Из Германии наш поезд выехал как пассажирский. условия шикарные. На плацкартный вагон две офицерские семьи со всеми вещами. Контейнерных перевозок в те времена не было и потому все ящики с барахлом офицеры везли сами под собственной охраной. Днем мы ехали по Польше. Вагонов ресторанов в том поезде не было и питались тем, что покупали на станциях. Я с огромным интересом глазел на поляков и странным образом понимал их речь. Может быть, они старались говорить почти по-русски, а может знаемство с украинским и белорусским языками как-то помогало. Варшава мелькнула быстро. Никто ж в наш спец поезд не садился и никто не сходил. Купили крендели и сушеную рыбу и дальше. А дальше была ночь. В ночных огнях Брест и Минск, а потом сон. Проснулся на товарной станции в Москве. Три дня гоняли наш поезд вокруг Москвы.
Родители в какой-то из дней даже в гости сходили к родне жившей в Москве. Момента, когда нас перегрузили из пассажирского вагона в товарный не помню. Наверняка эта стыдоба делалась ночью. Перед немцами надо было форс показывать, скрывая нищету страны. Но вот все свои и форс кончился. Стали мы как все быдлом. Я почему-то никакой печали не ощущал. Богатством казалась новизна впечатлений. Ну, к примеру, как мама обед готовила, поставив кастрюльку на стык расходящихся рельс, разведя огонь из непонятно чего. Впрочем, на товарных станциях валялось много тряпья пропитанного мазутом. Отец бегал за кипятком и хлебом и много раз садился в поезд на ходу. Благо тяжелый товарняк разгонялся очень медленно.
В вагоне нас было две семьи с двумя детьми каждая. Правда у капитана была ещё и собака охотничья сеттер или пойнтер. Он вез семью в военный городок, спрятанный в сибирской тайге. Бодрым голосом он охотно рассуждал на тему, как будет в тайге охотиться с этой собакой.
На ходу двери вагона закрывали, и смотреть на мир можно было только в маленькое окошко под самым потолком и только по очереди. Мы радовались каждой остановке. А их было много и почти никогда на станциях. Обычно на разъездах, где товарняк пропускал более важный поезд. Иногда стояли подолгу и все варили на рельсах нехитрую еду из запасенных круп. Мылись в лужах, если позволяла их глубина.
Однажды в семье из соседнего вагона возник конфликт. Мачеха заставляла двенадцатилетнюю девочку помыться голышом, то есть всесторонне. А та категорически отказывалась раздеваться на глазах у всех. Кончилось тем, что она вовсе сбежала. Мачеха завыла, что она ничего плохого не хотела, но хотя бы раз в неделю надо же помыться. Отец девочки поседел. Весь поезд переживал эту трагедию. Но через несколько дней девочка вдруг появилась. Догнала наш черепаший поезд на более быстрых поездах. Вид у неё был замученный и голодный. Самостоятельно выживать она не смогла, хотя и проявила не мало мужества и несомненную находчивость и сообразительность.
А вскоре вагон с этой семьёй отцепили. Потом и другие семьи прибывали по назначению. Начинались места, куда везли эти офицерские семьи. На остановках становилось все скучней и скучней. Мы решили украсить свою жизнь. Развернули мой зеленый диван спинкой к выходу и дальше двигались стоя перед открытой дверью на коленках на диване и держась за спинку. Мне стало сказочно хорошо. Родина оказалась краше Германии и много разнообразнее. Степи с табунами лошадей. Леса до горизонта, горы, огромные мосты над широкими реками. Разнообразные лица и одежды людей. Причудливые переливы говоров. Даже на самых мизерных полустанках продавались ягоды, яблоки и всякая молочная снедь. Особенно хорош был варенец. Это кипяченное сквашенное молоко, своеобразный творог. Иногда продавали вареных кур. Все это мы съедали две семьи вместе. Никто не мог допустить, чтобы дети с завистью смотрели на других детей.
У капитана был сын, казавшийся мне взрослым, и послевоенная маленькая дочь. Этот сын капитана следил за нами малышней, чтоб никто не вывалился на ходу. А мы визжали от восторга, увидев лисицу, или собаку, бегущую вдоль железнодорожного полотна. Порой удавалось увидеть почти вплотную телят или жеребят, а однажды и вовсе лося, или может другого оленя. Автомашин на дорогах тогда почти не было. Зато однажды лихой возница по дороге параллельной рельсовому пути гнал лошадь, не отставая от нашего неторопливого поезда. Ему было весело и нам тоже.
В какую-то ночь все резко изменилось. Офицерских вагонов стало совсем мало и нас прицепили к поезду, тащившему на заклание неких неизвестных. При этом объявили, что по всякому, кто высунется, охрана стреляет без предупреждения. Дверь закрыли и ни одной остановки в людном месте не разрешалось. А это значило, что еда исчезла. Грызли остатки черствого хлеба с остатками конфет. Такое не могло длиться долго и через два дня таки кончилось. В наш вагон заглянул офицер охраны и вызвал отца. Отец ушел, ничего ни сказав, и мама сидела бледная как полотно киноэкрана. Мы тоже тряслись, хотя ничего не понимали. Капитан угрюмо молчал, а голодный пес лежал. уже не протестуя. Поезд стоял долго и долго мы глядели в открытую дверь вагона, ведущую в лес, но никто не выскочил наружу. Страх был плотным и глухим как ватная стена.
Отец появился огорченный и растерянный и только повторял
– Ну что я могу сделать без медикаментов? Что я могу сделать в этих жутких условиях.
Только через много лет я узнал, что в вагонах как арестантов везли ни в чем не повинных молдаван. Везли в таких условиях, что среди них началась эпидемия. На следующей остановке оказалась настоящая станция и отец в яростной решимости ушел куда-то звонить и чего-то доказывать. После этого исчезли часовые на концах поезда и я смог увидеть детишек смугловатых выскочивших из других вагонов. Но узнать, что это были именно молдаване из Приднестровья я смог через очень много лет от пенсионера КГБ, который в чине капитана исполнял эту акцию. Он сказал, что молдаван брали прямо из-за стола, где они ужинали. Не дав взять ничего с собой, увозили к поезду. На их место уже на следующее утро селили русских из сгоревших деревень России. Так и возникла проблема Приднестровья. Но в тот день я ничего не узнал. Отец молчал, а остальных и спрашивать не имело смысла. Отец ещё несколько раз ходил к больным, пользуясь доставленными ему, не знаю откуда, лекарствами. А потом, скорее всего ночью, эти вагоны исчезли. Потом на станции с поразившим меня названием ЗИМА сошла семья капитана. Я подергал на прощание их пса за обвисшие уши и заскучал. Ушли слушатели. Мои родные уже не хотели и слышать о космических полетах. Которые вот-вот начнутся. О Цандере и Циолковском, о каналах на Марсе и джунглях на Венере (Тогда никто кроме Иммануила Великовского не знал, что на Венере слишком жарко для биологической жизни).
И уж совсем небылицами звучали вычитанные мной из книги «Наука и жизнь 1948» роскозни о машинах считающих в тысячу раз быстрее человека. А ведь ещё до моего рождения в 1938 году немецкий инженер Конрад Цузе на квартире родителей построил свою первую машину, названную Z1. А в 1941 году Цузе создаёт первую вычислительную машину, обладающую всеми свойствами современного компьютера Z3.
