Далёкое и близкое. Книга I. Часть 2

Дом с мезонином

1 глава. Люблино

1.
Над подмосковным городом сгущались ранние сумерки поздней осени 1929 года. Ближе к вечеру начал накрапывать мелкий дождик вперемешку с мокрым снегом. В промозглом ветреном ноябрьском воздухе запахло близкою зимой. В окнах окрестных домов зажигались жёлтые огни, манящие теплом и уютом. Вдоль улиц вытянулись цепочки горящих и уходящих вдаль фонарей.
На станции Люблино Дачное вдоль разбегающихся в разные стороны и переплетающихся между собой железнодорожных путей загадочной голубизной светились семафоры. А на перроне, под спасительным навесом ожидая электричку, жались пассажиры к станционным столбам со свисавшими сверху тусклыми лампочками под железными колпаками, со скрипом качавшимися от налетавшего порывистого ветра.
В круге света одного их них одиноко сидела на скамье красивая девушка, на вид лет двадцати с небольшим, прилично, но, скорее, провинциально одетая в пальто и шляпку. Грустным задумчивым взглядом она смотрела на путевые огоньки. У ног её, обутых в лёгкие резиновые ботики, стоял деревянный чемодан, а в руках – простенькая дамская сумочка. Ни дать, ни взять – приезжая издалека, но успевшая пожить и в этом городе.
Электропоезд задерживался, и собравшийся народ маялся в ожидании. Мужики, постарше и попроще на вид, беспрерывно курили, ежеминутно сплёвывая себе под ноги, и вполголоса недовольно матерились: на непогоду, на бардак на транспорте, на жизнь вообще и прочее. Матерились да порой оглядывались по сторонам: нет ли поблизости суровой милиции, бдительно следящей за порядком.
Женщины обсуждали между собой бесконечные семейные проблемы и одёргивали своих шалящих детей. И только кое-кто из молодых людей от нечего делать косил плотоядным взглядом на одинокую девушку, решая – с какого боку подойти к ней. Но поглощённая своими тайными грустными мыслями, та даже не замечала их косых взглядов. И только тогда, когда кто-то слишком близко присел рядом с нею на край скамьи, повернула голову и, не дожидаясь его обращения, сердито спросила:
– Что вам нужно?
– Какая вы неприветливая! – улыбнулся присевший молодой человек, лет двадцати пяти, с умным, немного ироничным взглядом и приятными чертами лица, располагавшими к себе любого, но только не приезжую девушку.
– А почему я должна вас приветствовать? – не меняя тона, продолжала незнакомка.
– Неужели у вас там все такие сердитые? – вопросом на вопрос отвечал её неожиданный сосед на скамье.
– Где это там?
– Откуда вы приехали, судя по вашему багажу.
– А у вас тут совсем другие? – незаметно для себя втягивалась недоброжелательная девушка в разговор с незнакомцем.
– Не знаю, – просто ответил молодой человек, – Я сам здесь меньше полугода живу.
– Тоже откуда-то приехали?
– Из Тульской губернии, из деревни Клин. А вы откуда – если не военная тайна?
– Подальше вашего – с Тамбовщины.
– А почему вы такая грустная?
– Оттого, что возвращаюсь домой.
– А что в этом плохого?
– Плохого нет, – пожала плечами девушка, – но и хорошего тоже.
– Вы говорите загадками. Что-то случилось или вам здесь не понравилось?
– Да это я никому не понравилась, – тяжело вздохнула собеседница, – Не берут меня нигде на работу, и жильё не могу найти.
– Неужели такой красивой девушке и все отказывают?!
 – Вам весело, а мне не до шуток.
– Извините, но неужели ничего нельзя сделать?!
– Уже нет. Вот сейчас подойдёт электричка, сяду в неё и поеду на Павелецкий вокзал, там переночую, куплю билет на поезд и уже послезавтра буду у себя в деревне. Так что спасибо вам за участие и сочувствие. И до свидания.
 Девушка невесело улыбнулась, а про себя подумала, что же она так разоткровенничалась перед совершенно незнакомым парнем? Откуда вдруг у неё к нему такое доверие? Хотя не всё ли равно, если через несколько минут они расстанутся и никогда больше не увидят друг друга. А жаль – приятный молодой человек.
– Да, не повезло вам! – с сожалением произнёс незнакомец.
– Зато вам, как видно, повезло, если вы почти полгода здесь прожили, – вырвалось у девушки, – Может, поделитесь секретами успеха?
– Повезло или не повезло – не знаю. До этого мы жили у себя в деревне и неплохо жили: земли хватало – поле, сад, огород, имели скотину и птицу. Как говорится, сыты были и нос в табаке. А в этом году, как только началась вся эта заваруха с колхозами, – тут молодой человек невольно оглянулся и понизил голос, – так отец с матерью продали за гроши нашу избу с подворьем и землёй, и уехали мы оттуда в Подмосковье. Здесь в Печатниках купили полдома, поправили его и стали жить. Мы с отцом на пару в железнодорожной мастерской при станции работаем, и матушка с сестрой моей тоже нашли себе работу в Люблино.
– Значит, и до вашей деревни добралась коллективизация?
– Как и везде – на то она и «сплошная».
– Надо было вам вступать в колхоз. Тогда бы и не уехали от новой счастливой жизни.
– Да нас бы и не приняли в него. Мы же не бедняки. Вообще могли всё отобрать и к чёрту на кулички сослать. Вот тогда бы мы с вами точно не встретились, – с улыбкой закончил молодой человек.
– Кто знает, где бы мы ещё могли встретиться.
– Опять вы говорите загадками.
– Ну, и как вам здесь живётся? – не замечая его реплики, спросила девушка.
– Неплохо: работа есть, на жизнь хватает, учиться пойду. Я в деревне хорошо учился. Тут можно многого добиться, если очень захотеть. Главное, начать и всё получится.
– Это у вас получится, а у меня нет.
– Ну почему же?! – искренне удивился молодой человек, – Вы молодая, красивая, умная – и ничего не получится?! Не понимаю.
Прежде, чем ответить, девушка подумала, тоже с опаской посмотрела по сторонам, подвинулась поближе к своему собеседнику и продолжала приглушённым голосом:
– Да потому, что у себя в Александровке наша семья записана местной властью в кулаки. А кулаки – враги народа. Как сказал товарищ Сталин, по закону классовой борьбы подлежим ликвидации, как класс. Оттого-то, видно, все пути-дороги для таких, как я, заказаны.
– Да, начался «великий перелом» в деревне.
– Ещё летом в нашем сельсовете составили списки кулаков, уже несколько семей раскулачили и выслали в Сибирь. Никого не пожалели: ни женщин, ни детей, ни стариков. Не сегодня-завтра придут раскулачивать и нашу семью. Потому-то отец с матерью и отправили меня от греха подальше из дома сюда. Приехала я в Москву к Жене, своей старшей сестре, месяца не прожила и съехала от неё. Муж её в ОГПУ работает. Может, он и неплохой человек, да мне от этого соседства совсем не легче, а ему – тем более.
Пока я жила у сестры, где только не искала себе работу и жильё по этой Курской дороге – в Текстильщиках, в Печатниках, в Перерве, в Люблино – ничего не нашла. Никто не хочет связываться с девушкой не пролетарского происхождения – потенциальным «врагом народа». Ну, и решила я возвращаться домой. Видно, на роду мне написано жить у себя в Александровке, а там ещё как местная власть решит, что с нами делать.
– Хотите, я вам помогу?! – молодой человек заинтересованно посмотрел ей в глаза, и девушка не отвела их. В этот миг оба почувствовали, как искра взаимной симпатии пробежала между ними.
– А вам это зачем – меня пожалели?
– Просто вы мне нравитесь.
– Вы серьёзно?
– А разве бывает несерьёзная любовь?
– Любовь с первого взгляда – как в романе? – лукаво улыбнулась девушка.
– Вы смеётесь, а я серьёзно.
– Но ведь мы даже не знакомы.
– Меня зовут Сергей.
– А меня – Прасковья.
– Очень приятно.
– Мне тоже. Ну и что вы предлагаете, Сергей?!
– Знаете что, – загорелся тот, – Сегодня вы переночуете у нас дома, а завтра мы найдём для вас работу. Прямо с утра всё своё свободное время посвящу вам одной. Я слышал, здесь в люблинских дачах старые домовладелицы, из тех ещё, из дворян, берут себе работниц с проживанием у них в доме.  Вот будет вам работа и жильё.
– Будет вам и белка, будет и свисток, – шутливо продолжила Прасковья, – Боюсь, что Советская власть так уплотнила этих бывших дворянок, что для меня и свободной конуры во дворе не найдётся. В каждом доме – по колхозу.
– А вы не бойтесь и не смейтесь! Попытка – не пытка: лучше соглашайтесь! Ну!
– Даже не знаю, – неопределённо пожала плечами Прасковья, – всё так неожиданно.
За разговорами незаметно пролетело время. Уже совсем стемнело, когда к перрону станции подкатила долгожданная запоздалая электричка. Засуетившийся на платформе народ устремился со своими вещами к открывшимся дверям в тамбуры вагонов. Поддавшись общей суете, встала со своего насиженного места и девушка Прасковья. Но, схватив чемодан, она так и осталась стоять на месте и лишь растерянно переводила свой взгляд с электрички на Сергея. Было видно, как она боролась со своими желаниями и не знала, как поступить. А он стоял рядом и говорил ей:
– Ну, решайтесь, Паша! Всё будет хорошо – вот увидите!
Так ничего и не решила заколебавшаяся Прасковья, пока в итоге двери электрички не закрылись. Свистнув, она тронулась с места и, набирая ход, скоро скрылась из глаз в ночной дали. Тогда Сергей взял из рук Прасковьи её чемодан и сказал:
– Ну, что ж, Прасковья, пойдёмте! Видно, так судьбе угодно!
Он не спеша зашагал с чемоданом в руке по опустевшему перрону к мосту через пути железной дороги, а рядом, чуть сзади него, покорно шла Прасковья, удивляясь столь неожиданному повороту в её судьбе. Неужели и вправду для неё «сошёлся клином белый свет» на этом парне из деревни Клин Тульской губернии?!
А в это время под мостом, таясь в тени его, стояли двое местных, по виду блатных, парней, в низко надвинутых кепках и поднятых воротниках пальто. Потягивая свои цигарки, они воровато смотрели вслед прошедшим мимо них молодым людям и, сплюнув с досады, обменялись коротким репликами друг другу:
– Во парень не промах – как он ловко её охмурил!
– Не надо было чухаться, Саня, а то бы нашей была!


