не знал, как подбодрить друга, и мы какое-то время помолчали.
          - А ты знаешь, Илья, - продолжил Андрей, вновь вдруг понизив голос до шёпота,
- у меня уже несколько раз была возможность... потискать её, ну... как других девчонок!
 Наедине... Понимаешь? Но я... у меня... я не знаю: почему? - даже руки не поднимаются!
 Целую - ито робею! Наверное, это оттого, что я знаю, что она моя? и потому - мне её...
 жалко?
         Я, ободряюще, похлопал друга по спине и засмеялся:
        - Поздравляю! Я рад за тебя! Это может значить только одно: влюбился ты!
        - А ты завтра приходи к нам, - предложил Андрей. - Мать тебе всегда рада. Ты же
 знаешь, что она любит тебя... как родного, если не больше. Даже за армию - ни слова
 против тебя не сказала! А я  Галю с подругами приглашу. Специально, чтоб с тобой
 познакомить. Да и отец тебе рад всегда... тем более что завтра у него именины.
        - Хорошо, приду обязательно. Как же - твоим - да не показаться!  Может, и в
 военной форме приду. Там видно будет, - согласился я.
        Хорошо было с другом, но... моя мама давно уж, наверное, меня вспоминала:
  темнеть уж совсем начало, а я отпрашивался всего на часок.
        И мы расстались до завтра.
        Пока я шёл до дома - всё вспоминал: как у меня с Зоей завязались отношения, а ещё
 до неё - с Любой Волжениной. Да, то было в самый первый раз... Первое увлечение, может
 даже - первая любовь. А случилось это со мной в восьмом классе, весной, в марте,
 накануне праздника... У нас была замечательная, красивая, молодая учительница;  умница,
 и наш классный руководитель, да ещё и - жена директора школы, Мария Константиновна. Так
 вот, она, - чтоб сплотить и сдружить наш класс, - частенько организовывала экскурсии,
 походы: то на природу за город, то в театр, то в музеи, и так далее. А ещё - с чего всё
 и началось-то у меня - после занятий, вечерами мы закрывались в своём классе и
 устраивали что-то вроде посиделок, вечеринок: обсуждали интересные события, кинофильмы,
 книги - любые темы обсуждали, лишь бы всем было интересно. И, кроме того, кто-нибудь из
 нас приносил в класс магнитофон, а все остальные - кассеты с записями. Но... с какими
 записями! Таких невозможно было услышать ни по радио, ни по телевизору. А нам-то как
 было всё это интересно! А ещё мы этими вечерами... учились танцевать! Танго, вальс...
 Заводилой, организатором была, конечно, Мария Константиновна, а ей помогали те из нас,
 кто умел что-то. Так и меня там наши девчонки научили танцам. Ну, и... естественно - я
 впервые танцевал!.. и танго, и вальс... А лет-то нам было - по пятнадцать; а тут музыка
 такая, и вся эта пьянящая атмосфера дружбы, молодости. И со мной случилось то, что и
 должно было случиться: я влюбился... в Любу Волженину. Милая девочка была... Правда,
 учёба ей давалась очень тяжело... Не помню уже: сколько дней я страдал и сколько ночей
 не спал нормально. Но подойти к ней и объясниться, хоть намёк дать - так и не посмел. А
 написал большую записку, где признался в любви, да ещё и стих присочинил. И эту записку
 потихоньку подложил ей в учебник на последнем уроке, а потом всю ночь не спал и
 переживал: а что же завтра-то будет!? В голове такие фантазии вертелись!.. Да, впервые
у меня тогда голова кружилась, но только не от болезни, а от фантазий моих...
          А на завтра... она мне тоже ответила запиской. Не сохранил я её. Но писала она
 следующее: извини, мол, но "у меня есть парень. Он старше меня на пять лет, и служит
 сейчас в армии, скоро уже вернётся. И я буду ему верной... А тебе спасибо за твой стих,
 за твоё внимание ко мне"... Вот эти три слова: "буду ему верной" - и решили для меня
 всё... В моём сознании они значили - табу, полный запрет на мои дальнейшие действия по
 отношению к ней. Ни единым словом, ни единым взглядом я больше не потревожил её. Но...
 сам-то... в ту ночь... впервые плакал в подушку: ни от отчима, ни от мамы, ни от
 обидчиков каких-нибудь, а от... чувств... Утром даже мама заметила, что у меня глаза
 красные, и всё допытывалась: с чего это я такой? Да я как-то отвертелся, не признался
ни в чём.
          Вот какой опыт отношений с девочками у меня уже был, неудачный опыт - тогда с
 Любой, теперь с Зоей... Как тут не расстроиться!? А Люба после восьмого класса ушла из
 нашей школы и с тех пор я никогда её не видел. Только недавно, в армии, из писем от Зои,
 я узнал, что она очень рано вышла замуж, сейчас - многодетная мать, а муж её работает
 сварщиком и любит "закладывать за воротник". В общем... ничего хорошего.
         А у меня от тех дней остались лишь воспоминания.

                12

                Настя, и "Ловец во ржи".

         Осень есть осень:  пока пришёл домой  - совсем стемнело.
         Мама, у которой волосы были накручены на бигуди, и Ксения Юрьевна, с банным
 полотенцем на голове, - обе, с разрумянившимися лицами, сидели в зале за круглым столом,
 покрытым белой скатертью с цветной вышивкой по кромке. Посреди стола на металлическом
 подносе возвышался электрический самовар и около него остывали две пиалы чая. Украшением
 стола была конфетница с конфетами в ярких обёртках. Так же вокруг стояли тарелки с
 пельменями, винегретом, солёными огурцами и помидорами, и графин с красной  настойкой.
 Далее, в проёме между окон зала на высоком старом комоде (сколько я помнил себя - он
 всегда там стоял), был включён телевизор, где несколькими минутами ранее закончился
 очередной лечебный сеанс Анатолия Кашпировского. Обе женщины, надев очки, уже
 отвернулись от "ящика" и, склонившись над столом, были заняты не едой, а совсем другим
 делом.
        - Вот, видишь, - говорила Ксения Юрьевна и показывала маме на разложенные перед
 ними карты, - дальняя дорога ему выпадает, а на сердце - печаль ложится... У-у, и
 короли, короли:  крестовый, пиковый!  Казённый дом... А к сердцу - дама червовая...
 Только что-то... радости-то нет, а всё печаль больше.  Видишь - всё пики выпадают...
        - А, Илюша! Ты пришёл! Ну, здравствуй! - по-моему, искренне обрадовалась Ксения
 Юрьевна, даже встала из-за стола, чтоб обнять меня. - Спина, правда, болит страшно - ты
 уж извини, - да как же не поцеловать-то тебя!? Ведь один же ты мужик-то у нас... Ох! -
 тяжело вздохнула она, поцеловав меня в обе щёки и крепко похлопав по спине, и ещё
 несколько раз охнув, пока снова садилась на место. - Солдатик ты наш! - добавила она,
 чуть не всплакнув. - С возвращеньицем!
          Ксения Юрьевна была всего года на два-три старше мамы, но выглядела на все
 пятьдесят, и вела себя и охала соответственно этому. Она не раз рассказывала историю о
 том, как она "вышла замуж, будучи худее худого, костями гремела, а стоило ей родить
 Настёну - и распёрло её во все стороны". И сейчас, даже "лёгкий пар" после бани, не
 скинул ей "пяток" лет, а наоборот - будто добавил их.
         - Здравствуйте, тёть Ксения! С лёгким паром вас! И тебя, мама, с лёгким паром!
- поприветствовал я женщин, и вышел на кухню, помыть руки.
         - Спасибо! Садись с нами. Голодный, небось? - ответили они одновременно в два
 голоса и быстро сгребли со стола карты, и мама убрала их в комод.
         - А что же Настя не пришла? - спросил я.
         - Да, в бане ещё моется, должно быть. Она может и часами там сидеть, всё -
 худеет. Будто от бани и жара - можно похудеть. А может - уже и помылась, да побежала
 домой прихорашиваться:  надо ж перед тобой выглядеть соответственно. Ведь, она уже не
 сопливая девчонка, а... девушка, поди. Уж и ухажеры, наверное, есть. Да Настёна разве
 признается?.. Смотри, Илюшка: пока ты служишь - уведут девку! - засмеялась Ксения Юрьевна.
         - Иди, поешь, да тоже в баню сходи, - сказала мама, насыпая мне в тарелку
 горячих пельменей. -  Вот уксус. Ты же любишь с уксусом.
        - А, однако, долгий у тебя часок. Анна говорила, что ты на часок ушёл, а...
на дворе-то уж ночь, - заметила мне Ксения Юрьевна. - И чтой-то такой смурной пришёл?
        - Да... так  получилось, - промямлил я, пережёвывая пельмень.
        - Да ладно... - сказала мама, как бы намекая куме, чтобы та "не задевала больных
 тем за разговором". - А мы тут с кумой после баньки по чарочке наливки за твой приезд
 выпили. Выпей и ты, если можно. Да и Семёна... и Василия надо помянуть. Год уж прошёл.
 Да ты не бойся: она ж без дрожжей, с прошлогоднего варенья. Э-э, только чокаться не
 надо. Когда поминают - так пьют.
        Я взял рюмку с красной наливкой и выпил. Наливка была очень сладкая и прохладная.
 Давно, ещё мальчишкой, я дал себе клятву: "никогда не пить этой гадости!" - и не пил, и
 не чувствовал потребности. Мне было достаточно вспомнить пьяные дебоши отчима и других
 выпивох, вспомнить их пьяные рожи и их  дурацкие поступки - и не было никакого желания
 быть похожим на них. А сейчас я знал, что наливка не крепкая, и выпил для приличия.
 Женщины тоже выпили со мной "по полной" и закусили.
        - Слушай, Илья, - начала Ксения Юрьевна, - а что за погоны у тебя такие красивые?
  Что они значат? Или сейчас всем такие дают?
        Я засмеялся.
       - Нет!.. Не всем. Мои погоны означают, что я сержант, танкист.
       - Он же сержантское училище  закончил, и все экзамены на одни пятёрки сдал.
На командира танка выучился! Я ж тебе показывала, кума, "Благодарственное письмо" от
 командования части! - удивилась мама.
       - Да знаю я! Видела от тебя всё! Но я хочу от него, самого. Чтоб он сам... И я к
 чему это? Вот послушайте меня, - оживилась Ксения Юрьевна. - Я-то знаю, как у тебя
 голова работает, - дай бог каждому бы так! Так ты, Илья, - и не теряйся, давай - дальше
 стремись. Учись дальше. Что там... у военных:  институты, академии,  или как по-другому
 они называются? - я не знаю. Уж кто-кто, а ты-то запросто сможешь! Во, какой важнецкий
и стоящий военный из тебя  получится! Поверь мне, я тебе точно говорю! Я всегда любила и
 уважала военных: и дисциплина у них на высоте, и они всегда подтянутые, ухоженные, и
 везде им уважение и почёт. Любо-дорого посмотреть на них! Ну, настоящие мужчины! И до
 полковника дослужишься, а то - и выше!.. Не то, что эти... наши, гражданские. А, Илюша?
 Раз уж с институтом у тебя такая карусель получилась. Определяться-то всё равно
 придётся. Ну, не будешь же ты... вагоны разгружать, да ломом да кайлом махать всю жись!?
         - Конечно, надо, - согласился я. - Ничего, тёть Ксения, всё встанет на места в
 своё время. Не переживайте, - отвечал я, а сам с радостью чувствовал, что у меня уже нет
 ни капли страха перед ней; я вдруг понял: на сколько я подрос и возмужал за этот год. Я
 слушал их, а сам думал о своём и даже улыбался: так было приятно ощущать себя взрослым.
         - Нет, военным по нашим временам - опасно. Сама знаешь, что твориться в мире.
Я же всё мечтала увидеть своего сыночка - врачом, - вздохнула мама.  - Но... сейчас, как
  поработала в больнице, поглядела на то, что там твориться: на всю эту кровь, грязь,
 отрезанные руки и ноги, а - главное - наслушалась: какие там склоки, интриги; просто -
 змеиный клубок, а не больница! Так что теперь, даже если б Илюша и захотел учиться на
 врача - я бы ему отсоветовала. Ты ж, кума, знаешь, конечно, Ирину Афанасьевну,
 гинеколога? Я от многих слышала, что она врач от бога, скольким людям помогла! И такая
 всегда спокойная, обходительная. Так съели же, выжили её! Ушла на пенсию... Кто лечился
 у неё, сейчас приходят, спрашивают, охают, жалеют, и - уходят. Зато такая "кобра" и
 главная интриганка во всей больнице, как кардиолог, - и царствуют. А ещё сердечников
 лечит! Да я бы ей горшки из-под больных выносить не доверила! Это она под главврача всё
 яму копает, всё на его место метит. И я нисколечко не удивлюсь, если она своего добьется.
         - Да, и я лечилась у Ирины Афанасьевны, - вздохнула Ксения Юрьевна. - Да и
 Настёну она у меня принимала при родах. До сох пор благодарю Бога, что она дежурила в
 тот день, когда меня чуть живую привезли в роддом. Как я её тяжело рожала, кто бы знал!
 Чуть кровью вся не истекла, и, если б не она - померла бы, точно...
         - Да, кстати! - вдруг нахмурилась мама на меня, - вот, про кровь-то заговорили
- я тут и вспомнила! А ну - признавайся сейчас же: что у тебя было? Ты ранен был? Тебя
 избивали в армии? Говори сейчас же, не вздумай ничего скрывать! А то рассказываешь нам
 тут сказки. Ты представляешь, кума, - убежал он это... как только приехал сегодня,
 переоделся во всё домашнее. А я потом - глянь - а шинель-то его запачкана, да так
 здорово! А в чём? - не пойму. Стала я её оттирать, даже замывать пришлось. Смотрю - а
 вода-то красной стала! Я б, может быть, и не поняла бы ничего, да не зря же в больнице
 работаю - сразу увидала - кровь это! А ну признавайся сейчас же: откуда кровь на
 шинели?! Куда ранен?!
         - Мам, ты чего? - удивился я. - Ничего я не ранен. Успокойся!.. Ах, да! Это
 сегодня я, когда приехал и шёл с вокзала домой вдоль линии... Девчонка одна - прямо у
 меня на глазах - под локомотив попала. Я её с машинистом поезда вытаскивал на обочину...
 Ну и - замарался.
         - Не врёшь? - засомневалась мама. - И чего тебя-то туда поднесло? Больше некому
 было, что ли?
         - Мам, ну ты даёшь!.. Я потом ещё в милиции на вокзале показания писал.
         - И вечно тебя во всякие истории тянет. Без тебя никак?
         Дальше женщины начали обсуждать и "переваривать" только что услышанное от меня,
 и припоминать подобные случаи, и хотели ещё продолжить разговор со мной, но я встал
из-за стола и заторопился в баню.
        - Что ж мало поел? - переживала мама. - Ладно, потом поешь. Ты сначала воды
 холодной в баню захвати, а то там мало оставалось, тебе не хватит. Вёдра пустые на
 крыльце, на скамейке возьмёшь.
        Я накинул на плечи фуфайку, сунул под мышку банное полотенце, и вышел на улицу.
 Было темно и очень свежо. На небе сквозь городскую хмарь тускло мерцали звёзды.  Большая
 Медведица была слева, ковшом книзу. Выше хорошо были видны  звёздочки Кассиопеи. А ещё
 выше, даже сквозь осеннюю хмарь сверкала Вега в созвездии Лиры, моя любимая звезда. У
 неё необыкновенный свет и цвет. Я, как найду её на небе - так могу часами смотреть на
 неё, и мечтать; и, почему-то, на душе становится так тепло и светло! Я с удовольствием
 закурил, взял большие оцинкованные вёдра, и пошёл за дом, в огород к колонке. Ещё отчим
 несколько лет назад провёл зимний трубопровод с улицы прямо в дом и в огород, что было
 очень удобно.
        Пока вода, громко журча, лилась в ведро, я всё всматривался в блёклое, ночное
 небо и вспоминал: на сколько ярки и многочисленны были на небе созвездия там, в воинской
 части, вдали от города; эти - не шли ни в какое сравнение. И в душе у меня было всё так
 же блёкло и неопределённо, как это небо...
       Я вспомнил о колонке и воде только, когда вода полилась мне на ноги в огромные калоши...
       Я ввалился в предбанник и сразу в баню, весь объятый клубами горячего пара.
 Поставил на пол одно ведро, а второе приподнял над бочкой, чтоб перелить воду в неё - и
 только тогда увидел то, от чего тут же ведро с водой выскользнуло у меня из рук
, бухнулось об пол и облило меня от самых калош до пояса ледяной водой.
       Прямо передо мной на полку сидела... совершенно нагая Настя, распаренная, розовая,
 с прилипшими к телу берёзовыми листочками. Она явно окаменела от неожиданности, и в упор
 смотрела на меня. Окаменел и я... Что там картины в музеях или фотографии в журналах!
 Они - просто бледная тень по сравнению с живой красотой молодого женского тела, которое
 было передо мной, да ещё такого разгорячённого русской баней... Не знаю, сколько длилось
 это... видение: одно мгновение или целую вечность, но сознание вернулось ко мне только,
 когда я услышал тихий, удивлённый голос Насти.
       - Тебе чего?..
       А я...  только и смог прошептать в ответ:
       - Ничего... Воды принёс... - и тут же вылетел пулей в предбанник и во двор, плотно
 захлопнув за собой двери.
       Ну, что особенного случилось? Обыкновенное человеческое тело, правда... с женскими
 особенностями, - а сердце - будто с ума сошло! Аж в ушах стучало, того гляди - перепонки
 лопнут! Вот что гормоны с человеком делают: рассудок отключается, а сердце вразнос идёт!
 А, ведь, ничего не сделал: только всего-то... неожиданно увидал обнажённую девушку в бане...
        Уже позже, когда и я попарился в бане, и мы все, и Настя тоже, - сидели в зале
за круглым столом и ужинали, - я всё ещё был "не в себе" и не мог прямо смотреть на неё,
 отводил глаза в сторону. Да и настойка на меня, наверное, подействовала, хоть и была
 слабенькая; но лицо у меня было такое же красное, как и напиток этот... Потому и
 разговор у женщин со мной не получался. Хотя Настя - с мокрыми рыжими волосами и одетая
 в тёплый банный халат - была уже не та, что в бане; да и огромный халат скрывал все её
 прелести.  Но... многочисленные веснушки на её лице сейчас были даже милы; и на меня так
 и веяло от девушки - а мы сидели рядом, близко - каким-то непонятным ароматом, теплом и
 домашним уютом, покоем. Даже однажды наши глаза  встретились, и, хотя, я тут же
 отвернулся, но невольно подумал: "Ай-да, Настя! Тихоня - тихоня, а в глазах-то у неё...
 будто лиса затаилась, хитренькая, маленькая, но - хищница. И рано или поздно - она ещё
 покажет свои ноготки. Придёт её время, и вырвется на свободу эта лисичка. А сейчас  мать
 её подавляет. А она и не сопротивляется, выжидает. Потому и... лиса!" 
       Так и просидел бы я в тот вечер вот так... отрешённый от всех и от всего, если б
 неожиданная просьба Насти не "задела меня за живое".
        - Илья, помоги мне, пожалуйста... как раньше помогал. - Настя смотрела на меня и
 улыбалась: видимо, она хотела что-то напомнить мне из прошлого, о чём-то намекнуть этой
 улыбкой,  да меня очень заинтересовал её вопрос, а не воспоминания. - Нам в школе дали
задание: прочесть любую современную книжку иностранного писателя, и написать по ней
 сочинение... Я прочла "Над пропастью во ржи"... по-моему - автор Сэлинджер. Но там так
 всё запутанно и сложно, что я не поняла... главной мысли:  к чему эта книга? Если ты,
 конечно, читал её когда-нибудь...
        - Книга - прекрасная! - даже воскликнул я, не удержался от восторга. - Как ты
 удачно выбрала! Да - сложная, да - запутанная. Но... суть её довольно проста: это -
бунт, бунт молодости, бунт личности - против устоев общества, против... родителей, если
 коротко сказать.
        Я в пылу своей речи даже не заметил, как при этих словах: "против  родителей" -
 изменились лица наших родителей и "навострились их ушки" к нашему разговору.
        - Это почти тот же - вопрос отцов и детей, что у Тургенева, - продолжал я,
 занятый своими мыслями, - только в современном американском обществе, - сделал я упор на
 слове "американском", чтобы немного успокоить слушателей. - А ещё, в большей степени, -
 это бунт юноши и против себя, потому что... он  понимает, что: ещё молод, ещё нет у него
 опыта, ещё нет силёнок - бунтовать цивилизованно. Вот он и бесится:  и жить не хочет,
 как его родители; а как жить по-другому? - ещё  не знает... не умеет. Вот и...
 вытворяет, что попало, - заключил я, уже задумавшись о другом, о себе; но тут же
 очнулся. - Сильная книга! - ещё раз подчеркнул я. - Между прочим, когда задержали убийцу
 Джона Леннона - Марка Чепмена, - у него с собой была именно эта книга, и он её читал...
        Ох, зря я это сказал! Обычно я прежде думаю, а потом говорю, а тут... сорвалось.
       - Вот - вот! Доведут вас эти книги... до такой же дури! - чуть ли ни в один голос
 воскликнули Ксения Юрьевна и моя мама. - Ты что - другой книжки прочесть не могла?! -
 даже накинулась на дочь и рассердилась Ксения Юрьевна.
       - Да я откуда знала?! - обиделась Настя. - Она - не большая. Толстую - не хотелось
 читать... И ещё, Илья: а к чему у неё такое название?
       - Потому что у Холдена, у мальчишки у этого, мечта была: "ловить  в поле ржи
 играющих в бунтарей ребятишек, таких же заблудших, как он сам", чтоб они "не сорвались
в пропасть", то есть: не стали, как тот Чепмен - убийцами, или наркоманами, или
 алкоголиками...
       - А почему именно - в "поле ржи" надо было их ловить, а... не в других
каких-нибудь местах? - не поняла Ксения Юрьевна. - Извини меня, Илюша, но до меня
что-то не доходит. Думаю - и Настёна не всё поняла.
        - Это... писатель так фигурально выразился, потому что эта книга - художественная
 литература, а не документ, не протокол какой-нибудь судебный, где всё должно быть
 точно... до буковки. Это - в фотографии отпечатывается всё в точности, как есть на самом
 деле. А художник... рисует картину - так, как ему нравится... и, чтобы и нам эта картина
 понравилась. А писатель - тот же художник, - объяснил я женщинам всё, как мог, как
 понимал сам.
        - Вот и хорошо, что я за всю свою жизнь не прочитала ни одной книжки, потому что
 - враки всё там, одни выдумки! - констатировала свои выводы Ксения Юрьевна.
        Ещё не скоро в тот вечер меня оставили в покое, - а меня занимали уже другие
 мысли, - поэтому я отвечал на все их вопросы без прежнего азарта, иногда - даже невпопад.
        Уже ночью, перед сном, оставшись наедине, я достал из своего тайника "потаённую
 тетрадь" и записал в неё следующие строки, которые мучили меня в этот вечер более всего:

                "Нет, она меня не любит... - я имел в виду Зою, -
                Напрасно думал, напрасно я мечтал,
                Напрасно пережил волненья,
                И мой туманный идеал
                Вновь разбился об каменья...
                Напрасно молодость дана,
                Напрасно сердце стонет и рыдает!
                Впереди лишь... смерть одна,
                Сзади же мука всё скрывает...
                И любовь напрасна... Нет любви!
                А, если есть, - то не для нас...
                Всё теперь мечи и рви,
                Но сердце не залечишь враз..."
         Я уже закрыл тетрадь и сунул её под подушку, до утра; и уже потянулся к
 выключателю, чтобы погасить настольную лампу, как... непреодолимое чувство и желание
 остановили мою руку, и я вновь вытащил тетрадь и взял ручку. Какое-то время подумал,
 глядя в темноту, в никуда... и записал следующее:
                "О! Разреши обнять твои колени,
                Прижаться к ним - и зарыдать!
                Избавь меня от скуки, лени -
                Разреши любить, и нежить, и ласкать!

                Разреши с тобою вместе
                Обойти весь Белый свет,
                И узнать: есть ль на свете
                Счастье, верность, - или нет!?

                О! Устал я! Задыхаюсь!
                Закрой глаза мне, усыпи!
                Простите, люди! Каюсь! Каюсь!
                О боже! Душу... унеси..."
         К кому я обращался в ту минуту, кто меня вдохновил на тот "порыв души"? - я не
 знаю.  Может, нечаянное "видение" в бане, может... просто абстрактный образ;  но и
 Настя, и Зоя, и... всё остальное - перемешалось в моей голове! Возможно, и наливка
 подействовала. Но сны мне в ту ночь снились такие!.. Даже никому не могу рассказать их,
  даже слов таких нет в человеческом языке... Но приятные сны. Тем более что перед сном
я надел на голову наушники и включил на магнитофоне кассету со своим любимцем - Крисом
 Норманом; я так соскучился по милой моему сердцу музыке, что мог слушать его бесконечно,
 всю ночь.


                13
               
                Утро.

          Как бы не было хорошо, тепло и уютно в домашней постели, в которой так и
хотелось нежиться, потягиваться, чтоб все косточки сладостно распрямились и встали на
 свои места; никуда не спешить, и улыбаться от того, что пришло
 новое утро и ты жив, здоров, полон надежд и уверенности, что уж сегодня-то у тебя всё
 будет хорошо, хотя бы потому, что рядом никто не храпит, и не топает сапожищами
 дневальный у тумбочки, - сон окончательно покинул меня по армейской привычке ровно в
 шесть часов. Было ещё совсем темно, и мама ещё не вставала; а ей сегодня надо было на
 работу. Она работала в последнее время сестрой-хозяйкой в стационаре железнодорожной
 больницы. Было очень тихо, даже не слышались гудки локомотивов со станции, будто и там
 перед рассветом все задремали. И мне ещё не хотелось вставать,  и думать ни о чём не
 хотелось; но как бы я ни старался улечься поуютнее и подремать ещё часок-другой - у меня
 ничего не получалось. Да и моя любимица - кошка Василиса - всю ночь проспала со мною,
 свернувшись калачиком, и при малейшем моём движении она непременно начинала мурлыкать,
 как бы успокаивая меня.
         "Да... да... Лишь однажды мы живём, - вдруг вспомнил я сказанную кем-то фразу.
- И другого раза жить нам не дано..."
         Нет, далеко не первый раз пришла мне в голову такая мысль. "Любое живое существо
 рождается для чего-нибудь, -  рассуждал я. - Даже, вон, кошка - и та нужна, чтоб мышей
 гонять да мне свои песни мурлыкать. И я для чего-то, ведь, нужен, раз родился! Родился -
 пригодился... А я до сих пор не знаю - для чего я?.. Рано или поздно - мне всё равно
 нужно решить этот вопрос... никуда от него не деться. И армия - это только отсрочка... Я
 год назад не смог решить этот "ресбус-кроссворд" - как говорил Райкин, -  вот и отсрочил
 на два года... Ещё год остался.  А что потом?.." - рассуждал я, но, как и раньше, -
 ответа не видел. И эти размышления портили мне  приятные ощущения от тёплой мягкой
 постели, от домашней спокойной обстановки. Да и хорошая мысль в голове вертелась: "Худо
 ли, бедно ли, но все мои грехи и страхи за них - теперь в прошлом; я освободился от них,
 и теперь свободен жить дальше без этого груза. Осталось только... догадаться - как жить!
 Ну, не могу я жить: нажравшись от пуза и поплёвывать в потолок! Не видел я в этом
 никакого удовольствия и, тем более - счастья! Мне надо было непременно что-то делать, да
 чтоб ещё и смысл в этом делании был! Такой я... "свихнутый", что ли?"
          А мама уже встала и хлопотала по хозяйству, пока я мучил себя вопросами и
 портил себе этим утро, а потом она подошла и ко мне.
         - Ты уже не спишь? А я поросёнка и кур накормила. Тебе готовить ничего не буду:
 со вчерашнего еды осталось навалом, в холодильнике всё найдёшь и разогреешь. Будешь со
 мной завтракать или поваляешься ещё?
         Я пожал плечами.
         - Да... не знаю. Ещё не проголодался.  Если - только за компанию.
         И, решившись, я уверенно встал. Пока я умывался и ходил на двор, мама
 приготовила завтрак.
         - А хорошо подморозило за ночь, - заметил я. - А там, где я служу, ещё довольно
 тепло, только дожди часто поливают.
         - Конечно, там же Россия, и климат другой; а тут Сибирь, - почему-то вздохнула мама.
         - Мама, а я ехал сюда на поезде, и он проходил по тем самым местам, где мы
 родились, - догадался я о причине её вздоха. И ещё... мне страшно хотелось расспросить
 маму - об отце, родном отце. Но я навсегда запомнил, как однажды, ещё мальчишкой,
  поинтересовался о нём, и как она оборвала все мои вопросы: "Никогда, слышишь, никогда
 не напоминай мне о нём! Нету его для нас: умер, сгинул к чёрту в тартарары! Пожалей ты
 меня: забудь о нём!" И в то же время... постоянно, сколько себя помню, она - стоит
 только мне сделать что-то по-своему, "показать свой характер" -  непременно сердито
 замечала: "Ну... весь в родного батюшку! Такой же... настырный!" И... волей - неволей,
 мне порой думалось, что... раз она отца моего так ненавидит - а я "весь в него", и
 постоянно напоминаю ей его, то и... меня она только... терпит.
         - Да... - согласилась мама и на какое-то время задумалась. - Знаешь, Илюша, а я
 хотела поговорить с тобой... серьёзно, ещё вчера вечером, но не получилось. А нам надо
 поговорить...
         Я терпеливо ждал, не перебивал её... Я умел  слушать.
        - Тут такое дело... В субботу надо будет поросёнка заколоть на мясо, хватит его
 уже кормить... Да и морозы начинаются, мясо уже не пропадёт. Не беспокойся! Я хорошо
 знаю, что ты этим не занимаешься, ты и мухи не прибьешь. Но помочь надо будет, сынок.
 Заколют без тебя. Придёт один человек...  Он всё сделает. Только ты... присмотрись к
 нему. Я имею в виду: познакомься с ним... поближе. Хорошо? Его Николаем зовут.
         "Вот оно!.. - враз понял я, о чём сейчас пойдёт речь. - Придёт этот... "мастер,
 который... с интересом"". - Я продолжал молчать и ждать: я чувствовал, что это только
 прелюдия к основному разговору. Но мама уж слишком долго не решалась продолжить разговор
 и молчание неловко затянулось. Мне стало совестно: ведь я же догадался  о том, что она
 хотела мне сказать... и решил помочь ей.
         - Хорошо, мам...
         - Илюша... - мама не могла подобрать нужных слов. - Илюша, ты только пойми
 правильно, сынок, и не обижайся на меня! Понимаешь... Я всё одна да одна... Ты далеко,
 служишь... А мне каково одной? Да и... потом... - мама вновь надолго замолчала. - Мне,
 ведь, только сорок лет!.. У тебя, ведь, всё равно будет своя семья, свои дела, а я...
- и мне в её голосе послышались слёзы.
         - Не надо, мама...
         - Что - не надо? - встрепенулась она.
         - Не надо так... расстраиваться! - я даже чай отставил в сторону и посмотрел ей
 прямо в глаза.
        Я видел, что она меня не совсем понимала, сомневалась. Ей нужны были конкретные
 слова. Но и я что-то сильно разволновался, даже покраснел и... и виновато опустил глаза.
        - Конечно, мама... Я понимаю... Я не против... Я не буду мешать... Меня ещё целый
 год не будет! Ну, и... чего ты будешь одна? Да и потом - я всё равно не буду помехой, 
я всё равно... буду устраивать свою жизнь... А тебе надо налаживать свою жизнь! -
 наконец-то я высказал всё то, что было так трудно сказать! - Только, мам... чтоб это всё
 у вас серьёзно было, - почему-то тяжело добавил я, совсем не ожидая той реакции от мамы,
 которая последовала;  я даже вздрогнул и ещё больше покраснел.
          Мне показалось, что мама охнула, осеклась и тоже... покраснела!  "И как я,
 здоровенный дурак, не смог догадаться раньше, что будь у них всё серьёзно и нормально,
 то у них был уже целый год - и сойтись и жить нормально! И... без меня бы всё сладили!"
 - крепко выругал я сам себя за недогадливость... и даже растерялся... и не сразу
 нашёлся, что сказать. Видел я и хорошо помнил фильмы: и "Зимнюю вишню" и "Осенний
 марафон" - и мне всегда были неприятны те чувства, которые они оставили во мне...
         - Я и ждала тебя, когда ты приедешь, чтоб поговорить с тобой, - сказала мама,
 будто прочитала мои мысли! - Понимаешь... у него есть семья. Но они... уже почти и не
 живут... ждут развода. Да никакой жизни там у них уж и нету. Так только... И я не знала:
 как ты... что ты... скажешь? Ну, а теперь!.. Теперь!.. - мама вдруг повеселела, и
 слёзы... настоящие слёзы заблестели в её глазах.
         - Ты умный у меня!.. Всё понимаешь! Спасибо, сынок! - прошептала она и вытерла
 подолом фартука покрасневшие глаза. - Ну, а в субботу вы познакомитесь. Я знаю, я
 уверена, что он понравится тебе! -  повеселела она.
         - Да мне-то что... Главное - тебе чтоб нравился! Вам жить! - облегчённо вздохнул
 и я, будто огромная ноша свалилась с меня, и стал допивать чай. А мама стала собираться
 на работу.
         - Мама, а он... шофёр, на КамАЗе? - наверное, в первый раз в жизни ляпнул я,
 совсем не подумав! И ещё слова мои звучали в воздухе, а я уже испугался: зачем я их
 произношу!?
        - Откуда ты знаешь? - очень удивилась мама, даже остановилась посредине кухни.
        Я пожал плечами равнодушно, хотя сердце-то у меня ёкнуло!
        - Да я так... просто спросил, наугад, - пробубнил я, а сам глаз на маму не поднимал.
        - Да, он шофёр на КамАЗе. Ещё могу сразу сказать, чтоб знал: у него две дочери,
 уже большие. Одна школу заканчивает, а меньшая - в седьмом классе, что ли, не помню. Но
 они его... и за человека не считают! Всё, что им от него нужно, это: чтоб он им деньги
 приносил - и всё. Да, не хочу об этом даже говорить, - отмахнулась она.
         А мне не давал покоя ещё один вопрос, давно он "вертелся" у меня "на языке", с
 самого детства, а теперь вдруг так "подпёр", что не было уже никаких сил сдерживать
 себя, да и обстановка  благоприятствовала, и я не выдержал... спросил:
        - Мама... можно тебе один вопрос задать? Только ты, пожалуйста, не обижайся...
        - Что ещё? - напугалась мама, а потом помягче, - Ну, спрашивай.
        - Мама... а, вот, ты, когда убегала со мной, маленьким, тогда... - ты убегала
 только от... Алексея? Только он был причиной, или... у тебя ещё какая-то цель была, мечта?..
        Мама искренне-удивлённо посмотрела мне в глаза.
        - Что-то ты нагородил, что я ничего не поняла... Что ж мне было делать: вновь
 голову ему подставлять, чтоб добил уж совсем, что ли? А рано или поздно - он бы сделал
 это, я даже не сомневаюсь. А какая ещё могла быть цель? С чего ты выдумал?
        - Да, ты права, мама - ты не поняла меня, я не то спрашивал, - вздохнул я. - Я-то
 имел в виду... может, мечта у тебя какая была?.. Ну... мир посмотреть, новые места?
 Новостроек тогда много было.
        - Ничего у меня не было... Ты был, и страх... У меня, после сотрясения мозга, как
 после контузии - панический страх был. Кажется, что я смерти так не боялась, как его...
 твоего родненького.
         Я уже жалел, что начал этот разговор, но... решил уж разом всё кончить,
 разрешить все вопросы:
        - Мама, а... про отчима... Семёна,  ничего не слышно? - не смело,  спросил я,
 хотя до последнего  сам от себя не ожидал, что спрошу.
        - Летом ещё, в конце августа вызывали меня раз... в морг, на опознание, -
 неожиданно-спокойно ответила мама, нисколько не удивившись моему вопросу (меня всегда
 поражала её способность быстро успокаиваться, "брать себя в руки"). - Утопленника нашли
 на водохранилище. В сетях, говорят, был запутанный. А меня вызвали потому, что не свежий
 был он, а уж давно в воде лежал, даже разложился весь... и опознать никто его не мог. Ну
 и... меня вызвали: может, я опознаю, по одёже, там, по зубам... Да я и не рада была, что
 пошла - ну и насмотрелась там!  Меня потом неделю полоскало... и дрожь во всём теле
 была, никак не унималась, не проходила. Я уж хотела врачу показаться... Да хорошо - на
 работе Наталья Захарченко какого-то лекарства дала, импортного. Я всего две таблетки
 выпила... на ночь - и всё прошло.
         - Ну... и что? Он был? - спросил я в волнении.
         - Нет, конечно. Этот - длинный какой-то, да и зубы золотые. У Семёна их отродясь
 не было... Сказали б про зубы сразу - я бы сроду не пошла в морг!.. И чего этим мужикам
 дома не сидится? Не то б без рыбы померли! Вечно ищите себе приключений на задницу! Все
 вы мужики - только о себе думаете... Как ты думаешь: могла ли я спать спокойно, когда ты
 в армии, а тут... то один оцинкованный гроб с Афганистана пришлют, то другой?.. То
 смотришь, как солдатика у вокзала встречают... то без ног, то без рук. Аж жуть! А мне,
 как нарочно, на работу и с работы мимо вокзала ходить приходится...  И каково нам-то,
 матерям, всё это пережить? А?.. - Мама не на шутку разворчалась.
        - А к чему это ты Семёна вспомнил? - вдруг, как бы опомнившись, спросила она, и
 посмотрела мне прямо в глаза, и её взгляд, как рентген просветил меня насквозь, будто
 высвечивая: а нет ли чего "тёмного" за моими словами?
        - Да я вчера, когда пошёл из дома, то на новостройках, на развалинах... мужика
 видел. Правда - со спины только, но... на нём была фуфайка похожая, а, главное, - шапка!
  Точь-в-точь такая же, как у отца была: рыжая, собачья… - с запинками, под пристальным
 взглядом, стал я рассказывать вчерашний случай.
       - Да, мало ли таких фуфаек, и шапок таких... похожих!? - отмахнулась мама и,
 успокоившись будто, пошла собираться на работу. - Да и сам, своей головой подумай: какой
 резон Семёну было уходить из дома и, тем более - скрываться от нас? Не из того он теста,
 чтоб кому бы то ни было оставлять за так - то, что он сам, своими руками построил; я
 имею ввиду - этот дом. Не такой он. А шапку - бомжи могли и на берегу найти.
        - А зачем бомжу было от меня прятаться? - засомневался я, но мама ничего не
 ответила. - А я вчера напугался: так показалось, что это он! Так похож! Правда - со
 спины, лица я не видел. Помнишь, мама, на нашей фуфайке хлястик оторвался, и ты вместо
 него чёрный поясок пришила? Та вот, у этого мужика на спине тоже что-то чернело, да я не
 разглядел... А потом этот мужик, как сквозь землю провалился, растворился где-то в
 развалинах. Я попробовал его найти - да там подвалы такие тёмные, можно ноги переломать
 или провалиться в какой-нибудь колодец.
        - И нечего тебе там шариться: там, и вправду, бомжи обжились. Даже милиция туда
 не суётся. Смотри: и тебе башку-то открутят! Мы теперь там...  не ходим, и ты не ходи.
 Вон, по улице до вокзала, а там - куда хочешь дальше. Да, сынок, я никогда и подумать не
 могла, что люди могут так опуститься и превратиться... я даже не знаю - в кого...  Как
 их назвать таких? Просто - в нечисть какую-то! Ничего человеческого в них не остаётся.
 Нагляделась я на них: как зима начнётся, морозы ударят - так их в больницу везут
 обмороженных, а то - сами приходят. Да такие чёрные, грязные, обросшие! Бывает: вши на
 них так и копошатся коркой, аж волосы шевелятся, просто - жуть! Противно, а выгнать -
 нельзя: больница, не имеем права... Да, Илюша, пока ты в армии служишь, всего-то год, -
 а жись вокруг так поменялась! Что раньше было просто и понятно, то теперь... ничего не
 понятно. И жить всё страшнее: не то, что не знаешь, что завтра будет, так и сегодня не
 знаешь - жив ли останешься, не прибьют ли, не ограбят... Потому ты - отдыхай, сиди дома,
 лишний раз не ходи никуда, особенно - вечерами...
       
                14

                "Пожелай мне удачи..."
               

         Но, когда мама ушла на работу, я тоже  долго не засиделся дома. И не ждал -
не гадал, а снова встретился с ней, и довольно скоро.
        Я оделся потеплее, сунул в карман самый лучший апельсин, который нашёл в
 холодильнике, и вышел на улицу. Я уже знал - куда идти; только, по рассеянности, совсем
 забыл, что мама там же!
        Железнодорожная больница всего минутах в пятнадцати ходьбы от дома. И, когда я
 вошёл в стационар, первый же человек, которого я встретил в коридоре, - была мама! То-то
 я удивился и растерялся! И только потом вспомнил и сообразил, что она здесь работает.
 Мама была в больничном белом колпаке и в белом халате, и держала в руках стопочку
 постиранного и поглаженного белья.
        - Во! А ты как сюда?! - удивилась она. - Какими судьбами? Или... ко мне? Что-то забыл?
        - Н... нет... - почему-то очень сильно покраснел я.
        - Да что с тобой? Что случилось-то? - уже серьёзно встревожилась она. - Заболел,
 может? Давай - к врачу свожу. У нас хороший терапевт.
        - Н... нет, мама, - вновь промямлил я. - Тут... тут... где-то девушка... Вчера её
 поездом... задавило... Я же вам вечером рассказывал. Ты ещё шинель застирывала. Хотел
 узнать... как она?..
        - А ты-то тут причём? - уж совсем удивилась мама. - Ну, Илюшка! Что ни день - то фокусы.
        - Это ж при мне случилось. Я  приехал... шёл домой - тут она... Под поезд!  Я всё
 видел. Потом в милиции писал... показания.
        - Да тебе-то зачем... сейчас-то?
        Я пожал плечами и опустил голову.
        - Ну... как... - я совсем не знал, что сказать маме.
        - И совсем не расстраивайся, и не бери даже в голову! - вдруг уверенно и твёрдо
 заговорила она. - Тебе-то всё это зачем?! Понять не могу.
        - Но... – раскрыл, было, я рот, а мама перебила.
        - Умерла она сегодня ночью. Её на каталке в морг увезли. Не смогли спасти. Да
 и... ребёнок у неё был. Беременная она была. Правда, всего месяца четыре... может, пять
 беременности. Так что - никого спасти нельзя было. Сейчас родственников ищут. Да и...
 нашли уж, кажется. Там... пришли какие-то, - мама показала в сторону приёмного покоя. -
 А тебе тут совсем делать нечего! Вчера написал показания - и хватит с тебя! Иди - гуляй,
 и не заморачивай себе голову! А то ещё вляпаешься в какую-нибудь историю, наговоришь на
 себя, а потом таскать будут... И оправдывайся потом!- строго сказала она  и чуть ли не в
 тычки вытолкала меня к двери на улицу. - Сиди лучше дома, или в кино сходи. Горе мне с
 тобой! Такой детинушка вымахал - а всё хуже ребёнка...
         Я вышел на высокое крыльцо. Вокруг больницы был большой парк с ровными дорожками
 и с пустыми сейчас, чёрными клумбами. Солнце светило тускло и совсем не грело. Так же
 тускло и пусто почему-то стало и у меня на душе. Я закурил, и совершенно не знал, что
 мне делать дальше. Из соседнего одноэтажного здания вышли и тихо прошли мимо меня
 мужчина и женщина средних лет. На женщине был чёрный траурный платок. Она, молча,
 беззвучно (будто я оглох вдруг!) плакала и вытирала носовым платочком глаза, а лицо
 мужчины было серое, как не живое... Они почему-то оба внимательно посмотрели на меня - у
 меня аж мурашки по коже побежали! Может быть, ожидали увидеть во мне кого-то знакомого,
 но ошиблись...
         У меня нехорошо задрожали ноги, и я чуть было не сел тут же, на грязные холодные
 ступени крыльца. И внутри меня прошёл такой неприятный холодок, будто я льдинку
 проглотил... Но я пересилил себя и быстро пошёл через парк по первой же тропинке, - мне
 было абсолютно всё равно, в какую сторону идти.
         "И зачем было родиться на этот свет, чтоб вот так?.. - думал я. - Раз - и нет
 тебя! И пройдёт всего месяц-два - и будто не было тебя никогда!.. Родители и родные ещё
 попомнят, пока живы сами, а после них - и совсем про тебя забудется... - Всё более и
 более углублялся я в размышления. - А всё потому, что мы жизнь не ценим! Она дарована
 нам без нашего согласия - потому-то мы её и не ценим. Говорят же, и не зря говорят: как
 что придёт задаром - так и уйдёт впустую!.. Досталась человеку жизнь задаром, вот он и
изгаляется над ней: алкоголем, табаком, наркотиками - душит, одурманивает, отравляет.
 Обжирается, насилует, воюет! Не себя - так других убивает, калечит. И с какой стати
 человек, просто человек взял на себя такое право... решать:  кому жить, а кому нет?! 
И самому же вершить и суд и приговор!? Нет! Нет! И нет! Не имеет человек такого права!
 Никто ему не давал такого права! Даже над собой!.. Нет у него такого права!.. Одно
 только у человека есть право - жить!! И так жить, чтоб... никому вокруг от тебя не было
 тошно! Это - главное... Живи и радуйся - и никому не мешай. И, по-возможности, - делай
 добро, чтобы и тебе, и другим было хорошо. Всё! - вдруг обрадовался я этой мысли. - Надо
 просто жить и радоваться жизни, и делать всё, что хочется и нравиться! И лишь
 единственное условие должно быть: чтоб всё, что ты будешь делать - не мешало другим
 жить, и не было им во вред!"
         "А, если... эта девчонка потеряла всякий смысл в жизни? Если жизнь ей стала
 невмоготу?" - задал я сам себе вопрос в тот момент, когда, как казалось мне, я уже всё
 для себя разрешил. А, вот, на этот вопрос у меня ответа не было, как я не напрягался.
 Даже прописная истина: "Бог терпел и нам велел!" - не успокаивали меня... "Да, самое
 страшное в жизни - это предательство и обман!" - сделал я для себя окончательный вывод,
 хотя не знал причину столь страшного поступка несчастной девочки.
        Из прибольничного парка я вышел на автобусную остановку. У меня не было никакой
 определённой цели или намерения, но когда подъехал автобус, едущий в центр города, - я
 без колебания вошёл в него. Я любил гулять по центральным улицам города и, особенно, по
 красивой набережной, где старина удачно сочеталась с современными постройками. До вечера
 у меня была масса свободного времени, и я решил пройтись по знакомым местам, а так же по
 старому городскому парку; да и надеялся, что там успокоюсь.
         Час пик уже миновал; в салоне автобуса было свободно; и я уютно уселся около
 окна, и рассматривал и прикидывал: что изменилось за год в городе. "Город похож на
 муравейник или на пчелиный улей, - подумал я, - только с той разницей, что муравьи и
 пчёлы знают, куда они бегут и летят, и чем каждый из них должен заниматься, а люди...
 люди не всегда знают, что им делать и куда идти, как... как Мармеладову у Достоевского:
 "Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. - Я помнил
 эти слова наизусть, ибо часто думал об этом же. - Ибо бывает такое время, когда
 непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!" Так и мне сейчас... Куда идти? - размышлял
с горечью я. - Зачем живу? - и сам не знаю..."
         Но скоро моё внимание привлёк разговор за моей спиной. Я не видел
 разговаривающих, но, предполагаю, что это были уже не молодые  женщины, или соседки
или родственницы.
         - И какой идиот разрешил открыть пивной ларёк возле нашего дома? - возмущалась
 одна дама. - Никакого житья теперь не стало!  Весь двор  пьяные алкаши загадили - детей
 вывести некуда; да и страшно. Даже самой-то страшно вечером мусор вынести. А в подъезде
 что твориться! Чуть непогода - понабьются в подъезд, тут же пьют, и харкают, и нужду
 справляют! И куда только мы не жаловались - никому до этого дела нет. Хоть продавай
 квартиру и съезжай, куда в другой район. Ума не приложу - что делать?
         - А у нас, думаешь, лучше? - вздохнула её попутчица. - Тоже вечно в подъезде
 всякая шантрапа торчит. И обругают, и оскорбят, и толкнут, окаянные! А сами ещё совсем
 сопляки, и уже курят, и пиво глотают, и гадят тут же. А позавчера вечером они вот так же
 возле подъезда толкались и цеплялись до всех, "балдели" - как они говорят. Я их всех
 знаю: такие безобразники и беспутные ребята. Ну и - нарвались они! Мимо подъезда парень
  проходил. Шёл себе, никого не трогал. Може - по делам к кому приходил, може - в
 соседний дом. Не знаю. Ну и - привязались они к нему, и драку учинили! А парень-то - не
 промах оказался:  поддал им всем шестерым! Да хорошо поддал! Кому руку, кому ногу, кому
 ещё что покалечил! Потом «скорая» их собирала да по больницам развозила. Один даже,
 говорят, в реанимации лежит. А сегодня я даже по телевизору и по местному радио слыхала,
 как объявляли и просили: помогите, мол, "опасного преступника" найти и задержать, и наш
 дом поминали. А потом днём по подъездам милиция ходила и расспрашивала:  к кому этот
 парень приходил, и кто его знает. Да, по-моему, никто ничего им не сказал... - почему-то
 добавила они шёпотом.
        - Вот, молодец - встрял в их разговор мужчина, что стоял рядом с ними в проходе и
 тоже невольно слышал их разговор. - Я говорю: парень этот молодец. Доведись до меня,
 даже  если б я его и знал - кто он такой, - да ни за что не донёс бы на него! Правильно
 сделал, так им и надо! Да не найдут они его. А люди только спасибо ему скажут. Разве -
не так?
         - А если б он вашего сына покалечил? - вошла в разговор ещё одна женщина, тоже
 уже в годах, но  крепкая и здоровая; она только что сидела рядом со мной, и у меня в
 носу щекотало от сильнейшего аромата её духов.
         - Во-первых, не он начал драку, а защищался от подонков, - вдруг спокойно, даже
 сердито ответил ей мужчина. - Во-вторых, вшестером на одного - это совсем не по-мужски,
 а, даже, по-скотски. А он - молодец, и преподал им урок. И, в-третьих, мои сыновья по
 подъездам бабушек не пугают и не шляются где попало. Они воспитывались иначе...
 Воспитывать своих чад надо как положено, а не гнать их из дома во двор, чтоб не
 мешались. А то гоните их на улицу от себя подальше с тех самых пор,  как только они
 ходить научатся. Мы сами виноваты, что такое поколение выросло бездарей и отморозков.
 Меня как воспитывали родители? Попробуй - приди домой с синяком да ещё пожалуйся: так
 отец такую затрещину даст, так добавит! И чтоб не жаловался, и чтоб за себя учился
 постоять.
        - Правильно мужчина говорит! - послышались голоса по всему автобусу.
        - Вот-вот! - громче всех заговорила женщина, лет сорока, что сидела на одном из
 передних сидений автобуса; она даже повернулась в проход так, чтоб её все видели и
 слышали.- Я тоже хочу сказать о том, как мы жалеем и заступаемся за наших недорослей, и
 что потом из них вырастает. Я недавно была у родни в Ростовской области; и там, в ихнем
 городе три отморозка-недоросля изнасиловали, избили до полусмерти девчушку, бросили её в
 мусор и подожгли! Ещё живую! Случайный прохожий в тлевшем мусоре увидал человеческие
 ноги и вызвал полицию. Она потом ещё две недели прожила в больнице. А нелюдей этих
 нашли, но в тот же день выпустили на волю по подписке, потому что папаши и мамаши их -
 шишки большие, нам не чета! И, чтобы выгородить своих отморозков - они стали поливать
 грязью эту девчонку, что она такая-сякая, что сама во всём виновата! Ох, не могу! У меня
 сердце так и заходится, как вспомню всё это! Граждане, да если б мой сын такое сотворил
 - да я бы его сама, своими руками задушила бы! Да разве ж можно таким выродкам жить,
 ходить по земле? Какая б она ни была, эта девчонка, - не об ней речь. Нормальный человек
 даже собаку не ударит, а тут - живого человека в огонь! Что ж они за родители такие?! Да
 как же можно оправдывать своих детей, если они такое творят? Что дальше-то будет с них?
 Сегодня они чужого человека в огонь бросили, то завтра смогут и мать родную прибить; и
 были такие случаи - я вам точно говорю!
         С минуту в салоне держалась тишина; даже автобус будто поехал ровнее, бесшумно.
         - Выгородят их - как пить дать! Папаши - выкупят, - не то вздохнул, не то просто
 подумал вслух кто-то.
         - А ещё идут разговоры - совсем отменить, запретить смертную казнь, - тоже
 заметил кто-то на задней площадке.
         И тут такое началось! Все пассажиры включились в дискуссию, но мне не суждено
 было дослушать этот разговор до конца: я вышел в Центре у набережной. Говорили все враз,
 и никто никого не слушал. Видно было: наболело у людей серьёзно!
        "Да, и люди и жизнь вокруг меняются очень быстро и круто, - пришёл я к
 неутешительному выводу. - И впрямь - Перестройка. Только почему-то не в лучшую
 сторону... А, может быть, раньше я был мальчишкой и за учебниками ничего не замечал; а
 сейчас подрос, и у меня глаза открылись?" Но то, что случилось со мной после прогулки по
 городу и просмотра в кинотеатре нового для меня фильма "Игла" - я даже описать не могу!
 Я вышел из кинозала на улицу - в полном ступоре: мне только что в фильме показали
 сегодняшний день моих ровесников! Но я их не узнавал, я их не знал, будто я был
 пришельцем с другой планеты... Как я отстал от сегодняшнего дня!
         А в ушах, в голове, в сердце моём всё ещё во все хоры звучала музыка и сильный
 голос Виктора Цоя! Я даже описать не могу: как та музыка и тот голос на меня
 подействовали, и как долго мурашки бегали у меня по коже... И я направился на рынок и
 потратил все деньги, что наскрёб у себя в кармане - на аудиокассеты с альбомами групп
 "Кино", "Наутилус Помпилиус",  и Игоря Талькова; на большее денег не хватило.

                15
               
                Душа компании

         Андрей был уже дома и возился со своим мотоциклом. Ещё в конце лета родители
 подарили ему "Восход" - и теперь это была его "любимая игрушка". Я тоже присоединился
к занятию Андрея, и мы вместе перебрали весь мотоцикл: подтянули, подкрутили, смазали,
 отрегулировали что надо. А потом покатались вдвоём за городом по полям, по холмам, по
 оврагам. Не обошлось и без приключений: один раз нас занесло на подмёрзшей грунтовой
 дороге так, что мы оба улетели в канаву. Андрей обошёлся царапинами, а мне не повезло:
 я здорово порезал левую ладонь о разбитое стекло кем-то брошенное здесь. Порез пришёлся
 по артерии, и кровь остановить было очень трудно. Мы так и приехали домой к Андрею: он
 рулил, а я крепко зажал в левой руке носовой платок, который быстро напитался кровью.
 Нина Николаевна хорошо обработала рану, но бинтов намотала так много, что можно было
 подумать, что у меня вся кисть изуродована.
          А к этому времени уже и гости подошли. Я вспомнил, что за неделю до Октябрьских
 праздников в этой семье всегда отмечают день рождение отца Андрея. Я до сих пор не знаю
 его отчества, и всегда звал его просто - дядя Коля - и всё. И было сегодня дяде Коле 68
 лет.  Мне тогда даже в голову не приходило: почему у моего друга такие престарелые
 родители? Ведь и Нине Николаевне было уже за 60! А Андрею только девятнадцать... Но их
 "историю" я узнал гораздо позже, поэтому и расскажу её потом, при случае. Ко мне же они
 всегда относились замечательно, тепло, по-родительски даже. Они очень простые люди
, потому что всю свою сознательную жизнь только то и делали, что работали и работали на
 железной дороге, исправно исполняя всё то, что им поручали, и так  до самой пенсии, и
 никогда никуда не "избирались и не привлекались". Так и прожили свою жизнь. Они из той
 самой замечательной породы людей, которых исключительное большинство: это их руками
 строятся дороги, заводы, города - всё, что вокруг нас и без чего мы не можем
 сосуществовать; а в благодарность за это - мы их не замечаем, не знаем... за
редким-редким исключением.
         Пришла сестра Нины Николаевны - Наталья Николаевна, крупная, сильная женщина с
 хрипловатым голосом, и курящая папиросы "Беломор". Я ни разу не видел её мужа. Да и был
 ли он? - не знаю. Но был у неё сын, Виктор, двоюродный брат Андрею - здоровенный парень
 под два метра ростом. Я с ним виделся каждый раз, когда мы встречались у Андрея. Он и
 раньше был тихоня, сангвиник и увалень, но после того, как побывал в Морфлоте (меньше
 года, между прочем) - совсем стал каким-то... заторможенным. Для меня было полной
 неожиданностью, что он уже вернулся со службы, и только сейчас узнал подробности: почему
 он дома.  "Списали подчистую" - так выразилась его мать.- "Пока учился на берегу морским
 наукам - всё было нормально. А как вышли в первое плавание, нырнули под воду дома, а
 вынырнули неизвестно где - его первой же оказией - домой вернули, и в госпиталь. Я
 ездила, ухаживала за ним. Вот, выходила, домой привезла. А здесь - сколько ног стоптала,
 сколько кабинетов прошла, чтоб позволили его на работу устроить! Вот, кое-как в
 котельную пристроила. Теперь уж, слава богу, лучше. Работник-то он хороший. Вот, только
 ни слова от него не добьёшься: всё понимает - и молчит». А Виктор и впрямь, когда мы
 сидели за столом и поздравляли дядю Колю и разговаривали о том, о сём, о разном, - не
 проронил ни слова, да и не понятно было: слушает ли он нас вообще? - или думает о чём-то
 своём? Так непривычно было видеть это!
         Пришёл ещё дальний родственник дяди Коли, мужчина лет пятидесяти пяти - Михаил
 Иванович. Я много раз видел его в этом доме. Только на этот раз он пришёл один, без
 жены. «Слегла моя Ирина... Совсем ноги отказывать стали», - объяснил он её отсутствие.
 Немного позже, когда мужики вышли из-за стола и удалились на крыльцо покурить, - я и
 узнал подробнее, что случилось в их семье. Я знал Михаила Ивановича как балагура и
 весельчака, который был "душой" любой компании, умеющего рассказывать анекдоты, и
 знающего множество разных историй. Не знаю, кем он работал, но он очень много
"по работе" ездил по стране, побывал во всех её концах, даже был за границей! -
в Финляндии. От него всегда можно было узнать что-то новое, что происходит в стране,
 причём, не из газет, а "вживую". Но... на этот раз он был "сердит", и рассказы его
 были "сердитые", и "с обидой".
        - Ну, ладно, могу я согласиться, что мы строили-строили и построили что-то не то
 и не так. Но зачем же всё ломать? "Зачем же стулья-то ломать!?" - до глубины души
 возмущался он. - Ну, не понятно нам, простым мужикам-лапотникам:  ведь, не Мамай, не
Наполеон, не Гитлер прошёл по Руси с "огнём и мечём" - и всё порушил! Сами всё рвём и
 изничтожаем!.. Вот что страшно!.. Не дурак - и могу понять, что такое "Застой", что
 нужна "Перестройка", даже "Гласность" - могу понять, хотя... тут можно и поспорить: обо
 всём ли нужно трепать; но это долгий разговор... А сына моего, Никитку, кто мне вернёт?
 Ушёл - и сгинул... За что?! Не за Родину даже... на чужой земле... У Ирины моей ноги-то
 и отказали... А я, вот... ещё... - но тяжело было Михаилу Ивановичу говорить: тяжелы и
 скупы были мужские слёзы;  и мы все молчали, и ни словом, ни звуком не могли нарушить
 эту тяжёлую тишину. Сын его Никита был немного старше нас, я его знал, но мало. Попал он
 в "Афган", там и пропал без вести. И никто не мог им сказать: жив ли их сын или... давно
 уж нет его.
         И ещё не скоро вся наша компания за столом  вновь оживилась и разговорилась.
Но, не смотря ни на что, Михаил Иванович не смог изменить своей привычке и скоро все
 внимательно слушали его. Я бы даже сказал, что Михаил Иванович был для нас всех
 собравшихся за этим столом - не просто "душой компании", а "нечто большим": он много
 ездил, видел, слышал, читал, знал, и хорошо и эмоционально рассказывал нам обо всём.
 Поэтому - что там телевизор и газеты! - вот кого мы слушали, вот кому мы верили, вот от
 кого мы впитывали с самого детства "Что такое Хорошо, и что такое Плохо" в окружающем
 нас мире. Вот, к примеру, какие слова его запомнились мне на всю жизнь: "Я могу понять
 Белоэмигрантов, вынужденных покинуть Родину, потому что для них, как ни для кого другого
 не стоял так остро вопрос - Родина или смерть!.. Да, они были вынуждены покинуть
  "родной дом" и обживаться на чужбине. Но и там они как никто другой - не "потерял своё
 лицо": и язык родной, и культуру свою сохранили и детям и внукам передали. Честь и хвала
 им! А нынешние "эмигрантишки"?! Да ни в какое сравнение не идут они тем, первым! Дали им
 сейчас волю - и побежали они как тараканы, как крысы. Да какими бы они "почётными и
 заслуженными" не были, и "мозгами нации", - знать их больше не желаю! У них даже во
 взгляде-то, в глазах-то - и души-то не видать, одни "долляры" горят. Эти способны жить
 только для себя, для своего пуза. За сорок серебренников мать родную на панель пошлют!
  Поэтому они мне - никто, "Ноль", даже хуже! И оправдывают свой поступок тем, что, мол,
 "жизнь у человека одна, и прожить её они хотят со всеми её благами. На то, мол, и жизнь
 дана, чтоб вкусить все её прелести". А как же... а кто же мне тогда объяснит вот такую
 вещь: а что же, у тех ребят, что стояли насмерть под Сталинградом за Родину, - у них что
 - ещё жизнь была в запасе?! - лицо у Михаила Ивановича покраснело от напряжения, и дышал
 он с трудом. - Ну, какими словами можно назвать Могильного, хоккеиста? Что ему не
хватало в жизни? В Америку сбежал, присягу воинскую нарушил! Слышать об нём не хочу!
 Раньше я так хоккей любил, а теперь даже смотреть его не могу: как увижу по телику -
 болит вот тут, - Михаил Иванович показал на грудь. - И, даже кажется от обиды, что там
 по льду одни Могильные бегают и вместо шайбы - слиток из долларов катают... И даже
 лучше, что они поубежали: отечество моё хоть очистится от всякой такой... скверны...
Я, конечно, не имею в виду евреев и немцев, которые перебираются на "историческую
 родину", - это совсем другая статья», - добавил он, заметив, видимо, вопросы в наших
 глазах, потому что знал о нашем друге - Володе.  И много, много чего Михаил Иванович
 говорил в этом же духе - и мы слушали его, и были с ним солидарны, и переживали вместе
 с ним.
         Я слышал такое выражение: "Бегут, как крысы с тонущего корабля"; так вот - Михаил
Иванович, это человек из той породы, что не побежит с корабля ни при каких условиях,
а будет до последнего дыхания бороться за его "живучесть".
         Да, к нашей компании присоединилась ещё и Галя, подруга Андрея. Она только что
 подошла, но одна, без подруг. Так что на этот раз мне не суждено было познакомиться с
 девушками, о которых рассказал мне в нашей беседке Андрей. Галя была хорошенькая,
 молоденькая, худенькая девочка с украинскими чертами лица и с чёрными блестящими
 глазами. Андрей сразу заметил, что Галя мне понравилась, что я оценил её, и радостно
 улыбнулся мне и подмигнул через стол.
         - Нет... Ну, сотню раз был в Москве, сотню раз её проезжал, а такой, как сейчас
 она стала  - никогда не думал её увидеть! - качал головой Михаил Иванович. - Что
 делается!.. Даже говорить не хочется... Или вот... в последний раз, думаю: чего по
 вокзалам толкаться? - Пошёл я в Лужники, дай думаю - футбол посмотрю. В тот день наши
с турками отборочный матч играли. Я - в кассу. Билетов - ни-ни! Но тут же, в открытую
 шныряют дельцы и билеты предлагают. И за какую цену? Как вы думаете? Ни в две, ни в три
 цены - в десять раз дороже! Вот, подлецы!  И тут же наша доблестная милиция ходит, и всё
 это безобразие видит и... ничего не видит! О-ох! - тяжело несколько раз вздохнул
 рассказчик. - Ну, попал я на футбол. Игра была - так себе: вымучили один мяч за всю
 игру. Но самое интересное было потом, из-за чего я и запомнил всё это! Потом, когда игра
 кончилась и все попёрлись на выход. И в воротах получилась пробка, ни туда - ни сюда.
 Сдавили меня - дух вон! А потом - как даванули! Я чую - у меня что-то на лбу зашипело и
 завоняло вдруг горелым мясом.  Я потом сообразил, что это я в чей-то окурок упёрся! Во
- до сих пор отметина! - показал он нам на коричневое пятно посередине своего широкого
 лба на лысеющей голове. - Сначала больно было, жуть! А тут ещё, когда вся эта толпа
 вывалила со стадиона, то все мы тут же попали в живой коридор: и справа и слева в три
 ряда - конная милиция! Все кони - один к одному, как подобранные, голова к голове -
 щелочки нет. А лошадки-то ещё головами машут. Обучены так - что ли? И чуть зазеваешься
 или вовремя не пригнёшься - так она тебя своими зубищами - и клац! Ух!.. Так вот
, толпой, чуть ли не строем - и всех в метро согнали. А там уж - кто куда... Да, надолго
 я этот окурок запомню!
         - Или вот ещё. Это мне Сашка Мурашкин рассказывал. Послали его с тремя
 релейщиками подстанцию ремонтировать в село Гужово. Это всего-то километров двести
 отсюда, в тайге. Вообще-то, глухое место; я те места знаю. Но не в этом дело - а в
 людях, которые там живут. Вот, интересный народ! Будто инопланетяне! Сашка Мурашкин
 говорит: пока он со своими релейщиками туда добрался по тайге, по бездорожью - уж совсем
 завечерело. Они туда - сюда - никого найти не могут! Наконец, достучались. Не пускают
 переночевать! У столетнего деда просят: дай хоть напиться! "Нету воды" - отвечает. Да
 как же "нету", если колодец вот он? "А кружка у вас есть?" - спрашивает. Нет у нас
 кружки. "Тогда и воды - нету!" - ворчит дед. И так и не дал! Ребята запсиховали, хотели
 уже - на машину - и назад в город. Да на почту набрели. Давай звонить председателю. Так
 и так, мол, для вас же приехали электроэнергию чинить, чтоб вы тут совсем от цивилизации
 не отбились, а вы нам ни ночлега, ни жратвы. Но и председатель что-то промямлил,
 пробубнил невнятное. Но потом пришёл, отвёл их к какой-то бабке. А та им - вот на такой
 сковороде, - Михаил Иванович показал руками, каких огромных размеров была эта сковорода,
 - зажарила им штук тридцать яиц, не меньше! Так Сашка Мурашкин говорит, а он врать не
 станет. Ну, и буханку чёрного хлеба дала - и всё! Чай ребята сами вскипятили во дворе
 паяльной лампой в котелке... Так Сашка Мурашкин говорит, что они там за три дня едва с
 голоду не сдохли, и зареклись навсегда ездить в то село. И другим в городе наказали не
 ездить туда. Пусть без света сидят, раз вера у них такая дремучая. Спиртного они не
 пьют, табак - вообще не терпят. И говорят, что та бабуля после ребят всю избу свою
 скоблила и мыла, да щётками тёрла, чтоб, значит, духу нашего там не было, - во как! А
 ещё говорят, что они в баню всей семьёй ходят, и мужики и бабы, и снохи и зятевья - все
 разом. Правда, только семьями. Чужим - нельзя. Во, какой ещё народ у нас есть!.. Вот
 тебе - и Москва, и деревня Гужово, и всё это - наша Россея... Ничем её не измерять,
 никому её не понять... Но я люблю её и такой - она моя Мать, она моя Родина! И я буду
с ней жить, и для неё служить, пока жив. И никакой Рейган - мне не указ! Вот им всем от
 меня!! - и Михаил Иванович поднял вверх и показал кому-то не то кулак, не то фигу; уж
 очень он разгорячился.
         - А, вот, как-то в газетах писали - не то в "Комсомолке", не то в "Труде" - про
 Агафью Лыкову. По-моему, "Таёжный тупик" называется статья. Не из одной ли они секты? -
 предположила Наталья Николаевна.
         - Навряд ли. Лыковы скрывались со времён революции в Саянах, в горах. А эти
 здесь, рядом, и ни от кого не скрываются, - заметил ей Михаил Иванович. - Да! А вы
 заметили: какие объявления стали печатать в газетах? Порою - похлеще анекдотов можно
 встретить. Например: "Ищу мужчину для серьёзных встреч, ростом не ниже 180
 сантиметров"!.. Я, как услышу эти 180 сантиметров - так мне волей-неволей непременно
 слышится, что она просит подать ей кусок мяса с костями размером в 180 сантиметров,
 потому что она сама без мозгов и без души, из того же куска мяса с костями! И нет для
 неё ничего прекраснее этого: ни неба, ни звёзд, ни морской лазури, ни музыки. И совсем
 ни к чему ей душа и струны в ней... А ну-ка, Андрейка, подай-ка мне гитару. Хватит
 болтать - пора и песни попеть. Да, кстати, а известно ли вам, что Наталья Гончарова
была на десять сантиметров выше Пушкина, и было у них четверо прекрасных ребятишек? И
 красавица была, и умница!.. Э-э, да я  гляжу:  как я подарил тебе её на день рождение -
 так ты к ней ещё ни разу и не притронулся, - погладил Михаил Иванович гитару. - А
 говорил:  учиться хочу! чтоб девчонки все таяли передо мной! - передразнил он Андрея.
-  Давай, учись! Будешь первым парнем на деревне! И на старости кусок хлеба будет!
           Михаил Иванович несколько раз перебрал по струнам, прислушиваясь - как они
 настроены, а потом запел. Да как запел! Я уже несколько раз слышал прежде песни в его
 исполнении и под гармонь, и под гитару, и совсем без музыки, и знал, что у него голос
 сильный и хороший, но так, как он пел в этот раз... ничего подобного от него не ожидал
 никто, не только я. Чего уж тут стыдиться? - не у одного меня навернулись слёзы! Мы все
 сидели, не шелохнувшись, чтоб ни один звук не смог помешать ему.
          Ты у меня одна - словно в ночи луна,
          Словно в степи сосна, словно в году весна.
          Нету другой такой ни за какой рекой.
          Нет за туманами, дальними странами...
                (песня Юрия Визбора)
         

         Кончил петь Михаил Иванович, а мы все сидели "ни живые - ни мёртвые",  дышать
 боялись, а женщины потихоньку глаза протирали от слёз. Мне даже подумалось в ту минуту:
 "Многие мечтают: увидеть бы Париж - и умереть! А я бы...  сочинил бы что-нибудь подобное
 этой песне, чтоб вот так пели все её, и чтоб так за душу брало - и знал бы я тогда, что
 жизнь моя прожита не зря! А Париж - пусть другие смотрят, и умирают».
         Да, слушать - не переслушать было Михаила Ивановича, да и он мог, наверное,
 сутками занимать всех, и не в тягость, а в удовольствие, - но надо было мне идти домой.
               
                16

                В тёмном парке на узкой тропинке.
 
