Татьяна Щеглова
Ночь светла…
(История одной семьи)
Моей маме
Любые совпадения имён и событий здесь случайны.
И всё в этом доме было ему постыло. И всё казалось, что он, лёгкий и хрупкий, как китайская ваза, в свои 87 лет – на стороне жизни, а увлекающая в неведомые плотские дали его моложавая (нет и 50-ти) жена – на стороне смерти. И эти противоречия раздирали чуткое ухо музыканта, которое он привык прикладывать не только к сонатам Амадеуса, но и к нюансам повседневной окружающей жизни.
…В противовес ему дом звенел какофонией. Владимиру всё чаще нравилось погружаться в тенёта памяти и вспоминать, вспоминать…
- Старый ты дурак, - рассмеялся он себе под нос . - Давно это было, ох как давно… И дверь жизни только приоткрывалась…
Годовалым младенцем Володя со звучной, приближенной к царскому роду фамилией, был вывезен в Австрию. Его отец, вопреки снобизму многих эмигрантов первой волны, на чужбине рук не сложил и не впал в меланхолию - сразу нашёл желающих обучаться большому теннису, а мама Владимира, с юности предназначенная на роль фрейлины императрицы, стала давать уроки игры на фортепиано. Учила играть склонных к пунктуальности, но вовсе не склонных к музыкальным эмоциям и терпению за инструментом юных австрийцев. Семья выживала. Когда до других голодающих русских дворян только доходил грустный факт, что ради куска хлеба впору устраиваться хотя бы швейцаром в ресторан, Ростоцкие уже занимали верхний этаж в добротном фермерском доме в пригороде Вены.
- Запомни, сынок, не фермерском, а крестьянском, – поправлял пятилетнего Володю его отец Александр Николаевич, всеми силами до последнего вздоха цеплявшийся за своё русское прошлое.
Несмотря на крутые повороты судьбы и многочисленные переезды, Ростоцким удалось сохранить небольшую библиотеку. Володя любил трогать корешки прохладных кожаных фолиантов с ободками золотого тиснения. Открывал тяжёлые книги и читал их с любой страницы. В голове надолго от
печаталось: «…Почему бы и нет? .. Почему нет?.. Прошу простить, что до сих пор не послал вам обещанную сонату... Почему бы и нет? Хотел бы я знать!». И только спустя несколько лет узнал, что эти сумбурные торопливые строки написаны Моцартом его кузине.
А ещё через пять лет семья переехала в приличный каменный особняк в центре иноземной столицы. Залу украсил большой концертный рояль фирмы «August Forster», играть на котором Володю учила мать.
Или ещё картинка. Девятнадцатилетний Володя, такой же упрямец и русофил, как и его отец, получает диплом. Принимает его из рук ректора университета со словами признательности на немецком:
- Ich danke Ihnen vielmals! (Я очень вам благодарен!).
А дома рассказывает родителям о церемонии, выстраивая подстрочный перевод на «семейный» русский - к тому времени Володя свободно разговаривал на четырёх языках, на своём родном – с лёгким грассирующим «р», и смягчением всех согласных, но думал и рассуждал как немец, точнее как австриец. Ростоцкие-старшие по-прежнему мечтали вернуться на родину, где после поспешного отъезда был оставлен фамильный особняк, деревенское «дворянское гнездо» с мраморными колоннами и широкой витой лестницей, прихотливо закрученной до третьего этажа. Пристально следили за происходящим в России, слушали Би-би-си. Но за напряжённой политической обстановкой и суетой повседневных дел мечта отодвигалась всё дальше. Заграничные знатные отщепенцы Советам были не нужны, как бы туда ни рвались. Своих денег на переезд у Ростоцких было недостаточно; сменяющие друг друга советские правители так и не ответили ни на одно их письмо с просьбой о возвращении.
Ещё через год Владимир женился на русской, на Анне, которая оказалась в Вене при очень сходных обстоятельствах. В браке молодые родили двоих сыновей. И, конечно же, научили юных Ростоцких и языкам, и музыке. Хотя никто из них музыкантом не стал, каждый пошёл по своей стезе. Столько лет прошло и столько неожиданных поворотов в привычках и нравах! Старший сын Миша, неплохо играющий на альте, работе в оркестре предпочёл профессию микробиолога и уехал жить в Калифорнию. Младший, Леонид, выводивший когда-то рулады на флейте, вырос в футбольного тренера и ездит по странам и континентам, натаскивая на победу команды.
К рубежным 60-ти годам сам Владимир Ростоцкий, как когда-то его отец, оставался физически крепким и не брезговал давать частные уроки тенниса для обеспеченных клиентов. И между делом, незаметно для себя, написал и выпустил за свой счёт две книги воспоминаний о своих знаменитых предках, среди которых, как выяснилось, были и депутаты царской Государственной думы, и собиратели русских песен, и артисты МХАТа. Издания вышли на немецком, и, к сожалению, успехом не пользовались.
- Утешусь на склоне лет, что хотя бы исполнил фамильный долг, - смягчал для себя фиаско Ростоцкий.
Жена Анна, не обременённая к тому времени заботами о детях, вела незатейливое домашнее хозяйство. Вместе плавно входили во «взрослость», как сказали бы немцы, а говоря по-русски, «красиво старели». Распорядок семьи был подчинён педантичному европейскому укладу. Чопорно начинали свой день с завтрака бутербродами с джемом и яйцом всмятку, потом – прогулка под ручку, вместе с другими фрау и геррами, домашние занятия, свои у каждого, обед, прогулка и восстановительный сон, не позже 22.00 часов. На праздники – партер Венского театра с его блестящими премьерами и лучшими приглашёнными солистами – в вокале оба супруга отлично разбирались. В тот день они как раз посмотрели «Фальстафа» в постановке Висконти, пел незабвенный баритон Фишер-Дискау. И для Владимира, и для Анны минуты и часы в театре, когда они держали друг друга за руки во время спектакля, и последующее обсуждение услышанного составляли высочайшие и лучшие мгновения жизни, музыка их сближала.
- А что, ожидаются гастроли нашего театра в Москве? – неожиданно спросила жена после оперы.
- Да, я слышал, что они повезут туда свои «коронные штучки», - с удовольствием отозвался Ростоцкий, он гордился тем, что в гримёрках театра у него было много знакомых артистов, и он знал об их творческих планах заранее. - Вроде бы Бём продирижирует там «Тристана и Изольду»…
И они продолжали чинно шествовать по переулку, чтобы свернуть потом на Штефан-штрассе и пройти мимо кофейни, где они каждое утро покупали вкусные булочки к завтраку - уверенная и друг другом довольная семейная пара…
И если бы Владимира спросили в этот момент об интимной стороне его семейной жизни, он бы сильно удивился и посчитал этот вопрос полной нелепицей. Размеренность и аккуратность текущей жизни его устраивала. «Самое главное – мы с Анной понимаем друг друга», - любил он повторять. Если разобраться, для него все эти годы эротика ограничивалась прежде всего минутами горделиво-томительного вожделения, во время которого он представлял себя и Анну как родителей их совместных детей и продолжателей дворянской фамилии, а ещё – сознательных и честных людей, красивых в духовном общепринятом смысле.
И он никак не мог себе представить, что можно бушевать и не контролировать себя в моменты любви, наполняться слезами и счастливым смехом. Ещё меньше он мог представить в этом состоянии Анну.
II
В Австрии принято откладывать деньги на «чёрный день». К накоплениям Ростоцких добавилось несколько небольших, но весьма весомых в денежном выражении, антикварных безделушек, оставшихся после кончины отца Владимира: юбилейные медали Наполеона, отчеканенные в моменты триумфа императора; золотые десятирублёвки последнего русского царя; кофейный романовский сервиз и к нему – витые серебряные ложечки, опять же с царским вензелем.
В шкафу хранилась форма немецкого офицера, оставшаяся у Владимира со времён Второй мировой войны, теперь уже тоже музейная редкость.
Владимир в начале 40-х отправился добровольцем воевать с ненавистной, как он тогда полагал, страной Советов, своей бывшей родиной, совершив таким образом в своей жизни тупую, но очень убеждённую глупость. Жена проветривала китель от моли, крестясь и замирая от страха. Владимир служил простым офицером, но ей, даже спустя многие годы, мстился чуть ли не Нюрнбергский процесс и как минимум гражданский суд чести над её обожаемым и таким справедливым во всех других ситуациях мужем.
Итак, к общим сбережениям, семейным и личным тратам Ростоцкие подходили более чем взвешенно. Но с того самого времени, как дети разлетелись из родительского гнезда, Владимир затаил мечту: купить виолончель и научиться на ней играть. До этого Ростоцкий неплохо музицировал на рояле, умел выдуть звуки из флейты, но виолончель в его представлении являлась неким артистическим выражением непознанной женственности, царящей в его снах и ускользающей от него наяву. Вопреки педантичному нраву и жизни, исполненных сознательной аскезы, Владимир решился купить дорогой инструмент.
