СБ. 2. 9. Встречай, Настя, цыган!

Виорэль Ломов
2.9. Встречай, Настя, цыган!


Резкий звонок в дверь сопровождался неясным шумом на лестничной площадке. Шумом, похожим на гул. Так гудят стиральные машины в новых прачечных. Настя глянула в глазок и обомлела: там было человек двадцать! Все страшно галдели и размахивали разноцветными тряпками. Новый звонок не оставил сомнения: звонили к ней. Кого это черти принесли! Домом, что ли, ошиблись? Такие воспоминания прервали — о юге, о встрече... Настя набрала воздуху в грудь и открыла дверь.

— А вот и мы! — с ревом в квартиру ввалилась орава. — Встречай, Настя, цыган!

Пять минут ничего нельзя было понять: орали глотки, мелькали ленты, змеились юбки, неуловимо мягко мельтешили шажки, дергались плечи, лопались струны гитар, блестели зубы, сверкали глаза.

— Жги!.. Жги!.. Рассказывай!.. Лена, прошу тебя!.. Жги!.. Жги!..

Настин кот от ужаса залез в ведро с водой. И не окончилась еще пятиминутка, не опала песня, как вскрикнул в другой раз дверной звонок, будто раненый лебедь. Настя на ощупь отодвинула задвижку. В воздухе повисли сады Семирамиды. Громадная плетеная корзина с розами благоухала и плыла, как мечта Ассоль.

— Придется выставлять дверь. Не проходит, — прогудел из-за корзины бас «мальчика».

— А выставляй! — разрешила Настя. — Черт с ней! Хоть стену ломай, не жалко!

Цыгане завели новую песню. На этот раз жалостную. Они раскатились по всей квартире, и каждый квадратный метр жилья вдруг пророс упругими цыганскими голосами. Они то хлестали мокрыми ветками осенней глухой хрипотцы, то продирали пронзительной стужей волчьего воя, то сотрясали июльским бабьим плачем навзрыд. Та не смолкла — новая! Лихая да с танцами! Квартира тряслась, как кибитка, даже трубы гудели в клозете.

Корзину пропихнули боком, и она своим кругом едва вписалась в двенадцать квадратов «детской». На минуту голоса стихли. Корзину окружили. У всех вдруг стали детские лица.

И снова песня. Не дошла она еще до верхней планки своей — опять раздался звонок в дверь. Длинно. Коротко. Дзи-и-инь. Дзинь. И еще раз длинно. Дзи-и-и-инь! Настя открыла дверь.

Знаменитый Гремибасов из оперного взревел в лицо Насте: «Пою тебе, о, Гименей!» Плотная звуковая волна, смешанная с запахом дагестанского коньяка и французского одеколона, ощутимо вскинула голову Насте вверх и назад, и оттого осанка ее стала как у Марины Мнишек.

За Гремибасовым угадывались ошалевшие соседи по подъезду. Они еще на прошлых выборах лишились голоса, а сейчас и вовсе онемели и освещали Настину прихожую безумными от зависти глазами. «Гименея» подхватили цыгане, и Настин дом продрало от подвала до чердака.

Гимн еще гремел, как раздался властный стук в дверь. И дверь слетела с петель. Настя вскрикнула, едва успев отпрянуть. В проеме, как Мефисто, возник в черном фраке и розой в петлице сам Иван Гора.

— Настя! Встречай дорогих гостей! Эх, Настасья! Отворяй-ка ворота! — Гора прошагал по двери, а за ним скользнул отряд вечных нахлебников. — Карета подана, мое золото! Миша! — подмигнул он седому приземистому цыгану. — Жарь!

Миша тряхнул плечами, сверкнул глазом, топнул сапожком, рванул струну — и взвыли цыгане навзрыд. Соседи протиснулись в квартиру. Все стали вдруг плясать не в такт. С антресолей свалились два чемодана. Прибежали из соседнего подъезда. Ничего не поняв, запели и заплясали тоже.

