Ленка-Еленка.
Ноги. Десятки, сотни, тысячи ног за день.
Шаркающие ноги стариков и старух, цоканье шпилек модниц, поскрипывание кед и кроссовок молодёжи, буханье тяжёлой обуви здоровых мужиков, звеньканье тележек и постукивание чемоданных колёсиков по стыкам плит пола.
А ещё пыль. Тучи пыли. Особенно весной и осенью. Подсохнет грязь, натасканная утром на обуви. Размелется тысячами ног и мелкой взвесью повиснет в воздухе. Пыль плотной завесой поднимается до метровой высоты, а иногда и выше. И тогда совсем дышать тяжело, особенно ей.
Обрубки ног привязаны к тележке ремнями. Да и не встанешь теперь на эти обрубки. Не на что!
С утра и до вечера приходится торчать в переходе метро у Павелецкого вокзала, вымаливать взглядом милостыню, потряхивать пакетом с мелочью, привлекая внимание прохожих. И дышать, дышать проклятой пылью.
Тогда, в детстве, жизнь казалась радостной и весёлой. Раз в неделю в их с мамкой маленький, уютный, тёплый домик приезжал дядя Саша из Москвы. Появлялся, обычно, поздно вечером в пятницу, привозил подарки ей и матери, а ещё разные вкусности – сыр, копчёную колбасу, мясную нарезку, конфеты и пирожные, и фрукты. Матери сладкого вина или ликёра, а себе – дорогой, забугорной водки, джина, коньяка, виски.
Прихватывал здоровущими руками подмышки, подкидывал её к потолку, ловил радостно визжащую и смеющуюся, потом ставил на пол, приседал рядом и спрашивал:
-Как жизнь молодая, Ленка-Еленка?
-Хорошо, дядя Саша, - заученно отвечала она и, получив шоколадку, радостно убегала в соседнюю, совсем маленькую, комнатку. Играть в подаренные куклы.
И вовсе невесело целый день сидеть в тележке, клянчить подаяние, провожать завистливым взглядом юных пижонок и с грустью вспоминать, что совсем вот недавно, всего-то год назад, и она также независимо рассекала по метро, ловя удивлённые и восхищённые взгляды молодых мужчин и пацанов-подростков. Неплохо, да чего уж говорить, хорошо жила она раньше. Одета прилично, золотишко на пальцах и шее, в ушах бриллиантики. Ездила на двухгодичном триста седьмом «Пыжике» и денег, считай, скопила на однушку в самом ближнем Подмосковье. Одним словом, почти всё было, а теперь почти ничего не осталось.
Когда в школу пошла, всё у матери допытывалась, кто же отец настоящий. Но мать постоянно от разговора уклонялась или отвечала общими фразами.
Как-то раз, в приезд дяди Саши, совсем уж нечаянно у неё вырвалось:
-А новую куклу привёз, папка?!
Лицо дяди Саши вытянулось от удивления. Мать, не раздумывая, схватила за руку и уволокла в маленькую комнату.
Позднее, когда дядя Саша укатил в Москву, отодрала ремнём и строго-настрого запретила называть его папкой.
Подают по-разному, но обычно после полудня тыщёнка уже собирается. Всё больше мелочью. Жёлтые копеечки, гривенники, полтинники, серебристые рубли, двушники, чуть темнее пятёрки. Мятые бумажные десятки пореже. Более крупные бумажки совсем редко. Нет, конечно же, бывали дни, когда синих полтехов до десятка собиралось, а, иной раз, кто и розоватой соткой одаривал.
Скромно с мамкой жили. Она в воинской части, солдаткой, служила. Где-то на военном складе работала. Бабка Ленки, материна мать, разумеется, редко к ним заходила. Не довольна была жизнью дочери и внучки.
Придёт на неделе, обычно во вторник или среду, усядется на кухоньке. Она, Ленка, ей чаю вскипятит.
Сидит, пряниками засушенными похрупывает, которых горсточку с собой принесла. Чаем швыркает.
Ворчит:
-Што мать-то твоя думает? Замуж пойдёт, иль нет?
Удивлённо пожмёт она плечиками. Ей ли знать, что у матери на уме.
Бабка скосит глаз, зыркнет строго и пропыхтит:
-Шалава – она, - потом добавит, – и ты шалавой будешь!
Посидит ещё немного, доест пряники и начнёт собираться домой. Напоследок скажет:
-Передай этой, мать, мол, была. Навещала.