Коллекцию антиквариата распродавал через русских знакомых поштучно, понимая, что теряет на этом средства, но боялся выйти на приличный аукцион – узнала бы Анна. Оставил лишь несколько предметов и китель – жена бы заметила такую пропажу.
Впервые за годы совместной жизни, сам себе удивляясь, Владимир решил утаить от Анны свои действия. Наверное оттого, что заранее знал: Анна его не поймёт. Желание купить дорогую виолончель, быть может, его первый в жизни безумный поступок, перевешивала в сознании настолько, что на крайний случай он готов был выдержать недоумение супруги и частично пожертвовать её уважением.
Виолончель Владимир приобрёл через профессора Венской консерватории, давнего друга Штульмана, «русского австрийца», как он его называл. Штульман был полностью русским по духу, хотя фамилия говорила сама за себя. Инструмент работы австрийского мастера Йохана Батиста Швейцера был изготовлен в 1852 году, но сохранился в отличном состоянии, пришлось только отдельно приобрести смычок и обновить струны. Трепетно прижимая к себе новёхонький футляр, Ростоцкий торжественно внёс виолончель в дом, а жене заявил, что купил дешёвый школярский инструмент по случаю у студента Бетховенской школы, тот расхотел заниматься. Анна на удивление почти не отреагировала, она в тот момент надкусывала любимую круглую конфетку, что выпускаются в «моцартовской» облатке, с марципаном внутри.
- Как хочешь, – только что и сказала.
Ничем не выразила своего удивления или неудовольствия. Была сдержанна в эмоциях, это даже задело.
- Вот и славно, - выдохнул про себя Владимир.
Впервые взяв в руки свою виолончель, Ростоцкий огладил и расцеловал её истёртые полированные бока, отсвечивающие глубоко таящимся внутри красным цветом, будто предчувствуя, что переживёт с этим живым инструментом те эмоциональные наслаждения, которые запрещались его душе всей его прямолинейной и запланированной семейной жизнью.
А жизнь сейчас, в столь зрелом возрасте, похоже, только и начиналась. Владимир активно, через день, брал уроки на дому у смешливого и неряшливого, но безумно талантливого Штульмана. Показывая новый музыкальный приём, наставник поначалу пытался сделать это на инструменте ученика, но тот воспротивился так горячо и неистово, что точки над «i» были расставлены сразу же:
- Даже и не помышляй, - произнёс тогда Ростоцкий, ревностно отбирая свою виолончель, произнёс решительно, на оттяжке, продемонстрировав тем самым свои знания тонкостей родного языка.
- Слабонерффных попрошу не ходить на мои уроки-ф, - ответствовал, фыркая на ломаном русском, Штульман, но пассажи и упражнения изображал с того момента на своей виолончели.
Ростоцкий был доволен и счастлив, он упражнялся дома часами. И во всём, что он играл, во всех простеньких и певучих мелодиях ему слышалось обещание прекрасного будущего, предвестие неистовств и событий, которые почему-то – теперь он это отчётливо понимал – обошли его жизнь. Голос виолончели представлялся прекрасным наполненным эхом будущего, и чем больше занимался Владимир, тем скорее, так ему казалось, это будущее приближалось.
К тому времени произошли изменения в России. Распался СССР, российские власти стали более лояльны к эмигрантам. Всё чаще по телевидению показывали знакомых людей его круга, совершивших поездку в Москву. С ними беседовали первые лица государства, комментаторы уже не стеснялись называть высокие титулы потомков царских князей и графов, которых, как выяснилось, Россия решила признать. Наконец официального приглашения в Москву дождались и Ростоцкие. Анна от поездки отказалась.
III
Владимир сошёл с трапа самолёта и хотел было припасть на колени к родимой земле, как это сделал когда-то Вертинский. Но знакомый ему исторический анекдот про то, как у знаменитого шансонье в ту же минуту утащили стоящие сзади чемоданы, и артист воскликнул: «Узнаю тебя, Русь», от опрометчивого шага его удержал. Ростоцкий не выпустил из рук футляра с виолончелью. Патетической первой минуты в России не вышло.
А чуть позже Владимира уже увлекли под руки официальные лица, на взлётном поле ждал чёрный автомобиль, и повезли по правительственным учреждениям.
Там с пожилым эмигрантом общались люди из президентского окружения. Был банкет, много журналистов, встречи с очень далёкой, седьмая вода на киселе, роднёй - Ростоцкий не запомнил ни лиц, ни фамилий.
Поездка на родину закружила: что ни день – новые события. Знакомство с музеями, концертными залами, встречи со студентами вузов… Владимир даже сам прочёл несколько лекций, рассказывая о своём генеалогическом древе и именитой семье. А однажды его подвезли к дому, на торце которого висела памятная доска с горельефом его прадеда-песенника. Дом оказался музеем, и за площадкой, огороженной лентой, – отдельная экспозиция, посвящённая проявившим себя во славу Отечества Ростоцким. Владимир расчувствовался…
Из многочисленных мероприятий и встреч в долгожданной поездке особенно важны, даже судьбоносны, были два события. И Владимир, сначала даже не отдавая себя отчёта, утаил, скрыл их от Анны по возвращении в Австрию оба, хотя об одном из них мог, даже должен был рассказать, ведь жена очень отзывчива к музыке. Но Ростоцкий таил не столько события или факты, сколько свои ощущения. А может, и побоялся их сглазить, до того они были неожиданными, обещающими.
Первая счастливая неожиданность - встреча со знаменитым виолончелистом Мстиславом Ростроповичем, которая случилась на одном из протокольных мероприятий. Слава – так называли его друзья, заприметив виолончельный футляр Ростоцкого, (тот ни на шаг не расставался с инструментом) подошёл к нему сам и, не чинясь, тут же предложил сыграть вместе, может, оттого, что был слегка подшофе. Времени на размышления у Владимира не было, упустить такой шанс было кощунством. Доставая ноты и ставя их на пюпитр, Ростоцкий прекрасно понимал: если и получится музыка, в том будет только заслуга маэстро Ростроповича, а не его ученические потуги; но устоять перед таким искушением он не мог, дрожь пробежала по телу…
В томительный момент предыгры Ростоцкий предельно сосредоточился. Попытался сбросить, убрать из себя всё лишнее, стать пустотой, чтобы музыка свободно втекала и вытекала из него. И сам почувствовал, как становится красивым и гордым. Он приготовился к музыкальному диалогу, приготовился принять единовременную, всего на несколько минут, особую энергетическую связь - между собой и гениальным партнёром. И музыка зазвучала. На отчаянные доводы мелодии, которая крепла под его смычком с каждой нотой (исполняли сонату Бетховена), Ростропович отвечал в своей импровизации светло и правдиво, с альтового регистра легко скатывался вниз и в говорливых быстрых пассажах просил Ростоцкого сбросить его высокомерие, стать учеником, стать ведомым. Монологи маэстро Ростроповича звучали протяжным контральто, перемалывали барьеры, увлекали за собой, музыка немыслимым образом сошлась в одной точке, игра двоих вышла гениальной.
Дуло зрительских взглядов было направлено на мало кому знакомого Ростоцкого. Когда он приподнялся со стула после игры, шквал аплодисментов заглушил ещё звучащие в голове последние ноты глубокого pianissimo. Захотелось убежать и спрятаться, но краска наслаждения уже заливала лицо, Ростоцкий боялся смотреть на великого виолончелиста, утопая в доселе ему неизвестных эмоциях обласканного публикой артиста. А Ростропович, поклонившись и отойдя от толпы почитателей, уже легко общался с красивой брюнеткой: на минуту обернувшись к Ростоцкому, он снял напряжение:
- Не стыдно отыграли, и слава Богу… Может, вместе отсюда удерём? Айда со мной за город, выпьем «Столичной»?
- Гений, вы просто гений, - слабым голосом выдохнул Ростоцкий. И, запинаясь, стал сбивчиво рассказывать, как слушал дирижёрскую работу Мстислава в Венском оперном театре, давали «Джезуальдо» Шнитке. В то время он, Ростоцкий, побоялся подойти, не посмел… Но знаменитый виолончелист и сейчас не особенно слушал, только устало махнул рукой, ему хотелось на воздух, прочь от официоза.
Ростоцкий тоже мечтал оторваться от толпы, но иначе, по-своему. Больше всего на свете ему хотелось побыть одному, остаться один на один со своим инструментом, припадать к нему и гладить его, отделившись в своих ощущениях от всех холодной стеной. Но отказаться было бы невежливым. Пригубляя водку (пить по-настоящему, по-русски, пока что не научился, только лишь удивлялся, глядя на других), в маленькой компании, где-то за поворотом от кольцевой дороги, на берегу реки, он ждал, когда останется наедине со своими мыслями.
Ростоцкий почти что уверился к этому моменту в том, что он музыкант, и был готов за эту новую правду - и в огонь, и в воду. В реке, кстати, всё-таки пришлось искупаться вместе со всеми. Нехотя расталкивая водную толщу гребками спортсмена, Ростоцкий не потерял интереса к своим мыслям, напротив, старался развить их. Главная и самая соблазнительная из них, даже захватывающая, заключалась в том, что замаскированная смерть в виде безумной любви к инструменту как к некоему образу женственности, некой Высокой Даме, подстерегает его, Ростоцкого. И он готов был такой смерти отдаться, он даже ждал её… «Песнь торжествующей любви», - счастливо подумал Ростоцкий.
