1. Гауптвахта
Сирена вырвала из смрадного, патологически-эротического сна, где меня держали за руки две крепкие санитарки, а здоровенный голый мужик пытался всунуть мне в зад свой огромный ослиный член, и бросила на холодный цементный пол камеры.
Пятые сутки в знаменитой на весь Cоюз чарджоуской гарнизонной гауптвахте уже научили вскакивать по сирене, не раздумывая, сбивая друг друга, рваться в коридор на построение. От занятого в строю места зависел весь день. Первых почти не били, а главное, порции в столовой первым выдавились полные и далее по убыванию. У последнего весь день тарелки были пустые.
Стимул бежать на построение с первыми звуками сирены был, однако попытка вскочить не удавалась, санитарки продолжали крепко держать за руки и ноги. Сирена раздирала перепонки в ушах, свет бил в глаза, а я все лежал.
Вывалившись из бредового сна, я попал, что называется, из огня да в полымя – было холодно, холод пронизывал не только мышцы, но и кости, вонзался ледяными иглами в сердце. Из камеры никто не выбегал, нас было девять человек и все продолжали лежать. Камера стала наполняться яростным матом.
- Твою мать, да я примерз, - орал лежавший рядом со мной Вася Шептуха из автобата. Теперь и я понял, мы примерзли к цементному полу…
Вчера вечером прапорщик Шмындрик, начальник гарнизонной губы, за плохое ползанье по огромной луже на стадионе отобрал на ночь «вертолеты» - деревянные лежаки с косо прибитой доской в изголовье. «Вертолеты» были спасением.
Зима в Туркмении - без больших морозов, но сырая и от этого лютая. Каждый вечер Шмындрик заставлял стирать форму во дворе гауптвахты в металлических ящиках для мытья сапог. Выжать ее заскорузлыми окоченевшими руками не было никакой возможности, надевали со стекающей водой и бежали к спасительному «вертолету». За пару часов вода стекала окончательно, и удавалось заснуть. Утром просыпались в практически сухой форме.
Прошлым утром мы не сразу поняли возбужденно радостного настроя Шмындрика. Хотя один из старожилов, длинный, худой как жердь ефрейтор, только увидев лихорадочно блестящие глазки прапорщика, обреченно сказал – это конец.
Сгоняв нас на завтрак, Шмындрик погнал штрафников на стадион, весело пиная начищенным сапогом под зад отстающих. Мы знали, что будет целый день муштра в рамках строевого устава: «вперед, к бою», «тяни носок», «ящики со снарядами», «переноска раненого» - без особого разнообразия. Однако к обеду все были полумертвые, а к вечеру уже никто не реагировал ни на пинание сапогами, ни на удары прикладом.
Наша Голгофа – старый брошенный заводской стадион, который Шмындрик выпросил для нужд гарнизонной гауптвахты, был обнесен трехметровым забором с колючей проволокой. Посреди стадиона находилась огромная, метров двадцать в диаметре, почти круглая лужа. Заставлять нас по ней ползать было любимым развлечением начальника гауптвахты. Ночью ударил настоящий мороз, и лужа покрылась нетолстым слоем льда. Это и была радостная цель Шмындрика.
Выстроив нас перед лужей, он приказал ползти вперед по-пластунски. Лед был без снега очень скользкий, мы, ерзая сапогами и руками, с трудом переползли лужу, стараясь не проломить лед, и построились на противоположной стороне. От радостного возбуждения Шмындрика не осталось и следа, он был зеленый от бешенства.
- Вперед, бегом, - скомандовал он.
Не пробежав и десяти шагов, услышали команду – к бою, - аккуратно попадали и перевернулись. Лед выдержал.
- Встать, вперед, бегом, - посыпались новые команды.
Мы добежали до конца лужи и вновь построились.
- Так, не хотите, - шипел Шмындрик, - ну я вас…
Он выхватил у охранявшего нас лопоухого бойца из учебки автомат и навел на нас.
- Вы, суки, мне праздник не испортите.