2.
На следующее утро, тихое, ясное, с лёгким морозцем, по люблинскому железнодорожному мосту шли двое – парень и девушка. Хорошей они были парой: он – высокий, крепкий, сильный, а она – небольшого роста, стройная, даже хрупкая, красивая. Девушка робко держала своего спутника под руку и, с затаённою улыбкой смотря ему в лицо, внимательно слушала, как он ей что-то говорил и показывал куда-то по сторонам. Конечно, всей истории сих мест – а места эти были весьма интересные! – Сергей не знал, но на правах местного жителя за прожитые им здесь полгода охотно поделился с Прасковьей тем, что имел: что услышал от знатоков и что вычитал из книг. А книгочей он был ещё тот.
 Люблино, как местность на юго-востоке Москвы, впервые упомянуто в документах XVI века, а в середине XIX века Люблино было известно, как пригородная усадьба. С проведением в 1870-х годах железной дороги здесь возникли пристанционные мастерские и посёлок железнодорожников. В 1925 году Люблино стало новым городом Московской губернии, правда, мало чем отличаясь от других соседних посёлков и деревень: Текстильщики, Печатники, Перерва, Батюнино, Курьяново и Марьино.
Все эти населённые пункты располагались вдоль железной дороги Курского направления и представляли из себя обыкновенные подмосковные деревни, с избами в три окна и резными наличниками на них, садами и огородами, с первыми советскими тракторами на окрестных полях и гуляющей по лугам скотиной. Марьино, скорее всего, было названо по имени княгини Марии Ярославны, матери великого князя Ивана III, организовавшей это древнее поселение в низовьях Москвы-реки.
Старинное село Перерва раскинулось на высоком берегу старицы той же Москвы-реки, неожиданно изменившей, прервавшей, своё прежнее течение и потёкшей по новому руслу, уже ближе к соседнему подмосковному селу Коломенское. В Перерве стоял старинный Николо-Перервинский монастырь, оглашавший своим колокольным звоном окрестности центральной Шоссейной улицы и излучины Москвы-реки.
Как гласит предание, этот монастырь был основан ещё в XIV веке вдовой князя Дмитрия Донского Евдокией. Видимый издалека, высился над деревенскими домами монастырский комплекс со стройным белокаменным Никольским собором XVII века и более поздним, огромным и помпезным, сложенным из красного кирпича, собором Иверской Божией Матери, корпусами и палатами, въездными воротами, стенами и башнями XVII – XIX веков.
Стоя на мосту и рассказывая об этом своей спутнице, Сергей обратил её внимание на сиявшие на солнце издали золотые соборные купола:
– Красиво и даже странно, что до сих пор не порушили эту красоту.
– А у кого бы поднялась на неё рука?!
– У большевиков во главе с их неистовым атеистом товарищем Лениным в первые годы Советской власти.
– Но, говорят, что товарищ Сталин сам из духовных и потому терпим к церкви.
– Говорят, – пожал плечами Сергей, – Помимо всего прочего – это же наша история, отечественная, архитектурная, духовная. Да и верующим есть куда сходить в свои церковные праздники.   
– И вы туда ходите?
– Матушка с сестрицей ходят, а я нет.
– Эх, вы, безбожник!
– Да я не безбожник, а комсомолец – потому и не хожу.
– А в нашей Александровке церковь ещё тоже не закрыли.
– Ну, и слава Богу!
– А-а, значит, не такой уж вы, Сергей, безбожник, если Бога поминаете, – улыбнулась Прасковья.
– Может, и так, – улыбнулся вместе с ней Сергей и продолжил рассказывать.
В своё время название Люблино Дачное подмосковная железнодорожная станция получила не случайно. Густо заросшая сосновым лесом холмистая местность между уходящим на север, в сторону Кузьминок, Люблинским прудом и крестьянскими домами вдоль части Астаповского шоссе и Московской (ныне Люблинской) улицей, с давних пор привлекала к себе внимание богатых и именитых людей. В 80-е годы XVII века поместьем владели знаменитые Годуновы, дальние родственники Сабуровых.
– А бывшие владельцы нашего села тоже Сабуровы, – припомнила Прасковья.
– Ты смотри, как мир тесен, – покачал головою Сергей, повествуя дальше.
Позднее имение принадлежало князьям Прозоровским, и было так любимо хозяевами, что получило своё теперешнее название – Люблино. В 1800 году усадьбу приобрёл богатый московский помещик, действительный статский советник, армейский бригадир Николай Алексеевич Дурасов (1760 – 1818) В 1801 году по его заказу архитекторы Р. Р. Казаков и В. И. Еготов спроектировали и построили на холмистом берегу речки Голяди, превращённой в обширный пруд, целый усадебный комплекс.
В него входил главный дворец усадьбы, в точности повторяющий форму и пропорции ордена-креста Святой Анны, полученный Н. А. Дурасовым от Павла I, здания крепостного театра и театральной школы, конный двор, оранжерея и парк в английском стиле. В дореволюционных путеводителях писали: «Несмотря на курьёзность замысла, Люблинский дворец является одним из самых интересных подмосковных памятников».
В залах своего роскошного дворца хлебосольный хозяин усадьбы устраивал званые обеды, балы, празднества и приёмы, сопровождавшиеся игрой оркестра. Праздники славились на всю Москву и привлекали столичную знать. В мае 1818 года, незадолго до смерти армейского бригадира, его театр и оранжерею посетила вдовствующая императрица, пришедшая в восторг от увиденного представления.
После неожиданной, скоропостижной смерти от простуды, Н. А. Дурасова усадьбой Люблино владели его родные сёстры, а во второй половине XIX века главный дворец и остальные усадебные постройки вместе с обширными прилегающими территориями перешёл к купцам Рахманину и Галафтееву. А они, недолго думая, приспособили их под дачи и стали сдавать всем желающим в аренду.
– Во мужики не промах, – вырвалось у Прасковьи, – Такую красоту под нож.
– Да уж! – вздохнул Сергей, – Что те купцы, что большевики. Тут рядом с дворцом стояла красивая деревянная церковь Петра и Павла. Вот в прошлом году товарищи большевики  взяли и разобрали её на части и увезли в подмосковное село Ежёво в Егорьевском уезде, чтобы, видно, не смущала люблинский пролетариат. А вот здешние дачи популярны и до, и после революции.
В XIX веке в разное время приезжали отдыхать и работать на свои дачи в Люблино писатели Н. М. Карамзин и Ф. М. Достоевский, председатель Общества любителей российской словесности академик Ф. И. Буслаев, живописцы В. И. Суриков и В. А. Серов. В деревне Печатниково жил поэт Ф. С. Шкулев, автор популярной в своё время песни "Мы кузнецы, и дух наш молод". Даже вождь мирового пролетариата В. И. Ульянов-Ленин всё лето 1894 года гостил в кругу семьи на даче в Люблине.
Слушала прилежно Прасковья своего просвещённого кавалера, да только перечисленные им фамилии писателей и живописцев ничего не говорили ни уму, ни сердцу приезжей девушки. Хотя про вождя пролетариата товарища Ленина она уже была изрядно наслышана у себя в Александровке, да и песню «Мы кузнецы» частенько пели сельские комсомольцы на своих собраниях или шествиях по селу. В общем, выдался в тот день для Прасковьи неожиданный и приятный во всех отношениях этакий культполитпросвет.

3.
Здоровый сосновый воздух, зеркальная водная гладь Люблинского пруда, близость Москвы и удобство сообщения с ней по железной дороге, а, главное, цены в несколько раз дешевле по сравнению с теми же дачами по Ярославской дороге – всё это способствовало быстрому и популярному заселению дачниками Люблина. От самой станции вела широкая липовая аллея к Московской улице, вдоль которой выстроились крестьянские избы. К северу от них, под густым шатром вековых деревьев стояли одно- и двухэтажные дачные домики: у кого побольше, побогаче, у кого поскромнее, не отличаясь от соседних, деревенских.
После октябрьского переворота 1917 года многие владельцы дач, как летних, так и тех, в которых жили круглый год, покинули не только свои насиженные места, но и самую Россию отнюдь не по собственной воле, а, по мнению большевиков, явно не вписываясь в пролетарские предначертания светлого будущего государства рабочих и крестьян. Их дачные дома были конфискованы Советами под учреждения местной власти и её работников. Кто-то из прежних домовладельцев остался доживать свой век в их строениях: либо от невозможности уехать в силу ряда причин, либо слепо веря в новую власть и мировую революцию, либо просто в надежде на извечное русское "авось пронесёт и не тронут".
Проходили год за годом, и от более, чем скромной жизни в условиях диктатуры пролетариата, мало что осталось от былого дворянства старых владельцев люблинских дач, заведомо уплотнённых новой властью по соображениям социалистической це¬ле¬со¬о¬браз¬ности. Так и жили в новой советской эпохе эти бывшие барынки из ушедшего в историю девятнадцатого века, как тихие серые мышки в своих чеховских «домах с мезонином».
Вместе с постройкой железной дороги от станции Люблино в сторону дачного посёлка была проложена широкая тенистая липовая аллея, после революции, естественно, получившая название Октябрьская (ныне Тихая) улица, а в просторечии – аллейка. По ней и пошли вперёд Сергей и Прасковья, спустившись с железнодорожного моста. С уверенностью всезнающего люблинского аборигена Сергей показывал своей спутнице на стоявшие у самой станции и по обеим сторонам аллеи до её пересечения с Московской улицей разные магазинчики, лавочки, киоски, мастерские, куда они по мере надобности ходят из своих Печатников.
– А вот и наша парикмахерская, – Сергей кивнул на небольшое одноэтажное строение, – где нас стригут и бреют старым дедовским способом мастера своего дела.
Погладив рукою стриженный ёжик на голове и гладко выбритый подбородок, он в двух словах рассказал, как вчерашним днём из него, заброшенного пугала, сделали человека. Как он сидел в кожаном кресле и, слушая позвякивание ножниц о металлическую расчёску в руках парикмахерши, млел от одних прикосновений к нему нежных женских пальцев. А когда его подстригли, мастер, обернувшись в глубину зала, скомандовала:
– Прибор!
Открылась дверь, и оттуда появилась шустрая "бабушка божий одуванчик" с подносом на руках, где стояли готовые к бритью блестящие металлические приборы с горячей водой и мыльной пеной, кисточкой-помазком, полотенцем и опасной бритвой, которую периодически точили на висевшем сбоку от зеркала широком кожаном ремне. Так эта старушка выносила готовые к употреблению приборы и другим мастерам в зале. Процесс бритья был довольно долог и трудоёмок, но терпеливый клиент оставался доволен, разглядывая после горячего компресса свои гладко-выбритые щёки, сияющие, как надраенные бока самовара.
Слушая Сергея, Прасковья почему-то всё больше недовольно хмурилась, пока, наконец, не спросила его:
– А зачем вы мне всё это рассказываете – особенно про нежные пальцы парикмахерши?
– Ну, как же самой красивой девушке, – лукаво улыбнулся Сергей, – которая отныне будет жить и работать в Люблино, не пользоваться этой парикмахерской?! А нежные пальцы парикмахерши принадлежат моей любимой сестре. Она по приезде сюда сразу пошла учиться на парикмахера и достигла немалых успехов. Вот я теперь у неё постоянный клиент. А то, может, без её работы и не понравился бы вам вчера.
И Сергей ещё раз провёл рукой по своим стриженным волосам. А смущённая Прасковья покраснела в своих тайных мыслях и еле заметно улыбнулась им. Тем временем молодые люди дошли по липовой аллейке до пересечения её с Московской улицей. Слева на неё выходили деревенские дома в зарослях садов за высокими заборами, а за ними вдалеке блеснула на скупом осеннем солнце гладь люблинского пруда.
– Четверть века назад, 29 июня 1904 года, – остановившись, стал рассказывать Сергей, – шедший с юга на Москву ураган затронул Люблино и погудел на славу. Обрушившийся на дачный посёлок чёрный вихрь порушил деревенские дома, сбросил с купола дворца Дурасова скульптуру бога Аполлона, заменённую впоследствие на новую скульптуру геркуланянки в античной одежде, повалил столетние деревья в усадебном парке, «выпил» пруд с коллекционными золотыми карпами, «выплюнув» ценных рыб аж в районе Лефортова в Яузу. Короче, наломал немало дров в буквальном смысле.
– А вот эти деревца, я вижу, устояли, – кивнула на них Прасковья.
Прямо за перекрёстком по обеим сторонам продолжавшейся дальше аллеи начинались дачные домики. А вдоль центральной Московской улицы с несколькими каменными зданиями, смотревших свысока на всё деревянное и одноэтажное, росли огромные старые липы, смыкавшиеся кронами над проезжей частью.
– Говорят, что это часть специально построенной и усаженной тенистыми липами дороги для проезда императрицы Екатерины II в её загородный дворец в Царицыне, не такой уж и далёкий отсюда.
– И всё-то вы знаете, Сергей.
– Хочу быть вам полезен, Паша.
– Но я же не царица, и мне совсем не нужен дворец.
– Вы – царица сердца моего! – лукаво улыбнулся Сергей.
– Вы шутите, а я серьёзно, – нахмурилась Прасковья, – Найдите мне свободный угол – хоть в избушке на курьих ножках.
– Избушки есть, правда, без ножек, – кивнул вперёд Сергей, – И в каждой избе по четыре угла, какой-нибудь из них и будет вашим. Так что сделаем сказку былью!