Но надо было возвращаться в реальность. Он развернулся лицом к
берегу.
IV
На пятый из десяти дней поездки Ростоцкого повезли смотреть бывшую родовую усадьбу - за Москву, в граничащую с ней чернозёмную область. Ехать пришлось несколько часов. Когда высадились на месте, там уже поджидала стилизованная а-ля рус бригада с хлебом-солью и самодеятельными артистами. Много лет подряд Ростоцкий представлял себе встречу с Полежаевкой, знакомой по рассказам отца, старинным фотографиям и рисункам. Он ожидал от этой встречи особенных чувств и даже родного материнского запаха. Но представшая взору картина вышла нелепой, почти лубочной. Под гиканье и прихлопы хоровой группы потомка князя (Ростоцкий ещё не привык к новому обращению) провели к разрушающемуся зданию, которое оплетали ветхие леса.
- Вы уж простите, у нас долгострой, - виновато махнул рукой глава сельсовета. – Такую махину и областной бюджет не выдюжит, федералы почти что не помогают…
- А ты не винись, сам больше работай, - резко одёрнул его городской, сопровождавший делегацию, чиновник от культуры.
- Занимайтесь-ка вы лучше своим обществом книголюбов, или как там у вас…
Вышло грубо, Ростоцкий отвернулся.
…В толпе встречающих гостей никто не заметил меня, начинающую журналистку с задорным вихром, лихо торчавшим из-под беретки, а я смотрела на происходящее широко распахнутыми глазами. Столько прочитано про золотой и серебряный век России, легендарные именитые фамилии, и вот я воочию…
Конечно же, я заранее была влюблена в сам материал: казалось, я лицезрела некое генетическое чудо, явившееся мне как музейный экспонат. Волновала даже не конкретная жизнь Ростоцкого, а его образ. Для меня он был мастодонт, приплывший в Полежаевку через безбрежный океан времени - ни больше, ни меньше. И я внимала каждому жесту и слову. И тут сам Ростоцкий неожиданно выхватил меня из толпы взглядом и подошёл со словами:
- Девушка, вот моя книга. Я хотел кому-нибудь подарить её здесь, на этой земле…
И я ощутила сладчайший момент выпадения из времени. В тот день ничего так и не написала, за что и получила большой нагоняй от редактора. Встреча с Ростоцким оказалась для меня не последней…
Все выпили по рюмочке и отправились к местной школе. В актовом зале дети читали патриотические стихи, Владимир, путаясь от волнения в русских словах, как мог рассказал свою родословную. Не успел ещё спуститься со сцены, как ему под аплодисменты зала вручили сувенирный, огромных размеров ключ от поместья.
И Владимир с неким оттенком злорадства в ответ вежливо отчеканил, что от поместья отказывается в пользу государства - вопрос этот заранее, ещё в Австрии, продумал. – Дескать, если уж бюджет России не позволяет отреставрировать его дом, то где ему, старику, найти на это средства и силы.
Тонкую ядовитость его реплики мало кто понял. Аплодисменты сотрясли маленький зал, и Ростоцкий там же, на сцене, подписал нотариальные бумаги: в них он отказывался от родового гнезда, о котором мечтал много лет. Про своих детей, которые тоже могли быть наследниками, он в этот момент не думал. Каждый из них давно жил своей жизнью. Так когда-то решил Владимир для себя раз и навсегда.
Делегация отправилась смотреть местные достопримечательности. Ещё в школе к Ростоцкому подошла пышнотелая улыбчивая блондинка, её представили как заведующую ДК Светлану Андреевну. Ростоцкий долго не мог понять, что означает аббревиатура «ДК». Растолковывая ему тонкости русских слов, заведующая озорно посмеивалась и в завершение попросила называть её просто Светой.
- Светочка, - неожиданно для себя сказал вслух Ростоцкий и улыбнулся.
- Князенька-а ты мой, с возвращением! А чего вдруг такой худой, в Австрии вас не кормят, что ли? А у нас-то персоны живут получше. Приходите ко мне на пирожки! - девица залихватски повела плечами, жест упал на нужную почву.
Владимир остался в Полежаевке без определённой цели на ночь, объяснив сопровождению, что, дескать, хочет надышаться воздухом родовых полей и насмотреться на русские берёзы – они в деревне действительно были, хотя и в виде редких посадок. Объяснение вышло ходульным, шаблонным, но Ростоцкому было всё равно - чего не простишь именитому иностранцу, его сразу правильно поняли.
Ночевать разместили в доме Светланы, (как главного лица от культуры села Полежаевка). Её дом оказался одноэтажным, неказистым, тесным. Две узкие комнаты, третья - проходная. Вкусно пахло какой-то едой.
Никогда прежде, за все тридцать лет брака, Ростоцкий не изменял жене. Но сейчас предчувствовал, хотел и жаждал этой опасности. Спать не хотелось. Сердце работало, как заведённый мотор. Ждал, когда услышит стук в свою дверь. «Меня обязательно захотят «утешить», - правильно ли я подумал по-русски? Владимир был уверен, что это произойдёт.
«А почему бы и нет. Почему бы нет?», – в горячке вопрошал сам себя. Прошлая жизнь отодвинулась, как лёгкое чистое воспоминание. Ожидание русских безумств, русской прихоти и барских забав в стиле Ивана Баркова, о чём он читал и разговаривал с эмигрантами первой волны, хотя и представлял это очень условно, заиграло в крови, обещая сделать невозможное возможным. Вспомнил, как Светлана смеялась свободным грудным смехом – маменькины дочки так не смеются, и стал задыхаться. Ещё пять минут, ещё три, и он сам войдёт в комнату незнакомой ему женщины, в которой, кроме неё, спит ещё и её мать.
Светлана проскользнула в его дверь где-то после двух пополуночи, скинула при слабом уличном освещении тесное бельё, навалилась плотной грудью, зашептала горячо в самое ухо:
- Князенька, князюшка мой…
Она была вся выпуклая, скульптурная, не женщина, а ураган. Не воспользоваться этим было невозможно, Ростоцкий не находил в ответ нужных слов. Он просто делал, как ему казалось, самое важное дело в своей жизни. Это было его время.
-Jа, jа, - только и повторял про себя и никак не мог подобрать для определения случившегося с ним подходящих русских слов. И наконец оборвал свои размышления коронной немецкой фразой «Philosophie im Bett mаcht impotent» (Философия в постели делает мужчину импотентом). Хватит.
Вспоминая наутро происходящее, Владимир оценил свою прежнюю жизнь как никому не нужные девственность и пуританство. И остался погостить у Светланы на несколько дней.
Плюшевый коврик на стене с наивными оленятами, разномастная посуда на клеёнчатой скатерти – всё приводило его в этом доме в восторг. Переворошил привезённые с собой ноты, стараясь выбрать то, что лучше разучено, но махнул рукой, расчехлил инструмент и стал играть всё подряд.
- Я никогда не слышала такой прекрасной игры! Соседей давай позовём, что ж таким талантом для меня одной разбрасываться!
- Нет-нет, - нахмурясь быстро ответил Ростоцкий, он всё-таки знал себе цену как музыканту, да и лишних людей не хотелось. Но про себя умилился её наивности.
- Ну, это я так, заодно… А вы правда самого Ростроповича видели?
- И видел, и с ним играл. Только вот про Моцарта и Гайдна не спрашивай, те уже умерли, - пошутил, подстраиваясь под «их русский юмор». Ему хотелось поскорее стать своим, близким Светлане.
- Голубка моя, ты, наверное, то-о-лстую энциклопедию прочитала, всё про всех знаешь…
Ростоцкий отметил, что новая подруга умела радоваться, и выражала свои чувства неприхотливо и бурно. В перерывах между сонатами и ноктюрнами, которые не уставая выводил для неё влюблённый смычок, она прижималась к Ростоцкому всем телом и целовала отеческие руки: Владимир был старше её на тридцать пять лет, ровно столько, сколько прожил в браке с Анной. Но даже это нехорошее совпадение не насторожило, а напротив, ещё больше взвинчивало и самого Владимира, и его игру. Жена Анна никогда не хвалила его виолончельные пассажи. Гордячка, она знала толк в музыке, знавала игру и получше и не скрывала этого. И эта её австрийская чопорная правдивость, замешанная на русских дворянских корнях, как раз и сделала бессмысленным и пресным их брак, в душе зародились даже такие мысли.
«Светлана! Вот это русская! - нашёптывал про себя Ростоцкий. Русский феномен, «Весна священная» Стравинского, распутница и весталка в одном лице, о боже!». И упивался одновременно и музыкой, и будто вызванным этими звуками фантомом – его Светланой.