Он передернул затвор, развернулся и стал поливать покрытую льдом лужу из автомата. Лед стал разлетаться, вспенилась грязная жижа.
- Вот вам, вот вам, - приговаривал Шмындрик.
- Вперед, по-пластунски, - скомандовал Шмындрик, указывая на лужу дымящимся стволом автомата.
Мы попадали и поползли. Лужа была неглубокая, сантиметров десять, пятнадцать. Лед был разбит пулями только в нескольких местах, однако этого оказалось достаточно. Пытаясь переползти первую же дыру от пули во льду, я уперся локтем в край и проломил лед дальше. Попытка заползти на неразбитый участок обернулась тем же – я, как ледокол, проламывал лед, вода хлынула под гимнастерку. Неожиданно оказалось достаточно глубоко, приходилось задирать голову, чтобы не порезать лицо льдом и не наглотаться грязной жижи. То же самое происходило с ползущими рядом штрафниками.
Шмындрик весело скакал рядом, стараясь прикладом автомата придавить головы ползущих в лужу, приговаривая, - прячь голову от пули, воин, ниже говорю, сука, ниже, - и радостно повизгивал, когда удавалось макнуть лицом в грязное крошево очередную жертву. До обеда мы успели проползти по луже не меньше десяти раз - и по-пластунски, и с ящиком боеприпасов, и перетаскивая «раненого бойца». Шмындрик был счастлив.
После обеда мы ждали продолжения экзекуции. Но Шмындрика не было. Потом мы узнали, что одна сердобольная тетка видела Шмындрика с автоматом перед строем солдат, потом услышала стрельбу и позвонила в милицию. Те знали чудачества прапорщика и никогда не ввязывались, тем не менее, позвонили в штаб гарнизона. Там еще лучше знали Шмындрика и на всякий случай вызвали его после обеда в штаб.
Помощник Шмындрика – упитанный хитрый хохол, при начальстве проявлял бешеное служебное рвение, оттачивая смачные удары своих здоровенных, как свиные голяшки, кулаков о все части тела штрафников, кроме лица, причем по поводу и без повода. Когда Шмындрика не было - это был милейший и добрейший сержант, готовый угостить сигаретой и почти каждый вечер забрасывавший к нам в камеру булку хлеба на ночь. В отсутствие Шмындрика он лениво гонял нас строевым шагом вокруг стадиона, единственно ради того, чтобы мы не замерзли.
Перед ужином сержант все-таки заставил нас проползти разок по еще не замерзшей луже, дабы представить прапорщику результаты своего труда. Хитрость не удалась, кто-то на хохла настучал. Озверевший Шмындрик дважды заставил нас после ужина перестирать форму, объявил, что «вертолеты» мы сегодня не заслужили, загнал всех в камеру, закрыл и выключил свет. Мы пытались устроить что-то вроде бунта, кричали, стучали сапогами в металлическую дверь камеры – все напрасно, до утра не подходил даже дежурный.
Утром мы проснулись примерзшие. Из девяти человек находившихся в камере, отодрав бушлаты и гимнастерки от бетонного пола, на построение вышло семь... Двоим не проснувшимся домой ушли извещения: «При исполнении служебных обязанностей…»
2. Рождение Шмындрика.
Детство свое Шмындрик вспоминал редко. Да и что было вспоминать - где-то была война, а у него был только базар и нора под складом - военное беспризорство. Из ощущений жизни того времени - постоянное чувство голода и холода даже летом. Редкие праздники, когда удавалось набить желудок, оборачивались неудержимой дрысней и страшными болями в животе. Но наслажденье от вгрызания в украденный пирожок или недоеденное кем-то яблоко, было выше желания умереть и сильнее болей в животе.
Другое дело - холод зимой. Сколько ни закутывайся в стащенное в нору тряпье, холод заставлял подвывать и поскуливать, забываться и вновь просыпаться с одним желанием - избавиться от этой пытки. Когда удавалось погреться у костра, ощущения тепла не было, было чувство, что кто-то насильно оживляет тебя для новых истязаний холодом.