        Фонари освещали вечерние улицы тускло и не везде. Прохожие попадались совсем
 редко. Но идти через хорошо освещённый вокзал и далее по железной дороге - мне не
 хотелось, потому что моя перебинтованная рука могла привлечь внимание милиции, а с ней
 объясняться лишний раз совсем не хотелось; да и прилипчивые цыганки вновь бы атаковали
 меня. И я пошёл через привокзальный парк, в котором каждое деревце мне было знакомо,
 так как я десять лет ходил по нему в школу и обратно.
        И так совпало, что я шёл и размышлял о Кашпировском, о полтергейсте и
 паранормальных явлениях, об экстрасенсах, об летающих тарелках и пришельцах, как...
 почти рядом со мной из чёрных кустов вышли двое в затасканной одежде, и я сразу понял,
 что это так называемые - бомжи, и встреча с ними в тёмном парке не обещает ничего
 хорошего, о чём и мама предупреждала.  А ведь ещё недавно мы и не знали и не слышали,
 что есть такие люди и у нас, а не только на улицах Нью-Йорка. У того бомжа, что был
 повыше ростом, лицо заросло чёрной щетиной и он казался старше своего малорослого
 спутника. По их разговору, который невозможно было бы перевести ни на один иностранный
 язык, я понял, что они только что "проучили" своего товарища и, если тот и "сдохнет",
 то ни "одна бл..." по нём плакать не будет. Возбуждённые и разгорячённые они почти
 прошли мимо меня, когда один, тот, что был пониже ростом, остановился и окрикнул меня.
        - Зема, дай закурить!
        - На, - коротко и просто ответил я, будто всю жизнь только и делал, что общался
 с такими как они, потому что не успел ни испугаться, ни принять решения, как мне вести
 себя с ними. Я здоровой правой рукой достал из кармана пачку сигарет и потряс ею, чтобы
 сигареты показались наружу и их было удобно брать.
       - Лады, землячок. Мы ещё парочку возьмём для кореша?
       - Берите, - я не возражал.
       - Чё это у тя с клешнёй? - спросили они, показывая на забинтованную руку.
       - Да... так... баловался ножичком, - почему-то придумал я, не думая;  но заметил
 за собой, что я начал подстраиваться под их речь, даже усмехнулся; видимо из головы ещё
 не выветрились пары выпитой мною самогонки - целого бокала, подкрашенной и подсахаренной
  вишнёвым соком. "Сухой закон" был в самом "расцвете" в те дни.
        - Не вздумай по железке топать. Там менты отираются, - предупредил меня
 долговязый бомж. - Потом в обезьяннике будешь доказывать, что ты не верблюд. Усёк?
       Мы все трое прикурили от одной спички, которую зажёг коротышка из моего же
 спичечного коробка, а я всё пытался сообразить: что значит "обезьянник".
       - Да, знаю, - согласился я, и оттолкнул коробок вместе с рукой бомжа от себя
 подальше, потому что, когда прикуривал сигарету, разглядел - на сколько безобразно-
грязной она была. - Да забери его себе!
       - Хорош трепаться. Валим отсюда, - толкнул своего спутника тот, что был постарше.
       - Ну, бывай! - махнул мне рукой совсем по-свойски коротышка, и бродяги быстро
 скрылись в темноте.
       "Не такие уж они и страшные, - подумал и вновь усмехнулся я. - Опустились только
 до безобразия, одичали... Неприятные типы».
       Но прошёл я совсем немного как увидел на мёрзлой земле человека. Он лежал на боку,
 свернувшись калачиком и закрыв голову руками. Шапки его нигде видно не было. Я невольно
 оглянулся по сторонам - никого вокруг.
       - Эй! Ты жив? - окликнул я незнакомца.
       Мне очень не хотелось возвращаться назад к вокзалу и встречаться с милицией: я
 только вчера писал с ними показания о несчастной девчонке, и, вот, - снова попал в
 историю... Но и пройти мимо "несчастного" - я тоже не мог, поэтому ещё раз оглянулся
 вокруг и наклонился над мужчиной, потряс его за плечо.
       - Эй! Ты живой? - ещё раз спросил его. Потом ещё раз посильнее подёргал за рукав
 пальто.
       Мужчина замычал и отдёрнулся от меня, чтоб я его не трогал. В этот момент
 открылось немного его сморщенное, заросшее щетиной лицо и, хотя было темно, я увидел,
 как испугано сверкнули его маленькие глазки.
       - Папа! Ты что ли?! - вдруг невольно вырвалось у меня одним дыханием, и я так
 сильно затрясся, что зубы у меня клацнули, а сердце едва не разорвалось в груди.
       Несколько секунд мы смотрели в глаза друг друга...  Внутри меня  всё дрожало от
 радостного испуга: "Отец жив и нашёлся!"  Но... Нет, я обознался... И мужчина вновь
 закрылся от меня рукой и отвернулся. Я потом часто вспоминал эту встречу и эти глаза,
 и мне было больно каждый раз...
       - Вставай! Не лежи так, замёрзнешь, - посоветовал я незнакомцу.
       - Иди, парень... куда шёл, - тихо проворчал он мне в ответ.
       Но я не сразу оставил его в покое, а мужчина неожиданно приподнялся и сел.
       - Дай закурить! - попросил он, ощупывая пальцами побитое лицо.
       Я не стал его ни о чём расспрашивать, но сигарету дал; и тут только почувствовал
 невероятный запах, настоящую вонь, которая распространялась от него. С тех пор я
 навсегда запомнил - как пахнут бомжи!
       - Спичек у меня нет. Тем... двум отдал, - сказал я, пока незнакомец
прикуривал свою сигарету от моей. - А тебе, может, помочь что? - ещё спросил
 я, но уже воротил нос, и у меня пропало всякое желание общаться с ним, хотя
 была вначале
 задумка разузнать: как он "докатился до жизни такой", потому что мне всё казалось, что
 отчим, как дворовый пёс, сорвался с цепи и с тех пор бегает по помойкам, и почему-то не
 хочет возвращаться домой.
       - Не, пацан, иди... Иди ты! - даже выругался бомж, лишь бы я отстал от него.
       И я, было, повернулся и пошёл, но остановился и спросил:
       - Слушай... там, в вашей компании... случайно не встречался тебе Семён Прокопов?
       - Нет у нас никаких Семёнов. Иди ты... куда шёл! - вновь выругал он меня.
       И я ушёл...
       Спрашивал я у Михаила Ивановича:
       - Откуда они взялись... эти - бомжи? Не было же их у нас!
       - Да всегда они были, Илья, если глубоко копнуть; только мы их не замечали, много
 чего не замечали... Это - слабые люди, безвольные, несамостоятельные, пьяницы, алкаши.
 Но у каждого из них - своя судьба, своя история. Парочку примеров приведу - и ты
 поймёшь: откуда они берутся. Вот, хорошо знавал я одного... в одном доме жили, в одном
 подъезде. Юркой звали. Слесарь - каких поискать: мастер на все руки! Как тот Гоша, что
 в фильме "Москва слезам не верит". Только характером он - не в Гошу, а в того хоккеиста,
 из того же фильма... забыл его фамилию.
       - Сергей Гурин, - напомнил я.
       - Да-да! А у меня в голове крутится - а вспомнить - не могу! Так вот: когда этот
 Юрка работал - не помню, в какой шарашке - все с ним нянчились: "Юрочка - молодец!
 Юрочка - гений!" Всё ему с рук сходило: и прогулы, и загулы, и трясущиеся руки по
 утрам... А тут - хлоп! и прикрыли их шарашку, обанкротилась: никому не нужно стало то,
 что они изобретали и мастерили там. За остальных его сослуживцев - не знаю, а Юра -
 запил с горя. Неделю пил, а может - месяц, уже и одеколон пошёл в ход, и денатурат,
и тормозная жидкость... из дома стал тащить всё. Ну, жена его и попёрла - выставила за
 дверь. Я его нынче, в начале лета, встретил случайно на центральном рынке. Натуральный
 бомж! С такими же... бомжарами - мешки там таскал. Узнал, поздоровались. Слезу пустил:
 жена, говорит, - другого нашла... Денег попросил на чекушку, я дал. А с месяц назад
заходил на рынок, даже специально хотел повидать его: была у меня задумка... жалко ж
 мужика, руки-то у него работящие, но... не довелось повидаться, спрашивал тамошних -
все только плечами пожимают... Или, вот, ещё одного знаю - Валерием Палычем все его
  величали. Всю-то свою трудовую жизнь просидел он в милиции в дежурке. А тут - турнули
 его оттуда. А он: "Да я же ничего делать не умею! Молотка в руках ни разу не держал, ни
 одного гвоздя не забил!" Вчера выношу мусор во двор, а он - в мусорном баке роется;
 оброс и оборвался так - что не узнать! Да я узнал, и он меня узнал, отвернулся, виду
не подал. Гордый!
      

               

                17

                "Дикая собака Динго"

       Я вновь пришёл домой огородом, через калитку в ограде. На кухне светилось окно,
 мама была уже дома. Но только я подошёл к крыльцу, как скрипнула входная дверь и мне
 навстречу вышла Настя в накинутом на плечи стареньком пальто.
       - Ой! Илья, это ты? - удивилась она. - Напугал меня! А что у тебя с рукой?
       - Я и сам напугался! - засмеялся я. - Так неожиданно выскочила. А рука... Да
 так... Слушай, Настёна! - обрадовался я вдруг пришедшей мне идее. - Помоги мне,
 пожалуйста! Перебинтуй её как-нибудь по-другому, а то мама в обморок упадёт, как
увидит такое.
       - Ну, ты даёшь, однако! - и засмеялась и укоризненно покачала Настя головой.
- Да ты ещё тот "подарочек"! Что - подрался с кем? Или опять кого-то из-под поезда
 вытаскивал? - говорила она, а мне слышались в её голосе интонации Ксении Юрьевны, и
 покачивание головой было очень похоже. "В маму растёт! Такая же будет лет... через
 двадцать" - подумал я.
       - Нет. Пустяки, царапина. Просто бинтов много. Видимость одна.
       - Ладно. Пойдём к нам, - позвала Настя. - Мамка у вас. Не переживай: кумушки как
 сойдутся - не скоро разойдутся. Никто не увидит твою руку и не помешает нам.
       Наши дома стоят рядом, и давно уж даже забора нет между  дворами. В доме у Насти
 обстановка простая: и телевизор - старенький "Рекорд" с чёрно-белым экраном, и половицы
 в доме скрипят и "ходят ходуном" под ногами, и стены в комнатах выглядят какими-то
 состарившимися, и освещение тусклое, слабое. Чувствуется отсутствие "мужской руки".
У нас тоже всё скромно, но мама умеет так прибрать, расставить и нарядить любую вещь,
 что... и уютно в доме и приятно. А здесь всё... абы как: чисто - и ладно.
        Скинув с плеч пальтецо на кухне, Настя занялась моей рукой.
        - Илья, а ты знаешь... что у твоей мамы есть мужчина? - неожиданно спросила она
и заглянула мне в глаза, а её глаза почему-то улыбались; я понял, что Настю очень волнует
 этот вопрос и ей не терпится увидеть мою реакцию на него.
         - Да, знаю, - спокойно ответил я, и мой ответ удивил её.
         - И ты так спокоен?! И тебе что - всё равно?!
         - А что? Он такой ужасный? Ты же, наверняка, видела его. Ну, колись: какой он!?
  Он - чудовище? "Синяя борода"? - я шутливо ущипнул её за ухо с маленькой серёжкой.
        - Н... нет. Обыкновенный...- пожала она плечами и даже губки сморщила от досады
 на меня. - Я слышала: в субботу будешь с ним поросёнка колоть, вот - сам и увидишь.
 Но... он не в моём вкусе. Мне такие не нравятся.
       - Ох, Настёна! Никак ты уже взрослая?! Уже и в мужиках разбираешься? - засмеялся
я над ней.
        Настя засмущалась.
        - А то... Сам, поди, знаешь... - сказала - и тут же покраснела она, потому что уж
 слишком ясный намёк был на вчерашнюю баню, и опустила голову, и её пышные рыжие волосы
 закрыли лицо; и так резко дёрнула ссохшиеся бинты, что я от неожиданности и боли ойкнул.
        Мы помолчали, пока она рылась в коробке из-под обуви, где хранилась аптечка. Но
 через минуту я вновь рассмеялся, не удержался, когда увидел на столе роман Лоренса
 "Любовник леди Чаттерлей".
       - Да-а... И книжки взрослые читаешь! Мать не ругает?
       - А она знает? Она ни одной книги не читала никогда... - сердито ответила Настя.
       - Да, ладно! Не сердись! Рыжик-Пыжик! Я же... шутейно! - подтрунил я, как
 подшучивал когда-то безобидно над маленькой девочкой за неверные ответы по школьным
 предметам во время моих занятий с ней, которые вменили мне в обязанность с первых дней
 знакомства наших родителей; сейчас у меня было хорошее настроение и хотелось, чтобы и
ей стало хорошо, хотя какое-то внутреннее чувство подсказывало, что Настя уже не та
 "сопливая девчонка" и теперь с ней нужно "держать ухо востро".
       - А что? - хорошая книжка. Мне нравится. Ты же тоже читал её, раз знаешь, -
 заметила Настя.
       - Да, написана - превосходно, - согласился я. - Просто, мне больше по душе такие,
 как - "Дикая собака динго".
       - Не читала, не знаю... Кино только раз видела. Да это ж для детей! - заулыбалась
 Настя и  посмотрела прямо на меня, а глаза её смеялись. - Тебе бы Илья не сейчас
 родиться, а... века два назад.
       - А мне без разницы - когда бы мне родиться, - ответил я ей. - По-моему, когда бы
 я ни родился - всё равно был бы таким же. Даже в диком-диком прошлом - я бы что-нибудь
 нарисовал на стене пещеры. Вот... хотя бы - отпечаток твоей руки оставил на скале рядом
 с мамонтом на память потомкам! - рассмеялся я, вспомнив живопись древнего Кроманьонского
 человека.
        Мне очень понравилось то, что Настя сделала с моей рукой: бинты она убрала
 совсем, а на подсохшую рану прилепила пластырь. Так что теперь, если не  разжимать
 кулак, - никто ничего и не заметит.
        - Ну, ты молодец! Ах, мастерица! - радостно похвалил я девушку, любуясь своей
 рукой. И, даже, чуть-чуть не поцеловал её, уж потянулся к пухленькой щёчке, уж
 наклонился... Но вовремя остановился!  А она - или увидела или почувствовала мой порыв
- и даже зажмурилась в ожидании. Вот это-то меня и остановило, наверное. Я остолбенел!
 Мне вспомнилась вчерашняя баня и она...  будто Даная, будто Венера, пышущая жаром и
 молодостью! Я даже дышать перестал, а лицо моё всё залились краской и уши запылали,
 будто всё спиртное, что я сегодня выпил, разом ударило мне в голову.
        "А девочка-то созрела! - бешено запрыгали мысли у меня. - Да она ж ещё
 десятиклассница... семнадцать лет!.. А потом что будет? Мне - год служить. Дам повод ей,
 а сам?!  А она же не то... Она же привыкла жить как... они! А я не так хочу... Я так не
 хочу!"  Я не раз потом вспоминал этот момент, этот эпизод из моей жизни и точно могу
 сказать, что... "спусти я себя с тормозов"  в ту минуту - и совсем, совсем по-другому
 руслу пошла бы моя жизнь! И со временем превратился бы я в Василия Васильевича и -
 спился бы... Хорошо хоть одного этого достаточно было мне понять тогда, чтоб "тормоза"
 мои "сработали на отлично". Вот как сильно я был настроен против образа жизни тех, с кем
 жил! Хотя... любил и люблю их всех до сих пор: люди-то они хорошие.
         ... В ту ночь я спал отвратительно плохо. Если б только кто знал: как мне
 хотелось завтра же... немедленно уехать из дома! Хоть куда, хоть в армию - лишь бы из
 дома... И я мог это сделать! Я чувствовал... Но мама!.. Она бы окончательно обиделась на
 меня!.. Нет, казалось, мне легче было бы провалиться сквозь землю... Я понимал, что надо
 сжаться в комочек и набраться великого терпения. И я набрался... ровно на неделю:
 приехал в понедельник - и уехал в понедельник. А маме объяснил, что отпуск в десять
 суток - это вместе с дорогой... сюда и туда, и что опаздывать никак нельзя, лучше
 немного раньше прибыть в часть, - и она поверила мне. И все оставшиеся дни дома я только
 то и делал, что: наскучился по книгам - и читал их много, тогда-то и  познакомился
 впервые с книгами Булгакова и Солженицына;  ещё гулял по городу, ходил в кинотеатры на
 новые фильмы; или дома в одиночестве наслаждался песнями с кассет, что я купил. Особенно
 с великим удовольствием слушал я Виктора Цоя и Игоря Талькова, и чувствовал, как душа
 моя впитывает, словно губка, их творчество. Как хорошо, что приходят в этот Мир такие
 таланты и такие умницы, благодаря которым  и становится богаче наш Мир и мы, вместе с
 ними! А в чём же мой талант? Что же я-то могу?.. Нет пока у меня ответа на этот вопрос.
 Может быть, чтобы ответить самому себе на этот вопрос - я именно в те дни и начал делать
 записи вот в эти самые тетради, и это занятие - честно признаюсь - меня хорошо
 развлекло, и я с удовольствием исписал много страниц.

         Но субботу я всё-таки перетерпел, и познакомился с Николаем - как он мне
 представился, хотя полное его имя было Николай Павлович. Это был мужчина в самом
 расцвете лет, высокий, крепкий, с огромными загрубелыми руками, шофёр с большим стажем.
 Мне хватило одной встречи с ним, чтоб понять... для себя, что это за человек. Он из той
 породы мужчин, которые хорошо описаны во многих книгах и показаны в кино, поэтому я
 повторяться не буду. Я так рассказать не сумею. Но мне Николай не понравился... Вот, к
 примеру, если сравнить его с отчимом: отчим, когда что-то сделает... пусть даже досточку
 выстругает - радовался! Потому что делал, стругал эту досточку с наслаждением, для души!
 Это надо было видеть, как он мозолистой рукой поглаживал её, и как у него счастливо
 блестели глаза от удовольствия, что у него так хорошо получилось. А потом непременно
 давал другую досточку мне и показывал, как правильно крепить её к верстаку; как нужно
 затачивать инструмент, и собирать его и работать им. И, если у меня всё получалось, -
 радовался вместе со мной! Он сам дома делал всё, мама не просила, не напоминала, - сам
 всё знал. А таким, как Николай, жёны постоянно напоминают: "принеси воды, напили дров,
 почини то-то и то-то". И они принесут, напилят, починят - и тут же удивлённо уставятся
 на жену, мол: я-то сделал, что ты просила, а где же... спасибо? а на их языке: "а где же
 чарочка? разве я стопочку не заработал?" Как будто все домашние дела - это забота только
 женщин! Такие мужики - любят себя, ценят свою работу. Такие трудятся за зарплату, за
 премию, за "Почётную грамоту", за "пол-литра". И домашняя работа для них мало чем
 отличается от казённой. Таких вечером после работы всегда можно встретить в пивнушке и
 услышать, как они, прощаясь с товарищами после пятой кружки пива, непременно скажут:
 «Ну, пора и честь знать, а то моя кобра шипеть до утра будет». И как такой человек мог
 понравиться маме, да так сильно, что она захотела жить с ним под одной крышей одной
 семьёй? Я понять этого не мог! А, когда начал придумывать предположения: от чего она
 могла увлечься им, то... то со страшной силой мне вновь захотелось убежать из дома.
        Пусть мама не обижается на меня, но... отчим мой, Семён, "алкаш и драчун и
 матершинник" - ито мне... ближе, хоть я и клятву дал себе "никогда не жить так, как он:
  не пьянствовать, не обижать, а защищать женщин и детей, не материться..."
        Мои кумиры... это Вячеслав Тихонов в фильме "Доживём до понедельника", где он -
 учитель истории в школе. Ну и, конечно, - Олег Янковский в роли барона Мюнхгаузена! Вот
 среди таких людей я был бы... счастлив! И не ломал бы голову: как мне жить дальше...
 Потому что жить дальше так, как жили мы - я не хотел! "Тогда уж лучше совсем не жить!"
- уже не раз "сверлила" меня такая мысль... "Уж, если родили они меня без моего спроса и
 желания, а только по своему хотению - то уж и родили бы такого, чтоб был как они сами...
 с такими же потребностями... с такими же... мозгами. А то получился я у них каким-то...
 непутёвым, как мама меня иногда называет».
         Да, ещё одно неприятное ощущение  "точило"  меня в тот день,  как только увидал
 я Николая и поздоровался  с ним: мне нечаянно вспомнился тот самый случай годичной
 давности, перед тем как я бросил институт и напросился в армию - уж не его ли прятала от
 меня мама в комнате, когда я неожиданно вернулся домой? Тем более что Николай работал
 уже несколько лет на КамАЗе и при первом же удобном случае расхваливал свою "ласточку".
 От досады, - или ещё от чего? - мне даже в тот день "чёрные мысли полезли в голову": и
 вспомнился рассказ Василия Васильевича о роковой рыбалке, об исчезнувшем КамАЗе на
 берегу... и отчиме; и как расспрашивали его в милиции: сможет ли он при встрече узнать
 того камазиста. Ох, как хотелось мне спросить у Николая: ездил ли он на КамАЗе на
 рыбалку год назад? "А, вдруг - ездил, а, вдруг - видел и знает что-то! - горел я от
 желания узнать всё. - Но... нет, конечно, - всё это моё "больное, воспалённое"
 воображение... - успокаивал я себя. - Тоже мне - Эркюль Пуаро нашёлся! Никудышный из
 меня сыщик..."
         И мне вновь ужасно захотелось как можно быстрее... уйти, уехать из дома - хоть
в армию, хоть "к чёрту на кулички"! Вот такой я вредный!.. Да и в голове как сверло
 вертелась противная мысль о Николае, что... вот они - те 180 сантиметров, которые
 женщины просят в объявлениях "для серьёзных встреч", и про которые смеялся Михаил
 Иванович...
        За весь день мы сказали друг другу всего несколько слов. Единственная тема,
 которая оказалась для нас обоих общей - это то, что он тоже в своё время служил в армии
 танкистом, механиком-водителем. А шутки и анекдоты его были все... "ниже пояса" - как
 говорится. Вот, например: как я должен был отнеслись к такой его "ахинее"? Спрашивает
он меня: "Илюха, отгадай загадку:  выгуливала, к примеру, твоя жена собачку - и домой
они вернулись. Кого из них ты бы вперёд в дом запустил?" Мне не нравились такие
"загадки-анекдоты", даже отвечать Николаю не хотелось, но я всё-таки пробурчал: "Без
 разницы... не знаю».  А он засмеялся: "Конечно, собачку надо впускать первой, потому что
 она сразу гавкать перестанет, как ты её впустишь. А жена - только начнёт, и ещё долго
 будет рычать на тебя!" Не нравилось мне и то, что он мою маму звал не как все - Анной,
а Нюрой.  И мне пришлось всё это терпеть... Зато он сам, один и свинью заколол, и опалил
 её, и тушу разделал, и успел несколько раз к бутылке с водкой "приложиться", так что,
 когда мы заканчивали, в ней только на донышке что-то осталось. Очень просил и уговаривал
 он меня "поддержать компанию", но, когда я наотрез отказался, то сильно "потерял" в его
 глазах, и я почувствовал, что он терпит моё присутствие только из-за... мамы.
        - А как насчёт... рыбалки? - всё-таки не сдержался я, спросил его, когда мы в
 очередной раз устроили перекур. - Часто на рыбалку ездишь... на КамАЗе?
        А Николай на мой вопрос неожиданно рассмеялся.
        - Рыбу, уху, водочку - люблю, а чтоб сидеть с удочкой - не-ет! У меня и снастей
 никогда не было. Раза два с корешами ездил - за всю-то жизнь! - и то больше для того,
 чтоб... от баб, от семьи подальше, на природу, водочки попить спокойно с мужиками. А
 рыбу... Так мы сети поставим на ночь, а утром - и рыбы пол мешка. Вот и вся рыбалка.
А ты что - заядлый рыбак?
         - Нет, я тоже редко. Но с удочкой люблю посидеть... в тишине.  А, вот эти...
два раза... давно ездил на водохранилище? - с запинкой спросил я.
        - Да я что - помню, что ли! Помню - ездил, помню - сети ставили, водку пили,
 трепались о том - о сём. А больше - ничего не помню! - и Николай захохотал, а я
 спрашивать больше не стал: сыщиком мне никогда не быть - понял я.
        И ещё... мне очень неприятно было видеть, скорее - нутром чувствовать, как мама
 "разрывалась" между нами: ей ужасно хотелось, чтобы я с Николаем подружился. Она и так
- и эдак, то к одному, то к другому! Но потом... видимо, верх взяла её "природная
 гордость":  я не мог не заметить, что глаза её потускнели, и взгляд её стал далеко не
 таким ласковым - и при первой же возможности я "ретировался" в свой угол и сделал вид,
 что очень занят своими, будто бы "неотложными" делами. Очень жаль мне было, что она не
 смогла понять: насколько мы - я и Николай - разные! Это - как часы: одни с механическим
 заводом, а другие - на батарейке. Оба показывают время, но совершенно разные по сути.
         Вот такое было наше знакомство... А в понедельник я уехал. Маме, конечно, ничего
 не сказал против Николая, старался даже вида не подать. Я же только - За! - чтоб мама
 была счастлива. Но... как ей мог понравиться Николай?  Как и когда так получилось, что
 мы - я и она, самые близкие родственники - оказались настолько разными, с разными
 взглядами на людей?!  Вот и получается: сколько на свете людей, столько и индивидуумов.
 Даже родственники - часто только по крови родня.
           Именно в те дни мне стало так одиноко на белом свете!.. Правда, была ещё
 маленькая надежда: встретиться с отцом и... и найти там родственную душу. Но... и эта
 надежда с каждым днём всё более и более таяла во мне.
          Тогда-то я и решил, что после службы буду устраивать свою жизнь: "вить своё
 гнездышко", то самое, - в котором мне будет хорошо.


               
               
                18

                Родина.

         И, вот, я вновь в дороге! Вновь перестук колёс на стыках рельс, покачивания из
 стороны в сторону  как в люльке, постоянно меняющийся пейзаж за окном. И самолёты, и
 корабли, и автомобили - всё это мне знакомо, но это - не то:  я привык к поездам, я
 люблю этот транспорт, для меня это особый мир. Иногда мне казалось, что я могу ехать
так от станции до станции, поглядывая в окно или дремая с книгой на полке - и сутки, и
 неделю, и... всю жизнь.
         Проводник хорошо объяснил мне: как можно сделать остановку по пути следования,
и где и у кого получить нужную отметку в билете. Поезд прибыл в И. ночью, и я решил, что
 нет  никакого смысла выходить в город с вокзала - уже не ходил никакой транспорт, да и
 меня никто не ждал.
         Вокзал мне понравился: старой постройки, красивый и ухоженный, в два этажа, с
 колоннами. Большой, гулкий, с красивыми узорами на стенах и колоннах, с огромной
 картиной на потолке и великолепной люстрой посередине. Много я видел вокзалов, но  все
 они были похожи друг на друга, а такой - есть только в И.. Можно, наверное, было взять
 койку в комнате отдыха, но мне не хотелось спать, и я всю ночь бродил по вокзалу, по
 перрону, выходил на привокзальную площадь, курил и вслушивался в ночной шум  большого
 города; города, откуда были все мои предки, мои корни. Я всегда болезненно  ощущал: как
 мне не хватает родственных душ! Мама, одна только мама всегда была возле меня в то
 время, когда я прекрасно знал, что у меня есть и родной отец, и дедушки, и бабушки, и
 двоюродные  братья и сёстры, и весь остальной набор родни! Тем более что я был здесь на
 родине семь лет назад и видел некоторых из них, но в то время я не был волен в своих
 поступках, чтоб повидаться со всеми. Правда, я был тогда ещё мальчишкой, и теперь мне
та поездка казалась сном, сладким и красивым.
         Семь лет назад впервые за все года нас с мамой навестила мамина мама, моя
 бабушка Евдокия Васильевна. Впервые мама дала родне знать, что мы живы-здоровы и где
 проживаем. Не помню, как долго бабушка гостила у нас, но, когда она собралась уезжать,
 я... - что ж тут стыдного? - в слезах упросил их, чтоб меня свозили на родину. Они
 сначала ворчали на меня, убеждали, что не надо этого делать. Да и кто меня повезёт
 назад? Да и, вдруг, отец меня увидит и заберёт! И прочее и прочее. Но... или я так
 плакал жалостливо, или отчим смог убедить их, что я уже вполне взрослый, или ещё как-то
 уговорил их, но бабушка взяла меня с собой и сумела не показать отцу, и в обратную
 дорогу посадила меня в вагон, договорившись с проводником, что он присмотрит за мной.
 Вот так вот всё хорошо тогда и получилось. "А как сейчас будет? Я уже здесь, я уже сошёл
 с поезда, и на этот раз волен в своих поступках", - размышлял я, пока ждал утра.
         Ещё только-только забрезжил рассвет, а город уже ожил и зашумел, и зазвенел
 трамвайными колесами. Я хорошо запомнил с прошлой поездки, что мне нужен автобус
 маршрута №8, и ехать мне на нём до конечной остановки под красивым названием "Малиновая
 гора". Нашёл я и остановку автобуса, дождался и сам автобус, и доехал куда надо - память
 не подвела меня. Город был старинный, красивый, и на душе было приятно, что он мне
 родной. В пригороде, где я вышел, дома были большей частью частные, но непременно с
 небольшим палисадником и резными украшениями на карнизах, ставнях, воротах.
 Чувствовалось, что здесь старая Россия, здесь наши корни!
         Жаль, что уже не было в живых ни дедов, ни бабушек, а искать малознакомых
 тётушек - не хотелось. А адресов родни по отцу - я совсем не знал. Поэтому я сразу
 направился к бабе Маше, к той самой про которую я помянул в самом начале своего
 рассказа, которая знала всё и про всех. Уж как она была рада, что я зашёл к ней! И слёзы
 были, и поцелуи, и расспросы... Вот тогда-то я и пил с ней чай из блюдечка вприкуску с
 сахаром-рафинадом и она рассказала мне про мою родню, и как я родился. Это был тот самый
 рассказ, с которого начинается это моё сочинение.
         - Да-а! Времечко-то как бежит! - охала баба Маша. - Уж совсем я стара стала...
 Знаешь, Илюшка, что такое старость? Я только сейчас поняла это. Это, когда тебе уже
 ничего не надо! Ни на себя одёжи, ни в дом ничего... Есть кусок хлеба на сёдни - и
 ладно... Уж чужой век я, наверное, заедаю:  сейчас уж и люди-то все другие, не то, что в
 моё времечко. Вы даже говорите по-другому, даже смотрите на все вещи иначе, чем мы. Ведь
 нам такое пережить довелось! Не дай вам Господь такого!
         Я хотел успокоить старушку, но она отмахнулась от моей жалости.
        - Да ты не бойся! Непременно повидайся с отцом. Он по сменам работает: то в день,
 то в ночь. В какую сейчас? Не знаю. Да жена-то его, Анна Ивановна, - всё одно дома. А
 она баба добрая, приветливая, - ты её не бойся. И братья твои, Володька да Олежка, если
 не в школе - так тоже дома. Вот и познакомишься с ними. То-то рады-радёшеньки будут! Всё
 же - родная кровь! - Напутствовала меня баба Маша, когда я засобирался прогуляться по
 посёлку. - А, ведь, и мать твою Анной же зовут? Надо же: как специально Лёшка-то
 выбирал! И эта - Анна. Вот что любовь-то делает! Твою-то он уж очень любил, я-то помню,
 - тяжело вздохнула она.
         И я не удержался - спросил:
         - Баба Маша, а как же... та... красавица с косой... Валентина, что обещалась
 ждать отца-то моего, когда его... судили?
         - Илюшенька! Да такие - как Валька - в девках не засиживаются! Она здесь-то
 дважды замужем была, а потом и вовсе в Ленинград уехала... зачем-то. С тех пор - ничего
 об ней не знаю. Спрашивала у её родни - да они... отмахиваются да морщатся, не говорят.
 Всё, мол, она - "отрезанный ломоть".
         И ещё я не выдержал, спросил:
         - А... а дядя Коля как же? Он-то как живёт? Брат-то отца...
         - А что ему сдеется? - удивилась баба Маша. - Не долго он скитался по Сибири-то,
 по стройкам, - вернулся. Работает на заводе. Живёт где-то в центре. Я уж его давнёхонько
 не видала. Но знаю точно, и люди подтвердят, - с твоим отцом они до сих пор в контрах, и
 до сих пор друг дружку обходят за версту, чтоб не встречаться. Вот уж как. Даже на
 похоронах у матери - я сама видела - делали вид, что не замечают друг друга.
         Я довольно быстро нашёл "каменный" дом Ольшаниных. Действительно, на всей улице
 - это был единственный оштукатуренный и белёный дом с мансардой и маленьким балкончиком.
 Все остальные дома были из брёвен. Да, это был тот самый дом, где жили когда-то мои
 дедушка и бабушка, и где двадцать лет назад случилась та трагедия, которая разлучила
 моих родителей... И поехала моя мама "мыкаться по белу свету", а отец "потерял" нас
 навсегда. Сейчас здесь жила  моя тётя Елизавета с семьёй, как мне пояснила баба Маша.
 Но... я несколько минут ходил под окнами дома и вдоль изгороди - и никого не увидел. А
 стучать в калитку - не стал, потому что мне впервые пришла в голову неприятная мысль,
 которая вдруг остудила во мне весь мой "родственный" пыл.
          "А кто я такой для всех этих моих родственников? - подумалось мне. - Они меня
 никогда не видели, не знают. И сейчас... ну, познакомлюсь... поговорим мы, поулыбаемся
 друг другу, и... я вновь уеду на год, а то и больше. Может, навсегда... Я для них -
 просто:  как "экзотика", как пришелец... Ничто нас не связывает... никакие дела и
 интересы».
          И настроение моё весьма и весьма испортилось. И пошёл я далее уже совсем не
 весёлый, и сердце не колотилось в радостном ожидании. "Да и будний день сегодня. Все
на работе», - успокаивал я себя.
         В другом конце посёлка, на другой улице без труда нашёл я и старенький дом
 бабушки и дедушки по матери, в котором гостил я семь лет назад. Кто из родственников
жил теперь в нём - я точно не знал; как-то не было у меня ни с мамой, ни с бабой Машей
  разговора на эту тему. И тут я походил под окнами минут пять, покурил, а в калитку
 стучать не стал, не насмелился. Да и за воротами гавкала собака и гремела цепью, а никто
 её не окликнул, не подал голоса.
         У меня уже закралось сомнение: "А стоит ли и к отцу идти?.. А зачем же я тогда
 сошёл с поезда? Ведь, у меня цель была: непременно увидать его! Ведь, я думал... я
 убедил себя! - что стоит мне его увидать - и я буду знать: как мне жить дальше... Я,
 ведь, и впрямь не знаю: как мне жить-то дальше!" - ворчал я на себя, направляясь к
 пятиэтажкам, что виднелись вдали. Да, в прошлый мой приезд на родину было лето, июль,
 цвели липы и воздух благоухал медовым ароматом; и я был мальчишкой, и всё мне было
 интересно и "внове", и не мучили меня всякие такие мысли "о завтрашнем дне"...
         И так: сомневаясь, ругаясь, успокаивая себя, отгоняя дурные мысли, чуть ли не
 силой толкая себя вперёд - я пошёл в сторону микрорайона из нескольких "хрушёвок". По
 пути мне пришлось пройти по маленькой площади, где было несколько магазинчиков и пару
 ларьков, и людей было поболее, чем в иных улицах. Я бы и дальше прошёл и ничего не
 заметил, занятый своими мыслями, если б неожиданно не стал участником местной жизни.
 Прямо возле проезжей части обнимал столб сильно подвыпивший мужик. Мало бы кто обратил
 на него внимание, если бы он не орал на всю округу во всю силу, на какую ещё был способен:
        - Живой я!.. Во-от, живой я ещё!.. Вот вам всем! - и пытался изобразить руками
 непристойный знак и показать его прохожим, но стоило ему для этого отпустить столб, как
 он терял устойчивость, путался в руках и вновь хватался за опору, и вновь орал во всю
 мочь: "Живой я! Живой, чёрт вас побери!.." - и свободной рукой стучал себя в грудь.
 Невольные свидетели этой сцены - кто шарахался от него подальше, кто плевался и ругался,
 кто специально останавливался понаблюдать: что дальше будет, и ухмылялся.
        - Алкашина! С утра уже нажрался до чёртиков! - ворчала старушка, которую мужчина
 чуть не задел, размахивая руками. - Чтоб тебя!.. Глотку только драть и можешь, оглашенный!
        Он и ко мне потянулся, пытаясь схватить за рукав, чтоб притянуть к себе для
 разговора, "в свидетели", да я отдёрнул руку и прошёл мимо: уж чего-чего, но только с
 пьяным связаться сейчас мне не хватало. "Живой! - с досадой подумал я. - Живой только
 для того, чтобы проспаться и вновь искать "на опохмелку" поскольку - "колосники горят".
 А, ведь, был "живым", когда родился и в школу ходил, и, должно быть, надежды подавал; а
 сейчас - живой труп, человеческие отходы, отбросы... И зачем родился и жил?.." И я
 вновь, уж в сотый раз начал накручивать себя на тему: "О смысле жизни". Но оглянулся
 назад, потому что стало тихо. Алкаш уже не обнимался со столбом, а валялся ничком на
 дороге и все проходили мимо него спокойно и равнодушно, как будто это было самое
 обыденное дело: человек, лежащий на дороге. "Неужели и я смогу так... опуститься, если
 не смогу найти своего места в жизни?! - невольно подумал я с содроганием. - Нет уж!
 Лучше уйти по-тихому... Раз! И будто не было тебя. И никого не мучить».
         С такими мыслями я и не заметил, как поднялся на третий этаж панельного дома и
 нажал звонок.
         Дверь мягко открылась. Передо мной стояла не высокая, немного полная, но
 приятная на лицо женщина, таких же лет, что и моя мама. Её маленькие, серые глаза
 спокойно смотрели на меня, как бы собирали информацию, чтобы вспомнить: кто такой этот
 солдат? Но я опередил её вопросы.
        - Здравствуйте. Здесь живёт Алексей Афанасьевич Ольшанин?
        - Да...
        - А вас зовут Анна Ивановна?
        - Да...
        Я потоптался с ноги на ногу.
        - Я... я Илья Ольшанин... Сын... старший сын Алексея...
        Но я не договорил, потому что вдруг лицо Анны Ивановны всё расплылось в улыбке.
       - А я смотрю - ну, знакомое лицо! А кто таков - не могу вспомнить! - радостно
 вскликнула она и потащила меня за рукав шинели в квартиру. - Боже мой! Да как же ты
 хорошо-то сделал, что приехал к нам! То-то отец с ума сойдёт от радости!.. Да какой же
 ты хорошенький, да как похож-то на него! - она обняла меня за плечи и поцеловала. - А
 Алексей - на работе. Но ты же непременно дождёшься, не уйдёшь же! - начала она раздевать
 меня и подталкивать вперёд, в зал. - Ой, как он переживал, что не повидал тебя прошлый
 раз! - качала она головой. - Ведь, бегал на вокзал - да не поспел: ты уж уехал! А потом
 и к бабке... к твоей носился. Я уж боялась: как бы он... не натворил там делов! - так уж
 он осерчал тогда на... бабушку твою! Извини, не помню - как её звали.
         Анна Ивановна провела меня в небольшой зал с одним окном, чистенький,
 скромненько обставленный обыкновенной мебелью и посадила меня на диван.
         - Уж ты, Илюша, пожалуйста, не убегай на этот раз. Повидайся с ним непременно,
- упрашивала она меня, как будто я отказывался от встречи.
        Она так радостно хлопотала вокруг меня и расспрашивала, и сама всё время говорила
 и говорила, что я и не заметил, как она накрыла для меня маленький столик перед диваном:
 появилась и жареная курица с гарниром из картофеля, и лёгкий салат из капусты, и чай с
 разными сладостями. Она всё это сделала, даже не спрашивая меня: хочу ли я кушать -
 будто только и ждала меня всё утро.
         Я уже не помню - о чем мы проговорили часа два, даже не заметил, как и время
 пролетело. Помню только, что эта женщина мне понравилась, мне с ней было легко. А в
 полдень и братья мои прибежали из школы. Володе было двенадцать лет, а Олегу - десять.
 Это надо было видеть, какими восторженными и ожидающими глазами они смотрели на меня!
 Как они завидовали мне, моей военной форме! Как они гордились, что у них теперь есть
 брат, да такой "большой, и сильный, и важный! И сержант, и танкист"! А они мне
 понравились особенно тем, что вели себя достаточно скромно и излишне не надоедали с
 расспросами - чувствовалось хорошее воспитание; только глаза выдавали их  чувства.
         Но я не смог слишком долго сидеть с... "новыми родственниками". Наговорившись
 досыта, наевшись "от пуза" - я "заёрзал", начал искать причину - выйти на улицу.
Во-первых, курить уже хотелось, а не хотелось, чтоб они знали о моей вредной привычке.
 Во-вторых, я уже не знал: о чем с  ними ещё говорить. В-третьих, я всегда представлял
 себе встречу с отцом один на один. А Анна Ивановна, со своей стороны, ужасно боялась,
 что я опять "потеряюсь"! Но, слава богу, мне как-то удалось убедить её, чуть ли не
 поклясться, что я никуда не денусь, непременно встречусь с отцом, а пока "хочу
 пройтись... по родне... по городу".
        И ещё помню: когда я вышел на улицу - лицо моё горело, будто я вышел из бани, -
а на дворе было прохладно. Но более всего я был удивлён... впечатлением, что осталось во
 мне от только что пережитого и виденного. А более всего меня поразило то, что в квартире
 не было ни одной вещи - ни одной! - по которой можно было бы представить себе... о
 пристрастиях, о наклонностях, увлечениях живущих в этой квартире людей: стандартная
 квартира, стандартная мебель, - ничего лишнего, ничего личного! Только чистота и
 порядок... А мне-то всегда думалось, что "раз я весь в отца", - как упрекала меня мама,
 - то и у него... то и его должны были мучить те же мысли, что и меня, и он должен был
 так же как я... "искать себя, искать своё место в жизни".  А, если, он нашёл уже и знал
 "для чего живёт" - то и веши, и "гнездо" его, в котором он живёт, - непременно должны
 были выдавать его увлечения. А тут - ничего!.. Даже у девчонки, у школьницы Насти был
 свой уголок, где висели на стене вырезки из журналов с самолётами и стюардессами; даже
у мамы клубки с шерстью и разные вышивки из цветных ниток мулине, - выдавали их увлечения
 и занятия. А что уж говорить обо мне? В "моём углу" можно найти всё: от самодельного
 телескопа до литературы по медицине, и другой всякой всячиной. А тут - ничего!

               
      

                19

                "Я придумал его..."

          ... Я набрался терпения и дождался вечера.
          На конечной остановке из автобусов народ "валом валил" и разбредался по
 посёлку. Кончилась дневная смена, и все спешили домой. Я стоял чуть в сторонке, курил
и всматривался в приезжающих. Мне очень хотелось самому узнать отца.  Сердце тревожно и
 учащённо билось, и руки от волнения мелко дрожали. Прошло достаточно много времени, я
 уже подумывал идти назад, на квартиру, когда меня крепко схватили сзади, резко
 развернули на месте и сильно-сильно стиснули в объятии и поцарапали лицо жёсткой
 щетиной. Я не сопротивлялся, я растерялся и обмяк как-то... и скоро почувствовал, что
 щёки мои мокрые... догадался, что это слёзы. Слёзы отца. Я-то не плакал...
         Ещё не скоро мы заговорили... Сердце выпрыгивало из груди! Видно было, что и с
 отцом творилось то же самое.
        - Сынок! Илюша!.. Как же... как же я!.. Как ты?.. - то тряс он меня за плечи, то
 отстранял от себя, чтоб разглядеть получше, то вновь сжимал в тисках объятий.
        - Папа… папа… - почему-то шептал я, с трудом выговаривая это простое слово, и
 старался по-возможности вытереть мокрые щёки.
        - А меня напарник до дома подвёз... на Москвиче, а там мои сорванцы кричат, что
 ты приехал! - отец тоже говорил с трудом, с запинками. - Я - сюда! А ты... вот он
 какой!.. Какой молодец! А бабка твоя, покойница, тёща моя... бывшая... Евдоха!.. Никогда
 не прощу!.. Да, ладно - бог с неё спросит!.. Ты служишь?..  В армии?  Или отслужил? В
 отпуск? Уже кончился?! Да что ж ты так! Ну не мог раньше!? Когда назад?.. Сегодня ночью?
 Ну, ты даёшь!.. - Чувствовалось, что отец растерялся. - Хорошо... Тогда пойдём...
 посидим где-нибудь... Ты же у нас был?.. Ну... тогда пойдём. Тут есть хорошее место.
Не хочу при них... Без них надо поговорить. Им - не надо это знать! - И отец отвёл меня
в кафе, которое оказалось на удивление приличным, чистым.
          Играла тихая музыка. Я сразу отметил, что это была не пивнушка, не
 "забегаловка", и отца здесь знали. Мы сели в стороне от всех, отцу принесли "чешского"
 пива, а мне гранатового сока. Он много и обстоятельно расспрашивал меня обо мне, а я,
 по-возможности, рассматривал его. Да, баба Маша была права: во всех нас, Ольшаниных,
 даже в мальчишках, с которыми я познакомился сегодня, - было что-то общее, что роднило
 нас. Тёмно-русые волнистые волосы, крупный нос, крупные губы, густые брови. Но более
 всего у нас было что-то общее в глазах. Взгляд твёрдый, уверенный, смелый. Более всего
 на отца походил мой "новый" брат - Володя. Я был несколько иной... мягче, что ли, и отец
 был крупнее меня, тяжелее сложен. Я же, благодаря своей "телесной" лёгкости, в школе и в
 армии на турнике - и прочих снарядах - мог выделывать такие "фигуры", которые
силочам-тяжеловесам были не под силу. А младший брат, Олег, больше походил на свою мать.
        - Какой же ты молодец, что приехал! - всё никак не мог успокоиться отец. - Ты
 даже представить себе не можешь - как это здорово, что ты приехал! А мать-то знает...
об этом, что ты здесь?..  Нет!? Ты - тайком от неё!? - отец даже дар речи потерял не то
 от восторга, не то от неожиданности; какое-то время он даже не знал, что сказать.
        - А я полтора года отсидел в тюрьме, - уже позже, уже спокойнее начал
 рассказывать он. - Ты же, наверное, знаешь. Мать-то, поди, говорила... обо мне? - глаза
 отца прямо смотрели в мои глаза и тоже спрашивали; не знаю, что он смог разглядеть, но я
 промолчал в ответ, хотя и взгляд его выдержал. - Да, сына, - не сладко там... Но я всё
 перенёс. Хоть и говорят: от сумы и от тюрьмы - не отрекайся, но я тебе вот что скажу:
в камере за решёткой или в зоне за колючкой - можно тоже жить, смириться на какое-то
 время... что воли, свободы лишён, но... но невозможно привыкнуть... Порой невозможно
 терпеть... то, как сами зэки... друг над дружкой издеваются, измываются. И без того на
 душе погано у человека от всего: не от хорошей же жизни туда попал, - так они ещё...
 сволочи! - отравляют последнее: унижают друг друга, свои законы устанавливают. Кто
 сильнее - тот и прав. А, если слаб ты - в дерьмо тебя втопчут, ещё и глумиться над тобой
 будут. И попадаются там такие, Илья, нелюди, что, по-моему... и жить-то им среди людей
 никак нельзя. Нельзя их совсем выпускать на волю. Даже держать их надо отдельно от всех.
 А будь моя воля - так я бы таких... передушил бы! Но... закон есть закон - и их
 выпускают. А потом мы удивляемся: откуда берутся рецидивисты, насильники... и прочая
 нечисть... Но я, Илья,  честно грех свой перед Анной и тобой - отбыл там, и человеком
 вышел на волю: ни головорезом не стал, ни бандюгой, ни вором... Там - это не просто...
 остаться человеком. Школа там хорошая, для тех, кто хочет научиться воровскому делу, или
 шулером... в карты мухлевать. Да мало-ли чему там научат. Тебе - и знать то ни к чему! А
 кто слаб - таких там даже не спрашивают: чего они хотят. Да такие  и сами не способны
 сопротивляться. Со мной же это у них не получилось: человеком был - человеком и остался.
 Не так-то просто меня сломать. Даже, вон, - ни одной наколки нигде не сделал, чист... -
 и отец показал мне руки, оголив их на сколько возможно. А я невольно вспомнил отчима, у
 которого была татуировка огромного орла, распахнувшего крылья на всю его грудь, и
 которой он очень гордился; хотя, насколько я знаю,  отчим никогда в тюрьме не сидел.
      - Нет... Я много не знал до сегодняшнего дня. Мне баба Маша... рассказала, -
 наконец заговорил и я.
     - Эта и соврёт, не дорого  возьмёт, - отмахнулся отец. - Ты только знай, сын...
 твёрдо запомни, что я тогда и думать не думал, и не хотел никого убивать... Даже в
 мыслях ничего подобного не было!.. Тем более Анну, мать твою! А значит - и тебя! Ты ж
 должен был родиться вот-вот. Всё, что я хотел - только брательника проучить... чтоб...
 чтоб его...  Стервец он!.. Я сам не знаю: как у меня так получилось, что топор в руках
 оказался... и как он вывернулся из рук и попал не в стену, не мимо, - а в косяк! Оттого
 и отскочил!.. Я ж только его... чтоб он и дорогу забыл к нам. Подлюка он! Он знал, знал,
 что я... что у меня кровь закипает всякий раз, кто на Анну не так взглянет. А, если уж
 за коленки возьмёт, пусть даже по-родственному!.. Знал, ведь, - и как нарочно дразнил.
 Всю жизнь меня дразнил, доводил до бешенства... с самого малолетства... Ну и... - отец
 вдруг замолчал, не стал продолжать начатое. - Как вы там? Как мать-то?.. Замуж-то
 выходила, или всё одна... одни вы?
       Я не сразу ответил. Отец это заметил, и вновь в упор посмотрел мне в глаза. При
 таком взгляде что-то придумывать, обманывать - было невозможно.
      - Нет... Был отчим, - кое-как выдавил я из себя.
      - Почему - был? - сразу же ухватился отец.
      - На рыбалке... утонул. Пропал без вести. Пока не нашли.
      - Вот оно как! - чему-то удивился отец. - А я, вот, тоже... Пришлось семьёй
 обзавестись. Видел же ты мою... моих сорванцов? А что было делать?.. Ох, как бабка-то
 твоя, Полина-то любила тебя, тосковала по тебе! Ни в жизнь не могла мне простить, что
 Анна увезла тебя! С тех пор так и не оправилась... Сколько лет ещё жила - всё тебя
 вспоминала, всё тебя мечтала увидеть!.. Не пришлось... Ты понимаешь, сынок... мы
 Ольшанины... все наши предки... все мы так воспитаны, в крови у нас так заложено, что
 все мы однолюбы. И отец мой, и дед, и все родственники наши - все жили и живут - только
 раз женившись! Это я уже попал под исключение... не по своей охоте... Такие, вот,
 обстоятельства... И так нас воспитывали родители!.. Ну, могут, конечно, быть и
 исключения, обстоятельства, как у меня, ошибки даже, но - раз! Сложились так
 обстоятельства - раз исправился, и - всё! дальше - терпи и живи! Или... хоть...
в монастырь... А когда ещё и ещё женятся и замуж выходят - это уже... попахивает
 извращением. Понимаешь? Это уже своеобразная проституция. Не так ли? Такие, вот,
 домостроевские мозги и привычки у нас, Ольшаниных... И ты, когда женишься - я надеюсь -
 извращенцем не будешь. Ты же нашей крови, я же вижу. Не маменькин сынок - раз без ведома
 её ко мне приехал. Характер, значит, есть.
          Мы помолчали несколько минут. После такого мнения обо мне - я осмелел, и
  попросил разрешения закурить. Отец укоризненно покачал головой - он-то не курил!
         - Зря ты!.. Был бы со мной - не было бы этого баловства, - упрекнул он больше
 себя, чем меня. - Отчим, поди, научил?
         Но я не ответил на последний вопрос, и пересилил свой страх и последние сомнения
 - и всё-таки закурил:  сигарета меня успокаивала, и хотелось показать, что я уже
 взрослый, самостоятельный. И он понял это, опустил глаза.
         - Ты прости меня, сынок, что... так жизнь сложилась. Я вину свою признаю... и не
 отрекаюсь... Если можешь - прости! - с трудом, но очень искренне сказал он. - Я, ведь,
 понимаю: ни тебе, ни мне, ни матери - Анне-то - никому сладко не было... А я тебе хочу
 сказать... чтоб ты знал: я всегда любил, и буду любить Анну, мать твою, и тебя пуще всех
 люблю! - говорил он, тяжело дыша, а я чувствовал: как он сильно переживает и волнуется!
 - Если б так получилось... если б вы жили здесь, я бы... я бы непременно был бы с вами!
 - чуть не вскричал он. - И не мотались бы вы по свету... будто бездомные и безродные.
 Никто бы не обидел вас, пальцем бы не тронул!.. Я искал вас, когда освободился! Даже на
 БАМе был, тогда там всё только начиналось... До Байкала дошёл. Ах, если б только знал я
 - куда вас занесло тогда! Только б знал!.. Неужели меня нельзя было простить за один,
 всего-то за один проступок?.. Сын! Ну, ты-то взрослый уже,   понять же должен, что я...
 я ж не с бухты-барахты, я ж не шизофреник, что б... чтоб кидаться с топором - чтоб он
 сгорел синим пламенем! - кидаться на людей, да ещё на тех, которых любил?! Не так-то
 просто всё в жизни, сынок, как... могли тебе порассказывать.
          Я молчал, и боялся посмотреть на отца, но, почему-то был уверен, что в глазах
у него слёзы... А прямо за окном кафе росло поломанное деревце. Оно не погибло, пустило
 новые побеги. Но уже было ясно, что ему никогда не вырасти, как его соседям, в стройное
 высокое дерево. И это так было похоже на моего отца, что я от жалости и, даже боли, -
 отвернулся и от окна!.. Я вспомнил, как мама говорила как-то, что, если б она осталась
 жить с отцом, то "всю оставшуюся жизнь ей пришлось бы жить в страхе!" А она, как я
 теперь понимаю, - больше всего в жизни ненавидела "бояться, кого бы то ни было", и
 всегда хотела жить только "своим умом". Но... ничего этого я не мог сказать отцу.
          Хорошо, что в кафе с улицы вошли трое мужчин средних лет, огляделись, и сразу
 подошли к нам. Оказалось, что они хорошо знакомы с моим отцом. Поздоровались, даже мне
 каждый из них руку пожал и представился.
          - Сергей Викторович...
          - Алексей, мы тёски с Афанасичем...
          - Александр, просто - Санька, - сказал последний, помоложе остальных.
          - Знакомьтесь, мужики. А это - мой сын, старший, Илья. Из Армии, в отпуск… -
 представил меня отец, гордо улыбаясь.
          Но компания была настроена не весело, и лица у них были грустные, даже озабоченные.
          - Афанасич, ты же помнишь, конечно, Пашку Чёрного? - спросили они отца.
          - Ну, как же Пашку - и не знать! - удивился отец. - Столько лет вместе
 работали... - но ему договорить не дали.
          - Нашли сегодня Пашку, на дороге лежал. Кровоизлияние в мозг. Нет больше Пашки.
 Вот такие дела, Алексей Афанасьевич.
          - Да-а... - выдохнул отец задумчиво; а пришедшие заняли другой столик, чтоб не
 мешать нашей беседе. - Жаль мужика... и семью его жаль. Он у нас много лет шофёром
 работал. А потом какая-то сволочь подставила его: он производственный мусор вывозил из
 цехов на свалку, а та подлюка - подсунула ему в кузов кусок нержавейки. На проходной
 его, естественно, тормознули. Чуть не засудили мужика. Слава богу, заступились за него,
 и работяги и начальство: человек-то он - безотказный, работящий, ни с кем никогда -
 слова дурного не скажет. Но, перевели его в такелажники. Да тут, как на грех, грузили
 они машину баллонами с кислородом, и напарник его уронил один баллон на Пашку, прямиком
 ему на голову. Жив остался, но голову повредил, нето опухоль образовалась, нето венка
 лопнула у него в голове какая-то. Лечился он по разным больницам с полгода, ничего не
 помогло. Инвалидность дали, рабочую! - отец даже хмыкнул от досады. - Третью группу.
А какой с него работник?! Ну и - запил мужик... И вот... результат, пить-то ему
 категорически нельзя было...
          - А я... сегодня его видел, кажется, - тихонько сказал я. - Ещё живого. У
 магазина... стоял, за столб держался... и ругался. Пьяный... Я думал - алкаш какой.
          - Откуда ж ты мог знать? - подбодрил меня отец. - Вот так, порой, не знаешь
 человека - и осудишь его. Последними словами покроешь. А у него, может, несчастье какое,
 а сил нет вынести его! И - погиб человек... Бывают, сына, случаи, когда и помочь-то
 невозможно таким! Ничем не поможешь! Знать - судьба...
          Мы ещё долго сидели, много отец расспрашивал обо всём... А потом он проводил
 меня на вокзал, и на перроне, где сыпал мелкий-мелкий холодный дождь, и ветер этой
 сыростью брызгал в лицо, и очень хотелось побыстрее укрыться от непогоды в тёплом и
 сухом вагоне, - отец вновь спросил меня о матери.
          - Илюша… ну и как она... помнит ещё меня?
          Я замялся, подбирая слова, - мне было жаль его! - а он терпеливо ждал,
 заглядывая мне в глаза.
          - Она никогда и не забывала тебя, всегда помнит… - пробормотал я, и тут же
 пожалел о сказанном, потому что не ожидал той реакции на мои слова, которая последовала.
          -  Я так и думал! - воскликнул отец в каком-то восторге и так стиснул меня за
 плечи, что я прекрасно почувствовал, насколько он силён. - Илюша, а что, если… А как ты
 посмотришь, если... мы снова будем вместе?
          Не знаю: заметил он или нет - но испугался я его слов ужасно, просто панически!
 Я враз понял всем своим нутром, какой это будет кошмар, если отец "отмочит" что-то
 такое. Я понял, что этого нельзя допустить ни в коем случае; и уже начал быстро-быстро
 соображать: что же мне предпринять? Но в это время вагоны медленно и почти беззвучно
 тронулись и покатились, и проводница заторопила меня, чтоб я поднимался в тамбур. Было
 ли это спасение моё или наоборот: надо было что-то ответить отцу? - не знаю, что было бы
 лучше, но мы так и расстались... не досказав друг другу самого главного.
       Он ещё кричал мне вслед, чтоб я непременно приехал к нему после армии и даже, как
 мне показалось, - он крикнул и то, чтоб я привёз с собой маму. Я же только махал рукой в
 ответ. Так мы расстались. Но в том, чтобы вновь встретиться уже через год с ним, да ещё
 вместе с мамой! - в этом я сильно засомневался, когда остался один. И, чем дальше я
 отъезжал от родины, тем более понимал невозможность исполнить его мечту.
        А как же решился мой вопрос: как мне жить дальше, который я надеялся решить
 здесь? А никак не решился! Моя дальнейшая жизнь теперь показалась мне ещё более
 неопределённой. И почему я был так уверен, что после встречи с отцом непременно буду
 знать: как мне жить дальше? Наверное... я, не зная своего отца, - придумал его себе...
У меня даже в голове закрутилась счастливая мысль: "Как хорошо, что мне ещё год служить!
  И можно целый год не возвращаться домой... и отложить всё в "долгий ящик", - и не мучиться..."
        А тут ещё сон мне приснился... коротенький, но такой яркий и впечатлительный!
 Такие сны не забываются. И как вспомню его - так непременно и подумаю: а что бы он значил?
        А приснилось мне, что я ещё совсем маленький, и мама совсем молодая. Она крепко
 держит меня за руку и тянет за собой. Она торопится, но я не успеваю ни идти, ни бежать
 за ней: ноги заплетаются, я запинаюсь и  часто падаю. Болят сбитые коленки, но я терплю
 и не хныкаю. Наконец она берёт меня на руки и несёт.
        А лес сильно шумит вверху над нами, но внизу ветра нет. Погода быстро портится,
 быстро темнеет. Я слышу нарастающий шум, и не только ветра, но и дождя. Скоро и на нас
 посыпались крупные капли, и листья на деревьях намокли и заблестели. Стало холодно и сыро.
        Мама накрывает меня своей кофтой и платком, и крепче прижимает  к себе.
        Мы уже почти вышли на опушку леса, и нам осталось перейти картофельное поле,
за которым виднеются тёмные и мокрые крыши бревенчатых изб, когда началась... Небо
 оглушительно треснуло, и ярчайшая вспышка ослепила глаза. Удар был такой, что вздрогнул
 не только воздух, но и земля, и деревья,  и мама. Она даже ойкнула с испуга. Мама ещё
 сильнее прижимает меня к себе, и всё старается получше закутать в свою кофту. Но почти
 сразу за вспышкой молнии посыпались на нас сверху белые мокрые льдинки и вместе с ними
 рваные, зелёные клочки листьев, даже целые ветки. Вокруг зашумело ещё сильнее, и что-то
 - я не видел - что, так как закрыл глаза от страха, - хлестало и било нас нещадно. А
 небо сверкало, ослепляя, и грохотало, оглушая, нас.
        Идти дальше было невозможно. Мама присела на корточки и прижалась к стволу липы,
 накрыла меня и свою голову руками, и не то плакала  от страха и боли, не то молилась. И
 всё приговаривала: "Мой ты мой!.. Мой ты мой!.." И так крепко и сильно жала меня к себе,
 что в другой раз я бы взревел от боли, а тут молчал и терпел, ничего не понимая и, в то
 же время, как бы чувствовал всем своим маленьким существом, что именно сейчас в нашей
 жизни происходит что-то ужасное и очень важное, и каждое следующее мгновение может вдруг
 решиться: "Быть нам или не быть..."
        И я проснулся. Кто-то не закрыл старую, разбитую дверь в тамбур вагона и оттуда
 нёсся по вагону металлический грохот и скрежет, и перестук колёс. Я встал и, шатаясь в
 такт покачиванию вагона, прошёл по проходу мимо пустых полок и спящих пассажиров, и
 плотно прикрыл все двери. А в голове у меня ещё долго звучали мамины плачущие, будто в
 молитве, слова: "Мой ты мой! Мой ты мой!.."
      
               


                20

                "Я бегу, бегу через немогу!"

        Зима в том году наступила как-то сразу, без раскачки: в один день надула
 сугробы по пояс, а в ночь и к утру разведрило - и ударил мороз под двадцать градусов.
 Нашей роте  в ту ночь досталось стоять в карауле по части, так даже овчинный тулуп
 поверх шинели и огромные валенки на ногах - не спасали от жгучего ветра. И запомнились
 те сутки и тот караул мне на всю жизнь: что-то старое сломалось во мне тогда, и что-то
 новое народилось.
         С самого утра и весь тот день  наш гарнизон от старших офицеров и до последнего
 солдата, что сидел на "губе", - наводили "марафет", так как ожидался приезд "большого
 начальника". Поэтому все всё "драили" и чистили, белили и красили, всех "загоняли и
 задёргали" и потому все были "на нервном срыве". И хуже всего было то, что каждый
 участник этого "бедлама" понимал: уедет завтра этот начальник - и всё станет
по-прежнему. Даже нашей роте, заступающей в ночь в караул, - не дали отдохнуть "как
 положено по уставу". Только за час до "развода по караулам"  освободили от суматохи,
 чтоб мы привели себя в порядок, подшили свежие воротнички к гимнастёркам, почистили
 обувь, проверили оружие.
          В этот час, как и все последние дни, рядом со мной оказался Федя Ёлкин, из
 "молодого" призыва. Его кровать находилась прямо надо мной на втором ярусе, мы даже
 тумбочку делили одну на двоих.  У меня с ним сложились почти дружеские отношения с
 первого дня, как он поступил в нашу роту "зарядным" в один из экипажей. Маленький,
 круглоголовый, рыжий Федя был необыкновенно терпеливым и исполнительным, но в то же
 время замкнутым и необщительным: он не сошёлся ни с кем даже из своего призыва, даже
с земляками, держался сам по себе, и только со мной был более-менее откровенен. Я знал,
 что он перед армией поступал в институт и не прошёл по конкурсу, и у меня было перед ним
 чувство вины: я-то поступил, но бросил, а кому-то баллов не хватило из-за таких как я!..
 Федя иногда любил со мной поговорить, но  всё больше  "пофилософствовать о высоких
 материях". В такие минуты он обращался  ко мне просто по имени, а не "товарищ сержант",
 как того требовал устав, и я с удовольствием разговаривал с ним.
         Но в этот день Федя был более обыкновенного задумчив и молчалив. А в руках у
 него я увидал письмо.
        - Федь, а откуда у тебя письмо? - удивился я. - Или это старое?
        - Нет, сегодня получил, - грустно ответил он.
        - Как сегодня? Нам же сегодня в караул заступать!.. Приказ же есть: перед
 заступлением в наряд - почту не выдавать! Тебе кто дал?
        - Сам взял. Вон, в Красном уголке на столе вся почта нашей роты валяется.
 Почтальон, наверное, оставил. Я смотрел - тебе там ничего нет, - просто и спокойно
 ответил Федя. - Суматоха ж сегодня весь день. Кто почту разносит по ротам - возможно,
 забыл, что мы в наряд идём. А, может, таскаться с ней не захотел... Да вон и у Вадима
 письмо на кровати! - показал он мне на соседнюю кровать, где был небрежно брошен
 распечатанный конверт.
         Я быстро поднял письмо и сунул его в тумбочку Вадима.
         - Аккуратнее надо! Кто-нибудь увидит - и нагорит и Вадиму и ротному! И ты своё
 спрячь - не рисуйся у всех на виду. Зачем тебе лишние проблемы?
         - А где сам-то Вадим? - спросил Федя.
         - В каптёрке. Наглаживается, да начищается до блеска. Он же в наряд в штаб
 посыльным заступает.
         - Да, я заметил:  любит он у начальства на глазах тереться, - усмехнулся Федя.
- А, вот, ты почему-то заступаешь в караул и, даже, не разводящим - ведь ты же сержант!
- а простым часовым, да ещё на дальний пост.
         - Это, Федя, у меня принцип такой:  чем дальше от начальства - тем меньше
 проблем, и крепче спишь.
         - А я думал... – начал, было, Федя, но замолчал.
         - Что думал? - переспросил я его.
         - Думал, что это... тебя из-за сегодняшней ночи... Я плохо спал сегодня и
 слышал, как дневальный будил тебя, и ты ходил с ним в каптёрку после полуночи, когда
 товарищ лейтенант ушёл куда-то. А в каптёрку ночью - только "деды" могут вызвать.
        - Откуда знаешь: куда и зачем "деды" вызывают? Что: и тебя уже "вызывали"?
        - Да… - неохотно ответил Федя. - Было... в самом начале, как после карантина в
 роту поступил...
        - Да, ходил я нынче ночью, только не в каптёрку, а в туалет, - поправил я Федю.
        - Да уж! - не поверил Федя. - А дневальный, зачем будил и звал? Я же слышал.
        - Так... и разговор состоялся в туалете, - усмехнулся я. - Правда, цивилизованной
 беседы не получилось: я и рот раскрыть не успел, как чем-то шарахнули меня сзади.
 Очнулся, когда уже под умывальником водой отливали. Трусы! Шакалы! Сначала сзади
 "вырубили" меня чем-то по башке, а претензии свои высказали только потом, когда я
 соображать начал мало-мало. Впятером на одного. Точно - шакалы. И живут одним днём:
им и в голову не приходит, что в любой момент мы вместе - и они, и я, и ты - с оружием
в руках можем оказаться в Сумгаите или в Фергане... А там... Как там под пули идти,
когда у тебя за спиной такие гниды? - я вздохнул тяжело.
       - Это Долбня тебя? - поинтересовался Федя шёпотом.
       - Нет, этот "козёл" и "горилла" волосатая - руки не марают, у них для грязной
 работы "шестёрки" есть. Они же только недовольство своё высказали, что я ездил в отпуск,
 а они за два года не то что отпуска домой не получили, но и в увольнительной-то бывали
 всего несколько раз; вот и обиделись на меня. А пуще всего, что я им с отпуска  не
 привёз ничего: ни домашних "харчей", ни "откупного", ни спиртного. Сказали, что "борзею"
 я, их ни во что не ставлю, не "уважаю". Потому и решили они меня "поучить" "дедов"
 уважать. Только я, Федя, таких обид - не прощаю. Я злопамятный. Будет и на моей улице
 праздник!
          - Не связывайся ты с ними, Илья: они дурные, и сила на их стороне, -
 посоветовал мне Федя.
         - Не-ет, - покачал я головой. - У них не сила, а сволочная дурь, и им спускать
 нельзя.  "Дерьмо" должно знать своё место. И я знаю, что я с ними сделаю! Я только
 сейчас придумал, - улыбнулся я. - Будут они у меня свои вонючие портки стирать!
        Федя удивлённо посмотрел на меня, но спросил не о том, о чём я ожидал.
        - Илья, ну почему они такие? У них, что - мамы не было? Они, что - в бандитских
 притонах выросли?
        - Не знаю - как они росли, а здесь, уже в нашей роте - я слышал - ещё те "деды",
 к которым они попали "молодыми" - поиздевались над ними хорошо: говорят - Долбня неделю
 сортир зубной щёткой чистил. А теперь и "отрывается": уверен, что всё ему с "рук
 сойдёт". А дома будет рассказывать: как он тут "геройски Родине служил".
        Несколько минут мы сидели молча.
        - Правда, Илья, а как же ты в отпуск попал? - искренне удивился Федя, даже палец
 себе уколол иглой и скорее сунул его в рот, чтоб не было больно и кровь не выступила.
        - А я и не просился ни в какой отпуск, так вышло, случайно... Да и то осенью
 было, на учениях. Правда, ученья были - так себе -  жиденькие:  денег-то шибко нету...
 каждый снаряд стоит - оё-ёй сколько! а дома - продукты по талонам, сам знаешь. Ну и - из
 экипажа проверяли в основном - командиров танков. В общем - командир за всех отдувался.
 По тревоге среди ночи - мой экипаж первым выехал из бокса, а проверяющие это отметили.
 Потом на полигоне я за механика-водителя проехал всю полосу препятствий на "отлично" -
 как потом мне сказал ротный. А потом я за наводчика стрелял из танковой пушки сходу, и
 так повезло мне - ну подфартило в тот раз! - что с первого выстрела мишень срезал
 начисто, что второй выстрел делать было не во что. Вылезаю из танка - думаю: ну,
 попадёт! А проверяющий, генерал, - меня за руку схватил и говорит: "А слабо тебе,
 сержант, с пистолета в мишень попасть? Ваш комполка - я знаю и уверен в этом - за всю-то
 вашу службу вам и пистолет-то в руках подержать не давал! Хотя вам, как командирам, -
 положено уметь им пользоваться, а в боевой обстановке - и при себе его иметь». И дал мне
 пистолет и три патрона. "Хоть одним, - говорит, - попади!"  А мне в тот день ужасно
 почему-то везло, прям - кураж какой-то напал на меня! Ну, я... и попал: в семёрку, и два
 раза в девятку! Вот так и отпуск получил...
        - А я слышал про этот случай от ребят. Сначала думал - байки это. Потом слышу
 разговор, что это сержант из нашей роты. Только не знал, что это они про тебя! -
  рассмеялся Федя. - Значит - это правда?!
        - А письмо-то тебе от подруги? - поинтересовался я, чтоб переменить тему.
        - Нет. От сестры. Она старше меня. Уже в городе живёт, в общаге. Работает там...
 на фабрике. В нашем же посёлке ничего нет кроме цемзавода. Весь посёлок только и живёт и
 держится цемзаводом. Все жители только и знают что... работу, дом, телевизор. По
 выходным - пьянку, - и всё! Ничего у нас в посёлке больше нет. Школа и та - восьмилетка.
 Я старшие классы заканчивал в городке, он от нас в ста двадцати километрах... ближайший.
 В интернате жил и учился. А в институт поступал в областном центре. Да разве нам
 угнаться знаниями за городскими? - Федя усмехнулся. - А тут сеструха пишет, что...
 предки мои... совсем спиваются. Особенно мать... Вот, ты же любишь свою маму? И другие
 любят, и не могут не любить, а я... а я, наверное, плохой сын...
         Я посмотрел на Федю, мне было ужасно жаль его... и так и хотелось
 посочувствовать, подбодрить!
         - Вот, скажи, Илья - зачем живёт человек? - вдруг спросил он. - Я не знаю.
И никто не может мне ответить, сколь ни спрашивал.
         Я тоже машинально хотел сказать: "Родили нас... вот и живём», - но промолчал,
 хотя мне понравилось, что и Федю волнует то же, что и меня.
        - Вот, изобрёл человек колесо и им теперь пользуются все, - продолжал говорить
 Федя, - Гагарин в космос слетал - тоже для всех, подвиг для всего человечества. И так
 далее. Это я к примеру. И наберётся таких гениев и героев - пусть тысяча. Ну, а мы-то
 остальные, для чего живём?  Живём, хлеб жуём - и всё?
        - А как же, к примеру, Каракумский канал? Он тоже - для всех, - возразил я. - А
 строили-то его тысячи таких, как мы с тобой, которые и не гении и не герои. И, что б
 Гагарин полетел, - миллионы трудились. Так ведь? Я так думаю, Федя: каждый из нас -
 неповторим. Нет и не будет никогда такого, как ты или я. Только мы ещё не знаем с тобой
 - где мы можем пригодиться, в чём наш талант.
         Федя не отвечал, думал, а я продолжил размышлять, потому что Федя оказался
 первым товарищем моим в армии, с которым мне было приятно беседовать.
        - Вот, к примеру: я навсегда запомнил свою первую учительницу, Аллу Маркеловну.
 Мы тогда жили в тайге на лесоразработках, в маленьком посёлочке. И название у него было
 тоже какое-то лесное - "Малая Сова" назывался. И вот там я пошёл первый раз в первый
 класс. И набралось нас всего в том посёлке учеников десять с первого по четвёртый класс.
 И, вот, в вагончике на колёсах сидим мы за столиками, все такие разные, а она - такая
 молодая, только с училища, ещё совсем девчонка - и занимается с каждым из нас по
 отдельности: кто с четвёртого класса - тому природоведение объясняет, мне - букварь,
 например, и так остальным. Я читаю: "Мама мыла раму", а мой сосед дроби решает. Вот так
 было у нас вначале. Потом, правда, мы переехали в город. Но эту учительницу я забыть
 никогда не смогу. Стоит она, бывало, у окна и плачет, наверное, тоже сокрушается, что
 мечтала быть... полезной всему человечеству, а тут - с малышами бестолковыми, и вокруг
 бескрайняя тайга! А мы все притихнем и ждём, когда она успокоится. Это я сейчас думаю,
 что ей надо было не плакать, а гордиться: она же такая молодец была! Просто - умница!
 Очень жаль, что она тогда не понимала этого... Вот, так и мы с тобой когда-нибудь,
где-нибудь - и пригодимся. Гагарин - один, а нас - много, но мы все нужны, каждый
по-своему - но нужны!
        Но поговорить нам дальше не дали и мы побежали на построение в наряд, в караул.
        И вот, в студёную полночь, оставшись один на один со своими мыслями, зайдя за
 угол ангара от ветра, где раскачивался фонарь, - я вспоминал этот разговор и ворчал:
  "Ну, Федька, - разбередил же ты меня!.. Да, все хотят не просто жить, а быть
 счастливыми. И каждый тянет одеяло на себя... И мама хочет быть счастливой - а мне этот
 Николай неприятен... Я тоже хочу жить так, как мне нравится - а мама говорит, что я её
 мучаю... И Зоя хочет быть счастливой... И отец мой тоже... У каждого своя правда, своё
 счастье. А в итоге - мы все мучаем друг друга... И как быть? Как жить?.. Как жить так,
 чтоб всем было хорошо?.." - я решительно не знал этого. - "Чтоб и волки были сыты, и
 овцы целы!"
         "А, может, Федя и прав - мы всего лишь песчинки в этом мире, такие
маленькие-маленькие, никчемные? И я - тоже такая малюсенькая  песчинка из шести
 миллиардов подобных. И - не стань меня вдруг - и ничего, ведь, не изменится в этом
 мире!.. Я - не гений, не герой, я - самый обыкновенный... Даже талантов никаких нет.
Мир ничего не потеряет, если меня не станет... Может, без меня и Зое, и маме, и всем
 остальным - жить станет проще, легче. Я же никому мешать уже не буду!.."
         И настолько эта мысль понравилась мне, и так навалились вдруг на меня все мои
 переживания и о маме, и об отце, и о самом себе, что я несколько раз прошёлся по посту,
 а мозги мои всё ворочались и ворочались на одном месте, будто заевшая пластинка. Мне аж
 жарко стало от таких размышлений, и я остановился. Ветер рвал полы моего тулупа, а я и
 не замечал этого и не слышал его свиста и завывания. Но я услышал шум моря, и сильный
 голос пел где-то там: "И пуля-дура вошла меж глаз Ему на закате дня... - Музыка и песня
 действовали на меня магически! - И не успел сказать  он в этот раз: Какое мне дело до
 вас до всех, А вам до меня?.."
         Окружающий мир перестал для меня существовать...
         Так я постоял, не помню, сколько времени, отрешённый... А потом снял с плеча
 автомат Калашникова, посмотрел на него внимательно, даже во внутрь ствола заглянул -
не забился ли он снегом? Снял с правой руки двупалую солдатскую рукавицу и потрогал голым
 пальцем курок.
         "Холодный! - почему-то удивился я, как будто ожидал чего-то другого. - И как
 люди... стреляются?.. вешаются?.. под поезд бросаются?.. Это ж, какой силы должна
 быть... обида? горе?  отчаяние? чтоб расстаться с жизнью!.. Ведь потом её не вернёшь!
не исправишь ошибку!.. Зато, какой быстрый способ избавиться от всех проблем! Ещё со
 времён Сталина говорят: нет человека - и нет проблем... Что - слабо? Струсил? - с
 ехидцей спросил меня мой внутренний голос. - А, ведь,  это так просто и быстро! Даже
 боли не успеешь почувствовать! Только обожжёт на какое-то мгновение - и всё! Все
 проблемы кончатся! Тишина и покой... вечный покой!.. Зубную боль же терпишь, а тут
 что?.. А как же душа? С ней-то, что будет в тот момент, когда... когда палец курок
 начнёт нажимать? Что будет с ней эти... мгновения, доли секунды, когда уже будешь знать,
 что сейчас... вот сейчас будет сильный толчок в грудь, в сердце, боль!.. Что она? Как
 она переживёт это мгновение? Застынет от страха, от ужаса? Или..."
         " Боже мой! Как всё это быстро произойдёт! - ужаснулся я и поднял глаза вверх,
 туда, где должно было быть небо, но ничего там не увидел. - Какой же я!.. Слаб и жить...
 и застрелиться..." И тут на меня что-то нашло: ведь я такой - если что задумал - то
 непременно захочу ТО попробовать и исполнить, непременно добиться цели...
         И я уж оглянулся по сторонам, высматривая: куда бы приспособить автомат, во
что бы его упереть, чтоб удобнее было дотянуться до курка... "Дурак! Я же его даже с
 предохранителя не снял и не передёрнул!" - выругал я сам себя. И в этот момент в ночи,
в стороне послышался приглушённый стрекот, будто кто горохом сильно бросил в стену:
"Трр-р!.." И тут же всё затихло, даже ветер скукожился будто, замер от ужаса. Мне, вдруг,
 враз стало холодно, жутко холодно, так холодно, что мороз пробежал по телу, будто я
  голым оказался на ветру. А потом бросило в жар, и я в одно мгновение пришёл в
 себя! Я метнулся к столбу, на котором был телефон. Трубка была очень тяжёлая и холодная
 - рукавицу-то я где-то обронил.
        - Караульное помещение? - кричал я. - Это четвёртый пост! Я только что слышал
 выстрелы на шестом посту!
        Мне ответили, что они "тоже слышали и лейтенант с ребятами уже побежали туда!"
        Далее время потянулось чрезвычайно медленно. Я уже не стоял на месте, а
 беспрестанно ходил по посту туда-сюда, даже опустил огромный воротник тулупа и держал
 автомат в руках "на изготовку". Потом я видел, как в сторону шестого поста прочертили
 фары какой-то машины, и проурчал мотор.
        "Там же Федька стоял!.. Федька! - как молния, как электрический разряд ударила
 меня мысль, и мне стало страшно... очень страшно. Нервный озноб затряс меня...
        ... Потом пришла моя смена, мрачная и молчаливая. На все мои расспросы только
 грубо выругались: "Салага!.. Застрелиться - и то не сумел!.. Весь живот себе разворотил
 и кровью истёк!.. Дурак!"
         - Жив? - спросил я, ещё надеясь на лучшее.
         - Какой там!.. - махнули мне безнадёжно в ответ ребята. - Сегодня генерал
 приезжает с проверкой, а тут такое!.. Ох, у кого-то звёздочки с погон полетят!.. И чё
 этому придурку не жилось?
         "Дурак! - Вот и всё, что сейчас сказали бы и обо мне... а меня бы уже - и не
 было..." - вдруг подумалось мне,  и к горлу подкатил комок тошноты и ноги не хотели
 слушаться... и я весь ослаб.
        Уже в караульном помещении я узнал некоторые подробности. При Феде нашли записку.
 Я её не видел, даже не знал, когда он успел её написать, поэтому дословно пересказать не
 могу, а только со слов ребят, которые прибежали на выстрелы и нашли его тело, а в
 кармане шинели записку. Он писал примерно следующее: никого, мол, не хочу винить в своей
 смерти, но и жить больше нет никакого желания, потому что и дома нет никакого просвета,
 и в институт не поступил, и девчонки не любят таких неудачников, и в армии ничего нет
 хорошего, потому что в ней всем заправляют не командиры, а "деды" - дембеля, "паханы" -
 будто в зоне.
        А спустя четыре часа, уже под утро, я вновь стоял на том же посту, было так же
 холодно и ветрено.
       "Никак небо расчистилось! - заметил я. - Вон, и Венера видна... Да какая ж она
 сегодня большущая и яркая!.. Какая красота!.. А я бы мог уже ничего этого не увидеть...
 Эх, Федька - Федька! Эх, зря ты это сделал! И страшно то, что  не вернуть уже ничего!..
 Вот, ещё один ушёл от нас... из жизни, и такой молодой, как та девчонка на рельсах...
И что это на меня нашло? Ещё ничего не сделал, ещё и не понял даже - для чего родился и
 жил? - а уже сдался... И почему мы такие слабые, безвольные? Почему не цепляемся за
 жизнь всей силой, какая только нам дана? Ведь другой-то жизни уже не будет, никогда!
 Нет, "надо жить, надо любить, надо верить!"- вспомнились мне слова из романа Льва
 Толстого. - Да, надо жить... Раз жизнь дана - то и мы на что-нибудь сгодимся! - твёрдо
 решил я и во мне неожиданно, внутри меня, разлилось тепло. - Да, жалко Федю… но как же
 можно не радоваться, что Венера сегодня такая красивая, и яркая?! Как можно не
 радоваться, что жизнь на Земле продолжается?! И снег кружиться, и ветер толкает в спину,
 и мороз обжигает щёки!.."  Много, ох много о чём я передумал в ту ночь! А в голове
 почему-то, будто заклинило, - всё вертелась бесконечно песня: "Гори, гори, сияй моя
 звезда..." А потом всё повторялось заново: " Гори, гори моя звезда, звезда любви,
 приветная..." Я смотрел на яркую, такую красивую и манящую Венеру и всё твёрже и твёрже
 убеждал себя: "Ну, уж нет! Мы ещё поживём!.. Мы ещё всё попробуем, чем люди живы! Я ещё
 ничего не видел и не пробовал - а уже сдался, уже и лапки кверху!.. Ну, уж чёрта с два!
 Да и должок ещё надо отдать "козлам", спросить их: за что я должен уважать сволочей?..
 Только дождаться, когда проверяющий уедет, а то... Федька и так многим нервы попортит
 и... и "показатели", и я могу под горячую руку попасть..."
       И так тепло-тепло и хорошо становилось мне на душе с каждой минутой морозного
 рассвета, что постепенно начали  забываться все неприятности...
       А утром в караульном помещении, улучив свободную минутку, я сел за большой общий
 стол, прижался спиной к батарее отопления, достал из кармана чистый лист бумаги и новый
 конверт, и написал на нём: " Город А.. Улица Стахановская, дом 12, общежитие АХБК
 (хлопчатобумажного комбината), Наташе Резник». А ниже в скобках дописал: "Передать 
Даше А.".