Владимир уже полностью уверился, что родина по-настоящему открылась и возблагодарила его в этой неожиданной сокрушающей встречей, повсюду ему мерещились знаки судьбы. Когда кураторы из Москвы прислали за ним в Полежаевку машину, уезжать не хотелось…
V
…Вернувшись в Вену, Ростоцкий ограничил свой рассказ жене сухим изложением фактов. Да, в Москве приняли хорошо, общался с официальными лицами. В Полежаевке встретили хлебом-солью, подписал отказ от поместья – зачем менять привычный уклад?
Как сами русские? Да, есть в них определённая загадка, таинственность есть, нечто невыраженное - и отворачивал стыдливо лицо, чтобы жена не заметила, как уплывают из реальности и влажнеют его глаза…
Вечером традиционно отправились с Анной в оперу. И воспитанный Владимир, понимая, как это нехорошо, против воли всё сравнивал свою стареющую спутницу жизни с темпераментной завклубом Светланой. Большую часть «Травиаты» он пропустил мимо ушей, а потом ещё долго не мог ночью заснуть.
– Бедный мой, верно сказывается перелёт, - посочувствовала жена.
Жизнь после поездки в Россию изменилась коренным образом. Это проявлялось во многом, в том числе и в мелочах. Владимир уже не мог жить той размеренной жизнью, какой жили его соседи. Утром просыпался в разное время, опаздывал к завтраку, который у них с Анной выдерживался по графику много лет подряд, ночью засиживался за книгами. А ещё совершал множество непредсказуемых, ничем не оправданных поступков. Как бы сказали знавшие его люди, чудил. Предательство по отношению к Анне, не столько выраженное в греховном событии супружеской измены (Светлана была далеко), сколько в каждодневном необъяснимом раздражении, бередило его честную душу. Владимир пытался с этим бороться и как–то отыскать черты женской привлекательности в Анне. Неожиданно отправился на Мария-штрассе и накупил там множество кремов и лосьонов, а ещё разноцветную помаду и внушительный флакон духов. Не сказать, чтобы Анна сильно удивилась этим дарам, зато прочла десятиминутную нотацию, о том, как может быть прекрасна душа и без всяких, по её выражению, ароматных отдушек.
- Это называется, моя Анна, следить за собой, - сухо ответствовал Ростоцкий.
- Der Mensch ist nicht dazu auf der Welt um belehrt zu wеrden sondern um sich selbst zu vervollkommnen. (Человек приходит в этот мир не для того, чтобы его учили, а для того, чтобы самосовершенствоваться), – Анна умела вежливо осадить собеседника, оставаясь при этом естественной.
Жена продолжала жить заведённым укладом. Рано вставала, делала гимнастику, долго стояла под душем и выходила к завтраку умытая и готовая к событиям дня, с узлом туго закрученных седых волос на голове. И эта промытость стареющей тонкой кожи с голубыми ручейками вен на руках ещё больше подчёркивала, как Анна стареет.
Душа Ростоцкого металась и маялась. Ему вновь захотелось пережить российскую авантюру хотя бы ещё раз, он думал о том постоянно. Чары Светланы на расстоянии казались ещё более неодолимыми, манкими. Картинка пережитого вместе с русской девушкой приключения не рассеивалась, а напротив, обрастала зовущими яркими деталями. Он представлял полную нежную шею завклубом, вспоминал, как она томно поводила плечом…
Свои нетерпение и суетность Владимир объяснял себе тем, что, дескать, новая поездка в Россию станет его шагом к освобождению, оздоровлению, от самим же надуманных чар и любовного колдовства. Полежаевка неотступно являлась перед мысленным взором Владимира, он жаждал малейшего повода, рвался туда и душой, и телом. Почему нет? Почему бы и нет? Только скорее…
А пока что с упорством гастролирующего музыканта разучивал на виолончели новые элегии и романсы, а в остальное время много читал, практически отказавшись от вечернего и дневного моциона под ручку с женой. Стал рассеянным и невнятным, и если попадал на улицу, то постоянно ощущал, как там многолюдно, боялся быть затолканным прохожими или раздавленным машиной.
Сосредоточился на новых теориях и книгах и во всём искал свою закономерность. Особенно заинтересовал Ростоцкого вычитанный в толстом философском журнале закон некоего итальянца Парето. Суть его сводилась к тому, что гармония в природе и обществе определяется математическим соотношением 20 к 80, о чём бы ни шла речь. В статье приводились любопытные примеры о том, что 20 процентов товара на прилавке приносят 80 процентов выручки; 80 процентов объёма работ в любой фирме выполняют 20 процентов сотрудников, но даже эти трудоголики достигают результата лишь в течение 20 процентов рабочего времени, а остальные рабочие часы, по сути дела, филонят… Любое новое открытие Ростоцкий с живостью переносил в уме на свою жизнь и Светлану, возможную перспективу их отношений. И получалось, что 80 процентов из отпущенных среднестатистических лет он прожил кое-как, «профилонил», и главное теперь - не упустить хотя бы те 20, которые остались. Магическое соотношение «двадцать» было не таким уж и мизерным, и оно неделимо связывалось в его воображении с новой подругой. В эту цифру войдут наивысшие человеческие наслаждения, пик его музыкальных занятий и опытов на ниве литературы, распалялся Владимир. Он рвался в Россию. И случай представился.
В ноябре ему пришло приглашение на литературный славянский конгресс, который должен состояться в маленьком провинциальном городке, в пределах Золотого кольца (от Москвы три часа езды на машине), так указано в приглашении. Свою роль сыграли тонкие книжицы Ростоцкого о его родственниках, изданные когда-то в Австрии и переведённые на русский после его поездки на родину.
Ростоцкий настолько вдохновился предстоящим путешествием и мысленно уже представлял себя в Полежаевке, даже просчитал, сколько часов будет в пути, что не мог скрыть своей радости. Анна, напротив, учитывая особенности русского климата и неблагоприятное время года, а также боясь всяческих неожиданностей, категорично высказывалась против поездки. Но мужа уже было не удержать.
- Мои корни в России, я видел - как правильно подобрать русское слово? - лишь фасад русской жизни, – горячился Ростоцкий. – У меня …э-э … беглый взгляд на Россию!
- И я тоже беглец. Меня рано вывезли из Отчизны, - с невозмутимым видом упорствовала жена. - Но это ещё не повод в нашем-то возрасте рваться на поиски приключений!
Анне наконец-то пришло в голову, что у её всегда правильного мужа, так переменившегося после поездки в родовое имение, вполне могли появиться неизвестные ей тайные мысли. Но повлиять на его решение она не могла. Глядя на ликующее лицо Ростоцкого, ей оставалось лишь констатировать, что его душа неминуемо устремлена ввысь, в сторону от неё.
Анна склонилась перед неотвратимостью событий. Она посчитала своим долгом уложить Владимиру как можно больше тёплых вещей в чемодан, а в остальном - ждать неизбежного. Договорились, что Владимир будет часто звонить.
VI
Оказавшись в московском аэропорту, где его встречали, Ростоцкий сразу решил для себя, что потратит на конгресс два дня из десяти запланированных, а остальные проведёт в Полежаевке вместе со Светланой – обдумал всё по закону Парето.
Из двух дней лекций и чтений Владимир, тяжело воспринимающий на слух современный русский язык, тем более разговорный, насыщенный метафорами и гиперболами, мало что понял. Врезались в память напыщенные, не к месту серьёзные разговоры в курилке. Отметил, что женщины «от науки» слишком стремительны при ходьбе и слишком просты в одежде. При первой же возможности выпросил у организаторов конгресса транспорт под свои цели - и был таков. Машина мчала его в Полежаевку.
Ещё накануне он отправил Светлане телеграмму о том, что едет. Но сидя на заднем сиденье респектабельного «Мерседеса», против воли Владимир ощутил незнакомый доселе трепет – а вдруг как его не ждут, встретят в Полежаевке намеренно холодно?
Ростоцкий ловил себя на том, что голова его, старого мечтателя, полна грёз. Воображение рисовало низкий аппетитно необременительный зад подруги, её светящуюся, наполненную кровотоками кожу. Распаляясь, Ростоцкий будто сам выступал соглядатаем интимнейших подробностей того, что у них может быть, и, сильно волнуясь, боялся перегореть до срока.
Светлана встретила пирогами, хрустящими огурчиками, запечённой в печи картошкой. Ростоцкий достал из чемодана бутылку австрийского сухого вина. Подруга в долгу не осталась: добавила к столу запотевшую бутылку с прозрачной жидкостью.
- Самогон. Русская экзотика! - рассмеялась.
Хотя Ростоцкий и опасался, что им будут мешать, но на сей раз они были только вдвоём: мать Светланы на несколько дней отправилась ночевать в поселковые дали
к подруге.
- Я рвался к тебе, как бездомный пёс. Правильно сказал? – спросил Ростоцкий, по-оперному скрестив на груди руки.
- Это как раз и называется: ждать и хотеть, - призывно посмотрела в ответ подруга.
Карусель любви закрутилась.