4.
По Московской улице, сигналя клаксонами на зазевавшихся прохожих, проезжали редкие машины, стучали подковами ломовые лошади, тащившие гружёные подводы, проносились лёгкие извозчичьи пролётки. Сергей и Прасковья перешли главную люблинскую улицу и по Октябрьской направились к дачным домикам, располагавшимся вдоль липовой аллеи. Только тот оптимизм, который поначалу излучал Сергей, стал понемногу улетучиваться по мере того, как в поисках жилья они обошли один за другим несколько домов, и в каждом из них их ждала неудача – не было свободных мест.
Большими способностями обладали большевики по части уплотнения ненавистных им, ещё уцелевших после революции, буржуев, втискивая в маленькие комнатушки дачных домиков по несколько пролетарских семей. Дефицит жилья решали просто: вместо строительства нового экспроприировали старое в нужных им масштабах плюс будущие массовые сталинские репрессии тридцатых годов, в результате которых и освобождались желанные комнаты.
Следующим по очереди для Сергея и Прасковьи шёл дом под № 18. Он был небольшим и красивым, даже изящным, явно отличаясь от других соседних домов. На невысоком оштукатуренном фундаменте, двухэтажный, с мезонином, он смотрел голубыми оконными наличниками в густой палисадник первого этажа и тенистую аллею за ним. К правому торцу дома была приделана терраса со ступеньками на входе, где в открытую дверь виднелась крутая лестница, ведшая на второй этаж.
Открыв входную калитку в высоком частоколе забора, молодые люди вошли во внутренний дворик, поросший пожухлой поздней осенью травою, со старым огромным раскидистым тополем, побитым молнией, но ещё живым и крепким, отбрасывающим свою тень чуть ли не на весь двор и дом. Под ногами хрустела давно уже облетевшая, почерневшая от первых морозов, тополиная листва, источавшая густой пряный запах.
– Молодой человек, огоньку не найдётся? – внезапно услышал Сергей чей-то развязный женский голос.
Неожиданно сошедшая по ступенькам из боковой террасы дома незнакомая, вызывающе одетая, молодая женщина с ярко накрашенными губами, держа сигарету в слегка откинутой в сторону руке, остановилась в своём ожидании перед молодыми людьми.
– Пожалуйста! – достав из кармана пальто коробок, Сергей зажёг спичку и поднёс её незнакомке.
– Благодарю! – не спеша прикурив и пустив вверх струю дыма, игриво ответила она и, недовольно стрельнув глазами на его спутницу, пошла к калитке, виляя крутыми бёдрами.
– Не хочу я жить в этом борделе! – решительно сказала Прасковья и собралась было повернуть обратно.
– Спокойно, Паша, – улыбнулся Сергей, – Уйти мы всегда успеем! Дом большой и, может, с заднего входа здесь живут совсем другие, вполне приличные, люди.
Они прошли дальше и, обогнув с торца дом, на заднем дворе увидели ещё одну застеклённую террасу с такими же стёртыми множеством ног деревянными ступеньками при входе. По левую сторону от террасы была одноэтажная пристройка к дому, в которой, видимо, когда-то, ещё до революции, жила прислуга прежних хозяев дачи. Заглянув туда в окно, Сергей увидел  квадратную комнатушку с кирпичной низенькой печуркой у одной стены, шкафом и кроватью у другой и столом у окна. Только имела она нежилой вид, и это не могло не радовать. Опоясывали двор летняя уборная да обитые ржавой жестью сараи с дровами, разной рухлядью и прочим барахлом.
Дверь на террасу была не заперта. И, когда Сергей с Прасковьей вошли в дом, сразу почувствовали запах дыма, подгорелого молока и кофе. Там за крохотной тесной прихожей следовала кухонька со сложенной из кирпича небольшой топившейся печкой с двухконфорочной плитой. Рядом с печной дверцей на полу лежали дрова. Столы, покрытые клеёнкой, и настенные полки с посудой дополняли её интерьер. Из кухни и прихожей двустворчатые двери вели налево и направо в жилые комнаты.
В полумраке дома, освещённого внутри его уныло свисавшими с потолка тусклыми, обсиженными мухами, лампочками, перед Сергеем и Прасковьей мелькали незнакомые озабоченные лица жильцов разного возраста. Это были женщины, стриженые, в халатах, в красных косынках и серых, плотно обтягивающих блузах и юбках, мужчины, лысеющие и раздавшиеся вширь, в майках, в гимнастёрках и брюках галифе, заправленных в скрипучие, надраенные до блеска сапоги. Они ждали своей очереди в туалет и к умывальнику, наводили марафет, стирались и сушились, готовили, ели, пили и общались между собой.
Так по утрам в этом доме, как и в других домах по Октябрьской улице, собирались на работу советские рабочие и служащие. На вопрос зашедших в их дом молодых людей по поводу свободного жилья кто-то из них молча указал глазами наверх – мол, старший по дому там. Наверх из прихожей по боковой стене вела узкая крутая, с деревянными скрипучими ступенями, лестница, по которой и поднялись Сергей и Прасковья.

5.
На втором этаже мезонина со стороны заднего двора они увидели две двери в жилые комнаты. Недолго думая, Сергей взялся за ручку ближайшей из них и, рванув её на себя, столкнулся с выходившей из комнаты пожилой женщиной. От неожиданности оба некоторое время молча смотрели друг на друга. Эта женщина была совсем не похожа на других жильцов дома.
Невысокая, худощавая, прямая, несмотря на почтенный возраст, одетая в длинное шерстяное платье, элегантное, но от старости не единожды зашитое и заштопанное, с накинутой на плечи тёплой, ещё дореволюционной, шалью, с аккуратно подобранными под гребёнку, тронутыми сединою, волосами, серыми выцветшими глазами и впалыми щеками на лице, говорившими отнюдь не о сытой жизни, она стояла на пороге своей комнаты. Было и впрямь в ней что-то от века минувшего, дворянского: в осанке, манерах да и во взгляде тоже.
Первым очнулся от неожиданности Сергей:
– Пардон, мадам! – виновато улыбнулся он.
– О-о, неужели в моих скромных аппартаментах появился господин из-за границы или из недавнего прошлого? – лукаво в прищурилась в ответ незнакомка.
– Разочарую вас, мадам: ни то, ни сё, а самого рабоче-крестьянского происхождения.
– Тогда откуда такое воспитание и познания во французском языке? – в том же тоне продолжала она.
– Книжки читаем, кинематограф смотрим, общаемся с Интернационалом.
– Приятно слышать это от молодого поколения страны Советов.
– Это же поколение надеется и в дальнейшем услышать от вас не менее приятные комплименты.
– По вашему адресу, галантный молодой человек?
– По адресу этой милой, – Сергей указал на свою спутницу, – и очень хорошей девушки, мадам.
– Елизавета Николаевна, – поправила его старушка, – В стране Советов больше нет мадам, а господа, как говорят теперь, в Париже.
– Очень приятно, товарищ Елизавета Николаевна.
– А как зовут молодых людей?
Молодые люди представились.
– Что же привело вас ко мне? Хотя, наверное, нетрудно догадаться.
– Вы проницательны, но недогадливы в одном, Елизавета Николаевна.
– ???
– В вашей комнате нам было бы удобнее объяснить причину нашего визита?
– Теперь уж я скажу вам «Пардон!», – и стоявшая на пороге комнаты её хозяйка посторонилась, приглашая их к себе, – В наше время такие визиты, как ваш, редкость, чаще бывает наоборот – грубо и бесцеремонно. Как говорят сами большевики: экспроприируют экспроприаторов, – грустно добавила она.
Они втроём вошли в маленькую скромную чистую комнатку с минимумом мебели, ещё более старой, нежели её хозяйка, с голыми стенами, на которых виднелись следы когда-то висевших на них картин, фотографий и других декоративных вещей дорогого для неё и навсегда ушедшего прошлого.
– Что-то действительно экспроприировали, а что-то пришлось самой продать, чтобы не умереть с голоду, – поймав взгляды своих гостей, сказала Елизавета Николаевна.
Сергей и Прасковья сели на предложенные хозяйкой стулья за круглый стол, сама она уселась напротив, и они познакомились поближе. За состоявшимся знакомством старая женщина незаметно для себя предалась воспоминаниям. Всё чаще на закате жизни, при случае и просто беспричинно, Елизавета Николаевна с грустью вспоминала, как сон, в который верится с трудом, свою прошлую жизнь.
Вспоминала своё светлое детство с рождественскими ёлками и подарками в родительском доме на Покровке в Москве и летней дачей в подмосковном Люблино с мамками-няньками и многочисленной роднёй. Вспоминала порывистую, словно весенний ветер, собственную юность с успешною учёбой в московской гимназии, первыми свиданиями и поцелуями, надеждами и разочарованиями. Вспоминала молодость с её познаниями разных сторон жизни по проторенной веками дорожке с маленькими семейными радостями и общественными катаклизмами начала века.
Когда же, наконец, утихли все эти революции и войны, как-то сразу наступила для неё старость, одинокая и уплотнённая новой властью. Правда, в одном из дачных домиков на аллейке по соседству жила её взрослая дочь и внучка, изредка навещавшие Елизавету Николаевну, но тоскливое чувство одиночества не покидало старушку. В её бывшем доме Елизавете Николаевне власти отвели целую комнатку в мезонине, а в остальных комнатах поселили советских работников – строителей светлого будущего страны, отрядив её хозяйке чисто номинальную роль старшего по дому.
Не проходило года, чтобы  кто-то из жильцов по той или иной причине не съезжал, а на освободившуюся площадь тут же находился новый жилец. Так было и на этот раз, когда дотоле живший в пристройке на заднем дворе инженер со своей семьёй получил недавно новое назначение и уехал куда-то на Урал – на ударную стройку социализма. (На Колыму в массовом порядке стали отправлять позже – лет через семь-восемь). Взамен уехавшего инженера пока ещё никто не приходил, и молодым людям несказанно повезло в обход местного горсовета договориться с самой Елизаветой Николаевной о вселении девушки Прасковьи в эту пристройку.
Сошлись на том, что старой и больной хозяйке дома нужна помощница по хозяйству и по уходу за ней с проживанием на свободной площади когда-то бывшей прислуги. Прислуга или помощница – какая разница, если впереди новая жизнь. Достала Елизавета Николаевна большую амбарную клеёнчатую тетрадь со списком жильцов дома и вписала в неё под следующим номером данные новой жилицы.
А ещё, глядя на своих нежданных, но приятных гостей, на их неравнодушие друг к другу, видимое невооружённым взглядом, Елизавета Николаевна поняла, что, помимо Прасковьи, скоро у неё появится ещё один жилец, а там уже как Бог даст.