                Конец второй части.
    

                ЧАСТЬ   ТРЕТЬЯ

                "ХОЧУ... ХОЧУ!.. ХОЧУ!!" 
    
                "Ах, как молоды мы были,
                как искренно любили!.."
                А. Градский


               
                21

                "С чистого листа..."


        "Здравствуй Даша.
Я долго думал, колебался, сомневался - и, вот, решился написать тебе письмо. Извини, что
 вторгаюсь в твою жизнь без твоего разрешения. И, если тебе неприятно от моей
 назойливости, - выброси эту бумажку, пожалуйста, и забудь обо мне.
        А мне сегодня что-то стало так тоскливо и одиноко, и так захотелось
 почувствовать, что я не одинок, что где-то на "белом свете" нашлась для меня
 "родственная душа", способная пообщаться со мной!  И, почему-то мне кажется, но могу и
 ошибаться, что и тебе хоть иногда тоже хочется вот так же побеседовать "по душам" с
кем-нибудь. Я знаю, что у тебя есть подруга Наташа, но и с подругой не обо всём можно
 поговорить. А тут - ты меня не знаешь, я тебя не знаю - пожалились, поплакались друг
 другу, и, смотришь, - а на душе-то полегче стало! Это как в поезде: судьба сведёт
 случайно попутчиков, поговорят они о том - о сём, - и сойдут на разных станциях, и
 забудут даже об этом знакомстве. А, ведь, другой раз такому случайному человеку
 расскажешь такое!.. что ни одному другу или подруге не расскажешь, потому что ты знаешь
 подругу, её характер, и уже выбираешь, что можно ей доверить, а чего нельзя. А
 незнакомому человеку - поплакался, полегчало - и спасибо! Тебе хорошо - ему тоже хорошо,
 глядишь - оба довольны таким  знакомством. Но ещё раз прошу, если тебе ни к чему такое
 знакомство - выбрось это письмо и забудь обо мне.
         Да, ещё извини, пожалуйста, что сразу с тобой на Ты. Если на Вы, - то это
 будет сухо, официально, а мне-то хочется - для души.
         А о том, что где-то ты, Даша, есть "на белом свете" - я узнал случайно, и давно
 уже, да всё не решался написать тебе. А тут что-то совсем уж тоска "заела" - вот, и
 решился. У твоей подруги Наташи есть парень, Вадим. Это мой товарищ по службе. Как-то,
 давно уже, в беседе со мной он рассказал, что и он и Наташа - из деревни, и теперь он
 переживает за свою девушку, потому что она переехала в город, где поступила учиться на
 ткачиху. А потом, через какое-то время, так же в разговоре я услышал от него, что у его
 Наташи в городе теперь есть очень хорошая подруга, из местных, городских, и зовут её -
 Даша. Девушки, мол, сдружились и им хорошо вместе. И что-то мне тоже так захотелось,
 чтоб и у меня была такая хорошая подруга где-то там далеко-далеко! Ведь я же вижу, как
 радостно светятся глаза у Вадима, когда приносят почту, и он получает весточку оттуда,
 от вас.
         И, вот, сегодня, стоя на морозе, в карауле, - я что-то так размечтался! Я
 представил ваш южный город, в котором я ни разу не был. Представил, как вы с Наташей
 там... и вам хорошо вместе! И мне захотелось быть с вами, захотелось тепла... и от
 солнышка южного, и тепла для души. А тут ещё на небе сегодня звёзды такие яркие,
 особенно Венера!
         Я, конечно, мало надеюсь, что получу ответ на это письмо, и всё же пишу его. И
 пишу так сумбурно, не поправляясь, потому что иначе брошу и не отправлю его, и ты
 никогда не узнаешь обо мне, что есть такой чудак на свете, который пишет чёрти что, да
 ещё совсем незнакомой девушке, да ещё и мечтает получить от неё ответ. Но, прости меня,
 Дашенька, но как подумаю, как представлю себе, что мне принесут письмо и я увижу, что
 оно от тебя - так сердце и затрепещет, и сделается так тепло-тепло и приятно, что нет
 сил отказать себе в таком удовольствии, и потешить себя надеждой.
        Да, пишу-пишу, а о себе ни слова. Зовут меня - Илья, Ольшанин. Я с мамой живу в
 большом городе Н., в Сибири. Если будем переписываться, я расскажу тебе подробнее обо
 всём этом. Но родина моя не там. Родился я в городе И., где и живут все мои
 родственники. Служить мне в армии ещё год, до следующей зимы.
        Вот, пока и всё, наверное... А что будет дальше - не знаю. Но говорят же -
 надежда умирает последней. Так что я надеюсь... И предлагаю тебе... своё общество. Если
 же мечты мои сбудутся и у тебя тоже появится желание продолжить со мной знакомство - я
 предлагаю в будущем обменяться фотографиями. Как ты думаешь: беседовать, имея перед
 собой зримый образ, - будет легче и приятнее  - или нет?
       До свидания, Даша! Желаю тебе всех земных благ и, конечно, счастья! Большой привет
 и твоей подруге Наташе, и отдельное ей спасибо, что она передала тебе это письмо.
       С уважением к вам, Илья».   


      " Здравствуй, дорогой мой человек и незнакомый мне Илюша!
        Извини, что обращаюсь к тебе так, но у меня сегодня такое хорошее настроение!
 Даже самой не верится... Можно -  я тоже буду тебя на "Ты" называть? Получила я от тебя
 такое тёплое и хорошее письмо, а, ведь, ты совсем меня не знаешь! Если б знал, может, и
 здороваться б со мной не захотел, а тут такое милое письмо написал!
        А я совсем писем писать не умею. Никогда никому не писала. Все мои подруги здесь.
 Есть, конечно, родственники в других городах, но им отвечает мой папа, я только иногда
 делаю приписки от себя, две-три строчки, и всё. А тут! Целое письмо, да ещё совсем
 незнакомому мне человеку! Ты уж извини, если я что не так напишу, и не смейся над моими
 ошибками и закорючками, хорошо? А то у тебя такой почерк хороший, как у учителя в школе,
 мне аж стыдно за свой. Но я почему-то думаю, чувствую, что ты не будешь смеяться, что ты
 хороший, и мне это приятно.
        Я сейчас у моих подруг в общежитии и они очень любопытствуют: от кого это я
 письмо получила? Никогда не получала, а тут - получила! У меня даже уши и щёки
 раскраснелись и горят от волнения; ведь это первое письмо в моей жизни адресованное
 лично мне. А девчонки, подружки мои, - такой уж это народ любопытный! Я тебе
когда-нибудь расскажу о них, они хорошие и мне без них было бы очень-очень плохо. Я
тебе как-нибудь расскажу, почему мне было бы так плохо без них. Вот и письма ты мне,
 пожалуйста, пиши на почту, до востребования. Хорошо? Нет, родители у меня хорошие,
 особенно папа. Но... я тебе потом расскажу. Моя родная мама умерла, когда мне было ещё
 только три года, и я её не помню; очень смутно помню... Но эту маму я тоже люблю.
        Да, а у меня сегодня день рождения! Мне сегодня - восемнадцать исполнилось.
И тут - письмо от тебя! Так здорово, так неожиданно! Сегодня весь день такой
 замечательный! У меня такого ещё никогда не было! У нас в семье не принято отмечать дни
 рождения, и мне никогда не отмечали, а тут, сегодня - папа  подарил мне маленькие
 часики, первые в моей жизни! Я сегодня самый счастливый человек на свете! Всё сегодня
 так замечательно получается! Я сегодня всех-всех люблю! И твоё письмо так вовремя. Мне
 так приятно, если бы ты знал! Я сейчас расплачусь, я такая плакса... Не сердись на меня,
 пожалуйста.
       Я тоже родилась не здесь. Тоже в Сибири, даже дальше, за Полярным кругом. У меня
 папа был военным, он там служил. А когда мама умерла, и он вышел в отставку - мы и
 переехали сюда. Моих старших братьев разобрали тётушки, а я, вот, самая маленькая - и
 осталась с отцом, и с новой мамой. И мы переехали жить сюда. Папа ещё работает, тоже со
 мной на комбинате. А я закончила училище и уже несколько месяцев работаю самостоятельно,
 уже восемь станков могу обслуживать. А потом буду и шестнадцать. Вот расхвасталась!
        Никогда не думала, что смогу так много написать! Даже в школе сочинения писала
 максимум на двух страничках, а тут!..  А ты пиши мне. Как у тебя там служба идёт? И
всё-всё пиши. О себе расскажи: чем интересуешься, чем увлекаешься? Мне так понравилось
 получать твои письма и читать их! И тебе желаю всего-всего хорошего!
        Не забудь писать на почту, до востребования. Я потом всё объясню.
        С уважением к тебе, Даша. И все мои подруги!"


       "Здравствуй, Илья!
        Если бы не мама - я бы ещё тебя помучила, ещё бы не так скоро написала тебе,
- так я на тебя сердита! Да и Лариска прожужжала мне все уши. Вот уж кто влюблён в
тебя по уши! А ей только двенадцать лет. И что с неё вырастет?
        Илья, ну почему ты такой человек крайностей? Мечешься от одной крайности до
 другой! Ни себе покою - ни другим. И хоть бы раз посоветовался. А то только перед
 фактами ставишь всех. Нельзя же так. Ты ж уже не мальчик. Пора и остепениться. И чего
ты в этот раз сбрендил? На что психанул? Что я не так сделала?
        Не знаю - в чём вина моя. Ну... прости, надоумь меня, раз я такая глупая. Ты меня
 и с институтом и с армией только перед фактом ставил. Может, тебе опять что-то в голову
 стукнуло - так поставь меня в известность, а я уж постараюсь понять тебя.
       Уж кто-кто, а я-то хорошо тебя знаю, и знаю, как не просто будет жить с тобой
 тому, кому ты достанешься. Ты - человек настроения! Ты способен подарить миллион алых
 роз, и ты же способен задушить человека, лишить его жизни - всё зависит от того, какое
 у тебя настроение. Извини, что так прямо пишу, но у меня тоже терпение лопается!
       А любовь - это, прежде всего - семья, дети, спокойные, доверительные отношения
 супругов, чтоб, как говориться: и в горести и в радости быть вместе.
       Вот и ты - успокойся и обдумай всё хорошо, и напиши мне. А я пока больше не знаю,
 что тебе ещё сказать.
       Целую. Твоя Зоя.
       P. S.
       Я, кажется, поняла, что ты за человек, Илья. Тебе не нравится, как ты живёшь, тебе
 не нравишься ты сам. Тебе страшно хочется убежать от такой жизни, и от самого себя. Но,
 разве, возможно убежать от собственной тени? Уж, каким тебя создала природа - таким тебе
 и быть, такая и будет твоя тень, и она всегда будет преследовать тебя. Так что - чем
 скорее ты успокоишься и перестанешь метаться - тем лучше будет и тебе и всем, с кем ты
 живёшь».

       "Зоя, здравствуй!
        Ты права. Я успокоился и обдумал многое. Как ты заметишь: в этом конверте только
 эта записка и совершенно чистый лист бумаги. И этот  чистый лист, на котором нет ничего,
 - мой завтрашний день. И начну я его - с чистого листа, и кто будет вписан в этот лист
- теперь зависит только от меня. Говорят, что судьба нам назначается свыше, но я хочу
 хотя бы несколько страниц в ней написать собственной рукой.
        Ты меня приятно удивила: ты оказалась гораздо умнее, чем я предполагал раньше!
 Тоже - извини за прямоту. Но есть кое-что, в чём ты не права. Да, ты хорошо сказала, что
 я не нравлюсь сам себе и потому хочу "убежать от собственной тени", но... раз я "бегу от
 тени" - то это значит, что тень позади меня, а я-то бегу к свету, к солнышку! Значит,
 - я не "совсем пропащий", раз радуюсь утреннему солнышку, новому дню, и тянусь к ним, а
 не поворачиваюсь спиной... И ещё: ты считаешь, что я способен кого-то лишить жизни -
в этом ты ошибаешься. Ты забываешь, что я ежедневно при оружии, которое стреляет, если
 захотеть, но... я ещё никого не пристрелил, хотя... были причины, потому что ещё не
 перевелись уроды на нашей "грешной Земле". Правда... "чесались" у меня руки попугать
и поставить на место этих... Да жаль - опередили меня. Так что, Зоя, я попугать могу,
 но убить - нет.
        Желаю тебе всего самого хорошего! Возможно, и увидимся когда-нибудь, поэтому -
До свидания!
        Илья.
        P.S. Правда, почему-то непременно вспоминаю тебя, когда слышу песню Виктора Цоя:
         "Они говорят:  им нельзя рисковать,
         Потому что у них есть дом.
         В доме горит свет.
         И я не знаю точно, кто из нас прав.
         Меня ждёт на улице дождь.
         Их ждёт дома обед.
         Закрой за мной дверь.
         Я ухожу...""


                22               

                "Вновь весна б вернулась..!"

      " Здравствуй, Дашенька!
       Спасибо тебе за твои тёплые письма! Они так согревают меня этой холодной зимой!
С ними пролетел целый месяц - как один день! А сегодня ещё и твою фотографию получил!
Я не смогу даже слов таких найти, чтоб объяснить то, что со мной случилось, когда я
 увидел тебя на фото...
       Товарищи мои - подумали, что со мной удар случился. Пришлось показать им тебя.
Они не верят, что это ты. Говорят: это фото артистки, что обычно так все девчонки
 знакомятся по переписке, а потом оказываются... другими. Но я-то точно знаю, что это ты!
 Самая что ни на есть - настоящая! Такой артистки нет, и не может быть! На тех по
 килограмму косметики и парфюмерии, а тут - только слепой не заметит, что твоё личико 
и знать не знает, что это такое. Какая же ты... необыкновенная! И фотограф молодец -
 умеет найти в человеке всё такое милое! И твоя белоснежная кофточка, и светлое лицо...
  и глаза твои светятся! Даже, коса твоя... волосы! Извини, не умею выразить всё, что
 сейчас... переживаю, все слова растерял. Вот только, не смог удержаться, и рука сама
 начала писать такое...
     Зима студёным духом
     Заковала речку в лёд.
     И лебединым пухом
     Снег на поле лёг.
     Я б сказал: "Красивы
     День и ночь зимой,
     С подружками-снежинками
     Иль с странницей Луной.
     Но нет тепла от снега
     И зимней красоты.
     У меня тоска другая:
     Меня  согреешь ты!
     Я тёплыми ладонями
     К щёчке прикоснусь
     И в голубые глазки
     Словно в море окунусь,
     И прижмусь покрепче
     К тебе, моя душа!
     Вместе будет легче...
     Ах! Как ты хороша!
     Да, мне холодно от снега
     И зимней красоты.
     Вновь весна б вернулась
     Будь со мною ты!"

      Даша, ты говоришь, что писем писать не умеешь? А я, пока читаю твои письма - я не
 здесь, не на "Грешной Земле", а где-то там... витаю в облаках, и мне так сладко-сладко!
 И самая тёплая мысль, что живёт теперь во мне всё время - это та, что я:  "Не отвергнут!
 Что ты согласилась переписываться со мной!" Если б ты знала - как это приятно! Пиши мне,
 пожалуйста, что бы ни случилось в нашей жизни! Я теперь могу жить и дышать, и радоваться
 тому, что я живу. А это, оказывается, так хорошо! Я теперь любые невзгоды преодолею. Мне
 говорят, что я человек крайностей, мечтатель. А я, действительно, люблю помечтать. И,
 по-моему, не я один: тебе тоже... "летать охота". Разве не так? Так что мы "родственные
 души". Вот, в последнем письме ты пишешь, что надоело тебе в городе, "хочется на свежий
 воздух, на приволье. Сесть верхом на коня и умчаться в степь!" Ах, как мило ты написала!
       Правда, ты уже работаешь, ты уже ткачиха. Ты уже чего-то достигла и знаешь, к чему
 стремиться. А я ещё о себе ничего не знаю. Я ещё ничего не достиг. Школа да армия - вот
 и все мои достижения. Но теперь я знаю, теперь я уверен, что я смогу найти то, к чему
 мне надо стремиться. Я, ведь, после школы учился в институте, на учителя истории. Но
 потом понял, что... рано мне ещё учить других. Мало иметь хорошие знания - надо и жизнь
 повидать, попробовать "почём фунт лиха" - вот и отправился в армию, пока в армию, а -
 что буду делать потом - ещё не решил. Но думаю, что учиться в институте можно и потом,
 даже заочно. Правда, меня за мой такой поступок "по головке не погладили":  уже год как
 объясняюсь со всеми, будто в чём-то я перед ними всеми виноват. Ну, хоть ты меня,
 пожалуйста, не ругай! Ведь я... ещё сумею исправиться и быть со всеми "вполне хорошим".
 А в том настроении, в котором я сейчас живу - так мне вообще "море по колено"! И за это
 настроение - тебе огромное спасибо!
        Ты как-то спрашивала: чем я занимаюсь, что меня интересует? - Даже не знаю: как
 тебе сказать, с чего начать. И занимаюсь и интересуюсь - всем понемногу. С самого
 детства, сколь себя помню - как только научился держать в руке карандаш - всё рисовал
 что-нибудь. Все стены в моём углу всегда были увешаны моими картинками с кораблями,
с белыми парусами, и пальмами и цветами на берегу. Я же рос один, особенно в детстве; мне
 не с кем было общаться, целыми днями один да один, - вот и рисовал. А потом учебники в
 школе в библиотеке стал брать по рисованию, и со временем дошёл до портретов и, говорят,
 даже сходство с оригиналами было. Но... уже где-то в классе восьмом, надо мной посмеялся
 один человек, мнением которого я очень дорожил, - и с тех пор... я ни карандаши, ни
 краски в руки не беру. Но увлёкся фотографией. Даже во Дворец пионеров на кружок ходил,
 и в школе в выпуске стенгазеты участвовал. Тогда-то впервые и стихи писать попробовал,
и теперь иногда балуюсь этим. Ещё очень люблю читать книги, но... в этом я какой-то "не
 правильный": я обожаю классику, исторические книги, а так же о путешествиях и
 путешественниках. И совсем не умею читать книги современных авторов, особенно детективы
и фантастику. Вот такие мои интересы, а что дальше будет - то жизнь покажет. А что тебе
 интересно в жизни? Расскажи.
        Пиши мне, пожалуйста, обо всём, что тебя волнует, чем ты живёшь - мне всё о тебе
 интересно. А пока - До свидания! Служба ждать не любит. С уважением к тебе, Илья».


      "Здравствуй, дорогой мой Илюша!
       Получила от тебя и письмо, и твою фотографию. Ты так пишешь обо мне, о моём фото,
 что мне даже неудобно, стыдно. Будто я Ангел какой! Я совсем не такая, ты же меня не
 знаешь. И я, вот, пишу тебе здесь, у девчонок в общежитии, и поставила твоё фото перед
 собой, чтоб писать и смотреть на тебя. А Наташа сидит в сторонке и говорит, что ты с
 фотографии смотришь на неё, а не на меня. Ух, она! Пусть на своего Вадима смотрит! А ты
 - мой! Ой, прости, что-то я расписалась очень... Просто ты такой хорошенький на фото! И
 стихи такие милые! И так легко запоминаются, я их тут же выучила наизусть. Неужели ты их
 сам сочиняешь? Какой молодец!
        Я не знаю, как там у вас, а здесь - такая красота кругом! У нас снег бывает не
 всегда, а, если бывает, то не долго. И, вот, сейчас всё кругом белым-бело! Только небо
 голубое-голубое, а на его фоне - белые, величественные горы! Эта такая картина - словами
 не передать. А живу я не в самом городе, а в пригороде, в посёлке через поле. Километра
 два это поле. Летом на нём то помидоры зреют, то кукурузу выращивают. Но сейчас оно
 покрыто снегом. А ещё поле это разделено арыками на клетки, квадраты большие, и вдоль
 этих арыков растут огромные пирамидальные тополя. И, вот, идёшь домой с работы: вдали
за полем виднеются дома нашего посёлка, а тут - тополя, белые горы и синее небо. Если ты
 когда-нибудь увидишь эту картину - непременно влюбишься в неё! Это так красиво!
         А тут на днях к нам приезжает с концертом "Балет на льду". Так хочется сходить,
 посмотреть! Но не знаю - получится ли, хотя буду работать в дневную смену. Девчонки
 уговаривают - пойти с ними, а я... не знаю. Мама и папа болеют так часто, они у меня
 старенькие. Папа ещё работает, бодрится, а мама... У нас вокруг дома сад большой, тут
и яблони, и груши, и виноград, А ухаживать за садом им уже очень тяжело. Летом мама  меня
 даже на рынок посылает продавать то клубнику, то черешню. На комсомольском собрании мне
 за это уже "на вид" ставили. А как я могу сказать ей "нет"? Вот видишь - проблем у меня
 тоже хватает.
         Так хочется ещё поболтать с тобой, но уже на работу пора. Сегодня-то нам в
 вечернюю смену. Девчонки уже торопят меня.
         Пока, мой хороший! До свидания! Твоя Даша».


       " Здравствуй, сыночек Илюша!
        Что-то редко ты стал писать мне. Я очень волнуюсь и переживаю. Сейчас что
 твориться в мире, да и у нас на Кавказе и в Фергане, - просто страхи одни, хоть
 телевизор не включай. Я страсть как боюсь, чтоб тебя куда не отправили! Хоть бы ты успел
 домой вернуться и никуда не попасть. Я уж дни считаю, да тебе ещё до ноября, а сейчас
 только февраль. Твой отец, ведь, тоже в армии в госпитале лежал раненый. Даже в то время
 было не спокойно в мире. И везде-то наших ребят-солдат толкают, где бы что не случилось.
 Кума хоть и говорит, что такая доля солдатская, что кто-то же должен нас защищать, да
 мне-то от этого не легче, ты-то не чужой мне. Куме-то что - у неё дочь, в армию не
 пошлют. Ох, как не вовремя ты связался с этой службой, будто без тебя бы не обошлись!
 Учился б себе да учился.
        А тут в очередной раз меня ты огорчил. Я уж не знаю другой раз - откуда от тебя
 ждать неприятности. Я подала документы на развод с твоим отцом. Николай хочет оформить
 со мной всё по закону и расписаться, чтоб я была на его фамилии. Тебе я уж боюсь
 предложить тоже поменять её, догадываюсь, что ты откажешься. Да ты и сам взрослый уже, и
 сам решишь - как тебе хочется. Так вот - подала я документы - и узнала, что ты заезжал в
 И. и виделся с отцом. Не знаю - о чём вы там говорили, только он прислал мне письмо и
 такое понаписал, что хоть стой, хоть падай. Он и раньше был сумасшедший, что пришлось
 мне с тобой от него убегать и скрываться столько лет, но теперь и вовсе, похоже,
 свихнулся. И зачем ты только заезжал к нему!? Я даже предположить не могла никогда, что
 тебе придёт такое в голову! Вот и просит он слёзно прощения у нас с тобой и предлагает
 снова сойтись и жить вместе. Представляешь - ни больше, ни меньше! Да я-то с ума не
 сошла ещё. Разве можно забыть такое, как он ревновал меня ко всякому
встречному-поперечному, и кидался, чуть ли ни на каждого. Людям стыдно в глаза было
 глядеть. Да и обо мне - что могли подумать? Дыма, мол, без огня не бывает.  Брата
 родного чуть топором не захлестнул! Да промахнулся, слава богу, да в меня угодил, всю
 голову мне расхлестал. В больнице потом чуть не месяц собирали её да сшивали, и
 сотрясение мозга было такое, что до сих пор голова нет-нет да болит. А то с чего бы ей
 болеть ещё? И после этого он хочет, чтоб мы всё забыли и простили, и вновь из огня да в
 полымя сунулись? Таких, как он, - только могила  исправляет. Каков он был, сынок, таким
 он и остался, не верь ему, пожалуйста. А то дури у него хватит и оставит он сиротами
 двух сынов от другой жены, с которой сейчас живёт, и бросит их. А ты знай, и хорошо
 запомни - я никогда, никогда не прощу ему ничего, и помыслить даже не хочу, чтоб снова
с ним быть! Если будет писать тебе, так ему и передай.
         Ладно, не хочу больше об этом. И так тяжело. А тут Семён ещё без конца сниться
- замучил уже - сил никаких уж нету! Ну, а ты служи нормально, никуда сам не просись и не
 лезь первым, а то с тебя сбудется, я знаю. Давай, домой возвращайся, да устраивай жизнь
 нормально. Ты же умный мальчик, если захочешь - то ты всё сможешь, а я помогу всем, чем
 смогу. И Николай поможет. Он мужик нормальный, я думаю - ты с ним сдружишься.
         Целую тебя. А так же шлют тебе большущий привет и ждут тебя домой и кума и
 Настенька. Она уж невеститься скоро начнёт, девка хорошая выросла. Стюардессой мечтает
 стать.
         До свидания. Ждём тебя».


       " Здравствуй, мама!
        Служба у меня идёт нормально, хорошо. И здоровье у меня прекрасное. Ты зря
 волнуешься за меня. Да, в мире сейчас многое что происходит, но, похоже, что нас это
не коснётся. По крайней мере - пока всё это далеко от нас. Так что не переживай.
        Извини меня "непутёвого", что без твоего ведома, виделся с отцом. Но рано или
 поздно, но это когда-нибудь да должно же было произойти. Так пусть лучше раньше, чем
 позже. Зато я теперь знаю его не по слухам и разговорам, а в "живую", и хорошо теперь
 представляю себе, что это за человек. Я потом много думал об нём и тоже решил, что...
не надо его нам. Не надо ворошить старое и возвращаться в прошлое, оно ушло безвозвратно.
 У него другая семья, и не к чему их делать несчастными, они не заслужили этого. Тем
 более что я виделся с ними, и видел, что они хорошие и ни в чем, ни перед тобой, ни
 передо мной не виноваты. Если надо будет, то я и ему напишу это же самое. И пусть
 оставит нас в покое.
        Ни о чём не переживай, мама, и устраивай свою жизнь нормально. И за меня не
 переживай. Я, действительно, уже не маленький и сумею устроить свою жизнь. А поможете
- так ещё лучше.
        Всем от меня горячющий привет, всех люблю и целую!
        С уважением, Илья».


                23

                "Ищу я лишь её - мечту мою!"

        "Добрый день! Здравствуй, Илья!
        Что-то ты редко этой зимой баловал своего друга письмами. Или служба "заела"?
 Ученья там, наряды "вне очереди"? Ладно, шучу. Знаю, что ты не можешь писать всё. Я,
 например, так и не понял: о чём ты намекал, что, мол, "могло быть хуже для тебя, да всё
 обошлось"? Или это, примерно, как та история, недавняя - февраля восемьдесят восьмого
 года! - что нам в институте рассказал один парень? Он тогда служил в Морфлоте на Чёрном
 море. Там американцы обнаглели до того, что в наши воды стали заплывать, как к себе
 домой, потому что уверовали, будто они - "Пуп Земли", и подзабыли, что мы можем за себя
 постоять. Пришлось нашим морячкам напомнить - чьи мы потомки! - и "показать им кузькину
 мать", - и так помять их посудины, что этих нахалов как ветром сдуло с Чёрного моря,
 (стрелять-то нельзя - иначе война!). Ну и... наши думали, что их накажут за столь смелый
 "беспрецедентный" поступок, но всё обошлось, даже командира наградили "Красной звездой".
 Ладно, домой вернёшься - тогда и наговоримся, а то в письме всего не напишешь. А у нас
 тут некоторые новости поднакопились, об наших общих  знакомых. Вот, с них и начну.
        Во-первых, не могу удержаться и не рассказать тебе, что твоя Зоя, о которой ты
 так убивался, - время проводит весело, не скучает. И с кем бы ты думал? - с Петькой
 Снегирёвым. Помнишь нашего одноклассника, толстого и жирного "медведя", от которого
 пахло всегда нестерпимо не то потом, не то ещё чем-то? Учителя говорили, что у него
 болезнь такая, хотя он и моется постоянно, и который и за последней партой сидел всегда
 один из-за этого. Так, вот, - с ним!.. Я ещё в тот раз, в твой приезд в отпуск, хотел
 рассказать тебе, что видел её уже с ним, и что тебя она держит "про запас" - а вдруг
 один из вас "не того" - да что-то не получилось у нас с тобой поговорить нормально.
        А Петька сейчас - фигура! Даже мама мне говорит, что он парень "с головой",
 потому что так ловко сумел от армии отвертеться и, самое главное, что он уже "открыл
 своё дело", то есть - коммерсантом заделался. А какое "дело" он открыл - я не знаю, не
 видел, но все говорят, что он "деньги лопатой гребёт", и все дивятся на его "Тойоту" как
 на диковину. И, главное, все ахают, что, вот, мол, "в двадцать-то лет!.. А у вас руки не
 с того места растут и в голове извилины не в ту сторону повёрнуты". Ну и мамаши и
 девчонки - с ума сходят. А Егорыч,  наш сосед - ты ж его знаешь, - так дразнит их: "Вот,
 буржуи, будет вам семнадцатый год! Вот, придут наши - так будет, кому на Колыме рудники
 строить!"  Ну и Зойка, когда в его "Тойоте" едет, - прям, не признаёт никого,  вся
 "цветёт и пахнет"! А я за тебя рад, что ты вовремя с ней порвал.
         Вторая новость та, что Володька из Германии на пару дней приезжал: какие-то
 документы ихние ещё здесь оставались. За ними и приезжал. Говорит, что устраиваются
 нормально. Не нравится же им то, что немцы там делятся меж собой на Западных и
 Восточных; так вот - Западные смотрят на Восточных и на приезжих из России, как...
на обузу, как на людей "второго сорта". И язык, на котором они тут всю жизнь говорили и
 родным считали - оказался не совсем немецким: их тамошние немцы не понимают, и им
 приходится переучиваться заново. Хоть и не стало Берлинской стены три месяца назад -
да не так-то скоро рубец этот рассосётся и в умах и привычках немцев. Да и мы тут в
 институте бурно дискутируем и много недовольных, что мы, русские, - уж такие доверчивые
  и легковерные! Никак нас ни жизнь, ни история - уму-разуму не научит: сдали мы
 Германию, да и всю Восточную Европу, - американцам под честное слово, что они не пойдут
 дальше на восток к нашим границам. Да нельзя им верить!! Вот увидишь, Илья, - обманут
 они нас! Договор, Договор надо было заставить их подписать! Опять будут "воду мутить",
 эти западники, - а русскому Ивану потом разгребать всё, что они нагадят. Так говорит
 дядя Миша, Михаил Иванович, а я с ним согласен. Или - не впервой нам? Обидно только...
 Ветераны, - да все, кто войну помнят - очень недовольны. Нет, не объединением Германии
- с этим все согласны, - а что на слово им верим. Посмеются они над нами, и впредь будут
 разговаривать не как с равными, а как с "банановыми республиками".
         А Любка - помнишь, я тебе говорил про Любу, подругу Гали, с которой я тебя
ещё хотел познакомить? - та исчезла с горизонта, и с Галиной к нам больше не приходит.
 Максимка, было, "заимел на неё виды", но она его как-то ловко "отшила", что он враз
 отстал. Галя говорит, что у Любы есть парень и он служит в армии, и она будет его ждать.
 Уж не тебя ли, Илья? Хотя ты с ней ни разу и не виделся. Ладно - шучу!
         И ещё одно... Долго думал: написать тебе или не писать об этом? Решил -
 написать.  Тут, на днях, видел твою маму - она была не одна... Не знаю: знаешь ли ты об
 этом, что она давно уже не одна? Я этого мужика немного знаю. Когда мой отец ещё
 работал, так он на дежурной машине их, ремонтников, развозил по железнодорожным путям.
Я плохо об нём ничего не слышал от отца, но и хорошего - тоже. Говорит, что "бабник он
 ещё тот. Да и мимо не пройдёт, если где-то что-то "плохо лежать будет". Ты уж извини за
 эту новость, но, если друг тебе не скажет - кто ж тогда?
         А учёба у меня идёт так... Всё чаще поговаривают, что скоро пойдём по школам на
 практику. А я - как подумаю об этом и представлю нынешних "обормотов" - всё желание
 пропадает. Вообще, учителей ни во что не стали ставить. Я уж пожалел, что пошёл за тобой
 в институт. Хотя - ты ни при чём. У меня своя голова есть. Да и та, дурацкая Почётная
 грамота "За отличные знания по Истории", что в школе мне вручили, подтолкнула меня за
 тобой!  А теперь, вот, приходят всё чаще и чаще мысли: а не поступить ли мне - как ты?
 Знаю, что будешь меня отговаривать. А мать с отцом - так вообще - с ума сойдут. Да и...
 не осмелюсь я. Не смогу я, как ты. Буду терпеть до конца. А там - как жизнь покажет.
 Боюсь только, что учитель из меня хреновый выйдет, и мне стыдно будет.
         Ну, ладно, - пиши, не забывай. Да возвращайся домой. А то и поговорить не с кем
 по душам.
         Всего хорошего тебе. Счастливо оставаться. До встречи.
                Андрей".


         "Привет, Андрей!
          Вот, всё думаю: как объяснить тебе и всем то, что я пока и себе-то объяснить
 нормально не могу. Сколько ни думал - так и не знаю - с чего начать.
          Но я уверен, что ты - счастливый человек, да и все вы... Ты учишься в
 институте, потом будешь работать в школе, или чем-нибудь другим займёшься. И тебя не
 терзает дурацкая мысль: "А зачем я родился? А, раз, родился и живу, - то в  чём моё
 призвание?" Я даже Петьке завидую, что у него есть своё дело, то есть у него "интерес"
 и к его делу и к деньгам. А я, вот, совершенно потерялся на распутьи: не знаю куда
 податься и чем заняться. За что только ни брался - всё "Не то"! Думал: за два года армии
 - пойму к чему я способен, но пока результат - Ноль.
         Может, мама моя права и это у меня действительно "крыша съехала" от книг? Уж
 очень я серьёзно их воспринимаю. Вот, к примеру, очень редки случаи чтобы кто-то
 прочитал от "корочки до корочки" такие произведения как: "Преступление и наказание",
 "Анна Каренина", "Братья Карамазовы", "Мастер и Маргарита" и прочие и прочие подобные,
а я не только их прочёл основательно, но сделал это по нескольку раз, да ещё и
фильмы посмотрел так же не один раз, и теперь знаю почти наизусть каждую фразу, и все
те мысли и переживания, что вложили туда авторы, - все они живут вот тут, во мне, и не
 дают мне покоя, как Тилю Уленшпигелю не давал покоя пепел его отца, погибшего страшной
 смертью, который "стучал" его в грудь и требовал быть ответственным за всё, что
 происходило вокруг. И мучаюсь я как тот же Раскольников: "червь я - или право имею?",
 или как Левин "боюсь ходить с ружьём", чтоб от этих мыслей не застрелиться. И честно
 признаюсь тебе: уж было у меня недавно такое намерение, да "несчастный" товарищ мой Федя
 Ёлкин опередил меня, и этим спас... дважды спас, как потом оказалось.
         И ещё, недавно и неожиданно случилось что-то у меня такое, чего я ещё и сам
 недопонял, но... зародилось у меня такое предчувствие, что скоро со мной что-то случится
 такое, от чего все эти переживания могут отойти на второй план; что-то такое важное
 случится, что все мои мысли и переживания повернуться в другую сторону. У меня
 предчувствие... счастья! Что и я думать начну о другом, что и у меня, как и у вас,
 появиться Цель в жизни. Хотя некоторые поставили на мне клеймо, что меня
 переделать невозможно, что мои мысли и убеждения всегда будут преследовать меня как
 моя же тень, а от тени убежать ещё ни у кого не получилось.
         Вот, к примеру: мне даже сегодня ночью сон приснился такой. Сниться мне, что я
 стою на берегу не то моря, не то реки. Но вода чистая-чистая и голубая, и волны не
 большие, а спокойные такие. И далеко-далеко на горизонте я вижу узкую зелёную полоску
 другого берега, но что на нём - не разглядеть. Но мне очень-очень хочется туда, и я
 точно знаю, что мне туда надо и мне там будет хорошо, очень хорошо. Но у меня нет ни
 лодки, вообще ничего! В то же время я знаю, что я не доплыву до того берега; знаю свои
 возможности и знаю, что не доплыву. И тут я... без малейшего колебания и сомнения -
 ступаю в воду и... иду по ней! Нет - не над водой, а именно - по воде иду, даже
  чувствую, как волны по ногам плещут, но иду... И, вот уж большую часть прошёл, даже
 оглянулся назад, чтоб убедиться, что я уж далеко ушёл, и берег другой всё ближе и
 ближе!.. И в это время дневальный заорал "Подъём!" И я проснулся вместе со всеми, но
до сих пор, весь день, меня не покидает чувство... уверенность не покидает, что я "дойду
 до берега, куда шёл, где меня ждёт что-то хорошее, приятное; то ждёт, от чего я буду
 счастлив". И я сейчас мог бы поспорить с мудрецом, который сказал, что в жизни важнее
не её смысл и цель, а вкус к ней самой, потому что даже в этом сне для меня было важнее,
 ценнее - дойти до другого берега и познать, "вкусить" то, что там есть, чем...
 радоваться тому факту, что я могу идти по воде, что уже само по себе является чудом!
         Ох, Андрей, и понаписал же я! Даже не знаю: посылать ли? Ведь даже письмом эту
 писанину назвать трудно. Но... так хотелось высказаться! Когда встречался с тобой - тоже
 очень тянуло "вылить" всё, что болело на душе. Но... высказывать устно то, что и сам ещё
 не обдумал окончательно - труднее, написать легче. Я так думаю. Вот и попытался это
 сделать с тобой, больше не с кем. Ты поймёшь, другие - нет. Приеду на дембель -
 наговоримся. А пока - Пока! Успехов тебе! Илья".

 
        " Илюша, дорогой, здравствуй!
         У вас, наверное, ещё сугробы до крыш? А к нам уже весна пришла. Уже все сады
 цветут, запахи такие в воздухе - аж голова кружится.  Красота кругом! Да только
 любоваться ею недосуг. В саду сейчас работы много, невпроворот. А мама, как нарочно,
к своей родной дочке на Алтай уехала. Так что у меня свободного времени почти и нет.
         Ой, Илюша, а какие горы у нас красивые! Внизу - светло-зелёные, потом -
тёмно-зелёные, а выше - снежные, белые-белые, и небо синее! И каждый раз они разные:
 сегодня - они прекрасные, а завтра - ещё прекраснее, изумительные! Иду с работы через
 поле, когда в дневную смену, - и налюбоваться не могу. А ночью - автобусами добираюсь
 домой. Через поле одной страшно, а попутчиков нет.
         А мне уже двенадцать станков доверили! Но станки новые, плоховато идут. Придётся
 побегать.
        От Наташи тебе привет. Что-то она в последнее время смурная ходит. Что-то они с
 Вадимом понаписали друг дружке такое, что теперь сердятся и мириться не хотят. Наташа
 всё мне не говорит, да я, кажется, догадываюсь. Она-то в городе училась, теперь
 работает. Привыкла к городу, хотя и в общежитии живёт. А Вадим-то парень деревенский,
он и до армии в деревне на тракторе работал. И там вся его родня. Да и у Наташи тоже там
 родители. Вот, на этой почве они и ссорятся, я так думаю. Тем более что она мечтает
 поступить здесь в техникум. Если на дневное будет поступать, то, как же я без неё буду?
 Понимаешь, Илюша, она же мне самый дорогой человек на свете. Я с ней могу поделиться
 всем-всем. И ты ещё у меня теперь есть, это так хорошо! Но ты так далеко!.. Если бы ты
 сюда приехал!.. Я бы тебе весь город наш показала, он у нас такой красивый!
         Извини, что пишу так неаккуратно и небрежно. И тороплюсь, и... Ты знаешь - у
 меня даже что-то руки трясутся. Я не хотела тебе об этом писать, да вот... Ты понимаешь
 - я что-то так волнуюсь! Может с тобой что случилось? Может, у тебя неприятности какие,
 или заболел, а мне не говоришь, скрываешь?  Я так что-то переживаю за тебя! Так у меня
  неспокойно на душе! Скорей бы эти полгода пролетели, и ты бы домой вернулся целый и
 невредимый!  Скорей бы уж, а то я так переживаю. Тут такое по телевизору показывают! И
 папа страшные вещи говорит... Он же бывший военный, много знает. Хоть бы войны не было!
 И с тобой бы ничего не случилось! А тут ещё закончила читать одну книгу, от которой я
до сих пор в шоке и мне ночами даже страшно становится, и спать не могу! "Американская
 трагедия" называется, писатель - Драйзер. Там такие страхи, а я такая впечатлительная!
 Теперь никак не могу успокоиться.
         Ладно, мне уже бежать надо, дел много. А то сейчас расплачусь, как дура. Я так
 всех люблю и хочу, чтоб у всех всё было хорошо!
         До свидания мой хороший добрый друг.  Можно, я тебя поцелую, как братика хотя
 бы?  Твоя подруга Даша».   


        " Друг мой милый, Илюша - здравствуй!
         Вот, даже ответа от тебя не дождалась и вновь пишу. Ты извини меня за пошлое
 письмо, я там такое понаписала и тебя, наверное, расстроила. Это весна виновата, что я
 так разволновалась прошлый раз. Вот, тебе засушенный цветочек посылаю в письме, чтобы и
 ты весну почувствовал. Но только волноваться так не надо, как я в прошлый раз. Хорошо?
         А я всё на работе бегом и дома тоже, пока погода хорошая, - всё бегом. Надо
 копать, сеять, сажать, а у папы спина болит, он не может. И мама тоже не может. Они мне
 только сеять и сажать помогают. Ну, ничего - это полезно мне трудиться. Мне нравится
 работать, да и время летит быстрее. Недавно мы с папой колировали к яблоне "Пеструшке"
 "Зимний лимон". Не знаю - примется у нас или нет. Первый раз делали такую операцию.
         Пишу тебе сейчас это письмо, а на улице тучи собираются, даже слышу, как первый
 весенний гром грохочет. Гроза собирается. А мне на работу в ночь. А ещё говорят, что
 будем работать и в эту субботу и в воскресение, план "горит". Все девчонки не довольны,
 и я тоже устала что-то за эти дни. Придётся терпеть.
         Пока, заканчиваю это письмо. Нам с Наташей пора на работу. А на улице уже
дождик начался.
         До свидания, милый друг. Жду от тебя весточек.
         С наилучшими пожеланиями, Даша».       
               
               
        " Здравствуй, милая Дашенька!
         Как хорошо, что ты есть на свете! Вот, приехали с учений, а тут меня дожидаются
 твои письма, и столько в них тепла и доброты, и так повеяло домом, домашними хлопотами,
 что хочется жить и жить, дышать всей грудью и радоваться каждому дню! Спасибо тебе за
 это тепло и доброту!
         И до нас уже дошли  запахи весны и в воздухе носится что-то этакое, неуловимое
- отчего и, впрямь, голова кружится. А уж как я рад твоему цветочку! Взял его в руки и...
 будто твою руку в моей руке подержал, будто почувствовал: какая у тебя рука лёгкая и
 нежная, даже, будто, маленький пульс твой почувствовал, как сердечко твоё бьётся!      
        Спасибо за приглашение. Непременно побываю в вашем городе. Мы с мамой объездили
 полстраны в своё время, бывали и в ваших краях, но проездом. Это было давно, я ещё был
 мал. Да и много ли можно было рассмотреть из окна вагона? Но помню, что видел ваши
 прекрасные горы, и сады, и степи; помню, что и город ваш проезжали. И с удовольствием
 побывал бы вновь в ваших краях. Тем более что  живёт в этом городе такая замечательная
 девушка как ты. Специально приеду только для того, чтоб сказать тебе - какая ты
 замечательная! Я настолько уже привык к тебе, что ты есть, что уже и представить не могу
 завтрашний день без тебя. Вот так это получилось как-то само собой, я и не заметил -
 как, хотя и не видел тебя ни разу! Я даже друзьям, даже маме не могу о тебе рассказать
- потому что они меня не поймут, не поверят, что такое возможно. Только я один это знаю,
 понимаю, чувствую! Ещё полгода назад и мне бы кто сказал, что такое возможно - я бы
 тоже, скорее всего, не поверил бы. А впереди ещё полгода!.. Как бы набраться терпения и
 пережить эти бесконечно-долгие шесть месяцев!? Ничего, Дашенька, я - сильный, я вытерплю.
         Так сложились обстоятельства в моей жизни, что я в последнее время оказался
 вдруг совсем один, и никому до меня нет никакого дела. Мой отец живёт в городе И. и у
 него своя семья, и ещё два сына, они -  мои братья, но от другой матери. Я живу с мамой
 в городе Н. . Но сейчас и она устраивает свою жизнь. Я в октябре был в отпуске дома и
 познакомился со своим будущим отчимом. Если честно, только тебе могу признаться - я с
 ним не уживусь, мы совершенно разные люди. Ты свою маму не помнишь, с малых лет живёшь с
 новой мамой и привыкла и терпишь её. А я уже взрослый, и он мне не нравится, и я не могу
 ни обманывать себя, ни терпеть его. Его выбрала мама, пусть и живёт с ним.  А мне надо
 устраивать свою жизнь, "вить своё гнездо".  Как я это сделаю - я ещё не знаю, но
 чувствую, что смогу это сделать. А теперь, когда стал переписываться с тобой, - у меня
 всё больше и больше уверенности в себе появляется. А то я уже совсем было упал духом,
 всё начал видеть в чёрных тонах. Даже были минуты, особенно тяжкие минуты, когда я
 поглядывал на автомат, с которым стою в карауле: он-то уж точно избавил бы меня от всех
 проблем, быстро и навсегда.
         И вот судьба сжалилась надо мной и подарила мне... ТЕБЯ! Я имею в виду, пока
 только общение с тобой. Но даже этого мне хватило для того, чтобы я ожил и вновь
 поверил, что в жизни могут быть прекрасные минуты и часы, и можно быть вполне
 счастливым! Спасибо тебе, Дашенька за то, что ты есть на свете! А уж как дальше всё
 сложится и получится - пока не знаю, но верю - очень сильно верю! - что будет и в моей
 жизни праздник! И больше всего мне хочется, чтобы и ты, Дашенька, нашла своё счастье!
 Ты его заслуживаешь, ты такая чистая и светлая! 
         А тут, как нарочно, уж который день в голове крутится и крутится одна и та же
 песня, да ты её тоже слышала и знаешь, но я, когда слышу или напеваю её, то непременно
 представляю тебя, милая ты моя Дашенька!
       "Синий поезд мчится в дымке голубой,
        Не за синей птицей - а еду за тобой,
        За тобою, как за синей птицей.
        Ищу я лишь её, мечту мою,
        Лишь она одна мне нужна.
        Только б окунуться в синие глаза,
        Лишь в твои глаза мне окунуться!"
        Эта  очаровательная песня - о тебе! У меня нет слуха, но я напеваю её - и будто
 душа моя поёт её для тебя.
       Так хочется общаться и общаться с тобой, конечно, лучше бы "в живую", но... и за
 это спасибо! Какая прекрасная нынче весна! Но... мне пора и о службе подумать. Поэтому
- Пока! До свидания! А ещё бы лучше - До встречи! Так люблю помечтать об этом...
       С уважением и любовью, с благодарностью к тебе! Твой Илья».


                24

                "Тёплые слёзы дождя».

        " Здравствуй, Илья!
         Илья, ты не удивляйся, что получил письмо от меня, Дашиной подруги, Наташи. И
 пусть Вадим там не бесится, что письмо это от меня тебе, а не ему. Просто мне нужно
кое-что у тебя спросить, но вначале я должна тебе рассказать один случай, который
 произошёл с одной из моих подруг. Только прошу тебя: пойми меня правильно и с ответом
не торопись, подумай вначале, прежде чем ответить.
        Только заранее предупреждаю, что я письменно рассказывать не умею, но постараюсь
 как можно ясней. Хорошо подумай и ответь обязательно - мне нужен твой совет, или помощь
 даже!
        Понимаешь, с моей подругой произошло несчастье, и она теперь никого не слушает,
 даже своих близких подруг.
        А случилось всё так. Подруга моя, как и я, работает на комбинате посменно. И вот,
 однажды ночью, после работы, она уезжала домой и на первой остановке её провожали
 подруги, а ехать ей приходится на двух автобусах, с пересадкой. Проводили мы её, и
 дальше она поехала одна. И вот, на второй остановке, а это было уже за 12 часов ночи,
к ней стали приставать. Она страшно испугалась и выбежала на дорогу, чтоб ей кто-нибудь
 помог, или остановить машину. А тут другой парень ехал на мотоцикле, и взял её с собой.
 Она же со страху, даже не посмотрела, что это за парень. Да разве ей до этого было? Она
 ему сказала, куда ехать, где она живёт. А он поехал другой дорогой! С девушкой со страху
 сделалась истерика. Она стала колотить этого подонка сзади по спине и по голове, но он
 не останавливался. А он был без каски. И тогда она так вцепилась в волосы этого урода
- чуть голову ему не оторвала (никогда у неё столько силы и смелости не было!). И они на
 полном ходу упали вместе с мотоциклом с дороги. Могли ведь и насмерть разбиться! Какая
 она отчаянная! И она сильно поранила ноги и руки, наверное, на всю жизнь останутся
 шрамы. И лицо её ужасно как пострадало. А этот "нелюдь" ещё со злости стал пинать её!
 Хорошо - другая машина ехала по той дороге и спугнула его, он уехал. А та машина даже
не остановилась. И моя подруга ночью, кустами, арыками, полем добралась кое-как домой.
А дома утром её мачеха ещё устроила ей взбучку! Вот человек! И ещё в бога верует! Ничего
 она не верует - только притворяется божьей овечкой! И как Бог таких терпит?
         Хорошо, что все кости оказались целыми. Мы, её подруги, хоть и успокаиваем её,
 что всё со временем у неё заживёт и незаметно будет, но... тебе, я думаю, не надо
 объяснять, что значат эти раны для девушки.
         И тут начинается самое главное. Чёрт бы с ними, с этими шрамами, мы бы
как-нибудь успокоили  нашу подругу, если бы ни мачеха её. Она всегда была такая злющая,
мы все её боялись как огня, а тут её будто подменили. Такая она стала с моей подругой
 ласковая и кроткая, и впрямь - божья овечка - да и только! И вот, в последние дни, мы
смотрим, а наша подруга на мачеху не жалуется, как обычно. А тут в субботу мы должны
были работать, а подруга сказала, что будто бы идёт на День рождения, чего сроду с ней
не было, и что на работе она возьмёт административный на один день. Я, конечно, ей не
 поверила и, когда подруги разошлись, я и стала её расспрашивать, и она проговорилась,
 что она теперь ходит с мачехой в церковь, и она, в частности, тоже стала верить. И всё
 это она скрывала от своих подруг! Боялась нас! Я давно знала, что её мачеха ходит ни в
 какую ни в церковь, а она баптистка, и где-то у них есть "молельный дом". Я стала
 расспрашивать, почему она так сделала, почему она мне ничего не говорила? И она все-таки
 потом со слезами рассказала, что, кому, "во-первых, она теперь будет нужна, кто её
 возьмёт замуж? (Это ей мачеха такое в голову вдолбила, я уверена в этом!)  А в  церкви,
 говорит, "как-то душу отводит и как-то легче становится. Да и мачеха теперь рада и мы
 теперь дружно живём». И что всё это ей "наказание за её грехи", что она "бога
 прогневила, вот он и наказал" её. И что теперь она "никому не нужна" и, если она
"будет молиться, то бог её простит и пожалеет!"
          И сколько я её не убеждала, что она не правильно делает, - она стоит на своём.
 И что теперь с ней будет - не известно, и, наверное, она может пойти по неправильной
 дороге. И мне её так жалко!
          А у неё есть парень, хотя она ни разу с ним не виделась. Она познакомилась с
 ним заочно и, если можно так считать, что бывает любовь по переписке, - то она полюбила
 его. И в тот день, когда с ней случилось то несчастье, она получила от своего парня
 письмо, и, если бы ни её подруга, она бы бросила писать, отвечать на его письма, и что
с ней стало бы - неизвестно.
         И вот, она мучается и не знает, как сообщить парню, что с ней случилось и как
 объяснить ему? И что будет дальше, и бросит ли он её?  Ведь она его ещё сильней полюбила
 за его ласковые и тёплые письма.
        Теперь ответь мне, Илья: КАК БЫ ТЫ ПОСТУПИЛ на месте этого парня? И что бы ты
 посоветовал? Только прошу ещё раз - не торопись с ответом, подумай, порассуждай, как
 следует, а потом уже ответь. Договорились? Я очень надеюсь и верю, что ты ответишь, не
 бросишь нас. В письме невозможно подробно всё описать, да я и не умею письменно
 рассказывать, но очень надеюсь, что ты понял всё только правильно. Да?!
        До свидания. Жду ответа. Наташа».


       " Дорогая Наташа!
        Спасибо тебе огромное, что ты так переживаешь за свою подругу и решила поделиться
 со мной своими тревогами! Ты просто - молодец! Я непременно напишу твоей подруге письмо
 обо всём, что думаю. А к тебе у меня огромнейшая просьба:  помоги своей подруге устроить
 переговоры по телефону со мной. Мне по вашей телеграмме на переговоры дадут
 увольнительную в город. А ты сделай так, чтоб Даша непременно пришла на наши переговоры.
 Пожалуйста, постарайся!
        Да, девчонки, - страшно жить и знать, что приходится жить среди уродов, которых
и на Земле-то не должно быть! Но, если пострелять их всех, то... и не заметишь, как сам
 превратишься в урода. Поэтому - крепитесь! держитесь друг за дружку! в обиду себя не
 давайте! А я помогу, я с вами! Потерпите!
        Ещё раз Спасибо тебе огромное, Наташа! Илья».



       "Здравствуй, дорогая моя, милая Дашенька!
        Посылаю тебе это письмо в надежде, что ты его получишь и прочтёшь, и придёшь
 непременно на переговорный пункт, и я смогу, первый раз смогу услышать тебя, твой голос.
 Пожалуйста, приди! Ты мне так нужна! Так нужна! Знай: что бы с нами не случилось - ты
 нужна мне, и я надеюсь на взаимность, что и я тебе нужен! Я буду ждать тебя, Дашенька!
         О, Дашенька!
         С тобою все мои мечты!
         И так хочется мне счастья!
         И есть пока на Свете Ты -               
         Не страшны мне все ненастья!
         Ах, Даша - Дашенька!
         Не знал я прежде ласки.
         И от тебя я жду её,
         Как дети ждут хорошей сказки!
         Тобой одной лишь я живу.
         Тобой одной лишь сердце бьётся.
         О, Даша, милая, прошу -
                Будь со мной!
         Уйдёшь - весь мир перевернётся!
         Всё тошно будет, ни к чему:
         Ни солнце, и не птицы, и ни мать...
         Тебя одну люблю, люблю!
         Тебя одну хочу ласкать и обнимать!
         Верю я - есть на Свете чудо:
         Даже в день ненастный и сырой,
                Будет счастье мне -
         Счастье, милая, с тобой!
         Я от волненья задыхаюсь.
         Хочу кричать: "Люблю! Люблю!
         О, Небеса, простите, каюсь!
         Но с Дашей быть хочу в Раю!"
         И ты придёшь и спросишь: "Это ты?.."   
         И замрёт душа, и станет тихо...
         А мечты!.. Мечты, мечты               
         Помчатся так безумно, лихо!

         Уж который день - а я во сне...
         Хоть не сплю совсем - ну что же...
         Ведь где-то, где-то обо мне
         Ты вспоминаешь тоже!..
         Чудо, что нашёл тебя
         За тридевять земель!
         Чудо, что люблю тебя!
         Жди, надейся, верь!
         Не разлучит буря злая,
         Не разлучит Дух судьбы,
         Когда сердце сердце призывает,
         И сердце знает: любишь ты!

     До скорого свидания, моя милая! Твой, и только твой Илья».    


               
             ------------------------------------------------

       На этом, к сожалению, записи в Тетрадях Ильи - закончились. Я думал, что это из-за
 того, что у него началась очень насыщенная событиями и делами жизнь, и к рукописи он не
 прикасался за неимением времени. Но позже он объяснил мне: "Каждый человек должен знать
 своё место. Не помню, кто это сказал, но я с некоторых пор понял: литература - это не
 моё... Забери тетради себе, совсем забери, и делай с ними, что хочешь. Тем более что то,
 что я хотел рассказать, сейчас никто читать не станет: другие времена, другие интересы..." 
       Я хранил его рукописи несколько лет. Но недавно с Ильёй случилось такое, что мне
  захотелось рассказать... записать в его Тетради продолжение. И, мне так кажется, что
 найдётся хотя бы один человек, которому будет любопытно узнать эту историю до конца.
       А Время всё расставит на свои места.
                -------------------------------------------

       А продолжение этой истории такое...

       Через неделю пришла телеграмма с приглашением на переговоры, и командир роты дал
 Илье увольнительную в город. День тот выдался пасмурным, дождливым, с холодным ветром.
 Вокруг всё было серое и мокрое: и небо, и дорога, и дома, и прохожие.
      Илья задолго до назначенного часа пришёл на Главпочтамт, на переговорный пункт,
 показал в окошечко телеграмму с вызовом, где ему сказали: "Ожидайте". Уже не первый день
 и не первый час он обдумывал, что скажет Даше, и переживал: придёт ли она на переговоры.
 "Наташа, возможно, её уговорила... Даша согласилась... Дали телеграмму, а сегодня в
 последний момент... она и передумает», - крутилось у него в голове ежеминутно, как
 заевшая пластинка, да так, что позже, вспоминая этот день, он уверенно не смог бы
 сказать, что он делал в тот час или в тот: ел ли он хоть что-нибудь за весь день или
 нет, промок ли он насквозь от дождя или нет, и так далее... Он ждал вызова и стоял под
 навесом на крыльце у входной двери, откуда хорошо было слышно всё, что объявлялось по
 громкой связи, и курил, курил...
       Илья вздрогнул. Его испугал резкий, как ему показалось, очень громкий голос, будто
 кто крикнул специально так, чтоб напугать его.
       - Заказ 46 на 13 часов с А., 7-я кабина!
       Илья рванулся с места, дёрнул тяжёлую, застеклённую дверь седьмой кабины, схватил
 холодную, чёрную трубку - а в ней ни звука! ни привычных гудков или пощёлкиваний...
 только слабое-слабое потрескивание. Он в растерянности отстранил трубку от уха, поглядел
 на неё непонимающе: "Не соединили ещё? Или я не в ту кабину заскочил?.. Или... Ничего не
 понимаю!.." Он вновь со всей силы прижал к уху безжизненную трубку - но в ней тишина! А
 сердце так и ухало, вырывалось из груди - ему там было тесно и больно. И мысли у
 Ильи метались, путались. "Неужели... вот сейчас... вот в этой самой трубке... я услышу
 её голос!.. Неужели... она сейчас тоже... там... у трубки!.. на другом конце провода?"
- кружилось в его голове. До сих пор Даша существовала для него абстрактно, где-то там...
 будто и есть она, будто и мираж это; а письма её - как листочки из книги, только не
 печатные, а переписанные чьей-то рукой, поэтому даже не верилось ему, что она может быть
 живой, как он, и у неё может быть голос, живой голос! "Поэтому и в трубке такая
 пустота... тишина», - даже подумалось ему.
        - Даша… - позвал он в трубку, и голоса своего не узнал: какой-то приглушенный,
 слабый, не смелый, будто не он это, а кто-то чужой, больной и измученный  - в
 безнадёжности призывал кого-то в кромешной тьме, в пустом, в безжизненном пространстве.
 - Даша...
        - Илюша... Это ты? - услышал он вдруг и рядом голос, да так явственно и чисто,
 что сердце у него ёкнуло и остановилось, и он дышать перестал: будто он только что
 кричал, надрывая лёгкие, а тот, кого он звал, стоял рядом, - протяни  руку - и
 дотронешься!
        - Даша!?. Дашенька!.. Ах, как хорошо ты сделала, что пришла!.. Какая ты
 молодец!.. Дашенька... Я так рад!.. - полетели из него слова, как птички из клетки,
 почуяв свободу.
        - Да... Илюша... Я тоже... очень рада!..
        И оба враз замолчали, оба какое-то время не могли говорить, потому что все слова
 куда-то делись, потерялись, да и что-то говорить как бы и не требовалось: между ними
 были тысячи километров, а они... чувствовали друг друга - как они близки сейчас! Даже
 будто запах от её волос он чувствовал! Казалось - им и без слов было хорошо... "Вот,
 оказывается, какой у неё голосок! - радовался Илья. - И какой... милый!" А Даша и сама
 удивилась: на сколько слабенький и надтреснутый у неё голосок оказался в эту минуту!
- будто от простуды, но то он сорвался у неё от переживаний, от волнения, а потом ещё и
 весь остаток этого дня она не могла говорить - голос почти совсем пропал. Да ей и не
 хотелось в тот день ни с кем ни говорить, ни видеться… Она ещё долго была где-то там...
 где никого нет, а только ОН и его голос, необыкновенный голос, как казалось ей, который
 - она чувствовала это - никогда не обидит, не сделает ей больно. "Такой голос может быть
 только у НЕГО и ни у кого более! - думала она. - Как жаль, что подругам, да и никому,
 невозможно рассказать это!.. Никому на свете не понять этого...  Илья один-единственный
 такой на всём свете! Им это не понять!.." - была уверена Даша. А сейчас они молчали...
и Илье всё слышалось будто многократное эхо: "Да... Илюша... Я тоже... очень рада!.."
        - Дашенька... Я так разволновался!.. Прости... Я... я хотел так много сказать,
а тут совсем оглупел!.. Всё вылетело из головы!.. Ты с Наташей пришла? - заговорил он,
 чтоб вновь услышать её: здесь ли она ещё? а то - такая тишина! уж не показалась ли ему?
        - Нет... Она на выходные уехала... в деревню. Там... дела какие-то. Она не
 хотела... из-за меня, но я уговорила... А теперь, вот... мне плохо без неё, Илюша...
Мне даже не верится, что ты... Мне надо тебе сказать... так много сказать!.. Извини,
мне очень трудно... трудно говорить!.. - слышал Илья, и всё в нём дрожало от радости.
         Илья прекрасно знал: о чём она хочет рассказать ему, и как это ей мучительно
 больно, поэтому он перебил её.
        - Даша! Да ты что, Дашенька! Я же всё слышу! Милая ты моя! Ты умница, хорошая!
Не надо!.. Ты только послушай меня: ты не оставляй меня! Ладно? Ты пиши мне! Обязательно!
 Слышишь? - заторопился он вдруг, будто их уже разъединяли, и надо было успеть сказать
всё самое главное. - Мне нужны твои письма! Мне плохо будет без них!.. Мне плохо будет
 без тебя! Дашенька!.. Понимаешь?.. Я приеду к тебе, во что бы то ни стало!.. Слышишь?!
        - Извини, Илюша, это я так... Я больше не буду. Я постараюсь!.. Они сами...
 текут!.. Я  такая плакса...
        А Илья слышал её близкое дыхание - и ничего не видел вокруг! И не мог удержать
 телефонную трубку в руке:  как он не сжимал её  - она выскальзывала и крутилась, потому
 что ладонь его стала  мокрой,  да и  пот бежал по всему его телу, будто он стоял под
 горячим душем. Он двумя руками прижимал отяжелевшую вдруг трубку к мокрому уху и к
 волосам, и даже не замечал, что его фуражка  валяется у него под ногами на грязном полу.
        - Илюша, я совсем не такая, как ты думаешь! Ты приедешь... а я... а я такая!..
        - Не плачь, Дашенька! Я всё знаю! Мне Наташа написала... Не плачь! Милая!.. Здесь
 и так сырости хватает... Здесь дождь идёт.
        - Я не буду... Я постараюсь... Они сами... - шептала Даша, а Илья даже видел,
как она силится сдержаться, а по щекам её бегут горячие слёзы.
        - У меня служба скоро кончится... Полгода осталось... Это будет скоро, совсем
 скоро!.. И ты никого не слушай!.. Я же знаю, что мы встретимся! И ты верь!.. Верь,
 пожалуйста!.. - убеждал он её, то понижая, то повышая голос.
        - Илюша, а ты... жалеть потом не будешь?
        Илья вновь чуть не задохнулся.
        - Дашенька! Родная моя! Милая моя!  Да мало ли что было с нами!.. Я тоже не
с неба!.. Я боюсь, что ты во мне... разочаруешься... Это я... ужасный! Я... непутёвый!..
 Я... Я... - он даже слова все растерял.
        Даша не отвечала. Но Илья знал, что Даша "... жадно внемлет, чутко ждёт..." - как
 писал поэт Александр Блок, что она здесь,  и даже слышит, наверное, как бьётся и
 трепещет его сердце.
       - Ваше время кончилось, - вдруг громко и чётко услышали они оба в трубке, и этот
 чужой голос напугал их и враз вернул на "грешную Землю", а они и забыли, что есть такая
 - так им было хорошо где-то там, неведомо где...
        Илья в этот последний миг так и не смог собраться с мыслями и сказать ещё
что-нибудь. А Даша нашла ещё в себе силы.
       - Я верю тебе, мой милый... Мой хороший! - не то услышал он вновь её слабенький
 голосок, не то ему показалось это от пережитого напряжения и... связь оборвалась,
что-то щёлкнуло, и наступила действительно мёртвая тишина...
        Илья был пьян. Он едва-едва пришёл в себя и вновь увидел  и телефонную трубку у
 себя в руках, и тесную кабину, и фуражку на полу, и весь тот большой и шумный мир, что
 был за стеклянной дверью. А когда он вышел на улицу - на какой-то миг тучи разорвались,
 и на него брызнул яркий свет, и всё вокруг заблестело и заиграло красками. Казалось -
 весь мир приветствовал его и радовался его счастью! Бывает же такое совпадение! Как тут
 не поверишь, что "чудеса" - случаются...