Обычно обязательный Ростоцкий только на второй день вспомнил, что надо бы позвонить жене. К переговорному пункту отправились вместе. Долго ждали соединения в поселковом отделении связи, Светлана терпеливо пыхтела над ухом. Ослеплённый любовью и вожделением Ростоцкий не чувствовал в ситуации ни неловкости, ни двусмысленности. Вена отвечала плохо, в трубке постоянно трещало, и это дало удачный повод свернуть разговор пораньше. Анна спрашивала про российские ветры и слякоть, волновалась о здоровье мужа, тепло ли он одевается. Правду говорят, что в российских кафе нет даже зонтиков?
- Видишь ли наших родственников, когда сможешь вернуться? – хрипела в трубку Анна.
На все вопросы Ростоцкий отвечал сдержанно, лишних обещаний старался не давать.
- Много работаю на конгрессе, пока что не знаю…
Его воротило от собственного ханжества.
Предусмотрительная Светлана подтолкнула в бок и напомнила, что надо бы спросить о здоровье жены. Засуетившийся и растерявшийся Ростоцкий услышал в ответ, что Анна приболела: инфлюэнца, температура потряхивает, но незначительная, вызван домашний доктор – всё ничего, пусть муж работает…
- Очень жду и скучаю! – нехарактерно взволнованно закончила разговор Анна.
Новость о её болезни испортила настроение. Вернувшись в тёщино бунгало, как мысленно обозвал про себя жилище Светланы Ростоцкий, он полчаса играл на виолончели Массне, пытаясь восстановить душевное равновесие. Но на сей раз Светлана не дала музыкальному представлению затянуться – её ласки стали ещё более призывны и требовательны. Смычок инструмента любви был отложен перед натиском любови плотской, реальной, захлёстывающей…
Темперамент неутомимой подруги возносился кверху, как пламя. Делая временные передышки и чувствуя себя в такие моменты совершенно опустошённым, остатками рационального ума Ростоцкий вторил себе известную истину: «Мужчине отпущено только ведро спермы, и его должно хватить на всю жизнь». Но даже это не останавливало. При очередном ласковом призыве: «Князюшка-а-а ты мой!» - он вздрагивал в боевой готовности, как резвый породистый конь. Знойные дни и ночи бушевали в маленьком неказистом доме, несмотря на слякотную ноябрьскую погоду. Русская водка добавляла и особый дурман, и новые, неведомые прежде чувства.
- Хочу тебя всего целиком, родовитый ты мой!
- Моя хорошенькая русская девочка, я стараюсь нравиться тебе всё больше и больше, - ласково оправдывался Владимир. И переходил на цитаты: «Вся красота жизни коренится в тайне женщины или, как у вас правильно, бабы? - и в любопытстве мужчины. По-немецки это будет: «Alle Schonheit des Lebens wurzelt im Geheimnis des Weibes und in der Neugier des Mannes», – декламировал с пафосом. Но если я влюбляюсь в маленьких девочек, не означает ли это у вас, в России, что у меня э-э что-то не так? Моложусь? – так правильно сказать?
Но самому Владимиру было абсолютно всё равно, что думают и скажут о нём люди.
Пространство высокой культуры и привитых воспитанием истин, которыми Ростоцкий жил долгие годы, отступало под натиском безбрежных полей и стихии язычества, которые – он это чувствовал как музыкант - звучали для него в каждом Светланином объятии. Таинственности и остроты добавлял и тот факт, что никто не знал, куда исчез с конгресса Ростоцкий. Водитель волею случая рассчитался с работы почти через день. А в Полежаевке по просьбе именитого гостя была дана чёткая команда: местопребывание его никому не раскрывать, даже если будут звонки из столицы. Назначенное самому себе время отпуска Ростоцкий растянул на две недели. «Надо хоть немного пожить для себя… хоть на старости лет», думал он и чувствовал себя молодым и счастливым.
VII
Когда Владимир наконец вернулся в Австрию, вся предыдущая жизнь была для него необратимо зачёркнута. Кончена. Дома встретила пустота и зеркала, завешанные чёрным шёлковым крепом. Музыка реквиемов Верди и Моцарта – торжественная, просветлённо-щемящая рвала душу из приглушённых динамиков.
- Не успел, - выдохнул он. – Не застал, прости! Аннушка, что же я наделал?! – и разрыдался, не успев выпустить из рук чемоданы.
Старший сын приехал из Америки в один день с Ростоцким. Младший – днём раньше. Подробности трагедии накатывались мелкой свинцовой дробью с разных сторон - от врачей и соседей - выстреливали прицельно. Ростоцкий раз и навсегда объяснил для себя, что он теперь – негодяй навечно. Погряз в грязи и лжи, не сдержал данного жене обещания, за то и расплата.
- Болезнь Анны протекала стремительно, - постарался смягчить его муки совести Гюнтер, домашний доктор и давний друг. – У неё было крупозное воспаление лёгких. И вряд ли присутствие в больнице кого-либо из членов семьи могло чем-то помочь…
Но слова тактичного врача – Ростоцкий это понимал – ни в чём его не оправдывали. Чувство вины и суеверного ужаса захлестнуло его. Анна, милая, такая надёжная Анна, с которой они вырастили двух своих детей, оставила его, ушла не прощаясь. О чём бы он мог сейчас просить её? Как покаяться? «Я просто убийца, убийца без мотива. И это преступление никогда не будет раскрыто!» – казнился Ростоцкий и не давал себе больше пощады.
Похорон он почти что не помнил. Минуты и дни накрыла плотная пелена тумана, посторонние сюжеты и звуки с трудом пробивались сквозь неё, сквозь этот ватный колпак на голове. Главное – Анна, и её больше нет.
Владимир принимал соболезнования друзей и знакомых, почти что не реагируя, закрывшись в свой внутренний мир, в котором царили беспорядок и хаос. Короста вины с души не сходила и не давала прорваться чистому чувству скорби, к которому взывал и о котором молился вдовец. Частые посещения кладбища и просьбы о прощении на могиле (возложив цветы, Владимир покаялся в своих похождениях), не принесли облегчения. Изредка выходя из дому и видя приветливые лица прохожих, Ростоцкий передёргивался от несоответствия своих внутренних переживаний и внешнего мира, от ужаса к самому себе.
Дети разъехались. Спустя еще несколько дней невыносимой жизни Владимир попробовал было устроиться в оркестр, но там честно ответили, что виолончелист из него никакой, в столице музыки, Вене, примерно как он играет каждый первый, не только второй, а сцена требует профессионализма. Титул тоже роли своей не сыграл, Европу не удивишь русскими эмигрантами. Заняться чем-то серьёзным не получалось. Но за соломинку ещё хватался.
Засел за биографии знаменитых людей. Серия «ЖЗЛ», подарок из России, с конгресса. Попалась биография Стендаля, чего уж лучше, всё в тему! Тот тоже оказался неудачным музыкантом, хотя, как выяснилось, и пел неплохо, и обучался на скрипке и кларнете. Но с музыкой пришлось завязать, зато удачно получилось на ниве музыкальной критики, и потихоньку пошло, жизнь наладилась. Ростоцкий заинтересованно впился в последующее жизнеописание. Первые книги Анри Бейля, как выяснилось, обвинили в беззастенчивом плагиате, но зато потом о нём самом восторженно писали биографы!..
Владимир попробовал последовать поучительному примеру. Накупил свежей прессы и напрягся, засел за работу. Маркером подчёркивал музыковедческие идеи, выписывал, выклеивал на бумагу выдержки из газет и журналов. В глазах всё рябило, свои слова не выстраивались в стройные тексты даже при помощи чужих мыслей и выводов.
Депрессия окончательно завладела Ростоцким. Накопленные жизнью некрасивые случайности (когда-то кого-то обидел, не помог, сказал грубое слово) навалились на него тяжким грузом. Прежняя светлая жизнь казалась недосягаемой. Спасительное размышление о соотношении 20 и 80 обернулось другой стороной. Он-то ожидал за счастья на оставшиеся ему 20 процентов, а как выяснилось, именно Анна, его добродетельная терпеливая Анна своим каждодневным и, казалось, неприметным участием помогла выжать из его жизненных талантов всё то немногое, на что он был способен. Верила в него как в отца детей и поддержала его как теннисиста, музыканта, а главное – помогла жить достойным человеком. Ростоцкий сделал бы всё, чтобы вернуть прежнюю жизнь, чтобы жена не покидала его, пока не умрёт он сам, или прожить с ней заново счастливую яркую жизнь. Но всё это было невозможно. Запершись на замок, Ростоцкий с фанатичной горячностью засел за религиозные и философские книги. Но достаточно быстро вернулся к тому, с чего начал - осознал тот факт, что если он как человек и может осмыслить понятие вечности, то при этом и он сам, и его близкие люди смехотворно конечны. Умные мысли усугубляли несоответствие, жизнь показалась полной бессмыслицей.
- Dignare, o Domine, die isto si nepeccato, die isto sine peccato…
Ростоцкий решил поставить на себе крест и смиренно доживать свой век. Доживать, а не жить.