Потом в норе появился и прижился кот Васька, явно выгнанный из дому и совершенно не приспособленный к самостоятельной жизни. Васька спасал от холода, но его приходилось кормить. С этого момента появилось ощущение человеческой жизни.
За мелкоту и молниеносность исчезания с украденной едой базарного беспризорника прозвали «Шмындрик» - так и прижилось.
Второй, после Васьки, важный момент жизни случился, когда Шмындрик «пас» очередного клиента, тащившего с базара несколько мешков и сумку. Сумка была неплотно закрыта, это давало шанс что-то из нее стибрить. Потный запыхавшийся дядька, тащивший эти вещи, увидел Шмындрика и вместо обычного мата и угроз, вдруг позвал, сунул в руки всю сумку и сказал – тащи за мной. Схватив в охапку свои мешки, он быстро зашагал к выходу из рынка.
Вместо того чтобы выхватить что попадется из сумки и драпануть, Шмындрик вдруг схватил неимоверно тяжелую сумку и, напрягая все силы, потащил ее вслед за дядькой.
За воротами рынка дядьку ждала черная блестящая машина. Дядька открыл багажник и стал запихивать в него свои мешки. Теряя сознание, Шмындрик дотащил сумку до машины и рухнул. Дядька только теперь обратил на него внимание.
- Ну ты и доходяга, - сказал он, достал из сумки целую лепешку и отдал Шмындрику, - тебе за службу, - втиснул сумку в полный багажник, сел в машину и уехал.
Первый раз в жизни Шмындрику дали еду не за то, что он маленький и жалкий, а за «службу», за то, что он, чуть не умерев от натуги, дотащил дядькину сумку до машины. Доедая с Васькой на пару лепешку в своей норе, Шмындрик медленно понимал важнейшую для себя в жизни вещь – служи и будешь сыт, - если даже придется умереть от натуги.
Однако попытка «служить» дальше обернулась для Шмындрика неприятностями, несравнимыми с голодом и холодом. Пытаясь помочь толстой тетке донести корзину с овощами, он неожиданно получил страшный удар в ухо. Придя в себя от боли и неожиданности, он увидел, что сумку за теткой уже тащит другой беспризорник, почище одетый и на голову выше Шмындрика.
Шмындрик расстроился, но не сильно, поскольку тут же подвернулся новый клиент - молодая девица, совершенно невообразимо одетая и раскрашенная, да еще в перчатках… летом! Она бесцеремонно вложила в руку Шмындрику ручку плетеной корзины и сказала: «пошли».
Она ходила по рынку битый час, принюхиваясь и прицениваясь к продуктам, Шмындрик таскал вслед за ней корзину. Почти полную корзину он еле допер к выходу. Девицу ждала красивая светлая машина. Она бесконечно долго укладывала в багажник сумки и свертки, наконец, взяла у изнемогающего Шмындрика корзину, поставила ее в багажник и закрыла его, на руке осталась болтаться только маленькая сумочка. Шмындрик начали душить слезы: ничего не дала.
Но девица каким-то неестественным вымороченным жестом открыла сумочку, достала рубль и протянула Шмындрику. Шмындрик имел представление о деньгах - на базаре иногда находил три или пять копеек. Копить он еще не умел, поэтому сразу покупал пирожок или булку и летел к Ваське поделиться. Но рубль! Представить количество пирожков, которые можно купить за рубль, было просто невозможно.
Это была не радость, радоваться Шмындрик толком не умел, да и особых поводов для радости не было, - это был первый взрыв неизвестного и необъяснимого чувства, которому много позже будут найдены слова – восторг, ликование, счастье и тому подобное. Аккуратно свернув и зажав в почему-то ставшей мокрой ладони самую красивую из всех когда-либо виденных им бумажек, не чуя ног, он помчался к Ваське.