                25

                Последнее письмо.
 
         Илью демобилизовали 10 ноября, сразу после Октябрьских праздников. Двое с
 половиной суток он ехал в поезде до дома. Потом ещё полная неделя ушла на то, чтобы
 привести в порядок документы в военкомате и получить паспорт и прописаться. Без
 документов что-нибудь предпринимать - было невозможно. Одна была радость для Ильи в эти
 дни, что его новый отчим отсутствовал дома: он перевёлся на работу в другую автобазу и
 теперь "заколачивал деньги" дальнобойщиком. Ждала его и печальная новость: не стало его
 любимой кошки Василисы, а без неё дом будто опустел, будто ещё одной живой души в доме
 не стало... Мать же о пропаже кошки ответила Илье коротко и просто: "Месяц назад
 пропала. Может машиной задавило, может бездомные собаки задрали. Собак беспризорных
 развелось - тьма-тьмущая! По улицам самой ходить страшно стало: того гляди - покусают...
 Хоть и не люблю кошек, но мне её тоже жалко. Да и мыши обнаглели... Надо котёнка завести».
        Илья ещё не говорил матери про Дашу, о своих планах, всё откладывал решительное
 объяснение на последнюю минуту. Он понимал: она вновь будет шокирована тем, что он
 задумал!.. И почти каждый день, оставшись дома один, включив не громко свою любимую
 музыку, с любимыми исполнителями, чтоб не было слышно ничего другого вокруг - он всё
 перечитывал последнее письмо от Даши, которое получил перед самой демобилизацией. Нет,
у него не было сомнений - ехать или не ехать к ней, - он переживал, он настраивал себя
на будущее, которое должно будет случиться с ним уже совсем скоро. И это будущее виделось
 ему непонятным, но интересным, и манило своим возможным счастьем любить и быть любимым,
 а в голове плыли воображаемые картины различных вариантов встречи с Дашей, и всего, что
 должно будет последовать за этим...
        " Илюша, здравствуй!
        Ну вот, Илюша, скоро и наша встреча! Возможно ли такое? Никто, ни один человек,
 даже самый близкий мне, - не верит, а я верю. Потому что - тебе верю, что ты, раз
 сказав что-то, уже не сможешь не исполнить задуманное. Я поняла, что ты такой человек,
 по твоим письмам. И, даже, побаиваюсь этого. А вдруг обстоятельства изменятся, и тебе
 нужно будет делать что-то другое, а ты изведёшь себя тем, что ты себе уже наметил. Так
 что - подумай ещё, и спокойно переделай все дела, что возникнут по обстоятельствам, а
 там уж... поступай, как решишь. Как ты решишь, как ты поступишь - всё так и будет, и
 никак иначе.
         Сегодня 6 ноября, а на улице идёт дождь. Хоть бы завтра не было, а то на
 праздники не очень-то приятно.
         Илюша, ты спрашиваешь: знают ли мои родители о тебе, и что именно?
Расскажу тебе всё подробно, ничего не утаю. Только ты не обижайся, если что не так.
         Да, теперь они всё знают. И вперёд догадывались, особенно мать. Это когда мы с
 тобой поговорили, и я стала отказываться ходить с ней в молельный дом. Она сначала не
 могла понять - что это я так осмелела? А потом нашла твои письма! И при мне бросила их
в печь, сожгла... Хорошо хоть фотография твоя была у меня в другом месте, и она не нашла.
 Скандал был - будь здоров! Она даже сделала попытку - схватить меня за косу, как раньше
 делала несколько раз, когда я в чём-нибудь провинюсь. Но этот раз я ей не далась! Когда
 пришёл отец домой - она нажаловалась ему. Только он... даже насмешил меня. Знаешь, что
 он сказал? - "Девка - не корова. Ко двору - не привяжешь. Всё равно - уйдёт!" Вот так
 они узнали о твоих письмах, но о том, что мы не виделись - не знают, но, по-моему,
 должны догадываться.
         Конечно, когда ты приедешь, могут произойти кое-какие неприятности. Эти
 неприятности могут быть только из-за мамы. Она не любит, когда ко мне приходят. Недавно
 ко мне  пришла Наташа со своим братишкой, который приехал из деревни её навестить, и
 мама при них сказала на меня такое словечко!.. Ни в жизнь бы не поверила, что верующий
 человек может такие слова употреблять! Она же верующая, как же можно?! Бог же всё видит
 и слышит! Я от стыда готова была провалиться сквозь землю. Хоть бы мальчишку
 постеснялась, а то при нем!.. Так мне стыдно было!.. Ну и - у меня с ней вышел маленький
 конфликт. А ты, Илюша, не бойся, приезжай, и всё!  А папка у меня хороший. Он любит,
 когда ко мне подружки приходят. Он однажды даже Наташу и Саулешку поругал, что они у
нас не часто бывают. Я тебе всё это рассказала, чтобы ты мог представить, какие у меня
 родители. А так они у меня хорошие. Да я их в последнее время и бояться перестала, надо
 же когда-нибудь... Да и ты у меня теперь есть! Я, ведь, так поверила тебе! Приезжай! А
 там - будь, что будет! А то я не знаю... совсем не знаю, что со мной будет... без тебя.
        У тебя, кажется, есть мой домашний адрес. Я как-то описала тебе - где я живу, но
 я ещё раз напишу. Сойдёшь с поезда, спроси проспект "50 лет Октября", потом спросишь,
 где остановка автобуса №50. Скажи: тебе надо в посёлок "Дружба". Там я живу. В "Дружбе"
  сойдёшь на остановке "Магазин". У кондуктора спроси! А сойдёшь - спроси улицу
 Тургенева, тебе любой покажет.  Потом найдёшь дом №6. Ну вот - тут и я. А я нисколько
не изменилась, такая же, как на той фотке. Только похудела немножко - и всё. За лето все
 худеют, работы много. Ну ладно - шучу!
        Они даже о тебе спрашивали - кто да что? Я сказала, что ты живешь с мамой в Н.,
 служил в армии и после армии приедешь ко мне. Теперь они меня спрашивают: когда ты
 приедешь?  И вообще - приедешь ли?  Они не верят. Мама даже ругаться начала. Она
 говорит, что всё это глупости, не серьёзно. Даже "блаженной" меня обозвала, говорит,
что "не родился ещё такой..." чтоб я кому-то понадобилась. "Что ты за птица?.. Кем ты
 вообразила себя, чтоб к тебе кто-то поехал, да ещё из такой дали!? Если только такой же
 блаженный..." - смеётся она. Но последние дня два что-то молчит, ни слова о тебе. Не то
 что-то задумала, не то - предчувствует, что теперь её никто не боится. Так что ты,
 Илюша, телеграмму давай прямо сюда, домой. Скрывать уже нечего, и "на части меня не
 разорвут", зато я ещё смелее стану, и "нос всем утру!" А то даже подружки верить не
 хотят, и я порой слышу, как они у меня за спиной шепчутся, а некоторые даже
 посмеиваются. И я вправду начинаю чувствовать себя... "блаженной", и предательские
слёзы сами наворачиваются.
         Выходные у меня - суббота и воскресение. С 13 ноября я выхожу в первую смену.
 Так что можешь высчитать, когда я буду дома, а когда на работе. Если к 19-му успеешь
 приехать, то можем с моими подругами сходить во Дворец культуры на концерт  московских
 артистов. Мы с Наташей надеемся, что ты успеешь. Да, на всякий случай! - запомни и адрес
 Наташиного общежития, мало ли - вдруг меня не найдёшь. Адрес-то общежития у тебя есть.
 Да ещё её дальняя родственница, но наша ровесница почти - Катя, живёт в 10 микрорайоне,
 дом №9, квартира на первом этаже № 3. Это так - на всякий случай. Вдруг тебе
 пригодиться, вдруг потеряешься в городе, а то он у нас очень большой, а ты здесь
ни разу не был.
         Лучше телеграмму давай в пятницу, чтоб на выходные я была дома и смогла сама
 тебя встретить. Да в любой день давай телеграмму! Я встречу! Обязательно встречу! Только
 выходи с поезда на Центральном, Главном вокзале. Обязательно на нём! И жди меня у здания
 вокзала, у книжного киоска. Там мы с тобой и встретимся... Там два киоска: книжный и
 газетный, так мы встретимся у книжного, хорошо?
         Вот, Илюша, и всё. Да, поздравляю вас, тебя и твою маму, с праздником Великого
 Октября! И от всей души желаю вам здоровья, счастья, и хорошо провести эти праздничные
 дни! Будьте счастливы!
         С уважением к вам, Даша. До скорой встречи!
         Извини за почерк, тороплюсь на работу. Девчонки уже пошли».

         Вот такое было последнее письмо от Даши. Илья знал его уже наизусть, а всё
 читал, каждый день читал, и не мог... надышаться им, насладиться досыта, вдоволь, даже к
 лицу его прикладывал - а вдруг запах от Даши остался, и он его почувствует, и её
 фотографию изучал до мельчайшей чёрточки. И длинной, бесконечнодлинной показалась бы
ему эта неделя, если б он не развлекал себя "занятиями со своими тетрадями", вот этими
 самыми, - и очень жалел, что рукописи и книги можно только читать, но невозможно слышать
 их, и не текст, произносимый кем-то, а... слышать мелодию, ритм, музыку. "Ведь стихи же
 легче и приятнее и эмоциональнее слушать под музыку, от этого наложения и рождаются
 песни, - рассуждал он. - Так и любой текст может звучать. Этим хорошо пользуются
 режиссёры при создании фильма. Читает, например, героиня письмо и в это же время за
 кадром звучит какая-нибудь мелодия, и в зависимости от неё - и зритель воспринимает
и письмо и переживания героини очень даже эмоционально». И Илье очень было жаль, что
 невозможно было ему вот так же озвучить то, что он записывал в свои тетради.
"Это получилась бы такая симфония!.. - с сожалением вздыхал он. - Или песня "Гранада"
в исполнении Клаудио Вилла». Была у Ильи старая-старая пластинка с этим замечательным
 итальянцем и, когда он её слушал, - она непременно приводила его душу в приятный трепет,
 точь-в-точь в такой же, какой он переживал от Дашиной фотографии и её писем.
          Ещё в эти дни он согласился съездить с другом Андреем и его новыми друзьями
на мотоциклах на охоту, о чём потом очень жалел, потому что душераздирающий писк
 подраненного зайца, которого потом добивали и разделывали у костра у него на глазах,
- запомнился ему на всю жизнь. Над ним смеялись, а он страдал, и дня два любая еда
 вызывала у него отвращение. Да и разговор с другом получился тяжёлым; Илья даже пожалел,
 что начал его.
          - Началось всё с того, как вернулся я из отпуска, из дома, и "деды" нашей роты
 остались мною недовольны: и за отпуск, и что с пустыми руками приехал, и за всё
 прочее... И впятером в туалете "вправили мне мозги, по полной". Я тогда твёрдо решил:
в долгу не останусь и при первом удобном случае посчитаюсь с ними, и за себя и за Федю;
я узнал, что эти сволочи и его в каптёрке уму-разуму учили. Жаль парня. Жаль, что
 опередил меня, - он застрелился в карауле, на посту, - и, получается - спас меня, дважды
 даже спас... У меня же была задумка: после караула, пока оружие в руках, ещё не сдал в
 хранилище... пострелять над их головами, попугать их так, чтоб обмарались они и
 запомнили, что мы можем за себя постоять. Конечно, потом меня бы... или судили или...
 ещё что... Да после Фединой записки, что нашли у него, когда он застрелился, перевели
 этих подонков на танкодром, в роту обслуживания. И это в то время, когда их одногодки
 паковали чемоданы на дембель. Можешь себе представить их рожи?! Я потом их не видел
 больше, не довелось, но ребята рассказывали, что видели, как в Новогоднюю ночь возле
 штаба они плакали и хныкали, и слезами утирались... И это - "деды, старики", дембеля -
 как они себя величают! Во, картина! Хоть кино снимай! И дежурный по штабу без пяти минут
 двенадцать ночи 31 декабря отдал им документы на дембель и проездные до дома. Вот
тогда-то, в те дни, на меня и нашла тоска, да такая, что жить тошно стало! Тогда я и
 написал первое письмо незнакомой мне девчонке. Я даже не думал, что она мне ответит.
 Просто, написал в отчаянии от тоски и... и махнул на это дело. А она ответила! И так
мне приятно было!.. И, вот, уже год мы переписываемся. А теперь думаю...  съездить и
 познакомиться с ней ближе.
         - А я бы не рискнул... не посмел бы, - рассуждал Андрей, выслушав рассказ Ильи
о Даше. - Чужой город, никого знакомого... Нет, не поехал бы я так сразу. А тем более -
с твоим характером. У тебя же там одними смотринами - не кончится, ты же так просто не
 уедешь оттуда. Тут даже гадать на бобах не надо! А вдруг это только шутка, розыгрыш? Я
 тебе могу... кучу примеров привести заочных знакомств, по письмам; и они кончились
 ничем. Письма - это одно, а живой человек - совсем другое. Да чего далеко ходить?
 Серёга, однокурсник мой, да ты его должен помнить, - с ним тоже целая история была. С
 девчонкой соседской чуть ли ни с пелёнок дружил-играл, и во дворе, и в детсаде, и в
 школе за одной партой. А когда ей лет десять стало - её родители переехали в Красноярск,
 и она с ними, естественно. Она с Серёгой лет десять переписывалась, и фотки друг другу
 слали, и открытки, и стихи, и чуть ли ни в любви клялись. Он уж весь извёлся: скорей бы
 увидеться! Вот, как ты сейчас. И недавно - она приехала, бабушку навестить. Ну, и его,
 конечно. Приходит он домой - а она у них сидит с его матерью, и они мило беседуют. Он
- к ней!.. А, когда она встала, - она босая - на целую голову выше его оказалась! А в
 туфельках на шпильках?.. Короче: неделю погостила она у бабушки, с Серёгой по городу
 погуляли раза два, - и уехала. С тех пор они больше не переписываются...
        - Ладно, письма можно сочинить, - горячо начал спорить с другом Илья. - Хотя,
 такие письма, как Даша писала - навряд ли. В них - душа её... живая! Это же видно, это
- не придумаешь! А по телефону я с ней разговаривал!? Такой голос - не подделать! Надо
 быть актрисой... Я слышал, как она... плакала! Так - не сыграешь! А фотография!? Такой
 взгляд... чистый! Такие глаза врать - не могут! На, посмотри! - Илья показал другу фото
 девушки. - Хотя... конечно, ты скажешь, что и фото можно подменить... И ростом она
 нормальная... я уверен.
         - Да-а, на редкость - милая, - согласился Андрей. - Простая. И... если она
 действительно такая, то... я тебя понимаю! - даже посочувствовал он другу.
        С минуту оба помолчали.
        - Ну - встретитесь вы, понравитесь даже, а дальше-то что? - продолжал удивляться
 Андрей. - Тебе ж... учиться надо... или работать. Учиться, правда, теперь только на
 следующий год. Значит - работать.
        - Ты - прав, все вы правы! - рассердился Илья. - А душа не спрашивает рассудка,
 она кричит, орёт прямо во мне: "Хочу её видеть - и всё тут!" А уж там: обман это - или
 нет, то - потом. Всё потом. А сейчас - увидеть!.. и... и будь, что будет. Сам ничего не
 знаю. Но, пока не увижу - не будет мне покоя. Никакая учёба, ни работа - на ум не
 пойдут; вот это - точно знаю! Я, знаешь, что вспомнил, сейчас вспомнил? Марка Твена!
Его слова мне тогда очень понравились: "Чтобы быть счастливым, надо жить в своём
 собственном Раю!.. Один и тот же Рай не может удовлетворить всех людей без
 исключения..." Или что-то в этом роде, дословно не помню. Вот и хочу я - не как все,
 а... как мне хочется.  А ошибусь - научусь... Не дурак.
         Вот так Илья и Андрей поговорили не весело, пока разжигали костёр на берегу
 речушки, собирали сухие ветки и поджидали, когда соберутся все охотники. А потом
 собравшиеся ребята - всего шесть человек - сидели вокруг костра, ждали, когда поджарится
 тушка зайца, и закусывали тем, что "бог послал", рассказывали анекдоты, и подшучивали
 над Ильёй за его "жалость" к зайцу. А Илья был удивительно спокоен, замкнут в себя, и
 интересовался больше красивой, уже затухающей зарёй заката с одной стороны неба, и
 только что взошедшей над холмами и деревьями полной, огромной, яркой луной с другой
 стороны, великолепие и величавость которой не смогли испортить ни дым, ни танцующее
 пламя костра.
         Наконец 20-го до полудня Илья получил готовые документы, и теперь он был волен
 делать всё, что ему заблагорассудиться: работать, учиться, жить с родителями или
 отдельно от них, и так далее... Он же, первое, что сделал, даже не взвешивая, как всегда
 все «За и Против», и все последствия, - зашёл на железнодорожный вокзал и купил билет на
 сегодня же, на вечерний поезд  до А., на последние деньги, что у него нашлись в кармане.
 То, что нет денег на обратную дорогу, на еду, на все прочие расходы, - ему об этом даже
 думать не хотелось. Хотя он понимал, что это очень не серьёзно с его стороны - не
 думать, что будет завтра, и что будут денежные расходы, - глупо и безрассудно. Но... ему
 казалось, что весь Мир ополчился против него, а он безумно хотел счастья, и это был его
 "жест отчаяния" - ехать, во что бы то ни стало. На оставшуюся мелочь он дал телеграмму:
 «Приеду 22-го утром вагон 6 Илья".
        " Всё!.. Теперь отступать некуда! - положив билет в карман, даже с радостью
 подумал он. - Теперь только вперёд! Пусть бьют, убивают - меня уже не свернуть... не
 своротить. Я-то себя знаю. Если упрусь во что - это железно... И мама это во мне знает.
 Когда буду с ней разговаривать - она это почувствует, поймёт, что я в этом самом
 настроении, когда со мной что-либо делать - бесполезно... Поймёт - и согласится со мной.
 И... не отпустит меня просто так - и с деньгами поможет. Я же знаю - она только сердится
 сильно, а потом всё равно... любит меня. Главное - твёрдо стоять, не колебаться, а то
 она сразу почувствует слабину и начнёт переубеждать, а этого никак нельзя допустить.
 Никак нельзя! Всё равно - поеду, а там - будь, что будет..."
        Илья посмотрел на часы.
       " До отъезда - десять часов... В шестом часу мама придёт с работы домой. Три часа
 - на разговоры, и - на вокзал... Всё успеваю».

                26

                Детский лепет.

          Все последние дни Илья был в каком-то странном состоянии: не разговорчив,
 рассеян, постоянно уединялся к себе в комнатку, или уходил куда-то. Анна Васильевна,
 конечно, не могла не видеть этого состояния сына, но... с ним такое случалось и раньше,
 и, зная характер сына, она не торопила его, "не встревала" с расспросами, терпеливо
 ждала, когда он сам расскажет всё, что его беспокоит. И сегодня дождалась.
          Анна Васильевна почувствовала и заметила сразу, только в дом вошла, что Илья
 возбуждён и напряжён,  и по виду и по голосу сына. Но и тут не торопила его, сели ужинать.
         - Мама... документы все готовы. Я сегодня получил, - говорил Илья матери,
а глаза его смотрели в тарелку с супом из любимой им фасоли.
         - Вот и хорошо! Теперь можно и устраиваться. Или отдохнёшь ещё, или у тебя какие
 планы есть?  А то... учиться сейчас уже поздно, ноябрь, не поступишь. Болтаться же не
 будешь. Кума говорит - она на фабрику может тебя порекомендовать. Для начала - учеником
 слесаря, а там - месяц-два поучишься и сдашь на разряд. Слесаря у них на фабрике хорошо
 зарабатывают. Или, вон, Николай может пристроить на шофёра учиться. Тоже специальность
 хорошая. Правда - зимой по морозу мотаться, - тоже не сахар. На фабрике в цехе - было бы
 получше.
          Конечно: Илья и так знал, что он не Пьер Безухов, который тоже не знал своего
 предназначения в жизни, но, в отличие от Пьера, он не мог себе позволить бездельничать,
  а должен был "сам, своими руками зарабатывать на кусок хлеба", но...
         - Мама... я... Мне надо сначала съездить в одно место. Обязательно съездить.
 Пока не съезжу - ничего не смогу... - с трудом, задыхаясь, перестав есть, кое-как
 проговорил он, и остановился - воздуха не хватило для дыхания.
         Анна Васильевна в одно мгновение сделалась вся красная в лице, даже чуть со
 стула не соскочила, но только всплеснула руками и уставилась неподвижными глазами на сына.
        - Куда... ещё?! Неужели - опять к нему?!.. Неужели ты ещё не понял, что он за
 человек? Неужели он для тебя дороже меня? Я ж с тобой... Я ж для тебя!.. То-то я гляжу:
 приехал ты домой с армии какой-то не такой:  в отпуске-то был как заведённый, а тут -
 такой тихонький... Чуяло моё сердце, что не к добру, да спросить боялась.
        - Нет, мама, успокойся! И вовсе - не к нему! Мне у него делать нечего! С чего
ты взяла? - неожиданно повысил Илья голос: чтобы и мать успокоить и разуверить  её в
 ошибке, и... в надежде, что "лучший вид обороны - наступление".
        От такого уверенного натиска - Анна Васильевна и вовсе растерялась, но испуг и
 "удар от неблагодарного сына" был уже не такой сильный, это она почувствовала сразу по
 тому, как поняла, что бывший, ненавистный ей муж, - тут ни при чём.
        - Куда ж?..
        - В А..
        - Там-то ты что потерял? Там, как будто мы с тобой никогда не были и ничего не
 забыли, - опешила она.
        - Там... У меня девушка там.
        На этот раз Анна Васильевна вновь всплеснула руками, но уже совсем по-другому,
 уже как-то весело, с облегчением, даже засмеялась.
        - Тьфу, на тебя - напугал! Ну, ты у меня и артист! Ну, ты и чудик, однако! А что
 за спешность такая? Она подождать - не может? Сам подумай: тебе ж устраиваться надо.
        - Знаю, надо... Но я не смогу ничего... пока туда не съезжу! - твёрдо, голосом,
 не терпящим возражений, сказал Илья и впервые за время разговора, прямо посмотрел матери
 в глаза. Её веселье враз испарилось от такого взгляда.
        - А как же… - начала, было, она, но Илья перебил её.
        - Я ненадолго! - твёрдо, чуть ли не по слогам произнёс он. -  Всего несколько
 дней! Мама, эти дни ничего не решат... не изменят... здесь. Зато, я вернусь и буду
 знать, что мне делать дальше. А сейчас я... не знаю... не смогу ничего, - голос Ильи
был решительный, настойчивый.
         Анна Васильевна с неприятной дрожью внутри, где-то под сердцем, увидела как её
 сын, сам не замечая того, смял и погнул ложку, которой ел суп, и, к её ужасу, этот
 самопроизвольный поступок сына напомнил ей её первого мужа, от одного вида сжимающихся
 пальцев в кулак которого - у неё начинали дрожать колени, хотя он никогда, ни разу её
не ударил, - и она на какое-то время задумалась, как бы взвешивая, обдумывая сложившиеся
 обстоятельства.
         - По-другому, значит никак нельзя?
         - Нет.
         - А как она попала в тот город? Как ты так с ней знаком? Откуда вы знаете друг
 друга?
        - Знаем... по письмам.
        - Сынок! Что за детский лепет? Ты же уже взрослый! Так ты что - никогда её не видал?
        - Нет.
        - Боже мой! Я всегда считала - ты у меня серьёзный и умный. Всем в пример тебя
 ставила. А тут - вон что!.. Ну и с чего ты решил, что надо непременно ехать, сейчас ехать?
        - Я не могу иначе!.. Я не могу всего рассказать!.. Пойми одно - пока я её не
 увижу - я ничего не смогу!..
        - Вот заладил - не смогу, не смогу... Боже мой! Бред какой-то!.. Да я тебя просто
 - не пущу, да и всё тут! - на этот раз твёрдые нотки зазвучали и в её голосе. - Я-то ещё
 с ума не сошла!
        - А я спрашивать  больше не буду - уеду - и всё! - в первый раз в своей жизни так
 просто и смело ответил Илья своей матери, что она это заметила и, как бы не было красным
 её лицо от такого разговора, - но оно покраснело ещё больше.
        - Как же ты уедешь? Без денег, что ли?
        - Деньги... найду, займу... И не давай - я билет уже купил.
        - Даже так! - Анна Васильевна растерялась, не ожидала она такого напора от сына,
 думала, что он с прошлой "глупости с институтом" - поостыл, присмирел. А тут - такое
 упорство! Не ожидала она...
        - Ну и ну! - качала она головой - Не ожидала!.. Вот, значит как!.. И мать не
 нужна... и слушать её - не надо... Не ожидала от тебя, сынок. Вот характер-то: вылитый
 папаша! Как же теперь жить-то? Я же для тебя жила, а ты - вон что вытворяешь... Спасибо
 тебе! - И Анна Васильевна заплакала; не так уж часто видел Илья материны слёзы - а тут
 заплакала, молча, аж слёзы закапали на кофточку, - и он растерялся.
        - Вырастила сыночка! Спасибо дорогой! Какой же ты жестокий, бессердечный, только
 о себе думаешь, меня тебе нисколько не жаль! - ещё раз повторила она, но сделала это
 напрасно, потому что он уже потянулся её пожалеть, приласкаться к ней, а теперь
 психанул, даже было у него желание: сейчас же уйти из дома.
        - Мам, ну... успокойся ты, пожалуйста! Ну что ты накручиваешь себя? Ну, какое
я преступление сделаю, если на день - на два съезжу и познакомлюсь с девушкой? Что за
 преступление против тебя! Что ты вообразила себе?
        - Ты же не знаешь её!.. Может она... совсем не то, то ты вообразил себе по
 письмам?! Ты же ещё совсем не знаешь: какие эти девки бывают. Да обведут тебя вокруг
 пальца, да обдурят - и пикнуть не успеешь! Им прикинуться паиньками - делать нечего.
Они и нагулять могут от другого, на стороне - а ты, и знать не будешь, примешь как
 своего. Ты - лопух, всему поверишь. А потом - вот он локоток-то будет, рядом, близко -
 да не укусишь! - Анна Васильевна так разгорячилась, что даже про слёзы забыла, что они у
 неё высохли.
        - Вот для этого-то мне и надо съездить!.. Мне её надо только увидеть и понять
- что она... значит для меня. Пока не узнаю - не смогу ничего... не будет мне покоя...
 весь изведу себя. И зря ты, мама, наговариваешь на неё: ты же не знаешь её... Всех под
 одну гребёнку стрижёшь. А сейчас  ехать хочу - так это... чтоб потом с работы не
 отпрашиваться, а то ещё проблем добавится.
        - Ну, Илюша, и почему ты такой?.. Настырнее тебя - наверное - не родился ещё
 человек. Люди узнают - смеяться над нами будут! Это ж надо удумать - ехать, "не зная
 куда, не зная к кому", не устроившись на работу, не имея за душой ничего!.. У тебя же
 ничего нет, совсем ничего нет! Как же ты жить-то собираешься, если... привезёшь её? Да
и лет-то тебе всего - двадцать один. Куда торопишься?
        - Мама, а тебе, когда ты со мною на руках, уехала "от всех, куда глаза глядят",
- сколько лет было?
        - Я тебя родила в девятнадцать... двадцать было... Тоже мне - сравнил! Я-то была
 уже... замужем, работала. Да и поехала я "ни куда глаза глядели", а к подруге. Она замуж
 вышла за военного. Он служил тогда в городе Алейске. Вот, первое время - они мне
 помогли, а потом уж... сама. Да и ты подрос, ходить начал... Да и бежала-то я с тобой
не от хорошей жизни! А тебе чего не хватает?.. Что - здесь девок мало? У тебя же была...
 как её? Зоя! Или вон - Настя подрастает. Школу закончила, на стюардессу учится.
 Красавица. Туда кого попало не берут. Чем не невеста? - убеждала Анна Васильевна сына,
 да он сейчас был глух к любым доводам, кроме одного - того, что жёг его душу. - Да и я
 не слепая: вижу - к тебе она не равнодушная. Зато - девчонка на глазах росла, всё об
ней знаем. Только ты у себя под носом ничего не замечаешь. А она-то как рада будет! И
 ехать к чёрту на кулички - не надо. Вот, подумай сам, хорошенько прикинь всё. Не руби
 сгоряча: потом, ведь, трудно будет исправить что-то. Сынок, послушайся мать!
        - Мам, ну ты даёшь! - чуть не взревел Илья, даже пот с лица вытер рукавом рубашки
 и только тут заметил погнутую ложку в руке, и покраснел пятнами. - От кого - от кого, а
 от тебя такого не ожидал! Ты же сама, мама, если тебе кто-то не к душе, так ты... и за
 версту обойдёшь. 
        Оба помолчали.  Наконец Анна Васильевна спросила:
       - Хоть фотография-то есть? Покажи. А то... эти подружки-заочницы любят чужие
фото высылать таким олухам, как ты. Обычно артисточек каких-нибудь, - а вы и таете, как
 мартовский снег.
       Илья принёс фотографию и дал матери. Та подошла поближе  к свету, и, прищурившись,
 внимательно посмотрела. Потом надела старые, с одним отломанным ушком, очки, что лежали
 на подоконнике, - и ещё посмотрела, даже надпись прочла на обратной стороне: "Илюше от
 Даши". Отдала фото сыну.
      - Если она такая, то... что ж там не могла найти себе?.. - не то спросила, не то
 просто порассуждала Анна Васильевна. - И давно вы переписываетесь?
      - Скоро... год будет.
      - Билет-то сколько туда стоит? - вдруг спокойно и серьёзно спросила она.
      - Семнадцать рублей, плацкарт, - ответил Илья, не веря тому, что услышал, даже
 глаза у него округлились от удивления, но Анна Васильевна встала из-за стола и прошла
в зал к комоду.
      - На, вот, сорок два рубля - больше дать не могу. Тебе должно хватить. А то дорогой
 с голоду помрёшь, - уже довольно мирно, сказала она, вернувшись на кухню. - Надо же тебе
 в дорогу что-нибудь собрать... покушать. Сколько туда ехать-то?
      - Полторы суток... я думаю.
      - Во сколько поезд?
      - В десять вечера... сегодня. Два часа осталось.
      - Вот-вот, всегда меня ставишь только перед фактом. Никогда не предупредишь, не
 посоветуешься с матерью, будто я тебе чужая, - ворчала Анна Васильевна, но всё самое
 неприятное для Ильи было уже позади, и он повеселел, даже мать нежно обнял и поцеловал.
      - Спасибо, мама! Ты у меня лучше всех!
      - Ох, дети-дети, и куда вас дети!.. - слегка оттолкнув сына от себя, вздохнула Анна
 Васильевна. - Жизнь ещё совсем не знают, ничего не умеют, и ничего не имеют - а всё туда
 же... Чтоб всё только по-ихнему было... Да оденься хоть поприличнее, а то перед чужими
 людьми меня позорить будешь!.. Горе ты моё!.. Да, Илья, ты всё про неё да про неё.
А родители-то у неё есть?
       - Конечно, есть.
       - Ну вот! Это вы, молодые дурью маетесь, а они-то тебя не ждут, они-то тебя и на
 порог не пустят. Кто ты такой? Они тебя знать не знают! Куда пойдёшь? Где ночевать будешь?
       - Мама, пожалуйста, не начинай всё сначала! На вокзале ночую...
       - Ну, мужики! Как же вы все меня достали! - продолжала ворчать Анна Васильевна,
 убирая посуду со стола. - Семён, зараза! - снится каждую ночь. Уже не помню, когда и
 спала нормально. Я уж к бабке-Ершихе ходила, просила её, чтоб она заговор какой-нибудь
 сделала, чтоб отвадила его от меня. И чего ему на том Свете спокойно не живётся?.. Я что
 ль виновата, что времена такие были - что водка сплошь палёная была: что китайская, что
 наш самогон - сплошь бодяженные были. Мужики пили что попало, даже денатурат.
 Поотравилось-то тогда - ужас сколько народа! И что они с Василием тогда пили на рыбалке?
 - откуда я знаю! Что тогда Семёну в голову долбануло? - мне, что ль знать? И Василий-то,
 вон, на четвёртый день - тоже "сгорел" от неё, от проклятой!.. - и ворчала, и ругалась,
 и охала Анна Васильевна, но уже больше одна сама с собой, так как Илья ушёл собираться
в дорогу, но слышал ещё и такое: "И ты доездишься по чужим городам - и тебе где-нибудь
 башку оторвут!.."


                27

                "Синий поезд мчится в дымке голубой».

        Первую ночь в поезде Илья ещё подремал. А день весь просидел у окна, но что он
 там видел, и запомнилось ли ему что-нибудь? - не знаю: он и сам не помнил ничего. За всю
 дорогу только утром попил он горячего чаю, и то, потому что проводник предложил. В обед
 съел два яблока, что нашёл в портфеле, который ему собрала мать в дорогу, хотя из
 портфеля пахло жареной курицей, ещё там были какие-то овощи, варёные яйца, хлеб, соль,
и ещё что-то. Но еда его  не интересовала. Правда,  вечером вновь выпил чаю с печеньем.
 Соседи его, семейная пара, пытались завести с ним разговор, познакомиться поближе, но
 после нескольких вопросов, на которые они получили ответы не сложнее, чем: "Да" и "Нет",
 - его больше не беспокоили.
        Во вторую ночь сна не было совсем. Он или лежал на полке и смотрел куда-то перед
 собой, или сидел у тёмного окна, или ходил в дальний тамбур вагона покурить. О чём он
 думал во всю эту дорогу и в эту ночь - то большая загадка даже для него. Он не только не
 думал:  что он будет делать в большом, незнакомом ему городе с незнакомыми людьми?  где
 он будет ночевать следующую ночь?  как долго он здесь пробудет?  - но ему даже в голову
 ни разу не пришли подобные мысли! Все его мечты, всё его будущее - заканчивались
 моментом встречи с Дашей. И - всё!  Далее не было ничего... только девушка похожая на
 Дашу и он с ней... Единственное, что запомнилось ему за эту дорогу, - это то, что он
 очень сожалел, что не умеет сочинять музыку:  она так и звучала в нём, в каждом импульсе
 его сознания, и отдавалась эхом в каждой клеточке его тела; такая музыка! божественная!
 чувственная! И он, и весь мир кружился с ним в танце, и звёзды плыли и качались в такт
 этой музыке! Разве мог Илья в таком состоянии думать о чём-то приземлённом? о насущных
 потребностях?
         Только под утро он не то задремал, не то забылся на несколько минут, но успел
 ему присниться не то сон, не то видение какое-то. Всего несколько секунд видел он то
 видение, но впечатление оно оставило в нём такое мощное, что ему хватило на всё утро,
 чтоб в голове у него всё перемешалось и он не мог успокоиться, даже музыка из него
 улетучилась куда-то, и сигаретный дым только сильнее кружил голову. А видел он... как
 выходит из парка на родную улицу и наталкивается на незнакомую девочку лет десяти. У
неё лицо зарёванное и жалкое, а в руках она держит коробку из картона. Разве мог Илья
 равнодушно пройти мимо? - нет, конечно! "Ты чего ревёшь? Тебе помочь?" - предложил он
 ей. - "Или обидел кто?" А девочка только пуще разревелась и голову опустила от горя,
а потом открыла крышку коробки. И Илья увидел штук пять крошечных котят, пушистых,
 разноцветных, но таких милых! Даже обрадовался, не удержался - одного взял в руку.
 Тёпленький, слабенький комочек! И хотел уж воскликнуть от восторга, что, мол, "Какая
 прелесть у тебя!.." - да... тут всё понял: девочке приказали утопить или выбросить
этих котят, а она не может. Она даже представить себе не может своим детским умом:
как возможно убить или бросить этих беспомощных, но живых существ, и поражена жестокостью
 тех людей, кто заставляет её быть такой же бессердечной. Её детский ум не способен
 "переварить" это чудовищное приказание! И её сердечко готово разорваться от непонимания
 и горя... Илья полностью солидарен с ней! И переживает точно так же. Но понимает, - уже
 взрослым своим умом понимает! - что ничем помочь не может несчастной девочке, и от этого
 ему только больнее. "Я не могу взять их всех себе, - думает он. - Если только одного!
 Но... а чем остальные хуже? Почему они не достойны жить?!" - задаёт он себе неразрешимый
 вопрос, мучается им и... просыпается, и радуется, что это только сон, что не
надо по-настоящему "заниматься таким ужасным делом", потому что всё равно он бы не
 оставил девочку одну с её бедой и "взял бы грех на себя", лишь бы ребенка избавить от
 чудовищного "поступка"... Да, Илья-то проснулся и "избавился" от необходимости совершить
 "плохой" поступок, но чувства "жалости и боли" в нём остались и переключились на...
 Дашу! Ему вспомнились все её письма, где она рассказывала о себе, и как не просто к ней
 относятся окружающие. "Жалко! Всех жалко..." - вздыхал он.
         Ещё была ночь, ещё ярко горели звёзды на небе, и только на востоке появилась
 тоненькая светлая полоска приближающегося рассвета, а Илья уже почти не уходил из
 холодного тамбура, на этот раз из рабочего тамбура, через который проводники запускают
и выпускают пассажиров. Уже можно было хорошо различить лесополосы с пирамидальным
 высокими тополями, уже на остановках, когда открывали входную дверь, чувствовалось, что
 воздух совсем не такой, как у него на Родине и в Сибири в это время года, а теплее, и
 ветерок слабенький, ласковый. Поезд действительно шёл прямо на юг! Да как шёл! - Бегом
 бежал эти последние километры, будто торопился - скорей! скорей! - и так в этой спешке
 раскачал вагоны, что Илье пришлось крепко держаться, чтобы  не стукаться об стены и не
 упасть, и как моряку при сильной качке - пошире расставить ноги.
          А вот и  что-то белеть стало прямо в той стороне, куда мчался поезд. Первая
 мысль у Ильи была: "Какие странные облака!" Но тут же он вспомнил, что Даша писала ему
 про снежные горы. "Так вот они какие огромные! - обрадовался он. - Да, действительно,
 это горы! Как стена, до самого неба! Какое зрелище! На небе ещё звёзды, восток чуть-чуть
 посветлел, а вершины гор уже - вот они! И, даже, не белые, а розоватые! Ничего подобного
 не видел... И рядом с этой красотой живёт она!" - восторгался Илья  великолепным видом,
 и его эмоциональное состояние - и без того бывшее на самой высокой ступени - пьянило его.
        Поезд подошёл к Центральному вокзалу в 7-55. Уже совсем рассвело, даже солнце
 показалось из-за горизонта и проглядывало между ветками и стволами деревьев ещё не
 совсем сбросившими  листву, хотя по календарю через неделю наступала зима. И за
 несколько минут до остановки поезда по вагону объявили, что в городе сегодня ожидается
  +17 градусов тепла. "Вот что значит ЮГ! - вздыхал Илья, не зная - радоваться или
 огорчаться. - И зачем я эту шапку лохматую надел? В такой шапке только в тайгу ходят...
 на медведя, а я - сюда, на юг!.. Вон, все совсем без шапок, или в вязанных,
 спортивных... Вот дурак, и чем я думал!? Хорошо хоть пальто не зимнее… но и то жарко
 будет при +17..."
        Только проводник открыл дверь - Илья вышел  из вагона на  непривычный для него
 перрон, который был прямо на уровне пола тамбура, даже ступеньки были не нужны.
 Огляделся, пошёл к вокзалу, через проход вышел на привокзальную площадь. Немного
 растерялся: огромная площадь, окружённая большими домами, за которыми виднелись совсем
 вблизи всё те же изумительные горы, а на площади огромное количество снующих такси,
 автобусов, троллейбусов, прибывших и отъезжающих пассажиров; шум, толчея. Город, где
 Илья жил, тоже большой, но этот... незнакомый ему, новый для него... Прямо у огромных
 дверей вокзала со стороны площади он увидел два киоска. Первый же из них оказался
 "книжным". Подошёл к нему. И только тут впервые почувствовал, как бешено бьётся его
 сердце. Огляделся по сторонам, не спеша обошёл киоск вокруг, снял с головы "дурацкую
 шапку" и, не зная, куда её деть, сунул  за пазуху, но пальто так оттопырилось, что
 пришлось её держать в руке. Даши не было...
        Миллион раз представлял он себе встречу с ней, но - встречу! А тут - её не было,
 встречи - не было! Оттого и сердце прыгало. Но Илья стал терпеливо ждать. "Мало ли что
 могло её задержать - вон город какой!.. Только доехать от её посёлка сюда - сколько
 времени надо!" - убеждал и успокаивал он себя. Даже прошёлся до газетного киоска, обошёл
 его вокруг, вернулся к книжному. Как же сильно ему мешали портфель и шапка!
        Время неумолимо шло, солнце поднималось всё выше. Даши не было. Никого похожего
 на неё... Но она могла появиться в любую минуту! Поэтому напряжение в нём не
 ослабевало...  Но вот - 8-30... 9-00... 9-30... А её нет...
        Только к этому времени у Ильи впервые мало-помалу в голове начали появляться
 какие-то мысли, и чем дальше текло время, тем они настойчивее становились. "А что же
 делать дальше?.. Надо же - ни разу не обдумал, что буду делать дальше, если встречи
не будет! - поразился Илья самому себе. - Что же её задержало?.. Мачеха не пустила?..
 Заболела? На работе что-нибудь?.. Времени от последнего письма прошло... почти дней
 двадцать. Мало ли что могло случиться... - А потом пришли и неприятные мысли. - А,
может - она была! И видела меня! Со стороны посмотрела и... уехала! А почему - нет?
Да, наверно, так и было... Может... правы все! Может - мама права! -  Грустные были мысли
 у Ильи, очень грустные. Но не верилось ему! - А письма! Такие письма... А голос! Не-ет!
 Хоть что со мной делайте, но с ней что-то случилось!" - убедил он себя.
        "Нет! Что бы не было: была ли - не была, видела меня - не видела - но мне-то надо
 её увидеть! Непременно, обязательно! Видеть, искать, ехать, делать всё, что угодно, но
 не бездействовать! Пусть, даже, она видела меня тайком... и не подошла... Даже, если, я
 ей не понравился... даже, если, меня разыграли, и всё это обман был - всё равно я должен
 узнать это. Ну не ехать же назад после первого же препятствия! Может, случилось нечто,
 что и предвидеть мы не могли, а я... сразу же оглобли поверну! Ну не дурак ли я буду
 после этого? Я ж себе потом не прощу, что я ничего не узнал!" - подбадривал он себя,
а бездействие начало угнетать его. И тут случилось с ним неожиданное: на него "напала"
 икота! "Ни один профессор не может толком объяснить: отчего она бывает, - с горечью
 подумал он. - А уж как от неё избавиться - и подавно никто не знает!" И он попытался
 надолго задерживать дыхание, предварительно набрав воздуха полную грудь; даже считал при
 этом до сорока, - но не помогало, и в голову ему более ничего не приходило, кроме...
 удивления: "И кто ж меня так вспоминает!? Аж материт!? Да это с Дашей что-то, и она обо
 мне переживает, убивается, что не смогла встретить, и боится, что я струшу и уеду, и
 сообщить никак не может. Да проще-простого: телеграмму она не получила - и все дела!.."
         Илья зашёл в камеру хранения и избавился, наконец, от портфеля. Хотел и шапку в
 портфель засунуть, но передумал. Тут же, около камеры хранения находилась закусочная, и
 он машинально, не столько от голода, которого он не чувствовал, а для того, чтобы и
 успокоиться и избавиться от икоты, - выпил чашечку горячего кофе с булочкой. Но булочку
 не съел, а отдал исхудавшей собачонке, которую давно приметил около троллейбусной
 остановки.
         Но ехать сразу к Даше в посёлок - всё же не рискнул, решил сначала разузнать всё
 у Наташи, поэтому вошёл в первый же троллейбус, который подошёл к остановке и спросил:
 как проехать до АХБК. Оказалось, что, сколько людей было в салоне - столько же и мнений:
 на какой остановке ему делать пересадку, на какой номер, и так далее. Но случайно среди
 гомона он услышал, что этот троллейбус идёт в микрорайоны, и вспомнил, что Даша писала о
 дальней родственнице Наташи, живущей в микрорайоне, и решил, что это даже лучше -
 встретиться сначала с Катей, и "издалека" всё разузнать, а потом уже действовать по
 обстоятельствам.
         Поколесив с полчаса по центральным улицам города, троллейбус, наконец-то свернул
 в микрорайоны - сплошь застроенные однотипными пятиэтажными домами, где Илья и нашёл дом
  №9.  Илья изрядно попотел и поволновался, поэтому не сразу насмелился нажать кнопку
 звонка у нужной двери, тем более что за нею слышался громкий женский разговор, - кто-то
 с кем-то ругался, - но отступать ему не хотелось - он пересилил себя - и нажал маленькую
 чёрную кнопочку на белёной стене. Неожиданно дверь открылась почти сразу. Из тёмного
 коридора квартиры снизу вверх на него сердито сверкнули глазки тщедушной простоволосой
 старушенции, и от наступившей тишины в квартире, Илья понял, что причиной громкого
 разговора была именно она.
        - Кто такой? Чего надо? - почему-то зло спросила старушка сразу же, как открыла дверь.
        - Здравствуйте... Мне бы Катю... Она дома? - потерялся Илья.
        - Ходят тут! Зачем тебе Катька? Кто ты такой? - чуть не выругалась старушка и,
 даже не дождавшись ответа, стала закрывать дверь перед ним. И закрыла бы! Да Илье
 неожиданно на память пришла почему-то старуха-проценщица Достоевского "изводивщая"
 сестру-Лизавету, и он, как когда-то Раскольников, испугался и взялся за дверь, и слегка
 потянул к себе.
        - Позовите, пожалуйста… - начал уже смелее упрашивать хозяйку Илья, да старушонка
 действительно оказалась зловредной и дверь захлопнула перед ним так, что он едва руку
 успел отдёрнуть, а то бы остался без пальцев.
        Илья от неожиданности отступил назад в подъезд в полной растерянности. Но через
 какое-то время - он уж сделал несколько шагов к входной двери на улицу - к нему вышла
 девушка лет двадцатипяти, тёмноволосая, кучерявая, симпатичная, и удивлённо посмотрела
 на него. Она даже не знала о чём его спросить.
        Илья же кое-как насмелился выговорить:
        - Я - Илья... Приехал из Н... Я хотел только спросить... о Даше Андриановой...
        - Боже мой! Да ты никак - тот самый Илья!? - вскрикнула девушка и враз изменилась
 в лице, обрадовалась невероятно. - Боже мой! Ой, как здорово!.. Невероятно! А она тебя,
 разве, не встретила? Она же собиралась! - Катя уже держала Илью за рукав пальто, и смело
 рассматривала его, и лицо её сияло. - Она же собиралась. Неужели, мачеха, опять
 выступила?.. Ты... постой минутку. Не уходи! Я сейчас! Я только пальто накину и провожу
 тебя... до общежития. Может, Наташка что знает, - и девушка забежала назад в квартиру.
         И вновь троллейбус громоздкий и шумный, и толчея в салоне, а потом пешком  до
 общежития. Всю дорогу Катя радовалась, что Илья приехал. Наверное, если бы это было
 возможно, она бы даже поцеловала его! - так ему казалось, потому что уж очень она была
 удивлена его приездом и не могла скрыть охватившего её восторга. "Я так рада за Дашу!
 Так рада!" - неоднократно повторяла она. Катя была приятная девушка и на вид и в
 общении, и Илье с ней было легко уже через несколько минут. Возле трёхэтажного общежития
 она попросила его подождать минут пять, и вошла во внутрь. Илья закурил, чувствуя,
что к нему подступает нервная дрожь - решающая минута приближалась! И надо же было ему
 поднять глаза и посмотреть на окна общежития! Пять или шесть окон второго этажа,
 выходящие прямо на него - были сплошь усеяны девичьими лицами! Такого приёма он никак
и не ожидал... Ему стало так неловко, так стыдно от такого внимания к его особе, что
он остолбенел, не мог стронуться с места, готов был провалиться сквозь землю, даже
не смел докурить горящую сигарету, а держал её в руке, пока она не обожгла ему пальцы.
А как ему мешала шапка! Хорошо, что он нёс её в руке, а то бы истёк весь потом.
         Наконец одно из окон открылось и в него, растолкав подруг, наклонилась через
 подоконник девушка с удивительно круглым лицом; Илья сразу понял, что это Наташа: Даша
 не раз называла свою подругу в письмах "Солнышком", "Пышечкой".
        - Илья, подожди немного. Я скоро. Я сейчас спущусь к тебе! - помахала она Илье рукой.
        - Она же ещё вчера вечером на работе так радовалась, что получила  телеграмму и
 уверенно так говорила, что непременно поедет встречать тебя, - говорила Наташа, на ходу
 застёгивая пальто. - Что же с ней могло случиться? Я так была уверена, что она с утра
 уже на вокзале, - пухленькое, милое лицо девушки было озабочено тревогой. - Пойдём. Я
 тебя провожу к ней. Мне самой не по себе: что же могло случиться?
         И они пошли по знакомому по письмам полю, и пирамидальные тополя, будто стройный
 ряд солдат-великанов на фоне величественных гор, показывали им путь туда, где виднелись
 вдали крыши домов и сады. А там была - Даша! И сердце у Ильи "сошло с ума" от волнения и
 ожидания того, что вот-вот должно будет случиться.



                28

                "Как бы ни так!.."

        С гор тянуло свежестью. Тропинка была глинистая, большей частью раскисшая, будто
 тесто, и ноги глубоко вязли в грязи и разъезжались в разные стороны. Но Илья и Наташа
 упорно шли вперёд, потому что через поле было ближе и быстрее, чем в обход по аллее или
 на двух автобусах с пересадкой, и оба переживали об одном: что же могло случиться с
 Дашей. У самого посёлка грязи было ещё больше и им пришлось цепляться за изгороди, пока
 они не вышли на хорошую дорогу.
       - Вот... её третий дом слева, - показала Наташа;  она запыхалась и устала, а
 взгляд её на Илью из-под длинных ресниц был такой... взволнованный, растерянный и...
 тёплый, что казалось:  ещё чуть-чуть - и эти глаза наполнятся слезами.
       А Илья и сам потерялся даже больше, чем его спутница. У него была цель - и он
 упорно шёл к ней, и дошёл... А, вот, настала решительная минута и... и куда вся его
 решительность делась?! И что-то дальше будет? И будет ли?..
       Небольшие ворота и калитка были сколочены из штакетника и досточек,
 плотноподогнаных друг к другу и покрашенных зелёной краской, - здесь Илья и остановился,
 - а далее перед домом росли кусты черешни, огороженные от дороги низким, редким
 заборчиком, и отсюда виднелся весь двор и застеклённая веранда с крыльцом. За воротами
 звякнула цепь, и собака нехотя подала голос: она знала Наташу.
       Даша домывала крыльцо, когда услышала, как тихо её позвала из-за ограды подруга.
 Наташа ей махала рукой, вызывала на улицу.
      - Наташа? Ты чего не заходишь? - удивилась она, но та настойчиво рукой манила её  к себе.
      Илья узнал голос! Он стоял в двух шагах от Наташи, но за воротами ему не было видно
 девушку.
      - Я не одна... Иди сюда! - настойчиво звала Наташа подругу, но уже почти без голоса
 - её голос от волнения совсем пропал.
      - Заходите вдвоём... - предложила Даша. - Тобик! На место! - скомандовала она собаке.
      Наташа вопросительно посмотрела на Илью. Она не могла не видеть, что он сейчас не
 способен и шага сделать.
      - Нет, Даша... лучше ты к нам, - вот и всё, что и она смогла ещё сказать - так
 сильно переживала...
      Даша опустила тряпку в ведро с водой, вытерла насухо руки о старенькое полотенце,
 лежащее на перилах крыльца, и вышла за калитку. Она была в огромных калошах на босу ногу
 и в заношенном  вельветовом сарафанчике, который был сшит ею самой когда-то на уроках
 труда в училище. Видно было по её глазам, что она совсем недавно плакала.
      - Ну, чего ты  боишься... - начала она говорить подруге, выходя за калитку, и тут
 увидала Илью.
      Она узнала его сразу, он её тоже... Онемев, они стояли в шаге друг от друга.
  Наташа не смогла удержать на этот раз слёз, они заблестели в её глазах, как роса
утром на солнышке.
      - Здравствуй, Даша… Это я... - вот и всё, на что у Ильи хватило сил и дыхания:
 перед ним была именно та, такая светлая и милая, которую он видел на фото, и только
что он слышал именно тот голос, что он уже однажды слышал и... и который заставлял его
 трепетать! Как он не лишился чувств в ту минуту!? А был уже на грани того...
      Да Даша вдруг ожила, осмелела необыкновенно, будто от шока. Глаза её заблестели,
и была в них такая радость, счастье, гордость, сила, уверенность, что любой бы, кто её
 знал, удивился бы: на сколько теперь ей стало всё нипочём. И куда делось покраснение
под глазами от недавних слёз, и унылое настроение? Будто враз синичка превратилась в
 горлицу! Никогда, никогда ещё она не ощущала в себе столько смелости и силы, как сейчас!
      "Приехал! Он всё-таки приехал! Я была права! Я верила! Всем назло - верила! Я была
 права!" - хотелось ей закричать так, чтоб это непременно услышал тот, кто должен был это
 услышать, но она только смело подошла к Илье и взяла его за руку. Какая маленькая,
 влажная, холодная ручка у неё была!
      - Идёмте! Не бойтесь! - потянула она Илью за собой и, даже, подтолкнула его в
 спину, - вот как осмелела! - Да заходите же! Она уже всё знает. Только не верила, а ты
 вот приехал! А я верила! - и радость светилась во всё её лицо. - Наташа, а ты чего?
 Заходи же! - и Даша потащила за собой и подругу, взяв её крепко второй рукой, и завела
 их во двор. Старая дворняга даже не гавкнула на вошедших, а улеглась в тени ворот.
      - А я встречала тебя! Утром первым автобусом приехала на вокзал и ждала... до восьми.
      - Поезд же пришёл без пяти восемь! - удивился Илья и тому, что его встречала Даша,
 и тому, что он вновь ожил и осмелел, и лицо его запылало ещё сильнее, потому что Дашины
 волосы, выбившиеся из-под косынки, задели его щёку, когда она подтянула его ближе к себе
 и ещё раз громко прошептала: "А я верила, что ты приедешь! А она мне!.." - Даша имела в
 виду мачеху, но даже слов не нашла, чтоб выразить словами - как та её... "измучила"
 своим ворчанием и неверием.
      - В телеграмме написано "утром", а номера поезда - нет. А я дольше ждать не могла.
 Я и так в пять утра тайком на вокзал убежала, никому не сказала. А когда вернулась
 одна!..  Вот уж тут-то... довела меня до слёз!.. "Я тебе говорила! Говорила, а ты матери
 не слушаешь!" Ну и...  в этом духе... А ты приехал! Какой ты молодец! Вот ты всем ...
 нос-то утёр! Молодец! - и она ещё раз притянула Илью ближе к себе, как бы хотела
 прижаться к нему; и столько восторга было в её голосе! Ещё никогда, никогда не смела
она вести себя так смело ни с кем на свете! Потом, вспоминая эти минуты, - она сама
 удивлялась тому,  что не знала прежде за собой ничего подобного.
       - А я ждал тебя на вокзале у киоска почти до десяти часов! Я не подумал насчёт
 номера поезда...
       На крыльце все разулись и прошли на большую летнюю веранду, а оттуда на кухню.
 Замолчали, притихли.
       - Пойдём, я тебя с мамой познакомлю, - потянула Даша Илью за руку дальше в
 комнаты. Она, разгорячённая и осмелевшая, даже забыла предложить ему снять пальто! Она
и не замечала, что торопилась показать скорее всем Илью и то, как она счастлива. И
 пришлось ему так, одетому и с мохнатой шапкой-ушанкой в руке, последовать за ней. - Мама
 приболела. У неё сердце болит.
       Илья робко шёл за Дашей, а её уже горячая маленькая рука крепко сжимала его руку,
 и отпустила она её только на пороге спальни. "Да он такой робкий и совсем ручной, даже
 неуклюжий!" - почему-то радовалась она.
       - Мама, познакомься, это Илья, - сказала Даша и ещё раз исподтишка подтолкнула
его в спину: ей так понравилось, что он такой послушный, а она такая смелая!
       А сколько в ней гордости было! Она  вся так и светилась этой гордостью и,
даже, не скрывала этого. И одного взгляда на неё хватило её мачехе, чтобы Илья тут же
 увидел на старой одноместной металлической кровати под одеялом совсем не страшную
и грозную, как ожидал, а маленькую, круглолицую, с седыми волосами, женщину лет
 шестидесяти. Он знал уже, что её зовут Клавдией Антоновной. Поздоровались. Даша
 поставила стул поближе к кровати и, подталкивая сзади, посадила на него Илью. Что
было делать дальше - никто из них не знал.
      - Ну, я пойду, доварю обед. А вы тут поговорите, - сказала Даша и - ушла!
      - Да что ты там варишь? - спросила Клавдия Антоновна и безнадёжно махнула рукой
в её сторону. - Варить-то ещё, как следует, не умеет. Ничего ещё не умеет. И никакой
 заботы не знает... Совсем ещё дурочка, ветер в голове... Да не пересоли там, как в
 прошлый раз! - даже крикнула она, но ей никто не ответил.
       А Илья был доволен уже тем, что его не выгнали, даже разговаривают с ним. Хотя...
 он скоро понял, что Клавдия Антоновна может прекрасно разговаривать и сама с собой, -
 только изредка поддакивай ей или отвечай как-нибудь попроще. Она говорила обо всех своих
 болезнях,  о домашнем хозяйстве, и что сад уже старый и надо его обновлять, и про родную
 дочь на Алтае, и про сына  в Молдавии, в Приднестровье, и живой ли он там? И рассказам
 её не было конца. А Илья с большим вниманием прислушивался к звукам из кухни, но ничего
 не мог расслышать - о чём там говорили девчонки. Лицо Клавдии Антоновны было совсем не
 сердитым или злым, а было какое-то неопределённое. И глаза её... они ни разу не
 взглянули на Илью, а смотрели куда-то в сторону, даже никуда определённо.
       Илья понемногу освоился, осмотрелся. Обстановка в доме была старая, и её на
 удивление было совсем мало. Вот, и в спальне было всего две кровати по разным стенам
да маленький шифоньер, и одно окно, через которое виднелся сад с огромными яблоневыми
 деревьями и непривычным для Ильи виноградником. 
      Наконец, Даша вернулась и увела его на кухню. Предложила и матери пообедать с ними,
 но та отказалась, сославшись на болезнь.
      - Пальто-то сними! - рассмеялась Даша, помогая уму раздеться, - И как я забыла, что
 ты в пальто?!  Бедненький, упарился! Извини меня, пожалуйста!.. Вон умывальник, мой руки
 и садись за стол, - показывала ему Даша, а сама нет-нет да опять смеялась над собой за
 свою невнимательность к Илье.
      Кухня была довольно просторной. Один угол занимала огромная печь, в другом - стоял
 старый-старый шкаф с посудой, в третьем - стояла железная кровать, (как Илья узнал позже
 - это было "Дашкино место", её угол), что Илье очень было неприятно: "Девушка жила на
 кухне, в углу!"  У него-то всегда была своя комнатка, пусть маленькая, за перегородкой,
 за печкой, но не у всех же на виду! Тут же около Дашиной кровати у окна стоял и кухонный
 стол, за который они сейчас и садились обедать. В четвёртом углу у дверей стоял железный
 умывальник с тазом на табуретке, а с другой стороны двери, рядом с кроватью, была
 самодельная вешалка на стене.            
       Илья с Наташей сели за стол по разные стороны его, а Даша у печки разливала из
 кастрюли борщ по тарелкам. И только сейчас, в эту минуту Илья впервые увидел её "Всю"...
 И не то что мелкая дрожь, а что-то невероятно приятное пробежало по всему его телу.
 "Неужели это возможно... чтобы вот эта прелесть, вот это создание... вот эта девушка -
 будет со мной? И я смогу держать её в своих руках, вдыхать её запах, целовать её, любить
 её до безумия и при этом не быть отвергнутым!?" - прожгла его мысль и огнём пронеслась
 по его сердцу и всему телу, и ему враз стало так жарко, что поплыло у него в голове от
 счастья, потому что он и в самом деле не только почувствовал и понял вдруг, но и
 уверенно осознал, что ЭТО возможно! Илья понял и то, что и Даше это тоже будет приятно!
 и тоже захочется того же, что и ему!!  Всё это Илья осознал вдруг, враз, в одну минуту и
 понял ещё и то, что теперь он не только не "властен", но и не захочет впредь менять свою
 судьбу. А чей-то голос будто "говорил" ему в эту минуту: "Всё!.. Теперь ты не сможешь
 более ни одной минуты жить без потребности чтоб  это милое создание не находилось
 постоянно вблизи тебя! Даже выйдет она на одну минутку в другую комнату, а тебе уже
 будет её не хватать! Через час ты уже будешь тосковать, а через день - мучиться и
 отказываться от пищи, и сон покинет тебя! Будешь постоянно думать об ней, и желать её!
 Желать, и плакать, и любить! Даже в семьдесят лет - и желать, и любить!!"
       Да, любовь... любовь, до чего же ты... сладкая и желанная! И нет ничего на свете
 ни желаннее, ни слаще тебя любому живому существу! Какое это  счастье - любить! И
 вдвойне это слаще - если ты чувствуешь и знаешь, что и ты взаимно любим! А Илья видел,
 видел, что он любим! У Даши не только глаза и лицо - она вся светилась любовью к нему!
И ему стало так сказочно хорошо, что его лицо всё зарделось от счастья, и он захотел
 отвернуться - ему было стыдно, что ещё кто-то увидит это его состояние.
       И он посмотрел на Наташу, - круглое лицо её было тоже красное, а глаза влажные!
"И чего она плачет, когда радоваться надо!?  Как же она - чувственно красива! И всё
 понимает..."

                29

                Пельмени... 

       Девчонки убежали на работу в вечернюю смену. Илья вновь остался один на один с
 Клавдией Антоновной, сидел в спальне на стуле и слушал бесконечные рассказы о её
 болячках и родственниках. Он немного освоился, и теперь его беспокоило уже другое: с
 минуты на минуту должен был прийти с работы Дашин отец Пётр Сергеевич, "бывший военный,
 фронтовик", - вот и всё, что Илья знал о нём из писем. "Как-то он отнесётся ко мне? Как
 мне вести себя с "бывшим военным"? - обдумывал он, невольно переживая ещё свежие
 впечатления, что остались у него от офицеров, с которыми ему пришлось два года быть
 вместе в армии, и не вслушивался в рассказы пожилой женщины.
       Но вот, через час по окну промелькнула тень. Клавдия Антоновна приподнялась на
 постели и посмотрела.
      - Пётр пришёл, - сказала она и вновь опустилась на подушки.
      Илья невольно вслушивался в тяжёлые шаги по крыльцу и по веранде, вот - и на кухне
 открылась и закрылась дверь!.. И в комнату вошёл высокий, крупный, лысоватый пожилой
 мужчина и остановился на пороге. Илья встал ему навстречу, чуть ли не вытянувшись
по-военному, и ему стало неловко, что он почти на целую голову ниже Дашиного отца.  А
тот широко улыбнулся и просто подал руку для пожатия, а рука его была огромной, но тёплой.
      - Ну, приехал? - сказал Пётр Сергеевич, и сам немного растерялся, даже переступил
с ноги на ногу. - Да ты садись, садись! Чего стоять! - и дружески положил Илье руку на
 плечо. Спросил у жены о здоровье. А потом, вдруг, предложил:
      - Мать, а что если нам к вечеру пельменей настряпать? - предложил он как бы
 нечаянно, и тут же обрадовался своей идее - улыбнулся во всё своё большое лицо.
      - Да ну, вечно ты придумаешь чего-нибудь, - отмахнулась Клавдия Антоновна.
      - А что, я сейчас схожу в магазин, возьму мяса, масла тоже надо. И мы такие
 пельмени настряпаем! А? Ты не против? - даже спросил он Илью, но тот ещё не ожидал
 такого тёплого приёма, и от неожиданности ничего не ответил, только вновь привстал
со стула.
      - Ну и возись с ними сам! - ответила ему жена и в первый раз при Илье улыбнулась.
 Илья сразу отметил, что при муже её голос гораздо "мягче и добрее", чем без него, и,
 если бы не читал он Дашиных писем и не слышал Наташиных переживаний, то мог бы подумать,
 что более кроткого человека не отыскать.
       Пётр Сергеевич что задумал - то и сделал, - ушёл в магазин. Но Клавдия Антоновна
 тоже поднялась с кровати. Илья помог ей набрать в ведёрко муки в кладовке из мешка, а
 она достала из-за шкафа большую доску из фанеры, и расположилась на кухонном столе
 месить тесто. Илья с огромным удовольствием был у неё "на подхвате": подать, поднести;
 даже тесто помог месить, засучив рукава, чтоб оно получилось "покруче", -  засиделся он,
 хотелось двигаться, да и настроение у него было прекрасное. Когда пришёл Петр Сергеевич,
 он разделал кусок мяса и перекрутил его на мясорубке с кусочком свинины и с луком. А
 потом все втроём, дружно, с разговорами обо всём на свете, лепили пельмени. Уже
 вечерело, когда всё было готово: и пельмени сварились, и стол был накрыт, даже Пётр
 Сергеевич слазил в погреб и налил графинчик своей наливочки из ягод и плодов с
 собственного сада. Так же принёс он из кладовой - яблоки и кисти винограда.
       - Угощайся, Илья. Это я пытаюсь научиться хранить их всю зиму, но пока не
 получается. И первыми - попортятся груши. А это ещё хорошее, будто - только сорвал. И
 наливочки подливай, если понравится. А я этим... уже не балуюсь, так только - во рту
 помараю немного - и всё. А раньше мог с товарищами... и водочки набраться прилично. Хотя
 и не увлекался особенно... А теперь и совсем - не хочу её. Выпивал, пока она была в
 удовольствие; на праздниках для веселья, чтоб попеть, поплясать. А сейчас - мне от неё
 никакого удовольствия, одни неприятности. И чем больше выпью - тем больше неприятности,
 одни болячки замучают, и настроения никакого, только хуже. Так что привык уже жить без
 неё. И вот что замечаю интересное: уже года три не пью, не курю, и ничуть от этого не
 страдаю, а вот... иногда-таки захочется покурить, расслабиться. Даже во сне порой
 приснится, что - покуриваю! А, вот, к спиртному - никакой тяги нет. А тебе, если
 здоровье позволяет и желание есть, - угощайся, не стесняйся. А то я замечаю -
 скромность-то вперёд тебя родилась.
       - Спасибо большое! - благодарил Илья за угощение, а сам и вправду -  раскраснелся,
 не то от горячих пельменей, не то от нескольких глотков довольно крепкой настойки, и от
 этого ещё более скромничал.
       Ужинали они долго, не спеша, разговор не замолкал ни на минуту. Говорили обо всём
 и обо всех: и о погоде "там, у Ильи" и здесь,  о жизни там и здесь,  о работе, об армии,
 о политике, и прочем и прочем. И в разгар разговора Илья не утерпел и спросил Петра
 Сергеевича о том, что ему так сильно хотелось узнать от "живого свидетеля" - "живые
 факты"  из истории Родины.
       - Пётр Сергеевич, мне Даша рассказывала… писала в письме, что вы... воевали в
 Отечественную... и были ранены... - начал Илья, но Пётр Сергеевич почему-то молчал,
 поэтому Илья сделал ещё одну попытку. - А вы на каком фронте воевали?
       - На разных фронтах... Не люблю я вспоминать. Ничего хорошего не было... Это
 штабные красиво рассказывают, как они... "уря-уря!" - в атаку ходили. А я это... не
 люблю. Вы-то войну видите по фильмам. А она - очень даже не та... Война - это... прежде
 всего - безмерная усталость и недосып… а потом уж всё остальное. Это - окопы, окопы,
 блиндажи - тонны земли, глины, камней, кровавые мозоли... километры, сотни километров
 дорог и по пыли, и по грязи, и по снегу. И ещё - люди, очень разные люди... Даже,
 главное - люди! а потом уж... остальное. Одни с тобою под пули идут и сухарём делятся,
 другие... в оцеплении, как правило - мордовороты - сзади тебе в спину целятся, а потом
 первые же драпают, если дело плохо. Разве можно забыть одну такую сволочь?! В сорок
 первом, ещё до войны, по чьему-то доносу его арестовали, как "врага народа", и до
 полусмерти били, чтоб признался в том, чего делал и чего не делал, и чтоб на других
 наклепал. И расстреляли бы - да война началась. Освободили, даже звание вернули. Других
 расстреливали, а его - выпустили. Ну, кажется - человек через такое прошёл! А вот -
поди ж ты: как люди меняются, как можно человека сломать! Подлее его - я в своей жизни не
 встречал никого. Он солдат - за людей не считал, понапрасну столько сгубил - не счесть!
 Как дрова в топку швырял, даже по минному полю; и точно, ведь, знал подлюка, что на
 верную погибель. За малейшее ему не подчинение - под расстрел, в лучшем случае - в
 штрафбат. А на старших командиров - кляузы строчил. Так и я прошёл штрафбат, благодаря
 ему. Да под Воронежем тяжело ранили... и завалило землёй в окопе. Если б вовремя не
 откопали - там бы и лежал до сих пор, - это была верная смерть... Но, не все ж сволочи!
 Вот, жив остался... Много я видел смертей, иные и на руках у меня умирали. Видел и как
 коммунисты перед смертью молились. И знаешь, о чём они бога спрашивали? "Господи! Да как
 ты можешь видеть всё это?! Да где ж справедливость?.." - Пётр Сергеевич помолчал
 несколько минут; в доме было так тихо, что, казалось, слышалось тиканье ручных часов.
- А Победу встретил в Померании, в Польше, тоже в медсанбате. Так что, Илья, - война -
 это не кино. Вот такая она -  ничего интересного.
        - Да уж, и ты не прибедняйся, - возразила Клавдия Антоновна. - Пиджак-то, вон,
- весь в орденах да в медалях. Да он его только раз в год надевает, на Девятое мая.
       - Дак… то уж больше к концу войны, а прежде-то не до наград было... Ну, а после-то
 - меня учиться направили. Я, ведь, и до фронта, в сорок втором году прошёл ускоренные
 курсы командира. Служил потом до самой пенсии. Да больше всё на севере. Поэтому, когда
 вышел в отставку - на юге и поселился, поближе к теплу, а то уж очень промёрз за все те
 года... До самых косточек, кажется, промёрз, - не то пошутил, не то серьёзно сказал Пётр
 Сергеевич.
       - А мои родственники, насколько я знаю, - не воевали, - виновато сказал Илья.
- Они всю войну проработали на военном заводе... и на железной дороге... Даже те, кто
ещё в школу должен был ходить, - добавил Илья, чтоб смягчить свой рассказ, и, как бы,
  извиниться за своих родичей. - У моей бабушки Евдокии уже пять детей было, младшему
 всего лишь несколько месяцев, а её тоже мобилизовали на работы. Она рассказывала, как
 однажды опоздала всего лишь минут на десять на работу - и её посадили в кутузку... и
 чуть не засудили.
       - Ты, может быть, и не знаешь, Илья, - а я первый год войны, - тоже в тылу, на
 заводе работал. Так вот что я скажу: это ещё не известно - где легче-то было! И старики,
 и бабы, и совсем дети - голодные... холодные - вкалывали и день, и ночь, и там же у
 станка и падали от голода и усталости, там же и ночевали, где-нибудь в уголку. Что толку
 - домой-то ходить было? Там семеро по лавкам, мал мала меньше - и все кушать хотят и
 мёрзнут. Но ничего: кто выжил - тот выжил... И поколение наше куда крепче и выносливее,
 чем нынешнее: насквозь все больные, в армии служить некому... Да и с другой стороны -
 что это с армией-то нынче делают? Аж жуть берёт! Я не против, что Германию объединили:
 один народ, одна у них Родина, - должны вместе жить. Но зачем же нам-то из Европы...
- Пётр Сергеевич даже слов не мог подобрать подходящих от возмущения. - Зачем же наши
 правители нынешние... заставляют наши лучшие войска, войска страны-победительницы, -
не выходить из Европы нормально, с достоинством, как и положено такой стране, победившей
 в такой войне, - а бежать, чуть ли не драпать, всё бросая, бежать - сюда, на родину...
в чистое поле!? Что ж дальше-то будет? Куда мы идём? Вот чего страшно, Илья... сколько
 людей погибло на той войне, чтоб жизнь наладилась, чтоб мир был, - а теперь я и не знаю:
 умрём мы, моё поколение, - а вам-то что останется? Как вам-то жить дальше?
        - Он уж года два - как перестал газеты выписывать и читать, и телевизор не
 включает и не смотрит, когда новости идут - чтоб не расстраиваться от того, что там
 показывают, - подтвердила тяжёлые переживания мужа за судьбу родины Клавдия Антоновна.
        - Илья, пойдём-ка на воздух, покурим, - предложил вдруг Пётр Сергеевич.
        - Вы же не курите!
        - Ты покуришь… а я - понюхаю, - засмеялся Пётр Сергеевич. - Я же вижу - как ты
 терпишь, а стесняешься.
        Илья и впрямь был рад предложению "покурить". Вышли на крыльцо. Были уже темно,
 но звёзд видно не было: или небо затянуло мглой, или старые виноградные лозы так плотно
 разрослись вокруг дома, что закрывали весь обзор. Пётр Сергеевич взял у Ильи сигарету,
 которую тот ещё не успел прикурить, поднёс её к носу, помял и понюхал, и только потом
 передал Илье.
        - Нет, даже запах не тот. Болгарские? А я всё больше папиросы... А то и махорку
 приходилось курить. В молодости - как завернёшь такую "козью ножку", да затянешься - аж
 достанет до самой з...ы! Аж слёзы из глаз! - вспомнил Пётр Сергеевич, и посмеялся.
        - Пётр Сергеевич, извините… а тот - ваш командир, дожил до Победы? Сейчас,
 наверное, заседает в каких-нибудь кабинетах... - не вытерпел Илья, спросил о том,
 рассказ о ком его заинтересовал.
        - Нет... однажды... случайно оказался на линии огня... чьего-то. Чья-то пуля
 успокоила его... навечно. Да, Илья, вот было бы хорошо, если б и вправду бог был! И
 чтоб... такие выродки перед ним ответ держали... за каждую невинно погубленную душу. Ты
 понимаешь?.. - У Петра Сергеевича глаза были сухие, а, вот, в голосе что-то клокотало.
- Тысячи и тысячи молодых, здоровых пацанов загубили, сожгли заживо ради амбиции,
 бездарности своей, неспособности своей командовать армиями, руководить страной! А
 сколько бы из них, из мальчишек этих могло бы получиться - и героев Советского Союза, и
 города б потом восстанавливали, и детей бы нарожали, - а они... безвестными, безымянными
 лежат где-то по лесам и болотам, и даже нет над ними братских могил!.. Даже сейчас,
 Илья, когда и перестройка и гласность, я не могу тебе рассказать всего, чему был
 свидетелем, чего сам видел. Даже имена тех командиров и командующих не могу назвать,
 потому что в нынешних учебниках про них прописаны такие восторженные, соловьиные рулады,
 что ни мне, ни тебе никто не поверит, что на их совести столько... столько… - Пётр
 Сергеевич не смог договорить, не зря и Даша в письмах и Клавдия Антоновна предупреждали,
 что он не любит вспоминать войну. - Жаль, что памятники молчат, не могут отвечать за
 своих... - я б спросил, а они бы пусть ответили мне: разве те мальчишки безусые были
 виноваты, что фашисты до Волги дошли, чтоб их, пацанов этих... как скот...
 расстреливали, или в лагерях заживо гноили? Бездари - они и сейчас бездари, а Ванюшки
да Марфушки - за всё отдуваются... То, что со мной было за войну, Илья - это конечно...
  не сладко, не просто, но... даже рассказывать не хочется, потому что... все мои
 "подвиги" - просто... мелочью кажутся перед тем, что пришлось пережить тем, кто смог
 остаться в живых в окружении, выжить в фашистских концлагерях, а потом... у себя на
 родине... вновь оказаться в лагерях с печатью "врага народа"! И здесь... уже свои
 сволочи, хуже фашистов, рвали с них кожу и мясо, травили собаками... - голос Петра
 Сергеевича сорвался, захрипел, в горле что-то забулькало - будто слёзы не из глаз, а
из сердца - попали ему в грудь, в лёгкие. - Извини, - произнёс он только через какое-то
 время, немного успокоившись, - но я с тех пор... послевоенных - не могу видеть овчарок!
 Собаки, конечно, ни при чём, но... как увижу овчарок, даже в кино, услышу их лай -
 задушил бы, разорвал бы эту скотину!.. Нагляделся я на севере на это... скотство.
          Пётр Сергеевич так расстроился, так переживал искренне, что Илья пожалел, что
 затронул эту тему. Поэтому некоторое время помолчали, задумавшись. Да и что можно было
 ответить на те страшные вопросы, которые терзали душу Петра Сергеевича? Когда вернулись
 в дом, Илья даже пригубил немного вина, сладкого и прохладного, надеясь, что это его
 успокоит.         
          Все остались ужином довольны, и разошлись спать. Илье Клавдия Антоновна
 постелила в зале на старинном огромном диване с высоченной спинкой и с круглыми твёрдыми
 тумбами по краям. Телевизор, тоже старенький и маленький, смотреть никто не захотел, и
 скоро погасили свет, и в доме стало тихо.
         Илья лежал на диване, смотрел в темноту и заново переживал весь прошедший день.
 Ему было необыкновенно приятно и хорошо. "Какие странные у Даши родители: совсем меня не
 знают, первый раз видят - а не выгнали, приняли как родного! У меня что - на лбу что-то
 написано, что я?.. А вдруг я!.. Всякие же люди есть, нельзя всем доверять, а они меня...
 в дом пустили, встретили, накормили, спать уложили - будто всегда меня знали, будто сын
 я им."  Но постепенно Илья всё сильнее и сильнее стал отвлекаться от пережитого, и всё
 более его отвлекало беспокойство: "И как в такую тёмную ночь, одна-одинёшенька Даша
 будет идти домой через грязное поле, или кружить на двух автобусах? Одна! И некому её
 будет защитить, если её захотят обидеть... такую хрупкую и слабенькую! Ей же, наверное,
 очень страшно одной! И как я не догадался встретить её у поля... или даже у проходной?
 Мог же пойти и там её дождаться! Вот идиот!" - уже скоро вовсю ругал он себя и
 ворочался, и не смел встать и одеться, и выйти на улицу. " Будет слышно, как я встану.
И что обо мне подумают?!" - и от этой мысли ему  было страшно, тем более что Клавдия
 Антоновна плотно прикрыла створки двери между залом и кухней, и Илья сколь ни
 прислушивался, но так и не услышал её храпа или даже сонного сопения. Она не спала и
 прислушивалась к нему!
      Долгими, ужасно долгими показались Илье эти часа два, пока он не услышал тихий
 шорох в сенях, а потом и на кухне. То пришла Даша и включила лампочку, в щели через
 дверь падали в зал полоски света. Наверное, даже Клавдии Антоновне слышно было, как
Илья облегчённо вздохнул. А ещё через полчаса все в доме мирно спали, кто посапывая,
кто похрапывая, даже Даша быстро уснула; а Илья дал себе слово, что "Даша в последний
раз шла домой ночью одна", и уснул, глубоко и без снов до самого утра.


