XLVI. Печальный опыт любви.
Физкультурник Гордеев по радио бодро призвал всю страну проделать водные процедуры, а затем энергично растереть тело сухим полотенцем. Мне уже и это не поможет, подумал Суворов.
Уже года два Георгий Николаевич стал замечать за собой, что у него слабеет память. Когда посреди лекции он вдруг забыл фамилию известного мостостроителя и потом вспомнил ее только на пороге дома, забеспокоился всерьез.
Особенно доставали экзамены. Легче было пять лекций прочитать, глядя в окно или внутрь себя, чем принять один экзамен. С экзаменов Георгий Николаевич приходил всегда раздраженный и уставший. И он не сразу понял, что раздражает его больше всего в студентах их молодость и мелкота. Он даже придумал метафору своему состоянию. «Ведь я, Лёля, как бочка, переполнен знаниями, которые хочу отдать студентам. Зачем они дальше мне? А времени мало, нет уже его. Подставляйте, говорю я им, студентам, свои емкости, которые есть у вас, ну же! Подставляют, а чего подставлять? Одни плошки да блюдца для котят. Лей не лей, все знания уйдут в песок».
Оказавшись на приеме у врача-терапевта, Георгий Николаевич как бы между прочим, пожаловался на ослабление памяти. Врач воскликнула: «Этого не может быть! — измерила ему давление и порекомендовала: — Вам лучше обратиться к невропатологу».
Невропатолог раздела его, обследовала и сухо выдала рекомендации по укреплению спины, а потом, вздохнув, спросила:
— Моча мутная?
— Как мысли.
— На что еще жалуемся?
— На память. Слабеет. Как мне кажется.
— Улицу помните? Дом?
— Видимо, нам к одному врачу надо, — усмехнулся Суворов. — Скажите, раз уж я к вам попал, как мне поднять общий тонус?
— Это не ко мне. Познакомьтесь с молоденькой женщиной... Погуляйте с ней, поговорите. Тонус и появится.
Однако, подумал Георгий Николаевич, чем черт не шутит. И впрямь, познакомиться с кем-нибудь? Посоветоваться с Надин, может, порекомендует кого? Нет, лучше с Лёлей.
Он рассказал об этом Елене. Та долго смеялась.
— Ты чего это? — недоуменно спросил Суворов. — Чего такого смешного я сказал?
— Ничего, Георгий Николаевич, — всхлипывала от смеха Елена. — Это я так. Сама с собой. Право, не знаю, такая просьба.
— У тебя же есть какая-нибудь подруга?
Елена внимательно посмотрела на свекра. Вроде не шутит. Неужели, и вправду, врач прописал? Или придумал? Елене роль дуэньи не улыбалась, но свекровь так задрала, что можно было сыграть и эту роль. Познакомлю с Дианой, та трепуха еще та. И на мордашку ничего.
— Мне, главное, погулять, поговорить. Ты, Лёля, не думай чего. О литературе, искусстве, еще какой холере. Эросе — хорошая тема. Мысли разогнать, муть всякую. Какие остались еще.
На следующий день Елена познакомила Георгия Николаевича со своей подругой, Дианой Горской, искусствоведом картинной галереи. Она рассказала Диане о прихоти свекра и попросила эрос ограничить общими рассуждениями о главном, не вовлекая профессора в частности.
— Георгий Николаевич не такой человек, — резюмировала она.
— Все они не такие, — загадочно произнесла Диана. — А как что, так таки-ие...
Однако пообещала профессора «за живое не трогать».
Суворов и Горская приглянулись друг другу. Она была невысокого роста, и профессор рядом с ней выглядел выше обычного и отнюдь не стариком. Георгию Николаевичу понравилась ее миловидность, а ей его опрятность и совершенно не вузовская выправка.
— Служили в армии, Георгий Николаевич? — это был первый шаг искусствоведа на хорошо знакомом ей пути к эросу.
— Нет. А с чего вы взяли, Диана?
— Вы держитесь, как Марс, — второй шаг уже был сделан под руку с эросом.
— Неужели я выгляжу таким кровожадным?
— Нет, вами может плениться сама Венера, — с третьим шагом эрос зашумел в висках.
— Не думаю, что эта богиня была разборчива в своих привязанностях, — сказал Суворов. — Во всяком случае, я видел камею с изображением Венеры на козле.
— Да, это статуя земной Венеры знаменитого скульптора Скопоса.
— Скопос не имеет отношение к...
— Нет-нет. Венера и оскопление немыслимы в одном художественном ряду.
— Ага, две вещи несовместные. Смотрите-смотрите, какая собака!
Гуляли в Первомайском сквере. Сели на скамейку, и Диана долго и с пикантными подробностями, озорно поглядывая на профессора и на проходящих мимо молодых людей, рассказывала о шедеврах живописи и скульптуры, имеющих отношение к богине любви, а значит, и непреходящую ценность в истории мировой культуры.
Сколько же всего, думал Суворов, я когда-то знал и за ненадобностью забыл. Придав рассказу необычайную свежесть колорита и волнующий блеск красок, Диана в мельчайших подробностях описала целую галерею замечательных картин, от Буше, Бугеро и Прюдона до полотен Рубенса и Тициана. На них бы еще взглянуть, думал Суворов, тогда можно будет и помирать.
— На что я обратил внимание, — признался он, — так это на то, что масса картин изображает спящих женщин, но спящих мужчин на них нет.