В конце второго месяца, прошедшего после смерти жены, раздался звонок из России:
- Владимир Александрович, как вы?
Сначала он даже не поверил в знакомые интонации – это казалось невозможным. Потом застыл на минуту, не зная, на какой ноте поддержать разговор, что больше соответствует и пережитому, и данному случаю. Но на том конце провода уже всё было решено за него.
- Владимир Александрович, держитесь, скорбим вместе с вами. Администрация вашу фамилию по-прежнему уважает и продвигает, через месяц устанавливаем памятник вашему предку…
На этом разговор был окончен.
Против воли Ростоцкий встряхнулся. И стал нетерпеливо считать дни до получения визы…
VIII
Российские власти сами добились, чтобы Ростоцкий получил двойное гражданство. От него потребовалось лишь несколько подписей на документах. Лазейка для нового в его жизни приоткрывалась всё шире и обещала стать большим светлым коридором. Ростоцкий встряхнулся и вновь поверил в себя и в свои силы. Из Полежаевки, в которой он чинно остановился, поселившись в гостиничном номере, звали повсюду: на лекции в областной университет, на торжественные приёмы к губернатору; а потом позвонили из столицы и предложили снять о его семье документальную ленту. Съёмки растянулись на пару недель. Для выстраивания эпизода, в котором Владимир играет на виолончели, выделили вполне профессионального концертмейстера, хотя и студентку. Душа воспарила. Всеми правдами и неправдами, заграничными сувенирами и мелкой лестью Ростоцкий уговорил её заниматься в дуэте, репетируя по многу часов подряд. Переиграл сначала все привезённые с собой ноты, а потом даже отправился в нотный магазин и приобрёл кое-что новое, современное.
В Полежаевку после съёмок вернулся окрылённый. Вновь поверил, что жизнь может начаться заново. И как ни крути, приходилось признать, что подвижницей и застрельщицей положительных перемен выступила она, Светлана. Мадонна сельского клуба вела себя с Ростоцким в этот приезд отстранённо. Виделись редко, урывками, и большей частью на людях. Ростоцкий основное время уделял встречам и выступлениям, Светлана своё общество не навязывала.
Где-то на третий месяц пребывания в Полежаевке Ростоцкий всерьёз задумался о роли женщины в своей жизни, о её, Светланиной роли. Жить один он так и не научился. Зато к тому моменту Светлана уже доказала ему, что может, когда надо, быть и серьёзной, а её организаторские способности и умение выстраивать дела - выше всяких похвал. Да и питаться пора по-домашнему (Ростоцкому помнились ещё пирожки и хрустящие огурчики, даже в желудке что-то затосковало…)
Приняв для себя решение, Ростоцкий купил у сельской учительницы розы, облачился в официальный костюм с бабочкой, начистил туфли и отправился свататься, как и положено, к будущей тёще.
Мать Светланы приняла неожиданный визит с открытым сердцем. Её нисколько не смутил тот факт, что зять значительно старше её самой. Крестьянским умом она давно уже всё взвесила и посчитала плюсы: статус Ростоцкого, хотя и не совсем ей понятный, но важный для прочего окружения, стабильность его материального положения (подробности этого пункта, правда, всё ещё оставались закрытыми), ну и, конечно, достойные сдержанные манеры жениха, чем он особенно выделялся. Такой среди ночи скандалить не будет и жену не ударит, в чём бы она ни согрешила. Сватовство было принято. Ростоцкий галантно поцеловал будущей тёще руку. Домогательствам сельских мужчин, слетавшихся, как пчёлы на мёд, в Светланин ДК, была дана отставка.
Свадьбу наметили через год, в Вене (так захотела невеста), но Владимир уже переехал жить к ним.
Многие привычки Ростоцкого показались его новой семье чудаковатыми. К примеру, эта его манера вставать без особой надобности в шесть утра, и, облившись ледяной водой из ведра, бегать вокруг села, удивляя соседей и вызывая лишние пересуды. А когда мать Светланы попросила его, казалось бы, обычное дело, перетаскать навозную кучу в сарай, будущий зять явно оскорбился:
- Я вам европенсионер, а не пионер, - объяснился вспыльчиво, даже шея у него раскраснелась. - Я свою достойную пенсию уже отработал!
Пенсия, в пересчёте с евро на рубли, и регулярно поступающая в районный банк, и в самом деле была достойной. С непродуманными поручениями тёща больше не обращалась.
Можно было ожидать некую несовместимость новоявленной мадам Ростоцкой, не набравшей ещё от жизни нужного количества нарядов, супружеских объятий и ярких жизненных впечатлений, с одной стороны, и воспитанного в пуританских традициях русского австрийца в годах – с другой. И тем не менее всё это как-то совмещалось и уживалось.
Медовый угар первых совместных месяцев был позади. Сам Ростоцкий старался быть вежливым и терпимым с обеими женщинами. И когда он впервые столкнулся с полуночным Светланиным возвращением, то возможно, что-то лишнее про неё и подумал, но отчитал очень скупо, в присущей ему манере:
- Русские женщины слишком много работают, излишне трудолюбивы! Пф!
Со временем полуночные приходы жены из ДК стали повторяться всё чаще, и уже не комментировались.
Тёщу излишняя вольность дочери пугала, она как могла с ней боролась, но видя, что сам Ростоцкий не проявляет мук ревности, решила, что он спит на другой стороне брачной постели, и больше в отношения не встревала.
- У них там, в Европе, поди и не то бывает! Это нам всё в диковинку!
С виолончелью Ростоцкий не расставался по-прежнему, хотя для неё в доме было тесновато. От громких и не всегда слаженных звуков, по замечанию соседей, куры стали хуже нестись, но и с этим можно было смириться.
Отгуляв австрийскую свадьбу и получив статус мадам Ростоцкой, Светлана объявила матери, что они с мужем будут строить отдельный комфортабельный дом.
Я встретила эту пару в Австрии, в Зальцбурге, мы присутствовали на одном концерте: чета Ростоцких – почти не изменившийся Владимир, хотя ему в ту пору должно было быть ближе к 80, со спутницей, и мы с сыном, приехавшие сюда на юношеский музыкальный конкурс. Ростоцкий, как я уже сказала, мало изменился - время обтекало его не касаясь, будто речь шла о гербарном экспонате или персонаже литературы: выскользнул на какое-то время из страниц – и тут же обратно, что ему будет?
Семейная пара Ростоцких, как шушукалась русскоязычная публика, отличалась мезальянсом, но дело было не в разнице в возрасте. Как выразился кто-то у меня за спиной, Светлану ещё надо было «доукомплектовывать»- манерами, речью, принятыми в этих кругах. Всё в ней было слишком уж вычурным, громким, кричащим. И несгибаемая высокая фигура Владимира, его аристократические руки, благородные морщины, полутона светлой одежды – все эти по крупинкам собранные детали особо подчёркивали его значимость. Я подошла к Ростоцкому после концерта, представилась, услышала в ответ понимающее: «А, журналистка!», - хотя было очевидно, что он меня не узнал, и всё же вежливо и дотошно рассказал в ответ о своих изменениях в жизни. «Светлана, жена» – чопорный кивок в её сторону. Ростоцкие здесь в свадебном путешествии, Владимир сам за рулём, проехали по Европе более 10 тысяч км, и, как он полагает, новобрачная этим фактом абсолютно довольна…
IX
Вопрос с новостройкой затягивался. Несмотря на хорошие отношения с властью (не только районной, но и областной, а если учесть регулярные поездки в Москву, то и выше), Ростоцкому в кредите отказали все банки. Но он не запаниковал.
Не спеша – теперь уже на столичных аукционах - достаточно выгодно распродал остатки антикварной коллекции отца, которой воспользовался когда-то при покупке виолончели.
Серьёзно и вдумчиво подошёл к проекту нового дома, встречался и что-то подолгу уточнял с архитекторами и подрядчиками и вёл себя столь неторопливо и обстоятельно, будто впереди ещё как минимум сто лет жизни. Светлана горячилась и подгоняла мужа, нервничала, ей скорее хотелось почувствовать материальную сторону их брака.
Через год на фундаменте высились стены и крыша, началась внутренняя отделка. Но строительство затягивалось по причине отсутствия финансов, денег становилось всё меньше.
Светлана злилась почти откровенно:
- Шинельку свою фашистскую продай или виолончель, сколько можно одно и то же на ней играть!
«Глупая женщина, - беспомощно подумал про себя Ростоцкий, вспомнив, как свято оберегала постыдный факт его службы у немцев прежняя жена, его Анна. Но как гласит русская поговорка: «На чужой роток не накинешь платок».
Отрезок жизни, когда Владимир работал на фашистский режим, уже выплыл наружу. Реакция местных властей, да и выше, его удивила.
Спустя пятьдесят лет после войны его пособничество гитлеровцам было воспринято в бывшей стране Советов, нынешней России, как нелепый исторический анекдот, некий парадокс, шутка. История подавалась так, что в конце этой шутки можно было рассмеяться и недоумённо пожать плечами. Дескать, во время войны с двух сторон был народ, только с одной – русский, с другой – немецко-австрийский, так теперь получалось.