6.
Затворив за собою калитку, Сергей и Прасковья вышли на аллейку и остановились.
– Ну, что, Прасковья Михайловна, пойдём дальше? – спросил Сергей.
– Куда это?
– Как куда? – улыбнулся её спутник, – Мы же не всю округу обошли. Вон ещё дачные домики стоят, и с виду отнюдь не хуже этого: что тот с крылечком или тот с резной террассой, а вон даже с балкончиком есть, – крутил он головою, – И, кстати, нет нигде ни одной злой собаки.
– Молодые люди, что вы здесь высматриваете? – вдруг раздался сзади чей-то строгий голос.
Обернувшись на него, они увидели незаметно подошедших к ним двоих мужчин в кожаных куртках.
– А вам какое дело? – вопросом на вопрос невозмутимо ответил Сергей.
– Большое.
– Ошибаетесь, товарищи, по-большому здесь не делают, – съязвил Сергей, – Идите-ка своей дорогой!
– Сейчас ты у меня здесь и по-большому, и по-маленькому наделаешь, – вызывающе вскинув голову, процедил сквозь зубы один из мужчин в кожанке.
– Погоди, Лёва, – осадил его товарищ, – Вот моё удостоверение работника милиции, – он достал и показал им красную «корочку», – и нам, как представителям власти, прошу  не дерзить, а предъявить ваши документы и рассказать, что вы здесь делаете.
– Пожалуйста, – не возражал Сергей, и они с Прасковьей протянули «представителям власти» свои документы.
Ознакомившись с ними и отнюдь не собираясь их возвращать, товарищ Лёвы продолжал вопрошать их владельцев: 
– Так всё-таки, что же вы тут высматриваете?
– А почему мы не можем тут смотреть, что хотим? – Сергей и не думал отступать.
– Здесь мы задаём вопросы, а ваше дело отвечать.
– Больно смелый, как я погляжу! – снова процедил Лёва, – Разговорчивый до поры, до времени! – и, поглядев на коллегу, прибавил – Надо их брать с собою, Рома, а там разберёмся!
– Товарищи милиционеры, – выступила вперёд доселе молчавшая Прасковья, – Он тут совершенно ни при чём! – она кивнула на Сергея, – Он хороший! Это я здесь искала себе работу и жильё, а он мне помогал.
– И нашли? – перебил её Роман.
– Да, вот в доме №18 у его старой хозяйки Елизаветы Николаевны.
– У буржуазных недобитков?! – подал голос Лёва, – Вот, Роман, живут же здесь ещё такие оставшиеся после революции недоразумения.
– И всё-таки, – обратился к его более выдержанному товарищу Сергей, –  почему такие строгости по отношению к нам?
– В этих домах на подведомственной нашему отделению милиции территории, товарищ Моисеев, – ответил Роман, возвращая ему и Прасковье документы, – живут служащие горсовета и других советских учреждений, находящихся в непосредственной близости отсюда – в бывшей усадьбе Дурасова. Так, что для всех посторонних, подозрительных и прочих излишне любопытных лиц здесь не место. Надеюсь, всё ясно?
– Ясно.
– Можете быть свободны, молодые люди!
– До поры, до времени! – добавил Лёва, покосившись на Сергея.
И работники местной милиции в кожанках пошли по аллейке в сторону усадьбы. А Сергей и Прасковья пошли своей дорогой в противоположную сторону. Отойдя на порядочное расстояние, Сергей хлопнул себя по лбу:
– Это ж надо, Паша, всю историю про Люблино вам рассказал, а то, что рядом по соседству и Горсовет, и отделение милиции, и прочие службы находятся, забыл предупредить.
– И, главное, что здесь нет «ни одной злой собаки»? – усмехнулась Прасковья.
– Да, «псов цепных» тут хватает – верно службу несут ребята, – Сергей поджал губы, – Не отбили они вам охоту сюда переселяться?
– Настроение подпортили, а что делать? – пожала плечами девушка, – Но ничего, я думаю, приживусь.
– И я так думаю.
– Если вы ещё о чём-нибудь не позабыли предупредить?
– Всё, что знал, уже рассказал.
– И это при вашем красноречии?
– Каюсь и умолкаю, – сказал Сергей.
– Только не насовсем, а то мне будет скучно, – улыбнулась Прасковья.
– Тогда идём за вашими вещичками, Прасковья Михайловна.


2 глава. Школа жизни

1.
Права оказалась в своих предчувствиях Елизавета Николаевна: как только переехала к ней Прасковья, чуть ли не каждый день девушку навещал Сергей. А встретив вместе Новый 1930 год, они уже не расставались. И в маленькой пристройке на заднем дворе дома №18 по Октябрьской улице появилась новая советская семья. Ну, как тут не благодарить Прасковье судьбу за ту случайную встречу в промозглый ноябрьский вечер на платформе Люблино Дачное, подарившей ей любовь, мужа, счастье, дом, работу – новую жизнь!
Правда, всё это время у неё кошки скребли на душе в тревоге за оставшихся на далёкой Тамбовщине отца с матерью и братьев с сестрой. Каждый день она слышала по радио и читала в газетах громкие рапорты о победной поступи сплошной коллективизации в стране, о ликвидации пресловутого кулачества, как класса, и молила Бога за своих родных в Александровке. Но всемогущий и всемилостивейший Господь Бог не услышал её молитв. Наступившей весной пришло письмо из родного села с недоброй вестью о том, что Советская власть лишила её отца и брата с семьёй, лишила здоровья её матери и разорила их вековое родовое гнездо.
В начале лета вместе со старшей сестрой Женей они поехали в Александровку и уже оттуда с помощью брата Егора перевезли к Прасковье в Люблино свою больную мать Василису Васильевну, у которой после недавнего жестокого раскулачивания отнялись ноги. А осенью приехали к ним из деревни и Ольга с Ваней. Так после всех мытарств, выпавших на их долю на неласковой (а где она была в то время ласковой к русскому крестьянству?!) родной тамбовской земле, наконец, восоединилась, да и то далеко неполностью, большая семья Миловановых.
Пришлось на первых порах потесниться молодым, Прасковье и Сергею, в своей дворовой пристройке. Разгородили ситцевыми занавесками свою единственную невеликую комнату, запаслись дровами на долгую зиму и стали жить, как говорится, в тесноте да не в обиде. А тут ещё в следующем 1931 году родила Прасковья Михайловна сына-первенца и назвала его Николаем в честь сосланного в Сибирь своего любимого старшего брата.
Слава Богу, в том же году освободилась одна из комнат в доме на первом этаже, и не без участия его хозяйки Елизаветы Николаевны молодая семья перебралась на своё новое жильё с окнами на тенистую липовую аллейку. Правда, Сергею частенько приходилось сталкиваться в разных местах и в разное время с их соседкой сверху – секретаршей из горсовета, женщиной довольно лёгкого поведения, не оттягощённой нравственными и революционными идеалами, и давать ей прикурить – в обоих смыслах слова. Но для счастливой, любящей мужа и доверяющей ему, Прасковьи, в отличие от их первой встречи во дворе, это было уже не смертельно.
Дождавшись первого своего внука, первой радости в жизни после стольких в ней напастей, стала потихоньку оживать бабушка Василиса. А до этого долгими зимними вечерами она с трудом садилась на постели, опускала на пол свои больные ноги и молча смотрела, как пришедший с работы зять Сергей или вернувшийся из школы сын Егор, наколов дрова, расстапливали печку, как плясали на стене жёлтые сполохи от языков разгоравшегося пламени, как громко стреляли принесённые с мороза поленья, наполняя теплом остывшую за день комнату, а Прасковья или Ольга начинали готовить нехитрый ужин на всю собравшуюся семью.
С первыми весенними погожими деньками, опираясь на поддерживавших её с обеих сторон Ольгу и Егора, выползала Василиса Васильевна во двор. Садилась на завалинку под окном своей одноэтажной пристройки и, прикрыв глаза, грелась на ласковом солнышке. Прихватив с собою хлебных крошек со стола, она кормила ими слетавшихся к ней отовсюду окрестных воробьёв и голубей.
С улыбкой глядя на копошившихся у её ног пичуг, Василиса Васильевна представляла себя в эту пору на своём деревенском дворе, кормящей весело галдевшую домашнюю птицу. И было приятно сознавать, что эту божью тварь, городских пернатых, у неё уже никто не отберёт. А это спокойствие и придавало ей дополнительные силы. Со временем, уже летом Василиса Васильевна сама – по стеночке, по стеночке – стала понемногу ходить и делать хоть какие-то дела по дому.
– Всё теперь по-другому пойдёт, – думала она про себя, – а то хуже нет на свете жить, ничем не занимаясь, и быть кому-то в тягость.
Только порою по ночам, в бессонницу или во сне, не раз напоминало Василисе Васильевне о себе навсегда ушедшее прошлое: то юной горничной у доброй барыни Сабуровой, читающей с нею по вечерам «Евгения Онегина», то разухабистой хмельною свадьбой с рыжим женихом и испуганной невестой, то безутешной горечью от потерь её невыживших детей после первых лет супружеской жизни, то буйными сельскими сходами александровских мужиков и баб в смутное время революций, гражданской войны и антоновщины, то бесчеловечной коллективизацией, подведшей окончательную черту под её тамбовским прошлым.
Но эти невольные воспоминания не были для Василисы Васильевны ностальгией, они лишь пугали её повторением того, что хотелось забыть и на склоне жизни хоть немного отойти, отдохнуть натруженному телу и усталой душе в тишине и покое на новом месте. И так пережитые ею пятьдесят с лишним лет, как пятьдесят с лишним бед, пригнули к земле некогда стройную Василису Васильевну. Стала она из темноволосой пепельно-седой, острые морщины покрыли её некогда молодое и красивое лицо, а голос сел до старчески скрипучего и сиплого, с придыханием на каждом слове.
Так волею судеб оказавшись под одною крышей, отныне жили вместе в доме с мезонином две старушки: Елизавета Николаевна – московская дворянка в старом латанном и перелатанном элегантном платье и Василиса Васильевна – тамбовская крестьянка, в незатейливом наряде, сгорбленная и седая. Одна грустила о прошлом, другая отходила от него. И обе невольно повторяли про себя стихи запрещённого пролетарской властью поэта Сергея Есенина:
                Я теперь скупее стал в желаньях.
                Жизнь моя, иль ты приснилась мне?!
И всё-таки их потянуло друг к другу, таких разных по происхождению и судьбам. Перед бедою все равны, а уж им-то было что вспомнить да только некому пожаловаться, разве лишь самим себе, то есть друг дружке. Когда ежедневно по утрам все уходили на работу или учёбу, в опустевшем доме к Василисе Васильевне и её младшенькому Ванюшке спускалась со своего второго этажа Елизавета Николаевна. Забывалось «дворянство» и «крестьянство» и оставались две побитые жизнью пожилые женщины, солидарные в своих бедах и заботах, и не было конца их разговорам. Что ни говори, а всё лучше вдвоём близким душам!