Идея построить что-нибудь вроде прямо у себя дома мне очень нравилась, но я уже отчетливо понимал, что для этого я просто неподготовлен. Я б сидел и читал про это. Да не было ведь ничего.
Мама считала все это плодами моей буйной фантазии. Но публично ругать меня за это не решалась. Лестно было восхищение окружающих. А без окружающих пришлось молчать. Мало того, что я от долгого сидения в вагоне без всякой беготни ослаб физически, так я от тоски слабел и умственно. Мозг голодал и перестал расти. Как и весь я расти перестал. Вот в таком жалком виде и прибыл в Иркутск. Наверно это было ночью, потому что вокзала не помню и путешествия с вокзала в дом тоже не помню. Нас поселили в недостроенный дом в районе по имени «Красные Казармы». Справка:
«Красные казармы в Иркутске — уникальный памятник военной архитектуры начала XX в., комплекс зданий и сооружений, специально построенный для размещения воинских частей 7-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии.
По окончании Русско-японской войны 7-я Восточно-сибирская стрелковая дивизия прибыла в Иркутск. Входившие в её состав 27-й и 28-й Восточно-сибирские стр. полки, отличившиеся при обороне Порт-Артура, усилили иркутский гарнизон. В связи с этим в 1907 г. Городская дума выделила военному ведомству 32 незаселенных квартала на Иерусалимской горе под застройку».
Судьба, я и сейчас живу на Иерусалимской горе, только уже на много километров юго-западней.
«Комплекс, получивший название Красных казарм, являлся образцом современной ему военной архитектуры».
В 1949 году он уже вряд ли мог считаться образцом, а сейчас там уже развалины.
Наш дом имел колючий вид из-за торчащих из него замыслов балконов. То есть где-то торчали только балки, а где-то площадки без ограждения. Казармы там были точно красные, не только в идеологическом смысле. А дома комсостава вокруг были трех цветов: серые, желтые и черные (деревянные). Впрочем, как выглядели дома, стоявшие на территории воинских частей, то есть в собственном смысле казармы, я не помню, думаю и не знал. Туда нас мальчишек не пускали. Видимо были причины. Войска ПВО имели тайные вещи: радары и ракеты. Радары к тому же жутко вредят здоровью. Ничего про это я тогда не знал. Я помню только бесконечную серую стену, отделявшую это ПВО от окружающего мира. Вблизи наших домов стену эту закрывала большая роща вековых лиственных деревьев. В ней стоял военторг, стадион без трибун, но со всеми причиндалами, то есть ямами для прыжков, футбольными воротами, волейбольной сеткой и баскетбольными кольцами. Дома наши от остального мира отделяло поле, где была свалка местного значения, а позади неё желающие могли сажать картошку. За этим полем, если идти в сторону города находился трамвайный парк, а если идти в другую сторону, то можно было попасть на кладбище. Но это довольно далеко и я туда не ходил. Зато регулярно слышал похоронные марши несущие туда мертвецов. Вышло так, что первый раз я эту кладбищенскую музыку услышал, читая Вия Гоголя. У меня волосы зашевелились. Думал с ума схожу от слишком сильного рассказа. Мальчишки тогда рассмеялись и сказали, что этот концерт бывает часто, потому что там за пустынным полем кладбище.
Дом, в который нас поселили, по идее имел водопровод и канализацию, но в реальности за водой с нашего третьего этаже надо было ходить метров сто до колонки. А до сортира деревянного на улице метров пятьдесят. В ванной комнате была свалка всего, мыться можно было только в общей бане, где то за километр от дома. Печь топили дровами и углем. То и другое хранилось в нашем отсеке огромного по длине сарая, стоявшего через двор прямо напротив дома. Квартира по замыслу была отличная. Входишь, огромный коридор три на шесть метров, слева кухня. А по коридорчику к ней туалет и ванная. Кухня метров шестнадцать по площади с огромной печью по внешнему к улице краю. Прямо по коридору по идее гостиная, но её разделили фанерной стенкой. Из гостиной, то есть из комнаты выделенной фанерной стенкой, вход в небольшую комнату, а из коридора образованного фанерной стенкой и настоящей стеной вход в ещё одну комнату. Там жила семья совсем молодого офицера ещё не имевшего детей. Первое время мы все четверо жили в проходной комнате за фанерной стенкой, а ящики с нашим барахлом стояли один на другом в первом широком коридоре. Через нас волей неволей ходила семья, временно живущая в следующей комнате. Наверно это был бы полный ужас, если б у нас уже не было опыта жизни в сторожке два на два метра.
Отец пошел служить не в ближайшую непонятно какую часть, а в авиационную часть. Впрочем, наверно и эти самолеты входили в комплекс ПВО. Дали ему полковничью должность, но полковника ему так и не дали. Он огорчился. Наверно по молодости и наивности. Полагаю, родители решили, что это отголосок борьбы с так называемым космополитизмом, то есть по существу с евреями. Справка:
«К концу 1948 года вступил в завершающую фазу процесс создания блока НАТО. Одновременно рухнули попытки сделать Израиль советским сателлитом на Ближнем Востоке: еврейское государство установило дипломатические отношения с США и пыталось лавировать между обеими сверхдержавами. Евреи вообще, и еврейская интеллигенция в особенности, вызывали подозрение своей прозападной ориентацией и патриотическим энтузиазмом, проявленным в связи с созданием Израиля и его победой в войне с арабами — это было воспринято как нелояльность «советской родине». В конце осени 1948 года начинаются антиеврейские репрессии: 20 ноября выходит постановление «О Еврейском Антифашистском Комитете», и происходят аресты его членов, обвинённых в работе на американскую разведку».
Незадолго до начала этой компании, до победы Израиля, с моим братом Виталием произошел смешной эпизод. Он пришел в комитет комсомола и попросился защищать Израиль, воображая видимо, что это вариант Испании. На него посмотрели как на сумасшедшего. Много позже я узнал, что Сталин таки послал в Израиль бойцов, но это были люди НКВД, то есть шпионы. С дочерью одного из них мне довелось познакомиться в шестидесятых годах. Она родилась в Израиле, но едва достигнув шестнадцати лет, перелетела через Польшу в Россию.
Запуганные антисемитской пропагандой, родители перестали говорить между собой на идиш, а нам намекнули не говорить по-немецки. А ведь до войны на Украине вообще и в Одессе в частности были школы, где обучение шло на идиш. Родители мои получили профтехническое образование на идиш. Более того, в Одесском мединституте лекции читали на всех языках местных жителей, то есть на русском, украинском, идиш и немецком. Вот интересно. Фашистов победили, а фашизм наоборот, победил страну. Но я то ничего этого не понимал Так что меня это ни как не задело. Я с любопытством и радостью вышел на улицу, где было полно парней, игр и простора. Приятели у меня образовались сразу. Этажом ниже жил ровесник Гошка Кацин рыжий, веснушчатый и веселый. Его мать тоже рыжая рослая и мощная как амазонка на нас смотрела снисходительно и надменно. Была ещё и взрослая сестра, сильно походившая на мать. Обе они работали с утра до ночи и увидеть их я мог только в воскресенье. Наверно их погибший на войне отец был важной персоной, потому что они втроем занимали всю трехкомнатную квартиру. Такого не было ни у кого в доме. А дом весь занимали семьи военных. Многие, правда, уже без военных. Отцы погибли на фронтах. Такими были вечно голодные братья Савкины, Сенька Златопольский, почти взрослые брат и сестра Бирманы, безумно красивые сестры Шапиро, худой как змея и такой же гибкий и черный Миля Кальтенсон, лучше всех игравший в баскетбол. Он откровенно насмехался над моей неловкостью и полным неумением играть во что бы то ни было. Однажды даже шепнул мне на ухо, что еврею слабым быть нельзя. Можно только вид делать, что ты слабый, чтоб пожалели.