                30

                На полпути до мечты.

         А на следующее утро все дружно поднялись, вместе позавтракали, и Пётр Сергеевич,
 Даша и Илья отправились в город, в центр. Отец хотел купить Даше новое пальто, потому
 что та куртка, в которой она ходила дома и на работу, уже совсем "пообносилась", и он
не раз повторил, пока собирались в дорогу, что ему очень хочется,  чтобы молодёжь выбрала
 обнову по своему вкусу.
         Вышли на прохладное с утра крыльцо, стали обуваться.
         - Папка, представляешь, когда наши соседки к мамке приходят посплетничать, -
 Тобик их ещё за воротами чует, и разорвать готов! Не удержишь! А вчера Илья с Наташей
 пришли - так он на них даже не гавкнул, - рассмеялась Даша.
         - А я всегда знал, что он - самая умная собака на свете! - так же рассмеялся
 Пётр Сергеевич. - На-ка, Илья, дай-ка ему корочку хлеба - пусть привыкает к тебе и
 знает, что ты - свой. Не бойся, он и в самом деле - умный пёс, не тронет.
         Илье приятно было услышать, что он "свой", да и Тобик спокойно подпустил его к
 себе, но хлеб из рук не взял, а улёгся около конуры, как бы показывая всем: "Оставьте
 меня в покое!"
        - А порода у него какая-то интересная! - удивился Илья. - Я даже не знаю такой.
        - Да, он - не простая дворняга. Я бы даже сказал - породистая дворняга, -
 подчеркнул значительно Пётр Сергеевич: видно было, что он любил своего пса. - Один из
 родителей его был - боссет, это точно.  Есть такая порода охотничьих собак,
 замечательных и умных. И нашему Тобику - не на цепи бы сидеть, а служить бы на таможне,
 или ещё где: нюх у него - самый что ни на есть - собачий, и характер - спокойный. Но...
 у нашего Тобика - судьба такая. Я подобрал его щенком в арыке, какая-то сволочь
 выбросила, видимо, - утопить хотела. Да он - живучий оказался, да и я вовремя и в нужном
 месте оказался. Вот, он и помнит всё, и предан нам, и всё понимает, и по-своему любит.
        Через поле до троллейбуса они дошли быстро: ночью подморозило, и грязь была ещё
 твёрдая и ноги не вязли в грязи. Осеннее южное солнце щедро разливало по городу свои
 яркие лучи. Аллеи и парки в городе были светлы и прозрачны, и на опавшей листве
 поблескивали капельки влаги от растаявшего инея. Горы были уже не такие нарядные, как
 вчера, а закрылись дымкой, да и солнце, цепляясь за их вершины, слепило прямо в глаза
и мешало рассматривать их красоту.
        Вышли из троллейбуса у большого магазина одежды, зашли в просторный зал. На
 удивление - нашли быстро то, что понравилось, может, потому что выбор был не большой, да
 и они, как покупатели, были не притязательные. Даша, радостная и счастливая, покружилась
 перед большим зеркалом в новом пальто, и все согласились, что "это именно то, что надо".
 Снимать обнову ей не дали, а куртку отец свернул, засунул в плетёную авоську и увёз с
 собой не то домой, не то на работу - они его не спросили: куда он поехал, - а он,
 прощаясь, наказал дочери, чтоб она показала гостю город.
        Даша взяла Илью за руку и не выпускала её потом весь день, и они не спеша бродили
 по прекрасным осенним улицам, и она рассказывала ему о городе всё, что знала. А Илья
 плохо что  замечал и запоминал - его так и распирало от радости, ему казалось, что он
 может лопнуть от переполнившего его счастья! Потому что Даша... потому что она... потому
 что в этой девушке всё было именно таким, как ему и хотелось и безумно нравилось: и
 рост, и фигура, и лицо, и глаза, и... всё-всё было именно таким, что его приводило в
 восторг. "Надо же было, что бы так всё сошлось!" - удивлялся он. Даже её маленькая рука,
 которую он всё пытался согреть в своей ладони, - была необыкновенной: так и хотелось её
 согревать, оберегать, ласкать; и так и казалось, что стоит её только выпустить - и с
 Дашей непременно случится что-то неприятное. "Да она ещё ребёнок!.. Совсем ребёнок! -
 изумлялся и радовался одновременно Илья. - Ничем не испорченный, чистый!.. И она
 вынуждена ночами ходить одна с работы, как ей страшно должно быть! И любой... кто угодно
 может обидеть её. Да как же это возможно...  допускать такое?.. Да этого больше не
 должно быть никак и никогда!" Илья ещё не знал, что он может сделать, чтоб этого больше
 не было никогда впредь, но он почему-то уже точно был уверен, что Даша более не будет
 ходить ночами одна и трепетать от страха, и никто её уже не сможет обидеть, такую
 хрупкую и слабенькую.
        - Как тебе повезло, что ты живёшь в таком прекрасном городе! - сказал Илья,
 понимая, что молчать не хорошо. - Здесь так тепло, даже в ноябре! А, когда смотришь на
 эти горы... - Илья даже не смог подобрать подходящего слова, чтоб описать великолепие
 природы вокруг, потому что его голова была занята Дашей, - то уж совсем дух захватывает,
 - только и смог он выдохнуть.
        - Да мы здесь не так уж и давно живём. Папа же был военным и служил в разных
 Точках всего Советского Союза. Я, например, родилась за Полярным Кругом. А сюда мы
 переехали, когда он пошёл на пенсию. Но я почти ничего не помню... из того детства:
 так... смутные обрывки. Даже - как мама родная  умерла - почти не помню...
        - А у меня какое-то странное чувство: как будто я предчувствовал ещё давно-давно,
 что обязательно побываю в вашем замечательном городе! - улыбаясь и смущаясь, начал
 рассказывать Илья. - Я, Даша, ещё когда был мальчишкой... лет двенадцать-тринадцать мне
 было тогда, - услышал на уроке истории в школе рассказ про купца русского Афанасия
 Никитина, - а учитель наш умел так интересно рассказывать! - что я потом прочитал в
 библиотеке о нём всё, что нашёл, начиная с энциклопедии, а потом ещё фильм посмотрел в
 кинотеатре про него, - да такой красочный, с индийскими артистами! - что здорово мечтать
 начал об Индии, и даже на карте, - а она всегда на стене висела у меня у кровати вместо
 ковра, - путь туда начертил от нашего города и до самой Индии, и, даже высчитывал:
 сколько дней мне понадобиться, чтоб добраться туда пешком, или на попутках, ну...
по-разному. Так вот, я хорошо запомнил все города... и всё интересное, что мне будет
 попадаться дорогой; и так вышло, что мой путь должен был проходить именно через вот этот
 город, через эти, вот, горы, - Илья даже остановился и с удовольствием огляделся вокруг:
 уж очень ему всё вокруг нравилось. - И, знаешь, а я уже дважды бывал здесь, но... всё
 проездом. И, вот, третий раз - к тебе... Надо ж как судьба сложилась!.. А первый раз с
 мамой - я ещё маленьким был - плохо помню. Мама тогда много путешествовала... со мной:
 искала, где жить, где остановиться. На юге ей очень жарко показалось, не смогла она жару
 переносить - и подалась на север. А второй раз я проезжал по здешним местам уже один, и
 мне было четырнадцать лет. Но в городе в вашем я не был, а помню только вот эти белые
 вершины... из окна поезда.
        - Ты, что - один в поезде ехал? - удивилась Даша.
        - Почему - один? С людьми, полный вагон народу было, - улыбнулся Илья. -  Это я,
 Даша... к мечте своей поехал... Да, четырнадцать лет мне было. Я учился в школе, мечтал
 "сходить за три моря", как Афанасий Никитин. А дома... дома, как нарочно, что-то мамка с
 отчимом... всё отношения выясняли, да так... не хорошо! Каждый день - ругань, скандалы,
 до драки порой, отчим пить стал по страшному. Достало меня всё это! Сил больше не было!
 А ни бабушек, ни родственников рядом - никаких! Ох, как мне плохо было! Жить - не хотелось...
         Даша вновь остановилась и внимательно посмотрела в глаза Илье.
         - Как я тебя понимаю! - вздохнула она. - А ты мне ничего этого не писал.
         - Разве такое напишешь? Да и - зачем? Всё это в прошлом. И отчима уж нет, -
 объяснил Илья, и они медленно пошли дальше.
         - Извини, Илюша, я тебя перебила. Расскажи дальше про себя всё. Мне так
 интересно! Я же о тебе ничего не знаю. Рассказывай! - просила Даша, и руку ему
ободряюще пожала.
         - Вот и ушёл я из дома... к своей мечте. И ты знаешь, Даша, что интересно: я
 даже предположить не мог, что вокруг нас так много хороших, добрых, отзывчивых людей!
Я придумывал разные истории про себя - и мне помогали... И так я - от города до другого
 города - и пошёл путешествовать. Бывало - в общежитии с парнями переночую, они и едой
со мной поделятся. А бывало - и под кустиком. А то - в дороге, в машине или в вагоне.
 Случалось - и от милиции прятался.
         - И ты не боялся?! И тебя - не задержали? - была поражена Даша.
         - Нет. Да и кому я нужен был? Из вещей у меня - один школьный портфель с
 учебниками, да и одет я был соответственно - как в школу ходил - так и ушёл. Никто на
 меня внимания не обращал. Осень была, конец сентября. И почему-то всегда со мной
 случается что-нибудь осенью, как наваждение какое-то!.. И сейчас - осень, как странно!
 Меня эти совпадения даже пугать начинают... - Илья задумался на минуту, но потом
 взглянул на Дашу, на её лицо - а она так внимательно и увлечённо слушала! - что не
 удержался и улыбнулся, и продолжил рассказ. - А здесь, на юге, погода тогда была такая
 замечательная, тёплая!.. Однажды даже так повезло мне, что я к воинскому эшелону
 пристал: там призывников в армию везли, ребята ещё все в гражданке были, и я среди них,
 офицеры на меня - ноль внимания, да и меня же в их списке не было.
         - А как же... мама тебя не искала?
         - Почему? Все искали. Только - не там. Все думали, что я мог податься на родину,
 к отцу, к родственникам. А я был совсем в другой стороне, никто же не интересовался
 никогда: что у меня в голове, о чём я мечтаю. Я до сих пор удивляюсь: как никому не
 пришло в голову посмотреть на карту, рядом с которой я засыпал вечером, и просыпался
 утром!.. Да я и... друзьям ничего не говорил, думал - не поймут, смеяться будут. Дома
 тоже, конечно, искали, даже отчима чуть не посадили, думали, что он будто бы мог что-то
 со мной сделать, подозревали. А он никогда меня не то, что ударить - обидеть не смел,
 почему-то. Я думаю - любил даже, у него же детей своих не было.
         - А меня мама - могла… - вздохнула Даша. - Раз я ключ от дома потеряла - так она
 меня за косу... так оттаскала! Да ещё отцу нажаловалась, да он - не такой... Ой, я опять
 тебя перебила. Извини, рассказывай.
         - Вот тогда я и мимо вашего города и проехал... здесь не пришлось
 останавливаться, так получилось: это в тот самый раз - когда я в эшелоне ехал. Зато в
 Ташкенте, Самарканде - немного пожил, и поглядел там на такую красоту, как в сказке
 побывал. А потом  видел и бесконечные хлопковые поля, и сады с виноградниками, грушами,
 яблонями. Видел: и как гранаты растут, и медовые дыни, и арбузы, и тутовые деревья, даже
 на вкус их попробовал - еда-то не всегда была у меня. Но люди попадались мне почему-то
 всё хорошие. Даже на границе с Афганистаном, в Термезе - город такой на границе есть,
на реке Аму-Дарья, - солдаты меня не задержали; а тогда ведь уже война в Афганистане
 началась. Но там, через границу мне перебраться  не удалось... да и рисковать я не стал
 - подался в обход, через Душанбе, через Памир. Те горы - повыше этих! Но... там моё
 путешествие закончилось, милиционер меня остановил в каком-то кишлаке, названия я не
 запомнил. Да я уже и убегать не стал: понял, наверное, что те горы не перейду... А
 таджик тот, милиционер, вовсе и не злодеем оказался - и рассказал я ему честно, уже без
 всяких придумок: кто я и откуда. Так меня и домой вернули... А дома потом надолго мир
 воцарился, тихо так было: ни ругани, ничего... И в школе со мной... так хорошо всё
 обошлось.
         - Какой ты смелый! - с восторгом сказала Даша.
         - Да-а уж! - засмеялся Илья. - Это я тогда от отчаяния таким смелым был... И ещё
 потому, что ничего не понимал, не задумывался, что "могут и башку оторвать" - как мама
 любит говорить, когда напугать хочет, - поэтому и не боялся, не знал - чего бояться...
 Правда, однажды... было: в вагон, где я ехал - зашёл целый табор цыган, с кучей каких-то
 вещей, с детьми, шумливые, крикливые! Мне по-настоящему стало страшно, я и раньше цыган
 боялся. Я в уголок вжался, и сидел, ни жив, ни мёртв. А они надо мной смеялись... Но
 потом угостили, помню - булочку дали, ещё что-то. А потом ещё одна цыганка взяла мою
 руку... Я впервые увидел по её цыганским глазам, что она совсем не злая, а добрая, что
 она хочет мне добра. Это меня так удивило! И, знаешь, что она мне сказала? "Никогда, -
 говорит, - не держала в своей руке такую руку... такую горячую и влажную!" Она даже лоб
 мне потрогала, как мама, чтоб убедиться: не болен ли я. "Ты, - говорит, - живёшь не
 головой, а сердцем. Всё, что ты делаешь - не от ума, а от сердца». Ну, или что-то в этом
 роде сказала. А потом почему-то вздохнула и добавила: "Жаль, что однажды ты крепко
 заболеешь; но хорошо, что живой останешься; жаль только, что жить начнёшь умом, как
 ВСЕ... и рука твоя уже не будет такой горячей и влажной».
          Какое-то время Илья и Даша прошли молча, а потом Илья вновь заулыбался, будто
 обрадовался чему-то.
          - Нет, Даша! Я даже подумать не мог, мне только сейчас это в голову пришло!
 Представляешь: вот, я вновь здесь - на том же пути к своей тогдашней мечте! Только
 теперь у меня мечта другая... И мне так хорошо! - Илья просто и прямо посмотрел на Дашу;
 он весь светился от счастья, а Даша переживала вместе с ним всё, что он рассказывал: он
 вздыхал и грустнел - и она была несчастна, он радовался чему-либо - и на неё нисходили
 восторженные чувства. - На этот раз мне не надо покорять Памир и идти дальше. На этот
 раз мне и здесь хорошо... так хорошо, что ничего больше и не нужно! И всё это благодаря
 тебе!.. - уже смело, первый раз так смело заговорил он. Эх! Как ему хотелось обнять
 девушку - да всё ещё робость была сильнее его; он сам не понимал, как он мальчишкой мог
 полстраны объехать один, все трудности преодолеть, а тут - робел необыкновенно.
         - А цыганка была права: руки у тебя действительно всё время горячие! - удивилась
 Даша. - А мои всегда мёрзнут. Ничего, что я постоянно держусь за твою руку? От тебя
 такое тепло! И так хорошо!

               
                31

                Обо всём понемногу               

        - А ты знаешь - мне сегодня не надо на работу идти! Я взяла административный, и
 мы весь день и вечер сможем быть вдвоём! - радостно сообщила Даша Илье, заглядывая ему
в лицо: рад ли он? - А сегодня в кинотеатре "Орбита" фильм индийский идёт. Я люблю
 индийские фильмы, они такие добрые и печальные!.. Пойдём?
         Конечно, Илья был рад!
         Они зашли в ЦУМ,  чтобы погреться, но купили по стаканчику мороженого.
       - Ты знаешь, я, когда была маленькая, да и в школе уже училась, то думала, что
 когда буду работать, то буду каждый день есть мороженое. Я его так любила, а так редко
 его есть приходилось! - смеялась Даша.
        - А вчера я думала, что не дождусь конца работы, так домой хотелось! Но  смена
 прошла на удивление быстро. И я всё время - будто летала от станка к станку! У меня же
 теперь шестнадцать станков. А домой пришла, думаю: ну хоть бы взглянуть одним глазком
на тебя, как ты спишь, хоть в щелочку на тебя посмотреть, - а мамка двери так плотно
 закрыла! - Даша рассмеялась, да так просто и непринуждённо, что и Илья рассмеялся вместе
 с ней.
        - А мне так хотелось встать и идти тебя встречать. Мне было так страшно за тебя,
 что ты одна, ночью, в темноте! А меня закрыли в зале и свет выключили. Думаю, встану,
 буду шарохаться, а на меня подумают, что я - вор, или ещё что... И за тебя страшно, и
 шевелиться страшно! Я слышал, как ты пришла. Извини, что не догадался сразу... не
 ложиться, а идти тебе навстречу, - виновато проговорил Илья.
        - Это мамка всё! Она закрыла и всю ночь караулила нас, чтоб мы... друг дружку не
 видели! - продолжала смеяться Даша. - А на работе подружки вчера - проходу не давали! Ты
 знаешь - они завидуют мне, говорят, что я счастливая, что у них каждый день - одно и то
 же: работа - общага, работа - общага. Скукатище! А тебе, Дашка - это они так говорят -
 то письма со стихами... Извини, Илюша, ты на меня не будешь сердиться, что я показывала
 твои стихи и фото подружкам? Ну, я не удержалась - мне, ведь, было так приятно! Вот я
 и... не удержалась, мне хотелось, чтобы и всем было так же хорошо, как мне... И теперь
- они говорят - ты ко мне приехал! У них-то - ничего, а мне всё! Это они так говорят и
 завидуют... А я и вправду - такая счастливая, что... что боюсь даже... а вдруг всё это
- только сниться мне... Или - что-нибудь случиться... не хорошее. Я так боюсь этого! -
 Даша даже остановилась и поглядела Илье прямо в глаза.
         До чего ж её светлые, чистые глаза - да и вся она - были прекрасны в эту минуту!
 Что и Илье подумалось: уж не сон ли это? И с ним ли всё это происходит? И так захотелось
 ему сейчас же обнять, прижать Дашу к себе крепко-крепко - "и сойти с ума от счастья!" Но
 что-то останавливало его, и было страшно ему каким-либо движением, поступком спугнуть
 это счастье, испортить всё.
        - Ничего не бойся... я с тобой... теперь никто... никогда не обидит тебя... я
 всегда буду с тобой… - проговорил он, почему-то едва дыша, и насмелился лишь слегка
 пожать её руку.
        А потом они вновь гуляли по городу, держась за руки. На какое-то время в тумане
 образовалась брешь, и в неё заглянуло солнышко и радостным блеском осветило всю округу.
        - Какая красота! - обрадовался Илья, остановился и показал Даше рукой на густые
 заросли деревьев с блестевшей, мокрой, разноцветной листвой, а прямо за кронами старых
 дубов и лип - возвышался и величественно и нарядно, будто новогодняя игрушка - купол и
 шпиль православного собора.
        - Да, в нашем городе собор очень красивый и старый, на нём даже табличка есть,
 что он памятник, и охраняется государством, хотя при Сталине, говорят, его хотели
 взорвать. Ты, Илюша, при папке про Сталина ничего не говори - он не любит его, и
 ругаться начинает. Он с соседом, тоже ветераном, как начнут спорить о нём - так кажется,
 что вот-вот подерутся: сосед Сталина защищает, без него, говорит, и войну бы не
 выстояли. А папка говорит: Сталин - это Дракула, а Берия - Малюта Скуратов.
        Илья весело рассмеялся:
        - Какой у тебя папка, оказывается, эмоциональный! А я-то думал - он очень
 спокойный, сдержанный. Я его вчера про войну спросил, так он мне почти ничего и не
 сказал, так только - поругал немного... Даша, а ты... А Клавдия Антоновна в эту церковь
 ходит молиться?
        - Нет, что ты! - на этот раз едва не засмеялась Даша. - Она в молельный дом
 ходит. Меня всё уговаривала, когда добром, а бывала - и грозила... чтоб я ходила с ней.
 И я три раза была... А потом наотрез отказалась.
        - А что там делают... в молельном доме? Там баптисты? - спросил Илья.
        - Да я даже не поняла, что у них за вера. Но... вроде бы - христианская: так же
 молятся и крестятся. Только у них не церковь - а обыкновенный большой дом, как барак,
 только комнат, перегородок нет, а зал - как в кинотеатре, и стульев, скамеек много,
 рядами, и у дальней стены - маленькая сцена. А на стенах икон нет, а вместо них -
 плакаты с изречениями разными о боге, или из библии цитаты. И, вот, люди там собираются,
 рассаживаются на стулья и сначала слушают, как дети, а чаще взрослые - со сцены - то
 стихи о боге рассказывают, то песни о нём поют, иногда даже под музыку. А потом пастор
 читает проповедь, или библию - я не знаю, но его все слушают стоя, иногда целый час
 стоять приходится. Туда ходят только те, кто не курит, не пьёт, и ругаться нельзя. А
 мамка... иногда так загнёт! Такими словечками обозвать может! Я этого не понимаю:
 молиться - и ругаться, это же - самый настоящий обман, грех! - возмущалась Даша.
        - Это потому что - у неё настоящей веры нет, - заключил Илья. - Вся её вера -
на показуху. Я думаю так, Даша: какой бы национальности не был человек, где бы он ни
 молился - в церкви, в синагоге, в мечети - не в этом вера, а вера в душе человека, в
 каждом из нас, в сердце нашем. И не важно, как называет бога молящийся, хоть совсем
 никак его не называй, - главное - чтоб у тебя в душе Вера в него была, чтоб желание
было - быть таким же хорошим, чистым как он...
        - Как хорошо ты говоришь! - в восторге, но почему-то шёпотом сказала Даша. -
А ты веришь... в него?
        - Не знаю, - так же тихо ответил Илья. - Я думаю: верить или не верить - это
 очень личное, это... каждый сам должен с собой решить... А не у всех на виду лбом об
пол стукаться в усердии, а потом отвернуться - и выругаться, - уже громче, с улыбкой
 заключил он.
        Ближе к вечеру, когда совсем похолодало, они зашли в кинотеатр, купили билеты
на две первые серии индийского фильма  "Моё имя клоун", и до его начала, грелись в фойе.
 Илья держал Дашины руки в своих ладонях и дыханием согревал их, и им обоим было
 чрезвычайно хорошо! И они смотрели друг другу в глаза и без слов понимали всё, чего
 словами невозможно было бы высказать. А потом, в конце киносеанса Даша, ещё в тёмном
 зале, от переполнивших её чувств, заплакала, а Илья ласково гладил её ладони,
 успокаивая. Он впервые видел её слёзы, и у него самого тоже всё дрожало внутри, и
слёзы стояли в глазах.
         - Бедный! Как он страдал! Как страдал! - вздыхала Даша, утирая лицо платочком.
         Родители не знали, что Даша сегодня не работала, поэтому им до полуночи
  пришлась кататься по городу на автобусах, чтоб не мёрзнуть, потому что подморозило
по-серьёзному. В салоне последнего автобуса было всего несколько человек, а они вдвоём
 стояли в самом его конце. Автобус здорово раскачивало из стороны в сторону и трясло на
 неровностях дороги, поэтому Илья крепко держался за поручни, а Даша стояла между ним,
 поручнями и окном, и их лица были так близки, что выбившиеся из-под платка Дашины волосы
 щекотали их щёки, а глаза смотрели... в глаза, и... и они более ничего не замечали
 вокруг себя.
       - Дашенька... какая ты милая! Я так счастлив! Так счастлив!! - шептал Илья, а
его всего трясло, как в лихорадке.
       - Я... тоже... счастлива! Спасибо тебе, милый! Ты такой хороший! Я никогда...
не была так счастлива! - одним дыханием отвечала ему Даша и у неё дрожали губы, а голос
  был точь в точь, как тогда в телефонной трубке на переговорном пункте.
       - Дашенька, ты так дрожишь! Бедненькая, замёрзла! - шептал в отчаянии Илья.
       - Мне страшно, Илюша! Я боюсь! - чуть не плача, сказала Даша. - Мне так хорошо!
 Так хорошо, что я боюсь - как бы чего не случилось. Если что-то случится... с нами -
я не переживу, я с ума сойду. Я не знаю, что я сделаю!..
       - Не надо... не надо ничего бояться, Дашенька, милая моя! Я с тобой - и ничего
с нами не случиться. Поверь мне, пожалуйста! - с жаром шептал Илья...
       А потом они не спеша шли домой по ночному посёлку, она держала его под руку и всё
 ждала, что он наконец-то насмелится и поцелует её! Но вот они уже во дворе, вот
 поднялись на крыльцо, где она подольше поискала ключ от двери в кармане, а он... так и
 не рискнул не то что обнять, поцеловать, но и прикоснуться к ней. Если бы она знала: как
 ему хотелось того же, что и ей! Но он боялся... напугать Дашу, обидеть её неосторожным
 движением, который  напомнил бы ей... назойливость, хамский поступок "того парня на
 мотоцикле"... и он не рискнул.
       В эту ночь Илья спал так, как давно-давно не спал - спокойно и безмятежно, будто
 младенец. А Даша наоборот смогла заснуть только под утро: в её жизни происходили
 огромные изменения, да так быстро, что она чувствовала, что "теряет голову". Она, вдруг,
 отчётливо поняла, что жить так, как она жила прежде - она уже не будет, не сможет, что
 бы ни случилось, в её душе что-то изменилось бесповоротно. А как она будет жить дальше,
 уже завтра? - то ей было совершенно не известно, и, потому - пугало. И какою бы длинною
 не была ночь, и сколько бы она не думала - никакой ясности в мыслях не наступало. Одно
 было приятно - вспоминать прошедший день, и надеяться, что и завтрашний будет таким же.
 "Только бы ничего не случилось!" - вздыхала Даша и ворочалась с боку на бок.



                32

                "Только вперёд!"
 
         Утром, пока Даша хлопотала у плиты, Илья натаскал вёдрами воды в дом от колонки
 с соседней улицы. Потом они вместе пошли по посёлку в магазин за продуктами и
 здоровались с соседями, которые встречались им и внимательно рассматривали их. Шли они
 не столько в магазин, сколько в Поселковый Совет. Там попросили у секретарши заявление
 на регистрацию брака, заполнили его, но им категорически отказали регистрировать их
 сейчас же или в ближайшие дни: только по закону, через три месяца. Никакие уговоры и
 разъяснения - не подействовали. Вышли они из конторы на улицу, упавшие духом.
         И погода, как нарочно, была в тот день холодная, туманная, промозглая.
         Даша была очень удручена неудачей и решила пойти на работу раньше обычного,
 чтобы посоветоваться с подругами в общежитии; Илья - за ней, провожать. Клавдия
 Антоновна заметила странности в поведении Даши: и что та расстроена, и на работу идёт
не по времени, а, главное, что нарядилась она в лучшее платье, в тёплую "выходную" кофту,
 и новое пальто надела.
        - Ты что это... на работу - и наряжаешься? - вышла она из спальни на кухню,
 заподозрив неладное, и разом всё увидала, но было поздно - молодёжь стояла уже на
 пороге. - Ох, девка, смотри! - чуть ли не крикнула она им в след. - Дашка, потом
 хватишься, да поздно будет! - а их как ветром вынесло на улицу, даже ничего не
ответили ей.
         Подруги в общежитии сразу же набросились на Дашу с расспросами.
        - Ну, как ты? Ну, что? Ну, как он? Что он говорит? А чего грустная?
        - Что делать, девчонки, не знаю! Мы сейчас были в Поселковом Совете, заявление
 написали на регистрацию. А они - ждите, как все. Как будто мы - как все!
        В комнату вошла Лариса с чайником, и очень возбуждённая, даже Дашу не сразу заметила.
        - Нет, девчонки, это ж надо опуститься до такого скотства! - громко возмущалась
 она, громыхая на общем столе посудой. Лариса редко "выходила за рамки", как она сама
 выражалась, но сейчас она была вне себя от возмущения. - Ну, ничего, я им сказала пару
 ласковых - аж с лица сошли! Ничтожества!
        - Да что случилось? - чуть ни в один голос выдохнули все в комнате.
        - Поднимаюсь сейчас по лестнице, а впереди - идут две кикиморы... по-моему, с
 третьего этажа - и хихикают. Я бы ноль внимания на них, если бы - не письма: целая пачка
 писем у них в руках! Меня как кто по башке дал - сразу сообразила, что почём. Да они же
 обчистили все почтовые ячейки около вахтёрши, пока та не видит. Идут впереди меня, не
 видят, и рассуждают: вот сейчас, мол, побалдеем! Нет, вы понимаете, что эти скотинки
 задумали?! Ну, я их предупредила, что, если их администрация не выкинет на улицу, то
это сделаем мы всей общагой! С третьего этажа прыгать будут!
         - И правильно сказала! - зашумели все девушки.
         - А-а, Дашутка! - наконец Лариса наткнулась на Дашу. - А где твой?
         - Там, внизу.
         - А чего нос повесила?
         Даша вновь рассказала о заявлении в ЗАГС.
         - Мы им объясняем, что нам не надо торжественного... Нам только расписаться -
и всё. А они - ни в какую... Ждите, как все! Мы же хотели расписаться, что бы мои... Чтоб
 моим деваться не куда было потом! Потом бы всё равно не убили!
         - Да-а, теперь мачеха не даст тебе покоя, - вздохнула Наташа. - Уедет Илья -
она тебя загрызёт, поедом съест.
         - Это ещё мягко сказано! - добавила Саулешка, и "от расстройства" даже на
 кровать присела.
         - Нет, Дашка, а зачем дело-то стало? - напала на подруг разгорячённая Лариса.
- Он парень стоящий? Он тебе нравиться? Тогда о чём говорить? Беги за ним, куда позовёт
- и дело с концом! Хуже, чем сейчас с мачехой - тебе не будет. А, если любит, мужик
 надёжный - беги! На Край Света, на Камчатку!
         - А папа? А работа? Как же старики без меня будут? Они же - не постирать, ни полы помыть!..
         - Эх, ты! - махнула рукой Лариса. - Может, это счастье твоё! Держись за него
 покрепче, люби, детей рожай! А родители - не беспокойся, - живы будут. Они не первые и
 не последние. А на твоей мачехе - ещё пахать и пахать. Это она при тебе такая
 беспомощная, а нужда её заставит - так грязью не зарастёт, не бойся. И о работе не
 беспокойся. Да люби же ты, дурёха, пока счастье тебе само в руки идёт!  Тут ждешь, не
 дождёшься, чтоб хоть попробовать бы его чуть-чуть, чтоб хоть узнать - с чем его едят,
а оно тебе фигу показывает! Одни кретины попадаются...
          Лариса была постарше своих подруг и ей, почему-то, фатально не везло с парнями,
 хотя её все считали первой красавицей в общежитии. Она умела одеваться по моде, и её
 точёная фигурка и правильные черты лица невольно заставляли всех обращать на неё
 внимание: подружек - с завистью, парней - с восхищением.
         - Ты чего его на улице держишь? Наташ, сходи хоть ты, проведи его через вахту.
 Пусть хоть чайку горячего попьет, - скомандовала Лариса и выглянула в раскрытое окно.
          Илья увидел девушку и кивком головы поздоровался с ней. Лариса оценивающе
 посмотрела на него сверху.
         - Хоть он и не моего профиля... но я б своего счастья - не упустила! -
 задумчиво, но громко сказала она.
         - Девчонки! - вдруг вскрикнула Даша, даже со стула привстала, но потом вновь
 опустилась на него. - А я всё поняла, - уже тише, чуть ли ни шепотом добавила она.
         - Что поняла? - почти в один голос удивились её подруги, даже Наташа задержалась
 у двери.
         - Я всё поняла, - ещё раз повторила Даша. - Вот, как Лариса сказала, что он не
 её "профиля", - так и поняла. Мы... как влюбляемся? как выбираем парней? Сначала -
 встретимся с таким, который понравится... ростом, цветом волос и глаз, даже одеждой, ну
 и - так далее. Потом знакомимся ближе: какой он? добрый, умный, скупой? Или пьяница,
 драчун... И уж потом - влюбляемся, если всё сходится! Понимаете? А у меня сейчас - всё
 не так, всё наоборот! - вновь чуть не вскрикнула она. - Я была уже влюблена в него, ещё
 ни разу не видев. Понимаете? Влюблена в его письма, в его фото, в его голос по телефону.
 Влюблена так сильно, что мне уже было всё равно - я теперь точно уверена! - всё равно,
 как он выглядит, как одевается, даже... есть ли у него ноги и руки. Вот как!.. Я об этом
 даже не думала ни разу до вот этого момента: как он выглядит. Мне - было главное - чтоб
 голос был тот же, говорил так же, как письма писал и был похож на фото хоть чуть-чуть. Я
 даже не знала, что он курит. И мне теперь это всё равно: он теперь мне нравится - любой!
 Вот - какой он есть - такого и люблю. Я поняла, что любить нельзя - за что-то! Любовь -
 она... или есть, или - её нет! Это, наверное, и есть любовь, девчонки...
          - Ох, Дашенька, как здорово! - вздохнула Саулешка. - Но уж очень вы мало знакомы!
          - А письма? А - приехал! Никто ж не верил, даже вы, - а он приехал! Нет - он
 хороший! Он такой добрый! - вдруг вспыхнула Даша, даже щёки заалели.
          - А целоваться лез? - всё интересовалась Саулешка подробностями.
          - Кто? Он? Нет, он не из таких! - смутилась Даша, и улыбнулась. - Другой раз
 думаю: ну вот, ну, сейчас поцелует! Аж дрожу вся. А он - только пыхтит, да всё руку
 жмёт. Такой не смелый!
          - Может, он того - тюха-Матюха, маменькин сынок? - у Ларисы даже тоненькие
 брови приподнялись от удивления.
          - Нет, что вы, девчонки! Он совсем не такой, он - другой, он очень даже смелый!
 Он такое рассказал мне о себе, что с ним случалось, что... что...
          - Ладно, Дашка, не слушай ты меня и этих сорок! - обняла подругу Лариса. -
И мой тебе совет: не упускай своего счастья! Сама-то посмелее будь. Ишь как за него
 заступаешься! Ух, аж вся загорелась! Того и гляди - подруг ноготками поцарапаешь! -
 Лариса даже выставила вперёд свои красивые пальчики с накрашенными и острыми ноготками,
 и рассмеялась. - Хорош тарахтеть, девчонки, пора и на работу. А ты, подруга, напои
 своего героя чаем горяченьким - и догоняй нас.
          От общежития до цеховой проходной шли втроём: Даша, Наташа и Илья.
         - Наташенька, ну что же ты нам посоветуешь? - спрашивала Даша.
         - Да какой же я вам советчик! Мне, вон, Вадим, как с армии пришёл, ещё ни одного
 письма не прислал. Родные пишут, что - всё никак не нагуляется с дружками...
         - А, может, его письма... пропали с вахты в общежитии, как сегодня? -
 предположил Илья, чтоб успокоить девушку, но в ответ Наташа только усмехнулась.
         - Не надо меня утешать. Я-то его знаю. Ещё в детсад вместе ходили.  Его, что,
 бедняжку, в армии всех больше гоняли, что он до сих пор в себя прийти не может? Ты же,
 вот... с дружками вино не пьёшь!
         Немного прошли молча. Илья боялся, что Наташа будет расспрашивать его о Вадиме,
 а он не мог о нём сказать ничего определённого, потому что они были просто хорошими
 товарищами по службе, но не более: уж очень они разными были. Но Наташа будто и сама
 догадывалась об этой разнице между парнями - и не спрашивала.
         - Илья, а ты попробуй, поговори с моими, - предложила Даша, и тут же сама себе
 ответила: - Отец-то, пожалуй, не будет против. Он же у меня добрый, правда? А, вот,
 мать... А ты начни, Илья, а я тебя поддержу! А?.. А будут против - тогда... тогда я не
 знаю, что я сделаю... Я на всё решусь!
         - Хорошо... - согласился Илья, в задумчивости.
         - Слушай, а тебе никуда и идти не надо... Сейчас же папка выйдет! У него смена
 кончается. Ты с ним встретишься прямо здесь! Только подожди немного. С ним вместе и до
 дома дойдёшь, и поговоришь!.. А потом, обязательно, назад, сюда приходи! И всё мне
 расскажешь! Я же не утерплю, я буду ждать тебя! Меня можно будет вызвать через вахтёра.
          - Да, конечно, вернусь... и всё расскажу, - ответил Илья, а лицо его было очень
 грустным - ему не хотелось расставаться с Дашей, даже на время: он уже начал привыкать,
 что они постоянно вместе, и всё обсуждают вместе, все проблемы; порой одного взгляда на
 неё было достаточно, чтоб убедиться, в чём она согласна с ним, а в чём - нет.
          Илья остался один у проходной. Закурил. Ходил, как часовой, туда-сюда несколько
 минут. И чем дольше ходил, тем в большее возбуждение впадал. Наконец, ему даже страшно
 стало.
         "Надо что-то делать, - думал он, и действительно понимал, что так продолжаться
 долго не может, что что-то надо делать. - Надо действовать!.. Решительно и
 бесповоротно!" - понял он и обрадовался, своему знакомому состоянию, когда у него
 откуда-то появлялось столько решимости и силы, что все проблемы становились столь
 незначительными, что и "бояться их не стоит, это только у страха глаза велики", уже
не раз в прошлом убеждался он.
          А Илья любил и умел ставить себя в такие положения, чтобы уже не было никакого
 другого выхода, как только... действовать. "Чтоб отступать уже некуда было и нельзя!"
 Наверное, ему было так интереснее жить, чем... "жевать... пережёвывать... топтаться на
 месте", "или Пан - или пропал, но только сразу - и всё!" - был его девиз в такие минуты.
         - Илья, ты здесь? И давно ждёшь меня? - вдруг он услышал рядом знакомый голос.
         - Нет, недавно... Я Дашу проводил.
         - А у нас прекрасный душ на работе! Хочешь? Идём. Со мной пропустят, - предложил
 Пётр Сергеевич.
         - Да... нет, спасибо, - не ожидал Илья такого поворота событий, и немного растерялся.
         - Что же так? Тогда - домой? Через поле пойдём... или на автобусе? Нет, пойдём
 лучше на остановку, - Пётр Сергеевич тоже колебался, не знал, что предложить Илье, чем
 его занять.
         Они шли, не спеша, а у Ильи в голове и в груди всё кипело. А как начать разговор
 - он не знал, не мог насмелиться. И вдруг сказал то, чего и сам не ожидал: первое же,
 что ударило в голову!
        - Пётр Сергеевич... Сегодня мой поезд... - сказал Илья, и сам же на какой-то миг
 испугался такого смелого поворота событий. - Я сегодня должен ехать... домой. На работу
 надо устраиваться. Вообще - устраиваться...- говорил он, а сам даже глаз не смел
 поднять, и покраснел.
        - Вот-те на! - удивился Пётр Сергеевич, даже остановился.- Что же так спешно?..
 Ну... на работу, конечно, надо. Устраиваться - надо...
        - Извините, пожалуйста... если что не так, - продолжил Илья развивать мысль,
"на ходу" придумывая, что говорить дальше. - Я... очень рад, что приезжал к вам! И вы
 меня встретили так хорошо! Но... мне надо...
         Пётр Сергеевич только руками разводил от удивления и неожиданности.
        - У вас... очень хорошая дочь! - наконец, с трудом выговорил Илья, даже
 задохнулся от волнения. - Вы... не будете против, если... если...
        - Что же ты так скоро? Пожил бы ещё! - очень растерялся, и заметно заволновался,
и Пётр Сергеевич. - Ты парень хороший... Мне понравился. Но... всё так быстро!.. А ты вот
 что - ты с матерью приезжай! Познакомимся! Погостите у нас!.. И обо всём договоримся!..
         Они дошли до остановки молча, Илья понимал, что Пётр Сергеевич говорит
 правильно, как сказал бы любой отец. Но расстаться с Дашей даже на несколько дней, а
ей расстаться с ним! - это в его голове даже укладываться не хотело.
        - Поезд когда? - спросил Пётр Сергеевич.
        - В девять-сорок вечера.
        - Рано ещё. Едем домой. Успеешь ещё. Покушаешь.
        - Не могу, Пётр Сергеевич... - сказал Илья только потому, что ему не хотелось
 встречаться с Дашиной мачехой, и он заранее знал всё, что она скажет ему. - Билет надо
 купить... - продолжил он придумывать то, чтоб остаться одному и поскорее вернуться к
 Даше. - До вокзала далеко... Пока туда... сюда...
        - Ну что ж ты так неожиданно! И не предупредил! - Пётр Сергеевич даже погрустнел
 как-то. Чувствовалось, что ему было жаль Илью, жаль и дочь... Она была последней,
 младшей, и он любил её, и желал ей добра. И сейчас ему было больно от сомнений:
"Илья-то парень хороший! Неужели, у них не сладилось?" - Ну что же... раз надо...
значит - надо, - вздохнул он.
        - Большое вам спасибо!.. Мне у вас понравилось!.. - говорил Илья, а сам радовался
 и тому, что хорошо понял, что он понравился Дашиному отцу, и тому, что теперь ему нет
 отступления, что он - не топчется на месте, а действует!
         Пётр Сергеевич объяснил ему, на каком троллейбусе ехать до вокзала. А Илья
 слушал его и, всё-таки какой-то "червь сомнения пошевелился" в нём: а правильно ли он
 делает? не поспешил ли он?
        - Я приеду к вам еще... обязательно!.. и скоро!.. - пролепетал он, краснея ещё
 сильнее, и не смея поднять глаз, будто лгал только что "самым наглым образом", и готов
 был от стыда "провалиться сквозь землю".
        - И нам будет приятно познакомиться с твоей матерью! Привет ей передавай!
 Приезжайте, мы рады будем! - Пётр Сергеевич тепло пожал Илье руку.
         Троллейбус и автобус подошли к остановке почти одновременно. Илья заскочил на
 заднюю площадку и смотрел, как Пётр Сергеевич зашёл в автобус. А потом следил - куда
 свернёт троллейбус, а куда автобус. И свернули они в разные стороны! Сердце Ильи
 заколотилось, как обезумевшее. А с туманного неба посыпалось что-то в виде снежной
крупы или замёрзшего дождя.
         Всё! Дальше Илья вновь потерял счёт времени, оно для него перестало
 существовать, как всегда с ним случалось в решительные минуты. Теперь для него важно
 было только - "действовать! Не стоять, не колебаться! Только вперёд!" И он вышел из
 троллейбуса на первой же остановке и пошёл назад. Но к проходной комбината сделал
 большой крюк дворами, переулками, и всё время оглядывался по сторонам. Ему было ужасно
 стыдно перед Петром Сергеевичем за то, что он не всё сказал, что нужно было, не всё
 спросил, а, значит, обманул его! Но Илья гнал все сомнения и размышления о "стыде и
 совести", и шёл быстро, одержимый целью.
        Вот он вышел на широкую, людную улицу, огляделся, сориентировался, перебежал
 проезжую часть прямо между машинами и троллейбусами, и между строительных лесов,
куч кирпича и мусора пробрался к комбинату, к проходной.


                33

                "Эти глаза напротив!"

      - Пожалуйста... как бы мне позвать Дашу Андрианову... из второго цеха? - обратился
 Илья к пожилой вахтёрше с красной повязкой на руке.
      - Я не могу отлучиться. Я сегодня одна, - ответила ему женщина довольно вежливо.
      - Мне её очень, очень нужно увидеть!
      - Сейчас кого-нибудь попросим. Подожди минутку, - вахтёрша даже со стула встала,
 чтоб позвать кого-нибудь.
      Мимо проходили две девушки в лёгких рабочих платьишках. Она обратилась к ним,
но им было не по пути. Но тут Илья увидал Наташу! Она шла и прихрамывала.
      - Наташа! - окликнул он её. - Что у тебя с ногой?
      - Илья, ты здесь? А - нога? Да так, разболелась. Ходила в медпункт. Да она давно
 уже болит.
      - Позови, пожалуйста, Дашу.
      - Ты видел её отца?
      - Да, видел. Мне очень надо с Дашей поговорить!
      - Сейчас... позову, - и Наташа ушла.
      Илья весь был "как на иголках", не находил себе места. Вышел на улицу и жадно
 выкурил сигарету, постоянно посматривая на большую застеклённую дверь, через которую
 было видно всё большое фойе проходной. Огляделся он и по сторонам: не видать ли Петра
 Сергеевича? Ему всё казалось, что тот обо всём догадался и может вернуться. Но
наконец-то Даша вышла к нему!
       Они встали в застеклённом тамбуре между уличными и внутренними дверями. Илья был
 взволнован необыкновенно, сердце у него прыгало так, что в ушах было слышно. Лицо
 покраснело и вспотело. Он, уже по привычке, взял обе Дашины руки в свои ладони, как бы
 согревая их. Его волнение очень скоро передалось и девушке. Уже через минуту разговора
 их голоса были такими же надтреснутыми и слабенькими, как тогда - на Переговорном пункте
 несколько месяцев назад.
       - Ну, что? Ты видел отца? Что он сказал? - взволновано спрашивала она и смотрела
 прямо ему в глаза, и весь разговор они ни разу не отвели глаз друг от друга и
 разговаривали больше глазами, чем словами. Оба вдруг почувствовали, что наступила самая
 решительная минута в их жизни! Сейчас, именно сейчас - решалась их судьба, они сами её
 решали. Оба вдруг поняли:  вся их жизнь решается сейчас, сию минуту!
       - Да, видел!.. Сказал ему, что... что ты лучшая девушка на свете! Дашенька, милая
 моя - я люблю тебя! Ты лучше всех! - Илья начал безумно целовать её руки. На глазах у
 него заблестели слёзы. - Я люблю тебя, Дашенька! - ещё раз выговорил он уже твёрже,
 убедительнее, что бы она поняла и прочувствовала всё значение того, что он только что
 сказал.
       То, что произошло сейчас с Ильёй, и то, что он только что сказал, - было так
 неожиданно для Даши, что и у неё на глазах заблестели слезы, и она начала мелко-мелко
 дрожать.
       - Илюша... Илюша... Я тоже... люблю тебя! Давно уже люблю... - её голос был такой
 слабенький, хотя она прилагала всё силы, какие в ней только остались. - И ты у меня -
 самый хороший! Лучше всех! Спасибо тебе... за всё... Если б не ты!.. Ты даже не знаешь,
 что было бы со мной, если бы не ты! - и эти слова её были для неё исключительно важными:
  столько раз она себе их говорила и, вот, впервые высказала вслух  человеку, которому
 они и предназначались, и по щекам её действительно полились ручейки, и Илья машинально
 достал носовой платочек из кармана и стал их вытирать и успокаивать девушку, но он сам
 был так взволнован, что у него это плохо получалось. Ещё не скоро они смогли говорить
 друг другу слова, - произносить какие-то звуки было куда труднее, чем смотреть друг
 другу в глаза и видеть и находить там все ответы на все вопросы.
        Какое счастье, что никто не мешал им в эти минуты!
      - Видел, разговаривал... Он - не против. Сказал, что я ему тоже понравился...
      - Я знала!.. Папка у меня молодец!.. Он хороший! А вот… мамка!.. Она-то... ни за
 что не согласится!
      - Я тоже так думаю, поэтому... и не пошёл... разговаривать с ней.
      - И правильно... Что же нам теперь делать, Илюша?
      - Отец говорит... приезжай следующий раз с матерью... Надо познакомиться... Потом
и решать будем...
      - Как... следующий раз!? - Даша вся вздрогнула. - А как же... я?.. Да мать меня за
 это время, пока вы приедете... Я даже не знаю, что со мной будет! Да как же я-то без
 тебя буду? - говорила Даша, а страх, самый настоящий страх, ещё никогда ранее не
 испытанный ею страх остаться одной без Ильи -  вдруг охватил её, она даже побледнела.
      - А я? Дашенька! Я тоже без тебя уже не могу! Не смогу!.. Даже не представляю!..
- слова сами вырывались из груди Ильи, даже не надо было Илье обдумывать их! Его
мелко-мелко трясло всего, и он не мог справиться с этой дрожью.
       А Даша - наоборот, вдруг вся как бы собралась... И откуда у неё силы взялись!
      - Ну и пусть!.. А я убегу! А я возьму - и убегу! - слёзы ещё сильнее побежали по
её щекам, но она, казалось, даже не замечала их. - Её старшая, родная дочь, тоже убегом
 замуж вышла! И мне, значит так... Ты же не бросишь меня, Илюша?
      - Даша! Дашенька! Да я!.. Да как ты могла подумать!.. Разве я смогу?! Я же люблю тебя!
      - Ох, Илья... всё теперь только от тебя зависит!.. Только тебе доверяюсь!.. Если
ты меня... - не жить мне тогда! Ты это понимаешь?!  Понимаешь?!
      - Да, милая ты моя!.. Душа ты моя! Я буду любить тебя!.. Всегда любить тебя!
Я скорее сам... чем тебя!..
      - Ну!.. Жди меня здесь! Я сейчас... быстро! Жди! Поезд же есть сегодня?
      - Да, скоро уже... часа через...
      - Жди! - и Даша убежала в фойе и в цех.
      Илья едва-едва постепенно пришёл в себя и начал различать вокруг хоть что-то.
Он даже на ногах стоял плохо, будто то не его ноги были.  Он  даже пошатывался, когда
 насмелился выйти на улицу и закурить. Минут десять потребовалось ему, чтоб почувствовать
 и твёрдость земли и прохладу воздуха, он даже начал соображать - который сейчас час,
- когда долго-долго смотрел на часы. Потом вошёл во внутрь здания. А тут скоро и девчонки
 подошли, Даша и Наташа.
      - Ну, Наташенька!.. Вот и всё! Вот и решилась я!.. Прощай, милая подруга! - и
 девчонки обнялись.
      - Ну, Илья!.. Ну, смотри!.. Если обидишь Дашку!.. Я тебя!.. Я тебя под землёй
 найду!.. Не смей её обижать! Это такая... такая... Её нельзя обижать!
      - Наташа!.. Не думай на меня так!.. Я обещаю тебе!.. - лепетал Илья, когда Наташа
и его обняла и поцеловала в щёку, а лицо её было всё мокрое от слёз.
       И вот... взявшись крепко за руки - Илья и Даша побежали по мокрому асфальту на
 остановку троллейбуса.
       Да, все мы дети Солнца. Но... никакой вспышкой на нашем светиле, никаким "Годом
 Активного Солнца" -  не объяснить того, что только что произошло с моими "героями", не
 втиснуть их поступок ни в математическое уравнение, ни в рамки химической реакции или
 геометрической теоремы, и так далее и тому подобное. Просто, год назад случайно они
 узнали о существовании друг друга, переписывались, познакомились и, вот, встретились.
А дальше вступили в силу законы природы, те самые, благодаря которым и продолжается и
 развивается жизнь на нашей прекрасной планете. И поэтому, столкнувшись с препятствием,
 которое могло нарушить эти законы природы и разлучить моих влюблённых, они ещё крепче
 взялись за руки, ещё более доверились друг другу - и побежали, что у них было силы, от
 всех препятствий туда, где ничто не помешает их счастью, как они предполагали...


                34

                Навстречу судьбе.


         Пока бежали - запыхались. На остановке никого не было, не видно было и транспорта.
        - А вдруг они догадаются?.. И она папку пошлёт за нами? Непременно пошлёт! -
беспокоилась Даша, Илья тоже думал об этом же.
        - Нам на Центральный вокзал нельзя!.. Если папка поедет - то непременно туда!
 Надо на тот, что на выезде из города. Там все поезда тоже останавливаются. Мы там и
 сядем, - рассуждала Даша. - А я не помню - какой туда автобус ходит! И троллейбус тоже.
 Я туда сто лет не ездила. Один раз только была, когда мы с девчонками купаться на
 котлованы ездили.
        - Давай такси возьмём! - предложил Илья.
        - Дорого возьмут! - возразила Даша. - А, вообще-то, я же сегодня аванс получила.
 Тридцать рублей! Так что мы богатенькие с тобой! На дорогу нам хватит. На, спрячь их
 себе в карман, - протянула она Илье деньги.
        - Да... пусть они у тебя! Зачем?..
        - Бери! Ты же будешь билеты покупать. Да и у тебя сохраннее. А я запросто
 потерять могу! А вон и такси едет. Останавливай!
        В такси оба сели на заднее сидение и всю дорогу ехали молча, прижавшись друг к
 другу. Приехали, сразу купили билеты в кассе, отошли в дальний угол зала ожидания,
 немного успокоились. До прибытия поезда ещё оставалось время.
       - Илюша, а как ты думаешь?.. По-моему, надо бы как-то сообщить нашим. Ведь -
 напугаются, искать начнут! Подумают ещё что! В милицию сообщат... Я боюсь.
       - Да, ты права... Обязательно надо сказать, что с нами. Письмо - может?
       - Письмом - очень долго. Они раньше начнут искать.
       - Тогда - только телеграммой.
       - Давай - дадим телеграмму! Только ты, Илюша, пиши, я не знаю - как... Давай и
 твоей маме дадим. А то свалимся ей, как снег на голову! Напугаем её до смерти. Она же
 не знает, что я... с тобой!
       - Хорошо, Даша. Пойдём. Тут должен быть почтовый киоск.
        И отправили они две телеграммы. Дашиным родителям: "Уехала Ильёй подробности
 письмом Даша". Вторую матери Ильи: "Приедем 26 утром Илья".
       - Ты опять номер поезда не указал! - заметила Даша.
       - Мама - знает все поезда. Она на железной дороге работала. Да и сейчас работает
в железнодорожной больнице, сестрой-хозяйкой... Даша, а можно... выйти бы, покурить?
       - Конечно, мой ты хороший! - засмеялась Даша. - Давно бы сказал, а то терпишь
 столько времени! - и они вышли на привокзальную площадь, едва освещённую, грязную и
 неухоженную, и дорожное покрытие было всё разбито машинами.
        Илья курил, а Даша руку его не отпускала, и стояла рядом. И тут что-то он
 хватился проверить - в какой карман он положил билеты. Билетов не было! Для обоих это
 был шок! Ещё и ещё раз он проверял все карманы - билетов, маленьких прямоугольных
 картонных билетов, - не было! И на грязной земле вокруг, где они стояли и проходили
 недавно - не было!
        - Это судьба! - заплакала Даша. - Это знак!.. Нельзя мне было... Не правильно
я делаю!.. Илюша! Это я грешная и несчастная!.. - она уже была на грани рыданий.
        На этот раз Илья нашёлся быстрее.
       - Нет, Даша, судьба ни при чём - я растяпа... И я сейчас исправлю всё, не
 переживай. А судьба у нас будет такой, какой мы с тобой захотим и сделаем, - и он
 потянул девушку назад в вокзал так решительно, что у той даже слёзы высохли разом,
- Денег у нас хватит еще на два билета! На последние - но купим, хоть в общем вагоне!
        Они вновь подошли к кассе. Рядом с ней никого не было.
       - Извините, пожалуйста, - обратился Илья к кассирше, женщине лет тридцати пяти,
 приятной на вид и очень спокойной в общении. - Я, вот, недавно... минут двадцать назад,
 покупал у вас билеты... и нечаянно - потерял их! Не знаю - где... Но я помню и номер
 вагона и места наши! Можно у вас купить билеты заново? - и он стал подавать деньги в
 маленькое окошечко.
         Кассирша на мгновение отвлеклась от своих дел и внимательно посмотрела через
 стекло на Илью и Дашу, и приветливо улыбнулась.
        - А я вас помню! И как вы билеты брали - помню! Спрячь свои деньги, вот ваши
 билеты! Берите! Ну, чего вы опешили? Не узнаёте что ли свои билеты? Да не мне спасибо,
а мужчина нашёл. Ему спасибо. Нашёл и вернул в кассу. Даже сказал: всё равно, мол, хозяин
 найдётся и придёт. Хороший дядечка! А кто такой - не сказался. Ушёл. Хороший человек! Не
 все ещё перевелись.  Ну, не реви ты! - обратилась она и к Даше. - Радуйся, счастливая
 ты! Билеты - нашлись. А ты успокой свою подругу, да купи ей что-нибудь вкусненькое на
 эти деньги! Да не теряй больше ничего!
         Илья и Даша побежали в буфет при вокзале и купили самую дорогую шоколадку -
 хотели купить шампанского, но его не было, - и отнесли её кассиру и ещё долго
 благодарили её.
        - Ну вот, а ты плакала: судьба! судьба! знаки, приметы! А судьба-то, вон, на
 нашей стороне! - радовался Илья и подбадривал и подшучивал над Дашей.
        Объявили, что поезд прибывает. Все пошли на перрон. А там - густой туман и
 пронизывающий холод. "Хорошо хоть шапку прихватил с собой», - усмехнулся про себя Илья;
 он уж привык за эти два дня ходить без неё и оставлял её на вешалке. Ещё несколько минут
 пришлось ждать, пока состав медленно подтягивался на первый путь. Оба молчали,
по-прежнему держась за руки. Илья чувствовал, что Даша дрожит всё сильнее и сильнее.
"Да-а, новое-то пальтишко её - не для такой погоды! Как она замёрзла! - переживал Илья.
- Да нет же! - ей страшно, она боится! - вдруг догадался он. - Боже мой - как она
 страдает! И куда делась её смелость? Да она совсем беспомощна... как та маленькая
 девочка с котятами!" И Илье так жаль стало  Дашу, и он на столько серьёзно испугался за
 неё, что впервые за все эти дни - осмелился, и обнял девушку и прижал к себе, согревая и
 успокаивая. И впервые к нему пришли такие тёплые и родные чувства к Даше, что он понял,
 что она теперь самый близкий ему человек, что теперь они - единое целое. И держал он её
 так, пока не открыли дверь в вагон. И Даша в эту минуту поняла всю глубину её положения,
 и что всё её счастье, вся её жизнь и сейчас и впредь - всецело в руках Ильи, и от его
 прихоти зависит, как она будет жить дальше, и будет ли жить… Осознавать это было
 страшно, но... обратной дороги не было.
        - Спасибо! - прошептала Даша Илье таким слабеньким голоском, и сладкие губы её
 были так близко от его губ, что он боялся дышать. - Я совсем замёрзла... Ноги не держат...
        В полупустом и плохоосвещённом вагоне они нашли свои места и сели рядышком на
 одну скамью. Но и здесь тепла не чувствовалось. Сидели молча, смотрели через окно на
 пустой перрон, и прислушивались к звукам рассаживающихся пассажиров в вагоне. Оба вдруг
 и невольно почувствовали важность происходящих с ними событий. Там, за окном, у Даши
 оставалась её прежняя жизнь, которой она жила все эти девятнадцать лет, с её родителями,
 подругами, радостями и обидами, со всем - со всем! А впереди её что ждало? -
 Неизвестность!.. Полная неизвестность! Да, Илья вот он, рядом. А так ли хорошо она его
 знает? Только письма его... да эти три дня... Ведь, может быть - он совсем другой, чем
 она его себе придумала. Другой! И ей впервые стало невероятно страшно! Так страшно, как
 никогда ещё не было! Ещё бы самое маленькое усилие, малейший толчок какой-нибудь - и она
 бы выскочила из вагона на перрон, назад - в уже знакомое прошлое! Она в эту минуту была
 способна совершить любой безумный поступок, о котором потом жалела бы, и была бы в
 отчаянии от сделанного, но... её оставили последние силы, она не могла пошевелиться,
 даже слёзы текли по щекам сами, незамечаемые ею.
        Каким бы слабым не был свет от окна на лице Даши, Илья не мог не видеть, что с
 ней твориться! Сколько эмоций, усилий, страданий - появлялось - и уходило, и вновь
 появлялось на нём!  А ещё слёзы!.. Илья понимал, что Даша прощалась со всем и со всеми
и ужасно мучилась! Нужно было её пожалеть, подбодрить, согреть, успокоить.
        И он обнял её, привлёк к себе и... впервые - поцеловал в губы! Да как поцеловал,
 да как обнял - у бедной девочки аж все косточки хрустнули! Даже слышно было! А вагон
 медленно покатился по рельсам, набирая скорость. Даша аж невольно ойкнула от такого
 объятия, и Илья её отпустил, удивлённый и испуганный - он тоже слышал, как хрустнули
её косточки, и напугался: уж не сломал ли он и впрямь у Даши что-нибудь! А Даша вдруг
 рассмеялась сквозь слёзы.
       - Ну, ты... сломаешь же меня так!.. - и в этом её возгласе было столько... тепла
и нежности к Илье, что он вновь обнял её, на этот раз уже бережно и ласково, и вновь
 поцеловал в губы, влажные и тёплые, и так ему стало хорошо, что я и рассказать не
 сумею... А вагон уже мчался, и колёса перестукивали всё веселее и веселее.         
       - А мне так страшно стало! И родителей, старичков моих - так жалко! - рассказывала
 Даша Илье, когда они отдышались от поцелуя, - что я едва удержалась... Ещё бы мгновение
 - и я бы выскочила на перрон. Мне так захотелось вернуться назад, домой! Как ты вовремя
 меня удержал!
       - Не бойся ничего! - успокаивал её Илья. - Всё будет у нас хорошо!
       - Да, это тебе не страшно - ты домой едешь! А я... Девчонки говорили: парни
 обычно... поиграются вот так... Надоест - и бросят! Но ты же не такой, правда? Ты же
не бросишь меня, правда?
       - Дашенька! Милая! Да разве ж можно бросить тебя?! Ты же не вещь. Ты же совсем
не такая, как все! Ты - особенная! Только ты одна такая - лучше всех! Это ты на вид
 только... слабенькая, а на самом деле - такая смелая!..
       - Это тебе кажется... Ты же ещё не знаешь меня. Это я с тобой только такая, а без
 тебя... Если ты оставишь меня... это будет конец для меня. Ты даже не можешь представить
 себе: на сколько для меня это будет... плохо.
       - Дашенька, для меня ты - единственная! И никакой другой мне не надо! Только тебя
 хочу! Только тебя люблю! - и Илья вновь обнял её и поцеловал. Так ему понравилось её
 целовать! Так это было приятно и возбуждающе! И им не было в этот вечер никакого дела
до того, что пассажиры и проводники могли видеть их...
        Потом проводник принёс им постельное белье, и Даша старательно приготовила
 постель - и Илье на верхней полке и себе на нижней. А потом они пили горячий чай с
 кусочками сахара и с печеньем, что взяли у проводника, и долго-долго сидели вдвоём,
 прижавшись друг к другу в тёмном уголку.
       - А в портфеле, что остался в камере хранения, курица жареная осталась. Мамка
 складывала мне в дорогу, - вспомнил, посмеиваясь, Илья.
       - Ничего. Ты же отдал квитанцию Наташе, она получит, и девчонки попробуют ту
 курицу... за нас с тобой, - пошутила и Даша.
        Даша первая забралась под одеяло и "свернулась калачиком", чтоб согреться. Илья
 ещё долго сидел на её постели рядом с ней и, то смотрел в тёмное окно, задумавшись, и
 ждал, когда Даша уснёт, то, замечая, что она ещё не спит, нежно-нежно гладил её волосы,
 такие мягкие и приятные!
        Как ни странно, Илья в эту ночь уснул крепко, до самого утра ни разу не
 просыпаясь. Зато Даша и спала - и не спала. Стоило ей только задремать - жуткая тревога
 сжимала ей сердце, и она каждый раз соскакивала с постели и проверяла - здесь ли Илья!
А он тихо спал, совсем по-детски подложив свои руки под голову.
       "Совсем как ребёнок! - улыбалась Даша. - А какой он странный, совсем не такой, как
 другие парни... Такой смирный... Всё боится обидеть... К подружкам ходили парни, так у
 них рты не замолкали - всё какие-нибудь анекдоты рассказывали или истории всякие. Всё
 смешили всех!.. И девчонкам это нравилось, что парни такие весёлые и... смелые -
 целоваться лезли в первый же день! Или ещё что... А Илья совсем не похож на них! - и
 Даша невольно вздыхала. - И какой он будет потом?.." - и тут впервые она вдруг поняла,
 что... Илья теперь "вовсе не какой-то", а самый что ни на есть - единственный близкий
ей человек! Случись теперь с ней хоть что-нибудь - и никого вокруг нет родного и
 знакомого - только он, единственный! И вновь ей становилось страшно!.. "Боже мой! И как
 это случилось?.. И когда это случилось, чтоб... совсем чужой мне человек, которого я и
 знать-то не знала совсем недавно, - вдруг стал мне самым-самым дорогим и близким?! Без
 которого я теперь... и жить-то не смогу, и жизнь-то не нужна без него!" - и думала, и
 пугалась своих дум Даша, рассматривая спящего Илью, а потом долго ворочаясь на своей
  жёсткой полке под холодным одеялом.
         Но... колёса постукивали, вагон покачивало, Илья наверху мирно спал и... и она
 засыпала на какое-то время.
        Утром же Илья проснулся первым, посмотрел сверху на Дашу, и решил её не
 тревожить. Рассвет только-только начал пробиваться сквозь запотевшие окна, и проводники
 ещё даже освещение не выключили в проходе. Почему-то в эти минуты ему впервые пришла
 мысль: "Да, всё, что сделано за последние дни - всё это хорошо и прекрасно, и никак
 иначе не должно было сделано!" Никаких сомнений у Ильи не было. Но впервые он подумал:
 "А что - дальше?.. А дальше всё будет хорошо. А как же иначе! Пусть весь мир вокруг
 рушиться, а нам вместе - всё равно будет хорошо!" - совершенно был уверен он. "Так что
 же это такое случилось с нами, что мы так уверены в себе и в нашем будущем? - стал
 размышлять Илья, по привычке анализируя свои и чужие поступки. - Вот - Зоя. Не оставь
я институт, и не случись у меня армии и встречи с Дашей - возможно, что мы бы продолжили
 отношения, и думали бы, что это и есть любовь, что такой она и бывает. И, если бы не
 случилось потом ничего экстраординарного - то, скорее всего, - и поженились бы... и
 детей бы нарожали. А сколько бы прожили потом - то... только гадалки знают. Но... что
 касается счастья, таких чувств, какие сейчас во мне засели прочно - мы бы были напрочь
 лишены, и никогда бы не узнали их».
        "Или взять маму и отца... и то, что об их молодости рассказала баба Маша - там
 тоже что-то не так, как у меня с Дашей сейчас. Мама ждала "своего парня" из армии, но у
 неё было много других поклонников, и она невольно, даже не умышленно, выбирала из всех -
 лучшего, достойного её. И отец оказался - или самым достойным, или самым настойчивым,
 или... тут много вариантов может быть. Скорее всего, и он перед армией - выбирал среди
 девчонок, и "запал" на маму, а потом два года тосковал по ней, и, вернувшись домой,
 "удовлетворил" свои желания, добился желаемого. А потом уж пришло к нему сознание: а всё
 ли с его женой было так уж и "чисто" без него, и не продолжается ли "что-то" и теперь за
 "его спиной"? Отсюда и безумная ревность ко всякому встречному-поперечному, даже к
 кровному брату. Нет, это какая-то больная любовь... если это - любовь. А то, как она
 жила с отчимом - тут совсем никакой любовью и "не пахло", и что их только связывало и
 держало вместе?.. Да, по-всякому живут люди... И у меня с Дашей - по-своему, иначе, чем
 у других. До чего же она милая... и сладкая!" Илья посмотрел сверху на Дашу и увидал,
 что она уже не спит и улыбается ему, и столько тепла и любви в её улыбке, что... все
 размышления о любви и жизни - враз куда-то улетучились из его головы, и осталось только
 тепло, что разлилось из его сердца по всему его телу...
        Так прошли сутки и ещё одна ночь...
        И вновь наступила тревожная и важная минута. Было ещё темно, но чувствовалось,
 что состав подъезжает к большой станции: пассажиры вагона были в движении, сдавали
 постели, укладывали багаж, одевались. А за окном, в темноте хорошо было видно - какая
 там снежная круговерть: настоящая зима! метель!
        Даша и Илья давно уже собрались и тихонечко сидели в своём углу, наблюдая то за
 суматохой своих попутчиков, то за метелью за окном. Конечно же, оба они в эти минуты
 думали об одном и том же: что их ожидает? Как их встретят? На этот раз, на этот вопрос
 не было ответа не только у Даши, но и у Ильи. Он решительно не знал: как мать воспримет
 этот его новый неординарный поступок. Даша не знала всех тонкостей в отношениях Ильи и
 его матери, но и она, поглядывая на Илью, инстинктивно чувствовала, что он сильно
 переживает, и переживала вместе с ним, и в сотый раз задавала себе один и тот же вопрос:
 а правильно ли она поступила?
         - Уже подъезжаем, - тихо сказал он и легонько пожал ей руку. - Всё будет хорошо!
 Пока мы вместе - не пропадём! - успокаивал он не то её, не то себя.
         Она, молча, смотрела ему в глаза и... верила, что он всё сможет и всё будет хорошо.
         Когда состав остановился и проводник открыл дверь - оказалась, что уже
 достаточно светло и ветра нет, но снег валит густой-густой и "огромными лопухами", и
 встречающие стоят на перроне чуть ли не по колено в снегу, так как рабочие сгрести снег
 ещё не успели. Каково же было удивление Ильи, когда он среди встречающих увидал мать! И
 Анна Васильевна не просто пришла их встретить, а она держала в руках - валенки и
 огромный пуховый платок для Даши! Что бы ни было в их прошлой жизни, но за этот её
 поступок Илья потом всегда был ей благодарен, очень благодарен! "Как она догадалась?!
 Какая же она умница! Да, что бы там ни было - а она меня любит!"
         Но обняла и поцеловала в приветствии Анна Васильевна только Дашу, и помогла ей
 переобуться из маленьких резиновых сапожек в валенки, а потом повязала девушке пуховую
 шаль на голову, а то Дашин платочек была совсем "не по погоде". Только взглянув на
 молодёжь - она сразу поняла, что они "беглецы": никаких вещей в руках и одежда - не
по сезону.
        - Ох! Прибила бы тебя! - погрозила она сыну кулаком не то в шутку, не то всерьёз.
 - И о чём ты только думаешь? Хоть бы девушку пожалел! Здесь всё-таки - Сибирь!
        - Мам... Спасибо большое, что встретила! Догадалась!.. Такая молодец! - и
 виновато и с восторгом сказал Илья.
        - Мама всегда молодец, да только ты... не слушаешь никогда, - поворчала она и
 хотела ещё что-то сказать, но махнула рукой, что, мол, "всё равно пустой это разговор".
 - Ладно... Я на работу побежала, уже опаздываю. А вы дома сами там хозяйничайте. Кушать
 сами всё найдёте, на плите и в холодильнике.
         И она ушла. А они побрели по глубокому снегу домой вдоль железнодорожного полотна.
        - Даша, ты не обращай внимания, что мама так со мной разговаривает, - успокаивал
 Илья Дашу, улыбаясь, довольный встречей. - На то она и мама - чтоб поворчать. Сколько бы
 лет нам не было - а мы для них всегда дети, и они будут нас воспитывать. И мы потом
 такими же будем... когда-нибудь, - рассмеялся он, когда Даша остановилась и посмотрела
 ему в глаза. Что бы уж совсем успокоить девушку и убедить её, что у них действительно
 всё будет хорошо - Илья неожиданно для Даши - впервые подхватил её на руки! Та аж
 ойкнула от неожиданности. А он и сам удивлялся своей смелости и решительности. И то,
что он сделал - было так приятно им обоим, и такая лёгкость, невесомость была во всём,
- что он несколько раз покружился, будто в танце, а потом и прошёл часть дороги, не отпуская её с рук.