Что за шалава такая? Спросить не у кого. А у матери спросить стыдно, так как по интонации бабкиной и так ясно, что слово не совсем хорошее.
В этот переход с полгода как поставили. Переход длинный и узкий. Народу через него за день проходит очень много. Утром и вечером москвичи из спальных районов. Или с электричек народ из ближайшего Подмосковья. Они, в основном, на работу или с работы спешат. Жить торопятся. Подают не очень охотно и часто по мелочи. Знают, что деньги большей частью не ей достаются.
Обычно пробегают мимо, торопливо бросят в мешок рассыпушку, что по карманам зря болтается. Прежде всего, ту мелочь, от которой иначе и не избавиться никак.
Бабка жила почти в центре города. Одна в двухкомнатной квартире. Можно предположить – неплохо жила. Дед погиб в начале восьмидесятых, в Афганистане. И ей, как вдове старшего офицера, иждивенке государство выплачивало хорошую пенсию. По случаю утраты кормильца, да ещё и в боевых действиях.
В лихие девяностые, когда выплаты начали задерживать, бабка стала принимать квартирантов на жильё, что позволило без грусти пережить тяжёлый период жизни.
Когда расспрашивала у матери о дедушке, та начинала всхлипывать, а потом и откровенно ревела, вытирая кулаком слёзы и размазывая косметику по щекам. Было ясно, мама любила своего отца и очень сожалела о его ранней гибели.
Часам к девяти-десяти трудящегося люда становилось меньше. В переходе больше появлялось туристов, спешащих на скоростной поезд в Домодедовский аэропорт или на поезда южного направления. Обратно двигались те, которые успели вернуться из дальних поездок и теперь направлялись на кольцевую метрошную линию, перебраться на другие вокзалы.
Туристы подавали нечасто, но подаяния были щедрее – пятёрки, десятки, а иногда и полтинники. Может быть, таким образом хотели откупиться за предстоящую жизнь на курорте или в доме отдыха.
Бабка в гости к себе не приглашала. Мать впервые привела к бабушке, когда она училась в седьмом классе. Квартирантов в тот момент в квартире не проживало, и бабка решила силами дочки и внучки провести некоторый ремонт и генеральную уборку. Мать была в отпуске, а она - на летних каникулах.
Две с лишним недели вместе с матерью упахивались по полной. Белили потолки, переклеивали обои, красили окна и полы. Стирали и гладили портьеры и занавески на окнах, протрясли ковры, коврики, дорожки и покрывала. Проделали ещё множество разных крупных и мелких дел, но бабка по-прежнему оставалась недовольна. Сказала напоследок:
-Плохо ты, Верка, старалась. Не понимаешь, дура, для себя же ремонт делаешь. Когда помру я, тебе да Ленке квартира достанется.
Про смерть бабка хитрила. Умирать она совсем не собиралась. О какой смерти речь в пятьдесят с небольшим лет, если здоровье на работе ничуть не утрачено. Бабка поработать-то успела всего пару лет, пока замуж за деда не вышла.
Кроме неё в переходе по утрам и вечерам обретались ещё две-три старушки. Они тоже работали под её хозяином. Часам к одиннадцати они исчезали и появлялись только после шестнадцати, но стояли уже допоздна.
Бабки с ней общались неохотно, считая её в некоторой степени соперницей. Впрочем, очкастая бабка иногда снисходила до нескольких слов в её адрес. Она работала на этом месте года два, а то и больше. Знала местную милицию и метрополитеновскую охрану и предупреждала, если в переходе появлялся кто-то залётный и начинал качать права.
Бабка была отнюдь не старая. Скорее всего, лет около пятидесяти, но умело обматывалась платками, стараясь создать видимость дряхлой старушенции. Получалось у неё не очень здорово, и если внимательно приглядеться, можно было понять, что женщина больше маскируется под старуху.
Пока она была маленькая, приезды дяди Саши воспринимались подарками судьбы. После скудноватых восьмидесятых девяностые можно было посчитать изобильными. В магазинах много чего появилось вкусненького, да только на это изобилие денег не хватало. Поэтому приезды дяди Саши и были праздниками. Чем-то сродни Новому году, только чаще, почти каждую неделю.
Когда выгоняли её в маленькую комнатку, даже не обижалась. Понимала детским умишком, что мать с дядей Сашей заняты каким-то важным делом. И доносившиеся шорохи, и другие звуки не смущали ничуть.