Я от таких слов слегка растерялся. Не считал я себя ни слабым, ни евреем. Парадоксально, но факт.
Были в том дворе ещё сироты, но многих я уже и не помню. Были и не сироты. Например, жили этажом выше семья старшины Кушнира и семья полконика Бахарева жила под нами. Бахаревы были благородные рыцари. Старший брат взбегал по лестнице с двумя ведрами воды, а я еле тащился с одним. Увидев это, он всегда перехватывал у меня ведро и оставлял его только у нашей двери. Оба были красавцы и спортсмены. Девчонки с нашего и не нашего двора все поголовно были в них влюблены.
А я сохранял упрямый оптимизм, хотя дела мои во дворе никуда не шли. Ну да, здесь не играли в индейцев, не делали луки, деревянные мечи, и даже не боролись. Мы-то со Славкой боролись можно сказать на ковре, пусть даже из трав, а здесь был грязный двор, куда противно было падать либо в пыль, либо в лужи, смотря по погоде. Здесь играли в футбол, баскетбол и волейбол и дрались на кулаках. В Германии никогда не было достаточно мальчишек, чтобы гонять мяч хотя бы и без всяких правил. И про боксерскую стойку я и понятия не имел. К тому же в утомительно долгом пути без движения собственных мышц я ослаб до безобразия. А в непривычном климате ещё и начал болеть простудными болезнями.
Гошку Кацина тоже не брали в игру, но он давно сдался и никогда в игру не лез, хотя был ловок как кошка. У него и прозвище было Кошка. Я спросил у младшего Савкина почему у него такой прозвище.
– Ну, ты совсем дурак, – ответил мне он. – А ещё из Германии приехал. Кац это кошка по-немецки и по-еврейски.
Мне возразить было нечего. Много позже я узнал, что «кацин» с ударением на «и» на языке первоисточника Библии означает «офицер». А тогда объяснение показалось мне вполне убедительным. Вот с этим Кошкой мы играли в пустом коридоре его квартиры. Двери во все комнаты были заперты. На кухне никогда ничего съестного не было и мы бежали перекусить ко мне. Играли мы во все и даже в шахматы, но мне этого было недостаточно. Я не мог смириться ни с каким своим неумением и лез во все игры с мячом. А чтоб меня принимали, выносил настоящий мяч с камерой и покрышкой. Выносил я ещё и свой велосипед немецкой марки «MIFA». Я давал кататься на нем всем по очереди, но вместо ответной доброты получил ответную злобу. Всем было обидно, что вот у меня есть и мяч и велосипед, а у них ничего этого нет и нет отца, который мог бы это купить. Избить меня поручили младшему Савкину. Он так прямо и даже беззлобно мне об этом сообщил. Я попросил его, чтобы драка была в подъезде, а не на виду у всех во дворе. Он легко согласился, хотя это был полный нонсенс. Все же хотели увидеть эту драку. Но он, похоже, боялся позора. Я хоть и не умел драться, но ростом был даже чуть выше него. Мы честно отработали эту драку, обойдясь без повреждений. По мне это была ничья, но, похоже, он посчитал это поражением и зауважал меня. Я его спросил, почему эту драку не поручили кому-нибудь посильнее? Он очень интересно ответил:
– У нас так не делается. Так не по правилам. Мы же не шпана, мы дети офицеров. Да и какой тебе был бы тебе позор, если б тебя просто отлупили здоровилы.
Вот так мы стали приятелями. Теперь, когда начиналась игра и капитаны набирали команды, мы с ним образовывали пару для выбора. Процедура была такая, каждая пара, сговорившись кто есть кто, подходили к капитанам и спрашивали что-нибудь вроде:
– Луга или дыры.
– Песок или кирпич.
Капитаны по очереди делали свой выбор вполне наугад. Так и набирались команды. Меньше пяти человек в каждой команде не считалось достаточным для игры, так что и до нас мелких очередь иногда доходила. Играл я все равно крайне плохо и мне потому никто не пасовал мяч, то есть бегал я без толку сам по себе и потому охотно соглашался стоять на воротах. Чтоб никому не мешать. Уломал я Гошку, чтобы он тренировал меня как вратаря. Он бил по воротам, я ловил мяч. Поначалу он бил ещё бездарнее чем я ловил. Для интереса мы вели счет. Он промазал очко мне. Я не словил очко ему. Дня три я выигрывал, а потом он наловчился всегда попадать в ворота. Безнадежно проигрывать пришлось мне.
Вот так и лето прошло. Купили мне родители учебники четвертого класса. Я их все с удовольствием прочел, особенно мне понравился учебник естествознания, там на обложке верблюд помогал добывать соль в заливе Кара-Богаз-Гол. За неделю до первого сентября и повела меня мама записываться в школу. Никаких бумаг об окончании трех классов у меня не было и быть не могло, посему надо было пройти экзамен. Учительница решила, что надо проверить сообразительность и кинула задачку. Едва взглянув на неё, я дал ответ и объяснил решение, что первым действием, что вторым, что третьим. Она ещё одну. Я и с ней расправился не задумываясь. А что ж тут задумываться, если я весь задачник перерешал четыре месяца тому назад. По счастью она не заставила меня писать. Дала пересказать текст из учебника Родной Речи. Я сказал, что уже читал его и пересказал с выражением. Она улыбнулась. Экзамен закончился.
В первый же день в школе нашелся приятель Миша Иванов. Полненький розовощекий интеллигентный мальчик. Он был из наших же домов и мы стали с ним ездить в школу вместе. Ездили мы на трамвае и обсуждали школьные проблемы. Вместе мы были сила, что совсем не лишне в стае, где ещё не установилась иерархия альфы и омеги. Восьмого сентября он зашел за мной и мы пошли к трампарку. Вечером перед этим был волшебный вид неба и мы седели все вместе даже и с девчонками, в которых я был влюблен. Я смотрел на волшебное небо и на загадочные лица девчонок и сам себе сказал, что это вечер надо запомнить.
И запомнил на всю жизнь. Потому что жизнь моя уже назавтра круто сломалось.