Владимира вновь окатила волна пристального общественного внимания. С позабытой активностью его стали приглашать на концерты и лекции, к студентам и в общественные организации, и в конце разговора обязательно выплывал наружу пикантный момент его службы вермахту. С любопытством спрашивали, в каких военных операциях он участвовал и какие имеет награды.
- Железный крест за храбрость, - отвечал Ростоцкий и постепенно начал этим гордиться.
По ходатайству местных властей предприниматели и промышленники тряхнули мошной и безвозмездно вручили Ростоцкому недостающие для завершения строительства деньги.
- Эх, и что бы ты без меня только делал? - подбоченясь гарцевала Светлана.
Целы остались и китель, и, главное, – виолончель.
А дом был достроен, даже на обстановку хватало.
X
На какое-то время это вновь оживило взаимные чувства четы Ростоцких. Приняв на себя роль хозяйки, Светлана всерьёз и надолго обустраивала дом, заполняя его мебелью из каталогов и милыми безделушками, горшечными цветами на подоконниках. В стенах запахло неспешно приготовленной едой, появились приметы самостоятельного быта. Владимир в детали обустройства не вникал, хотя тоже воспрял духом и, глядя на хлопоты жены, в глубине души сам себя винил за не высказанные, но предназначенные когда-то Светлане суровые упрёки.
Владимир не перечил тратам жены, но настоял на том, чтобы оставшаяся от благотворителей сумма была израсходована на приобретение хотя бы ненового кабинетного рояля: он задумал проводить у себя салонные вечера, как это было когда-то в семье отца, с гостями и музыкантами.
Скрепя сердце, жена согласилась – в ней ещё не угас эмоциональный подъём от новых возможностей, открывшихся с появлением первого собственного жилища.
Салонные вечера состоялись. Не совсем в том виде, как планировал Владимир, но круг из творческих людей всё же склеился. Приезжали поначалу и профессиональные музыканты, если им гарантировали присутствие телекамер и софитов, сюжет по ТВ. А как только интерес к новому салону стал угасать, музыканты затребовали крупные гонорары, и Ростоцкому пришлось ограничить себя игрой с такими же, как он, самодеятельными артистами или учениками из местной музыкальной школы. Но несколько постоянных поклонников у его салона, «камелька», как он сам его называл, всё же остались. Среди них – бывший глава управления культуры, бывший заведующий местным музеем, бывшая директриса районной школы… Всё с приставкой «экс» (бывшие), бывшие в употреблении, - досадовал Ростоцкий, ожививший к тому времени свой русский язык. Но при этом прекрасно понимал, что не стоит гневить судьбу, он и сам уже из той же когорты.
Я тоже побывала на одном из таких вечеров и аккомпанировала за роялем пожилому маэстро. Услышала ставшее традиционным:
- А, журналистка?
Хотя, конечно, он опять не узнал меня. Я за эти годы как раз изменилась, окончила журфак, из юной восторженной девочки превратилась в осмысленного и даже скептического писаку. Образование, полученное в музыкальном училище, всё ещё позволяло неплохо выступать на любительских концертах.
Публика уже собралась. Владимир достал ноты «Largo» Генделя, «Сентиментальный вальс» Чайковского, «Лебедя» Сен-Санса. Играть с ним дуэтом было сложно. Владимир (он так велел его называть) не попадал в такты, сам, бедолага, это чувствовал – он был очень хорошим слушателем, но, увы, плохим музыкантом - краснел и постоянно извинялся на двух языках достаточно громко. С трудом, будто балансируя на канате, мы доползали с ним до концовок произведений.
Воронки стыковок отдельных тактов зияли как при попадании гранаты… Но Ростоцкий играл с таким воодушевлением и запалом, как будто видел впереди себя райскую землю. А может, и впрямь что-то видел?
На поклоне я сделала вид, что, дескать, всё нормально, в порядке вещей. Владимир настолько воодушевился, что предложил сыграть на публику хотя бы ещё пару-тройку музыкальных вещиц. Ему хотелось как можно больше оставить и закрепить и себя, и своей музыки здесь, на людях.
И он совсем не предполагал, что уже находится в самом финале моего рассказа о нём. Хотя на минуту во мне промелькнула шальная страшная мысль: «Аа вдруг это не я, а сам Владимир Ростоцкий пишет сейчас обо мне свою книгу, продолжение той, что он мне подарил когда-то? И её новая глава начинается словами: «вошла та самая журналистка». Да нет же, не может быть! Это Владимир и его виолончель-одалиска олицетворяют сейчас для мира растворение уходящих эпох и сословий, в этом их особая ценность и значимость, они для мира важнее…»
Новый всплеск интереса к жизни появился у Ростоцкого с чтением полезных с точки зрения медицины и здорового образа жизни книг, которые прислали ему «заграничные» дети, как он называл своих разбросанных по миру отпрысков Михаила и Лёню. Мысли, заключённые в буквы и строки, всегда имели для Ростоцкого магическую силу убеждения, но в этот раз они совпали с его горячим желанием, и он поверил в теории особенно. Ростоцкий возмечтал прожить как можно дольше активной и полнокровной жизнью, удивив своим примером доживающего Кастро и в бозе почившего врача Амосова, и принялся превращать эту идею с присущей ему педантичностью и верой в систему.
С особой дотошностью, не жалея себя, Ростоцкий обливался теперь ушатами ледяной воды, стал ходить по селу босиком в любую погоду, значительно увеличил время пробежек и изводил Светлану требованиями диетической пищи, приготовленной на пару, придирчиво выбирая для блюд белое мясо, свёклу или морковку. И ни крупинки ни соли, ни сахара, ни-ни! Он сам это контролировал.
Как только Владимир отворачивался, не признающая новомодных кулинарных ограничений Светлана крутила пальцем у виска, но совладать с настырностью мужа ей было не под силу.
Постепенно сошли на нет и музыкальные встречи: они не вписывались в новый уклад и строгий «диетический» режим хозяина дома. Хотя своих занятий на инструменте Владимир не оставлял, играл каждый день. Знакомые заходили всё реже.
А ещё спустя некоторое время Владимир, желая мотивировать жену в собственном долголетии, торжественно огласил ей своё завещание. Акценты в нём были прямолинейны и недвусмысленны. Светлана получит полагающуюся ей долю от дома и имущества только в том случае, если Ростоцкий проживёт не менее 95 лет, в противном случае эта часть наследства отойдёт заграничным детям. Интересно, и как она потом будет с ними судиться-рядиться, договариваться?
Поставленный возрастной рубеж был на 6 лет больше, чем прожил обожаемый Ростоцким доктор Амосов. Светлана в ответ ахнула и возненавидела мужа всем сердцем.
Ростоцкому было только 87.
XI
…Было полтретьего, когда он проснулся, как часто случалось в последнее время. Вероломство совместного проживания в том и состоит, что оно связывает нас с другим человеком в объятии чувств, а не в равнодушии, будь то ненависть или любовь. Близость тела, будившая когда-то воображение и дающая волю к жизни, казавшаяся столь необходимой и обязательной, превратилась за прожитые бок о бок более 20 лет в горячую волну неприятия другого, сметающую на своём пути все человеческие установки и правила. Для Ростоцкого было очевидно его жизненное крушение, хотя это и не вопрос возраста: в свои восемьдесят семь он достаточно бодр и энергичен, делает зарядку и даже поддерживает общение в пределах деревни. Но с каждым днём, прожитым совместно со Светланой, Владимир это понимал, он терял красоту звуков и чувств. Он не мог уже как прежде получать удовольствие от пассажей виолончели – окружающий его воздух был слишком плотным и плотским. Ему по большому счету не принадлежало в доме ни одной комнаты: все они были наполнены запахом Светланы, её безделушками, её громким голосом. И даже когда жены не было дома, Владимир ощущал висящий в воздухе сгусток того, что ранее обозначало и подчёркивало её присутствие. Светлана разрушила центр тяжести его жизни, его музыки. И как он мог с этим жить? Владимир Александрович по-стариковски крякнул и сам себе засмеялся – «захихикал», тут же прокомментировал себя, памятуя о возрасте. Ему вдруг мучительно захотелось разыскать эту, как её называют, маленькую безделушку, позволяющую делать на виолончели мягкое туше, приглушая звук, играть «под сурдинку». Ростоцкий думал об этом днём, накануне, когда разбирал свои ноты. В «Грустной песне» Чайковского, в завершение пьесы, очень уместен этот приём. А вот сейчас снова всплыла мысль про сурдинку, надо разыскать, всё равно сон не шёл. Ростоцкий плавно опустил ноги с кровати. Взяв в руки ночник, медленно, оберегая своё почти невесомое тело, отправился ниже, в гостиную, где надеялся разыскать предмет в одном из буфетных ящиков.
Деревянная деталька была мелкая, но Ростоцкий положился на свою память и интуицию.