Васьки, сволочи, не было. Забившись в свою нору, раздвинув ветки и тряпки, которыми было заделано слуховое окно, чтобы проходило побольше света, Шмындрик устроился поудобнее и начал изучать рубль. Он гладил, нюхал и целовал его, даже несколько раз лизнул.
Переворачивал и вновь гладил и целовал, загипнотизированный узорами, значками и буковками, которыми была разрисована бумажка, постоянно размазывая почему-то вытекающие из глаз слезы. Улетая в мечтах, он представлял полную нору пирожков и булок, которые никогда не кончатся.
Разбудил Шмындрика невозможно вкусный запах. Васька добыл где-то кусок колбасы, свою часть он, видимо, уже съел, а долю Шмындрика аккуратно положил сверху прямо на бесценный рубль.
- Ты, гад, убью! - заорал Шмындрик и смазал Ваську по счастливой улыбающейся морде. Ошалевший Васька отлетел в сторону и зашипел. Шмындрик, не обращая на него внимания и откинув в сторону безумно пахнущую колбасу, с ужасом рассматривал жирное пятно на рубле. Только что сиявший мир проваливался в черную бездну. Пирожки и булки из норы улетучились, неожиданно стало холодно, как в самые жуткие зимние ночи, зубы застучали от озноба, глаза заволокло слезами, мир погас.
Очнулся Шмындрик когда уже стемнело. Васька спокойно мурчал под боком, колбаса невыносимо пахла. - Рубль, - пронзила мозг страшная мысль, - может его можно почистить, - подсказал, голодный желудок, - колбаса. Оторвав от чего-то подходящую тряпочку, Шмындрик на ощупь завернул в нее испорченный рубль и спрятал за пазуху. На нюх нашел отброшенный кусок колбасы и впился в нее всем своим непонятно почему выжившим после такой катастрофы существом.
Желудок заурчал в такт Васькиному мурчанию, стало неожиданно тепло и уютно. - Ну и черт с ним, с рублем, - подумал Шмындрик засыпая, привычно обнимая Ваську, сливаясь с ним в одно теплое живое существо в бескрайнем мертвом мире.
Проснувшись утром, Шмындрик далеко не сразу вспомнил о существовании рубля. Помечтав о том, повезет сегодня с едой или нет, он вдруг вспомнил о рубле и похолодел - радость и ужас вспыхнули одновременно. Трясущимися руками он достал свернутую тряпочку из-за пазухи и развернул. Пятна на рубле не было, рубль был чуть темнее, чем вчера, но пятна не было. Тряпочка была в масле. Теперь радость приходила осторожно, с опаской, но от этого она стала еще более бескрайней и бездонной, пронизав все существо обладателя несметного богатства.
На выходе из норы Шмындрика ждали три его знакомых базарных беспризорника. Били долго и яростно, как будто били свою проклятую судьбу. Били даже после того, как Шмындрик отдал им свой рубль - свою надежду на счастье и сытую жизнь.
Холод и голод изначально сделали тело Шмындрика нечувствительным к боли, да и били его далеко не в первый раз. Зарождающаяся в душе вечная злоба была связана не с болью, не только с болью – ненависть, ставшая смыслом жизни Шмындрика, была ответом на отнятый рубль, на мгновение озаривший его жизнь светом сытого, честно заработанного счастья.
3. Освобождение
Из десяти положенных мне командиром полка суток гауптвахты я отсидел девять. Капитан, забиравший меня с гауптвахты, сажая в «бобик», уважительно похлопал меня по плечу, - тебя САМ приказал привезти, а когда узнал, что ты у Шмындрика, твоему комполка чуть морду не набил. У нас вводная, через пару часов цели пойдут, пацаны все из учебки, а Семенов месяц назад дембельнулся. Кроме тебя, никого не осталось.
В моем окоченевшем мозгу на погасшем экране памяти слабо отразились только слова «цели» и «Семенов». Я знал, что служу в полку противовоздушной обороны, знал, что задача полка - сбивать цели вероятного противника, что я лучший специалист по ручной накладке маркером отметок на прикрытую помехами цель, что Семенов Миша - был мой напарник и учитель, что цели - это точки на экране забитого помехами направления… - все, блок памяти пискнул и вырубился.