Когда мы утром с Мишей пошли к трамваю, за нами увязался четырнадцатилетний Протасов. Он обстреливал нас из рогатки с большим азартом, но сначала сзади. Было довольно холодно и мы шли в пальто. Удары камней сквозь такую одежду едва чувствовались. Так что мы делали вид, что плевать нам на него. Но вот мы пришли, встали на остановке. Протасов забежал спереди и начал стрелять по лицам. Миша отвернулся. А я взъерепенился. «На гад, стреляй» Гад и выстрелил и попал мне в глаз Я ослеп мгновенно. Протасов в страхе убежал, а Миша повел меня домой. Дома мама возилась на кухне и одновременно зубрила английские фразы. В Иркутской тесноте вдруг выяснилось (для меня), что мама учится уже на четвертом курсе заочного института иностранных языков. Поскольку немецкий она, живя в Германии, уже выучила в совершенстве, ей и удалось так легко дойти до четвертого курса. Только ведь это был последний день её учебы. В тот день широкая седая прядь пересекла её голову и резко убавила её способности. Со мной случилось тоже, то есть сверх способности я утратил, хотя никакого ужаса я не испытывал. Боль, конечно, была, но и уверенность, что и эта рана как все предыдущие все равно заживет. Я тем более был спокоен, что хоть и смутно, но уже начал видеть вторым, то есть правым глазом, а прошло ведь всего десять минут с мгновения, когда я совершено ослеп. Мама подхватила меня и повезла в глазную больницу. Как там оказался отец не понимаю. Телефонов вокруг не было и на улице телефоны автоматы в те времена тоже не водились. В Иркутске уж точно. С врачами, однако, говорил отец. Меня немедленно положили в постель, полагая, что я нахожусь в полуобморочном состоянии и только поэтому почти ничего не вижу. Мест в мужской палате не было и положили меня, поэтому, в женскую. А это оказалось серьёзным испытанием для моего морального облика. Женщины, как известно в наше время, зачитываются женскими любовными романами. Эффект от этого чтения хорошо представил в своей песне Тимур Шаов. Героиня его песни, читая очередную любовную сцену, переживала сексуальный экстаз. «Её грудь напряглась и соски отвердели». Тогда в СССР секса не было и романов таких не переводили. Так в той женской палате женщины сами себе сочиняли нечто подобное, только грубовато и в выражениях не всегда печатных. При этом истории ещё и мистикой и ужасами приправляли в дозах лошадиных. В глазной клинике все имели проблемы с глазами и поэтому, может быть не сразу, осознали, что тут же с ними лежит мальчик и притом весьма впечатлительный. Впрочем, почти сразу нашлась женщина, с мощными материнскими инстинктами. Она кормила меня как младенца с ложечки и водила в туалет. В первые дни и последнее было необходимо, я ещё не научился ориентироваться по крупным ориентирам и попросту не мог найти дорогу туда, а потом благополучно вернуться обратно. Не мог я и читать. Она мне читала вслух. Книжка была про мальчика по прозвищу Малышок. В войну он на заводе сбивал ящики для снарядов, а поскольку был мал ростом, то сам и стоял у верстака на одном таком ящике. Много, много позже я узнал, как много таких тринадцати и четырнадцатилетних ребят умирали в войну на работе. Умирали от голода и переутомления. Так что эта книга явно была написана по партийному заказу, но я такого понять, конечно же, не мог.
Свой десятый день рождения девятнадцатого сентября я и встретил в этой больнице. Родители приходили каждый день и приносили мне столько вкусностей, что я мог ими делиться. Рядом лежала пожилая татарка с маленькой дочкой, у которой заплыл глаз. Похоже, татарка была одинока, к ней никто не ходил. Вот этой девочке и доставалась изрядная часть вкусностей моей мамы. А мамин торт в честь моего дня рождения попробовали все в палате. Человек десять как мне кажется.
Потом меня все же перевели в мужскую палату. Там я наслушался анекдотов, но немного. Я уже самостоятельно выходил из палаты и находил укромное место, где можно посидеть и пофантазировать. Регулярное посещение кабинета врача весьма расширило мой медицинский кругозор. Я вполне усвоил многие медицинские термины и знал, что моя теперешняя болезнь называется «Травма Катаракта». Когда меня выпустили из больницы, на улицах уже лежал глубокий снег, но гулять по этому свежему снегу мне довелось недолго, отец не захотел подавать в суд на Протасова, тому ведь грозила колония. Парню пятнадцатый год. Вместо этого повез меня к лучшим светилам медицины. Сначала в Москву. Там я попал под опеку тети Сони Несхизовой, пока отец ходил по инстанциям, добиваясь приема у профессоров и академиков. Тетя повела меня в уголок Дурова. Тогда это было для меня высшее чудо. Мышки с чемоданчиками бежали в поезд. Важный крыс одетый начальником вокзала свистел в свисток и поезд отправлялся, оставив на перроне мышку раззяву, опоздавшую на поезд. Я смотрел на это, прижавшись носом к стеклу, пытался понять, как это можно приучить мышек к такой сложной работе. Зрение моё потихоньку улучшалось, но читать я по-прежнему не мог. Это было единственным удручавшим меня обстоятельством моей тогда ещё совсем короткой жизни. Прослышав про мои выдающиеся математические способности, тетя Соня решила купить мне готовальню. Ну как будущему инженеру. Она, да и никто вокруг не понимал, что я уже навсегда инвалид по зрению и вряд ли смогу чертить чертежи. Да и не примут меня ни в один технический вуз. Ну а пока я охотно рисовал круги, добавлял к ним квадратики и получал бой танков и грузовиков. Выстрелы я тоже рисовал, так что в итоге весь листок был исчиркан почти до черноты. Тогда я брал следующий. А делать то было больше нечего. Интересно, что теперь аналогичные картинки рисует мой десятилетний внук, хотя у него море игрушек и вообще он футболист. Меньшие его братья тоже грешат этим же, но редко.
А моя жизнь в Москве закончилась рекомендацией обратиться к Владимиру Петровичу Филатову. Более крупной величины в делах глазных не было может быть даже в целом мире. Во всяком случае, когда через восемь лет мне все же сделали там операцию, то на ней присутствовали профессора из многих стран, в том числе Италии и Бразилии. Клиника Филатова и по сей день находится в Одессе. Вот туда отец и повез меня. И там была родня. Видимо тетя Соня Мацанова сумела вернуть себе довоенную квартиру. Муж её героически погиб на фронте и видимо это имело тогда значение. Впрочем, эта дореволюционного строения квартира, мягко говоря, мало походила на квартиру. Так, висящая на уровне второго этажа комната, куда со двора вела каменная лестница со ступенькой, на которой втиснуто слово SALUT. В этой комнате мы все четверо братья и двое взрослых могли лечь только на полу. Да, там я снова встретился со своими двоюродными братьями. Самым младшим из них был Адик. Прошли годы, он стал именитым врачом, писателем, композитором, бизнесменом и меценатом. Его имя попало в звездный катало. Так что он теперь на небе звезда «Мацанов Аркадий Константинович». А тогда это был подвижный, веселый мальчишка курсант военного музыкального училища. Но о нем уже тогда ходили семейные легенды. Мне их сообщил его старший брат Марат, тогда уже студент и будущий инженер. Он был самым спортивным среди нас. Имел спортивные разряды по боксу, плаванию и гребле. Когда мы много лет спустя работали вместе в одном московском институте, он был чемпионом института по настольному теннису. К тому же несмотря на почтенный возраст регулярно пробегал пол марафонской дистанции. У него и жена такая же.