— Заноси! — гаркнул Иван в окно кухни.

Наверх поднялось шампанское. Быстрее, чем пена в бокале. Два человека поднимали, два открывали, два наливали. Захлопали пробки, полилась пена, зазвенели бокалы, забулькало в глотках.

Ударило в нос, засверкало в глазах, зашипело в ушах, затопало в ногах, заухало в сердцах. Начался безудержный кутеж. Вызвали милицию.

Та приехала, посмотрела, примкнула. К двенадцати часам ночи перед домом пела и плясала улица имени Лассаля, во дворе разминались под танго из открытого настежь окна, на скамейках и в кустах детского сада шли завершающие процедуры…

Разбитый радикулитом Пескарев ругал матерными словами судьбу за то, что она лишила его возможности подняться выше этажом к Насте (эк гуляет, сволочь!) и оттянуться там на полную катушку. Интересно, кто это так расстарался? Пескарев, каркая, прыгал по своей квартире, а жена кричала ему:

— Куда? Куда тебе? Ты погляди на себя! Куда тебе еще пить?! Смотреть страшно!

Пескарев с ненавистью смотрел на спутницу жизни и орал:

— Страшно — не смотри! Шампанского — душа горит!

— А разнесите-ка жильцам по две бутылки! — приказал в это время Гора. И не успел Пескарев сжечь душу дотла, как звякнул дверной звонок.

— Кто там? — прильнула супруга к глазку — в глазке фигура, две руки, в руках по бутылке.

— Не обошли! Не обошли стороной! — прошипел Пескарев. — Чего ждешь? Отворяй!

В дверном проеме возникли две золотоглавые бутыли. Пескарев взвыл от радости, жена взметнула обе руки, но успела перехватить лишь одну бутылку. Другую бутылку перехватил Пескарев.

Гремибасов с Горой в два часа ночи пили шампанское на брудершафт прямо из бутылок. Выпили, крякнули, поцеловались, с восторгом взглянув на всех.

— Где бокал? Налейте мне! — загремел Гора. — За верных жен! В них больше пылу!

— А мне неверные — так больше по душе! — пропел Гремибасов.

— Неверная — кадушка огурцов! За верных, самых верных жен! За Настю!

— Постой! Так Настя же одна?! — речитативом воскликнул Гремибасов. — Насколько знаю, таковой была!

— Была! Да перестала! Теперь мне спутница до гробовой доски!

Гремибасов с Горой, осознав, каким высоким штилем они только что изъяснялись, воскликнули: «Все слышали?!» — и обнялись, уронив друг на друга слезу. И так, обнявшись, не сговариваясь, грянули:

Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой,
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой.

Душу вывернули они наизнанку. Гремибасов пел — не чета всем народным певцам, а Гора — ревел, как трижды народный артист. Когда они вытянули «О чем задумался, детина?» — одиноких граждан на ночном перекрестке взяла оторопь, а жильцов дома, не примкнувших к загулу, смертная тоска.

Цыгане то ли пели, то ли плакали навзрыд. Седой цыган Миша порвал струны на гитаре и бил ладонями по голенищам и об пол.

Настя поняла, что такой ночи в жизни ее больше не будет. Да ни у кого больше не будет! Это, кажется, чувствовали все. И все пели и плакали в голос. В голос русской безумной страсти — не к кому-то конкретно, а к жизни вообще. Страсти, которая хоть раз в жизни, да захватит каждого!

Ах, милый барин, скоро святки...

Ах, как рвется сердце, рвется на части! Когда же, ах, когда настанут эти святки, когда напьется вусмерть ямщик? Настя, не стесняясь, ревела. Прогоняла тоску весельем. Ей виделась бешеная тройка, а на ней в шубах, под разбойничий посвист ямщика, она с — Евгением! А за тройкой — снежный вихрь, а в вихре том — горит все синим пламенем! Ревели все, включая участкового майора Трепоуха. Эк накатило на всех!