Во втором классе уже училась, когда однажды сквозь сон услышала материны стоны. Всполошилась, вскочила, подбежала к двери. Но дверь, по-прежнему, была закрыта.
Прильнула к замочной скважине, прислушалась. Мать ещё несколько раз стонала, но вроде бы и не так, как при боли стонут.
Немного позднее, опять же в замочную скважину, увидела, как мать по большой комнате голая ходит, и вовсе не грустная и обиженная, а, скорее, радостная. Потом и дядю Сашу увидела, и тоже голого. Ходят по комнате, целуются и обнимаются.
Обычно ближе к обеду парнишка по переходу проходил. Забирал у неё собранные деньги. Подойдёт, наклонится, вроде и спросить чего, а сам незаметно пакетик с деньгами примет. А вечером она уже сама в общагу деньги привозит и за них отчитывается перед старшим.
Широко дело поставлено. Вечером в общаге несколько сотен таких, как она, собирается – калек безруких и безногих, уродцев и убогих, старичков и старушек, и детишек малолетних.
Если по тыщёнке с носа, то за день какие деньжищи набегают. Понимала она – не так всё просто с деньгами. Эти деньги из мелочи, большей частью, складываются, а пристроить мелочь сложно. Опять же, ни милиция, ни охрана не трогают. По правде сказать – охраняют. Чужаков гоняют. Надо понимать, далеко не бесплатно. И общага для таких, как она, снята, пусть и на окраине.
Нормальная жизнь рухнула, когда однажды не приехал дядя Саша. Не приехал и на следующей неделе, и через месяц.
Позже выяснилось, убили дядю Сашу конкуренты, и весь его бизнес под себя подобрали. О чём говорить, лютыми были девяностые.
Мать очень сильно переживала. Вероятно, любила его основательно и преданно. А после его смерти жизнь как бы и в разнос пошла.
Первое время никто из мужчин не появлялся у них в домике. Но через год стали к матери на огонёк заглядывать товарищи по службе. Офицеры и прапорщики. Всё больше молодые, значительно моложе матери.
Мать пила с ними водку и разбавленный спирт, развратничала, ничуть не стесняясь её, вполне уже взрослой девушки.
Кончилось плачевно. Мать напилась до бесчувствия, а молоденький прапорщик затащил её, Ленку, в маленькую комнатушку, завалил на кровать, заткнул рот ладонью и изнасиловал.
Исполнил своё дело, начал запугивать, чтобы молчала.
Изнасилование усугубилось беременностью. Протрезвевшая мать зло ухмылялась, полагая, что она сама отдалась прапорщику.
Необходимо было срочно принимать меры. К тому же о случившемся каким-то образом стало известно в школе. Выпускной одиннадцатый класс пришлось бросить, от школьных товарищей житья не стало.
Залётные?! Да, залётные в переходе иногда случались. То бабка какая из ближнего или дальнего Подмосковья пристроится посерёдке, в уголке выступа, и начинает у прохожих деньги клянчить. То бомжара встанет с плакатиком, на котором написано, что деньги собирает на обратную дорогу к дому.
С ними быстро разбирались. Бабка, в очках которая, подойдёт, предупредит по-хорошему, мол, за места заплачено, и нечего тут конкуренцию разводить. Если всё понял конкурент, убрался по- быстрому, то и Бог с ним. А если не понял сразу – отойдёт бабка в сторону, по мобильнику сообщит куда надо. Глядишь, минут через десять или милиция, или охрана спешит.
Заберут под белы рученьки, выведут, объяснят, в чём неправ. И всё – нет больше конкурента.
Тогда, весной, стало нужно срочно определяться с будущей жизнью. Мать, после происшедшего, по-прежнему косо поглядывала, не верила в её искренность.
Из школы ушла. Обидно, училась хорошо, в университет собиралась поступать. Но какой университет, если аттестата среднего образования нет.
На работу с неполным средним тоже неохотно берут. А беременность? - спросите вы. Аборт сделали в районной больнице, даже лишних вопросов не задавали.
Не нашлось ей нормального рабочего места в родном городе. Пришлось в столицу ехать трудоустраиваться.
Вечером в общаге, когда втроём в маленькой комнатушке собирались, за жизнь с товарками разговаривали. В товарках у неё две девицы из Молдовы. Обе несовершеннолетние, а одной из них и шестнадцати нет. Дурынды дурындами. Та, что по моложе, беременная. По-настоящему. На седьмом месяце. Все сроки на аборт пропустила в своё время. И не поняла толком, когда залетела, от кого.