Помню, Адик шумный и радостный принес явно подпольную книгу Зощенко и с восторгом зачитывал из неё рассказы. По-моему это была Голубая книга, если конечно она не была Зеленой. Я был потрясен. Мир героев Зощенко совсем не походил на мои представления о советской действительности. Я ж был вполне правоверным пионером. Это я и сказал братьям. Они засмеялись и Витя Гостинский, почему-то тоже присутствовавший здесь студент Одесского мединститута стал на память пересказывать мне африканские «Сказки дядюшки Римуса» про братца Кролика и братца Лиса. Потом и он стал именитым врачом и тоже написал тучу статей и стихов.
Попал я в гости и к своей самой старшей двоюродной сестре Марлене Шварц. Теперь уже Авротинской. Ей досталось в жизни больше всех, может быть самое страшное испытание. Отец её был какое-то время третьим секретарем Одесского обкома, её маме Ольге уже имевшей высшее образование сестры завидовали, но недолго. В 1935 Исаак Шварц повесился. Ольга с детьми Марленой и Леней осталась без квартиры и уехала преподавать русский язык в деревню. Когда пришли немцы, её кто-то выдал. Внешне и она и Марлена и Леня были голубоглазы и русоволосы. Образцовые русичи. Но в деревне-то знали, что она еврейка. Вот её вместе с сыном и убили на пороге школы. Почему именно сразу, а не погнали в лагерь? Точно узнать это невозможно. Вероятно, боялись, что она среди незнакомых легко выдаст себя за русскую. Ольга Шварц внешне была настоящая русская красавица, единственная из сестер русоволоса и голубоглаза. Такая же красавица Марлена в это время была на рытье окопов вдали от той деревни. Рядом с ней работала подруга Маша. Началась бомбежка. Машу убило бомбой. Марлена бежала из-под бомбежки, бродила, голодала, узнала, что немцы делают с евреями и стала называть себя Машей. Под этим именем немцы её вывезли в Германию. Сначала на химзавод, а потом её высмотрел немец, у которого был маленький сын и её взяли в семью на все работы, но главное выхаживать малыша. Так она спаслась. Много-много лет спустя этот малыш уже взрослый мужик нашел Марлену и они побывали друг у друга в гостях. Как она спаслась после войны от лагерей, куда ссылали всех работавших на немцев, этого я не знаю. И она не знает. Может, кто пожалел её красоту и молодость. Её ж схватили пятнадцатилетней, а после войны ей всего то и было 18. Добравшись до Одессы, она нашла своего друга детства Ефима Авротинского и вышла за него замуж, оставаясь по паспорту Марией Ивановной. Так и прожила жизнь как бы русской. У неё двое детей, тоже как бы русские. В конце 1949-ого, когда я оказался в их одесской квартире у них уже был сын Игорь.
Я стол у его кроватки, когда с работы пришел Фима и тут я увидел чудо. Они смотрели друг на друга такими влюбленными глазами, каких я больше никогда не видел. Игорь вырос таким же безумно красивым, как и его родители. Когда служил в армии, стал мастером спорта по вольной борьбе и чемпионом группировки войск. По-моему она называлась западной, а не европейской. Но дело было в Европе. Он был танкистом. Да, в Чехословакии служил и сидел в танке посреди тех ещё событий, совершено не понимая, что вокруг происходит. Правоверный комсомолец был. Теперь он самый именитый зубной врач в Одессе. Свою клинику имеет. А параллельно ведет школу борьбы.
Но это я отвлекся.
Одессы как таковой я в тот приезд не увидел (да и не мог увидеть, раз уж виделки не работали) и встречу с Филатовым не помню. Мне ж лили в глаза атропин, чтоб зрачок расширился и можно было заглянуть в глаз поглубже. Зрачок расширялся, а поле зрения сужалось до метра перед глазами. Помню, что Филатов согласился сделать операцию, но лишь тогда, когда я стану взрослым. Когда мне её таки сделал его ученик профессор Шевелев, я понял почему взрослым. Более тяжкого испытания мне в жизни не доставалось. Но тогда я ни о чем таком не задумывался. Задумывался над словами братьев о мире в котором жил. Магнитофонная память у меня пропала, но суть их речей (крамольных. на мой тогдашний взгляд) я помнил.
С этим мы и возвращались домой. Когда меня перестали мучить атропином, зрение доросло до уровня на котором я мог читать, хотя бы названия магазинов и станций мимо которых мы ехали. В Москве выяснилось, что сказки напечатанные крупным шрифтом, я уже могу читать. И ещё я уже могу играть в шахматы. Дорогой нашелся такой терпеливый офицер, который каждый день играл со мной по двадцать партий подряд. Может ему нравилось, что он все время выигрывал? А я от проигрышей не страдал и не огорчался. Учился ну так же как играть в футбол. Память уже была не та, требовалось трижды, а то и пятижды попасться в одну и ту же ловушку, чтобы я, наконец, запомнил её. Я злился, обижался на свою память, но это не помогало, приходилось терпеть глупые поражения.
В Иркутск мы прибыли в темноте. Мне казалось, что это темная полночь, но это вряд ли. В Иркутске в декабре и в четыре дня было темно. Домой нас повезло с вокзала своеобразное такси, состоявшее из лошади и саней. Мороз 45 градусов. Я подмерзал. Соскакивал с саней и бежал рядом. Потом снова садился. Дома нас ждал чай с малиной, сильно постаревшая мама и заметно подросшая сестра. Всю оставшуюся зиму я был крайне домашним ребенком. Выходил разве что покататься на горке у самого дома. Её насыпали для ровного стояния дома. Уклон двора, хоть и небольшой, но был. Так что от дальней стены дома вниз метра три скатиться можно было. Для ребят во дворе я стал как бы неприкасаемым. Я ведь вообще ни во что играть не мог, да и рассказы мои впали в летаргический сон. Ну, прямо не мальчик, а привидение. Иногда около меня появлялись Гоша Кацин и Миша Иванов, но быстро скучнели и уходили.
От нечего делать перечитал все сказки всех народов. Особо помню богатые сюжеты Алтайских сказок. С удивлением стал обнаруживать интерес к сюжетам. В их совокупности обнаружил логику и живое дыхание народа. У каждого народа своё. Но все равно считал сказки глупостями. Не помню, кто мне сказал такую фразу: «Поумнел, от прочитанных глупостей». Может и так, но поумнел же.
Еще была книжка Бориса Жидкова «Что я видел» Меня, помню, очень огорчила приписка под заголовком, рекомендующая читать её детям трех лет. Вот думал, до чего я опустился. Ударили меня по глазу, а ослабло все и мозги и мышцы. За весь тот год я совершено не вырос ни в каком смысле и понимал это. В апреле мама попробовала вернуть меня в школу. Я сумел написать в тетради только заголовок огромными буквами «3-е апреля» и вернулся домой. Вышло, что в четвертом классе я не учился. Но это ж не впервой. Самоуверенная мама привела меня в мае сдавать экзамены. Тогда во всех классах, начиная с четвертого, сдавали экзамены. По-моему успехи страны долгие годы держались на тех, кто вместе со мной сдавал каждый год экзамены. Подготовка к экзаменам приводила в порядок отрывки подхваченных за год знаний. Вот так из знаний рождалась умность.
Экзамены я сдал неплохо. Тройка была только по русскому письменному.
Сразу после экзаменов мама повезла меня в Бохан. Справка: Бо;хан — посёлок в Усть-Ордынском Бурятском округе (бывший автономный округ), центр Боханского района..