— Настоящий мужчина никогда не спит.
«Да? — подумал Суворов. — Странно».
— Я думал: это как-то связано с тем, что художники, как правило, мужчины.
— Не только. С Венерой связано множество посвящений, являющихся неувядаемыми символами любви, — продолжала искусствовед. — Яблоко, например, символ любви.
— Которое раздора?
— Да, любовь всегда раздор. Мак это эмблема плодовитости, много семян. Черепаха — символ женского целомудрия.
— Целомудрия Венеры? — хмыкнул Георгий Николаевич. — Не золотого ключика?
— Любовь, Георгий Николаевич, всегда целомудренна.
— Конечно-конечно. Немного не понял: целомудрие заключено в медлительности черепахи или в ее панцире? А может, в черепаховом супе?
— Интересный вопрос. Прямого ответа на него нет. Но, скорее всего, в защитном панцире.
— Да, наверное. Но если из черепахи сварить суп, она навсегда останется целомудренной Тортиллой. И аппетитной. А вообще-то любовь изначально пена, и в конце пена. Исчезает непонятно куда.
— Вообще-то, Георгий Николаевич, это не просто морская пена, что у берега. Эта пена образовалась из крови оскопленного Кроном Урана.
— Что вы говорите? Страсти какие! Оскопленного? Выходит, Венера и оскопление мыслятся в одном художественном ряду.
— Выходит, да, — засмеялась Диана. — Это оригинально, Георгий Николаевич.
— Как бы оригинально это ни было, в конце концов, все равно, от всего остается одна пена, — Суворов стал уставать от пустого разговора. И впрямь, пена одна. Странно, подумал он, у меня слабеет память, снижается тонус, а я для его поднятия сижу на скамейке с незнакомой женщиной и рассуждаю о пене, из которой родилась Афродита... Бред!
— У вас печальный опыт любви, профессор.
— Мне кажется, Диана, что любой опыт рождает одну лишь печаль. Да еще амнезию. Многое не хочется, не просто помнить, а даже и вспоминать, — Суворову не понравились собственные откровения, и он предложил Диане зайти куда-нибудь полакомиться мороженым. Заесть горькие мысли. Да, невропатолог еще и никудышный психотерапевт.
В кафе они сели за угловой столик и только приступили к вазочкам с мороженым в шоколадной крошке, и только-только Диана произнесла свою сакраментальную фразу: «Не правда ли, вечернему настроению присуща некоторая эротичность?», в кафе зашла Надежда Алексеевна с Лидией Львовной, женой проректора Кузнецова.
— А вот и моя супруга, — облегченно вздохнул Суворов, встал и пригласил дам за столик. Он представил женщин друг другу, заказал еще две порции мороженого и сдал Горскую жене.
— Диана замечательно рассказывает о полотнах великих мастеров.
— Вы художница? — поинтересовалась Надежда Алексеевна.
— Искусствовед. Из картинной галереи.
— А, ну да. Новых картин много?
— Да, на прошлой неделе поступили три...
— Пейзажи, наверное? Роща, берег реки?
— Вы уже знаете?
— Я все знаю. Давно не была тут. Мы, Георгий Николаевич, решили с Лидией Львовной вспомнить молодость и ударить по мороженому.
— А я решил тряхнуть стариной, — вздохнул Суворов.
— Зашли в Оперный. Думали на эту, как ее... Билеты только на галерку, — сказала Надежда Алексеевна.
— Слушать поющую тумбу? — Суворов почувствовал раздражение. — Мне по душе танцующая сельдь.
За четверть часа с мороженым было покончено. Обсудили длину юбок и ввиду сумерек направились по домам. Возле гардероба Надежда Алексеевна задержалась и долго рассматривала себя в зеркале, и спереди, и сбоку, и сзади.
— Что-то кофточка мне стала мала, — сказала она.
— У женщин со временем все вещи садятся, — заметил Суворов. — Это у них свойство такое. У женских вещей.
— Пешком пойдем? — спросила Надин, когда искусствовед укатила на автобусе на левый берег, а жену проректора проводили до Дома офицеров. Транспорта к площади Калинина не было.
— Что-то сил нет.
— Не заметила, — насмешливо протянула Надежда Алексеевна.
— Чего их замечать, когда их, и в самом деле, нет.
— Ты меньше, что ли, стал? — Надин приравняла свое плечо к мужниному.
— К старости мужья все уменьшаются. Из-за того, что у жен развивается дальнозоркость.
— Что это значит, Георгий? Искусствовед, живопись? Бес в ребро?
— Сюжет, достойный Тициана.
— Всего ожидала, Георгий, но о таком даже не думала.
— О чем таком, Надин? Ты в своем уме? Мне семьдесят два года, а ей? Детский сад.
— Угу, я заметила.
— Не вливают молодое вино в мехи старые, а старое вино не мешают с молодым. Пошли, пока не стало совсем темно. Невропатолог!
— Что? Ты о чем это?
— Лечиться мне надо, вот я о чем.
— Как Мао Цзэдуну? Обложиться девочками, как горчичниками?
— Одна девочка уже есть... Оставим эту тему, Надин. Давай лучше помолчим.
— Мы и так с тобой молчим уже пять лет, — оставила за собой Надин последнее слово. Оно прозвучало у нее, как обвинение судьбе.