XLII. Кабинет без таблички.
На открытии институтского музея были произнесены положенные речи, разрезаны необходимые ленточки, сделаны соответствующие записи в «Книге отзывов». Собравшиеся похлопали в ладоши, осмотрели стенды и подались на банкет. Все уже ушли, а Суворов не мог отойти от стенда, на котором были представлены студенты и преподаватели, не вернувшиеся с войны. В среднем ряду с фотографии на Георгия Николаевича в упор смотрела Инесса Рембо и, казалось, спрашивала его: «Я-то не могу прийти к тебе, но почему ты забыл ко мне дорогу?»
— Ты женишься на Ирине Аркадьевне? — спросила Инесса в последний их вечер.
— Нет, на Надежде.
— Как? — воскликнула она. — Ну, почему? Почему?
— Так надо, Инна.
— Кому?!
«Пропала без вести» — было написано внизу. Вот так и под любой жизнью можно подписать, подумал Суворов, чувствуя воистину волчью тоску на душе.
Что же, и все мои прошлые годы пропали без вести? Странно: никакого видимого результата от многолетней титанической работы и чудовищной затраты физической и душевной энергии; нет следа от нее, будто буксир с грузом прошел по воде, волной закрыло след, он сомкнулся и исчез навсегда.
Георгий Николаевич встал, у него закружилась голова. В первый раз он чувствовал такую всеобщую слабость во всем организме (давление, наверное, упало) и собственную беспомощность, и оттого в нем вспыхнул приступ раздражительности.
— Прекрасный букет, — пробурчал Суворов. Надо гнать печаль-кручину, гнать всеми доступными способами. Подумаешь, давление! Мы то и дело меряем давление. Как бы это смерить давление, которое оказывает на нас жизнь? В каких оно единицах? В барах, должно быть. Для раба самая подходящая единица — бар. Мы не рабы, рабы не мы — твердят без устали рабы... Когда на меня надавили в первый раз? Сирень набухала. Кажется, в мае тридцать восьмого.
Суворову позвонили на кафедру и попросили подняться на третий этаж в кабинет, куда он никак не собирался заходить сам. Внутренние органы его мало интересовали. Таблички на двери не было. Чиновник поинтересовался строительством железных дорог в стране, хотя, по всему было видно, знал о том буквально все. Суворов, чтобы потянуть время, ударился в историю вопроса.
— Еще до первой революции, — сказал он, — нашелся один бойкий француз, Лойк де Лобель, неплохой, кстати, экономист. В 1904 году он от имени американских предпринимателей вышел в правительство России с ходатайством о предоставлении концессии на постройку Сибирской железной дороги. В качестве компенсации запрашивали всего ничего: право пользоваться в течение 90 лет сибирской и дальневосточной землей в 25-верстовой зоне вдоль всей линии. Это чуть больше, чем территория Франции или Испании. А у нас всего-то одна полоска. 10 лет это предложение рассматривали, а потом война, революция...
— Позволю себе поправить вас, Георгий Николаевич. Именно это предложение за полвека до него внес военный инженер, штабс-капитан Романов, занимавшийся изысканиями в нижнем течении Амура. Он еще предлагал направить на строительство 5000 казенных рабочих.
— Благодарю вас, а ее и построили всего пять тысяч. Да, все, что предлагают извне, сначала рождается внутри.
— Любопытно.
После этого хозяин кабинета подробно и доброжелательно расспросил о положении дел в институте, словно сам находился не в институте, а где-то в Гонолулу.
Суворов положение дел в институте нашел заслуживающим всяческих похвал и поощрения, а преподавателей и руководителей института, которыми по ходу беседы то и дело интересовался чиновник, аттестовал, как прекрасных работников, знающих специалистов и верных тем идеалам, которые они сами выбрали себе.
Чиновник, пожилой, не из новых, предложил Суворову чаю. Подвинул сахар, печенье:
— Я не совсем понял, Георгий Николаевич... Да, как с Академией, профессор?
Суворов прекрасно видел (чиновник и не скрывал этого), что вопрос этот вклинился неспроста. Что-то ему надо? Давай, выкладывай скорей, не тяни. Впрочем, известно что.
— Пока никак, — ответил профессор.
— Жаль, — сказал чиновник, придав голосу убедительности. — Мне кажется, вы больше кого-либо заслуживаете звания.
— Наверное, есть какие-то препоны, Василий Степанович? — предположил Суворов.
— А вы не думали вступить в партию? — прямо спросил чиновник.
Это еще не все, подумал Суворов, это только начало.
— Увы, все как-то некогда. Задание оттуда, — он поднял глаза кверху. — Нельзя сорвать.
— Нельзя. Ну, а все-таки?
— Я полагаю, что такой ответственный шаг в жизни нельзя делать с бухты-барахты. Здесь нужно и самому подготовиться, и выполнить какое-нибудь архиважное задание.
— Вы уже сделали достаточно, профессор, и для нашей страны, и для народа, и для дела партии. Вполне. Многие за всю жизнь не делают столько. Мне кажется, вы много еще могли бы сделать для дела партии. Дополнительно к сделанному. Мы отвлеклись, прошу прощения. Я не совсем понял, что означает... — чиновник посмотрел на свои записи: — «Верных тем идеалам, которые они сами выбрали себе»?
— А то и означает, — улыбнулся Суворов.
— Да? Подробней, пожалуйста. О профессоре Штейнгарте, профессоре Орлове?
— Насколько я понимаю, это и будет моим дополнительным вкладом в общее дело?
Чиновник сделал вид, что не заметил иронии в его словах.
— Вполне достойный вклад, профессор.
Всякий раз он мне намекает на Академию наук, подумал Суворов. Что ж, переживем.
— Видите ли, уважаемый Василий Степанович, задание мое настолько ответственно и безотлагательно, что у меня совершенно нет времени на то, чтобы обращать внимание еще и на отдельные черты характера уважаемых профессоров Штейнгарта и Орлова, не говоря уж о том, чтобы вникнуть в суть их образа жизни и мыслей. Вот и сейчас — как ни приятна наша беседа — я теряю драгоценные часы, которые мог бы посвятить общему делу. Там от меня ждут другого, — он с любопытством стал рассматривать лепнину, оставшуюся от царизма.
Чиновник тоже посмотрел на потолок и усмехнулся.
— Благодарю вас, Георгий Николаевич. Мне было очень приятно познакомиться с вами, — в его словах была искренность. — Да, — вернул он его от двери, — забыл спросить. Вы Глотова, Алексея Демьяновича, случайно не знаете?
— Студент?
— Нет, не студент. Служащий. Пропал человек, как в воду канул.
— Простите, ничем не могу помочь. Могу идти?
— Да, пожалуйста.
Суворов, забыв о делах на кафедре, вышел на улицу, дошел до ближайшего скверика, опустился без сил на скамейку под сиренью и бездумно просидел на ней два часа. Слышал лишь крик Глотова, угасший в молчании архива. Продрогнув, хотел было идти домой, но стала тревожить невнятная мысль. А ведь еще пригласят сюда, подумал он, а то и куда посерьезнее. Надо съездить к тетушке, проконсультироваться.
Суворову показалось, что он тогда уже знал о своем будущем все.