В Бохане к этому времени обосновалась мамина сестра Геня Гостинская. Странный такой переезд из Одессы в таёжный поселок имел простое объяснение. Из лагеря выпустили её мужа Давида Гостинского. Выпустить то его выпустили, но не далеко. Об Одесе и речи быть не могло, даже Иркутск не разрешался, а вот Бохан это можно. Для учительницы химии с большим педагогическим опытом в Боханской Средней школе нашлось место завуча. А Давид её муж нашел работу счетовода, хотя тоже был учителем языков. До ареста он преподавал идиш и немецкий. Витя Гостинский тоже перевелся из Одессы в Иркутский мединститут, чтобы быть поближе к родителям.
Транспорт, который вез нас в Бохан, имел солидное имя «грузотакси». А по натуре это был нормальный грузовик с тентом, под которым стояли крепленые к бортам скамьи. Борта были наращены парой досок, так что даже встав в полный рост свалится за борт было невозможно. По летнему времени края тента были подняты. И это было здорово. Я мог без конца смотреть, сквозь проем между досками борта на окружающие леса, холмы, поля, речки и селения. Дорога в Бохан проходила мимо знаменитого Александровского Централа. Школьникам рассказывали, как ловко оттуда бежал Дзержинский. Когда-то это была образцовая тюрьма Российской империи, со своим успешным хозяйством, оркестром и театром. Ссыльные, отпущенные из неё, селились рядом, так возникла деревня Александровское. А когда мы двигались мимо, если верить Интернету, там держали психов. Добротное здание из красного кирпича заметно превосходило качеством и зрелищностью почерневшие срубы деревянных домов. Я его запомнил и каждый раз, когда ездил в Иркутск, или в Бохан ждал момента, когда можно было высмотреть ещё какие-нибудь подробности. Дорога была плохая и потому долгая. Мы регулярно останавливались, чтобы справить нужду, а один раз, чтобы поесть в придорожной Чайной. Заведение было такой сомнительной чистоты, что мама решилась взять там только молоко, чай и хлеб. Я выпил пол-литра молока с огромным ломтем круглого деревенского хлеба и остался вполне доволен. В конце мая вечереет поздно и мы добрались засветло. Найти завуча школы оказалось совсем просто. Для Бохана это была крупная фигура. Фигура тети и взаправду была довольно таки крупной. Она обняла нас сразу двоих и уж тут накормила по-настоящему первым вторым и компотом. Жили они с мужем в классическом пятистенке. Так называлась изба, разделенная пополам огромной русской печью. Изба стояла на склоне горы, а под горой, почти сразу на переходе горы в равнину стояла двухэтажная школа, где мне предстояло учиться. Между школой и нашей избой находился колодец, из которого я потом я регулярно таскал воду. Сортир вполне одноместный принадлежал трем школьным избам, стоявшим рядом на этом же склоне. Но выше и среди берез. Рядом с нами жил директор школы, а чуть дальше учитель русского языка. Директор был бледнолицый еврей. А учитель русского языка краснолицый как вождь индейцев бурят по фамилии Никифоров. Вот с его сыном Данзаном мы и стали закадычными друзьями. А у директора по молодости лет детей пока не было.
Я не помню было ли электричество в школе, скорее всего что нет. Но в наших избах его не было точно и в первый же вечер я познакомился с классической керосиновой лампой. В это же самое время Маршак в стихах уже смеялся над свечкой стеариновой и лампой керосиновой. Кстати свечи в доме тоже были. На случай, если надо лезть в погреб, или керосин кончился.
Назавтра мама вернулась в Иркутск, а я вышел в лес и тут же встретил Данзана. Понравились мы друг другу с первого взгляда. Данзан имел лицо с ярко выраженной интеллигентностью, а чем ему понравилось моё лицо, я никогда не выяснял. У Данзана не было привычки сражаться на деревянных шпагах, но он в этом с удовольствием поучаствовал. Он был на голову выше меня и имел куда более длинные руки, это уравновешивало наши шансы нанести зачетный укол. К тому же он быстро усвоил фехтовальное искусство, заставляя и меня совершенствоваться. Он научил меня стрелять из лука и помог сделать мой первый лук и первые стрелы. А ещё мы с ним метали в цель самодельные копья. Но самое главное мы ходили на речку Иду ловить рыбу и купаться. В мае было ещё холодно, так что мы в основном ловили рыбу и жарили её на прутиках. Уходили далеко от деревни и порой сквозь целое поле крапивы. Данзан объяснял:
– Это мы идем к клевому месту. Сюда все бояться ходить, а ты не трусь. Ожег крапивы полезен для здоровья
Я ему верил и ходил покрытый волдырями. Но действительно быстро набирал силу и возвращал себе ловкость и прыгучесть. О, про прыгучесть нужен отдельный разговор. Познакомился я с двумя ровесниками. Один жил прямо в школе. Он повыше и пошире в плечах был сыном школьного столяра, а второй щуплый его приятель не знаю чьим сыном был. Похоже он был братом девочки, к которой был не равнодушен плечистый приятель. Пытаясь как-то зарекомендовать себя я предложил плечистому бороться. Он меня уложил, что называется одной левой. Но всего обиднее, что и его щуплый товарищ тоже поборол меня. Над таким слабаком они тут же взяли шефство. Очень конкретно взяли .Взяли с собой в ночное. Для них это была подработка. Так сказать ночной выпас крестьянских лошадок. Днем досуга не имевших. Кстати, ни автомобилей, ни тракторов я в Бохане тогда не видел. Так что лошади не просто украшали быт. Возили все и дрова и людей и товары в магазин и начальство по делам и почту.
Работы никакой я в ночном не обнаружил. Сидели мы возле костра травили байки, пекли и ели картошку, иногда с рыбешкой. Луг был на берегу Иды, и бреднем можно было наловить быстро достаточно много рыбы. Я в первую же ночь захотел научиться ездить верхом. Не помню как взобрался на лошадь (росту во мне было 137 сантиметров). Наверно ребята помогли. Спина лошади точно ж была выше моей макушки. Ни седла , ни уздечки на ней не было. Она ж отдыхала. Я уцепился за пышную гриву и с трепетом ждал, что дальше будет. Коняга на такого легкого всадника внимания не обратила. Она сперва гуляла по лугу, пощипывая травку, а потом спустилась к реке, вошла в воду и опустила голову. Прямо передо мной оказалась крутая гора ведущая в темную глубину воды. Я испугался молча, дождался когда она напьётся и выйдет из воды. Едва она вышла, я спрыгнул с неё и на дрожащих ногах вернулся к общему костру. Сидел в себя приходил. Потом я понял, если сейчас же не прокачусь на лошади ещё раз, то уж точно никогда больше на лошадь не сяду, а это было предательством мечты. Поднялся и скрывшись в темноте снова уж точно сам влез на другую лошадь. Способ каким я влез на лошадь годился только для полусонной лошадки. Она стояла неподвижно, а я чуть разбежался и прыгнул на неё. Достал всего лишь шерсть на противоположной стороне спины. Долго кряхтел, подтягиваясь и взбираясь на спину. Лошадь стояла как памятник самой себе, не обращая на меня никакого внимания. Как я теперь понимаю, она стоя спала. Я стал бить её пятками, что она пошла. Она и пошла к костру жаловаться на меня. Под её обиженное ржание я, чувствуя себя как джигит, подъехал к костру и лихо спрыгнул у самого огня. Были потом ещё вылазки в ночное, но ничего памятного не происходило. Я куском хлеба подманивал лошадь к кочке, а пока она этот кусок ела, залезал с кочки на её спину. Во так и осваивал верховую езду. А заодно развивал свою прыгучесть, чтоб лихо вскакивать на коня как это делали другие мальчишки. Прыгал я под березами, старясь достать ветку повыше. Прыгал и на школьном стадионе. Там была засыпанная опилками яма для прыжков. Допрыгался до того, что стал перелетать планку на уровне своего роста. Придумал прыжок в стиле «хлоп». То есть перелетал планку не торчком, а лежа и хлопался то боком, то задницей. Такой стиль потом заново изобрели в большом спорте и назвали похоже – «флоп». Полное имя «Фосбери-флоп». По имени изобретателя и чемпиона мира. А у меня от таких усилий непропорционально развились мышцы на ногах. Особенно бедра. Смешной я стал. Большая голова, большая задница, демпфирующая удары а тело щуплое. Большие спортсмены ныне падают на полутораметровый слой спортивных матов, а я то только и мог, что подгрести под место падения слой опилок потолще.