2.
Ещё только начинала желтеть на деревьях в аллейке первая листва, ещё младшие Ольга и Ваня доживали в Александровке перед отъездом в Москву свои последние дни, а однажды августовским утром 1930 года Прасковья на правах старшей сестры (немощная мать ещё с трудом передвигала ноги) пошла с Егором записывать его в школу. Не успел Егор её закончить в деревне – не дали. Как считали местные активисты, пролетарские школы были не для кулацких детей. А после раскулачивания и переезда в Люблино надо было искать для парня новую школу. Не хотелось Егору ходить недоучкой, а учился он охотно, понимая, что без учёбы немногого добъёшься в жизни.
Ближайшая к ним в Люблино школа под №4, впоследствии №1144, стояла на Садовой (ныне Летней) улице, начинавшейся от дворца Дурасова и шедшей параллельно берегу Люблинского пруда на север до проспекта Ленина (ныне Краснодонская улица). Здание школы, построенное в стиле провинциальной гимназии, было кирпичным, двухэтажным, с входной парадной лестницей посередине и длинными коридорами с чередою классов по обеим сторонам этажей.
Из окон школы просматривался противоположный берег пруда со старыми постройками прошлого века посёлка Текстильщики. В школу можно было ходить по аллейке, то бишь Октябрьской и Кооперативной (ныне Ейская) улицам, но учащаяся ребятня протоптала свою тропинку напрямик через дворцовый парк и через лаз в отогнутых железных прутьях в высоком заборе – так было ближе.
Когда в канцелярии школы Прасковья с Егором заполнили несколько бумаг с необходимыми сведениями о себе, их направили к директору. На двери в его кабинет висела табличка «Директор школы №4 Савельев А. С.». Им оказался пожилой мужчина, с умными и добрыми, но безмерно усталыми, глазами на худом морщинистом лице. Он был так худ, что даже чистый и отутюженный костюм висел на нём, как на вешалке. Видно, эта худоба говорила о кончавшемся лимите отпущенного ему природой телесного и духовного здоровья.
Он был ещё из тех, из «бывших», немногих дореволюционных интеллигентов, преподавателей и руководителей этой школы, которые, как последние из могикан, ещё каким-то образом оставались в ней. Бегло посмотрев в заполненной анкете сведения ещё одного поступающего в его школу ученика, Александр Сергеевич снял очки, устало потёр глаза и, снова надев очки, посмотрел на сидящих перед ним сестру и брата Миловановых.
– Это хорошо, что вы не побоялись сказать о себе нелицеприятную правду, ничего не утаив от руководства школы. Всё тайное однажды становится явным, а в наше непростое время ещё и оттягчающим. Итак, насколько я могу понять из данных вами биографических сведений, в результате недавнего раскулачивания по вашему прежнему месту жительства в Тамбовской губернии вы являетесь «членами семьи врага народа».
– Никакие мы не враги народа! – вызывающе вскинув голову, тут же отозвался сидевший напротив Егор, – И отец наш никакой не враг!
– Юноша, – не повышая голоса, сказал ему Александр Сергеевич, – соблаговолите выйти за дверь и подождите там окончания нашего разговора с вашей сестрой!
Поджав губы, насупившийся Егор встал и неспеша вышел из кабинета в коридор.
– Прасковья Михайловна, – обратился директор к девушке, – я не хочу вас пугать, но горячность вашего брата может сильно навредить ему, и не только ему одному в стенах нашей школы. Всю жизнь я занимался науками и педагогикой, сторонился политики, но теперь я вынужден ею заниматься тоже. Вы сами знаете не понаслышке, в какое время мы живём и какова при этом роль школы в надлежащем воспитании молодого поколения страны Советов. Вот почему мы должны соответствующе реагировать на случаи, подобные вашему, в нашей учебной практике.
– Что же нам делать? – глаза Прасковьи уже готовы были наполниться слезами.
– Подумать над своим поведением и готовиться к осенним занятиям. Вашего Егора я  беру под свою ответственность к себе в школу. Судя по оценкам в вашей прежней сельской школе, парень он грамотный и, надеюсь, прилежный. А для меня это главное. Но я должен быть уверен в его полной лояльности советскому строю и порядкам в нашей школе, чтобы в будущем с его стороны не было никакой подобной самодеятельности в нарушении дисциплины. Так и передайте это вашему брату. Будьте благоразумны и готовы ко всему, хотя и надейтесь на лучшее.
– Спасибо! – от волнения только и произнесла в ответ Прасковья.
– До свидания! – отозвался директор, давая понять, что их разговор закончен.
Всю дорогу из школы домой Прасковья проводила воспитательную беседу с младшим братом. Правда, в отличие от священника на проповеди она стращала Егора вполне земными карами за его неразумное поведение – на будущее. Рослый Егор, в свои пятнадцать лет уже вымахавший ростом выше Прасковьи, молчал и лишь обиженно сопел, не в силах возразить старшей сестре, во многом заменявшей ему родную мать.
– Что ни говори, а всё-таки хочется учиться в школе, найти себе там новых друзей, – размышлял дорогою Егор, – а тут ещё какая-то политика вмешалась. Мало нам было от неё напастей в Александровке, так и здесь житья не дадут?!..
– Ну, вылитый отец, такой же буйный и упёртый, только не рыжий! – искоса поглядывая на брата, одновременно с ним думала и Прасковья, – Хороший парень Егор, но, чует моё сердце, намаемся мы с ним.

3.
Уходящее лето неумолимо отсчитывало свои красные деньки, словно летящие наземь первые пожелтевшие листья. Всё больше деревьев меняло свой скромный летний зелёный наряд на праздничный осенний, расцвеченный яркими разноцветными красками. В ясные и тёплые дни «бабьего лета» полыхали деревья под лучами солнца багряным золотом листвы. Но, отгорев свой положенный срок, это резное невесомое «золото», закружившись в воздушном танце на октябрьском шалом ветру, покрыло сухим, шуршащим под ногами, ковром всю аллейку. А потом разнепогодилось, и шелестевший с утра до вечера мелкий заунывный дождь никак не мог затушить подожжённый листопадом мокрый асфальт.
Только местные трудолюбивые и вечно ворчливые дворники, вооружившись большими мётлами, справлялись с этим прекрасным бедствием природы. Сквозь облетевшие, почерневшие под холодным дождём, ветки в кронах лип стала прозрачнее аллейка, и можно было из своего окна разглядеть соседний дом на её противоположной стороне. С каждым днём всё сильнее подмораживало, и поднимались в серое свинцовое небо сизые струйки дыма из топившихся печей в дачных домиках. Было хмуро и безрадостно, пока однажды утром из раздвинутых оконных штор не хлынул в комнаты свет от первого снега. Он падал крупными мохнатыми хлопьями, и чёрные ветки на деревьях превращались на глазах в белое кружево.
Стало легче просыпаться по утрам, слушая, как за окнами дворник скребёт по асфальту аллейки своей широкой лопатой, сгребая выпавший за ночь обильный снег. Только страшно было вылезать из тёплой постели в остывшую за ночь комнату, сознавая, что за окном декабрьская стужа, и наваливший выше крыши снег с визгом скрипит на улице под ногами спешащих прохожих. Но, когда к концу месяца по аллейке из конца в конец разносился смолистый запах хвои от проносимых ёлок, и в окнах домов появились первые наряженные лесные красавицы, становилось понятным, что на носу Новый год.
Вот он, настоящий весёлый праздник, без какой бы то ни было политики, для души, для детей и взрослых, для рабочих и интеллигентов – для всех, когда в полночь за праздничным (у кого что) столом люди пьют за счастье своих близких, а не за абстрактную мировую революцию и мнимое светлое будущее. Слава Богу, что Советская власть, осудив поначалу рождественские ёлки, как «религиозный предрассудок», в начале тридцатых годов всё же вспомнила о них и, назвав их новогодними, стала праздновать со всем народом.

4.
С некоторых пор в конце года появился ещё один всенародный праздник – день рождения Иосифа Сталина, пришедшего в декабре 1929 года к своему пятидесятилетию единоличным лидером Коммунистической партии и Советского государства. Так на исходе двадцатых годов вдруг оказалось, что в стране победившего пролетариата есть вождь – великий, мудрый и любимый (или ужасный – кому как нравилось).
А начиналась эта монополия на власть, умы и души народа ещё в августе 1922 года, когда XII конференция РКП(б) признала все антибольшевистские партии и течения «антисоветскими», то есть антигосударственными, подлежащими окончательному разгрому. Борьба с инакомыслием в партии велась под знаменем борьбы с троцкистами. Тогда же, в двадцатых годах, был проведён ряд показательных судебных процессов как над правыми, так и над «ультралевыми» партиями, обвинёнными в «диверсиях, терроризме и вредительстве».
Вот когда Сталин показал себя действительно выдающимся организатором, сумевшим в короткие сроки сосредоточить и сохранить в своих руках необъятную власть, о злоупотреблении которой ещё недавно предупреждал в своём «Завещании» В. И. Ленин: о грубости и нетерпимости генсека.
– По мере роста наших успехов всё больше обостряется классовая борьба в стране, – делал вывод в своём очередном выступлении Сталин, – Поэтому, призываю покончить с политической близорукостью и окончательно разгромить троцкистскую оголтелую банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, засевшую в нашей партии.
Всё это и явилось обоснованием массовых репрессий против коммунистов. После этой успешно завершившейся кампании разгрома внутренних врагов большевизма ставшую единомыслящим организмом Коммунистическую партию уже официально называли «партией Ленина-Сталина», повторяя на всех перекрёстках, что «Сталин – это Ленин сегодня», что было, вобщем-то, недалеко от истины. И пошли славословия по адресу Иосифа Сталина, «отца народов», лучшего друга и наставника пионеров и комсомольцев, авиаторов и спортсменов, рабочих и колхозников, поэтов и писателей, верного продолжателя, гениального деятеля, мудрого теоретика, прозорливого политика, стойкого и беспощадного ко всем врагам социализма и прочее, и прочее, и прочее.
И это к концу двадцатых годов было ещё только началом его последующего всенародного обожания, единодушного одобрения и безоговорочной поддержки курса родной партии и её вождя «всех времён и народов». Ещё впереди были кампании по чистке партии и судебные процессы тридцатых годов над ненавистными «троцкистами», «центристами», «уклонистами» и прочими оппозиционерами – представителями старой ленинской гвардии. Ей была уготована незавидная участь полной ликвидации за то, что она имела собственное мнение и видение ситуации с экономическим кризисом в стране, но не имела силы противостоять противоположному мнению вождя.
А разногласия возникли при выборе концепции индустриального развития страны. Концепция Н. И. Бухарина была связана с продолжением НЭПа и включала в себя создание тяжёлой промышленности, добровольное кооперирование крестьян и повышение благосостояние народа. Но эта концепция была отвергнута, а Бухарина обвинили в мелкобуржуазности и в уклоне вправо.
Вторая, левая, концепция была намечена Л. Д. Троцким, но развита и реализована И. В. Сталиным. Сталинская концепция предполагала свёртывание НЭПа, резкое усиление роли государства в экономике, ужесточение рабочей дисциплины и общего режима в стране. Деревня объявлялась вспомогательной силой индустриализации, источником дешёвых ресурсов.
– Наша концепция требует от народа оправданных серьёзных жертв, исходя из угрозы неизбежного нашествия со стороны стран капиталистического враждебного окружения, – говорил Сталин.
Реализация сталинской концепции, ставшей на многие годы «генеральной линией» партии и государства, потребовала огромных капиталовложений, которые в условиях отсутствия иностранных кредитов предстояло изыскать в собственной стране. И они были изысканы через ликвидацию многоукладности, огосударствления всех сфер экономики, резкое усиление государственной эксплуатации трудящихся, вершиной которой стал массовый террор против собственного народа.
Трагическим же символом репрессий стал 1937 год – пик Большого террора, «ежовщины», когда за два неполных года было репрессировано порядка 1 миллиона 700 тысяч человек. Подавляющее большинство из них абсолютно лояльно относилось к Советской власти и пострадали безвинно. Сталин же сам инициировал и организовывал репрессии, утверждал расстрельные списки из сотен тысяч имён и заставлял заниматься тем же членов Политбюро.
Никто не был застрахован от репрессий, затронувших все слои населения: от руководителей страны до простых советских граждан, которых арестовывали прямо на улицах только для того, чтобы обеспечить «квоту подлежащих подавлению контрреволюционных элементов». Семьи приговорённых к лагерным работам или расстрелянных могли быть арестованы местными властями и сверх положенной квоты.
Каждая область, каждый район должны были арестовать, выслать или расстрелять определённый процент лиц, принадлежащих к «чуждым социальным группам». Этот процент спускался сверху, как партийная директива. Безумие планирования и учёта, мания статистики захватили не только сферу экономики, но и определили тактику и стратегию чудовищного террора.
И шли эшелоны за эшелонами репрессированных по абсурдным обвинениям в трудовые концлагеря, внося свою ощутимую лепту в индустриализацию страны на бескрайних просторах Крайнего Севера и Сибири. Впервые после гражданской войны дешёвый труд заключённых стал использоваться в 1928 году на заготовках леса, экспорт которого давал значительную часть валютных поступлений. Советские идеологи называли этот процесс «перевоспитанием трудом». В 1930 году было создано управление лагерей ОГПУ, вскоре переименованное в Главное управление лагерей (ГУЛАГ). В 1934 году число заключённых в лагерях ГУЛАГа составляло 500 тысяч человек, а к началу войны – почти два миллиона заключённых.
Сюда не входят сотни тысяч расстрелянных, умерших под пытками во время допросов, по дороге в лагеря и в самих лагерях. И коммунисты составляли лишь малую часть от общего числа репрессированных – самых обычных людей «из народа». Специальным закрытым постановлением детей репрессированных (а Сталин любил детей!) предписывалось определять в детские дома, а родственники растрелянных, раскулаченных и сосланных на каторгу в Сибирь объявлялись «членами семьи врага народа» (ЧСВН).
Так в соответствии с идеологией большевизма совершалась ещё одна «антикапиталистическая» революция в СССР, претворяя в жизнь тезис великого И. В. Сталина о построении социализма в отдельно взятой стране и требуя для этого всё новые и новые «серьёзные жертвы» сталинской концепции «светлого будущего».