                35

                "Ну, не дура ли я?"

        Следующие четыре дня было много хлопот у Ильи и Даши, и у Анны Васильевны, но,
в то же время, -  и настроение у всех было приподнятое, вместе им было и интересно и
 весело.
        На дворе была зима, и Дашу надо было во что-то одеть; и Анна Васильевна,
 встретившая их хорошо и, будто бы, смирившаяся с таким поворотом в жизни и её сына и
её самой, но в то же время, смотревшая на них как-то подозрительно, - переделала свою
 ношеную шубу и смастерила  из неё довольно приличную шубку для Даши. Так же не разрешала
 она девушке в морозы выходить из избы без пуховой шали, пусть не модной уже, но очень
 тёплой; да и Даша в этом наряде была так мила, что Илья видел, как и мать довольна и
 улыбается; и валеночки были в самую пору и по погоде: тепло, уютно, и на все случаи
 годны, иди хоть куда - и никто не осудит. Так же подарила она Даше свою большую вязаную
 кофту, и перешили они вдвоём два платья, которые Анна Васильевна не носила уже
"по возрасту", - как она говорила, да и платья эти стали ей "маловаты".
        "Приняла Дашу как родную дочь! - радовался Илья, глядя, как они колдовали над
 перекройкой и шитьём платьев. - Мама всегда жалела, что у неё родился я, а не дочь". А
 Анне Васильевне, действительно, было приятно, что Даша оказалась такой "рукодельницей":
 и шить, и кроить, и обед готовить, и в избе прибрать, и "постирушками" заняться - всё-то
 она могла, и без напоминания!  "Любая мать желала б иметь такую дочь!" - даже как-то
 нечаянно услышал от неё Илья.
       - Это хорошо, что у тебя коса, - говорила Анна Васильевна, рассматривая Дашину
 косу. - У меня тоже коса была, но я её всё остричь хотела - ух как она мне надоела
 тогда! Да мать не разрешала: замуж, говорит, выйдешь - тогда делай, что хочешь. А
 остригли меня в больнице, когда, вон, его батя родненький мне голову топором расшиб,
что потом в больнице сшивали. А, вообще, с косой хорошо: причёски можно делать - какие
 захочешь, хоть каждый день новые! Я тебе покажу разные, и научу. Вон, к примеру, -
 узбечки и таджички много-много маленьких косичек заплетают, мне нравится, красиво. Я
в Ташкенте это видела. Илья, наверное, не помнит, когда я с ним там была - он тогда ещё
 совсем маленьким был.
       - Помнит, он мне рассказывал, - заметила Даша.
       - Очень уж там жарко! А больше всего я боюсь, когда земля под ногами трясётся и
 дома шатаются. Жуть - как боюсь! А там эти землетрясения - чуть ли не каждый день. Но
 мне тогда и одного раза хватило, чтоб на всю жизнь запомнить.
        В тот же день, как приехали, Даша и Илья вместе сочинили и написали письмо её
 родителям с извинениями, и постарались, как сумели, успокоить их. Так же попросили,
 чтобы Пётр Сергеевич похлопотал на комбинате об увольнении Даши и выслал бы им её
 Трудовую книжку сюда, чтоб она могла здесь устроиться на работу.
        Много хлопот занял у них на этой неделе и ЗАГС. С большим трудом удалось им
 добиться встречи с заведующей Загсом, и с помощью Анны Васильевны рассказать ей их
 "историю" и убедить в "неординарности их случая" и добиться разрешения зарегистрировать
 их  "в виде исключения"  вне очереди и без торжественной церемонии; и заведующая "пошла
 им навстречу" и пригласила их прийти в ближайший четверг со свидетелями.
        А беззаботной эта неделя была для Даши и Ильи потому, что они были счастливы.
 Илья знакомил  Дашу и с городом и со своими знакомыми, и радовался тому, что видел, что
 она всем нравилась. А, главное, что происходило все эти дни - это то, что они
 знакомились друг с другом:  ведь, как оказалось, - они совсем не знали друг друга!
 Привычки, вкусы, взгляды на разные вещи и ситуации - часто не совпадали у них, но всё
 это было для них внове  и интересно, и  смешило их, а все "острые углы" прекрасно
 сглаживала любовь и терпимость. Они быстро поняли, что нужно время, чтобы привыкнуть
 друг к другу. Как оказалось: Даша умела стряпать великолепные блины, которым подивились
 все, кто их пробовал, а вот варить вкусный тёмно-красный борщ - её научила Анна
 Васильевна.  И ещё оказалось, что Даша - очень застенчивая   девушка! Она стеснялась не
 только Ильи, но и при Анне Васильевне краснела и отворачивалась, если надо было
 примерять платье. Но какой она была счастливой, когда на вечерней, пустынной улице Илья
 брал её на руки и нёс до самого дома! А Илья-то как радовался, что такое счастье судьба
 подарила ему! Если бы мог - полетел бы вместе с Дашей над землёй, кружась в бесконечном
 вальсе!
       Узнала Даша и об Илье некоторые подробности.
      - Ох, и наплачешься же ты с ним! - вздыхала Анна Васильевна. - Скоро узнаешь:
 каково мне с ним было, на сколько - это вредный и несносный человек!
      Даша никак не ожидала, что эта милая, красивая, добрая женщина, мать Ильи, может
 так говорить о своём сыне. Илья тоже прислушался к их разговору из комнаты, где он
 протирал от пыли и раскладывал книги, которые таскал с чердака. "Что я ещё натворил?"
- недоумевал он.
      - Как... это?.. - опешила и Даша.
      - А вот так. Ты и представить себе не можешь: сколько тебе нервов придётся
 истратить на него, и слёз пролить, чтоб заставить его надеть какую-нибудь новую вещь,
 которую ты купишь для него, чтоб он выглядел как человек, а не обормот. Это же никаких
 нервов не хватит!  Вот, попомнишь мои слова!  Уж, если он в чём ходит, то изнашивает это
 до дыр, до безобразия, ещё и чинить тебя заставит, заплатку на заплатку. Уж выцветет
 одежонка, поизорвётся - ни за что не отдаст тебе на тряпки, пока сама украдкой не
 изорвёшь её на лоскутки. И то, он так взбеленится и психовать начнёт, что хоть убегай!..
 Совсем не в пример своему родненькому отцу. Тот из дома не выйдет не в свежей и не в
 разглаженной рубашке, и на брюках - чтоб стрелочки, а обувь - чтоб блестела, как
 зеркало. А Илья!.. Что есть - то и носит, только успевай - следи за ним, а то от соседей
 стыдно будет: он же в чём в курятнике управляться будет, в том же и в гости пойти может.
 С одной стороны - это, конечно, хорошо, что он такой непривередливый, хлопот и расходов
 с ним меньше, но с другой стороны: перед людьми же стыдно, осудят же!.. И в еде он,
 между прочим, - такой же. Что поставишь на стол - то и ест, никогда ничего не спросит.
 Потом - спроси - что он сегодня ел? - а он и вспомнить не сможет! А, вот, Николай - тот
 без мяса - и за стол не сядет. Каждый день ему мяса подавай! И пища чтоб каждый день
 новая была, вчерашнее есть не будет. Кстати, на днях заявится.  С рейса вернётся. Давно
 уж мотается...
        - И, вообще, Даша, за мужиками нужен глаз да глаз! Они же, как дети маленькие.
 Вон, Илья однажды чуть избу не спалил и сам чуть не сгорел.
        - Когда маленький был? - переспросила Даша.
        - Какой там! - засмеялась Анна Васильевна. - Год назад, когда с армии в отпуск
 домой приезжал. Прихожу я домой с работы - а в дом войти нельзя! Дым, чёрный, вонючий,
 аж до самого полу стелется, и ничего не видать! А я утром валенки для просушки на
 припечек поставила и ему наказала, чтоб присмотрел за ними. А он печь затопил, а их не
 убрал. Но это ещё не всё, это ещё полбеды, с каждым может случиться. Но Илья!.. Я всё
 пооткрывала: двери, форточки - и в комнаты! Там дыму - не меньше! Я - к нему в комнату!
 Уж - жив ли?! И что ты думаешь? - Сидит!.. за столом!.. и книжку  читает! И ничего не
 видит и не чувствует. Дом сгорит - а он и не почувствует! Ох, смотри за ним, привыкай,
 что он такой: если чем увлечётся - не дозовешься его! Я с ним  намучилась, и тебе не
 сладко будет,- знай это.
         Что Илья со странностями, Даша уже успела заметить. Утром она по-привычке
 сделала уборку в доме и задала Илье самый простой вопрос:
       - Илюша, как много у вас грампластинок и магнитофонных кассет! Вы так любите
 слушать музыку?
       - Да, любим. Особенно - я. Но и мама любит послушать, не возражает. Лишь бы не
 очень громко. Да я и сам не люблю громко.
       - Да я потому так удивилась, что у нас никогда ни одной пластинки не было. Да и
 слушать их было не на чем. А почему у вас... так много музыки и совсем нет ни одной
 песни А.? Она же сейчас самая-самая! Её же можно услышать чуть ли не в каждом окне, и
по телевизору ни один концерт без неё не обходится.
        - Даша... извини, но... для меня она - не "самая-самая", - пожал плечами Илья.
- Я, даже, совсем наоборот… Она мне не нравится. И это ещё мягко сказано.
        - Да ты что?! - искренно удивилась Даша. - И почему так?
        - Я... я тебе подробно как-нибудь потом расскажу... А, если в двух словах, то...
 мне очень не нравятся женщины её типа:  их образ жизни, их поведение и на сцене и в не
 сцены. А, если кто-то мне не приятен, то... будь у него хоть "золотой" голос... И это
 относится не только к А., но и... к любому человеку. Если мне какой-то человек не
 нравиться, то и... что бы он ни делал - мне и все дела его будут не по душе. - Вот так
у Даши начались знакомства со странностями Ильи.
      Да, все пять  дней они были безмятежно счастливы. А потом что-то случилось. Нет,
не с ними, - с Анной Васильевной. Не спалось ей в ночь накануне того дня, когда им надо
 было идти в ЗАГС на регистрацию. Страшные сомнения начали мучить её, и она сама не
 заметила, как к утру  "накрутила" себя. А началось всё ещё днём, на работе, и сейчас
она заново переживала, как "Дуська-дура" напугала её до смерти, когда прибежала к ней
на вещевой склад с бешеными глазами и заорала, что возле больничной кухни крутится бомж
 "вылитый Семён! - только бородищей заросший". "И как я могла поверить ей и так
 испугаться!?" - ругала и казнила сейчас ночью сама себя Анна Васильевна. - "Ну откуда бы
 ему взяться, Семёну-то? С того Света ещё никто не возвращался... И сколько он ещё мучить
 меня будет? И когда он меня отпустит? Уж свечку в церкви ставила и "заупокойную"
 заказывала - ничего не помогает... Сведут они меня обои в могилу - что Семён, что сынок.
 Первый - Алексей не добил до смерти, так эти... Первый раз, вроде бы, встретила
 человека... по душе, теперь только бы пожить для себя, - а тут... они!.." - вздыхала и
 ворочалась с боку на бок Анна Васильевна, и ночь ей казалась бесконечной, а мысли её -
 будто "казнь египетская" - мучили её.
      " Ну, не дура ли я? Пятый десяток разменяла, а ума - не нажила! - жалила она себя
 язвительно. - Даже помочь им взялась! Сама, своими руками сыну... яму копаю! И что на
 меня нашло?.. Образования сыну не смогла дать... Слава богу - в армии всё обошлось, так
 вот сейчас... женитьба эта! Так стремительно!.. Будто ветром чумным надуло!.. Ведь, мы
 совсем её не знаем! Откуда мы знаем: за того ли она себя выдаёт, кто она есть на самом
 деле?.. Может, она уже... жизнью вся прожжённая! а только притворяется... Вон ведь ловко
 как умеет все дела делать по дому! Девки в девятнадцать лет-то, совсем ещё... соплячки.
 А она!.. Ох, закрутит, возьмёт его - простофилю - себе в кулак - он и пискнуть не
 посмеет!.. Вон ведь как увлёкся ею! Конечно, в армии два года девок не видал,
 наскучился, вот она и попалась ему, а месяц - два - и всё у него пройдёт. А я виноватая
 буду, что не вразумила, не остановила... Меня же обвинят все: кума первая... Какой у
 него ещё ум-то? Ребёнок, ведь, ещё! Никакого опыта в жизни... А сегодня - в ЗАГС. Потом
 - штамп на всю жизнь! И ничего не изменишь!.. Это у них временное, наваждение... И как
 она могла сбежать от родителей?  Сбежать - в чём была!? Никаких вещей!.. Быть того не
 может! Может, и родители-то её всё знали, да специально... избавиться от неё хотели?..
  А Илья - что?.. Страсть-то глаза ему застлала - он и не видит ничего... Какая уж тут
 любовь?! Не может так скоро быть... Вон, с Зойкой - года два разобрался: что к чему. А
 тут!.. Не знал, не видал - поехал, привёз! И - здрасьте - женюсь!.. Будто разум потерял.
 Как телок за ней идёт. Захомутала она его - это точно! Я обязана раскрыть ему глаза!..
 Охо-хо, кто бы меня надоумил, подсказал: как лучше-то?.. Кума, вон, тоже глаз не кажет,
 обиделась - что ли?.. Куда с добром - с Настей бы задружил! Всё своя девка - не чужая!..
 Да, отбился он у меня от рук!.. С отцом бы - таким не был, не посмел бы. А тут - волю
 почуял..."
      Утром с тяжёлой головой поднялась она с постели и начала собираться на работу, да
 всё валилось у неё из рук. Наконец, набралась храбрости и вошла в комнату к молодым,
 даже свет зачем-то включила.
      Илья и Даша, обнявшись, безмятежно спали. Анна Васильевна даже немного постояла,
 всматриваясь в их лица, и вдруг заколебалась, засомневалась...  И в это время Даша
 проснулась от яркого света, так как лампа была прямо над головой, и сонно заморгала,
а увидев перед собой Анну Васильевну, стыдливо потянула на себя одеяло и немного
 отодвинулась от Ильи. Проснулся и он и, сонно прищуриваясь, удивлённо посмотрел на мать.
 И та сорвалась, сразу, без предисловий, будто ей что-то вдарило  в голову;  она и сама
 потом не могла объяснить себе свой поступок.
      - Вы... вы сегодня идёте регистрироваться... Так? - выговорила она так, будто гору
 только что свалила с плеч и ей было трудно говорить, даже дышать трудно. - А я вам не
 советую делать этого. Не ходите... Вы же совсем не знаете друг друга! Вы потом... позже
 - одумаетесь, да поздно будет... Потом ещё меня благодарить будете, что не пустила,
 остановила... Сына, одумайся! Ещё не поздно!
      - Мама, ты чего? - Илья был поражён, как никогда, будто мать плеснула на него
 кипятком; сна у него - как не бывало, да и послышалось ему уже что-то знакомое, как
 кричала им Клавдия Антоновна: "Дашка! Одумайся! А то поздно будет!".
       А Даша поняла всё быстро. Она уткнулась лицом в подушку и горько-горько заплакала,
 навзрыд, как могут плакать только дети. Илья совсем потерялся...
      - Мама! Ты что такое говоришь?! Мама! Даша! - он подскочил на кровати и присел
 совсем потерянный.
      Много... много хотела сказать Анна Васильевна, но у неё не хватило более духа, и
 силы оставили её. Она вся дрожала! И она в сердцах махнула рукой и быстро вышла из
 комнаты. Через минуту тяжело хлопнула дверь в сенях...
      - Мамочки!.. О боже!.. Как мне стыдно! Как мне стыдно, Илюша!.. О боже! Да как же
я не провалилась, не сгорела со стыда?! Да как же мне жить-то теперь?! - надрывала сердце
 Даша, уже не скрываясь, рыдая и заливаясь слезами. - Илюша, да что же мне делать-то? О,
 боже мой!.. - и от жуткой боли в груди, она вцепилась зубами в подушку.
      Если бы вы знали  - сколько любви и нежности надо, чтоб успокоить эту боль и
 высушить эти слёзы! Илья сам наплакался, пока успокаивал Дашу...
      - Права твоя мама! - рыдала Даша. - Нельзя было мне бежать с тобой!
      - Даша, ну почему? Почему?! Ты - что - мне не веришь?
      - Да потому что я дурная, не хорошая! Рано или поздно - ты всё равно бросишь меня!
 Мне все всегда так говорили! Мачеха постоянно кричала, что я дура, что я не красивая...
 Вон, нос у меня какой... большой! Что таких, как я - не любят! И в школе дразнили. Даже
 подружки... я слышала, как они разговаривали... - голос у Даши срывался от слёз. - Я
 слышала... "Таких замуж не берут!.." А когда ты... приехал, я слышала: "Повезло же...
 дуре!.." Ты просто сейчас не видишь, а потом жалеть будешь, когда... когда... И ты
 возненавидишь меня!
      - Даша! Да что ты такое говоришь?! Сейчас же перестань! - оторвал девушку от
 подушки Илья, и приподнял и прижал к себе, да так крепко, что она не то, что рыдать -
 дышать не могла. - Не смей больше никогда такое говорить! Даже думать так не смей! Я!
И только я теперь с тобой! А ты со мной! И никому я не позволю обижать тебя. Никого не
 слушай! Только меня слушай! Люблю я тебя! Понимаешь ты? - Люблю! - И Илья задушил бы её
 и в самом деле, если бы не ослабил руки, чтоб вытереть слёзы с её побледневшего лица, а
 то она уже и впрямь чуть сознание не потеряла, задохнувшись.
       Навсегда запомнила Даша эти его "смертельные" объятия. И позже, всю оставшуюся
 жизнь, только захочет напомнить Илье: какая она "не красивая и не хорошая" - так сразу
 вспомнит их, и тут же забывает, что хотела сказать.


               

                36

                "С законным вас браком!"

        Илья и Даша приехали к ЗАГСу на автобусе к трём часам, как им и было назначено.
 Они всё ещё не пришли в себя от шока, от утренних слов Анна Васильевны. Более всего
была напугана Даша. Будто земля у неё пошла из-под ног: ничего хорошего не было у неё в
 прошлом и ничего хорошего не предвещало и будущее, как она предчувствовала. С  надеждой
 смотрела она на Илью, всматривалась в самую глубину его глаз: он был её последней опорой
 и защитой.
        "Если ещё и он отвернётся от меня - это конец!.. - поняла она, и эта мысль
 приводила её в холодное содрогание, в ужас. - Мне тогда ничего не останется - только
под поезд, или в петлю!.. Домой возврата - нет! Жить там будет - невыносимо..." Но более
 всего её мучили обманутые чувства:  она за пять дней так поверила в доброту Анна
 Васильевны, даже полюбила её как родную мать - ведь именно этого чувства ей не хватало
 всю жизнь! - и вот... такой обман в чувствах! "Если бы не Илья - жить стало бы
 невозможно" - ещё и ещё много раз твердила она себе.
         И Илья сильно расстроился: ну никак он не ожидал ничего подобного от матери!
  "Ведь... всё было так хорошо! Ведь, встретила нас прекрасно - лучшего и желать нечего.
 И вдруг!.. И как она могла на Дашу подумать что-то нехорошее?! Боже мой, как она не
 права!.. Это она на работе от своих подруг да от кумы наслушалась всяких сплетен - и
 думает, что все такие... подлые и хитрые. А того не поймёт, что каждая... сучка
 убеждена, что и все такие же, как она! Каждый человек думает обо всех остальных людях
в меру своей испорченности - это закон природы... Ох, как она ошибается!.. Да как она
 понять не может, что я-то теперь - не тот... Я ж теперь - башку расшибу, сдохну - а Дашу
 в обиду не дам! Да после её слов - я ещё настырнее буду! Она даже не подозревает - каким
 упрямым я могу быть!.." И от таких мыслей Илья с такой энергией целовал, ласкал,
 успокаивал Дашу, что она уже не могла не поверить ему и уже сама успокаивала его:
"Родной ты мой!.. Единственный мой!.. Любимый мой!.." Анна Васильевна и  подозревать
не могла, что благодаря её "стараниям", их любовь только крепла, только крепче они
 привязывались друг к другу.
         Вскоре подъехали к ЗАГСу и Андрей с незнакомой девушкой, они нужны были в
 качестве свидетелей; Андрею пришлось уйти с лекций в институте, чему он был только рад.
        - Познакомьтесь - это Рита, - представил он спутницу, у которой и причёска, и
 макияж, и одежда, и сапожки - всё было по последней моде, даже с "шиком"; если девушка
 хотела выделиться, выглядеть не так, как все - то это ей удалось, особенно сильно был
 виден контраст рядом с Дашей, скромно и аккуратно одетой, совсем без макияжа и с
 косичкой. - Илья, да вы же знакомы! Она же наша однокурсница, ты же учился немного на
 первом курсе, должен помнить!
        - Да... что-то припоминаю. Лицо знакомое. Вспомнил! Но как же ты изменилась,
 Рита! Стала такой... Если бы не Андрей - прошёл бы мимо - не узнал! - покачал головой
 Илья, улыбаясь. - Познакомься, Рита, с Дашей.
        - А ты тоже... Но я бы узнала тебя!  И возмужал-то  как! - засмеялась Рита.
- Я специально сбежала с лекций с Андреем, как только узнала, что предстоит встреча с
 тобой. Я бы от любопытства умерла, если бы тебя не посмотрела! Какой ты хорошенький и
 важный стал! Не то, что наши студентики. И все девчонки нашего курса помнят тебя, и все
 бы сюда прибежали полюбопытствовать на тебя, да Андрей не дал мне и рта раскрыть -
 утащил скорее!
         Илья чувствовал, как Даша смотрит на него и спрашивает взглядом:  как ей
 реагировать на слова девушки? - они ей были не очень приятны; а он тихо и нежно пожал
ей руку, успокаивая, как бы говоря: "Я здесь, с тобой, всё будет хорошо». Рита, возможно,
 заметила это, и рассмеялась.
        - Даша, а ты знаешь: я Илью запомнила при первой же нашей встрече, никого не
 запомнила, а его запомнила! На первом же вступительном экзамене в институт, когда мы
 совсем никто друг дружку не знал. Он уже тогда был не как все, и запомнился этим! Мы все
 трясёмся у двери, где экзамены проходят, учебники зубрим, шпаргалки прячем, - а он? В
 коридоре, на подоконнике - спит себе, и никаких переживаний! Аж обидно стало. И мы
 решили подшутить над ним: толкаем его - "Как твоя фамилия? - Тебя вызывают, а ты не
 слышишь!" - и втолкнули его в дверь, он и глаза продрать не успел! Андрей, ты же должен
 это помнить?
        - Я тогда уже в аудитории был, готовился отвечать - и тут он вошёл. Но - удачно:
 кто-то уже ответил и шёл к выходу, поэтому выгонять его не стали, - припомнил тот случай
 и Андрей. - Хотя и пожурили немного, что без приглашения зашёл.
        - Ну, а мы, - продолжила Рита, смеясь, - втолкали его и ждём: что будет дальше?
 Рады, что хоть немного отвлеклись, повеселились. А он... потом, когда вышел -
 преспокойно домой подался - никаких эмоций, думали - завалил экзамен, даже спрашивать
 его побоялись. И только у следующего, кто вышел за ним, узнали - что он сдал на отлично!
 Так я его и запомнила.
        - У тебя редкое и красивое имя - Рита, - сказала Даша, чтобы сгладить ту
 неловкость, что случилась в первую минуту встречи.
        - А вы знаете: моё имя - Маргарита - означает - жемчужинка? - объявила девушка;
 видно было, что она любила быть в центре внимания в любой компании, и сейчас все
 посмотрели на неё. - Да! мальчишки, а где... народ? Где цветы? - спросила Рита, всё
ещё улыбаясь. - Как ни как - мы в ЗАГС приехали!
        - Тс-с! - приставил Илья палец к губам. - Рита, разве Андрей тебя не предупредил,
 что у нас "тайное венчание"?
        - Ой, Илья, извини! Я забыл, - подхватил шутку Андрей. - Ты уж постарайся,
 Маргарита, пожалуйста: никому ни слова - ни-ни! - о том, чему ты сегодня будешь
 свидетелем.
        - Хорошо, ребята, я поняла. Но как интересно! - обрадовалась девушка. - А если бы
 ты знал, Илья, как мы с девчонками внимательно просматривали репортаж с афганской
 границы, когда последние солдаты со знамёнами выезжали оттуда через мост, когда война
 закончилась! Даже, некоторые уверены, что тебя там узнали, - восторженно и торопливо
 рассказывала Рита, боясь, что её перебьют, не дадут договорить; и, действительно, Илья
 рассмеялся.
        - Рита! Никто меня не мог видеть там, потому что я не был там!
        - Но... как же!? Андрей мне сказал, что ты и невесту... извините, Дашу привёз
 оттуда. Я даже специально прибежала сюда, чтоб посмотреть на вас, - искренно удивилась
 Рита и, даже Андрея дёрнула за руку, чтоб он подтвердил её слова.
        - Я не говорил, что оттуда! Я сказал, что - с юга! - оправдываясь, пробубнил Андрей.
        - А Афганистан - это и есть юг! - сразила парней своей логикой Рита. - Что вы
 смеётесь? Разве не так?
        - Да, на юге, - подтвердил Илья. - Но Даша жила в А., это очень далеко от тех
 мест. Да и я служил в другой стороне, за Уралом, в Европе.
        - В Германии, что ли? - спросила Рита, вновь в спешке.
        - Да нет же, в России! А с Дашей мы познакомились вовсе не в армии, это совсем
 другая история, и сейчас её рассказывать некогда, - поторопился уточнить Илья, чтоб
 избежать любопытных вопросов.
        - Как у вас всё сложно! - вздохнула Рита. - Но интересно!..
        - А где же Галя? - спросил Илья друга, чтоб перевести разговор в другое русло,
и встревоженный отсутствием подруги Андрея.
        - Да... не смогла она сегодня... - ответил как-то невнятно Андрей, и глаза отвёл
 в сторону. - Девочки, вы заходите вовнутрь. Раздевайтесь там, очередь занимайте. А мы
 тут с Ильёй... покурим пять минут. Хорошо? - вдруг предложил он.
         Илья видел, с какой неохотой Даша оставила его на улице и пошла с Ритой.
        - Ты же не куришь! - удивился Илья.
        - Нет... дай мне сигаретку! Закуришь тут!..
         Андрей и впрямь прикурил, но так неумело держал и мял сигарету, и вдыхал дым и
 выпускал его тут же, что было видно, что он новичок, но и не кашлял уже - значит - и не
 первый раз курит.
        - Ничего себе! Я таким тебя ещё не видел! - начал переживать за друга Илья.
        - Да!.. - махнул Андрей рукой, - Разругались мои женщины - вдрызь!.. Из-за меня
 разругались... Всё меня делят, будто я вещь какая... Ты, вон, хорошо - раз - и женился!
 А я... с ними... уже почти два года воюю... Ну и... не выдержал я этот раз - вступился
 за Галину, даже пригрозил, что уйду с ней!..
        Андрей не сразу даже смог продолжить свой тяжёлый рассказ, а Илья терпеливо ждал,
 не перебивал, как он это обычно делал.
        - И, знаешь, что мне мать сказала!? - и на этот раз Андрей по-настоящему
 затянулся сигаретным дымом. - Она мне открыла всю правду... обо мне. Столько лет
 молчала, а тут - сказала!.. Молчала б уж и дальше... Она мне сказала, что я им - не
 родной!.. И что у меня есть старшие - и брат и сестра!.. Когда мои родители погибли,
нас - троих - разобрали по разным семьям. Я - младший... И, вот, она меня взяла к себе.
 Поэтому - я ничего и не помню... и не знал. А старшие мои - всё помнили, и давно уже
 просили её, чтоб им со мной повидаться, да она не давала... и от меня всё скрывала. 
Они даже уехали с моей родины сюда... Откуда-то из-под Новокузнецка. А тут... то ли из-за
 этой ругани из-за Галины, то ли те уж так сильно требовать стали о свидании - она и
 высказала всё... А мы-то с тобой, Илья!.. За столько лет нам с тобой - даже в голову ни
 разу не пришла такая мысль - и почему я так не похож на родителей! Они-то чисто - русые,
 а я-то - не то монгол, не то... ещё кто! Да и возраст-то у них - совсем... Они мне
 скорее - дедушка с бабушкой, чем... родители.
       - Да-а… Андрей! Ну и новость ты мне сказал!.. Сегодня день - одних новостей,
одна слаще другой!.. - тяжело вздохнул Илья.
       - У тебя, что - тоже что-то?..
       - Да, тоже: мать сегодня... сорвалась. С чего - не знаю, хоть убей!.. Но ничего,
 дружище - я-то теперь - не один, у меня теперь с тылу - помощник есть. И я с Дашей
 теперь - хоть в огонь - хоть в воду! И отступать мне некуда... И не собираюсь!  И ты
 держись, Андрюха! Не пропадём! Всё образуется! - Илья даже похлопал друга по плечу
, подбадривая его, и улыбнулся.
       - Мальчишки, заходите, нас зовут! - позвала их Рита.
        Их всех пригласили в соседнюю комнату, где за столами сидело несколько женщин,
и они что-то писали. Женщина, которая пригласила их, указала им на первый стол слева от
 двери. Илья и Даша подошли и скромно встали перед столом, ожидая, что будет дальше, но
 лица их всё сильнее и сильнее разгорались не то от жары, что скопилась в комнате, не то
 от волнения: они чувствовали, что наступила решительная минута в их жизни. Они не знали,
 что делать им с их лицами, и оба опустили головы, как провинившиеся школьники. А их
 спрашивали: имена, фамилии, годы рождения, какую фамилию они выбирают, и прочее и
 прочее... И, когда Свидетельство о Браке было заполнено, и им предложили расписаться в
 журнале, - они поняли - на сколько они переволновались и вспотели, что даже руки у них
 тряслись и расписаться они не могут красиво.
        - Поздравляю вас в этот торжественный для вас день, - встала из-за стола и
 обратилась к ним красивая, с прекрасной причёской, женщина лет сорока, которая и
 заполняла все их документы и подала им их. - И вручаю вам это ваше Свидетельство о
 Браке. Берегите его, и берегите и охраняйте вашу любовь! Будьте счастливы! Уважайте
друг друга. Будьте друг к другу терпимы и взаимно вежливы. Счастья вам и благополучия!..
 А сейчас - свидетели... подойдите и распишитесь... вот здесь, - подозвала она Андрея и
 Риту.
         Илья и Даша посторонились немного в сторону и посмотрели друг другу в глаза
- сколько в них было волнения и счастья! Только слёз не хватало... И они дружно, враз
 вздохнули и улыбнулись друг другу.
       - Спасибо вам большое!.. До свидания! - поблагодарили и попрощались все с этой
 милой доброй женщиной, и вышли в соседний зал, где уже и Рита и Андрей стали горячо и
 шумно поздравлять молодожёнов.
        А потом шумной весёлой ватагой они вывалили на улицу, даже не одевшись и не
 застегнувшись до конца. А там был лёгкий морозец и сыпал редкий, но пушистый снежок.
        Но тут к зданию ЗАГСа, прямо к молодёжи подъехала машина Скорой помощи и из неё
 вышла Анна Васильевна!
       - Ну, поздравляю вас! - обняла и поцеловала она сначала Дашу, а потом и сына.
- Ну... ладно уж! - не сердитесь на меня! Не обижайтесь! Простите, старую дуру... Я же
 хотела - как лучше, а вышло... как всегда!.. Уж очень вы напугали меня своей спешкой!
 Прям - реактивные! - даже пошутила она, и даже толкнула Илью своим кулачком в грудь.
- Ну, бычок! Насупился на мать! Не пыхти так! Я же всё равно люблю вас... обоих! Не чужая
 же я вам, а мать, хоть и плохая. - И она ещё раз обняла их обоих и поцеловала. - Люблю
 же я вас! Я-то - не хотела... совсем не хотела вас разлучать! Я-то думала, чтоб вы
 пожили так... хотя бы с годик... Узнали друг друга получше, а потом уж!.. Штамп-то в
 паспорт - легко поставить!.. Но раз уж вы так... Что же теперь делать? Живите - и будьте
 счастливы! И на меня не сердитесь! Я же вас всё равно не брошу! Помогу вам всем, чем
 смогу!.. Вот, и Николай приехал с поездки... Прям - вовремя! И денег привёз! Вот -
 возьмите, и езжайте в ЦУМ... или ещё куда... и купите Даше новое хорошее платье... Это
и в честь сегодняшнего дня... и подарок от нас!.. Да, если деньги останутся - ещё
что-нибудь купите! Сама, Даша, выбирай, всё - что тебе нужно! Ты же девушка - тебе же
всё нужно!.. Это мужикам - ничего сроду - не нужно. А я сейчас сдам в больнице бельё из
 прачечной и пораньше домой... отпросилась - небольшой вечер устроим. Я наберу и
 наготовлю чего-нибудь, и отметим и отпразднуем сегодняшнее торжество!.. И ты, Андрюша,
 приходи обязательно! И девушку свою приводи... И кума с Настей будут. Вот и... в тесном
 кругу и... отметим. - Анна Васильевна тоже жутко волновалась, пока говорила, поэтому
 торопилась, путалась в словах, и, даже, всплакнула немного - глаза её были мокрые.
       Молодёжь была так растеряна её неожиданным появлением, что стояла почти неподвижно
 во всё время, пока она говорила и, даже, ответить они ей ничего не смогли и не успели
- как Анна Васильевна вновь села в машину и уехала.


                37

                "А я тоже пожить хочу... для себя!"

         Андрей пришёл на вечер один, грустный, не разговорчивый, и выпил вина в этот
раз столько, что потом Илье с Дашей пришлось провожать его до дома. Раньше он не позволял
 себе такого.
        А Николай за столом после третьей стопки, оказался таким говоруном и шумным, что
 Анне Васильевне приходилось постоянно одёргивать его: " Да тише ты! Одного тебя только
и слышно!"
        - Нет!.. Нюра!.. Да вы только послушайте! Раньше... не дай бог... едешь по
 трассе... и видишь, что стоит кто-нибудь - непременно остановишься! Обязательно
 спросишь: не нужно ли чего? Может, помощь нужна, или ещё что там... А теперь!? Да хоть
 ты сдохни, хоть заголосуйся на дороге - никто ни в жись не тормознёт! Никому до тебя
 дела нет! До чего люди стали... жестокие! жадные! Да и этот... рэкет... рокет... как
 его? чёрт!.. сроду его не знали!
        - Да тише ты! И не лайся за столом! Здесь же люди сидят, а не пьяная шоферня!
- одёргивала его Анна Васильевна.
        - А что? Не правда, что ли?
        - Да, хватит тебе со своей правдой! Дай о деле поговорить спокойно.
        - А это, разве, не дело?
        Но Анна Васильевны уже отмахнулась от него рукой, как от назойливой мухи.
        - Я тебя, Дашенька, к себе на работу устрою, в больницу. У нас лаборантка в
 декрет уходит. Вот это будет самое то для тебя. Работа хорошая, чистая, в тепле.
        - Я же - ткачиха, - не смело возразила Даша. До чего ж она была хороша в новом
 платье! "Я таких ещё никогда не носила!" - призналась она Илье.
        - Ну что же поделаешь - у нас в городе нет ткацкого производства, - развела
 руками Ксения Юрьевна. - А переучиваться тебе, дивчина, тоже уже... не с руки теперь.
Ты теперь замужняя! Работать надо, за семьёй смотреть... А детки пойдут! А тебя, Илья,
я к нам на завод пристрою... Вот, завтра же и подходи к проходной, я тебя проведу
к начальнику. Я уж загодя говорила с ним о тебе.
        - Ещё чего! - вновь вмешался в разговор Николай. - Илюшке прямая дорога -
 шоферить! По нынешним временам - нигде больше денег не заколачивают, чем дальнобойщики.
 К себе учеником возьму! И не возражайте даже! В крайнем случае - вон - на железку! Там
 тоже хорошо платят. А ваш завод, Ксюша, - на ладан дышит. Сегодня есть, а завтра -
 сдохнет! Конкуренция! Слышала про такое? Да и Горбачёв всю страну развалил, довёл "до
 ручки": продукты по талонам, как в войну, армию развалил - всё Перестройка, чёрт бы её
 побрал. Вот, Ельцин бы взялся - навёл бы порядок! Он - из мужиков, из народа. Да разве
 его допустят?
        - Да перестань ты со своим Ельциным! - вновь одёрнула его Анна Васильевна. -
Все вы мужики хороши, пока спите у стенки. А из мужиков - значит - и выпить не дурак,
 последнее пропьёт... Да дай нам, в конце-то концов, о деле поговорить! Пойми ты - Илья
 на заводе специальность получит! Да ещё и учиться сможет заочно в институте. Там это
 поощряется, даже льготы какие-то есть от завода, только работай и учись. А мотаться по
 дорогам, да ещё и зимой, в мороз да в пургу - это тебе не привыкать, а ему ни к чему!
        - Ну, разве ж я что-нибудь путное предложить могу? - обиделся Николай. - Давайте
 лучше выпьем за молодых, чтоб у них всё было хорошо. А как им жить - они и сами
 разберутся, без нас. И нас не спросят. Женились же - не спросили.
        Анна Васильевна толкнула его в бок локтем, чтоб не трогал более эту тему, и
 поддержала предложение - выпить за молодых.
        - Живите дружно и счастливо! - зашумели все за столом, поднимая бокалы.
        - Горько! - даже попробовал прокричать Николай, да его никто не поддержал.
        - Вы уж извините нас, что вот такая... вышла свадьба - не свадьба. Может,
 потом... попозже, когда всё утрясётся - устроим что-нибудь и пошикарнее, - извинилась
 Анна Васильевна перед молодыми, когда все выпили и притихли на минуту, закусывая. - Да
и твоих, Даша, позвать надо будет. Познакомиться с ними. А как же! Мы же теперь - родня!
 Нравится им - не нравиться такая родня, как мы, но... теперь никуда от нас не денешься
- теперь ты наша! И никому мы тебя в обиду не дадим! Я всегда мечтала о такой дочке, и
 мечта моя сбылась, наконец!
        - Спасибо... мама! - чуть слышно проговорила Даша и ужасно покраснела! Она
 впервые назвала свекровь - мамой! И Анна Васильевна услышала и оценила это, и встала
из-за стола и подошла к девушке, обняла её и поцеловала.
        - Ты моя теперь доченька! И ты хорошая доченька! Я в этом уже убедилась. И мы
 будем жить дружно. Я верю! Слышь, кума, послала сегодня молодых после загса пройтись по
 магазинам купить себе обнову, подарки, а про обручальные кольца забыла сказать - так и
 они не догадались... или не посмели - такие, прям, скромники, - Анна Васильевна была уже
 заметно подвыпившая, и Илья боялся - как бы она чего лишнего не сказала.
         Да и все были уже "прилично навеселе", и все сейчас "любили и уважали друг
 друга"! Только Илья да Даша чуть-чуть пригубили за весь вечер красной наливки и сидели
 во главе стола скромно и тихо.
        - Ну, а ты чего, Настёна, молчишь, голоса не подаёшь? Да и Андрюшу сегодня не
 слыхать, не видать, - обратилась Анна Васильевна к "холостой" молодёжи. - Вы же тоже
 давно друг дружку знаете? - вот и сдружились бы. А что? - Хорошая пара получилась бы!
- предложила она, но молодёжь не поддержала её разговор.
        - Да вы же все враз говорите. Разве вас перекричишь! - засмеялась Настя, но
как-то не весело; и весь тот вечер она была задумчивой и ушла домой раньше всех. В своих
 пышных, рыжих волосах, да в кофте с яркими цветами - она сегодня была красавицей, только
 никто этого не заметил и не оценил; и печальные глаза её никого не "задели". В первый
 день, как Илья и Даша приехали домой и Даша узнала о Насте - обрадовалась, что у неё в
 незнакомом городе будет подруга, но... дружбы не получалось - Настя избегала встреч и
 была крайне не разговорчива, замкнута.
        - Да я... чё... Я так... - пробормотал Андрей невнятно, улыбаясь "пьяненькой" улыбкой…
        - Пойдёмте-ка, мужики, покурим, - предложил Николай, поднимаясь из-за стола. - А
 бабы и без нас найдут, о чём потрепаться.
         Когда мужчины вышли из-за стола, Анна Васильевна подсела к Даше на соседний
стул и обняла её за плечи и стала говорить так, чтоб их не очень-то слышали другие.
        - Вот, ты сердишься на меня, Дашунька... Да-да! Можешь не вертеть головой, я же
 всё понимаю и вижу. Да я не об этом хочу поговорить с тобой. Ты только выслушай меня, не
 перебивай... Ты мне понравилась, я даже успела полюбить тебя... Я же так всегда мечтала
 о дочери!.. Ну да я опять не о том. Я вот об чём... Пойми меня правильно и не обижайся.
 Илья - он не такой, как тебе кажется: ты его ещё не знаешь... но скоро узнаешь. Его - на
 булавку к своей юбке пристегнуть не получится! Это точно, можешь мне поверить. Он - как
 тот кот, что сам по себе! Никогда не скажет, что у него на уме! А у него на уме всегда
 что-нибудь есть. А это значит, что он всё равно будет добиваться того, о чём задумал...
 И не посчитается ни с чем и ни с кем! Никому ни единого слова не сказал, когда задумал
 институт бросить и в армию смотаться от нас от всех: задумал - и бросил, и уехал, и на
 нас рукой махнул. И с отцом родненьким захотел повидаться - и повидался, со мной не
 посчитался. И к тебе, когда поехал, - через меня перешагнул - и поехал! И в школе ещё,
 когда учился - такое выкинул! Мы уж все думали, что его и в живых нет, а он... аж на
 Памир укатил! Ну, кто же мог подумать, что мальчишка на такое способен?! Тут взрослый-то
 - боишься на двор ночью выйти, а он - на край света убежал, целый месяц искали - и
 милиция, и школа... Ну, предупредил бы, посоветовался, когда что задумает. Никогда! И ни
 с кем! Только всё по-своему. Имей это в виду на будущее: тебе с ним жить... и разгребать
 всё то, что он... натворит, наделает. Я тебя не пугаю, но предупреждаю, и сдаю тебе его,
 как говориться, с рук на руки. А с меня - хватит: я тоже пожить хочу!.. Ладно - не вешай
 носа! А то я понапугала тебя тут!.. - и Анна Васильевна поцеловала и впрямь напуганную
 Дашу.
         А друзья на крыльце смогли поговорить наедине только, когда Николай покурил и
 ушёл в дом.
        - Илья, открой свой секрет: как ты смог вот так... одним махом - жениться? Я
 знал, что от тебя много чего можно ждать, но... женитьба - это же слишком серьёзно,
- удивлялся Андрей, тоже "балуясь" со всеми сигаретой, но больше "играясь" ей, чем
 затягиваясь дымом.
        - Андрей-Андрей! Никакого секрета нет! Просто мне одной встречи, одного взгляда
 хватило, чтоб понять - Даша - это и есть моя вторая половинка, предназначенная мне
 свыше, как говорят, - говорил Илья и улыбался, не то видя перед собой
"непривычно-пьяненького» друга, не то своим "высокопарным" словам, которыми объяснял
свой поступок. - Ну, сам понимаешь. Даже, ещё не видя её, а только по письмам - я
 почувствовал - это она! это - моё! А там, за три дня - я пережил такое! Я, наверное,
уже никогда не буду так счастлив, как в те три дня!.. Я теперь, как танк - всё в клочья
 разорву, что нам на пути встанет. Понимаешь? Очень жаль, что мама не поняла этого и
 попыталась... сегодня утром помешать нам. Но теперь, я думаю, и она... поняла, -
 закончил говорить Илья уже без улыбки.
        - А я с Галиной теперь и не знаю, как быть... Может, я затянул слишком, упустил
 время? Ведь, почти два года! Да и невозможно было: у меня институт, она - ещё в школе
 училась! А теперь ей восемнадцать, но мне еще учиться и учиться... Но даже и не это
 главное, и это бы преодолел как-нибудь, а вот... с матерью они... ну, не могут никак!
 Совершенно не могут! Это - только сразу из дома уходить, на квартиру, или к её
 родичам... А теперь - как уйдёшь? Такое тут заявили мне!.. Я сначала даже подумал, что
 мать нарочно сказала мне, что я им не родной, придумала, обманула, чтоб только меня от
 Гали оттолкнуть, но... но как увижу свою рожу в зеркале, сразу понимаю, что они правду
 говорят... Как я теперь могу? Воспитывали меня двадцать лет... не родного, а  я на их
 старости лет, когда они могут... когда всё с ними может случиться - я брошу их! Это же
 невозможно! Для меня невозможно! Ты меня понимаешь, Илья?
        - Конечно, понимаю!
        - Не могу я их оставить - и всё тут!.. Это равносильно тому, чтоб...
 "переступить" через них! А я не способен на это! Можно было бы ещё подождать... год -
 два... Возможно, они бы притерпелись друг к другу... Или они бы привыкли к мысли, что я
 могу... со временем... уйти от них... Или ещё бы что-то случилось - не знаю! Но... в
 последнее время... да и раньше уже... а особенно в последнее время - я стал
 чувствовать... или как там? - не знаю, как сказать, но я стал сомневаться - как ты
 только что сказал, - а Галя - моя ли половинка?! Да, была страсть, да - влюблён, даже
 сейчас! Но... но что-то не то у нас. Не так ведут себя, живут друг с другом те... кто
 настоящие "половинки"! В этом я особенно убедился сегодня... в ЗАГСе, и сейчас... за
 столом, когда увидел вас, тебя с Дашей. Ты даже мог бы мне ничего не говорить..."
 высокопарно", никак не говорить, а я бы... всё и сам увидел и понял!.. Вот такие вот
 "пироги", Илья! Ты-то меня понимаешь! Вот и я понимать начал, что... семьи-то у меня с
 Галей - и не получилось бы! Ты единственный, кто меня понимает! Прости, если я что не
 так говорю, я сегодня выпил... лишнее.
       А из дома уже слышался сильный и мелодичный голос Анны Васильевны, она пела:
               Вот кто-то с горочки спустился.
               Наверно, милый мой идёт.
               На нём защитна гимнастёрка,
               Она с ума меня сведёт...


                Конец третьей части. 




                ЧАСТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ

                БУДЕМ ЖИВЫ  -  НЕ ПОМРЁМ

                "На маленьком плоту
                сквозь бури, дождь и грозы...
                в мир новых красок полный..."
                Юрий Лоза


       Когда Илья Ольшанин передал мне свои тетради с записями, то он сказал мне
 следующее: "Саш, для чего люди пишут воспоминания, мемуары - если они не писатели? 
Так вот, я думаю, что они прежде всего делают это для себя, чтобы не только попробовать
 свои способности в письме, но непременно с целью доказать самому себе, что, вот: я не
 просто жил всё это время изо дня в день впустую, - а мечтал о чём-то, делал что-то,
 даже, может быть, пользу какую-то принёс. Короче... - пишут, чтобы оправдаться перед
 собой же, что жил не зря. А то, ведь, порой любого человека такая заразная мысль заесть
 может:  жил ли ты вообще-то все эти годы? Ведь, будто и не было тебя! Ничего-то от тебя
 и не осталось: ни хорошего, ни плохого!..  Вот ты, Саш, хочешь рассказать: что со мной
 случилось... да и со всеми нами в наше не простое время, но... это уже ты будешь
 доказывать себе - на что ты способен. Пробуй! Авось - кто-нибудь случайно прочтёт всё
 это однажды и узнает не только по учебникам Истории: как мы жили?"


                38

                "Всё смешалось..."


      И вот - вновь осень, вновь ноябрь... Только зима ещё где-то далеко:  и не пахнет
 ею, и ветерок тёплый, и снега нет совсем. Зато ночи такие тёмные, безлунные, тихие, и
 звёзды с неба сыплются горстями, и яркими полосками чертят по небу, будто соревнуются
 между собою: кто ярче, кто дальше и дольше прочертит небо. И редкие ночные прохожие
 невольно останавливаются и, задрав голову, любуются таким завораживающим зрелищем
 космического масштаба. Когда ещё увидишь нечто подобное? Осенний звездопад в безлунную
 ночь! Что ещё может быть прекраснее?
      А в больничном парке, что разросся вокруг двухэтажного здания старинной постройки
  с массивным фундаментом в человеческий рост и с огромными окнами, - была сплошная
 темень.  И единственным источником и света и звуков - было только это здание. Да и
время подходило к полуночи. Илья нервно курил и уже трижды обошёл  вокруг роддома, иногда
 останавливаясь, прислушиваясь к звукам и голосам, и напряжённо всматриваясь в светящиеся
 окна, на многих из которых были наклеены бумажки с номерами палат. Уже более часа
 прошло, как он приехал сюда на автобусе вслед за "скорой помощью", на которой увезли его
 Дашу. Но из приёмного отделения его выгнали, сказали: чтобы он "до утра сюда не
 появлялся и не мешал". А на его вопросы о Даше - отвечали очень просто и однозначно:
 "Рожает... А тебе здесь делать нечего. Не шуми и не мешай. Приходи утром - тогда и
  узнаешь всё». Но уйти он никак не мог, потому что здесь находилась его Даша и ей было
 очень больно, она страдала и он не мог её оставить, потому что ему вдали от неё было бы
 ещё хуже. "И как этого не могут  понять все эти люди в этом здании с такими толстыми
 стенами? Толстокожие они, как эти стены!" - ворчал он про себя беспомощно.
      Вот он и ходил под окнами вокруг здания, всматривался и вслушивался, и нервно
 курил, и ему было очень плохо, потому что он себя считал виновником Дашиных страданий,
и со злостью понимал, что он ничем не может ей помочь.
      Наконец его внимание привлекли два окна на втором этаже в левом крыле здания. Одно
 из окон было ещё с лета обтянуто марлей от мух и немного приоткрыто, поэтому из него
 слышались голоса и звуки, которые то совсем затихали, то ворчал чей-то приглушённый
 голос, поэтому отдельных слов разобрать было невозможно, и голос этот был спокойный, но
 требовательный. Иногда из окна явственно слышались стоны и, даже, вскрики. Вот эти-то
 вскрики и пугали и настораживали Илью, и мурашки бегали у него по спине, и руки
мелко-мелко дрожали.
      "Это Даша мучается! - убедил он себя. - Это она кричит! И... возможно, ей совсем
 плохо... и они тоже не могут ничем ей помочь... и уже режут её скальпелем! Вон...
 бренчат инструментом... А я тут!.. Это я во всём виноват! Если бы не я - она бы сейчас
не страдала! Боже мой, как ей больно!.. За что ей такие страдания? Она же ни в чём не
 виновата, она никому ничего плохого не сделала! Это я эгоист, это из-за меня она так...
 и умереть может!.. Дашенька, если бы я мог тебе помочь! Прости! А я себе не прощу...
 Теперь она возненавидит меня!.." Илья, как загипнотизированный, стоял под окнами,
 слушал, проклинал себя и не мог сдвинуться с места. Долго он так простоял. Потом
 очнулся, закурил, вновь сделал круг под окнами, но  вернулся на то же место, и
 прислушался. И так несколько раз. Он уже начал понимать,  что, сколько бы он не терзал
 себя и не казнил, - он бессилен что-либо изменить и помочь Даше, хоть всю ночь топчись
и кружи он тут под окнами и у закрытых дверей. Но вновь стучаться в громадные двери
 приёмного отделения и нарываться на грубости - ему тоже не хотелось. И пришла к нему
 хорошая мысль: дойти до автобусной остановки, где он видел телефон-автомат, и позвонить
 оттуда. Так он и сделал. В кармане нашлась "девушка", а номер телефона роддома он
 запомнил, когда вызывал "скорую".
       - Роддом, - услышал он в трубке спокойный женский голос.
       - Я... Я насчёт Даши Ольшаниной. Сегодня вечером к вам поступила. Как она? - голос
 его был жалкий, измученный.
       На какое-то время в трубке наступила тишина и, когда Илья вновь хотел повторить
 вопрос, то услышал тот же голос, только человек, который говорил тем голосом, - должно
 быть улыбался чему-то.
       - Ну и кого вы хотели, папаша, - сына или дочь?
       Илья не сразу понял: с кем разговаривает та невидимая женщина, - ну, не с ним же!
       - Да... мне-то что?! - пробормотал он сам себе под нос. - Я спрашиваю: как
 самочувствие Даши!?
       - Ну, папаша, какой же вы!.. - обиделся голос в трубке. - Да нормально с ней всё!
 Держалась молодцом. Сейчас отдыхает. Без осложнений. А у вас только что сын родился! Три
 шестьсот вес, и пятьдесят один - рост. Поздравляю... папаша! С сыном вас!
       Илья и ответить что - не нашёлся, совсем потерялся.
       - Спасибо... - прошептал он растерянно. - Спасибо большое! - наконец чуть не
 прокричал он, начиная соображать: насколько важное событие произошло только что!
       - "Спасибом" - не отделаешься! - засмеялись в телефонной трубке и - всё затихло.
       "Значит - всё хорошо обошлось!.. Сын родился! - повторил он несколько раз про
 себя, как бы привыкая к этому новому для него слову - "сын"... - Надо же - у меня сын
 родился!..  Теперь я - папа!? У меня теперь не только Даша, но и... сын есть! - кричал и
 смеялся от радости в Илье его внутренний голос. - Вот какая теперь у меня семья... самых
 близких и родных!.."
       "Да, жизнь продолжается!.. - размышлял он и всё ещё улыбался от приятных мыслей и
 чувств, когда ехал домой на последнем автобусе. - Сын!.. А мы так конкретно и не решили:
 как его назовём. Всё на потом откладывали, когда будет точно известно: сын или дочь у
 нас. Я бы хотел Игорем назвать... в честь Игоря Талькова... недавно его убили... прямо
 на концерте. Только... и Даша, и другие могут не согласиться, скажут: Тальков достоин
 "Памяти и памятника", но... дать имя ребёнку в честь его - повторить судьбу человека.
 Хотя... как посмотреть на это: меня - бабушка Полина настояла, - чтоб назвали Ильёй,
как мама мне рассказывала, потому что бабушка Полина очень любила своего родного брата,
 который был всего года на два старше её и у неё самые приятные и яркие впечатления
 детства связаны с ним. А в честь его - потому что он погиб, когда ему было всего
 двенадцать лет, погиб геройски: они в то лето гостили в деревне у родственников и ночью
 деревенские мальчишки баловались махоркой, курили за колхозным зернохранилищем, а
 колхоза тогда только-только создавались, - и случился пожар. Виновники-то пожара
 разбежались, а Илья тушил, боролся с огнём до последнего, пока сам не обгорел и не
 лишился сознания. Его потом, как героя, увезли и лечили в Ленинграде, но не спасли, и
где-то там есть его могилка и ухаживают за ней школьники близлежащей школы. Но, вот -
мне уже за двадцать лет - а я ничего героического не совершил... и в пожаре не сгорел.
А моя мама согласилась назвать меня Ильёй, потому что я родился крупным и басистым, как
 "богатырь" - как выразилась акушерка, и ещё потому, что она где-то прочитала, что Илья
 значит: похожий на мать, заступник матери; она и сама не помнила потом, где это она
 вычитала, но в память это значение имени ей запало. А я, вот, и не похож и не
 защитник... - Илья грустно смотрел в окно автобуса на тёмные окна спящего города. -
Как жаль, что не с кем прямо сейчас поделиться радостью - все спят, весь город спит...
А мама, так вообще... узнает о том, что она стала бабушкой и у неё есть внук - скорее от
 чужих людей, чем от меня», - тяжело вздохнул Илья и улыбка сошла с его лица, и грустные
 мысли пересилили радость сегодняшней ночи.
       Да, к сожалению, не долго держался "мир" в их доме. Илье никогда не нравился образ
 жизни его родителей и того круга знакомых - среди которых они жили, и ему всегда
 хотелось жить иначе, не так как они. Но первое время, как он вернулся из армии и привёз
 Дашу, - приходилось терпеть. Тяжелее всего ему было от присутствия в доме Николая: ну
 совершенно разные они были с ним! Ни сделать что-либо совместно, ни поговорить даже -
 было невозможно, и уступать, подстраиваться один под другого - они тоже не хотели. Как
 два магнита с одинаковыми полюсами - они могли только отталкиваться друг от друга. Но
 хуже всего было то, что в этих натянутых отношениях Анна Васильевна почему-то винила
 только Дашу, что будто бы та настраивала её сына против Николая и против неё, - хотя
 Даша была совсем ни при чём! Она наоборот старалась сгладить все "острые углы" в
 отношениях членов семьи. И, как ни странно, чем сильнее Илья защищал жену и объяснял
 матери, что Даша ни при чём, а это он, Илья, не может наладить отношения с Николаем, -
 тем больше Анна Васильевна злилась на сноху и винила её во всех "смертных грехах". И не
 было никакой возможности доказать ей обратное! Будто какое-то затмение нашло на неё...
 Как бы там ни было, но жить вместе, одной семьёй - стало невозможно. Илья это понял в
 тот самый вечер, когда он пришёл домой с работы, а Даша, с большущим животом, сидела в
 их комнатке вся "зарёванная", а пьяненький Николай на кухне разводил руками и бормотал,
 как бы оправдываясь: "Ну, ничего же не сделал!.. Совсем - ничего!.."
        Уже позже, когда улегся в доме шум, и Илья смог более-менее спокойно
 проанализировать: что же все-таки произошло дома без него, - оказалось, что Николай
 пришёл домой "уже выпивши", да ещё и домой принёс с собой "поллитровку", что очень не
 понравилось Анне Васильевне и она "подняла скандал", а Николай на неё грубо
 "огрызнулся", чуть ли не с "матом", что для Даши было совершенно непривычно, даже
 "дико", - поэтому она "заступилась за маму" и "забрала со стола бутылку с водкой, чтоб
 спрятать её", а Николай... отобрал ту бутылку у неё, и, при этом - так толкнул Дашу, что
 та больно ударилась животом об угол стола... Но заплакала она не так от боли и от страха
 за здоровье будущего ребёнка, как от слов Анна Васильевны: "И что ты лезешь не в свои
 дела!? Кто тебя звал сюда!? Без тебя разберёмся! И вечно ты не вовремя... и под руку
 лезешь!" И так далее, и так далее... Не заступилась за неё свекровь, не оценила того,
 что Даша на её стороне, а наоборот - её же и обвинила во всём! Вот что было более всего
 не понятно бедной девушке, и обида выливалась ручьями слёз! Илья, когда узнал, что
 Николай "толкнул" Дашу - в драку кинулся, но Даша чуть не на коленях перед ним сумела
 удержать его и убедить, что будет только хуже, и они же будут во всём виноваты в глазах
 матери и та скажет, что это она, Даша, "натравила сына"... Да-а, жить вместе под одной
 крышей - стало невыносимо; это поняли все. Жаль только, что "виноватой во всём" осталась
 одна Даша... А Илья так и не смог понять причину перемены настроения матери: "в чём они
 провинились перед ней?"
       Помощь молодым пришла неожиданно, и откуда её и не ждали. Даша и Илья уже
 работали, уже у них появился новый круг знакомых, среди которых нашёлся человек, который
 им помог подыскать небольшой частный домик и договориться о покупке его. А с деньгами
 помогли Дашины отец и родная тётка по отцу, которая скоро выходила на пенсию и жила в
 деревне одна без семьи. Они  приехали к молодым, привезли деньги и даже "приданное" -
 две огромные пуховые подушки.  Пётр Сергеевич предлагал им перебираться к нему в А.,
где он бы помог Илье с работой, да и по дому и в саду ему было уже тяжело управляться,
но Даша отказалась... из-за мачехи. Вот так они и приобрели свой домишко, и начали "вить
 своё гнёздышко". Анна Васильевна была же в такой обиде на них, что, живя в одном городе,
 - они не виделись уже несколько месяцев.
       Но жизнь продолжалась, не стояла на месте. Летом Илья сдал экзамены в институт и
 поступил на заочное отделение, что на работе только приветствовали. Кстати, тут и я с
 ним познакомился, и мы быстро сошлись, а дальше уже и семьями стали дружить. И вот -
 осенью у него родился сын. А далее, как он не боялся, что Даша "возненавидит" его за
те страдания, что пришлось ей пережить во время родов сына, - через год и пять месяцев,
 весной - она родила ему дочь! Семья росла - и они были счастливы, жили дружно, делали
 всё согласовано, помогали друг другу, и любили друг друга так же, как в первые дни их
 встречи...
      

                39

                "Под холодный шёпот звёзд
                Мы сожгли последний мост..."


