2. У «задохликов» с «болтунами» нет будущего.
После третьего курса Настя устроилась на полставки рабочего в учхоз. Проработала лето, а когда начались занятия, все свободное время пропадала там. За это ей ежемесячно платили вначале пятнадцать, а потом двадцать пять рублей. Из них рублей пять уходило на один только транспорт.
Маточное стадо уток насчитывало полторы тысячи голов. «На мясо» выращивалось еще сорок тысяч утят. Век утиный короток, а потому каждый день начинался у них с еды и заканчивался едой. Собственно, как театр начинается с вешалки, так и птицеферма начинается с развешивания кормов.
Все лето Настя была «на кормах». Конечно, ей больше нравилось возиться с утками не в длинных низких помещениях, где от крика закладывало уши, а на водном выгуле, огороженном металлической сеткой. На берегу пруда стояли огромные чаны, в которых готовилась «мешанка», и надо было постоянно что-то таскать, взвешивать, мешать, раскладывать, разносить...
Утки были страшно прожорливы (чуть-чуть — и съели бы Советский Союз, как когда-то овцы съели Англию) и каждый день, понятно, требовали свое в громадных количествах. Им, в меру своих сил, помогали еще и воробьи. Тьма их выводилась в застрехах утятника, и все они были сколочены в плотные дружные стайки. Насте нравились воробышки, и она махала на них рукой любя.
За двукратным кормлением птицы влажной «мешанкой» и раздачей зерна утром и на ночь у самой Насти иногда за день макового зернышка не попадало в рот. Одно утешало, что человеку жир менее полезен, чем утке — будь она с яблоками или в том же «бялеше». Мама так вкусно готовит это татарское блюдо! Тесто пропитывается жиром, корочка сочная, хрустящая, а прожаренная начинка из картошки, лука и кусков утки так и тает во рту! Косточки — и те как сахарные! Как есть хочется! А эти — обжоры несчастные!
Утиный рацион был королевский — от витаминов до рыбьего жира. Будто уток готовили не с яблоками, а в палату лордов.
Символически птичнику ближе всего подошли бы песочные часы — сверху глотка, снизу клоака. Впрочем, как и всему остальному человечеству. Как все пройдет насквозь, так и время твое закончится.
Зимой работать приходилось в помещении, и тут мешки и ящики не надо было уже возить и таскать на такие расстояния. За год Настя перелопатила сотни тонн кормов и выкормила десятки тонн жирного утиного мяса. Да и утки охотно шли ей навстречу и старались каждая на своем месте съесть как можно больше, чтобы своим привесом порадовать страну.
Прилежание и трудолюбие студентки не осталось без внимания и со стороны людей. Когда в учхоз приехал заведующий кафедрой частной зоотехнии, профессор Толоконников, ему хорошо отозвались о студентке Анненковой. Толоконников поговорил с ней (он помнил ее по занятиям) и оформил ее на кафедру лаборанткой.
Григорий Федорович с дальним прицелом делал это: со временем в кафедру надо было вливать свежую кровь. Ему уже давно приглянулась эта умненькая и, по всему, настырная девушка. Да и мать у нее, того и гляди, в «номенклатуру» заберут.
С осени, на пятом курсе, Настя занялась лаборантской работой. Она приходила на кафедру первая и покидала ее последней. В свободное время она изучала методические пособия, специальную литературу, читала курсовики, дипломные работы, авторефераты диссертаций.
Такой энтузиазм, разумеется, вызывал некоторое неудовольствие у старого лаборантского состава, но открыто его никто не выражал. Ничего, год потерпеть можно — да и самим меньше работы: посуда вон вся чистая, блестит! Диплом защитит, а совхоз быстро ее уму-разуму научит!
Григорий Федорович как-то в середине ноября задержался на кафедре, усадил напротив себя Настю и стал объяснять, чем ей предстоит заняться, какую литературу почитать и какие методики освоить.
— А я уже, Григорий Федорович, все это прочитала и освоила.
— Да не может того быть! Когда?
— Да ведь два месяца уже прошло...
— Да? Ну-ка, ну-ка, покажите, как вы меряете, скажем, сопротивление разрыву подскорлупной оболочки?
Показала.
— А, скажем, раздавливанию?
Тоже показала.
— Что, и...
И это показала!
А когда Настя произнесла слова «стандартная методика Когана-Бергмана», неведомые старшей лаборантке Садыковой, профессор, как говорится, и вовсе «отпал».
— Я и биохимию освоила! — не удержалась Настя. Она раскраснелась, глаза ее горели восторгом.