5.
Егор Милованов учился в новой для него люблинской школе №4, не задумываясь до поры, до времени над тем несмываемым клеймом «ЧСВН», висевшим Дамокловым мечом над подобными ему молодыми людьми, пока однажды судьба не напомнила ему об этом. Проблем с учёбой у Егора не было. Увлекаясь техникой, он с удовольствием изучал физику и химию, да и с математикой был на ты. В классе быстро поняли ценность их нового одноклассника, и пришлось Егору давать списывать домашние задания или контрольные работы по этим предметам, правда, пользуясь взамен чужими сочинениями по советской литературе. Что делать, не любил и не читал он пролетарских писателей, всех этих Горьких, Бедных, Весёлых, Голодных и Приблудных – глашатых революции.
И это было полбеды. А ведь ещё надо было ходить на различные школьные патриотические слёты, учить наизусть и хором скандировать со всеми очередные стихотворные агитки и речёвки про то, в какой счастливой стране они живут, и в каком неоплатном долгу они перед ней. Но главное испытание ожидало Егора впереди. Сразу после Нового года их стали готовить к приёму в комсомол. Пока ребята учили устав молодёжной организации, ближайшего резерва партии, ответственные лица изучали их биографии и делали соответствующие выводы и решения по их приёму.
Так скоро достоянием школьной общественности стало то, что их однокашник Егор Милованов – «член семьи врага народа», сын год назад раскулаченного его отца. В предчувствии новой беды Егор с присущей ему горячностью остро переживал появившиеся в школе разные кривотолки вокруг него, когда безжалостно обсуждали и осуждали его личную жизнь. Слыша за своей спиной перешёптывания некоторых чересчур патриотично активных одноклассников, склонявших на все лады его фамилию, он яростно сжимал кулаки и с удовольствием пустил бы их в ход на своих обидчиков, если бы только это ему помогло.
И тут руководство школы вдруг проявило долю понимания и милосердия, успокоив юношу тем, что есть особая статья в законе – сын за отца не отвечает – и предложило ему публично отречься от своего отца под угрозой отказа приёма в комсомол. На что Егор, ни секунды не задумываясь, ответил своим «доброжелателям»:
– Нет, ни за что не отрекусь!
– Тогда забудь про наш советский комсомол!
– Ну и не надо, не принимайте меня в ваш комсомол! – заявил он ошарашенным его смелостью учителям и вожатым, – Всё равно не буду отрекаться от своего отца!
На срочно собранный по этому небывалому случаю в школьной практике педсовет вызвали Егора и, когда он на нём подтвердил свои слова, там всё пытались выяснить, кто же подбил его на такую антисоветскую выходку.
– Я сам решил, – упрямо отвечал Егор, – Проживу и без комсомола, а родного отца не предам!
– Упрямый, как осёл! – кипела праведным гневом пучеглазая пионервожатая школы, – Это возмутительно!
– Какой там осёл?! Хуже! Это аморально!! Безнравственно!!! – округлив глаза, восклицал специально приглашённый в школу представитель из райкома комсомола, чистенький, приглаженный, даже прилизанный, молодой человек.
– Таким нет места в нашем советском обществе! – гудел со своего места статный учитель физкультуры.
– Сегодня он отказывается от комсомола, а завтра?! – красноречиво делая паузу, завуч школы, сухая, поджарая женщина с «металлом» в голосе, обводила красноречивым взглядом сидевших в учительской педагогов и продолжала, – А завтра он Родину предаст?!
Мог ли подумать этот «сухарь» в юбке о том, что через десять с небольшим лет в феврале 1942 года морской пехотинец Егор Милованов отдаст свою жизнь за Родину в кровопролитных боях с фашистами на северо-западном фронте под городом Демянском?! А где в это время была она, завуч-педагог, и иже с ней тот «моралист» из райкома и физкультурник-патриот – это ещё вопрос?!
За окнами школы был тихий зимний вечер, а в ярко освещённой учительской комнате наперебой неслись негодующие голоса педагогов по адресу невозмутимо стоявшего перед ними их ученика Егора Милованова:
– Как он вообще оказался в нашей школе?!
– Да он просто «социально чуждый элемент»!
– Малолетний «троцкист»!
– Антисоветчик!
– Вредитель!
Ещё совсем недавно, в начале учебного года, на том же педсовете обсуждали поведение двоих учеников шестого класса, когда, по словам педагогов, произошёл вопиющий случай не просто нарушения школьной дисциплины, а намеренной политической диверсии. Как часто бывает на перемене, ребята возились друг с другом в коридоре и, случайно задев висевший на стене портрет Сталина в рамке под стеклом, уронили его на пол и разбили стекло. За этот упавший портрет и разбитое стекло учащихся исключили из школы. И ещё неизвестно было, как после этого сложилась дальнейшая судьба тех ребят и их родителей.
И вот теперь снова происшествие. На вновь экстренно созванном педсовете с редким единодушием судили и рядили ещё одного своего ученика преподаватели самых разных дисциплин. И только директор школы Александр Сергеевич, выслушав предъявленные старшекласснику грозные нелепые обвинения и не в меру страстные патриотические восклицания учителей, в конце концов отпустил Егора домой, обязав его придти назавтра в школу с матерью или старшей сестрой.
Потом он постарался успокоить взбудораженных педагогов тем, что, беря на себя ответственность за своего подопечного, никакого криминала в его поступке не усматривает, что в школе и без Милованова хватает других животрепещущих проблем с великовозрастными оболтусами по успеваемости и поведению.
– Просто у Егора, – говорил, обращаясь к педсовету, директор школы, – нелёгкая судьба, и не стоит вам, педагогам, сейчас совсем ломать её. Парень он умный и серьёзный, рано или поздно сам придёт с заявлением о приёме в комсомол.
– Только не в нашу комсомольскую организацию! – тут же безаппеляционно  отрезал секретарь школьной ячейки, «юноша бледный, со взором горящим».
– Разумеется! – невозмутимо подтвердил Александр Сергеевич, – Класс у Егора выпускной, дадим ему доучиться, и уже летом мы его больше не увидем в стенах школы.

6.
На следующий день дома за вечерним ужином сотрудник ОГПУ Борис Лавров, в свои тридцать пять лет с поседевшими висками и квадратным волевым подбородком, поделился со своей женой Евгенией новостью:
– Сегодня в наш отдел управления поступило донесение от одного прилежного осведомителя.
– По-нашему, стукача? – переспросила Женя.
– Осведомителя, – нажимая на это слово, повторил Борис, – Донесение о возмутительном поведении небезызвестного тебе ученика школы №4 в Люблино Егора Милованова и потакании ему в этом директора оной школы. Короче, не просто сговором, а антисоветским заговором попахивает.
– Ох, ты Господи!
– Да, Женька, хорош у тебя братишка. И так твои родные еле ноги унесли из Александровки, так сидели бы здесь, как мыши в норке, ан нет – чёрт знает чего вытворяют!
– А что такого натворил наш Егор? – спросила побледневшая Евгения.
– Да ему отец родной дороже комсомола!
– А разве это плохо?
– Плохо за это будет потом.
– Борис, он же совсем мальчишка.
– Ему больше четырнадцати, а, значит – уже подсуден.
– Мы и так судьбой наказаны.
– Тем более надо думать, что делаешь.
 – Боря, – дрогнул у Жени голос, – ты не допустишь, чтобы вслед за нашим отцом и одним братом мы лишились и второго. Так у нас в семье совсем мужиков не останется.
Борис в сердцах бросил ложку на стол и, подперев рукою лоб, о чём-то надолго задумался. Евгения тоже молчала, стараясь ничем не беспокоить мужа в его нелёгких раздумиях.
– Ладно, попробую сделать, что в моих силах, – наконец, сказал он, – это же и меня касается, – и, посмотрев на жену, добавил, – А ты завтра же езжай в Люблино и прочисть мозги своему брату, если ему ещё жизнь дорога. Только про меня никому ни слова!
За окном дома на Рогожской заставе шёл снег. Тянуло холодом из-под щелей в  старых оконных рамах. Морозной в тот год выдалась зима, но и у неё был свой конец.
В начале апреля наступила дружная весна. Почернели и осели наметённые сугробы. Зажурчали весёлые ручьи, ослепляя солнечными бликами. Через неделю-другую раннего тепла сошёл снег. На подсохшей земле сквозь прошлогоднюю палую листву зелёными иглами пробилась свежая молодая трава. Липовая аллейка в Люблино окуталась лёгким акварельным облаком первой листвы, клейкой и душистой. Птичий щебет прилетевших стай наполнил распустившиеся кроны деревьев. А на Первомай зацвели белой кипенью вишни и яблони в садах деревенских домов вдоль Московской улицы.
Вопреки нехорошим предчувствиям после случившихся минувшею зимой разбирательств Егора на удивление больше не трогали и более того дали спокойно закончить школу. Чем он и воспользовался. Успешно сдав выпускные экзамены и с радостью покинув сей строгий «храм науки», Егор вступил во взрослую трудовую жизнь. И если он ещё легко отделался, то для директора школы это даром не прошло. Когда тем же летом Прасковья повела Ванюшку записывать в первый класс школы №4 на Садовой улице, то на двери кабинета директора школы она увидела табличку с новой фамилией – Кувалдин У. Х.
Новый директор, толстый, круглолицый, с отвислыми щеками, как у хомяка, с трудом  помещался за своим столом и, изнывая от летней жары, ежеминутно обмахивался амбарной тетрадью. Едва узнав, кто к нему пришёл, он, недоверчиво глядя на маленького младшего брата небезызвестного ему строптивого Егора Милованова, стал грозить Прасковье с Ванюшкой всевозможными карами за малейшее повторение подобного зимою случая, потом снизошёл и записал малыша в первый класс.
– Эх, Егор, Егор! – грустно вздыхала вечером дома Прасковья, рассказывая брату об увиденной днём нежданной перемене в школе, – Подвели мы с тобой хорошего человека. Где-то он сейчас, дай Бог ему здоровья!
Егор в ответ молчал и лишь громко сопел, чувствуя себя виноватым.
А уже осенью, как-то раз при встрече под большим секретом Евгения Лаврова поведала своей сестре Прасковье о том, что сразу же после летних выпускных экзаменов прежний директор школы №4 Савельев А. С. за «антисоветскую агитацию и враждебные политические установки в области образования» был арестован, как «социально опасный элемент», лишён всех гражданских прав и отправлен в лагерь ОГПУ.
Так человек, всю жизнь в поте лица трудившийся на ниве образования, сея «разумное, доброе, вечное», воочию увидел, как выросший на этой ниве страшный чертополох большевизма безжалостно забил проповедуемые им ростки гуманизма и милосердия, неотъемлемые части цивилизованного общества и живой человеческой души. Увидел и содрогнулся, познав все «прелести» новой господствующей коммунистической идеологии на собственной несчастной шкуре.