Дома родители бить начали, хотели ребёнка «народными» средствами извести. Не выдержала. Сбежала из дома.
Кто-то присоветовал в Москву ехать, мол, там родить проще будет.
Сначала сама по себе стояла, потом кто-то из старших её углядел. Под контору подмяли. Подают ей неплохо. Уж слишком вид у неё жалкий, и надпись на картонке «Помогите, рожать не нашто».
Другая, постарше, в Москве около года. Тоже из Молдовы в столицу рожать приехала. Родила, ребёнка в роддоме оставила. Сбежала.
Куда пойти? Внешность так себе. Даже в проститутки не берут. Кое-как научилась милостыню клянчить.
Первое время с цыганами водилась, но они её за тупость и крысятничество выгнали. У них строго. В конце концов, в «профсоюз» попала. Теперь ей или пузо из подушек делают или ребёнка грудного дают.
В Москве определилась с работой. Поступила в магазин к грузину, продавщицей. Но почти сразу велел он ей официанткой в его кафе работать.
Внешность у неё приятная. Посетители постоянно норовили по попке шлёпнуть, ущипнуть. Расторопная, заказы быстро умела доставить.
Больше месяца отработала. И всё бы ничего, да хозяин окончательно достал. С первых дней приставать начал. Через две недели в постель затащил. Немолодой уже, а близости почти каждый день требовал. И на работу при этом ежедневно выходить нужно было.
Получила за месяц расчёт и тихо сбежала от грузинского хозяина. Обидно, место неплохое. Кормили, с ночлегом к тому же. И чаевые иногда перепадали. Да только где силы взять, чтобы в две смены работать. В кафе и в постели.
Хорошо, ума хватило паспорт никому не отдавать, а так куда бы без паспорта.
Товарки хоть и глупые, но не злобливые. Её, Ленку, уважали. Помогали в тележке поудобней устроиться, от кровати к табуретке добраться или в туалет, в душ.
Без ног совсем другая жизнь. Ненормальная. Очень-очень много проблем. Вот, к примеру, попробуй ка на унитаз взобраться. Вот-вот. О том и речь.
Когда в переходе на тележке сидишь, подаяния собираешь, в туалет-то не наездишься. Да и счастье великое на загаженный унитаз в общественном туалете взбираться.
Профсоюз для таких, как она, предусмотрел выход. Каждый день выдают памперс для взрослых. Удобная, конечно, штука. Плохо только, что много мочи принять не может. Вонять начинаешь и чесаться.
Несколько недель с работой плохо было. Так, случайные заработки. Работы, её навалом, но и требования при поступлении заоблачные. А у нее, что в багаже? Несовершеннолетняя. Образование – неполное среднее, жизненный опыт ограничен.
Одним словом, быстренько до панели опустилась. Но вот тут повезло. В одиночку почти не работала, сразу под «мамку» попала. Оно, конечно, не дюже благородное занятие – одним местом средства к существованию зарабатывать. Да только это больше для чистоплюев и моралистов подходит – осуждать за такую жизнь. А когда не каждый вечер есть чем поужинать, не до чистоплюйства.
Неоновый холодный свет в галереях перехода к концу дня больно на глаза давит. От этого света и на душе холодно. Невольно в неё вопросы закрадываются, что может ждать в будущем. - Совсем неясно. Кто у нас об инвалидах думает? Разве что родственники. А у неё что?- Окончательно спившаяся мать, которую в любой момент со службы солдатской выгнать могут. Или горделивая бабка, которой и нормальная внучка была в тягость, так что уж тогда говорить про инвалидку.
Вот и давят думы тяжкие. Как жить, куда двигаться, когда только себе и нужна. Какое у неё будущее? Никакого.
Такие грустные размышления ежедневно одолевают. Никуда от них не спрячешься. Не Мересьев она, на самолёте летать не умеет. Да и войны сейчас нет.
На новом поприще заладилось дело. Чувственная она оказалась. Очень быстро азы новой профессии освоила. Да ещё она фильм французский видела, где девица очень умело старичков обслуживала, да так, что могла на заработанные деньги и себя и любовника содержать.
Она - девушка неглупая, из фильма многие выводы сделала. А самое главное, поняла, что даже в таком деле с душой и нежностью к клиентам относиться нужно.