Комполка встретил меня у входа на станцию с заискивающей улыбкой и злобным выражением лица:
- Ну что, узнал, в чем смысл армейской службы? - испуганно-презрительным голосом прорычал он, - пошли, генерал тебя требует.
Внутри станции все вроде бы было знакомо: блоки оборудования, светящиеся мониторы, большой пластиковый экран слежения за целями - все это я когда-то хорошо знал и, наверное, умел пользоваться. Но это было в другой, давней и не моей жизни.
Полковник попытался доложить генералу о том, что меня доставили. Тот отмахнулся, испытывающе посмотрел на меня и сказал: «руки покажи». Я показал скрюченные, негнущиеся, с большими черными ногтями руки специалиста первого класса.
- Капитан! - громко позвал генерал. Привезший меня капитан, залетел в помещение станции.
- Этого - в санчасть, - кивнул на меня генерал, - а ты, - обратился он к полковнику, - раз ума нет, будешь сам вести цели, надеюсь, не забыл еще? – сунул ему в руки маркер и, иронично поклонившись, картинно пригласил полковника к большому пластиковому экрану, - Прошу.
4. Месть
Округ учебное отражение налета провалил. Я лежал в санчасти и строил планы мести Шмындрику. Главное было придумать, как замочить Шмындрика, чтобы никто не узнал, что это я – в дисбат очень не хотелось. Борьба со Шмындриком велась давно, но безуспешно. Было написано сотни жалоб, его измывательства над солдатами фотографировали и отправляли в Москву - бесполезно.
Кто-то в него стрелял, попал в плечо, Шмындрик выжил, но не испугался, а стал еще злее. Двое ребят получили по полгода дисбата, за то, что избили Шмындрика и бросили с моста в Амударью - он выплыл.
Прапорщик Шмындрик был нужен начальству. Когда и как попал в армию этот худой, жилистый, метр пятьдесят три роста уродец с лицом Мефистофеля, давно никто не помнил. Легенда, распространяемая самим Шмындриком, состояла в том, что подобрал его тот самый дядька, которому он впервые поднес вещи на базаре. Он оказался военным, адъютантом командира полка и уговорил шефа пристроить Шмындрика сыном полка.
При полку Шмындрик дожил до призывного возраста, систематически избиваемый солдатами и офицерами за подсматривание, подслушивание и постоянные доносы адъютанту и командиру полка на всех, без исключения.
Сменяющиеся командиры полка передавали Шмындрика по наследству как самую ценную матчасть. Служить его оформили в «свой» полк. Через полгода службы он уже был помощником начальника гарнизонной гауптвахты, где и остался на сверхсрочную, уже начальником.
С приходом Шмындрика гарнизонная гауптвахта очень быстро из места отдыха солдат превратилась в самое страшное наказание, которым пугали еще в войсковом приемнике, и которое подтверждали все, там побывавшие.
В негласном всесоюзном конкурсе по степени измывательств над солдатами, чарджоуская гауптвахта делила первое место в стране с кронштадтской. Это был слишком надежный способ поддержки дисциплины в частях гарнизона, чтобы убирать или хотя бы наказывать Шмындрика.
Двое солдат, замерзших во время моего пребывания на гауптвахте, исчезли бесследно. Нам объявили, что их откачали и отправили в окружной госпиталь. Но я-то помнил ощущение холодного мрамора окоченевшего тела, когда, оторвав от пола один примерзший рукав и перевалившись на бок, чтобы оторвать другой, я невольно уперся голой рукой в лицо рядом лежавшего худого и длинного как оглобля ефрейтора - он был мертв.
Шмындрика в тот день не было всего несколько часов, потом он появился и как ни в чем не бывало продолжил воспитательно-исправительные процедуры над нами, оставшимися.