       И, вот, вновь пришла осень.
       Была самая пора "Золотой осени" и "Бабьего лета", самые первые числа октября.
 Природа вокруг блистала красотой необыкновенной, потому что не осталось ни одной краски,
 которую бы она не использовала, и небо окрасилось такой прозрачной синевой - что дух
 захватывало. Такому буйству красоты - просто душа радовалась и, казалось, что не было
 никого, кто бы ни млел от бархатного тепла и величавого великолепия природы: и кот на
 завалинке, и петух на изгороди, и всякий прохожий на улице...
       Илья ещё учился на третьем курсе института, а на работе  начальник цеха и директор
 предприятия назначили его мастером участка, потому что скоро все отметили, что он, если
 за что-то берётся, если ему что-то поручат, то он "исполнит задание обязательно, не
 подведёт, и с людьми умеет ладить": за первый же год работы он освоил все станки на
 участке, любой их них мог настроить, отладить, заменить любого рабочего, прочитать любые
 чертежи; и уже год, как "ходил" в должности бригадира. А время было очень нестабильное,
 тяжёлое, предприятие постоянно "лихорадило", так как "по-живому" рвались давно
 отлаженные связи, потому что и государство рвали на куски, и каждый "кусок" стремился
 жить самостоятельно, "независимо" от других. Директор то и дело отправлял гонцов на
 предприятия-смежники, чтоб заручится их поддержкой и сохранить старые связи, несмотря
на новые границы и таможни. Дошла очередь и до Ильи. И выпало ему через всю страну
 добираться до далёкого Таганрога. Но товарищи на работе  шутили над ним: "На море едешь!
 В бархатный сезон! Смотри, не загуляй там!» Начальство прикинуло: поездом дешевле,
 конечно, но ехать  только в одну сторону почти неделю; взяли билет Илье на самолёт.
 Авиарейса прямого направления в ту сторону уже не было: страна погружалась в тяжкие
  времена, в "лихие девяностые", - пришлось ему лететь с пересадкой в Москве.
       Илья и Даша расставались на такой длительный срок впервые, и в другое время он бы
 мог сослаться на "тяжёлые семейные обстоятельства": на маленьких детей, на их здоровье,
 и мог бы найти и другие причины, и поехал бы в командировку "с неохотой", но... не в
 этот раз. И о настоящей причине: почему он поехал "с охотой", хотя и старался не
 показать "вида" - знал только он один. А главная причина была в том, что он внимательно
 следил за новостями из телевизора и из газет и понимал, что в Москве назревают очень
 серьёзные события, и, "раз ему не удалось осуществить свою детскую мечту и
 попутешествовать по Миру и открыть новые острова, - как он выразился, рассказывая мне
о своём поступке, - то очень ему захотелось воспользоваться случаем и увидеть, а, может,
 и поучаствовать в тех "исторических" событиях, что уже происходили в столице, "потрогать
 Историю руками" - как он любил говорить. Повезло ему ещё и потому, что в те дни у них
 гостила Дашина тётка, только что вышедшая на пенсию, а то бы несладко пришлось молодой
 маме с двумя малышами. Хорошо было и то, что Даша, занятая детьми, не очень-то вникала
в тревожные новости, о которых рассказывали с "голубого экрана" и отпустила мужа, не
 подозревая о его тайном намерении.
       Илья вылетел в Москву рано утром 4 октября.
       Не любил он летать самолётами, а тут пришлось. Но ещё перед посадкой в самолёт у
 стойки регистрации билетов он заметил группу пассажиров и был приятно удивлён, что все
 эти незнакомые ему люди -  "знакомы" ему! Он много раз видел их! И сейчас вспомнил: это
 был вокально-инструментальный ансамбль "Самоцветы", который, видимо, приезжал в их город
 на гастроли. И Илье сразу же, невольно вспомнилась очень популярная песня: "Мой адрес -
 не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз..." И так на душе у него стало приятно,
 что он тут же забыл о предстоящей "неприятности" полёта; да и как-то "спокойнее стало у
 него на душе от мысли, что не так уж и плохо всё в стране, как сообщали новости, раз
 такие артисты путешествуют с концертами". А тут ещё... у трапа самолёта, ещё поднимаясь
 по нему, ещё издали Илья не мог не обратить внимания на копну рыжих волос у одной из
 стюардесс; а потом он узнал и большие серые глаза, которые приветливо улыбались ему,
и, чем он выше поднимался по трапу и ближе подходил к этим глазам - тем они радостнее
 улыбались ему, и знакомые пухленькие щёчки ещё более расплывались и розовели.
        - Извини... Настя, ты что ли? Сколько лет - сколько зим! Ни за что бы не узнал,
 мимо бы прошёл - если б на улице, а тут... - обрадовался и Илья.
        - Здравствуй, Илья! А ты нисколько не изменился. Я рада видеть тебя!.. Ты проходи
 в салон. Я потом, как освобожусь, - подойду к тебе.
        Когда самолёт набрал высоту и все "угомонились" - Настя действительно подошла к
 нему и присела рядом на свободное место, которых было предостаточно в салоне.
        - Какой ты красавицей стала! - искренне, что думал то и сказал Илья. - И эта
 униформа тебе так идёт!
        - Так вот в чём дело! А я-то не могла догадаться: почему ты не хотел замечать
 меня раньше! - неожиданно прямо сказала девушка, и Илья не сразу понял: она это серьёзно
 говорит - или шутит? Глаза Насти всё так же радостно улыбались ему, и по ним невозможно
 было понять: что у неё на уме.
        - Я рад, что встретил тебя! Рад, что сбылась твоя мечта - стать стюардессой,
- продолжил Илья, не ожидая никакого "подвоха". - Значит, не зря мы с тобой так упорно
 сидели над английским. Я даже помню, как ты плакала, когда я тебе объяснял, что такое
 "неправильные" английские глаголы, - а ты не понимала.
        - Хорошо, что ты хотя бы это помнишь... Да я тогда плакала не только от
 английского, да ты... не хотел ни понимать, ни замечать. Как поживаешь-то? Я слышала,
 что счастлив... и доволен жизнью.
        - Да, у меня всё - слава богу. Живы-здоровы все. А ты как? Замуж-то вышла? А то
 мне и узнать не у кого, давно никого не видел. И тебя, вот, встретил... и то случайно
- в командировку послали...
       - Замуж?.. Илья, зачем ты прикидываешься таким наивным? Ты же в сто раз умнее -
уж я-то знаю... Замуж? А где мужики-то, чтоб замуж выйти?.. Кругом одни альфонсы или
 женатики... Вот, за тебя бы - вышла... - вдруг прямо сказала Настя - Илья даже
 вздрогнул, - и, хотя всё ещё улыбалась, но уже как-то странно смотрела на Илью, и голос
 её уже менялся, переходил чуть ли не на шёпот; и ему страшно стало и от этой улыбки и от
 взгляда, даже вспомнилось ему, как он замечал в её глазах раньше "притаившуюся хищницу,
 лисичку". - Даже любовницей твоей счастлива была бы быть! - вдруг вот так вот прямо
 заявила она! - Помнишь - как я тебе руку бинтовала, когда ты в отпуск приезжал? Будь я
 тогда чуть-чуть посмелее - и моя, и твоя жизнь совсем другая была бы! - Илья не то
 побледнел, не то покраснел - он не видел своего лица, - но он с ужасом понял, что Настя
 не шутит, и потерял дар речи. - Никогда не прощу себе, Илюша, что я не насмелилась тогда
 сказать тебе, что я все школьные годы только и ждала, когда я вырасту, окончу школу и ты
 заметишь, наконец, что я всегда сохла по тебе.  Никогда не прощу... Поэтому и сейчас,
 вот, не выдержала и... насмелилась. Я тогда ещё надеялась, что смогу всё тебе сказать,
 когда ты насовсем придёшь домой из армии, но... судьба не сложилась: я в училище была,
а ты тут сразу же... укатил... уехал к этой... к заочнице своей. И на свадьбе вашей - я
 сама удивляюсь: откуда у меня силы взялись - удержаться! Пожалела я тогда Дашу - она-то
 ни при чём... Одно не могу понять - чем она лучше меня?
       Глаза у Насти уже не улыбались - они блестели от влаги. Илья не смел смотреть на
 девушку прямо, но не мог он и не заметить её влажные глаза. И, слегка дрожащий голос
 собеседницы,  приводил его в дрожь. Он видел перед собой её маленькую женскую руку,
 которая не могла найти себе места и постоянно во время всего разговора что-то теребила
 или перебирала, что попадало под её пальцы, и ему очень хотелось взять эту руку,
 погладить, приласкать, успокоить, как незаслуженно обиженного ребёнка, но он не посмел
 сделать этого: его останавливала мысль - а вдруг Настя воспримет этот его порыв
 "жалости" за согласие "принять её любовь"! - и ему становилось страшно за будущее, а он
 не хотел таких перемен в своём будущем: Настя никогда не входила в его планы, тем более
 - сейчас. Да и Даша, и дети так много занимали места в его душе, что уже никаким другим
 чувствам похожим на любовь к другому человеку - там не было места; он достиг чего хотел:
 и любви и детей, и собственного "гнёздышка", и теперь у него были новые планы и желания
 - и не было там места Насте... Да, много чего вспомнилось ему в те минуты встречи с
 Настей, и не просто вспомнилось, а посмотрел он сейчас на всё то прошедшее в новом
 свете, под новым "углом" - и ему стало отчего-то стыдно и неловко: а вдруг он когда-то
 ненароком и подал повод девушке, хотя бы в той же бане!.. Да ещё сейчас он видел перед
 собой, совсем рядом:  её руку с тонкими взволнованными пальчиками, её вздрагивающие
 колени, её разгорячённое тело - и не мог не понимать, не чувствовать, что только пожелай
 он - и это горячее тело будет принадлежать ему, и он сможет делать с ним всё, что
 захочет! - и это более всего пугало его: ведь, Илья был самым обыкновенным молодым
 мужчиной, потомком, пра-пра...внуком полудикого любвеобильного Кроманьонца, а не
 зомбированного инопланетянина...
        - Спасибо, Настя, - еле слышно сказал вслух скорее внутренний голос Ильи, чем его
 язык, а  сам он весь вспотел и залился краской. - Извини... но у меня есть... и жена и
 дети... И мне этого хватает... Больше не надо...
        Настина рука перестала дрожать, замерла как бы в задумчивости или от обиды, а
 потом нервно дёрнулась подальше от Ильи.
       - Да ты не парься, Илья: я же не злодейка-разлучница. Просто я... очень долго
 держала это в себе, и... оно копилось, копилось... И, вот, увидала тебя - и не
 сдержалась, прорвало меня! Давно хотело прорваться, да я всё сдерживала... Извини...
Мне ужасно хотелось, чтобы ты знал это... И теперь ты знаешь. И мне стало легче! А уж как
 ты... поступишь дальше... это уже твоё дело. А я всё сказала!.. Да мы теперь и навряд ли
 скоро увидимся:  меня переводят на международные линии. Я, если и выйду замуж, то или за
 арабского шейха, или за американского миллионера, - Настя даже пошутить попыталась, и
 улыбнулась мокрыми глазами и пухлыми щёчками.
        - Но это же... добровольное рабство! - удивился Илья, постепенно успокаиваясь. -
 Что у шейха, что у американца - ты не будешь принадлежать себе. Ты будешь только куклой
 для исполнения их... желаний. Они не будут считаться с твоими чувствами. У них всё
 меряется на деньги или на золотые побрякушки.
        - А чем у нас-то лучше? В нищете, что ли лучше? Да я ... здесь всех мужиков с
 тобой сравниваю... Не хочу сравнивать - а оно само получается. И для меня нет больше
 таких, как ты! Как ты этого не поймёшь!? А я, Илья, - тоже счастья хочу, детей хочу!
 Понимаешь?.. - Настя так разволновалась, что ей пришлось на минуту остановиться и
 отдышаться, и привести раскрасневшееся лицо в порядок. - Да, разошлись наши
стёжки-дорожки, но я всё равно благодарна тебе, Илья: ведь только благодаря тому, что я
 росла рядом с тобой, тянулась за тобой - я не спуталась ни с какой шпаной, не таскалась
 по дискотекам, не попробовала наркотиков... Ладно, поживём - увидим, - заключила она
 вставая. - Извини, но мне уже пора... меня уже зовут.
        Настю действительно звали подруги-коллеги: пора было кормить пассажиров завтраком.
        - Твой Бой-френд? - поинтересовалась у неё подруга. - А ничего... симпатичный.
        - И не Бой, и не Френд, - задумчиво, будто разговаривала сама с собой, сказала Настя.
        - Да уж! А глаза на мокром месте! - отметила подруга. -  И чего ты в нём нашла?
- решила она пожалеть Настю.
        - А ты что в своём мачо нашла? Кусок мяса с пивным брюшком, да с пустой башкой!
- неожиданно накинулась Настя на подругу; та аж чуть стаканы с разноса не уронила,
 шокированная агрессией.
        - Девочки! Ну-ка, успокойтесь сейчас же! - прикрикнула на них старшая стюардесса.
 - Давайте - пошевеливайтесь, а нервы и эмоции - спрячьте подальше.
        - Да я-то ничё... Она, вон, на всех кидается, - попыталась оправдаться младшая
 стюардесса.
        Настя молча занялась своими обязанностями.
        А Илья остался один на один со своими мыслями и переживаниями. Но тут его развлёк
 разговор его соседей, двух женщин; они сидели в креслах впереди его, поэтому он не видел
 их лиц, не смог понять - какого они возраста, да и разговаривали они не громко, но у
 него был прекрасный слух, и по их разговору он понял, что они слышали, о чём была его
 беседа с Настей.
        - Ты знаешь, Нин, - говорила одна подруга другой, - вот так и у меня получилось
в прошлом году в Алупке. Только приехала туда в бархатный сезон, в первый же вечер пошла
 на дискотеку - осмотреться, ознакомиться с местной и отдыхающей публикой. Захожу в бар
- и ты не поверишь! такого со мной никогда не было! Я ещё лица его не видела, только со
 спины увидала - и всю меня как током прошило, аж коленки подогнулись! Вот, думаю, вот
 мужчина, за которым хоть в огонь, хоть в воду! Вот кому бы отдалась - не задумываясь, -
 добавила она шёпотом, слегка наклонившись к соседке, но Илья хорошо расслышал, тем более
 что его привлёк этот разговор, и он увидал между спинок кресел белокурую головку женщины.
        - И что? У тебя с ним что-то было? И почему ты никогда мне о нём не говорила?
И где он сейчас? - засыпала вопросами вторая дама первую, да так громко и с таким
 нетерпением, что первая её одёрнула.
        - Тише ты! Было, всё было! Да лучше бы не было! - прошептала, как просвистела
 сквозь зубы белокурая подруга. - Вот, Нин, я с этого и начала: ну, почему чем
 привлекательнее мужик снаружи - тем внутри он беспросветная сволочь?! - последнее слово
 она произнесла так подчёркнуто громко, что его услышал не только Илья,  которому оно
 было адресовано, но и все ближайшие соседи. - Будь моя воля - я бы его по полу размазала
 и растёрла - такой он мразью оказался, - очень зло, с безмерной обидой в голосе добавила
 она. - Поэтому и вспоминать его не хочу, и тебе не говорила. А тут... накипело, и к
 слову пришлось, вспомнилось...
        Но тут по проходу к ним подошла стюардесса, предлагая всем напитки; и далее Илья
 уже не прислушивался ни к чьему разговору, а дремал в кресле или смотрел в окно на
 проплывающие внизу облака. С Настей они разговор более не возобновляли, а потом и
 простились просто, как старые знакомые - не больше. На языке у обоих так и вертелось
 сказать при прощании: "Ещё увидимся... До встречи..."  - но ни Настя, ни Илья так и не
 сказали этих слов...
      ...Три часа летели до Москвы. Не дремалось Илье, и про Настю думать не хотелось, он
 отгонял всякие воспоминания о ней, но... какое-то тревожное чувство вины - не давало ему
 покоя, будто он когда-то давно-давно дал какие-то надежды Насте - а слова не сдержал,
 сбежал, как трус, обидел девушку незаслуженно. Но тут же понимал, что ничего этого не
 было, ничем он не обнадёживал её, что он не подлец, не обманщик! С большим трудом
 удалось ему убедить себя в невиновности, что девушка так неудачно влюбилась в него
 когда-то, чему могли способствовать постоянные разговоры и намёки и его матери и
 Настиной матери, что они "были бы хорошей парой друг для друга", чему он не придавал
 никакого значения тогда, когда она-то могла и прислушаться к ним и вообразить себе
 невесть чего...  Поэтому Илья "переключил" себя на  другие мысли, хотя это было не так
 уж просто, потому что вспомнилась ему и последняя новость про Зою: недавно её
мужа - Петьку, известного в городе бизнесмена, нашли убитым в подъезде, и Зоя осталась
 вдовой на пятом месяце беременности, и невольно подумалось ему: "Вот и до нас добрались
 рэкетиры и "разборки криминальных группировок" - как говорят по телевизору. Недолго же
 длилось Зоино счастье..."
           "Да, не стал я ни Туром Хейердалом, ни Юрием Сенкевичем, ни, даже, учителем
 истории или географии в школе. Совсем не так пошла моя жизнь, как мечтал я в детстве...
 Но, зато, у меня есть Даша, сын, дочка, а, главное - любовь! Я люблю их так... Теперь
 они мне дороже чего бы то ни было на свете! Они для меня - всё! А ещё у меня есть
 работа, и я в неё втягиваюсь всё больше и больше. И учёба, и разные интересы, и
 друзья... Неужели, чтоб нормально, осмысленно, с пользой прожить жизнь - надо непременно
 открыть остров Пасхи или слетать в космос?.. Неужели, непременно надо, чтоб твоё имя -
 "звучало", у всех было на устах? иначе ты - "ничто", пустое место? Не может того быть!
 Шесть миллиардов имён - и чтоб все "звучали"!.. Надо просто жить и любить, и быть
 "вполне хорошим" - как говорят классики... А они зря не скажут: на то они и классики!.."
        "Ещё древний мудрец сказал, что смысл жизни в том, чтобы наслаждаться жизнью,  и
 делиться этой радостью с окружающими. Верно сказал, красиво. Я согласен с ним. Но... он
 не сказал: как это воплотить в жизнь! Вот, даже философы и теоретики коммунизма, тоже
 великолепно описали "светлое будущее человечества", и миллионы людей поверили им и
 попробовали "построить" это "здание коммунизма" - будто вавилонскую башню! - даже пришло
 в голову Илье сравнение. - И что у них получилось?.. Легко красиво сказать, а, вот, как
 это сделать?.. Вот и я всё ищу смысл и цель в жизни и, даже, будто вижу своё "счастливое
 будущее", а как дойти туда...- не знаю. Иду, как могу, как получается... Но будто "тень"
 какая-то, "тень" прошлого - вот, как Настя... из прошлого - держат меня, не пускает..."


               

                40

                Москва, и не только...


        Более трёх часов Илья летел до Москвы, и, когда вошёл в вокзал в Домодедово, то с
 облегчением вздохнул, и обдумал свои дальнейшие действия. Чтобы лететь дальше, ему нужно
 было переехать во Внуково. Но можно было зарегистрироваться на посадку и в центре
 Москвы, в аэровокзале, на Ленинградском проспекте, как его проинструктировали на работе.
 Илья решил, что это лучший вариант, так как ему очень хотелось познакомиться со столицей
 и "своими глазами" посмотреть на то, что показывают по "Новостям". Да и хотелось
 созвониться с бывшим армейским товарищем, с интересной фамилией - как у героя пьесы
 Грибоедова - Чацкий; даже, по возможности, повидаться с ним, расспросить его обо всех
 "местных делах". Номер телефона и адрес  домашний у Ильи имелся, так как они изредка
 переписывались и на праздники посылали друг другу открытки. Жил его товарищ где-то в
 районе Лужников у станции метро "Спортивная".
       Илья нашёл телефон-автомат, набрал номер: 3372..0, долго ждал, когда ему ответят.
 Сергей - так звали его товарища - сам взял трубку.
       - Я слушаю! - прозвучал в телефоне уставший голос, который не мог не насторожить
 Илью сразу же. "Не вовремя я!" - пожалел он, что потревожил человека, но деваться было
 уже некуда.
       - Здравствуй, Сергей! Извини, что побеспокоил. Я, наверное, не вовремя. Это я,
 Илья, из Н.. Мы с тобой вместе служили в армии. Я проездом в Москве. Вот, решил
 позвонить, поздороваться.
       - А-а... Помню. Привет, Илья! Не ожидал... Как поживаешь?.. Ты извини - не
 приглашаю. У меня тут... не совсем порядок. С работой, вот, проблемы... Короче - нет
 больше шарашки, где я работал. Безработный я теперь! Раньше и слова такого не знали, а
 теперь... И с женой у меня... Я тебе писал как-то, что у меня с ней... не ладится. 
Она ж спортсменка у меня, Союзного масштаба!  А теперь и Союза нет, и жена - не жена,
не понять - что! Вот... до развода дошло... дочь делим... квартиру делим.
       - Да... я помню. Но я в Москве проездом. Сегодня же улетаю. Просто решил
 позвонить... поздороваться.
       - У тебя самолёт когда?               
       - Вечером.
       - Ты, Илья, только в центр не суйся. У нас тут такие дела... Даже постреливают.
 Танки, вон... наши, на которых мы с тобой захехеривали по полигону - тут по улицам
 лязгают. Думаю: добром всё это не кончится. Лучше сиди в аэропорту...
       - Да, я слышал по телевизору... Ну, ладно, Сергей, всего тебе хорошего! Желаю,
 чтоб у тебя всё наладилось... в семье.
       - Да какой там!.. Не обижайся, Илья, у меня такая карусель сейчас!  Может...
как-нибудь в другой раз посидим. А хотелось бы!.. И тебе удачи! Бывай! Потом
 созвонимся... то есть, перепишемся... Ну, ты меня понял?
       После разговора с товарищем Илья поспешил на электропоезд. "Побывать в столице и
 уехать без "ничего", даже без впечатлений!? Когда ещё удастся побывать здесь? Да и
 своими глазами посмотреть на "всё"... Будет ли ещё такой случай? Навряд ли!" - недолго
 убеждал он себя.
        И первое же впечатление он получил тут же: только вывалился из огромных
 стеклянных дверей вокзала на площадь - столкнулся с самим Джигарханяном! Лицом к лицу!
 И от неожиданности так остолбенел и растерялся, что минуты две ничего не соображал.
 Понимал, чувствовал, что выглядит глупо, понимал, что надо  хотя бы для приличия
 извиниться или поздороваться с народным артистом Советского Союза, но... столбняк
прошёл только, когда к Армену Борисовичу подъехала машина, он сел в неё, как-то странно
 улыбнулся Илье, и - уехал. Одно было хорошо, что в это время у дверей никого не было,
и никто не видел конфуза Ильи. "А я и впрямь - в столице!" - улыбнулся про себя Илья.
        В город Илья поехал на электричке, она катилась по рельсам очень быстро и
 бесшумно. А параллельно ей по широкой автостраде неслись в Москву и из Москвы
 автомобили. И вдруг на весь вагон прокричал чей-то звонкий голос: "Ой! Смотрите!
 Смотрите! Обезьянка!" Можно было не сомневаться, что от такого возгласа все головы,
всех пассажиров вагона одновременно повернулись к окнам, что выходили на эту автостраду.
 И Илья посмотрел туда же внимательнее. Рядом с вагоном почти на такой же скорости ехал
 шикарный импортный автомобиль, и в нём на заднем сидении у открытого окна сидела очень
 симпатичная молодая негритянка. Конечно, все пассажиры вагона, прежде всего, увидели её,
 и по вагону послышались неприличные хихиканья и смешки. И только тот, кто внимательно
 всмотрелся в салон автомобиля, - заметил вторую темнокожую пассажирку, на руках у
 которой и была маленькая обезьянка. Илья отвернулся от окна и покраснел.
       Он  доехал до Павелецкого вокзала, и первое, что сделал, зашёл в туалет: в
 самолёте он  перетерпел, в аэропорту - поспешил на электропоезд, и только сейчас выбрал
 время. И тут Илья  впервые столкнулся с такой непривычной для советского человека
 проблемой, как - "платный туалет"; Илье это было и в новинку и "дико". Деньги "за вход"
 он заплатил, но особых перемен в туалете не заметил: даже дверцы у кабинок не
 закрывались, что неприятно поразило его. Хорошо хоть посетителей не было видно. И только
 он поставил портфель на пол под ноги и взялся за штаны, чтобы сделать "нужные" дела, как
 кто-то дотронулся до его плеча сзади. Илья резко обернулся - и увидел перед собой
 мужчину с огромными мутными глазами и с вытянутым лицом, как у лошади; и этот мужчина
 сделал Илье такое непристойное предложение, что у Ильи всё внутри похолодело, и он...
 "взорвался":  машинально, с неестественной силой схватил левой рукой незнакомца за
 горло, а правую руку занёс назад для удара.  Но ударить не успел, потому что мужчина
 заверещал совсем не мужским голосом:
       - Не-ет! Не надо! Не бей меня! Тебя посодят за меня, а на Зоне с тобой сделают то
 же, что сделали со мной! - и "противное" лицо его так жалостливо перекосилось, что Илья
 тут же отпустил его горло, плюнул в сторону, поднял с пола свой портфель и тут же пошёл
 на выход, даже забыв - зачем сюда приходил, и всё вытирал об одежду руки, будто вымазал
 их чем-то очень плохим, даже выругался на выходе, чем обратил на себя внимание кассира
- старика-инвалида, с одной рукой:
       - Тоже мне - столица! Сумасшедшие свободно гуляют! Прибьешь такого, а потом
 отвечай, как за нормального!
       Илья был очень сердит! Уж который раз в это утро его настроение было испорчено.
Он начал успокаиваться только тогда, когда  спустился в метро и с пересадками доехал до
 станции «Смоленская», где и вышел. Его даже мало развлекли красоты метро и разношёрстная
 толпа пассажиров, а на поверхности - непривычно-огромные дома. Как ему объяснили ещё
 дома знающие люди: отсюда удобнее всего было пройти до Нового Арбата, где много разных
 магазинов, да и "посмотреть есть что", в том числе и Москву-реку, и Белый Дом, и прочее.
 А магазины Илье нужны были, потому что дома в Н. - всё было в  дефиците или очень
 дорого, и ему хотелось присмотреть хотя бы в подарок что-нибудь Даше и детям. Но чем
 ближе он подходил к Новому Арбату, тем лучше были слышны странные и столь знакомые ему
 звуки, которые он не мог не спутать ни с чем: это были выстрелы из танковых пушек!
"И это в центре Москвы!" - был поражён Илья, и решил бы, что это ему кажется, если бы не
 прохожие, не их лица, не восклицания со всех сторон: "Ельцин!.. Хасбулатов... Руцкой...
 Власть делят... Господа дерутся, а у холопов чубы трещат!.. Что делают, сволочи!..
 Кровью все умоемся!.." Москвичи тоже останавливались, прислушивались, оборачивались в ту
 сторону, где бубухали танковые орудия. "А Сергей-то, как знал - и в самом деле стреляют
 из орудий. И это в городе! В Москве! А как же люди?.. Кругом же люди!" - удивлялся Илья.
       Он прислушался: о чём рассказывает небольшой кучке зевак здоровенный мужчина в
 камуфляжной форме, но без фуражки и оружия.
       - Борька знал, как в Кремль попасть - на троллейбусе по Москве катался. А мы -
 дурни - поверили, что он свой в доску! И на баррикадах за него глотку драли. А его
 компания сразу же после Путча начала власть делить, - эмоционально ораторствовал
  мужчина. - И за два года они возненавидели друг друга, хотя на людях старались и не
 показывать этого. А в последнее время - так уже едва сдерживались. А тут, на днях,
 Борька в сауне отдыхал, и Хасбулатов туда же пришёл. Это мне охранник знакомый
 рассказал. Ей богу, так и было! Они и раньше в сауну вместе ходили. Но тут Руслан
пришёл не один, а массажиста с собой притащил. А Борис-то из парной выходит, отдохнуть
да чарочку опрокинуть, в чём мать родила,  а тут - незнакомый человек! Ну и взбесился он,
 дошёл до белого каления! Это и стало "последней каплей",  после которой весь этот
сыр-бор загорелся.
       - Да ну!.. Брехня!.. Сплетни!.. Анекдот!.. - послышалось в толпе.
       - Я вру - так охранник тот соврал! А он - мужик серьёзный, травить байки не
 станет, - настаивал на своей правоте мужчина;  и нашлись те, кто его поддержал: что
 такое вполне возможно.
        - С них сбудется! - можно было услышать возгласы.
        - Эх, Сталина бы на всю эту свору! Он бы порядок навёл! - кто-то крикнул из
 задних рядов.
        - Да твой Сталин - кровью захлебнулся! Душегуб!
       Дальше Илье стало не интересно, потому что слов нормальных уже слышно не было,
а слух "резали" одни крепкие маты. "Да-а, до чего же народ обозлился!" - переживал он.
       - Стреляют! Опять стреляют! По  людям, сволочи!.. - закричал кто-то дальше по
 улице, где и толпа была больше, и даже что-то было нагромождено в огромную кучу, как
  баррикада, и чёрный дым поднимался меж высоких зданий. Только сейчас Илья заметил,
что нет привычного движения транспорта, а люди не движутся потоками по тротуарам в
 противоположных направлениях, а всё больше стоят кучками, вслушиваются в звуки
 выстрелов, и лица у всех напряжены, тревожны.
       "Нет, не здесь, а где-то там всё самое главное, самое важное происходит, - понял
 Илья. - Здесь только разговоры. Здесь я ничего не увижу. Мне надо туда... где
самое-самое... Вот оно! Вот где история вершиться... прямо здесь и сейчас!.. Мне
 непременно надо туда, где главное... Быть здесь - и остаться в стороне?!"
       Илья ускорил шаги, потому что и многие прохожие тоже побежали, и большинство
- в ту же сторону, что и Илья - к Новому Арбату. А вот и широченный проспект, и такие
 знакомые по фотографиям и телевизору здания-высотки. Здесь много зевак, но уже
 встречаются и милиционеры, и люди в военной форме, и с автоматами, но есть и женщины,
 даже дети. Милиционеры уговаривают - разойтись, но их никто не слушает. И все смотрят в
 одну сторону... А там над крышами поднимается чёрный дым и слышна стрельба. Илья увидел
 как некоторые, особенно любопытные, - как решил он, - группами и по одиночке, бегут
 туда. И он тоже, поспешил за ними: понял, что именно там происходит всё самое важное
и интересное.

 


                41

                "Капельку терпения!"

       Сколько он прошёл или пробежал? - Илья  потом не мог вспомнить, потому что совсем
 неожиданно его так хлёстко и с такой силой и жутко больно ударили в левый бок и, как ему
 показалось, - в левую руку, что он потерял сознание. А когда  оно вернулось, то
почему-то всё дрожало перед его глазами и он не мог ни на чём сосредоточиться. И  Илья
 вдруг понял, что он стоит на коленях, на корточках, и упирается одной правой рукой в
 асфальт, а левая рука его просто болтается и он её не чувствует; и в голове, в ушах его
 был такой шум, будто совсем рядом самолёт ревел во всю мощь своими двигателями. И ещё он
 понял, что очень быстро-быстро силы покидают его, и правая рука уже не держит его, и он
 не может напрячься, чтоб сопротивляться слабости - и Илья мягко повалился на правый бок,
 прямо на свой жёлтый дорожный портфель, который пальцы правой руки так и не выпустили и
 крепко держали за ручку, и подтянул ноги к животу, чтоб сжаться в "комочек" и согреться
 - ему стало очень холодно. "И зачем я курточку снял и в портфель засунул? Так
 холодно!" - ещё подумалось ему.
        Сознание более не покидало его, но его покинуло ощущение времени: не было ни
 секунд, ни минут - просто была вечность и тупая боль в левой стороне груди у плеча.
Он даже не сразу понял, что с ним случилось, а когда до его сознания дошло, что его не
 "просто ударили, а подстрелили", то он вдруг даже обрадовался: "Так вот она какая - эта
 боль!" И тут же обругал себя: "Сбылась мечта идиота!"
        Чувствовал он позже: и как его поднимали и укладывали на что-то твердое. Но люди,
 что-то делающие с ним, ему не запоминались: дёргались, расплывались, и он надолго закрыл
 глаза - ему стало всё равно. "А, делайте со мной - что хотите!" - мог бы он сказать, но
 ему и говорить не хотелось. А потом была тряска, покачивание, вой сирены "скорой
 помощи". А когда шум в голове понемногу стих, то всё сильнее и настойчивее начала
 крутиться бесконечно, вновь и вновь, - такая знакомая ему мелодия, музыка, но он не мог
 вспомнить - где он её слышал. И ещё... "навязалась" одна мысль и Илья никак не мог
 отогнать её: "Вот... тогда в армии на посту... я  хотел попробовать... застрелиться
и избавиться от всех проблем... И вот - сбылась мечта идиота и, даже, усилий не надо
 прилагать, чтоб набраться смелости и нажать курок - уже всё сделано за меня кем-то...
а мне только осталось смириться с тем, что случилось и с тем, что неизбежно должно будет
 случиться... - умереть!.. И вечный покой, и никаких проблем... Какая благодать!.." Но
 через какое-то время, когда его уже катили на тележке по гулкому коридору, а он всё не
 хотел открывать глаза, Илья вдруг передумал: "Ну, уж - нет! Именно теперь-то я и не хочу
 этого! Не хочу покоя...  не хочу на "Тот Свет": здесь столько интересного!.. А там мне
 будет скучно!.." - даже пошутил он над собой, когда ясно почувствовал, как чьи-то руки
 стали что-то делать с ним, снимать с него одежду, и он даже пытался им помочь, но глаза
 почему-то всё равно не открывал - ему стало стыдно.
       Сознание и мысли в голове его более-менее стабилизировались и прояснились, когда
 он уже лежал на операционном столе и ему левый бок обкололи обезбаливаюшим препаратом и
 медсёстры хлопотали вокруг него, готовили к операции и подсоединяли к рукам какие-то
 приборы. Более всего ему почему-то запомнилось то, как одна сестричка, вся в белом, - он
 впервые из любопытства чуть-чуть приоткрыл глаза, - даже в белой маске, из-под которой
 только молодые глаза её были видны - задавала ему вопросы и что-то записывала в голубые
 листочки. Илья отвечал спокойно, ни разу не ошибся, назвал и фамилию, и адрес, и возраст
 и прочее.
       - Вы, пожалуйста, домой не сообщайте... пока! - заволновался он, когда вопросы
 прекратились. - Я потом... сам. Не надо их... пугать. Им и без меня сейчас... проблем
 хватает. Жена с маленькими детьми... Грудью ещё кормит, - добавил он для убедительности.
 -  Не надо её пугать...
       - Хорошо-хорошо! Распишись вот здесь. - И Илья почувствовал, как ему в пальцы
 зажали ручку, но он ничего не мог видеть в той стороне, где была его рука - нужно было
 приподнять голову, но он этого не мог сделать, - но почувствовал под ладонью бумагу и
 что-то попытался на ней начертить. Все эти манипуляции насмешили его, но смеяться он не
 смог, только улыбнулся, но лица его уже никто не видел, потому что его отгородили ото
 всех марлевым экраном, и теперь он мог видеть только этот голубой экран и слышать голоса
 - больше ничего. Да ещё он мог чувствовать, как его бок трогают и давят сильные мужские
 пальцы, а потом и мужской голос обратился к нему.
       - Как самочувствие, молодой человек?
       - В норме... - почему-то именно так ответил Илья, на этот раз действительно
 почувствовав - как он ослаб и беспомощен.
       - Вот и прекрасненько, раз в норме!.. Будет сильно больно - говори, не стесняйся.
 Правда, постарайся - без нецензурщины, а то среди нас присутствуют женщины... дамы, даже
 есть совсем молоденькие... Ну, а сможешь потерпеть - так уж потерпи... Будь молодцом. В
 армии-то служил?
       - Да...
       - Ну-у... тем более! - всё говорил и говорил мужчина-хирург, а Илья чувствовал и,
 даже, слышал, как ему чем-то разрезали кожу и тело, даже потрескивало что-то, что
 напомнило ему электрическую искру, когда водят по металлу электрокарандашом, подписывая
 детали.
       - Семьёй-то успел обзавестись? - всё спрашивал его голос, не давая забыться даже
 на минуту.
       - Да... сын есть... И дочь недавно родилась... Ой! - неожиданно для себя дёрнулся
 и "ойкнул" Илья от боли.
       - Какой молодец! - вдруг похвалил его хирург. - Да ты у нас кругом молодец! Да ты
 просто в рубашке, парень, родился! На вершок левее - и мы бы сейчас с тобой не
 беседовали... не имели бы чести познакомиться с тобой... И не видали бы мои помощницы,
 какие у нас крепкие и красивые сибиряки... Не то, что москвичи задёрганные и нервные.
 Вот и снайпер тебе попался нервный... рука-то у него дрогнула... на вершок пулька-то
 мимо прошла... Конечно - москвич! Нервный! То ли дело, девочки, - вон сибиряки какие -
 крепкие и терпеливые! Россия всегда держалась на таких, и сейчас выстоит. Ельцин-то тоже
 - сибиряк... Ну, почти сибиряк - с Урала. Тоже - крепкий мужик!
       - Ой! - вздрогнул Илья - что-то острое больно воткнулось ему в спину, в левую лопатку.
       - Так-так, парень! Капельку терпения! Сейчас всё будет... о-кей!.. Ну, вот, уже
 лучше... Даже совсем - хорошо! Косточки-то у тебя - почти что… целые... Так -
 царапины... Ну, а мясо нарастет. Ты ещё немного потерпи: сейчас мои помощницы заштопают
 тебе шкурку, что снайпер-подлец попортил, а я уж пойду... Тут вас сегодня что-то -
 самосвалами везут, что ли? Вон уж - твои "подельники" меня дожидаются. Только ты это...
 постарайся сутки не шевелиться, особенно левой рукой. Ну и - на левый бок - не ложись,
 пока не заживёт.
       - А у меня самолёт в десять вечера! Лететь надо!.. - забормотал Илья в спешке.
       - Ну-у, милок! Какой самолёт! Тебе придётся у нас полежать, дней десять.
 Понаблюдаем за тобой, чтоб домой ты приехал огурчиком. А пока - выздоравливай! Меня
уже  ждут.
       Илья ещё что-то хотел сказать, но тут услышал сердитый женский голос.
       - Лежи спокойно. Доктору сейчас не до тебя. Он уже несколько часов на ногах, и
ты у него не первый.
        И Илья притих, терпеливо вынося всё, что с ним делали люди в белых халатах;
и развлекал себя рассуждениями. "Всё на Белом Свете - случайно, даже жизнь на Земле
 зародилась случайно. А потом случайно случилась мутация у какой-то обезьянки - и она
 смогла не только вставать на задние лапы, но и брать палку в передние, и говорить,
 общаться с соплеменниками. И у моего отца и моей мамы случайно встретились именно те
 клетки, из которых получился зародыш - Я, а не девочка, не другой мальчик. И мама меня
 доносила до родов случайно, не случилось у неё не болезни, ни выкидыша. И я прожил
 двадцать пять лет - и не попал под машину, не разбился на самолёте, и прочее и прочее
- случайно. Даже эта снайперская пуля не задела сердце, и я остался жив - случайно. Вся
 жизнь, в любых её проявлениях, и я сам - это сплошная череда случайностей. И дальше
- буду я жить или со мной что-то случиться - всё зависит от простой случайности. Каждый
 день на Земле гибнут люди в авариях, в войнах, от болезней, а другие остаются живы на
 время - до другой случайности... И я среди них. Я такой же, как все. Как всё просто!.."


                42

                Как поссорились Анатолий Иванович
                с Александром Никифоровичем.


        Илью положили в палату на четверых. Ему досталась кровать в переднем углу у окна.
 "Постояльцы" палаты тут же стали с ним знакомиться, им не терпелось узнать свежие
 новости с "воли". Но, хотя Илья их разочаровал, что не мог ничего особенного сообщить
 им, - соседи по палате оказались очень приветливыми, дружелюбными. Няньку не надо было
- так они старательно ухаживали за ним: тут же и водички дали попить, и апельсинами стали
 его кормить, очищая их от кожуры и отрывая дольками, и подушку поправили под ним, чтобы
 удобнее было. Илья никак не ожидал от них такого, потому что соседу справа, тоже у окна,
 было восемьдесят четыре года, и он ходил, упираясь на тросточку; а второй прыгал на
 костылях, и было ему под семьдесят. Первого - совершенно седого, в домашней полосатой
 пижаме и в меру упитанного деда  звали - Анатолий Иванович, второго - высокого,
 сухощавого, с огромными натруженными руками и в старом больничном халате - Александром
  Никифоровичем.
       - С нами тут ещё один парнишка лежит, да он с нами в контрах, - показал Анатолий
 Иванович на пустую койку у двери. - Молодой. Ему с нами скучно. Целый день в соседней
 палате в карты режется, или с медсёстрами шуры-муры крутит.
      - К нам он только спать приходит, - добавил Александр Никифорович. - Но и храпит же
 он! Ни хрена спать не даёт, только и торкаешь его всю ночь, чтоб заткнулся... А ты меня
 зови просто - Никифорыч. Не люблю, когда меня навиличивают, я из простых. Не то что, вон
 - Анатолий... да ещё и Иванович, - качнул он головой в сторону старшего соседа и
 улыбнулся с иронией. Скоро Илья узнал, как тут развлекаются эти двое: они могли спорить
 часами, на любые темы, ни в чём не уступая друг другу, поэтому иногда  Илье даже могло
 показаться, что вот-вот, ещё чуть-чуть - и в ход у дедов пойдут костыли и стулья, как
 более весомые аргументы.
       Но как хорошо было Илье, что они были рядом с ним, пусть даже такие беспокойные
и говорливые! Ведь это было так ужасно лежать неподвижно в одном положении целые сутки!
 Это была настоящая пытка для тела. Не верите? А попробуйте!
       А ещё Никифорыч часто крутил ручки у маленького радиоприёмника, и всё старался
 поймать волну ВВС или "Голос Свободы" на русском языке, чтоб услышать самые свежие
 новости о событиях в Москве, но в эфире стоял такой шум и треск, что ему удавалось
 понять только отдельные слова, и то не всегда, и это его очень раздражало: он не верил
 ни единому слову местных, московских радиостанций. Но в первый же вечер, случайно на
 коротких волнах, Илья услышал новости ВВС на английском языке - и перевёл их
 присутствующим на русский язык, и тут же стал лучшим "корешем" Никифорычу.
       - Передают, что счёт погибшим в Москве перевалил уже за сотню, а раненых - и того
 больше, - сказал Илья, и добавил от себя то, что его беспокоило: - Радуются, что у нас
 всё так плохо. Чуть ли ни в открытую говорят, что: чем хуже России - тем лучше Америке.
 Я даже слышал такие разговоры, что некоторые американские политики желали бы поставить
 вопрос о Сибири, что не справедливо, мол, что Россия одна владеет Сибирью, что пора бы
 её поделить "по-справедливости" с Америкой и Англией.
        - Им, что - Аляски мало? - подал удивлённый голос Анатолий Иванович, и даже на
 кровати приподнялся, отложив в сторону газету и очки.
        - Да причём тут Аляска и все эти…?! - чуть не взревел Никифорыч, видимо "задетый
 за живое". - Всё дело в нас! Вот, в нас во всех! Это мы все виноваты, что довели страну
 "до ручки", что с нами смеют так разговаривать! Вы, что - не видите, как наши толпами
 бегут туда, к ним, и готовы штиблеты их чистить, языками их вылизывать до блеска, готовы
 Родину с дерьмом смешать, гопак перед ними танцевать?! А всё почему? Почему мы такими
 стали? Да потому, что наши правители, начиная с Троцкого, Сталина и Берии - со своим
 народом обращались как с дерьмом, будто не людьми они управляли, а... скотами:
 расстреливать - так тысячами, в лагеря - так миллионами! В холуёв нас превратили, в скот
 безмолвный, с которым можно делать всё, что вздумается. И мы всё это терпели восемьдесят
 лет - и привыкли, будто так и надо, будто мы такими и должны быть. Привычка наша
 скотская - всё терпеть, вот в чём вся причина!
       Временами Илья бы подремал, очень слаб был - да слишком активными и разговорчивыми
 были его "старички", да медсестра каждые два часа приходила к нему и ставила
 обезбаливаюший укол в верхнюю часть ноги, так как ему поворачиваться нельзя было, чтоб
 подставить ей более удобное место для укола;  а потом ещё и систему в руку, в вену
 подключила;  да укольчик в живот сделала, а на вопрос Ильи: "А этот для чего?" -
 ответила: "А чтоб кровь пожиже была, а не вязкая. Так сердцу легче работать».
       - А когда мне можно надеть хоть что-нибудь? А то стыдно так лежать, - спросил её
 Илья.
       - Ты гляди - ожил! - рассмеялась громко и весело медсестра, а вместе с ней и все
в палате. - А был-то такой смирненький, такой послушный, как дитё новорожденное: хоть
 подмывай, хоть пеленай - никакой реакции. Ты же под простынёй и одеялом, не совсем же
голый. И шевелиться тебе нельзя, а нам укольчики ставить надо. Целые сутки, и днём и
ночью будем тебя беспокоить. А мы... этого добра насмотрелись! Нас можешь не стесняться.
 Я тебе, вон, утку принесла. Под кровать поставила. Если понадобиться - говори, сестрички
 помогут. Или дедулей своих попроси, тоже помогут. Они хорошие.
       - Да, я уже знаю. Познакомился с ними, - улыбнулся Илья, посмотрев на своих
 соседей, которые сидели при посторонних такие тихие и смирные, что невозможно было не
 улыбнуться, наблюдая за ними, и зная, что они могут быть очень даже "буйными", но и
 всегда готовы прийти  на помощь - только пожелай он что-нибудь.
       - А вещи твои все здесь, - приоткрыл одну из дверок шкафа Анатолий Иванович. -
 Все, которые Нинка принесла, медсестра. Потом, подниматься сможешь - проверь, а то...
 мало ли.
      - А портфель там есть? - спросил Илья, даже попытался приподнять голову.
      - Есть. Вот он! - показал Илье его жёлтый портфель Анатолий Иванович.
      - Там - документы. Я ж в командировку ехал. В Таганрог. Сегодня в десять вечера
 самолёт до Ростова-на-Дону. А я - вот... Не знаю - что теперь будет.
       - Всё нормально будет, не переживай ни о чём. Главное - жив остался. Это важнее
 любых командировок, - успокаивал его Анатолий Иванович.
       - На-ка вот, апельсинов поешь, - подошёл к Илье Никифорыч, вновь неся с собой
 целую авоську крупных оранжевых плодов. - Куда сколько мне их натаскали! А я их - не
 очень... Не беспокойся, лежи - как врач сказал, не двигайся. Я тебе их сам почищу. -
И он подсел к Илье на кровать с краю, и стал кормить его, подавая по нескольку сочных
 долек.
       - Спасибо вам большое!.. - скромно, стесняясь за свою беспомощность, поблагодарил
 его Илья. - А здесь, в Москве-то... видимо, скучно не бывает. Постоянно - да что-нибудь
 случается, происходит, да такое, что потом всю страну лихорадит, - добавил он, чтоб
 поддержать разговор, который перебила медсестра.
         - Да-а уж! - согласился с ним Никифорыч. - Я, вот, прикинул - и сдаётся мне, что
 пострадал ты, парень, от снайпера за свой портфель: уж очень он яркий у тебя, издалека
 виден. Да и откуда ж и кто знает, что ты в нём нёс в Белый дом? Може - документы важные,
 а може - и бомбу! - пошутил Никифорыч. - А за рубашку и майку не беспокойся: я скажу
 своим - они принесут тебе; а твои выкинуть придётся - не достираешься. А свитер - ничё,
 холодной водой прополоскаешь, просушишь на батарее - и сойдёт.
          - Спасибо вам, я деньги отдам за рубашку и майку. Что, они так сильно замарались?
          - Ну, ещё бы! - усмехнулся Никифорыч. - Крови-то вытекло из тебя - немерено!
- надо полагать... Я, вот, о чём хочу поговорить с тобой, Илья, - с Анатолием об этом не
 поговоришь нормально, а ты поймёшь сразу. Вот ты, Илья, конечно ж знаешь - кто такие
 американцы? Нет, и не было никогда, такой нации на земле, такого народа - так ведь?
Это - со всего света съехались туда авантюристы, преступники, ну и те - кто без
роду-племени, отечества своего незнающие или не в ладах с ним, - вот и получилось
 такое... сообщество - американцев. И возомнили они себя... чуть ли не господом богом,
 что только они знают: как надо жить всему остальному человечеству! Есть, конечно, и
 среди них нормальные люди - да единицы... Так вот, Илья, Москва и живёт и строится по
 тому же принципу. Чтоб найти в Москве коренного москвича - это надо ещё постараться.
 Тоже все сюда понаехали, все - кто мнит себя... ничуть не меньше, чем гением, и на
 другое - не согласен. Мой сынок тоже в эту струю попал, - махнул Никифорыч рукой, чтоб
 опередить неприятный вопрос Анатолия Ивановича. - Да не об нём сейчас речь. Я о том
 говорю, что Москва возомнила себе, что она - это и есть Россия, а мы все остальные,
99% - быдло, не способное ни мыслить, не решать что-либо серьёзное. А то, что это быдло
 кормит, и кормило их всегда - это им побоку. Вот ты же, Анатолий, - тоже из деревни, а
 теперь москвич? И Ельцин приезжий, с Урала, и Хасбулатов, и прочие, и прочие... И все
 москвичами теперь себя мнят, потому и решают вопросы за всю Россию. А вот ты, Илья, и
я - сибиряки, и живём в Сибири, и даже не пытаемся указывать всем остальным - как  жить
 дальше. Нам не до революций! Мы просто живём, работаем, детей плодим, отечество
 защищаем, когда нужда в том случается. Вон, мой младшенький сын, что сейчас за меня в
 лесничестве всем управляет - уж пятерых мне внуков настрогал! И все - умницы и
 работящие, и по фигу им все эти революции. Я ни разу не видел, чтоб сын у телика сидел,
 пялился на футбол и пиво дул бочонками. Зато в тайгу может уйти на неделю, а то и
 больше. И здоров - во! Поздоровее меня будет и ростом и... ручищи-то поболее моих!
       - Да, а ты, случайно, - в Афгане не воевал? - вдруг спросил он Илью.
       - Нет, не успел. Без меня... обошлись. А тут, вот... подстрелили, свои же.
       - Какие ж они свои? Это ж - коммуняки! Им не привыкать. Раньше в подвалах на
 Лубянке стреляли, да по лагерям  в Гулаге. Свои - своих! Ни счесть!
       - Всё вам коммунисты виноваты! - обиделся Анатолий Иванович - Это, вот, из-за
 таких, как ты - недобитых кулаков - сейчас и твориться такое. Жили же нормально. Так
нет - вам Перестройку подавай! Вот она - Перестройка-то ваша, демократия, - всё более и
 более сердился  Анатолий Иванович. - А тех, что по лагерям ссылали - значит было за что
 ссылать, зазря бы не ссылали.
       - Это ты, вот, ему, пацану можешь такие басни рассказывать! - вспылил Никифорыч,
 даже с кровати встал и на костыли упёрся. - А я-то хорошо помню - жил уже в те времена.
 Если ты такой правильный и партийный всю жизнь - то растолкуй мне, дураку,  - за что вы
 сослали и отца и мать, и всех моих братьев - в Сибирь, в Алтайскую тайгу, на озеро
 Телецкое? Да какие ж, язви вас в душу - мы кулаки были? Мы сами, вот этими руками всю
 жизнь землицу пахали да навоз ворочали. Никого не просили, батраков не нанимали! Да, мы
 - не голодали, в рванье - не ходили, все как один и читать и писать умели, да, ведь, всё
 потому, что - не ленились, вкалывали день и ночь! А у вас-то, у коммунистов да
 комсомольцев - глаза-то были завидущие, а руки - загребущие, всё у нас отобрали, а моих
 родителей с нами, с малышами - в самую глухомань сослали. Да вот, назло вам - выжили мы;
  и там, даже в войну - с голоду не пухли, потому что - работали и работали, и подачки от
вас не ждали, и тайга нас и кормила и согревала. Ещё Николай Васильевич Гоголь говорил:
сошли русского мужика хоть на Камчатку - он и там не пропадёт. И на чужое не позарится -
 своим трудом проживёт. Не то, что вы - дармоеды! секретари партийные, одним словом –
 члены!..
       - Вот-вот, не добили вас тогда... Кулаки вы - недобитки! Вот вы и повылазили изо
 всех щелей - и страну развалили… - попытался и защищаться и наступать Анатолий Иванович,
 даже с кровати поднялся навстречу противнику и взял, в затрясшиеся вдруг руки, свою
 тросточку.
        - Не надо сваливать с больной головы на здоровую! Не надо свои промахи - на
 других спихивать! - ещё пуще зашумел Никифорыч, даже Илья напугался:  как бы ни
 подрались деды. - Знающие люди говорят, и врать не будут: когда эта троица алкашей в
 Беловежской пуще с похмела, с перепоя подписали бумаженцию о развале Союза, - Ельцин -
 перво-наперво давай названивать в Вашингтон Бушу - а не в Москву, не своему народу, -
 что вот, мол, друг мой Джоржик, - радость-то, какая! - нет больше Союза, тебе, мол, и не
 снилось такого счастья:  Гитлер не смог сломать нам хребет и подмять под себя, а мы,
 вот, сами разбежались, и выполнили то, о чём ты и не мечтал, а ты нам в благодарность за
 это - "дай-ка подачку: народу на сухари, а нам на дачку!" Не веришь мне - так проверь, и
 узнаешь: какая она правда-то горькая! - Никифорыч так расшумелся и был так возбуждён,
 что даже медсестра заглянула в палату и попросила всех вести себя потише, потому что
 "это больница, а не место для митингов".
        - Хорошо, хорошо, сестричка! - успокоил её Никифорыч. - А, вот, было бы
 прекрасно, милая, если б ты мне давление смерила, а то оно что-то прыгает у меня.
        - А вам это надо?! - невероятно искренне удивилась девушка. - Врач будет делать
 обход и всё замеряет, что надо. И таблетки даст, если надо. А сейчас перестаньте шуметь!
 - и ушла, а Никифорыч  плотнее прикрыл за ней двери палаты.
        - Враньё всё это! - не поверил Никифорычу Анатолий Иванович.
        - Какое - враньё?! - возмутился Никифорыч, и тут же продолжил спор с противником.
 - Я сам видал по телевизору. А ты что - не смотрел, как он в Америку ездил и перед всеми
 журналистами и перед Бушем пьяный кривлялся и плясал, с красной рожей и на ногах еле
 держался? Показывали же! Рисовался: вот, мол, какой я - русский медведь! Конфетку дадите
 - так ещё не так перед вами спляшу! А ты говоришь - враньё!.. Да что тут говорить? И я
 сам встречал людей, и сестрёнка моя знакома со многими - потому что училась в
 Свердловске, в политехе, - и те люди лично знали Ельцина, и земляков его; и все в один
 голос утверждают, что он ради власти мог и через людей переступать! - амбициозный мужик,
 но самое страшное - пьяница. Вот и пропил Россию! Те, кто близко знает его, - никто
 хорошо о нём не отзывается... А, вот, ты, Илья, ты самый молодой среди нас и тебе ещё
 долго-долго жить... Как ты-то смотришь на всё это?
        - Я? - растерялся и не сразу нашёлся и ответил Илья. - Я думаю... и мне даже
 страшно становится: как много в людях ненависти накопилось, ужас сколько ненависти!
 Порой так и кажется, что в один прекрасный день мы все от этой ненависти порежем и
 передушим друг друга, перестреляем! Куда доброта подевалась, милосердие? Ведь, все мы
- не вечны, и те, кто гадость делает... А какая память об них останется? Потомки же
 проклинать будут! Одни будут им памятники ставить, а другие - дерьмом марать эти
 памятники...      
       - Ругать власть - все мастера, а, вот, сами-то - ни на что не способны! - не
 сдавался Анатолий Иванович.
       - Ругаем - потому что есть за что!.. А мы во власть и не рвёмся! - уже махал
 руками Никифорыч, стоя посреди палаты как оратор. - А его я, как увидал первый раз по
 телеку, когда его в Москву Первым секретарём перевели, - сразу сказал: этот своего не
 упустит! Этот власть из глотки вырвет, ни перед чем не остановится. И, как в воду
 смотрел, - вон, в собственный народ из танков бабахает!
        - Не он же из танка стреляет! – раскрыл, было, рот Анатолий Иванович, но
 собеседник перебил его.
        - Ну не будь таким наивным, Иваныч! Ну, никак без его приказа здесь не обошлось!
 Ну, ты-то не пацан же! Я понимаю: Пётр Первый был тоже мужик крутой, но тот всё делал и
 жил для России!  Алексашку Меньшикова лупцевал за воровство, а сам только для России
 всё... для России!  И умер, потому что застудился в Неве, спасая людей, народ свой, хоть
 и царь! Улавливаешь, Иванович, разницу? А эти правители наши - на что они способны? Эко
 достижение: по Москве с народом в автобусе проехался! Пыль в глаза пустил! Всё - ради
 власти, но только не для народа!.. И отпрыски нынешних... олигархов и чиновников - где
 все учатся? Не-ет, они все нашим образованием брезгуют! Все своих чад в Парижи да в
 Кембриджи пристроили, за деньги.
       - А то твой хвалёный Пётр, да и Михайло Ломоносов тоже, - разве не там же наукам
 учились? - перебил Никифорыча с довольной улыбкой от своих познаний российской истории
 Анатолий Иванович; да тут же и пожалел о своих словах, потому что противник его аж взвыл
 от возмущения.
       - Да, учились! Но учились для пользы отечества своего! Великими стали, потому что
  всё для пользы России отдали, университеты строили. А нынешние чада, отпрыски
 зажравшихся чинуш - они и домой-то не вернутся. Огромное "наплевать" им на родину! Они
и живут-то одним днём и только для своего пуза. Нет у них в голове "отечества", есть
 только: "всё продаётся и всё покупается; у меня есть деньги и власть, значит - я ворочу,
 что хочу, и закон мне не указ; а совесть, честь, отечество - это для вас, придурков".
Я могу голову свою на отсечение отдать, что отпрыски нынешних президентов наших вполне
 могут за границу не только для познаний ездить и фазенды там скупать, потому что дома им
 делать это "не престижно", но и жить там постоянно, даже гражданство российское, родное
 - сменить на тамошнее. Какие отцы - такие и их детки! Но мне страшно то, что эти "отцы"
 - нами командуют, нас учат - как нам жить! А, если мы не согласны, - так танками нас
 расстреливают!.. - Речь Никифоровича была столь эмоциональна, что он устал, выдохся,
 остановился, и потянулся за бутылкой с водой.
       - Александр, я что-то не пойму - за кого ты? - развёл руками Анатолий Иванович.
- И коммунисты тебе - первейшие враги, и новая власть, которая порушила всё, что
 коммунисты создали - тебе не по душе! Какого же лешего тебе надо? Царя - что ли? Петра
 Первого? Так - нет его, и не будет уж...
        - Да по мне - хоть царь, лишь бы о людях пёкся, и прежде об отечестве
 беспокоился, а не о власти ради власти, не о партиях своих и своих безмерных амбициях,
- твёрдо и ясно высказал свою позицию Александр Никифорович.
       Короче:  несколько дней  Илье скучать не пришлось - так были накалены страсти и в
 этой палате, и в Москве, и по всей необъятной стране нашей. Но хорошо хоть дальше шума,
 упрёков и обвинений в палате - не заходило. И на этот раз - Анатолий Иванович взял
 полотенце - и вышел в коридор, даже дверь за собой не прикрыл: счёл разумным -
 отступить, временно.
       - Вот всегда он так: как прижму его к стенке - так убегает. Правда-то глаза колет!
 - всё ещё возмущался Никифорыч. - Ведь он за всю свою жизнь - ни дня не вкалывал, ни
 разу! Он мне сам рассказывал. Всю жизнь на руководящих должностях. Он рассказывал мне
с надеждой, что напугает меня своей биографией! То он комсомольский вожак на деревне,
 агитацию вёл по раскулачиванию, то партийный секретарь в колхозе. Ну - ладно - в войну
 партизанил, комиссаром был, тут я - пас перед ним, потому что - молодец: за Родину
 воевал. А потом - опять партийный... член, секретарь в районе, с баб-колхозниц последнее
 сдирал, голодом морил, лебеду да крапиву жрать их заставлял, всё до зёрнышка выметал для
 города!..
       - А я с женой до сих пор живу в лесничестве на Алтае у Телецкого озера, потому что
 нет ничего прекраснее тамошних мест! Просто - рай для души, лучшего лекарства не найти.
 Одна природа - и никакой цивилизации. Я тебе адрес дам - приезжай непременно к нам,
 может, и ты там останешься, чем городской вонью-то дышать. Понравился ты мне, парень,
 сразу понравился. А я в людях разбираюсь. Жаль мне тебя: душа у тебя чистая. А в городе
 - сломают тебя, сволочей здесь - не счесть! А там - заповедник, в лесничестве работники
 нужны. И средствами помогут на первое время, и избу новую тебе быстренько справим.
 Правда, туристы в последнее время всё чаще стали наезжать, а иногда и пакостить - всякие
 люди попадаются... А в Москву я попал, потому что к сыну приехали с жинкой. Выучился он
 тут и обжился, и женился тут. А сейчас и дело своё заимел, и крутится в нём. И пока мы
 гостим у него - он меня в больницу-то и определил, не то так... не то за деньги - не
 говорит мне. Хотя и так понятно, что сейчас за деньги - всё можно достать и сделать. А
 бог ума моему сыну дал - деньги делать он научился, да и вертится-крутится целыми днями,
 а то и без отдыха. А мне не мешало бы ноги подлечить: натрудил я их за свою жизнь оё-ёй
 как! Тайга-то на Алтае необъятная! Поди, сам знаешь, недалече же от нас живёшь, сам
 сибиряк.
       - Я, вообще-то, родился ближе к Уралу, но... большую часть прожил с матерью в
 Сибири, в Н.. - начал было рассказывать Илья, но в этот момент на всём этаже больницы
 наступила "гробовая" тишина, и Илья и Никифорыч тоже враз замерли, потому что прямо
 напротив открытой двери их палаты находились раздвижные двери грузового лифта, и сейчас
 к нему два парня-санитара подкатили каталку, а на ней кто-то лежал накрытый простынёй с
 головой...
       Так за разговорами, за медицинскими процедурами, обедами и дремотой - проходили
 дни. Через сутки Илье разрешили подниматься. Было ещё больно, но и терпеть было можно.
А когда он немного окреп - то постирал свой свитер, замаранный кровью, благо все вещи
 находились прямо в палате. А потом и починил и заштопал всё, что потребовало ремонта с
 помощью иголки и ниток, которые ему положила в портфель заботливая и догадливая Даша,
 даже маленькие ножницы нашёл он там же, и ножичек-складешок. Когда Илья занялся этим
 делом, то сразу у всех жильцов палаты тоже нашлось, что починить и подштопать, и все
 хвалили заботливую умницу-жену Ильи.


                43

                Жизнь - приятная штука!

         На девятый день утром у Ильи сняли швы, и прошло это на столько безболезненно,
 что он удивился, и долго потом смеялся сам над собой за то, что переживал всю ночь:
 вытерпит ли он эту боль или нет? К утру у него даже "медвежья болезнь" случилась: зовут
 его в "перевязочную", а он из туалета выйти не может. Но хирург, присутствующий при
 перевязке, остался очень доволен тем,  как затянулась рана у Ильи, и согласился на
 выписку его из больницы: уж очень тот упрашивал и убеждал, что у него теперь всё хорошо
 заживает и не болит.
         Это был счастливый день в жизни Ильи. Он собрался и переоделся за пять минут,
 хотя бумаги на выписку пришлось ждать целый час. Никифорыча выписали ещё дня за два до
 этого, из старых остался только Анатолий Иванович, который страдал сахарным диабетом и
 кучей других болезней; особенно его беспокоили ноги, с которыми колдовали хирурги,
 поэтому он и лежал в хирургии; но попрощался он с Ильёй тепло, как с хорошим товарищем.
 Даже всплакнул на прощание и пожаловался, что "бабка" его дома после инсульта лежит и не
 поднимается и проведать его не может,  и, если кто из них первый умрёт, то и проститься
 они не смогут.
         - Ничего, Анатолий Иванович, вас непременно вылечат и на ноги поставят, и вы
ещё с бабкой своей вальс танцевать будете! - подбадривал его Илья.
         - Спасибо тебе, Илья! Вот видишь - какой ты человек хороший, не то, что этот
 "недобитый кулак"! Ты пойми, парень: мы-то все перемрём... в своё время, а тебе-то жить
 дальше. Но ты знай, и запомни... обязательно запомни, что коммунисты... особенно те,
 первые, - совсем не дураки были, и цели их, идеи - были хорошие, светлые. Разве это
 плохо: чтобы все честные, трудолюбивые люди - жили хорошо, счастливо? Чтобы никогда
один человек - не был хозяином другого человека? Но... у нас же как? Хотим: как лучше,
но непременно всё испортим... Как сейчас говорят: "человеческий фактор" подвёл... Да,
не ангелы делали революцию. А сейчас-то чем лучше? Вон - и тебя подстрелили... Да и
 грязи... столько грязи нам досталось разгребать! Но, ведь, и много хорошего сумели мы
 сделать! Разве - не так? Ещё вспомните вы нас, ещё не раз вспомните!.. Ещё пожалеете,
 что так круто всё переломали, что мы восемьдесят лет собирали по крупицам и строили
для вас... Прощай, парень! А тебе я верю: всё у тебя будет хорошо.
          А ещё Илья был очень рад тому, что за эти дни в больнице - бросил курить:
оба соседа были некурящие и поддерживали его, да и он первые сутки лежал неподвижно,
не вставал с кровати, и это помогло ему перетерпеть желание курить, а потом и включилась
 в нём "сила воли", да и медсёстры "гоняли и ругали" тех, кто курил в туалете и прочих
 потаённых местах больницы, а Илье было бы очень неприятно, если бы его тоже  уличили в
 чём-то нехорошем и при всех ругали бы как нашкодившего мальчишку. И вот настал день,
 когда он вышел на улицу, а рука его уже не тянулась к карману за сигаретами! А ещё было
 приятно то, что его курточка-ветровка ещё дома Дашей была свёрнута аккуратно и лежала в
 портфеле, потому осталась целой, и сейчас он надел её и радовался, что она закрывает на
 нём испорченный пулей и заштопанный им свитер. И вообще было ему приятно после болезни
 остаться живым, выздороветь и вновь во всю грудь дышать прохладным осенним воздухом, и
 радоваться, что скоро он сможет встретиться со своими любимыми: Дашей, сыном и маленькой
 дочуркой! Он и не ожидал, что так сильно может соскучится по ним!
         Илья быстро шёл по мокрым после дождичка незнакомым Московским улочкам и улицам
 к станции метро, но в то же время с интересом рассматривал всё, что окружало его. Шёл и
 радовался жизни. И, нежданно-негаданно, что-то сильно "ёкнуло" у него в груди и  в
 волнении забилось сердце, когда слева от себя за ветвями почти совсем оголившихся
  деревьев, он увидел блестящие, после дождичка, купала церкви и чистые, белёные её
 стены. Илья остановился, всматриваясь в то, что видел перед собой, и, вслушиваясь в то,
 что делалось в его груди; и повернул к церкви.
         Он помнил, как его мать и её кума водили его и Настю в церковь, и священник
 крестил их там, но с тех пор в церкви он не был и крестик на шее не носил. А тут...
 "ноги сами понесли его". Илью очень смущало то, что он не умел креститься, знал - как,
 но не смел, поэтому он и взошёл на высокое крыльцо  не решительно, всё оглядывался по
 сторонам: не заругается ли кто на него. Ему было стыдно и боязно. Но ему повезло:  не
 было ни службы, ни наплыва посетителей-прихожан. Сразу же внутри церкви справа за
 столом, с разложенными на нём иконками, книгами и свечами - сидела в платочке женщина,
и он невольно остановился: не то, чтобы спросить разрешения пройти дальше, не то просто
 от того, что растерялся. Но быстро решил, что разрешения "войти в церковь" - не
 спрашивают, и, немного поколебавшись, купил у женщины свечку, а потом вспомнил, что
 свечи ставят или "за здравие" или "за упокой" - потому спросил: как это сделать
 правильно - он же ничего не знал.
        - Вон, прямо на столике свечи горят - это "за здравие", а дальше пройдёшь и
 справа увидишь столик со свечами - там - "за упокой", - пояснила женщина Илье; и он с
 удовольствием заметил, что она на него "ни капельки" не сердится за его невежество, и
 прошёл далее и поставил зажжённую свечку на столик перед какой-то иконой "за здравие",
а потом прошёл дальше, где его меньше всего могли видеть, и с огромным интересом стал
 рассматривать великолепные росписи и иконы, и прекрасное убранство церкви. "Боже мой!
 Как здесь красиво и... умиротворённо!" - так и кричало всё у него внутри от восторга.
         И почти нечаянно, уверенный, что его никто не видит, Илья сложил обе руки у
себя на груди в районе сердца, и про себя, чтоб никто посторонний не мог его услышать,
а только тот, к кому он и обращался, он проговорил... медленно, не спеша, вдумчиво;
и слова его были  искренни и шли из самой глубины его души:
        - Господи!.. Прости меня за грехи мои... Конечно же - грехов у меня навалом, а
я и не всегда замечаю их!.. Прости, пожалуйста, и грехи моих родных и близких! Прости,
 пожалуйста, и вразуми нас: как правильно жить нам? Неразумные мы... И благодарю тебя,
 Господи, за всё!.. За всё!.. что живы мы... Помоги нам, пожалуйста, и сохрани нас  для
 добрых дел... А, главное... единственное, о  чём прошу... - Илья на секунду задумался.
  - Прошу - подскажи мне как-нибудь: в чём мое предназначение, то есть - в жизни?.. Для
 чего-то же ты дал мне жизнь? Даже, вон... сохранил её, чтобы я жил и дальше. Значит...
я так понимаю: я ещё не исполнил того, для чего я был рождён. Разве, не так? Подскажи,
 вразуми, пожалуйста... Спасибо, благодарю тебя, Господи, за всё! - закончил  вдохновенно
 Илья, глубоко вздохнул и почувствовал вдруг, что ему уже совсем не стыдно - если его и
 услышал кто-нибудь нечаянно. Он даже улыбнулся от приятных ощущений, и ему даже
показалось, что святой с ближайшей иконы одобрительно посмотрел на него. И когда он
вышел на улицу, то в груди его и во всём теле была такая лёгкость, будто сама земля
подталкивала снизу, чтобы он мог летать. А дышалось-то как легко! Он был очень доволен
 собой, что насмелился и побывал в церкви!
         Только в этот день он смог хоть немного разглядеть столицу: её широкие улицы,
 высотные дома, великолепное Метро, - а то по приезде домой и нечего было бы рассказать,
что видел в Москве! Ведь в день приезда  были только вокзалы, а потом вой сирены скорой
 помощи...
         Илье надо было именно сегодня до двух часов дня добраться до метро "Каширская"
- там у него предстояла встреча с незнакомым ему Юрием Сидоркиным. Поэтому он так
 настойчиво уговаривал медперсонал больницы выписать его.
         Ещё два дня назад, когда выписывали Никифоровича, и за ним приехал его сын
 Евдоким, который уже прочно обжился в Москве - и было назначено Илье и это время, и это
 место. Тогда Илья и увидал впервые представителя так называемых "Новых русских".
 Конечно, он и раньше встречал людей хорошо одетых, например - директора предприятия,
 который носил великолепный импортный костюм, но... сын Никифоровича был иной: и одежда
 на нём, и золотая цепочка на шее, и никогда невиданные Ильёй часы на руке, и большое
 обручальное кольцо на безымянном пальце, и рубашка, и туфли, и чистовыбритое лицо, и
 короткая стрижка - всё было необыкновенно прекрасное. Евдоким был очень похож на отца:
 такой же высокий, с огромными ручищами. Илья тогда в первый раз удивился
 "несоответствию" наряду сына - "прикид" его отца, даже тот же старый больничный халат,
в котором "щеголял" Никифорыч, был уж очень контрастен для всех, кто их видел вместе.
Это потом жизнь Илье "показала", что чем богаче человек - тем он экономнее, даже скупее,
 даже для самых близких людей: они могут покупать яхты, целые замки на Лазурном берегу,
 но при этом их самые близкие родственники будут проживать где-нибудь в "Тьмутаракани"
в "избушке на курьих ножках". Евдоким и в палату-то вошел, как к себе домой: будто и вся
 больница давно куплена им или находится на его "содержании" - уверенный в себе, деловой,
 и, будто, в палате всех остальных, кроме его отца, - и не было вовсе: ни на кого даже не
 взглянул, не поздоровался.
         - Ну, собрался? - обратился он к отцу, подавая ему костыли, от которых тот
 отказался, так как уже мог относительно хорошо ходить без них. - Бумаги на выписку
 сейчас принесут.
         - Да-да, готов... сейчас, - бормотал Никифорыч, поторапливаясь, что Илье не
 понравилось: потому что поведение старика было похоже на заискивание перед сыном, - но
 тут же он и обрадовался, что ошибся, потому что Никифорыч довольно смело и уверенно
 спросил: - Слушай, сына... я тебе уже говорил насчёт... вот - Илюшки. Хороший человек.
 Надо ему помочь. Ему в Ростов надо, а самолёт его давно улетел...
         - Может ещё... можно ещё что-то восстановить?.. - запротестовал Илья.
         - Да уж! Можешь своим билетом теперь только подтереть... сам знаешь что, -
 заворчал по-стариковски Никифорыч. - Никто тебе его восстанавливать не будет... А лучше
 бы ты послушался меня - да домой подался! И на хрена тебе этот Таганрог? Твоя "боевая"
 рана всё спишет, - пошутил он.
         - Нет... не могу я так. Люди же послали меня, надеются, что я... А я! Они же
 доверили мне… - запротестовал Илья.
         - Вот-вот, на таких, как ты - и ездят все, кому не лень, - упрекнул его
 Никифорыч. - Ну что - сможем ему помочь? - вновь спросил он сына.
         - Да. Товар из Турции морем идёт. Мишка в Новороссийске встречает. Я сегодня
  поездом поеду, с таможней дела утрясать. А ты, - обратился он к Илье, - если до
 четырнадцатого выпишут - составишь Юрке Сидоркину компанию. Всё ему на КамАЗе веселее
 будет сутки в дороге коротать. А что - твой завод ещё работает, не обанкротился? -
 спросил он.
         - Нет. Пока работаем. Да и... мы же выпускаем такие приборы, которые...
 Насколько я знаю - такие приборы делает только наш завод. В Союзе больше никто их не
 делал... Есть ещё один, но в Германии. А их приборы - за валюту, а наши-то - за рубли.
         - А что - ещё кто-то покупает их у вас?
         - Ну, а как же?! Без наших приборов - ни один... нормальный станок работать
не сможет!
         - Хорошо хоть так, - проговорил Евдоким. - Так я Юрке накажу, чтоб взял тебя
с собой. Он парень надёжный, с ним не пропадёшь.
         - А ты не боишься - его одного гонять? - поинтересовался Никифорыч.
         - Порожняком - дойдёт... А тут ещё такой... ответственный попутчик ему! -
 пошутил молодой бизнесмен. - Доедут. Не впервой.
         И Евдоким прямо на газете "Аргументы и Факты", которую читал Илья, и которая
 лежала у него на тумбочке, написал название станции метро и адрес, где Илья может найти
 водителя КамАЗа, а так же номер телефона, по которому он должен будет позвонить, чтоб
 его встретили или сказали, куда ему прийти. И ещё раз Евдоким предупредил:
         - Учти: дольше, чем до трёх часов дня - он ждать не сможет. Ему ещё целую ночь
 баранку крутить в дороге.
         - Может... мне прокатиться с ними за компанию? - спросил Никифорыч неуверенно.
         - Сиди уж! Без тебя обойдутся, - осадил его сын. - А ты, случайно, на КамАЗе
не работал водилой? - спросил он Илью.
         - Нет. Я только на танке... могу, - улыбнулся Илья.
         - Ну... танки нам пока не нужны. Слишком много от них шума и вони. В Москве,
 вон, до сих пор от них воняет. И лишний шум нам - ни к чему.