Будучи в разладе с собой и с миром, он никуда не спешил. Напротив, дотошно выдвигая ящики и отмечая приученным к дисциплине взглядом небрежно сложенные салфетки, россыпь чешских безделушек жены, ощущал нечто вроде душевного подъёма, ещё раз утверждаясь в мыслях о неряшливости Светланы, её суетной безалаберности. Бытие жены было мелким и неупорядоченным, думалось Ростоцкому. С этим чувством он всё выдвигал и выдвигал ящики, перетряхивал мелкие коробки, уже не заботясь о предмете своего поиска, но больше для проформы и ощущения чувства собственного достоинства, которое он испытывал, сравнивая себя со своей женой.
Ростоцкий не особо интересовался хозяйством, и потому не сильно удивился, нащупав пухлые бумаги под кухонными полотенцами: в Австрии, в доме у Анны, они похожим образом складывали бакалейные счета. Но пачка на ощупь была слишком выпуклой и конкретной. Владимир Александрович не поленился достать бумаги хозяйской рукой. На полированный стол рядом с буфетом легли перетянутые тугой резинкой почтовые конверты. Против воли Ростоцкий проявил интерес, которого не ожидал от себя. Отстранённость от мира заменилась мысленными дорогами через ко
нтиненты: письма были из Америки, от старшего сына Миши, отправлены до востребования на адресата Светлану. Пошарив в том же ящике дополнительно для полноты картины, Ростоцкий обнаружил там неотправленное письмо жены. Читать чужие письма было бестактным.
И тем не менее...
-Nicht sehen wollen macht nicht blind.(Нежелание видеть не делает слепым) - Произнёс Владимир Александрович вслух. Участь переписки была решена.
XII
Владимир Александрович приступил к изучению сочинений эпистолярного жанра без особого душевного жжения (в отношениях с женой он давно прошёл тот эмоциональный рубеж, который мог причинить ему боль), но тем не менее с лёгким волнением.
В письме Светланы не содержалось строк, которые бы его удивили: в целом послание полностью подпадало под ожидаемый образ. «…Я буду тебя целовать во все обожаемые милые места, попку твою люблю и плечи, и всё-всё остальное… Наш милый старый чудак всё ещё играет на виолончели, но теперь чаще ест овсяную кашу… Сегодня шестое. Отправлю письмо из области восьмого числа. А в следующем месяце надеюсь увидеть тебя в нашей столице. Очень скучаю. Люблю. Ой! Владимир явился. Сейчас браниться начнёт…Звони, как обычно, на работу. Твоя Зайка».
Выражения были, прямо сказать, не салонные, не для благородных девиц, но и Светлана на то никогда и не претендовала. Зато Ростоцкий, не чинясь, отметил искренность слога и настроения.
Письма другой стороны из уважения к старшему сыну Ростоцкий пробежал бегло, наискосок, вычленив из них только факты: любовники встречались раз в три месяца или в полгода, каждый раз – в одном из городов России (микробиолог Миша жил обеспеченно, работа давала свободный график), связь, по прикидкам, длилась лет пять. Да, где-то шесть-семь лет назад они и познакомились, припомнил Ростоцкий, он тогда вывез Светлану в зарубежный вояж по своей родне. Миша, бедняга, ему бы жениться заново после развода, а он, как когда-то и сам Ростоцкий, попал в российские тенёта, из которых не выбраться.
И всё же мысль о том, что он теперь выступает в роли обманутого «старого козла», не давала покоя.
Владимир живо представил, как его собственный сын красиво басит, объясняясь в любви его жене, и ему стало не по себе.
«Фу-ты! Какими словами Миша это сказал, какими она ответила? И кто из этих двоих первым такое придумал?», - с брезгливостью подумал он.
От той отрешённости, которой он так дорожил, не осталось и следа. Владимир Александрович мерил шагами углы гостиной и против воли рассуждал о распределении взаимоотношений внутри семьи, и главное – своей незавидной роли...
«Ну что ты реагируешь, как пьяный гусар в офицерском собрании? – с досадой говорил он сам себе вслух. – Беспорядок в жизни надо рассматривать как смену ситуации, как новую ступень к смене… формации!»
Ростоцкий, который все годы своего долгожительства был свято уверен в том, что нет былого и нынешнего времени, а всё время – его. На факте опровержения этой стойкой жизнеутверждающей мысли споткнулся и ощутил, как резко стеснило в груди. Но продолжал злиться и яростно мерить шагами комнату…
«Когда, как это произошло? И что самое интересное – перед самым моим носом!»
Засмеялся невесело, и, чувствуя зябкость, поглубже укутался в халат.
Он всё ещё старался быть рассудительным, правильным и справедливым. Будто дотошный судья, ещё раз решился скрупулёзно перечитать Светланино письмо-документ заново.
С холодным сердцем, как определил для себя, вернулся к почеркушкам жены. Отрывок из письма о чём-то напомнил: «А в Москве обязательно сходим в наш ресторан на Тверской. Почему бы и нет? Почему бы и нет? Ты будешь целовать мои пальчики и называть меня Зайкой. Будешь говорить, как любишь мой запах. Почему бы и нет?».
Воображение и память Ростоцкого, с некоторых пор избирательно проживающие в закоулках различных миров и более отзывчивые на прошлые десятилетия и вычитанное в книгах, нежели на нынешний день, тут же зацепились за это эмоциональное: «А почему бы и нет?». Боясь не потерять мысль, Ростоцкий прислушался к себе, и, находя в себе самом нечто знакомое, активной вихляющей походкой направился к книжному шкафу и извлёк из него томик с письмами Моцарта. По большому счёту память не подвела. Фраза оказалась из писем Вольфганга к кузине. Точнее, присутствует в одном из них, от 5 мая 1777 года, с бесконечными вариациями многозначного глагола thun – делать, и в особенности «…почему бы нет? – почему бы Вам не сделать мне этого?..».
Владимир Александрович увлёкся и перечитал письмо молодого резвого Вольфганга целиком: «… Хотел бы я знать – почему бы нет?.. А у неё не попросить прощения?.. Любопытно! Я не знаю, почему бы нет?.. Итак, я очень прошу её простить меня за то, что до сих пор ещё не послал ей обещанную сонату, но я непременно пошлю, как только смогу... Почему бы мне не послать её?.. Почему бы нет? Хотел бы я знать! Я не знаю, почему бы нет?..».
Молодое – к молодым. Когда-то делами и помыслами Владимира Александровича двигали те же самые силы, и как это плохо, когда взаимное притяжение тел не разделяется, ведь именно тугие объятия самости рождают и означают присутствие жизни: «A propos, – жалуется Амадеус в письме к той же кузине от 3 декабря 1777 года, - за всё время, как я уехал из Ауксбурга, не снимал я штанов, разве что ночью, перед тем, как ложиться спать..».
В самом деле! По размышлению Ростоцкий и сейчас готов был признать, что звуковой чуткостью гения, миллионами глаз, устремлённых к сиянию счастья, всем миром движет любовь! Пока мы живём, мы все, в определённом смысле, стоим на пороге спальни. И если – пришлось и такое признать – сам Ростоцкий познал счастье божественной любви со Светланой, то разве она виновата в том, что он стал уже холодным призраком, удалённым от неё так же надёжно, как звёзды?
На предоставленной ей широкой территории свободы – почему бы и нет? – молодая жена избрала себе правдивое прикосновение тел за тридевять земель от Полежаевки, с элементом авантюрной романтики - штрих вольной страсти, за которую он полюбил Светлану когда-то…
Мысль получала неожиданный поворот, и Ростоцкий за это ухватился. Ведь если припомнить все pro и contra действующих событий и персонажей, то выходило, что женщины всегда любили Ростоцкого больше, нежели он их. Анна и Светлана создавали портрет его жизни и ухаживали за этим портретом, закрывали глаза на его слабости, и даже, по большому счёту, принимали его неумение так же сильно любить и жертвовать собой, как они. Ростоцкий всегда был занят только собой. И его самого, и его жизнь изменяли лишь женщины, которые любили его. Какая же в том беда, что на исходе пути одна из них изменила не только их жизни, но и ему самому?
В картину угасающей жизни добавились светлые мазки. Слова и образы потекли неспешно в новом проложенном русле, Ростоцкий иными глазами взглянул на Светлану, пальцы выпустили томик из рук.
Ночь стала светлее. С левой стороны груди продолжало давить, но это уже ни на что не влияло. Ростоцкий перенёсся мысленным взором к тем людям, которых он когда-то любил. Увидел себя маленьким, шагающим рядом с отцом на теннисный корт – палец отца сжала маленькая ладошка. Поболтал с говорливым Штульманом, научившим его извлекать первые звуки из обожаемой виолончели; поставил рядом с собой Анну и проделал с ней небольшое путешествие на «Травиату»… Поиграл на виолончели за городом, на реке, вместе с гениальным Ростроповичем - удачно сыграл, а потом разглядывал лица русских студентов, сидящих на лекциях, и послушно позволял Светлане кормить себя кашей с ложки. Собственный жизненный багаж показался Ростоцкому неожиданно лёгким. Ночь была светла. Ростоцкий всех отпускал на свободу…