— Умница! — не удержался и профессор. — Настя, вы уникум! Первый раз такое встречаю! Когда вы успели освоить все это?
— У меня же, Григорий Федорович, целых два месяца было!
— Хорошо, продолжайте в таком же духе. Два месяца! За два месяца иные два раза не почешутся. Я вам завтра дам список литературы. Диплом будете делать у меня, на базе Черноярской инкубационно-племенной станции, инкубатора, одним словом. Знаете, что это такое? Вы все знаете. Займемся благородным делом — выведением утят. Женское, кстати, дело! А нормально пойдет, курами займемся. Бройлерами. Это потом.
Насте стало страшно любопытно, что означало это «потом», но она сдержала себя и согласилась:
— Хорошо — потом!
Толоконников засмеялся. В отличном расположении духа он проводил девушку до ее дома, помахал по-приятельски рукой и, насвистывая, отправился к себе. Он тоже жил неподалеку от института.
Женское дело, выведение утят, было благородно во всем, кроме запахов.
В инкубаторе стояла страшная вонь от протухших неоплодотворенных яиц — их называли по-простому «болтунами», от яиц с «кровяным кольцом», от так называемых «задохликов», от замерших эмбрионов. О жаре в инкубаторе как-то даже не думалось, но вонь Настю здорово доставала.
Недели полторы она перемогала себя и свою природную брезгливость к неприятным запахам. Но когда занялась изучением связи морфологических особенностей утиных яиц с их инкубационным качеством и с головой ушла в измерения и анализы с утиными яйцами и эмбрионами, во взвешивания, подсчеты, описания и другие операции, она вонь перестала чувствовать.
Вонь осталась снаружи, а мысли ее были ясными и свежими, как горный воздух, как мысли всякого молодого талантливого ученого, занятого только лишь поиском истины. Уже через три месяца Настя обратила внимание на то, что больше всего замерших эмбрионов и «задохликов» оказывается в яйцах, имеющих удлиненную эллипсоидальную и удлиненную яйцевидную заостренность концов.
Толоконникова заинтересовала эта особенность.
— Вот уже готов и диплом, — сказал он, проглядывая данные и подставляя в полученную Настей формулу какие-то одному ему ведомые значения.
— Как готов? Я еще к нему не приступала.
— А вот так и готов. Думаю, многие аспиранты были бы счастливы получить такой результат. Вы, Настя, еще так не искушены в жизни!
— Это плохо? — серьезно спросила Настя.
— Не знаю. Наверное, хорошо. Нет, это удивительно!
— Что? — встревожилась Настя.
— Все точки ложатся на кривую. У вас легкая рука.
— Вы еще говорили: светлая голова, — засмеялась девушка.
— И светлая голова, — профессор задумчиво глядел на дипломницу. Сколько их было у него: студенток, дипломниц, аспиранток — а вспомнить некого! Вот уж верно: понятливу девку недолго учить. По аналогии с «задохликами» и «болтунами», все они поделились в его памяти на две категории отходов, а ученый так ни один и не вывелся!
— У «задохликов» с «болтунами» нет будущего! — как бы сделав открытие, произнес он.
Настя засмеялась. На нее падал свет настольной лампы. У нее были красивые черные глаза и правильные черты лица. Профессор невольно обратил внимание на ее руки, лежащие на столе без движения. Он раньше не обращал на них внимания — они были у Насти вечно заняты какой-то работой. Руки ее были несколько полные, имели красивую форму, а кожа была удивительно чистая и упругая. Как пленка у яиц, подумал Толоконников.
— Да какое же у них будущее? — поддержала профессора Настя. — Будущее за нормальной полуэллипсоидальной формой!
— Умница.
Толоконников не мог оторвать от девушки глаз и уже на уровне разума, а не случайных проблесков чувственности, сказал сам себе: да, Настя — истинная красавица, кровь с молоком! Все при ней: и ум, и краса, и стать — бывает же такое! А ты, старый пень, ничего другого сказать не можешь, кроме как: «Приготовьте, пожалуйста, биометрические показатели формы и размера яиц пекинских уток — для нормальной формы». Да таких биометрических показателей у самых первых красавиц Москвы и Ленинграда не сыскать! Да с ней только в «Славянском базаре» гулять да с Эйфелевой башни смотреть на Париж! Эх, Гриша, Гриша! Несла баба на базар корзину с яйцами да размечталась!..
Толоконников улыбнулся. Настя заметила это.
— Вспомнили что-нибудь смешное? — по-детски непосредственно вырвалось у нее.
— Очень!