3 глава. Тридцатые годы

1.
Подмосковное Люблино, ставшее для семьи Миловановых второй малой родиной, к концу 1920-х годов мало чем отличалось от их далёкой Александровки. Те же деревенские избы утопали в зелени садов, белоснежно цветущих по весне и пламенеющих осеннею листвой. Дачные домики смотрели своими окнами в тенистые липовые аллеи, улочки и переулки, тишину которых нарушали стук копыт запряжённых в повозки лошадей, редкие машины да шум проносящихся неподалёку поездов железной дороги. Лишь на центральной Московской улице стояло несколько невысоких каменных зданий. В противоположном конце улицы начинались поля орошения, а перед ними располагались серые кварталы приземистых бараков.
В начале тридцатых годов, словно вспомнив о своём статусе подмосковного города, стало Люблино активно строиться. Чуть ли не вся Московская улица была объявлена ударной стройкой социализма. От Октябрьской улицы и до завода им. Л. М. Кагановича возводились пяти- и шестиэтажные кирпичные дома, оштукатуренные и покрашенные в весёлый розовый цвет – в основном для работников литейки. Ну, а как иначе, если сказал товарищ Сталин вещие слова: «Жить стало лучше, жить стало веселее!»
До Октябрьской революции 1917 года завод Кагановича носил имя своего прежнего хозяина – француза Можиреза. Новая власть любезно освободила его от этой должности, прогнав восвояси на его историческую родину, и национализировала предприятие, дав ему имя нового коммунистического идола. Но ставшее нарицательным для местных жителей имя фабриканта-француза настолько закрепилось в их памяти, что они ещё долго называли им окрестности завода.
– Ты куда?
– На Можирез.
– Где ты был?
– На Можирезе.
От железнодорожной станции Люблино Дачное брала своё начало Вокзальная (ныне Кубанская) улица. На её перекрёстке с Московской возвели большой красивый угловой дом со сквозными арками во двор, ажурными решётками балконов и узорными лепными карнизами. В народе его прозвали «татарским» из-за того, что был он заселён в основном татарами, купившими себе квартиры в нём.
Это к концу двадцатого века потянется в Москву народ с юга, жители «братского Кавказа» с их коммерческой и криминальной жилкой. А до и после войны в Люблино было много татар, работавших дворниками. Их охотно брали на эту, считавшуюся непрестижной, работу, так как были они исполнительными и, самое главное, непьющими, свято чтившими заповеди Корана, запрещавшего пить мусульманам.
Помимо уважения со стороны это, видно, давало им немалую экономию в средствах по сравнению с изрядно поддававшими отечественными дворниками. Вот и покупали приезжие татары квартиры в большом доме на центральной улице, в отличие от многих коренных москвичей, вкалывавших за гроши на заводах и стройках и всю жизнь ютившихся в многонаселённых коммуналках или в своих домах-развалюхах.
Что касается учреждений торговли: если и было в двадцатых годах в Люблино два-три ларька госрозницы, несколько частных лавочек, винно-гастрономический магазин «Конкордия» да ещё одна частная пекарня, то уже в тридцатых годах в связи с массовым строительством жилых домов первые этажи в них, как правило, отводились под магазины. Три такие торговые точки только и были на слуху у жителей подмосковного города.
Это «Милицейский» магазин – в соседстве с райотделом милиции на углу Вокзальной и Кооперативной, «Серый» универмаг в доме, построенном из серого кирпича на перекрёстке Московской и улицы Калинина (ныне Краснодарская) и «Белый» магазин на перекрёстке Октябрьской и Московской улиц в двухэтажном доме, выкрашенном снаружи белой краской с продмагом на первом и универмагом на втором этаже, куда вела парадная лестница с каменными ступенями посередине здания.
Все три названия – «Белый», «Серый» и «Милицейский» наряду с «Можирезом» быстро стали нарицательными и в просторечии употреблялись так, что в отличие от посторонних местные жители с полуслова понимали друг друга, заведомо зная, о чём идёт речь. Встречались этак тихим вечерком где-нибудь на аллейке кумушки-соседки и начинали обмениваться новостями:
– А что я намедни в «Белом» купила, только постоять пришлось.
– В «Сером» тоже большая очередь была: видать, что-то выбросили.
– Я вчера в «Милицейском» полдня простояла – вот это очередь!
– И на Можирезе надысь народ за чем-то ломился – шуму было!
Вот как раз в «Белый» магазин рядом с её домом и устроилась работать Прасковья Милованова через год после рождения у них с Сергеем первенца. Уходя по утрам на работу, она оставляла мальчика на попечение бабушки Василисы, а днём, когда иногда выпадала свободная минута, бегала домой проведать своего малыша. Работала она в хлебном отделе магазина, отпуская покупателям булки да сайки, батоны да буханки. При этом сами женщины ежедневно разгружали увесистые лотки с привезённым из пекарни ещё тёплым, свежеиспечённым хлебом, от которого шёл такой ароматный дух, что только слюнки текли и урчало в пустом желудке.
Попробуй покрутись целый день за прилавком вокруг этого соблазнительного хлеба, как «кот вокруг сметаны» – отпускали-то его по карточкам. Ещё в феврале 1929 года, как только хвалёный НЭП приказал долго жить, исчезнувшие несколько лет назад продуктовые карточки опять появились в городах. Вследствие резкого понижения цен на закупку сельхозпродукции крестьяне отказывались продавать её по тем смехотворным ценам, что предлагало им государство.
И вновь началось обнищание населения, связанное с закрытием большей части коммерческих магазинов и лавок ремесленников, считавшихся «капиталистическими предприятиями» и подлежавшими ликвидации. Страна погружалась во всё более глубокий экономический кризис, а её руководство лихорадочно искала врагов, ответственных за него. Приписывая трудности в экономике так называемым вредителям, власти без колебаний «ставили их к стенке», но хлеба от этого больше не становилось.
Каждый вечер, вернувшись с работы домой, Прасковья чувствовала, как за целый день нахождения за прилавком у неё отваливаются ноги, а от людских голосов бесконечной очереди в хлебный отдел гудит голова и слипаются глаза. Но надо было поухаживать за ребёнком, сварганить нехитрый ужин и дожидаться мужа. Сергею тоже приходилось несладко, когда после нелёгкого трудового дня в железнодорожной мастерской, наскоро отмыв чёрные руки и чумазое лицо, он бежал на вечерние занятия в рабфаке, где, мужественно борясь от усталости со сном, он добросовестно грыз гранит науки.
Но больше всех досталось младшей Ольге. Устроил её Сергей на работу к себе на станцию Люблино в бригаду путевых обходчиков. И работала худенькая, невысокого росточка Ольга в компании таких же двадцатилетних девчонок, разбавленных двумя-тремя худосочными парнями под руководством вечно чем-то недовольного бригадира по фамилии Крук. За глаза его называли Хрюк и не любили за то, что, палец о палец не ударив, он этим указующим перстом лишь очерчивал им в воздухе ежедневный фронт работы. Вот и ворочили девчонки на ремонте путей тяжеленные просмоленные шпалы и заколачивали в них стальные костыли, лишний раз убеждая в силе слабого пола.
Через несколько лет напряжённого труда на железнодорожном транспорте, оттянув себе все жилы на руках и едва не надорвав живот, ушла Ольга в дворники, отбирая хлеб насущный у люблинских татар-монополистов. В зимние морозы по утрам она сгребала широкой деревянной лопатой выпавший снег, колола тяжёлым ломом намёрзший лёд и посыпала песком дорожки, в летнюю жару сметала метлою пыль с тротуаров, а по осени, в дождь и ветер, убирала обильную опавшую листву и не менее обильный круглогодичный людской мусор вдоль аллейки и возле Белого магазина.
А вот Егора не прельстила работа на железной дороге даже по соседству с домом и родными людьми. Парень с характером, «буйный и упёртый, как отец», по словам его сестры, после школы поступил в ремесленное училище при заводе Кагановича и на втором году обучения уже проходил производственную практику в литейном цехе. Работа там была не сахар, но силы, энергии и смекалки у Егора хватало, и ему было чертовски приятно наряду со всеми приносить домой свои невеликие, но честно заработанные деньги и полагающиеся продовольственные карточки.
Ну, и самый младший из Миловановых Ванюшка учился в той же школе, в которой надолго оставил по себе память его брат. Но в отличие от него не хулиганистый и тихий мальчик занимался лишь учёбой, на которую у него вполне хватало терпения и способностей. Учился он охотно, без напряга оканчивая класс за классом с похвальной грамотой за успехи в учёбе и поведении.
Каждый день после школьных занятий приходил Ванюшка домой, помогал по хозяйству матери, пока та сидела с маленьким внуком Колей, и за неимением своего угла в их комнатушке на четверых брал свою сумку с книжками и, если позволяла погода, шёл на задний двор. Там, за уборной, сидя на каком-нибудь ящике, он в уединении делал заданные на дом уроки, слушал пенье птиц, читал да мечтал о чём-то более возвышенном, нежели то, что было у него перед глазами.