                44

                «Афганистан болит в моей душе»


         И вот, в назначенный день к назначенному часу Илья и поспешил на станцию метро
 "Каширская", где и созвонился и встретился с Юрием Сидоркиным. Им оказался молодой,
 худощавый, белокурый парень, с заметным шрамом на лбу.
        - Прикладом от автомата получил, - пояснил он Илье, заметив вопросительный
взгляд того. - С Духами в рукопашную сошлись... Память об Афгане. Есть там такой город
- Джелалабад. Слышал о таком?
        - Конечно, знаю, - ответил Илья, очень довольный, что в кабине КамАЗа ему уютно,
 и двигатель автомобиля урчит так ровно и чувствуется его мощь, и дорога хорошая, и вид
 из окна прекрасный.
        - Ты что - тоже там был? - удивился Юрий.
        - Не-ет! Я - только по карте, по географии... из газет, по радио слышал, -
 улыбнулся Илья. - Я служил в России. Там - не довелось. Но один знакомый мой... был.
Без вести пропал. Четыре года, как война кончилась, а о нём до сих пор никаких вестей.
 Никто ничего не знает. Может, ты как-нибудь пересекался, или слышал что-нибудь о Никите
 Гринёве?
        Юрий ответил не сразу.
        - Нет... Жаль парня. Один был у родителей?
        - Нет, сестренка ещё осталась. Но мать слегла. Года два как похоронили. Михаил
 Иванович, отец его, ещё держится, бодриться, но... А человек такой хороший!
        - Да... - вздохнул Юрий. - А сейчас и войны нет - а люди теряются сплошь и рядом!
 И найти не могут, и следов никаких... И искать некому. Вот, этим летом, тесть у меня...
 Он на дачу всё на велике ездил, всё хвастался, что ни бензина, ни "Прав" не надо. А тут
 - прямо из сарая велик украли! Пошёл он заявлять о краже, а над ним там посмеялись: у
 нас, говорят, Мерседесы воруют, и найти не могут, а ты со своим великом припёрся! Да кто
 ж тебе его искать будет? Даже заявление не взяли... Людей ни живых, ни мёртвых найти
 невозможно, а он... Такие, вот, времена, Илюха, настали: жить стало лучше, жить стало
 веселее! Ещё товарищ Сталин, кажется, так говорил... Да, Илюха, а ты чего под пули-то
 полез? Неужели не слышал, как танки бабахают, постреливают?..
        - А ты чего свой лоб под приклад Духа подставил? - неожиданно вопросом на вопрос
 ответил Илья.
        - Ну, ты сказанул! Я ж - солдат, меня Родина послала! - и удивился и засмеялся Юрий.
        - Я тоже... "вечный солдат", - задумчиво ответил Илья. - Меня тоже Родина
 послала. Мне не всё равно, что с моей Родиной делают. Кровью моих предков полита земля и
 на Куликовом поле, и на Бородинском... и по всей России от края и до края. И мне совсем
 не всё равно, что будет завтра с нами, с моим сыном и дочерью... Извини, что приходится
 такими словами говорить, но... другими словами и не скажешь.
        - Да-а… - задумался Юрий, и улыбаться перестал. - Ты, наверное, стихи пишешь?
        - Нет, уже не пишу, - на этот раз засмеялся Илья.
        - Жаль. А я бы писал, но не умею, - повеселел и Юрий. - Вокруг столько всего
 происходит! Так бы и написал о чём-нибудь. Бывают случаи - из жизни, а как - анекдоты,
и не разберёшься: то ли смеяться - то ли плакать.
        - У меня, вот, сосед - украинец, - начал рассказывать Юрий. - Ещё года два назад
 никого и не интересовало: какой кто нации. Так ведь, Илья? Вот и Николая все только
из-за фамилии - хохлом называли, он - Полтавченко. А дело в том, что он родом из
 Винницкой области, что на западной Украине. Там родился, там батя его и мать и сейчас
 живут, и родные его братовья, и сестричка. А он в своё время учился в Москве, и так и
 остался здесь жить, женился, работает. А тут, на днях, повёз он жену показать своей
 родне... да через неделю уже и вернулись они. Так он до сих пор в ступоре и чуть ли
 головой об стенку не бьётся и всё плачет... Побили его тамошние ребята... чуть ли не
 братья родные... Так с синяками и вернулся в Москву. "Москаль, - говорят, - ты"! И всё
 тут! Плевать им, что родился там, а раз живёшь в России - значит "Москаль, и катись в
 свою Московию"!  И накостыляли ему по первое число...
        - Я гляжу - ты не очень-то разговорчивый, - заметил Юрий Илье. - А кто ж меня
 ночью развлекать будет, чтоб не спал я? Да, а ты что - не куришь?               
        - Нет. Недавно бросил. Манит временами, но терплю, не начинаю снова.
        - Молодец! И не начинай. А то: какой смысл был - бросать? Я, вот, тоже - если бы
 задался такой целью - бросить курить - то непременно бросил бы! Я могу! Лишь бы твёрдая
 цель была. Но пока такую задачу перед собой не ставил. Курю - да курю... Ничего, что при
 тебе дымлю?
        - Да - на здоровье! Если можно так сказать... - засмеялся Илья, ему было легко
и хорошо с Юрием. Они были почти ровесники, но очень чувствовалось, что Юра опытнее,
 увереннее, как-никак - а парень прошёл войну и "хлебнул всей её прелести".
        - Это всё - политика... по большому счёту, - как бы рассуждая сам с собой, сказал
 Илья. - Политика ненависти... Сколько ненависти и нетерпимости в людях накопилось - это
 ж просто ужас! Даже Германия попросила у всех прощения за прошлые грехи свои, а эти...
 всё лютуют, "героями" называют тех, кто с фашистами, добровольно  людей жёг живьём и
 расстреливал... Я историей увлекаюсь, читаю, что найду интересного, - пояснил Илья. - 
И в Афгане наши ребята гибли за политику... И сейчас в Москве стрельба и кровь - это
 чистой воды - политика. Не зря ж говорят, что Политика - это кукольный балаган, а мы все
 в нём актёры. И какой-то Карабас Барабас, который живёт в каждом из нас, - и дёргает нас
 за эти... верёвочки. Я, вот, сейчас посчитал в уме - и получилось, что на моём участке -
 на работе - вместе со мной работают люди тринадцати национальностей. Но мы об этом
 вспоминаем только... по какому-нибудь случаю, например - на празднике, когда собираемся
 за одним столом и угощаем друг друга какими-нибудь национальными блюдами. И... мы
 стараемся не разъединяться, а наоборот - ещё крепче держаться друг за дружку. Может...
 это от того, что в Сибири привыкли так, потому что иначе выживать было трудно? И, честно
 сказать, мы очень болезненно реагируем на все эти "западные ветра", что дуют отсюда...
 из Москвы и из Европы.
         - А я вот о чём думаю, - сказал Юрий, - мы-то с тобой ещё счастливчики. А вот
-  каково тем, кто в одночасье по воле трёх алкашей два года назад проснулся однажды в
 городах, которые они строили - оккупантами, а Мать-Родина стала им мачехой, а они для
 неё - не сыновьями и дочерями, а беженцами, изгоями? А это же - миллионы!.. миллионы
 живых человеческих судеб! А ещё говорят, что августовский переворот прошёл бескровно;
 льётся, льётся кровушка, и ещё долго будет литься... Родились мы в одной стране, росли
в ней, в школу ходили, в армии служили, присягу ей давали, даже повоевать за неё успели
и не все домой вернулись, а жить, вот, приходится совсем в другом государстве, с другими
 законами и другими ценностями. И этим "ценностям" глубоко наплевать на нас... Далеко не
 у всех хватит сил "перестроиться", - задумчиво закончил он.
         Несколько минут ехали молча, каждый думал о своём.
        - У каждого своя правда - это точно, и ничего тут не поделаешь, - согласился
 Юрий.  - А я, вот, потом... после Афгана - три месяца в госпитале, в Душанбе загорал.
 Оттуда и демобилизовался. И кореш мой... Вместе всё прошли и вместе в Душанбе были. У
 него обе ступни... на обоих ногах - миной оторвало... Но как людей гражданка меняет! -
 покачал Юрий головой, даже языком пощёлкал. - Никогда не думал, что так могут...
 человеки меняться! - рассказывал и возмущался он. - Когда там были, вместе всё это
 "дерьмо" хлебали - Иван совсем другим был! Я как на себя мог на него положиться.
 Надёжнее брата родного! А дома, сейчас - не узнать человека! Будто подменили: совсем
 упал духом... Ну - никакой стал! Я ему сколько раз говорил: протезы же можно хорошие
 заказать, на телемастера выучиться, чтоб ходить меньше, ноги натруждать... Да мало ли
 чему выучиться?! Даже дома можно что-нибудь мастерить. Сейчас же всё разрешается...
 можно любое своё дело открыть. И продавать. И все помогут... и я со всей душой!..
 Маресьев, вон, в войну - без ног воевал, на самолёте летал! А мы - чем хуже? А он…
- Юрий даже рукой махнул в отчаянии, а Илья внимательно слушал, не перебивал.
        - А всё - жалость проклятая! Она - всё виновата! Вот он и раскис, и смяк. Ну как
 же - инвалид, калека! Как же не пожалеть! И мама с папой пожалели, и дружки пожалели. А
 где жалость - там и стопочка, а то и - бутылочка водяры. А ещё лучше - самогона, в
 деревне же. Антоновка деревня. Мы - заедем к нему, увидишь всё сам. Я думаю - до ночи
 успеем... Я в последний раз недели две назад у него был. Ох, и разозлился ж я тогда!
 Всех дружков его, всю компанию их пьяную разогнал! До того меня злость взяла! Да - за
 жену его... - так жалко её стало! Бабёнка такая хорошая: умница, домашняя, дождалась его
 с армии, замуж за него пошла, не посмотрела, что он... калека. А тут - как не приеду -
 она всё в слезах, а он всё - пьяненький, или совсем валяется, да ещё на неё огрызается!
  Ну и... сорвался я: разогнал его дружков, и его пару раз хорошо встряхнул, чтоб мозги
 на место встали... Может - подействует. Сколько ж можно... сопли распускать?! Но... ты,
 Илюха, не поверишь! Я сам до сих пор... в шоке, в ступоре! Все его родственнички, вся
 деревня, даже мать с отцом - всё так окрысились на меня!.. будто это я - враг народа!
и это я послал его на ту проклятую войну, и не уберёг его там! Оказывается: это я во всём
 виноват, во всех его несчастьях! Сам, своими ушами слышал, как они на меня... за спиной
 у меня: "Это, мол, тот самый Сидоркин, бывший корешь их дитяти, и чтоб ему... ни дна, ни
 крышки!" - Юрий ещё долго возмущался, а потом молчал, и думал о чём-то...
         Уже в сумерки они и впрямь свернули с трассы и километров через пять въехали в
 большое поселение - Антоновку. От долгой езды ноги у Ильи изрядно затекли, и он был рад
 остановке, чтоб размять их, походить по земле; так далеко и долго он ещё ни разу не
 ездил на автомобиле. Они прошли через калитку в тёмный двор сельского дома, в одном из
 окон которого слабо горела электрическая лампочка за белыми занавесками. Юрий постучал
 по стеклу этого окна. Скоро из двери сеней к ним вышла молодая женщина в чёрной косынке
 на голове, и в тёмном платье. Но, не смотря на столь невзрачный наряд и плохое
 освещение, достаточно было одного взгляда на хозяйку чтоб заметить её необычную, редкую
 красоту: немного вытянутое лицо, высокий, открытый лоб, высокая причёска из чёрных
 волос, которые не смогла скрыть даже косынка, и большие чёрные глаза. "Как Нефертити!"
- невольно подумал Илья с восторгом. Было видно, что девушка нисколько не удивилась столь
 поздним гостям.
       - Юра?.. Проходите, - пригласила она в избу поздних гостей.
        Дом был старенький, с низким потолком. И лампочка в прихожей - или в кухне? -
 светила так слабо, что вся обстановка, и все вещи - тоже казались старыми, тёмными.
        - Здравствуйте! - поздоровался Илья, но никто ему не ответил и он нерешительно
 остановился у порога.
        - Что - опять он?.. – начал, было, Юрий, но молодая хозяйка так посмотрела на
 него, что он осёкся и замолчал.
        - Нет... Нету больше Ивана... - тихо ответила хозяйка и заплакала, закрыла лицо
 руками и отвернулась.
        - Как - нету?.. Куда ж он подевался? - не сразу понял Юрий, а потом побледнел
и медленно опустился на табурет у стола.
        Только через несколько минут Ирина - так звали молодую вдову - немного
 успокоилась и смогла рассказать события последних дней. Она накрыла стол на скорую
руку и угостила гостей остатками вчерашнего поминального обеда.
        - Ты же с ним... прошлый раз... серьёзно поговорил, - рассказывала она, присев
к ним за стол, но ни к чему не притрагиваясь из еды. - Я тебя, Юра, нисколечко не виню...
 Ты тут совсем ни при чём... Чему быть - того не миновать. Он в последнее время уже
 всякую меру потерял... никого не слушал... только пил всё с дружками... он уже не мог
 без этого... не мог - чтоб не пить... ему каждый день уже надо было... Он без лечения...
 кодировки - не встал бы на ноги. Споили его... кореша его... да и родственнички всё
 жалели его... и мамаша с батей... Он сопротивляться уже не мог... А после того, как ты
 побывал последний раз... он и затаился... разговаривать ни с кем не стал... целыми днями
 - молчком. А тут... прихожу с работы - его дома нет. Думаю - у дружков пьёт опять. Пошла
 искать. А они - не видели его с утра! Я - к свекрови. А их со свёкром - тоже дома нет,
в город с утра уехали, автобусом... Ихний-то Запорожец - совсем уж на ладан дышит, почти
 уж и не ездит. Только двигатель ещё тарахтит помаленьку... И тут мне как в голову кто
 стукнул! Я - в гараж, где Запорожец-то стоит. Ворота прикрыты плотно, но не запертые.
А там - вонище от газа - не продохнуть! Но двигатель уже не работает - бензин весь
 кончился. А Иван... сидит в машине... и весь - синий! Задохнулся уже... Уже ничего не
 смогли сделать... В Афгане смерти не нашёл, так дома... Знать - тому и быть. А, главное,
 Юра, родители его... В их глазах - я во всём виновата... во всех смертных грехах, и что
 он на себя руки наложил... Мне и так не сладко и душа вся изболелась, а они мне...
такое говорят! Такое говорят!.. Руки на себя наложить хочется...
        - Да-а, ребята... - почему-то пробормотал еле слышно Юрий, а потом на долго
 задумался. - Вот так вот жизнь крутит и нас не спрашивает, - продолжил он после
 молчания.
         Была задумка у Юрия - поужинать, отдохнуть и поспать пару часов у друга его
 Ивана, чтоб дальше в ночь ехать было легче, но после таких новостей... не стал он
 задерживаться в Антоновке и поехали они с Ильёй дальше. Оба к еде, что им предложила
 Ирина, почти не притронулись, поэтому после полуночи Илья не то что почувствовал, но
 даже услышал - как урчит у него живот. Но предложить Юрию остановиться и перекусить
 немного - он не посмел; да и дорога была пустынная, хорошая и КамАЗ бежал быстро, и Юрий
 был так сосредоточен не то на дороге, не то на своих каких-то мыслях, что отвлекать его
 не хотелось. Ехали молча, хотя ещё при выезде из Москвы, Юрий предупреждал Илью, что тот
 должен будет ему всю ночь рассказывать анекдоты, и чем смешнее - тем лучше, чтоб он не
 смог задремать за рулём на ходу, но теперь... обоим было не до анекдотов. А встречные
 машины попадалось всё реже и реже, дорога становилась всё пустыннее, однообразнее,
а ночь всё темнее...
        И вдруг Илья услышал... и ушам своим не поверил - Юрий пел песню! Тихо, будто
 только для себя одного, но так задушевно!
        - Плыл по городу запах сирени-и...
          До чего ж ты была красива-а!
          Я твои целовал  колени-и
          И судьбе говорил спасибо...
        "Ай-да Юрка! Ай-да сукин сын! Да я бы с ним не то что в разведку - в самую
 преисподнюю пошёл бы, не раздумывая! - с восторгом подумал Илья, что даже сон у него
 пропал. - Какая ж у него душа светлая! А, ведь, он войну прошёл... Но она его не
 сломала! В чём же он силу берёт? Почему он такой живучий?.. Наверное, он кого-то
очень-очень любит, так любит, что и сломаться себе не позволяет. Какой молодец!"
        Хорошо, что было темно, и Юрий был сосредоточен на каких-то своих мыслях и не
 смотрел на Илью, и не видел его заблестевших от слёз глаз. "Что-то я стал такой...
 чувствительный, сентиментальный!" - удивлялся Илья сам себе, а душа его пела и плакала,
 и млела от счастья, что он тоже живой... и любит, и есть у него силы и жить и любить.
 "Скорей бы к Даше и детям! - начал мечтать он. - Как они там без меня?.."
        Но вот - в четвёртом часу ночи - Илья всё чаще и чаще стал ловить себя на том,
 что он временами спит, будто отключается. То же он стал замечать и за Юрием: тот всё
 чаще тёр глаза, чаще моргал ими, чаще прикладывался к бутылке с водой, даже раза два
 просил Илью полить ему на руку воды, и потом мокрой рукой растирал себе лицо. И всё
это на ходу, не останавливая машину.
       - Всё - больше не могу! - наконец сказал он и заглушил двигатель, и съехал на
 обочину. - Хотел до посёлка дотянуть, чтоб в степи одному не стоять, но чувствую, что
 сейчас совсем усну... и перевернёмся с тобой в кювет. Нет! Надо хотя бы с полчасика
 вздремнуть. Совсем - невмоготу! - и он положил и уставшие руки, и отяжелевшую голову
на руль, и тут же засопел тихо и ровно. Илья тоже уселся как можно удобнее - и тут же
 заснул.

                45

                "Потерпи, костлявая, - мы ещё поживём".

       Илья очнулся первым: по кабине КамАЗа снаружи сильно тарабанили чем-то тяжёлым
и матерились. Он толкнул в бок Юрия, и тот тяжело поднял голову и с трудом разомкнул
 заспанные глаза. Прямо перед ними поперёк дороги стояла с зажжёнными фарами  иномарка
 тёмного цвета, - какая? - Илья ещё не научился различать их. Дверцы в иномарке были
 распахнуты и в одну из них высовывался наполовину  мужчина; хорошо видна была только
его седая, почти белая голова. А вокруг кабины КамАЗа ходили и стучали по ней, и громко
 матерились двое парней, и в руках у одного из них Илья увидал обрез охотничьего ружья.
 Если бы не громкий стук - он мог бы подумать, что всё это сон с продолжением какого-то
 фильма: ему всегда казалось, что подобное может случиться с кем угодно (или в фильме),
 но только не с ним.
       - Я порожний!.. Порожняком иду! - прокричал им Юрий и развёл руками, как бы
 показывая, что в машине ничего нет.
       - Открывай! - ещё сильнее застучали по его двери снаружи.
       И Юрий приоткрыл окно.
        - Я же говорю - я порожняком иду! - ещё раз проворчал он.
        - Вот и лучше - разгружаться не придётся, - почему-то засмеялись снаружи. -
Ты - водила?
        - Да.
        - А это кто с тобой?
        - Попутчик...
        - Попутчики - нам не нужны. Серый, прыгай в машину - будешь дорогу показывать
 водиле. А  ты - не вздумай шалить - дольше жить будешь, - пригрозил вооружённый
 незнакомец Юрию.
        - Илюха - беги! - вдруг прошипел сквозь зубы Юрий, даже глаза его как-то дико
 блеснули в темноте. И это было такое серьёзное предупреждение-приказ, какое Илья мог
 слышать раньше только в армии от командира, и оно требовало немедленного исполнения.
        - А как же ты? - прошептал Илья.
        - Беги, говорят тебе! - крикнул Юрий, и для убедительности даже больно пнул Илью
 по ноге.
        И Илья, не раздумывая, исполнил приказ; у него даже в голове никакой мысли не
 мелькнуло о последствиях этого поступка. Казалось - всё случилось в одно мгновение: он
 настежь распахнул дверцу со своей стороны и тут же прыгнул с высоты кабины на обочину в
 кювет, приземлился удачно и кинулся стремглав в темноту, в кусты. Он хорошо слышал
 выстрел из ружья, но не слышал свиста заряда, потому что трещали и хлестали его нещадно
 ветки насаждений лесополосы.
        - Придурок! Ты на хрена палишь!? - закричал белоголовый из иномарки. - И на х...
 нам шум? Садись, вон, к водиле - и поехали!
        - Да он так сиганул - я не удержался! Охотничий инстинкт, - расхохотался парень.
        - Кретин! Только мокрухи нам не хватало! Давай, трогай быстро за нами!
        - Да я так... только попужать... Я и не попал вовсе… - оправдывался парень с
 обрезом, влезая в кабину к Юрию.
        Через пару минут обе машины уехали по пустой трассе в ночную темень, и всё стихло.
        Илья бежал по лесополосе до тех пор, пока мог терпеть хлесткие удары веток по
 лицу и телу, и пока не запнулся об корягу и не упал на опавшие листья и ветки.
  Прислушался, затаив дыхание. Глубочайшая тишина вокруг! Полежал ещё несколько минут
 так, затаившись, стараясь дышать ровнее и спокойнее. Чувствовалась боль возле плеча, где
 была рана, да и бинты, что ему оставили на перевязке в больнице, чтоб он мог доехать до
 дома, сбились на сторону. Так вслушивался и всматривался он в ночь минут пять, а может
- и десять - циферблата на часах видно не было; и ничто не нарушало тишины. Потом Илья
 приподнялся и осторожно стал пробираться к дороге, но в сторону от того места, где они
 заночевали. Когда заросли кончились и различимой стала дорожная насыпь, он огляделся, но
 никаких признаков ни автомобиля, ни людей - не было. Уже смелее Илья поднялся на насыпь
 и прошёлся по дороге предположительно в ту сторону, где несколько минут назад всё и
 случилось. Минут двадцать он ходил по дороге и даже спускался с насыпи - искал, а чего
 искал - и сам не знал. И только когда убедился, что ничего нет - или найти невозможно в
 темноте? - только тогда остановился. "Значит, Юрия они взяли с собой... Значит, он
 живой, он им нужен вместе с машиной, - успокаивал Илья сам себя. - Может, ещё всё
 обойдётся... Иначе бы они его здесь бросили. Надо же, как нарочно - ни одной машины ни
с какой стороны! А до утра ещё далеко..."
         Идти дальше по трассе среди ночи одному было "не разумно", - решил Илья, поэтому
 он пошёл осторожно в сторону от трассы и, когда закончились насаждения, внимательно и
 напряжённо стал всматриваться в темноту. Звёзд на небе не было, вместо луны - бледное,
 размытое пятно, но всё равно можно было разглядеть горизонт, чёрную землю, тёмные
 скелеты деревьев.  Илья понял, что перед ним перепаханное  поле и на нём  стог или
 большая куча соломы, и он пошёл в ту сторону, без конца запинаясь об глыбы затвердевшей
 земли; ночной воздух был холодный, и где-то надо было дождаться утра.
         Неожиданно и неприятно стало у него "подсасывать где-то под ложечкой" -
 захотелось покурить, затянуться тёплым, кисловатым дымом, даже голова закружилась от
 такого сильного желания. "Плохо… - подумал печально Илья. - Плохо, что - как бросил
 курить - перестал с собой носить спички, или зажигалку. Вот так - понадобится для
чего-нибудь - а даже посветить нечем будет... И костёр развести, чтоб погреться". И
тут же Илья понял, что сейчас костёр совсем неуместен.
        Действительно, это была солома, большущая куча, и он разгрёб для себя углубление
 в ней и весь забрался в образовавшийся грот, и вновь завалил вход той же соломой. Пахло
 пылью, пшеницей и теплом. И только тут он вспомнил, что в машине остался его портфель.
В нем были продукты, бритва, кой-какие его вещи, а, главное - командировочные документы.
 Больше всего было жаль документы.
        "Ну и судьба же у этого портфеля! - с усмешкой подумал  Илья. - Когда ездил в
А. за Дашей - пришлось оставить его в камере хранения, потому что мы с Дашей убегали с
 другого вокзала. Хорошо - Наташе оставили номерок, она забрала его, потом и отдала нам,
 когда мы приезжали просить прощения у Дашиных родителей... Пётр Сергеевич тогда только
 усмехнулся, глядя на нас - будто побитых и виноватых, мы глаза боялись поднять. А мачеха
 схватила полено у печи и замахнулась на нас: "Так бы и прибила обоих! Всё не как у
 людей: собачью свадьбу сыграли! Глаза бы мои вас не видели!.." - вспомнил Илья те
 незабываемые дни. - И в Москве - меня подстрелили, но портфель-то не потерялся! Хорошие
 люди побеспокоились о нём и обо мне. А, вот, сейчас... не до него было... Хорошо хоть -
 паспорт и выписка из больницы - в кармане... целые, при мне. А то бы совсем плохо было...
  А как же Юрий? С ним-то что теперь будет?" - размышлял Илья, зарываясь в колючую солому
 и ощупывая побитое ветками лицо и руки. Не знал он и того, что ему делать дальше, утром.
  За себя он как-то не волновался: хорошо ли - плохо ли, но до людей он доберётся,
 главное - жив, а, вот, - "Юрий как? Что с ним? Как ему-то помочь?!"
        "Ну и праздновал же я сегодня труса! Драпанул так, что даже испугаться не успел!
 - уже смог шутить над собой Илья. - Вот что значит - армейская привычка: исполнять
 приказ молниеносно, не раздумывая.  Но как же я Юрия оставил одного?!  Но и чем бы я
 смог ему помочь? Он-то им нужен, они могут его не тронуть... хотя бы вначале. А я, вот,
 точно им мешал... Да-а, дважды за две недели быть обстрелянным - это уж слишком!.. Не
 простые времена настали; ещё лет пять назад ничего подобного даже в дурном сне не
 приснилось бы... "Лихие времена"!.. Нам надо держаться вместе. Надолго не разлучаться.
И как там Даша с детьми?  Потеряли уж меня. Переживают. Наверное, надо было дать
 телеграмму из Москвы... А, может, и лучше - что не дал? А то сейчас, вот, подстрелили
бы меня, а она... и там все получили бы телеграмму - и ждали бы, а меня бы уж - и не
 было. И не скоро хватились бы искать... Когда бы ещё нашли меня здесь, в этом поле?"
- размышлял Илья, а страха смерти у него почему-то совсем не было, да и не думалось о
 плохом... "Обошлось всё - и ладно", - отгонял он от себя дурные мысли. Но почему-то
всё равно подумал он и о таком, о чём раньше и думать не хотелось: "А тетради-то с
 "сочинением" моим надо отдать Сашке насовсем. Уж очень просил... Пусть теперь он
 сочиняет, раз ему хочется. Может, он допишет... до чего-нибудь. Хоть ему сгодится...
А то, вот так - подстрелят меня - и всё... только Даша да дети и останутся от меня..."               
         Долго-долго тянулось время до рассвета, Илья даже задремал или забылся. И не
то приснилось ему, не то ещё что, но то, что случилось с ним дальше - никогда, никогда
 ранее ничего подобного с ним не случалось.
         Не так уж тепло оказалось в стогу под соломой, и он постепенно начал ощущать,
 как у него начали мёрзнуть и ноги, и руки, и спина, и всё остальное. И он невольно начал
 натягивать на себя невесть откуда взявшееся здесь толстое, ватное, стежёное одеяло;
 только было оно почему-то невероятно тяжёлое, прямо-таки - железобетонное! Но холод не
 давал покоя Илье и он умудрился натянуть это одеяло так, что укрылся им полностью, с
 головой. Но тут же почувствовал, что воздух под одеялом быстро кончается и ему всё
 труднее и труднее вдыхать пыльный, холодный воздух. Он захотел открыться, освободиться
 из-под одеяла, но оно оказалось неподъёмным! И он понял вдруг, что силы его иссякли, что
 он уже совсем задыхается, но пошевелить не может - и не только руками и ногами, но даже
 пальцем! Из последних сил Илья захотел закричать, позвать на помощь, но уже и на это не
 было у него ни воздуха, ни сил! Он был совсем беспомощным, тело не подчинялось ему, оно
 с невероятной скоростью отмирало, и пока работала только голова, точнее - один мозг. И
 этот мозг в смертельном ужасе понимал, что это конец:  ещё две-три секунды - и он
 отключится навсегда.  Илья понял, что это смерть придавила его, и он уже не ощущает
 биения сердца, оно уже встало! Он слышал, он чувствовал - что оно остановилось! ВСЁ!..
          Но мозг понимал, что у него есть ещё ОДНА секунда:  ещё одну секунду, но он
 будет жив! в сознании! И душа Ильи... или Ангел хранитель его? - собрала всё... всю
 энергию, что ещё теплилась в нём, и не силой мышц, а силой воли, неимоверным усилием он
 приподнял одеяло, которого не было на самом деле, и...  разрывая лёгкие, Илья  втянул в
 себя вместе с пылью и соломой столько воздуха, что только сильная боль в левом боку -
 остановила его и не дала разорваться груди. "А-а-а-арр!" - ревел и свистел воздух в его
 горле, а Илья подлетел на своём соломенном ложе и неистово замахал руками и ногами,
 оживая, приходя  в чувство, а сердце его уже скакало, как взбесившаяся лошадь, и
 остановить его и успокоить - не было никакой возможности. "Лишь бы не разорвалось!"
- даже мелькнула мысль у Ильи, когда он держался обеими руками за грудь.
         Забегая вперёд, должен сказать, что позже, на очередном медосмотре на работе
- врач, изучая его анализы и кардиограмму - даже воскликнул: "Такой молодой, а
 микроинфаркт уже заимел!" Но в то холодное, туманное утро, разгребая солому, и вылезая
 из стога - он не мог знать об этом. Но ему долго было плохо, долго он не мог
 успокоиться, прийти в себя, и долго была сильная слабость во всём теле. Так что встать
 на ноги и сразу идти куда-то - он не мог, и ему потребовалось не менее получаса, чтоб
 почувствовать в себе силы достаточные для каких-либо дел. "Да-а... силён же мой
ангел-хранитель, однако! - удивлялся Илья. - Уж который раз он спасает меня в серьёзных
 переделках!.. Если бы знал я, как ему спасибо сказать... отблагодарить - непременно бы
 сделал это!"
        Илья невольно посмотрел вверх, где должно было быть небо, но там ничего не было
 кроме серого, холодного тумана, но откуда-то оттуда должен был прилетать к нему его
 Ангел-хранитель, которого ему и хотелось отблагодарить. И вдруг ему подумалось:
"Господи! Да для чего же ты меня испытываешь и оставляешь жить дальше? Для чего? Что я
 ещё не сделал? Что я ещё должен пережить? Или ты меня готовишь для чего-то? - смотрел
 Илья в сумерки, прислушивался, но... ничего не менялось на небе, и тишина была
 необыкновенная, мягкая, как губка: все звуки впитывала в себя и ничего не оставляла
 Илье. - Как жить дальше?.. - не раз задал он сам себе вопрос, но ответа не находил.
- А, ведь, самое ценное в жизни - это сама жизнь, должно быть?.. Чего же ещё? Вот: дышу
 сейчас - и то уже счастье! Разве не так? Чего же обманывать себя? Чего ещё-то надо?
 Остался жив - и радуйся! - вдруг Илья сам удивился столь простому ответу на свои же
 вопросы. - Даже вот этот промозглый туман видеть и ощущать - и то уже счастье! И всё
 равно: чем ты занимаешься в этой жизни, какая твоя "миссия". Что ещё нужно?.. Нужно
 просто жить... и, по-возможности, оставить о себе хорошую память... быть человеком, а
не сволочью. А меня-то всё время мучила совесть: а что такое - Я? и для чего Я живу? и
 для чего Я родился? и что Я должен делать?.. А нужно просто жить... с человеческим
 лицом. Так что, Илюха, - ещё не всё кончено, ещё поживём!.."

                46

                "Лихие 90-тые."

         За лесополосой со стороны трассы слышался шум проезжающих на большой скорости
 машин. И Илья пошёл в ту сторону по перепаханному на зиму полю, но на трассу выходить не
 стал, передумал, решил идти, прикрываясь кустарниками и деревьями, по грунтовой дороге, что
 извивалась по кромке пахоты. Илья хорошо ориентировался в пространстве и сквозь дымку тумана
 разглядел, где рассвет, и пошёл на юг. Ходьба его согревала, а вот кушать
 хотелось. Но больше всего его мучила жажда, даже думать о чём-то было трудно - мысли
 постоянно сбивались на... воду:  где бы её найти, хотя бы несколько глоточков!?  Но
 вокруг была только замёрзшая земля, кусты и опавшие листья. Однажды он даже нагнулся над
 замёрзшей лужей, разбил ботинком лёд на её поверхности, выбрал льдинку почище и взял её
 в рот, чтоб она растаяла. Но ни пить, ни глотать получившуюся влагу он не стал -
 надеялся, что вместе с сухостью во рту уйдёт и жажда. Но потом ему долго пришлось
 сплёвывать то, что получилось во рту, потому что язык начало сильно щипать. Ещё Илья
 попробовал ягоды шиповника. Но с первой ягодой получилась неудачно: потом ему долго
 пришлось отплёвывать семена, что находились внутри. В следующий раз он руками очищал
 сладкую корочку шиповника от семени, и очень жалел, что плоды такие маленькие и ими не
 возможно наесться. Пришлось ускорить шаги.
        "Как же так получилось, что я всегда мечтал жить иначе, чем мои родители и...
 знакомые, а чем дальше - тем больше получается так, что я всё более похож на них? -
 продолжал размышлять Илья с горечью. - Ведь я бунтовал против такой жизни, а теперь сам
 превращаюсь... в обывателя. Когда же и как это получилось со мной?.. Наверное, тогда,
 когда я стал отвечать не только за себя, но и... за Дашу, за детей. Ведь я безумно люблю
 их всех! Как же я могу не отвечать за них? Я уже не смогу без них... Значит надо
 устраивать жизнь и мечты мои... уже с ними, а не думать только о себе».
         "Да, не стал я... Туром Хиердалом, и не открыл свой остров Пасхи. Но... значит,
 я нужен для чего-то другого. Только я до сих пор не знаю - для чего..." - так размышлял
 он, а в то же время странное чувство облегчения чувствовалось во всём его теле, а более
 всего - облегчение "в душе", будто с него "камень свалился". Илья не сразу понял:
 "отчего бы это?" Но неожиданно ему пришла в голову интересная мысль: "А не убежал ли я
 от... Тени?! От собственной тени, что крепко держала меня всё время? От тени своих
 несбывшихся надежд, от тени прошлых ошибок... своих и чужих? Наверное, так и
 случилось... И теперь у меня самая обыкновенная тень, как у самого обыкновенного
 человека, который не заморачивается всякими такими... вопросами..." Илья даже огляделся
 вокруг себя, стараясь разглядеть на грязной дороге собственную тень, но небо было такое
 промозглое и туманное, что он ничего не разглядел и, даже, улыбнулся этому: "Ну вот,
 теперь я и совсем без тени остался!"
        Только часа через два дымка над полями поднялась выше и он смог разглядеть
 впереди вдалеке столб дыма не то от заводской трубы, не то от котельной в каком-нибудь
 посёлке. И он пошёл быстрее. И чем более ускорялся его шаг, тем веселее ему становилось,
 он даже улыбаться начал. Но улыбался он совсем другому: ему вдруг пришла очень
 интересная мысль: "А, вот, если б сейчас кто-нибудь спросил меня: "Илья, как ты думаешь:
 есть ли бог на Свете?" - Я бы, не задумываясь ни секунды, непременно бы ответил:
 "Конечно, есть! Без всякого сомнения! И, даже, Ангел-хранитель есть! И я это точно
знаю теперь!"
        Уже перед самым посёлком Илья вышел на трассу и сразу наткнулся на стационарный
 пост ГАИ. Небольшое здание из белого кирпича было новое, это сразу бросалось в глаза,
 даже кое-где ещё валялся строительный мусор, но дорожная полиция уже вовсю работала.
 Илья обрадовался: он очень надеялся, что здесь ему помогут найти Юрия. Но то, что делал
 работник ГАИ у дороги, почему-то охладило его пыл: милиционер отчитывал деда с большими
 седыми усами около жёлтого Москвича и тряс перед его лицом документами. "Что-то мне ваши
 глаза не нравятся... Ну-ка, дыхните", - услышал Илья и на минутку остановился в
 нескольких шагах от них, чтобы выждать момент, когда можно будет подойти, не мешая; но
 скоро понял, что ему не стоит "встревать" в чужую беседу. Через большое окно он увидал
 внутри здания ещё одного постового и решил идти к нему.
         Илья вошёл не смело, уже сомневаясь: правильно ли он делает, что входит без
 разрешения. Милиционер в форме работника ГАИ с погонами старшего лейтенанта сидел за
 столом и оформлял протокол, а перед ним стоял, держа в руках какие-то бумаги, водитель
с ЗИЛа-самосвала, что тоже стоял на обочине. На Илью ни тот, ни другой даже внимания не
 обратили и он, в нерешительности, постоял какое-то время у порога. Но потом его внимание
 привлёк графин с водой на столе и он невольно уставился на него, пытаясь выдавить из
 себя слюну, чтоб смочить ею язык, но не мог, и прошёл вперёд, к столу, но графин взять
 не посмел, а сел без разрешения на стул, что стоял рядом у окна. Оба, присутствующих в
 комнате мужчины, посмотрели на него, но ничего не сказали.
        Ещё долгих-долгих минут десять на него не обращали внимания, пока он, наконец,
не остался один на один с постовым. Первым заговорил Илья, решив: "А! Что будет - то
 будет!.."
        - Здравствуйте... Можно... - он показал на графин, - воды... немного.
        - Что? Сушняк со вчерашнего? - не то пошутил, не то констатировал факт
 милиционер, и ни одна мышца на его лице не шевельнулась, только глаза его маленькие
и колючие внимательно посмотрели на Илью. - Ну... испей, раз невмоготу. А что такой...
 поцарапанный и побитый?
         - Спасибо, - кое-как выговорил Илья и налил в стакан столь желанной влаги и
 выпил. - Мы из Москвы ехали... на КамАЗе, - начал он свой рассказ, но его перебили.
         - Где КамАЗ? - спросил милиционер, оборачиваясь к окну.
         - В том-то и дело, что ночью на нас напали... и КамАЗ угнали, - выдохнул Илья,
 оживляясь.
         - Кто напал? Что везли?
         - Порожняком мы ехали, из Москвы в Новороссийск.
         - А чего ж тогда напали?.. раз брать нечего? И кто это - мы? Ты - водитель?
         - Нет. Я - попутчик. А КамАЗ забрали вместе с водителем. И угнали неизвестно
 куда! Мне удалось убежать... по темноте. По кустам бежал, поэтому и... поцарапался об
 ветки, темно же было. Они стреляли в меня!
         - Стреляли? Что за оружие?
         - Охотничье ружьё, обрезанное... коротко.
         - На машине они были? И много их было?
         - Трое. Двое - молодые. А старик сидел внутри. Голова у него белая. Ночью -
 хорошо было видно. А машина... Не наша, импортная... Я марки - не знаю. Но - чёрная...
 Или тёмная очень краска...
         Старший лейтенант вчера допоздна был "на шашлыках", "обмывал с товарищами
 звёздочку", и сегодня заступил на дежурство с больной печенью и "страдающей" головой.
 Милиционер подумал с минуту, в упор всматриваясь в Илью, и как бы ни видя его. Но Илья
 не отворачивался и так же прямо смотрел в лицо собеседника, и вольно или невольно, но
 так и читал чужие  мысли, а они были не хорошими для него: "Может... закрыть его?.. до
 выяснения... А то несёт какую-то околесицу!" Но и мысли и взгляд милиционера были такими
 утомлёнными, будто они не отдыхали уже несколько суток, что усталость пересилила
 привычное желание: не создавать лишних проблем -  и рука его подвинула Илье лист бумаги.
         - Вот бумага. Опиши всё... подробно. Особенно про стрельбу.
         - Хорошо. Только мне... Я волнуюсь очень за Юрку, за водителя. Как бы они чего
с ним...
         - Номер иномарки помнишь?
         - Я их не видел. Не мог... видеть. Она стояла боком, поперёк дороги.
         - Пиши всё, что знаешь. Вот ручка... Документы есть? Дай посмотреть.
         Илья достал паспорт.
         - Я - командировочный. Но командировочные документы все уехали с машиной.
 Осталось только это, что в кармане было…» - пояснил он. - Можно ещё воды попить?
         - Пей.
         Не раньше, чем через час Илью отпустили и показали, как добраться до
 железнодорожной станции, которая оказалась всего-то в десяти минутах ходьбы. Только там
 он смог перекусить в буфете и напиться горячего кофе с цикорием, пока ждал электричку до
 Ростова-на-Дону. И очень надеялся он в те минуты, что то, что он написал и рассказал
 постовым милиционерам, - хоть как-то поможет Юрию Сидоркину. "Хоть бы он жив был!" -
 переживал он.

         Придётся мне здесь забежать немного вперёд:  опередить события.
         Где-то дней через двадцать, уже в ноябре, Илье на работе передали конверт с
 письмом. Сначала он очень удивился, а потом безумно обрадовался, когда увидал подпись
- "Юрий Сидоркин"!
         " Привет, Илья! - писал Юрий крупным, размашистым почерком. - Ради бога, ответь
 - если ты живой! Я хоть одну ночь усну спокойно, узнав, что у тебя всё в порядке. Если
 ты не можешь ответить, пожалуйста, ответьте хоть кто-нибудь, к кому попадёт это письмо
в руки. Пожалуйста, не сочтите за большой труд!
          У меня тут твой портфель сохранился с твоими вещами и командировочными
 документами. Я непременно их вышлю тебе - только ты ответь и сообщи домашний адрес.
А этот адрес твоего места работы я узнал из твоих командировочных бумаг, и бумаги твои
 все в целости и сохранности.
          А у меня всё нормально, жив-здоров, ничего мне не делается. А гоняли они меня
 "за кордон", на Украину.  Она же тут... там рядом была, где мы с тобой заночевали.
 Полями, оврагами, по бездорожью. Что грузили мне, что я вёз - мне не показывали, меня
 даже из кабины не выпускали.
         Непременно ответь мне! А пока - счастливо оставаться, и всего хорошего!
         Юрий Сидоркин».
         Илья, конечно же, ответил, он и сам был рад-радёшенек, что у Юрия всё хорошо.
С тех пор они стали переписываться, даже надеялись когда-нибудь встретиться вновь, только
 в другой обстановке.
         
         А Илья благополучно добрался и до Ростова-на-Дону, и дальше на другой электричке
 до Таганрога. Правда, только к ночи добрался, поэтому и не посмотрел
 достопримечательности ни того города, ни другого, и моря не видел. Но ночевал нормально,
 в Доме Колхозника - как ему назвали гостиницу в центре города с шести - и более -
 местными номерами. А утром ездил на завод. Боялся, что нет при нём сопровождающих
 документов, но ему удалось попасть в контору, где его принял замдиректора по
 производству. Поговорили они неожиданно дружески и откровенно. Объяснили Илье, что их
 завод теперь тоже работает "с колёс", связи тоже рвутся, даже с такими надёжными в
 прошлом поставщиками, как Германия, потому что ГДР - больше нет, а валюты для новой
 Германии - теперь у их завода нет. И так далее и тому подобное...  В общем, ничего
 нового и хорошего Илья от них не услышал; но обещали ему, что будут делать всё, что
 смогут, чтоб сохранить в отношениях между их предприятиями хотя бы то, что осталось.
         Задерживаться больше в командировке Илье не было смысла, и в тот же день поздно
 вечером из Ростова-на-Дону он выехал домой поездом, потому что денег на самолёт уже не
 было, даже в поезде трое суток ему пришлось питаться  одними булочками с чаем. Но
 телеграмму домой дал, соскучился, да и понимал, что его там уже потеряли и беспокоятся.
 "Еду домой поездом", - написал он, полагая, что этого будет достаточно, чтоб успокоить
 всех:  что он жив и здоров, а долго едет - потому что поездом.
         Перед отъездом из Таганрога Илья всё-таки сбегал на набережную и полюбовался
 Азовским морем, благо - погода была великолепная и по-летнему тёплая. А в
Ростове-на-Дону он прогулялся по центральной улице, бывшей улице Энгельса, пока ждал
 своего поезда, и на последние рубли купил детям и Даше маленькие подарочки.

                47

                Даша


       Три года прожили вместе Илья и Даша, а расстались впервые на такой длительный
 срок. Тяжело, очень тяжело было ей без Ильи!  А тут ещё, как нарочно, ранние холода
 настали, и снег в первых числах октября выпал такой обильный и прямо на неопавшие
 листья, что ветви деревьев ломались; все говорили, что это к суровой зиме. И печка в
 доме не хотела топиться нормально без Ильи - дым шёл больше в дом, чем в трубу. И летний
 водопровод отключили уже, и воду приходилось таскать с колонки вёдрами за три дома. И
 дети заболели. Но, если малютку-дочь можно было и дома полечить, то двухгодовалого
 сыночка положили в больницу одного, и у Даши сердце разрывалось видеть его уводимого
 медсестрой по длинному коридору. "Такой маленький, а уже такой серьёзный! Даже не
 плачет!" - и удивлялась и плакала она сама. И вообще: всё у неё валилось из рук - так
ей не хватало Ильи! А что тётка её родная жила с ней - так та сама постоянно охала и
 стонала: что-нибудь да болело у неё каждый день. Уехал Илья - и ни слуху, ни духу почти
 две недели! Даже с работы спрашивали; даже друг Ильи - Андрей уж волноваться начал, хотя
 и вида старался не показывать, чтоб её не пугать, да она-то всё примечала.
       - Да всё с ним будет нормально! - успокаивал её Андрей. - Он не из тех, что... У
 него голова на плечах... то, что надо. Не пропадёт!.. Да и скорей бы уж приезжал:  а то
 мы с Иринкой заявление уж в ЗАГС подали... К свадьбе надо готовиться, - говорил Андрей,
 а сам почему-то краснел и отворачивался. - Да и вас надо познакомить с ней... Вы ведь
 ещё и не видали Иру! Мать её привезла из Кемерова...  в тот день, как Илья  в
 командировку улетел.
       Даша хотела удивиться, что Андрей так быстро решился на женитьбу, потому что, как
 она поняла, Андрей не был прежде знаком с Ириной,- но промолчала: "потом и сам
 расскажет, как это у него получилось?.. и причём тут его мать, и девушка из Кемерова?"
А Андрей будто мысли её прочитал.
       - Иринка матери  не то племянницей приходится, не то ещё кем-то... Вот, привезла,
 познакомила нас... Ничё... Пожениться решили... Надо её с вами познакомить, а то она
 никого здесь не знает... скучает, - говорил Андрей, а сам всё больше краснел и
 переминался с ноги на ногу.
       - Ну, приводи её ко мне! - улыбнулась Даша. - Познакомь. Пусть с детьми моими
 поиграет. А Илья приедет - мы обязательно к вам придём! А как у тебя с работой?
 Привыкаешь? - спросила она Андрея: он летом сдал экзамены в институте и теперь по
 направлению был устроен в школу учителем истории.
       - Ну... куда деваться? Привыкну... Уж полтора месяца, справляюсь... Пятые, шестые
 классы - самые непоседы, сорвиголовы. Сами такими были.
       - Да, не просто тебе, - посочувствовала ему Даша. - Сейчас историю преподавать -
 труднее и не придумать ничего. Каждый день, вон, история меняется: что вчера было чёрным
 - белым показывают по новостям, по телевизору, а белое - вдруг стало чёрным. Всё с ног
 на голову перевернулось... И как ты только разбираешься? Что ученикам говоришь?
        - Да я пока... по Древней истории, - засмущался Андрей. - Неандертальцы...
 пирамиды... Золотая Орда. Но и там хватает: больше предположений, чем фактов.
       И ещё... в эти дни случилось "нечто" с Дашей: она никогда не интересовалась - чем
 там в свободное время занимается Илья? - учится в институте на заочном, что-то читает,
 что-то пишет... - ну и ладно, - главное - по дому и с детьми ей всё помогает, просить не
 надо.  А тут... случайно полистала его тетради и... аж лицо её заалело - так кровь к
 нему прилила от неожиданности, от чувств. Сначала ей вдруг стало даже стыдно, что она
 читает без разрешения: будто "чужие" письма, "чужие" тайны ей попали в руки. Потом она
 убедила себя, что Илья же ей не чужой, а муж "законный" и она "имеет право" читать,
 знать, что он пишет... о чём он пишет. Конспекты по разным предметам она сразу отложила
 в сторону, только немного подивилась тому, как много Илье приходится писать, и как много
 он должен знать "всякой всячины". А вот стихи, дневники, всевозможные "записки" мужа
 очень даже заинтересовали её. Для неё стало открытием, что её муж посвящал стихи не
 только ей, а... и другим девушкам! Правда - судя по датам и отметкам - они были писаны
 ещё до неё, большей частью - даже в школьные годы Ильи. И по дневникам она узнала о муже
 столько нового! что... ей стало по-настоящему неловко... и она не смогла дочитать до
 конца всё, что нашла, все тетради, и побоялась, что не сможет признаться ему в "своём
 преступлении" и... тут же нашла клочок бумаги и написала на нём: "Илюша, пожалуйста,
 извини, что я прочла твои "тетради"... Я нечаянно, и больше не буду». И вложила эту
 записку в последнюю запись его в Дневнике. А Илья в свою очередь никогда и не стремился
 посвящать Дашу в свои "занятия", потому что впервые же дни, как они поженились, - он
 понял, что жена его "совершенно земная женщина"! Дом, муж, дети, борщи и щи, работа и
 деньги, родственники, и прочее - вот, что её занимало ежедневно, ежеминутно. Чтоб во
 всём "был порядок", чтоб все были "накормлены и сыты", чтоб был "достаток и не было
 ссор", и прочее и прочее - хлопот и дел у неё хватало; и что там "сочинял" Илья, и для
 чего он это делал? - она не поняла. Но эти его "занятия, увлечения" никак не мешали
 течению их "нормальной" жизни - "Ну и пусть пишет" - решила она, даже добавила с
 улыбкой: "Чем бы дитя ни тешилось..."
       Вот и сейчас:  как же ожила Даша, когда принесли ей телеграмму от мужа! Ещё
 предстояло ждать его несколько дней, но это было уже легче - главное: жив-здоров! едет
 домой! Она и на работу к нему сбегала прямо с дочуркой на руках, что было проще простого
 - так как их домик был в "двух шагах" от проходной предприятия, и показала телеграмму
 секретарше директора Тоне, с которой была уже знакома, и с Андреем поделилась радостью
- тут же позвонив ему по "городскому" телефону из приёмной. Но в этот же день случилась
у неё и неприятная встреча.
        Едва она прибежала домой и накормила дочурку, - как в дверь постучали, и в
 маленькую кухоньку с низким потолком, да ещё закопчённым дымом, - вошла Ксения Юрьевна.
 Уж как давно не видела её Даша - что и удивилась и растерялась несказанно. Даже дочка
 заворочалась и запищала у неё на руках.
        - Здравствуйте... Ксения Юрьевна. Проходите... Вот - стул, присаживайтесь, -
 пригласила она гостью.
        - А я, вот, на работе услыхала, что ты сегодня была там и телеграмму от Ильи
 показывала, - сказала Ксения Юрьевна, не здороваясь и устало присаживаясь на стул. -
У меня ноги больные, совсем не ходят, отнимаются - а, вот, пришла - раз вы такие гордые!
        Даша поняла, что разговор предстоит неприятный и тяжёлый, но терпеливо слушала,
 не перебивала; и дочка на её руках притихла.
        - Такие молодые, а такие гордые! И мать попроведывать не хотят!
        - А она хоть знает, что у неё внучка уже есть, и что ей уж семь месяцев? - не
 выдержала Даша и тоже обиделась.
        Но Ксения Юрьевна только поморщилась на её слова и никак не отреагировала.
        - Это ж надо - до чего мать довели! Разве ж можно забывать, что она мать? А
если она руки на себя наложит? Прощенья ж вам не будет! - всё более и более разжигалась
 гостья.
        - Да в чём дело? Что случилось? - забеспокоилась Даша.
        - А вот сходили бы да посмотрели - до чего вы её довели! - настаивала на своём
 Ксения Юрьевна. - Если есть ещё у вас хоть чуточку совести и сострадания, - добавила она
 ещё, уже вставая со стула; лицо её было мрачное, но она почему-то не смотрела прямо на
 Дашу, а куда-то в пол или в сторону. Так и ушла...
         Да, действительно, они не виделись с Анной Васильевной с тех самых пор, как
 перешли жить в этот дом. Это всегда тяготило и Дашу, и Илью, и они давно бы уж и
 повидались с ней и помирились, но... шло время, а боль обиды почему-то не утихала, а
 наоборот - только разрасталась, и наслаивались друг на друга новые и новые неприятности:
 у неё были уже и внук и внучка, и она жила от них недалёко, а не только не навестила
 малышей родных ей по крови, но даже ни разу не поинтересовалась ими, как говорили им их
 общие знакомые, а жила "только для себя и своего Коленьки!" -  говорили и возмущались
 все, кто знал и Илью, и его мать.
         "Что же такое серьёзное могло случиться с ней? - гадала и тревожилась Даша. -
 Видимо - что-то очень серьёзное случилось, раз за столько лет... даже кума её, несмотря
 на свои болячки, и переборов свою гордость, - дотащилась до нас! Нет - и вправду -
 нельзя так - надо сходить к ней и узнать: в чём дело. Скорей бы Илья приехал, а то
что-то всё одно к одному! одно к одному!.. Тяжело так!.. И тёть Катя как нарочно в
 деревню уехала пенсию получать».


                48

                "Ай-да Алёнка!"

         И Даша решилась, и пошла к свекрови. Укутала потеплее дочурку, уложила её в
 коляску - и покатила  перед собой. Тяжело ей было входить в столь знакомый дом: когда-то
 она была здесь и счастлива и несчастна. Во дворе уже не было старого рыжего Барбоса,
 а сидел на цепи молодой, глупый ещё щенок и приветливо вилял хвостом. Даша поставила
 коляску рядом с крыльцом, чтобы щенок не смог её достать, и оставила дочку продолжать
 спать на свежем воздухе, а сама вошла в дом. И сразу почувствовала, что в комнатах холодно, неуютно.
        Даша нашла Анну Васильевну в зале. Она лежала на диване с красным, мокрым лицом
 и, когда увидела Дашу, то не поднялась и ничего не сказала. А когда Даша поздоровалась с
 ней: "Здравствуй, мама..." - навзрыд заплакала и отвернулась к стене. Даша растерялась и
 несколько секунд колебалась: не знала, что делать. Потом осмелела, взяла табуретку и
 села на неё около дивана, и погладила свекровь по вздрагивающему плечу.
        - Мама, успокойся, пожалуйста!.. Не надо так!.. Ты же изводишь себя.
        Но в ответ ей были только рыдания.
        - Тебе принести воды?.. Лекарства, может?.. - предложила Даша.
        - Ничего мне не надо!.. Ничего! - плакала Анна Васильевна. - Ничего не хочу!
Жить - не хочу!
        - Мама, ну что ты!
        - Я уже не ем и не сплю третьи сутки!.. Я умереть хочу! И ничего мне не надо!..
        - Да что случилось?! В чём дело?
        - Ни в чём... Не хочу жить - и всё! Я сама виновата... и никого не виню... Я
сама во всём виновата!.. Сама себе выбрала судьбу!.. Никто ж меня не заставлял! - и Анна
 Васильевна взревела ещё пуще.
        Даша всё-таки сходила на кухню и принесла стакан воды.
        - Мама, попей. Тебе лучше станет.
        - А зачем - лучше? Не хочу я ничего... Я же сказала!
        - Ну... так тоже нельзя! - настаивала Даша.
        - Оставь меня! - оттолкнула стакан Анна Васильевна.
        Но Даша была настойчивая и терпеливая. Она свободной рукой погладила свекровь
по голове, ей уже по-настоящему было жаль её; и та, наконец, заговорила:
        - Нет, я так просто не умру!.. Он слишком рад этому будет!.. Он только и ждёт
 этого, чтоб избавиться от меня!.. - Анна Васильевна легла уже на спину и смотрела
куда-то перед собой воспалёнными, мокрыми глазами. - Он только и ждёт этого, да - не
 дождётся!
        Слова свекрови пугали Дашу.
        - Мама, ты о чём?
        - Нет-нет! Я знаю, что я сделаю: я сожгу его и себя!.. Оболью всё бензином - у
 него канистра с бензином в сарае есть. Ночью! Он уснёт, а я всё оболью и подожгу! И он
 жить не будет, и я не буду!..
        Даша начала понимать, что речь идёт не об Илье, и что свекровь не сошла с ума,
а у неё с Николаем Павловичем случилось что-то ужасное.
        - Что у вас случилось? - спросила она уже спокойнее и твёрже.
        Анна Васильевна заплакала вновь, но теперь уже не так истерически, как раньше,
а тихо; и Даше было видно, что ей было жаль саму себя, что она такая несчастная и всеми
 покинутая.
        - Кобель! Таскается по ****ям! Даже с собой их возит в машине!.. Раскатывает по
 городу... Совсем стыда нет! Люди всё видят и в глаза мне тычут!.. Я неделю в больнице
 лежала - так он даже сюда их водил! В мой дом! На моей кровати кувыркался с ними! Убью
 гада!! Убью его и себя! - уже кричала Анна Васильевна, надрывая себе сердце.
        Такое известие поразило Дашу.
        - Мама, ты же сама этого не видела! А люди и наврать могут! - предположила она.
        - Какой там - врут! Кума, вон, приходила ко мне в больницу - удивлялась. "А ты,
 разве, здесь? - говорит. - А я иду утром - а на крыльце у тебя, вроде, ты стояла. Я,
 говорит, даже рукой помахала». А это ж он - ****ь сюда приводил! И здесь, в моём доме
 они!.. Убью! Не жить больше ни ему, ни мне! Сожгу всё, ничего ему не достанется! Пусть
 не ждёт и не радуется!.. А то он меня уже похоронил. Думал, что я уже всё... окочурюсь
в больнице, и он один останется. Вот ему! - и она показала фигу. - Сегодня у него
 получка. Это точно. И он, наверняка, придёт пьяный. А у меня ещё есть водка. И я его
 подпою ещё, чтоб уснул покрепче. И оболью всё бензином. Вспыхнет - враз! Даже мучиться
 долго не придётся: почти мгновенная смерть...
        - Мама! Да как это можно!? - не верилось Даше тому, что она слышала.
        - Но я больше не могу!.. Пойми ты меня! Не могу! - жалостливо плакала Анна Васильевна.
        - Да ну, мам, - разве можно из-за этого себя жизни лишать? Да пропади он
 пропадом! Да не стоит он тебя! Мизинчика твоего не стоит, что бы ты так из-за него
 убивалась! Да гони ты его в шею, в конце-то концов! Но зачем так-то?
        - Да уж! Выгонишь его! Он не дурак. И глазищи его бесстыжие, наглые!.. Да и кому
 он будет нужен без ничего-то? У него ж своего-то - ни двора, ни кола! Не уйдёт он!.. Мы,
 как в Загсе расписались - он и дом, и все документы на себя сделал! Он меня теперь
 скорее выгонит! А я-то, дура, растаяла тогда, понадеялась, что он - человек, а он -
 сволочь... оказался. А теперь, вот он - локоток-то, да не укусишь!
        - Мама... Ну, пойдём к нам! Живи у нас! Пусть всё успокоится. Там и обдумаем всё
 спокойно, и решим, что делать, - повеселела вдруг Даша от того, что только что
 предложила свекрови, даже не думая ни о чём таком ещё и минуту назад. Она уже не раз
 вспомнила слова Ильи о Николае: "У меня уже был отец, был и отчим. А этот... этот -
 просто мужчина, который живёт с моей мамой. И всё! Он мне совершенно - никто!"
        - Ну, уж - нет! Он только этого и ждёт - чтоб я ушла! Да - не дождётся! - Анна
 Васильевна даже поднялась и села на диване, и слёзы её начали высыхать. - Ничего мне не
 надо... А я сделаю то, что говорю! И ничто меня не остановит...
        - Мама, ну... а ты-то с ним говорила... обо всём об этом? Он-то что говорит? -
 допытывалась Даша.
        - А что - он? Врут, мол, всё! Клевета! И на куму напирает, лгуньей её обозвал.
 Слепошарой! Мол, никого он не приводил домой, и ей всё померещилось. Разве же он
 сознается?!  Это я во всём виновата: сама себе судьбу выбрала... - уже тихо и задумчиво
 проговорила Анна Васильевна.
        - Мама, а давай - чайку попьём? Поговорим, успокоимся, - предложила Даша и
 поднялась с табуретки, и свекровь за собой легонько потянула за руку.
        - Нет. Я же сказала: я ничего не хочу... Я третьи сутки ничего не ем и не сплю...
 И не собираюсь. У меня уже вот тут всё изболелось... и жить не хочется. И это конец...
 Мне уже жить не зачем... И оставьте меня. Я всё равно сделаю то, что задумала.
        - Ой! У меня же на улице во дворе дочка спит в коляске! Наверное, уже проснулась
и голосит! - притворно встревожилась Даша. - Подожди, мам, - я сейчас: я только посмотрю
 её! - и Даша выбежала из дома.
        Крошка продолжала сладко спать. Даше было очень жаль её будить.
        - Ничего, моя хорошая - потом поспишь. А сейчас надо бабулю твою выручать. И
 только ты сможешь это сделать, - ласково бормотала Даша, вытаскивая дочку из коляски.
       Анна Васильевна уже не плакала, сидела на диване спокойно, и молча наблюдала
 воспаленными глазами за снохой и ребёнком. А Даша положила дочку на диван рядом с её
 бабушкой и стала разворачивать одеяльце.
       - Угу! Угу! - приговаривала она, улыбаясь. - Какая молодец! Сухенькая! Познакомься
 - это твоя бабуля.
       - Как вы... назвали-то её? - с трудом выговорила Анна Васильевна.
       - Алёнка она у нас! Ленок! Нам уже почти семь месяцев и мы уже хорошо сидим! Уже
и ползать пытаемся, и на ножках стоять.  Да - Леночек? - тормошила Даша дочку, показывая
 её со всех сторон бабушке.
       - Молчит, не пищит даже, - начала потихоньку и Анна Васильевна втягиваться в
 общение с Дашей и внучкой. - Кормить её не пора? Чем ты её кормишь?
       - Сама, грудью ещё кормлю. Молока много, хватает. Но и... подкармливаю... яблочки
 тру на тёрке, морковку, картошку тоже даю, даже суп... Скоро уж всё будет есть.
       - А я Илюшку... ни одного раза не смогла кормить сама... Болела страшно...
 грудница у меня была.  Да и голова у меня была пробита... Я в больнице лежала с
 сотрясением мозга. А потом дома - бабки специально козу для него держали, дойную. Так
на козьем молоке он и рос, - рассказала Анна Васильевна, и впервые улыбнулась, даже лицо
 её немного посветлело. - А... сынишка-то где? с кем?
       -  Сашенька?.. Приболел он. В больницу положили... Одного. Ему уже два года...
 Такой серьёзный и самостоятельный растёт! В больнице - даже не испугался, не заплакал...
       - А чем заболел-то?
       - Точных анализов ещё нет... Но есть подозрение на желтуху.
       - Ух, ты! - вздохнула Анна Васильевна. - С ней же долго болеют! Да и в карантине
 держат. И не повидаешься!.. Глянь-ка - и впрямь уже сидит хорошо! - удивилась она, глядя
 на внучку.
       - Кума говорила: Илья в командировке. Когда вернётся-то? - поинтересовалась Анна
 Васильевна и о сыне.
       - Сегодня телеграмму прислал. Поездом едет. Скоро будет дома. А туда-то самолётом
 улетел, далеко очень. В Таганроге.
       - И как ты с двумя управляешься?
       - Да... слава богу... Илья помогает. Да и тётка моя часто у нас гостит, помогает.
 Сейчас уехала за пенсией в свою деревню. Но скоро собирается совсем к нам переехать. Что
 ей одной в деревне-то делать на пенсии?
       - Ну, пойдём, чаю попьём, - поднялась, наконец, с дивана Анна Васильевна.
       Ещё долго беседовали и пили чай Даша и Анна Васильевна. Бабушка даже осмелилась
 взять внучку на руки и поиграть с ней.
       - Вот так вот, Даша... и жизнь идёт. И не заметишь, как она и пролетит. И дети
 вырастут, и мы состаримся... И всю жизнь ищешь - где лучше? как лучше? А потом, вот,
 оглянешься - а лучшее-то в жизни, оказывается, - уже было, уже прошло!.. А потом... до
 самой смерти, только и делаешь, что обманываешь себя, что ещё что-то будет хорошее, ещё
 на что-то надеешься... Как кошка слепая - тычешься мордой в разные стороны, и не знаешь
 - где же то, что тебе нужно. А оно - вот оно! Вон, какая девка родилась! Кровинушка наша
 родная! И внучок у нас есть! Чего ещё нам надо?.. Ты уж прости меня... старую дуру...
 Кошка я слепая! Не туда я мордой тыкалась!
        - Мама! Да какая же ты старая!? Да всё у тебя ещё наладится! - обняла её Даша. -
И ты нас прости, пожалуйста. Мы тоже хороши! Гордость-то надо было поумерить немного.
 Ладно. Всё у нас теперь наладится. И впредь нам надо держаться вместе, а то - трудные
 времена наступают. А вместе - мы не пропадём!
         И, обнявшись, женщины заплакали... и, почти враз, в один голос - сказали: "Да
 скорей бы Илья возвращался домой! Да как плохо без него! Да как он нужен-то нам!.." И,
 глядя на них, и маленькая Алёнка запищала, подала голос, будто и она уже что-то поняла
в этой жизни.
      
               

                49

                Эпилог
               

       Через три месяца, накануне Нового 1994 года, состоялись регистрация брака и
 свадьба Андрея и Ирины. Торжественная регистрация прошла в городском Дворце
 бракосочетаний, а для свадебных гуляний была арендована столовая предприятия. Гостей
 набралось человек сорок. Кроме родственников молодожёнов, были приглашены  знакомые,
 соседи, друзья. Конечно же, там были и Илья с Дашей, а с детьми осталась дома мать
 Андрея, Анна Васильевна. Здоровье детей было уже лучше, а, вот, Дашина тётка, которая
 окончательно перебралась к ним жить, постоянно жаловалась на плохое самочувствие.
       День для Андрея и Даши был очень хлопотный, поэтому, когда, наконец, они уселись
 за стол, накрытый всякой закуской и выпивкой, оба почувствовали как они здорово устали,
 ноги у обоих просто "гудели". И, после первой же рюмки водки, которую никак нельзя было
 не выпить, оба почувствовали, как хмель быстро действует на них.
        Илья не любил большие, шумные застолья, в том числе - и свадьбы, где, как обычно,
 половина, а то и более, присутствующих не знакома друг с другом, или знакома в пределах:
 "Здравствуй! До свидания!" Вот и в этот раз так случилось: родственники и подруги Ирины
 - все приезжие; и у Андрея по работе и по институту новые товарищи. Поэтому Илья и Даша
 подсели за один стол с Михаилом Ивановичем и его новой женой, с которой они были ещё
 малознакомы; женщиной молчаливой, и пришедшей даже на свадьбу в тёмном костюме. А Михаил
 Иванович очень изменился после смерти первой жены: голова его совсем побелела, поседела,
 и он уже не был прежним балагуром-заводилой. Да и на  свадьбе тамадой была женщина,
 громкоголосая, шумная, очень подвижная, несмотря на внушительные габариты.
        - Вот, молодёжь, если надумаете поехать куда-нибудь и будут проблемы с билетами,
 - имейте в виду, что у нас теперь есть свой человек в Агентстве, - кивнул Михаил
 Иванович головой в сторону жены, и улыбнулся.
        - Не-е! - чуть ли ни в один голос ответили Илья и Даша. - В ближайшие несколько
 лет - поездок не предвидится, - уточнил Илья.
        - Да и стреляют везде людей почём зря, - добавила Даша.
        - Как же, слышал о твоём приключении! - воскликнул Михаил Иванович. - Ещё легко
 отделался! Но... я так вам скажу, ребята, - это были только цветочки, а ягодки ещё
 впереди. Скоро, совсем скоро ещё не так стрелять начнут: вся страна застонет - свой
 Афганистан в России откроется. Я вам точно скажу: Ельцин с Дудаевым вместе ни в коем
 случае не уживутся! Да и не дадут им ужиться те, кто стоит за ними. А за Дудаевым - весь
 мусульманский мир с шейхами и нефтедолларами, и с дядей Сэмом, который жуть как любит
 мутить воду по всему миру. Так что то, что постреляли в Москве нынче осенью, - это
 только так... цветочки, детская хлопушка. А бабахнет по-настоящему - на Кавказе. Там уже
 есть и Абхазия, и Осетия, и Карабах, добавится и Чечня. Ребят жалко наших, русских: всё
 время им достаётся разгребать всё то дерьмо, что кто-то... наделает. Когда же, наконец,
 весь мир поймёт, что с русскими можно только дружить и торговать?! Бряцать оружием и
 пугать нас - дохлый номер! Мы это уже сто раз проходили!
          - Ну, хватит тебе, Миша, за столом такие разговоры вести, - одёрнула Михаила
 Ивановича его жена. - Мы всё-таки на свадьбу пришли.
          - Да-да, извини, Катя, - ласково погладил Михаил Иванович маленькую руку жены.
- Но уж больно душа болит вот... за них, за молодых! У них вся жизнь впереди, а мне их
 жаль... Хорошие, ведь, ребята! А - слушайте: у меня насчёт вас кое-какие идеи есть,
надо подумать и обговорить серьёзно. Эту идею мне как-то Катя подсказала, и она мне
 понравилась. Вот что, Илья... и Даша, конечно... вот что я вам скажу, а вы на ус
 мотайте. У меня есть достоверные сведения, что ваш директор - ещё тот пройдоха! - "лыжи
 намыливает": готовит почву, чтоб обанкротить ваше предприятие, а потом подешевле купить
 его в личную собственность, или "прихватизировать", а со временем - если ничего стоящего
 у него не получится - продать вас каким-нибудь инвесторам подороже, да в столицу
 смотаться. Понимаете - о чём я? Только - я вам ничего этого не говорил!.. Так вот - я к
 чему это: идея у меня насчёт вас есть. У Кати брат живёт в городе Р., город не большой,
 всего несколько предприятий. Но зато каких! И брат Катин в том городе далеко не
 последний человек, поможет и примет вас, как родных, можете не сомневаться. Вот, и Катя
 подтвердит. А места там - обалденные, заповедные! Сам подумываю: на пенсию пойду,
 непременно туда подамся. Но я сейчас - не о том. Так вот, заводы там - не простые: на
 них производится и ремонтируется всё, что в шахтах и над шахтами крутится и вертится,
от буровых штанг до комбайнов проходческих. А моя интуиция подсказывает, что по России в
 ближайшие года "большой мор пройдёт", большинство предприятий развалится и обанкротится,
 уже есть примеры: где выпускали ракеты - сейчас кастрюли штампуют. А вот, полезные
 ископаемые, всегда, во все времена нужны были и будут: и уголёк нужен, и газ, и нефть,
и золотишко. Так что, если вы туда переберётесь, а устроиться мы вам поможем, то - и вы
 нужды знать не будете, и детей своих на ноги поставите. А здесь - скоро ловить будет
 нечего. Я Андрею, тоже, эту идею подал - да он тугодум, вы куда легче на подъём. А я
 знаю - если вы тронетесь в путь - он за вами потянется, как когда-то за тобой, Илья, в
 институт пошёл.
          - Миша, потише! - одёрнула мужа Екатерина Петровна. - Мы ж на свадьбе, а не на
 митинге.
          - Да-да, мы подумаем над этим! - наклонился к Михаилу Ивановичу и прошептал,
 чуть ли ни в ухо ему Илья.
          - А мне Илья рассказывал, что его уже приглашали в заповедные места, в
 лесничество. Даже избу новую обещали срубить, и средствами помочь, - полушутя,
 полусерьёзно заметила Даша.
          - Да, один хороший человек звал в лесничество на Телецкое озеро, - добавил
 Илья. - Там заповедник, природа - и никакой цивилизации. Лучшее лекарство для души, как
 мне сказали. - Так сказал Илья, но в то же время подумал иначе: "Вновь бежать?.. Бежать
 от всех и от всего? А как же - всё вот это, что вокруг?.. Зарыться головой в песок, как
 страус? Жить только для души, для себя?.. А смогу ли я?!" И каково же было его
 удивление, когда он услышал то, что сказал Михаил Иванович; тот будто мысли прочитал,
 будто в тайники души его заглянул.
           - Эх, Илья! Жаль, что я стихов писать не умею!.. Да, в то время, когда другие
 за государственный счёт пять лет учились в университетах ямб от хорея отличать - я
 братским народам помогал заводы строить, и обучал эти народы работать на тех заводах.
А написал бы я поэму... Знаешь, о чём? Я бы сравнил Советский Союз с материком, например,
 - равным Африке, по площади и населению. А нынешнюю Россию сравнил бы с островом,
 большим прекрасным островом. И назвал бы этот остров - "Островом надежды"... Только
 работы на том острове - непочатый край, отсиживаться некогда! Придётся заново
 благоустраивать Россию...
          А свадебные торжества шли своим чередом со всякими традиционными и
 вновьпридуманными  играми, забавами, розыгрышами. Шампанское, вино, коньяк и водка
 "лились рекой", музыка и танцы прерывались всё реже и реже, всё громче были крики:
 "Горько!" И неприятно было видеть и слышать как "Новые русские" бизнесмены похвалялись
 друг перед дружкой: кто "круче" кого подарок преподнесёт, больше денег бросит на поднос.
         И вот, ближе к вечеру, когда все уже "хорошо набрались" и, даже один из гостей
 успел "выступить": побить посуду и стёкла в окне, с криками: "Да я в Зоне отсидку имел!
 Да мне теперь и тюрьма, и сума - пофигу!" - незаметно в уголку зала на табуретке,
 появился Павел Евстратович - сосед по бараку, где жили родители Андрея - со своей
 старенькой, потёртой гармошкой. Ему было уже далеко за семьдесят, и он был совершенно
 слеп от рождения, но крупный и сильный телосложением, с большими мясистыми пальцами на
 руках. Но как он играл на гармошке! Вся округа знала Павла Евстратовича и ни одна
 пьянка-гулянка не обходилась без него. И, если б не он - то на этой свадьбе, возможно,
с Ильёй ничего бы особенного и не случилось. А тут - сошлось: заводная игра на гармони,
 от которой ноги сами "в пляс идут", и - здоровозахмелевший Илья.
         Чуть ли ни при первых звуках гармони - Илья сначала "навострил уши",
 прислушался, и... вышел на середину зала. И... откуда что взялось!? Где, когда, кто
его научил этому!? - он и сам не знал! Илья пустился в пляс! Да как плясал-то! Какие
 "кренделя выделывал"! И хорошо получалось: никто не засмеялся, не "осудил", даже
 подбадривали, хлопали, даже Михаил Иванович похвалил. Даша сначала напугалась не на
 шутку, уж встала из-за стола, чтоб мужа урезонить, увести от стыда. Да Михаил Иванович
 удержал её за руку. А потом и она увидала: как вокруг все с интересом и, даже с завистью
 и восторгом, смотрят на такую пляску. А потом и осмелевшие и "охмелевшие" стали выходить
 из-за столов и тоже пытаться что-то "изобразить", даже женщины закружились с платочками
 вокруг топающих и приседающих неуклюже мужчин. И Даша успокоилась на время, пока не
 заметила, как Илья стал слабеть, пошатываться, даже чуть не упал. И она подхватила его,
 поддержала, и - с помощью Андрея, и по просьбе самого Ильи - увела его в столовскую
 подсобку подальше от посторонних глаз.
         - Пусть отдышится, отдохнёт немного, - сказал Андрей Даше. - Немного потерпи -
и он придёт в себя. А сейчас не тревожь его, но побудь с ним.
         И "трезвые" Андрей и Даша не обратили никакого внимания на слова невесты Ирины,
 которая оказалась тут же, рядом, а пьяный Илья хорошо расслышал и запомнил:
         - Если б Андрей так напился - я б убила его! - сказала Ирина и ушла к гостям,
и Андрей послушно последовал за ней.
         Но не прошло и минуты - как Даша напугалась ещё больше прежнего: по щекам Ильи
 потекли необыкновенно крупные слёзы, и он зарыдал! Закрыл лицо руками - и зарыдал! Даша
 бросилась его успокаивать, но у неё ничего не получалось. Она его и обнимала за плечи,
и гладила по голове как ребёнка, приговаривая ласковые слова, и целовала его в мокрые
 руки - ничего не помогало! Растерялась Даша, испугалась: не знала она ещё Илью таким...
          И "списала" она этот случай с её мужем - на "пьяные слёзы"; слышала, что бывают
 такие...
          И невдомёк ей было, даже в голову не пришло, что Илья плакал - обмывал слезами
 свои прожитые двадцать пять лет, и то, что накопилось за это время у него на сердце, на
 душе, и тёмной тенью тянулось за ним. Обмывал он слезами далёкие солнечные, светлые
 острова в бескрайнем лазурном океане, которые так и не открыл и не побывал на них. Ему
 было до боли в сердце жаль, что не будут ему более сниться сны, в которых он мог ходить
 к своему счастью через море, пешком, прямо по воде и не тонуть при этом... Он рыдал от
 того, что знал, что завтра утром проснётся - а за окном будет самый обыкновенный день,
и всё будет так, будто ничего особенного и не было в его жизни за все эти года, и он
 будет  жить дальше изо дня в день - как живут ВСЕ...
         А через минуту Илья ещё больше удивил жену: и лицо его, и глаза - уже улыбались!
 Он вспомнил, как много лет назад он ходил из школы домой через парк, и ему было обидно,
 что над ним смеялись, что у него нет ни слуха, ни голоса... А в парке морозный воздух
 был так звонок, что он слышал, как во всю мощь гремит оркестр! И Илья, что есть силы,
 насколько хватало воздуха в груди - пел:
                Эй!.. Вы, товарищи! Все по местам!
                Последний парад наступает!
                Никому не сдаётся наш гордый "Варяг"!
                Пощады никто не желает!

                Не скажет ни камень, ни крест, где легли
                Во славу мы русского флага...

                Никому не сдаётся наш гордый "Варяг"!
                Пощады никто не желает!


                Конец


              1994г., авг.2011 -  2013 г.