Мамка быстро сообразила, какой контингент к ней направлять. В первую очередь, мальчики, неуверенные в себе. После первого сексуального опыта получившие моральные травмы. А ещё мужички стареющие. За сорок-пятьдесят которым. У них мужской климакс начинается или уже начался. По этой причине не всегда уверенно выстрелить могут, а от этого тоже потрясения имеют место быть, от которых и до импотенции один шаг.
Для этих категорий она и врачевательница, и целительница. И чего бы там не говорили разные нравоучители.
Ещё к ней иностранцы с удовольствием приходили. Те, которые по-русски совсем уж плохо разговаривают. Она, Ленка, с ними на языке жестов и, вполне неплохо, договориться, и понять их могла. Да и английский в школе на пятёрки осваивала.
А ещё у неё немчик появился. По-русски он вполне прилично разговаривал. Но вот в сексуальном деле совсем уж скромный. Из самых неуверенных в себе мальчиков.
И не просто появился – постоянным клиентом стал. Раз в неделю, по пятницам, на всю ночь снимал. И, главное, щедрый. Всегда ей чаевые оставлял, такие же, что мамке за работу отваливал.
По всему выходило, влюбился немчик. Серьёзно влюбился. Через полгода их связи стал осторожно выспрашивать, мол, не хочет ли она на ПМЖ в Германию выехать. Он во всём ей поможет. Даже жениться готов, чтобы препоны различные устранить и выезд облегчить.
Смеялась она в ответ. Говорила – кто же её, гулящую, замуж возьмёт. Да и как потом жить, с её-то прошлым. Оно же чугунной гирей всю оставшуюся жизнь на шее висеть будет.
Немчик и ей нравился. Милый, ласковый, нежный. Но нет в нём самого главного. Не мужик. Это в том смысле, что по жизни ему постоянно мамочка нужна, которая руководить им будет, направлять в нужное русло.
Здесь, в переходе, ей другой мужчина понравился. В иные дни он приходил со скрипкой денег заработать.
Устроится в конце перехода, на выходе к кольцевой. Перед огромным железным ящиком аппаратуру музыкального сопровождения установит. Футляр от скрипки для денег расположит и начнёт музицировать.
Может быть, не очень высокий, но обязательно в костюме стального цвета и светлой рубашке. Внешне и не красавец вовсе, лицо чуть одутловатое, волосы тёмные, но как только проведёт смычком по струнам, вмиг улетает её сердечко.
Играет, в основном, скрипичные партии в сопровождении оркестра. Оркестр аппаратурой воспроизводится, а скрипичное соло он сам выводит.
Иногда известные мелодии в собственной аранжировке. Но ведь как играет? Случается, по десять, а то и двадцать человек останавливаются и слушают. Ей больше всего вальс из кинофильма «Метель» композитора Свиридова нравится. Сердце тогда из груди вырваться готово, душа на скрипичных звуках как по волнам плывёт. В горле комок и слёзы по щекам.
Она заранее знает, когда в репертуаре этот вальс будет. Подъезжает поближе послушать, музыкой восхититься. В лицо музыканту посмотреть.
Лицо его в такие моменты словно и не его вовсе. Строгое и задумчивое. И видно, что душа его тоже где-то там, вверху, на волнах музыки витает. А ещё кажется, что и её душа в это время там же, рядом. И вместе их души на этих самых волнах плещутся.
Отыграет музыкант. Вернётся из своих заоблачных высей на нашу грешную землю, по сторонам оглядится.
В такие моменты она старается подальше отъехать. Чтоб, не дай Бог, взгляд его на ней не задержался. Стыдно ей в таком виде перед ним появляться. Да и сразу было ясно, кто он, а кто она теперь – две самые несовместимые противоположности.
Всё её относительное благополучие разом закончилось. Перед двадцать третьим февралём бандиты приехали. Те, что мамкин бизнес крышевали. Бандиты бандитами, а мужской праздник тоже отмечали.
Ей и раньше на «субботниках» приходилось отрабатывать, но в последнее время мамка её жалела. Старалась на подобные мероприятия не привлекать. А тут ситуация случилась такая, что почти всех девиц по корпоративчикам на «танец живота» и прочие последующие моменты разобрали.
Она тоже должна была ехать, только позднее. Не успела.
Приехали бандиты, девиц потребовали, а их и нет. Пришлось ей и ещё одной, новой, девушке праздник отрабатывать.