Данзан в ночное не ходил и вот почему. Его старший, уже женатый брат жил неподалеку при конехозяйстве. Там были не старые заезженные клячи, а настоящие монгольские боевые лошадки. Вот на них мы с Данзаном и поскакали. Сначала без седла в загоне. А потом с седлом по полю. Даже в сухарбане поучаствовали. Сухарбан это вроде бурятской спартакиады. Борцы боролись, лучники стреляли из лука. А всадники скакали наперегонки. Вот и мы с Данзаном на потеху публики проскакали один круг. Вам трудно будет в это поверить, но вид у меня стал вполне бурятский. У Рея Бредбери есть рассказ «Золотые яблоки Марса». Про то, как прибывшие туда люди незаметно для себя под влиянием Марса превратились в марсиан. Климат действительно влияет сильно. Глаза мои припухли и сузились, кожа не просто загорела, как скажем на берегу Черного моря, кожа стала ну точно монгольской. Краснокожий с обветренной рожей я стал меньше чем за полтора месяца. Сутками на улице. Домой то я приходил только ночевать, да и то не всегда. Тетя за мной не очень-то приглядывала. Но ведь и мама в Германии никогда не выясняла, где я болтался целый день. Дядя Давид жилистый тощий с энергией большого начальника пытался заняться моим воспитанием, но я кивал головой и тут же сбегал. Вся его энергия рушилась на тетю Геню. В такой степени, что это порой мешало мне спать по ночам. Обедал я часто у Данзана, где мы в дождливую погоду играли в шахматы бесконечное число партий. Благо играли примерно одинаково не по стилю, а по умению. Прерывались на еду. Отказаться от бурятской еды я не мог. Данзан и его мать старушка страшно обижались, полагая, что я брезгую бурятской едой. Вот я и ел, тихо превращаясь в бурята.
Ну конечно же в речке Иде я вовсю учился плавать. Сперва осторожно плавал вдоль берега. Речка хоть и не большая, но в центре глубокая. Вся по ширине метров пятьдесят, а глубокого места (глубже моего роста) было метров тридцать. Как-то, когда я был без Данзана, мальчишки решили надо мной подшутить и перетащили мою одежду на другую сторону реки. Я до вечера мучительно тренировался. Голый ведь, не было в те времена плавок. Потом решился и переплыл. Вот так и научился, а заодно и окреп. На вялом животе появились квадратики мышц. Чем я очень гордился. Моей главной книгой стала «Алые майки» про мальчиков, которые стали олимпийскими чемпионами. Написал эту чудесную книгу Бражнин (Пейсин), Илья Яковлевич. Ему же принадлежат «Рассказы о силе и ловкости». Жалко, что эти книги не переиздаются. Меня больше всего потрясла история Тарзана, то есть Джонни (Ионы) Вейсмюллера дважды олимпийского чемпиона по плаванию сыгравшего эту роль в многосерийном фильме Тарзан. Этот могучий широкоплечий и чрезвычайно ловкий человек имел в моем возрасте «куриную» грудь. Вот его заботливая еврейская мама и привела в секцию плавания, как рекомендовал врач. Справка
«На Олимпийских играх в Париже в 1 924 г. Вейсмюллер завоевал 3 золотые медали, установив мировые рекорды на дистанциях 100 и 400 м вольным стилем (59,0 и 5.04,2) и в эстафете 4Х200 м вольным стилем. Кроме этого он получил «бронзу» за выступление в составе сборной США по водному поло.
На Олимпийских играх 1928 г. в Амстердаме Вейсмюллер завоевал 2 золотые медали — на дистанции 100 м вольным стилем (58,6) и в эстафете 4X200 м. В течение 10 лет он был практически непобедим, выиграв в общей сложности 5 золотых олимпийских медалей и установив 24 мировых рекорда. В 1950 г. 250 спортивных журналистов мира, опрошенных агентством Ассошиэйтед Пресс, назвали его «лучшим пловцом полувека».
В 1928 г. Вейсмюллера пригласили в Голливуд сниматься в роли Тарзана в приключенческом фильме «Жизнь в джунглях». Вейсмюллер играл Тарзана в 19 сериях в течение 20 лет. Несомненно, это создало ему огромную популярность. Но, несмотря на славу кинозвезды, Джонни оставался скромным, приветливым и доброжелательным человеком.»
И я захотел стать таким же. Чикагского тренера на меня не было, пришлось самому тренироваться как смог придумать. С Данзаном мы соорудили турник и подтягивались кто больше. Он мог больше. Мы бегали в гору, боролись и что самое интересное прыгали всеми способами. Надо ж было научиться взлетать на коня, не касаясь стремян. Гора на которой мы жили, имела каменную реку. Это поток валунов шириной метров двести и такой же длины. Идти по нему невозможно, надо прыгать с валуна на валун. Риск сломать ногу большой, но и азарт большой. Странно, что кроме нас спортивный интерес к этому месту проявляли и козы. Никакие они не были дикие. Погуляв, они сами возвращались к своим хозяйкам. Впрочем, у коз был может быть интерес не совсем спортивный. Ни один хищник не смог бы их достать на этой каменой реке. А трава между валунами росла до глубокой осени. Видимо даже слабое солнце прогревало эти валуны и заморозки не доставали эти места до самых морозов. Вспугнутые козы лихо прыгали по этим валунам, а я прыгал за ними. В то лето ещё не смог, а на следующее прыгал даже быстрее этих коз, но не козлов. Эти ребята тоже были с норовом и конкурентов даже близко не подпускали. Данзан убедил меня не убегать от козлов, все равно догонят, а просто замереть на месте, пока они сами не ускачут. Благо на всю толпу коз было два или три козла. Остальных съели ещё козлятами.