Окончательное разрушение моего комсомольско-патриотического миропонимания завершилось буквально на третьи сутки пребывания в госпитале после гауптвахты. Измывательства Шмындрика и ползание по ледяной луже начали забываться, но все мучительнее, захлестывая все сознание и заполняя все чувства, ныло на руках ощущение холодного мрамора окоченевшего лица длинного ефрейтора.
Ощущение преследовало постоянно, не давая ни пить, ни есть, ни спать, и все нарастало, требуя мщения. Шмындрик постепенно становился моим личным кровным врагом, а я из солдата Советской армии превращался в первобытное орудие мести.
Чем-то я себя выдал. Гарнизонный врач отсрочил мою выписку, а в наборе лекарств появилась горькая микстура, после которой я впадал в тупой анабиоз и проваливался в сон без снов. Последствия приема этого лекарства были странные и вряд ли ожидаемые врачами.
Внешний мир стал сворачиваться во внутренний пластиковый экран слежения, на котором среди множества помех я профессиональным виденьем день ото дня все четче стал отслеживать маршруты движения Шмындрика.
Постепенно то, что я воспринимал как помехи, стало вырисовываться в объекты, мимо которых Шмындрик проезжал утром и вечером от своего дома до гауптвахты и обратно. Железнодорожный мост, центральная площадь и здание кинотеатра, старое здание то ли мечети, то ли музея, панельная хрущевка, где он, видимо жил.
Я уже различал однокомнатную квартирку типа норы с плотно завешанными окнами и набитую всяким армейским хламом - одеялами, матрасами, термосами, котелками и несметным количеством одежды, армейской формы, шинелей и бушлатов.
Однажды, когда я отслеживал движение Шмындрика от дома до гауптвахты, совершенно в неурочное время вошел доктор и сказал, что ему надо меня осмотреть. Я машинально сказал Шмындрику: стой, и выключил экран слежения.
Доктор пощупал пульс, позаглядывал в оба глаза, больно отдирая нижнее веко, сунул мне в рот металлическую ложку, что-то записал в историю болезни и ушел. Когда я включил экран, машина Шмындрика стояла там, где я ее остановил, и не заводилась.
- Ладно, поехали, - сказал я, машина завелась, и Шмындрик поехал дальше. Чтобы проверить мои возможности, перед въездом на территорию гауптвахты я резко вильнул машину и слегка зацепил стойку ворот. Шмындрик грязно выругался на «бобика»: то заглох, то руль не слушается, надо гнать в автобатальон, пусть посмотрят.
План созрел мгновенно, пересмотру и изменениям уже не подлежал. Я еле дождался вечера, заведенный до нервного колотуна, такого, что когда пил воду, зубы стучали о край стакана.
Шмындрик задержался на полчаса, это напрягло меня так, что я почти во всех деталях видел капот машины и дорогу впереди. Подъезжая к железнодорожному мосту, я стал незаметно увеличивать скорость, Шмындрик, занятый своими мыслями этого не заметил. На мое счастье машин впереди не было, «бобик» влетел на мост на предельной скорости и я всей яростью кровной мести и болью смешанного с грязью человеческого достоинства рванул руль вправо. «Бобик» запрыгнул на пешеходную дорожку, проломил узорчатую чугунную решетку и, обрывая провода, рухнул прямо перед набирающим скорость электровозом. Раздался взрыв, экран погас.
Я лежал в холодном поту совершенно не понимая, произошло это на самом деле или я спятил окончательно. Проверить не было никакой возможности. Сбежать из своей палаты я не мог, она запиралась снаружи. Попытки включить экран в сознании ничего не давали, кроме обрывков детских воспоминаний, в голове никаких образов не возникало.
В изнеможении я, наконец, заснул. Только к обеду следующего дня в госпиталь дошла информация, что вчера вечером на железнодорожном мосту произошла катастрофа. Начальник гарнизонной гауптвахты прапорщик Шмындрик не справился с управлением, его автомобиль рухнул с моста прямо под колеса подъезжавшего электровоза.
От машины осталась груда сгоревшего металла, от прапорщика не осталось ничего.