Сначала-то нормально всё шло. В ресторацию закатили, тоже крышуемую, гульнули слегка, спиртным и едой затарились. Потом на « хату» поехали.
Загородный дом у них, далеко по Ярославке. Там банкет продолжился.
Перепились парни. И не приставали сильно. Так, в бассейне голышом и минет.
Уснули, пьяные. Девица, напарница, затихла, вроде как тоже отошла к морфею. А она прибралась немного, объедки со стола убрала, посуду помыла и тоже спать отправилась. Слышала сквозь сон, как будто кто-то ходит, шуршит негромко.
Проснулась от пинка в бок. Бандиты стоят вокруг. Глаза красные, кровью налитые. Спрашивают, где вторая девица? А откуда она знает. Оказалось, ночью напарница шуршала по бумажникам бандитским. Серьёзно почистила. Наличность выгребла, поснимала цепи, колёса и другую ювелирку. И в бега. Ну, дура дурой. Приговор себе подписала.
Со злости бандиты её, Ленку, пинать стали. Выспрашивали, кто такая напарница и где проживает. Да что толку. Она эту девушку всего второй раз видела. Ничего вразумительного сообщить не смогла.
На двух машинах бандиты на поиски девицы уехали. В третью её, Ленку, погрузили. Прямо так, полуголую. Сказали, что к мамке отвезут.
Пока ехали, насильно ей в рот виски вливали. Сообразила она, что не так события развиваются. До мамки могут не довезти. По дороге кончат. Притворилась совсем уж пьяной, до полного бесчувствия.
Бандиты долго спорили, так её выбросить или с контрольным в голову. Порешили – без контрольного, мол, совсем пьяная. Замёрзнет.
Выбросили в глухом лесу. Не поленились даже от дороги метров на десять оттащить. Она, конечно, пьяная была, но всё же чуть соображала. Затихарилась.
Уехали бандиты. Выбралась на дорогу. Куда идти? Что делать? Из одежды пеньюар короткий, да трусики. Босиком. А мороз явно за двадцать градусов.
Потрусила по дороге неровным, петляющим шагом.
Сколько бежала? Час, два? Не помнила. Ноги окончательно чувствительность потеряли. Как до деревни добралась, совсем смутные воспоминания. В первый дом постучала и в бессознанку провалилась.
Двое суток в бреду провалялась. Роковые двое суток. Если бы хозяйка, женщина пожилая и верующая, не принялась народными средствами лечить, а сразу скорую вызвала, может быть и не получилось бы такого плачевного результата.
Через двое суток пришла в себя. В груди хрипы, кашель. Руки обморожены, болят. Ног совсем не чувствуется. Бабка одеяло откинула, а ноги раздуты, ступни уже чернеть стали.
Взмолилась она, еле упросила, чтобы бабка скорую вызвала. А потом снова в забытьё провалилась.
В сознание пришла только через пол месяца. Без ног. Выше колена оттяпали. Врачи говорили, сначала ниже колен отняли, но случай запущенный, газовая гангрена дальше пошла, потому и пришлось сразу выше колена.
Ноги. Сотни, тысячи ног за день. Редкое звяканье монеток на полотенце, что по обрубкам ног расстелено. И безысходность…
От автора.
Пропала вдруг Ленка из перехода.
Месяца три я проходил дважды в день по переходу, выискивая взглядом знакомую тележку. Наконец, набрался смелости, подошёл к одной из «беременных» девушек и поинтересовался – куда безногая попрошайка исчезла.
Девица глянула на меня удивлённо, потупилась и заявила неуверенно, что, мол, приехали за Ленкой бандиты и увезли в неизвестном направлении.
А ещё через месяц стоял в переходе, слушал скрипичную музыку и вспоминал Ленку.
Услышал сзади негромкий говорок:
-Слышь, Андреевна. Ленка-то счас в германском Штугарте живёт. Хахаль ей протезы сделал, так, говорит, даже без костылей, только с палочкой, ходит.
-Врёшь, поди! – ответил надтреснутый старческий голос. – Кому ж инвалидка безногая нужна?!
-Да вот те хрест! Вчерась позвонила сама. Радостная. Всё, говорит, у меня нормально.
Я осторожно оглянулся. Разговаривали две бабки, попрошайки из перехода. Первая – та, что маскировалась под старушку. Вторая – действительно старая, седая женщина, которой теперь я иногда отдаю карманную мелочь.