Однажды умение скакать по валунам спасло мне жизнь. Места то были каторжные, и некий беглый уголовник погнался за мной с ножом. Будем откровенны, случаи людоедства среди беглых уголовников бывали. Я не смог бы убежать по ровному месту. А по камням тем убежал с легкостью. Кстати и нож его потом нашел. Впрочем, может это и не его был нож, но очень своеобразный. С ним потом у меня были потом рискованные приключения. Это был кинжал, то есть обоюдоострый нож самоделка из напильника с костяной ручкой, видимо из рога не знаю кого. К рукоятке было приделано стальное кольцо. К кольцу привязан тонкий кожаный ремешок метра два в длину с петлей на конце. Понятно, что его можно было метнуть в цель и вернуть обратно дернув ремешок. Не помню, с чьей помощью я сделал к нему ножны, но сделал и долго тренировался его метать в цель. Понятно, что такой нож или кинжал нельзя метать, взяв за кончик. Так в цирке мечут. Сам видел в Германии. Весь в черном мрачный мужчина метал ножи в девушку, одетую в черное же трико, Девушка застыла, раскинув руки, прижавшись спиной к деревянному щиту. Ножи, да ещё и с огнем на ручке втыкались по контуру девушки, а я страшно злился за такое издевательство над такой красивой девушкой.
А в бандитских разборках нож мечут вперед лезвием с ладони. Так мы с Данзаном и метали, пока не научились попадать в любое дерево точно в середину. У него это получилось легко и быстро, а у меня, увы. Я еще-то не задумывался о своем одноглазом зрении, пока не прочел в некой книге, для чего нужно иметь стерео зрение.
В июле каждый день к нам приходила эстонка или литовка с двумя сыновьями и приносила два ведра земляники. Тетя покупала все. Мы с Данзаном и сами собирали землянику, но домой её не тащили, съедали на месте. А эту землянику мы не съедали всю. Она шла на варенье и наливку. На это благородное дело шла отборная ягода, а не отборная шла в рот. Говорят, что питание земляникой залог здоровья. Может быть, но огородной клубники, по-моему, это не касается. В Израиле я её ем, ем, а здоровее, увы, не становлюсь.
Самым роскошным местом для сбора земляники была безлесая гора по имени Змеиная. Туда без палки с рогулькой на конце ходить нельзя было. Гадюки и медянки там водились в изобилии. Так что название «Змеиная» гора заслужила. У самой горы была деревушка, которая называлась Нехашим, то есть опять же «Змеи». Там , как мне показалось, жили одни старушки, промышлявшие именно сбором ягод. На базаре, и на улице возле сельпо именно они сидели и продавали ягоды, насыпая их в кульки, свернутые из газеты. Ягоды они наверно собирали на заре, когда не согревшиеся змеи едва двигались, а потом почти весь день сидели и продавали.
.
А мы пошли на ту гору с рогулькой, рогулькой этой можно было легко справиться со змеёй, просто прижав голову змеи к земле. В таком виде она легко погибала от удара палкой по голове и даже под каблуком сапога. Впрочем, я этого никогда не делал, поскольку понимал, что вряд ли смогу заметить змею раньше, чем она меня укусит. Данзан пару раз меня спас, а больше мы туда не ходили. Хватало ягод и в других местах.
В августе пошли другие ягоды и грибы. За этими ягодами (голубикой, брусникой, костяникой, черемухой) и грибами нас в дальний лес водила мама Данзана. Тут уж мы не обжирались на месте, а тащили домой полные корзины. В награду получали кисели, варенье и ух какие вкусные жаренные грибы, а зимой и соленые, маринованные и варенные. Я научился разбираться, где маслята, где лисички, где рыжики, подберезовики и прочие. Для моего зрения это было достижение. Я им очень гордился, но однажды моя мама сильно отравилась грибами и моя гордость испарилась.
А потом пошли дожди. Сидел я дома и читал все учебники за пятый класс. Помню, меня поразила история древнего мира. Я и сейчас, перемахнув через седьмой десяток, питаю к ней слабость. Досталось мне ещё и книга Владимира Брагина. В стране дремучих трав (Роман-сказка). Из неё сведений по биологии я извлек больше, чем из учебников Ботаники и Зоологии.
Не помню точно когда, но однажды Данзан вынес из дома настоящий монгольский лук. Он утверждал, что стрела из такого лука пробивала любой доспех, даже пролетев сто метров. Очень много лет спустя я прочел то же самое в Интернете, где к тому же говорилось, что изобретение такого лука и сделало монголов ужасом Европы. Часто можно услышать, что монгольские луки стреляли аж на 300 метров. Данзан показал мне, как именно стреляли на такое расстояние. Упал на спину, уперся ногами в древко и двумя руками натянул тетиву. Стрела ушла в небо надолго. Данзан сказал:
– Когда тысяча лучников пускали во врагов тучу стрел, то враги приходили в ужас. Раненые кони метались , погибшие падали под ноги, строй разрушался и враг бежал. А если кидался в бой, то терял воинов ещё от двух таких выстрелов раньше, чем сам мог достать монголов своими стрелами.
А ещё он утверждал, что охотники-буряты и по сей день пользуются луками. Вовсе не потому, что порох дефицит и непросто получить разрешение на ружьё. Дело в том, что любой выстрел пугает дичь на километры вокруг, а лук стреляет практически бесшумно. Можно убить несколько перелетных уток, или совсем не перелетных белок в одном месте. Я ему верил.
А потом в свой срок наступил сентябрь и пошли мы и присоединенный к нам Юрка Яковлев в один класс. Если правильно помню, это был пятый «А». Тут меня ожидал сексуальный шок. Дело в том, что в отличии от Иркутска, в Бохане не было раздельного обучения мальчиков и девочек. На такую роскошь ресурсов не хватало. В классе большинство девчонок оказались вполне зрелы, грудасты и пышнотелы. Они при этом были и ростом выше меня. Влюбился я сразу в трех. А честнее сказать троих то я просто пожелал. А влюбился я в одну, красавицу Лиду Ахметову. У меня и сейчас теплеет на сердце, когда я вспоминаю её розовощекое личико, ладную фигурку и волшебный голосок. Учиться мне не надо было, я и так все знал, но совершенствовать почерк пришлось. Неловко же писать любовные записки корявым почерком. Данзан подсмеивался надо мной, зато Коля сын столяра прекрасно меня понимал. Если ему верить, так он уже прознал все прелести женского тела. Для мужской солидности я взялся курить, позабыв про все свои спортивные замыслы. В Иркутске я пару раз курил Беломор или Казбек, но в Бохане тетя мне денег не давала. Так ведь и незачем. Перекусить на переменках, я забегал в её химкабинет, а то и прямо домой. Дом то вот он. Короче дали мне сердобольные ребята махорку. Я скручивал козью ножку и дымил в туалете. Однажды в это самый момент зашел туда наш классный руководитель учитель математики. Я со страху проглотил окурок, да ещё и часть махры втянул в легкие. Болел я после этого долго. Мне помнится больше месяца. Когда вылез на улицу кругом уже лежал глубокий снег. Навещали меня трое. Данзан, Юрка Яковлев и … Лида Ахметова. Но она в дом не заходила. Голосок её раздавался рядом за окном и я блаженствовал.
Не помню, чтоб я себе клялся больше не курить, но факт, с тех пор я никогда не курил, да и не хотелось. Пришлось опять поднимать себя со дна морского. На ватных ногах стал на лыжи. В Германии у меня ведь тоже были лыжи и я на них бегал. А тут встал и еле плетусь. Перед глазами красные круги.