2.
– Ну, что, товарищи родственники, братья и сёстры, – Прасковья с улыбкой оглядела всех сидящих за столом, – уже второй час ночи пошёл, пора на боковую. Бабушке нашей надо отдыхать, да и Ванюшка уже носом клюёт.
Услыхав своё имя, задремавший было, мальчик вскинул голову и вопросительно посмотрел на сестру. Но та уже встала, и за ней поднялись остальные – Василиса Васильевна, Ольга, Егор.
– Давай, Ванечка, забирай с собой со стола все конфеты и спать, – добавила Женя.
– А вы, мужички, проводите их и покурите на улице, – обратилась Прасковья к Сергею и Борису, – а мы с Женей пока уберём со стола и постель постелим.
«Мужички» не возражали, нахлобучили шапки, накинули на плечи пальто, сунули в карманы сигареты и пошли вслед за остальными Миловановыми, уже одетыми, из комнаты на двор. А на дворе была ночь, показавшаяся после светлого помещения совсем непроглядной. Была она ясная, звёздная и морозная – первая ночь только что наступившего Нового 1933 года. Так неожиданно получилось, что впервые они отмечали его все вместе.
В последний день предыдущего года, когда уже за окнами сгущались ранние зимние сумерки, к Миловановым неожиданно приехали Женя с мужем Борисом. Посидели у Василисы Васильевны, надарили гостинцев ей и Ванюшке, потом прошли к Прасковье сказать, что приехали вместе с ними встречать новогодний праздник, что все траты, вино и закуску, они берут на себя – вот, мол, всё в сумках привезли с собою. И, больше ничего не объясняя немало удивлённым хозяевам, принялись хлопотать по хозяйству.
Как тут было не удивиться Миловановым, когда, зная, что муж Евгении работает в органах, которым они навек обязаны покойным отцом и братом, они без нужды и не общались с ним. А и нужды за эти годы не было. И вдруг этот Новый год за одним, накрытым у Прасковьи, столом. Правда, вышла новогодняя встреча не такой уж и радостной. Проводили старый 1932 год, помянув при этом тех, кого уже не было с ними. В полночь, с последним ударом кремлёвских курантов, донёсшихся из чёрной картонной тарелки радио, висевшей в комнате на стене, дружно встали и выпили за наступивший новый 1933 год и за любимого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина.
Потом сели и вкусно – в кои-то веки за последнее время – закусили, чем Бог послал, а, вернее, послали грозные органы через своего представителя Бориса Лаврова. Что ни говори, а, видно, ценит ГПУ свои кадры. И уже потом потихоньку разговорились. Только говорили о том, какой нынче хороший стол, какие у нас хорошие органы и какая хорошая жизнь, если на столе такое изобилие. Говорили и всё косились на хмурого Бориса, молча сидевшего со всеми за столом, но почти ничего не пившего и не евшего. Косились и удивлялись про себя, зачем же тогда он приехал к ним, если чем-то не доволен. Так и час пролетел.
Проводив Василису Васильевну с детьми до их комнатушки в пристройке и пожелав им «спокойной ночи», мужчины остались постоять на заднем дворе. Сергей достал пачку с сигаретами и предложил Борису. Тот молча предпочёл свои. Чиркнув спичкой и прикрыв её ладонью от ветра, Сергей поднёс огонь Борису, на миг осветив его чем-то озабоченное лицо. На этот раз Борис не отказался, прикурил, слегка кивнув головой, и, глубоко затянувшись, снова не проронил ни слова.
– Странный человек, – подумал о нём Сергей, – Даже в новогоднюю ночь, верно, о делах думает. Хотя разве там могут быть другими?! При такой работе станешь странным!
Несмотря на позднюю ночь, в доме №18 ещё не спали. В окнах обоих этажей горел свет, за занавесками мелькали тени его жильцов, и где-то даже пели вразнобой застольную песню. А у забора во дворе соседнего дома в темноте виднелись такие же красные огоньки от сигарет, и слышались чьи-то приглушённые голоса.
Не зная о чём говорить с гостем, Сергей курил и, поглядывая в ночное небо, искал глазами падающие звёзды, чтобы успеть загадать желание. И гость так же молча курил, только внимательно осматривал со двора дом и освещённые в нём окна, смотрел по сторонам на соседние дома, и в его внешне спокойном лице присутствовала какая-то одна, напряжённая, невысказанная мысль.
Но вот полетели под ноги в снег бычки от выкуренных сигарет, и можно было идти в дом.
– Давай пройдём к входной калитке и там ещё немного постоим, покурим! – думая о чём-то своём, неожиданно предложил Сергею Борис.
Пожав плечами, тот кивнул в ответ, и они не спеша пошли по двору. Под ногами громко скрипел снег, изо рта шёл пар, и понемногу начинал пробирать мороз, залезая под мышки наброшенных на плечи пальто. Сергей невольно передёрнул плечами, но шёл, чувствуя, что Борис неспроста предложил ему пройти туда. Остановившись у калитки, они закурили по второму заходу. Только, если для чего-то на заднем дворе Борису помешали свидетели, здесь их было ещё больше.
По аллейке в этот ночной час ходили весёлые молодые пары, а то и целые компании, в разных концах её пели, смеялись, играли в снежки. В этом своём праздничном веселье взрослые на время становились детьми, понимая, что скоро пройдёт эта счастливая новогодняя ночь, и завтра всё вернётся на круги своя – всё та же беспросветная нищета с продовольственными карточками, тот же ежедневный тяжёлый труд за гроши, «обострение классовой борьбы» и прочее, и прочее.
– Ладно, Сергей, пошли спать! – бросив недокуренную сигарету, с сожалением в голосе сказал Борис и первым пошёл в дом. Сергей молча последовал за ним.
Прошли холодным тёмным коридором, из которого за дверьми были слышны приглушённые голоса соседей, и вошли к себе в комнату. В ней царил полумрак. На столе, в маленьком блюдечке, горела, потрескивая, свеча. Её жёлтое пламя отражалось на блестящих шарах наряженной небольшой ёлки, стоящей в углу. Женщины в отсутствии мужчин приготовили постели для ночлега и, стоя у детской кроватки мирно посапывающего маленького Николки, тихо переговаривались  между собой.
– Ну, что, мужики, замёрзли? – увидев их, спросила Прасковья, – Может, чайку?
– Может, чайку, а, может, что и покрепче, – улыбнувшись, ответил Сергей и посмотрел на Бориса.
Тот был не против, и они пошли к столу. Сёстры расставили на нём чашки, стопки, разложили остатки закуски, хлеб, сахар. Сергей достал вино и разлил его на четверых. Прасковья принесла вскипевший чайник и заварила чай. Когда же все четверо уселись за стол, чтобы ещё раз выпить за Новый год с пожеланиями друг другу в нём добра – а вдруг сбудется?! – неожиданно попросил внимания Борис.
– Не хотелось бы перебивать вам аппетит и портить праздничное настроение, но что делать, – тихим, но твёрдым голосом, не терпящим никаких возражений, заговорил он, – Как там у гоголевского «Ревизора»: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие»? – и, переглянувшись с женой, продолжил, – Так вот мы с Женей и приехали к вам с таким известием. А вы, поди, всё удивлялись, каким это ветром нас занесло к вам сюда? Ну, да ладно, всё это присказка, теперь слушайте сказку и мотайте себе на ус или у кого, что там есть.
Он говорил, поглядывая на каждого сидящего рядом с ним, периодически замолкая и прислушиваясь к ночным звукам извне – у стен и дверей, как известно, тоже бывают чуткие уши.

3.
– Как вы знаете, сразу после окончания гражданской войны большевики отменили наследие былого – паспорта, и очень гордились этой мерой. «Паспортная система, – не раз говорили они, – была важнейшим орудием в так называемом полицейском государстве. Советское право не знает паспортной системы». 
Однако на днях, 27 декабря уже минувшего 1932 года, нашим правительством принят закон о внутригосударственном паспорте. Всем взрослым городским жителям, достигшим шестнадцати лет, не лишённым гражданских прав, работающим по специальности и имеющим постоянный заработок, специальные службы будут выдавать паспорта. Эти паспорта действительны только при наличии прописки, да и то в «закрытые города», такие как Москва, Ленинград, Киев, Одесса, Минск и другие, можно вьехать только по специальному разрешению. С пропиской люди могут получать продуктовые карточки и право на жильё.
Всё это было бы не так страшно, если не принимать во внимание одного, главного – для чего вводится эта пресловутая паспортизация. Во вступлении к данному закону обозначено: для ликвидации «социального паразитизма», ограничения проникновения в города кулаков и их рыночной деятельности, ограничения исхода сельского населения и сохранения чистоты городов. И это не просто слова. При паспортизации будут проводиться операции по «очистке» городов от нежелательных категорий населения, выявления на промышленных предприятиях бывших белогвардейцев, бывших кулаков и других «чуждых и преступных элементов». Наши органы тоже будут задействованы в данных операциях, потому-то я и говорю вам об этом заранее.
Те, кто не сможет получить паспорт, будет вынужден покинуть места проживания в срок до десяти дней с запретом на устройство в другом городе, даже «открытом». Остаётся два пути: либо в ссылку на поселение, либо в село, в родной колхоз. И то и другое не гарантирует вам спокойной жизни. Про ссылку говорить не буду, наверное, вы сами знаете о ней из писем от ваших родственников, – Борис красноречиво посмотрел на Прасковью.
А в деревне ещё хуже – голод, великий голод. С прошлого года счёт умерших пошёл на миллионы. Несчастные крестьяне питаются травою и древесной корой, а кое где и человечиной. А правда о нём, голоде, в государственных интересах замалчивается. Всё это следствие недавней насильственной коллективизации и раскулачивания. Столкнувшись с бегством крестьян из разорённых хлебозаготовками сёл в города с элементарной целью «выживания», наше правительство своим законом о паспортизации фактически приговаривает их к голодной смерти. Хотя, конечно, как говорит товарищ Сталин: «нет человека – нет проблемы».
Но и это ещё не всё. Будет проводиться милицейский контроль и массовые облавы на людей без документов, а каждую неделю службы ОГПУ будут «производить чистки» на вокзалах и рынках «закрытых городов». Так, что, если даже у вас есть паспорт, а он случайно остался дома, вы будете тут же взяты службами контроля и, как «деклассированный элемент», высланы из родного города далеко и надолго. Отныне паспорт должен быть с вами, помимо дома, везде: на работе, в магазине, в кино, в сортире, в бане – уж не знаю, как и где, но при вас везде.
Борис на минуту замолчал и отхлебнул из чашки остывшего чаю. Молчали и сидевшие с ним рядом за столом. За окном морозной дымкой постепенно опустилась на аллейку ночная тишина. Тихо было и в доме, только где-то в глубине его что-то слегка поскрипывало: то ли от крепчавшего мороза, то ли под чьими-то крадущимися шагами.
– Не сегодня-завтра, – вполголоса продолжал Борис, – этот закон будет опубликован в газетах и объявлен по радио, как новая победа социалистической законности и неустанной заботы партии и правительства о советском народе. Так что мне можно было бы и не говорить вам всего этого, но уже с января месяца начнут «копать» органы ОГПУ и «стучать» сознательные граждане о «бывших» и «чуждых» элементах в нашем обществе, а ответственные лица будут носом землю рыть, чтобы обеспечить впечатляющие показатели операции «по паспортизации» населения.
Однажды вам, Миловановым, здесь повезло, зная ваше отношение к политическим структурам власти, – Борис перевёл взгляд с Прасковьи на свою супругу, – На этот раз, учитывая ваше «славное» семейное прошлое, всё может быть гораздо сложнее с получением паспортов. То, что в моих силах, я постараюсь сделать для вас; как – это мои трудности. А вот всё остальное, о чём я только что предупреждал, уже зависит от вас самих. И ещё запомните: сегодня ночью я вам ничего не говорил. Мы вместе тихо-мирно встречали Новый Год и пили за всё хорошее: за вождя, за партию, за социализм. Да и встречали-то вместе, наверное, первый и последний раз – не стоит больше. И мне спокойней будет, и вам меньше хлопот.
– Да нам почаще бы такие хлопоты – всё веселее! – отвечала ему Прасковья.
А вот Сергей не разделял благодушия своей супруги.
– Всё ясно, но одно не понятно, – недоверчиво глядя на Бориса, произнёс он, – Как такие доброжелатели, как вы, Борис, могут работать в наших грозных беспощадных органах?! Что-то тут не так.
– Это вы верно, Сергей, заметили: трудно таким доброжелателям, как я, работать в наших бдительных органах, – не стушевался Борис, только в глазах его появился злой блеск, – Но мы работаем и весьма успешно.
– Успешно рискуете головой, раскрывая перед нами свои тайны? – прищурился Сергей.
– Не верите моему бескорыстию? Боитесь, что я не такой, как вы? По-вашему в ОГПУ работают одни идейные фанатики, маньяки и садисты? – с горечью сказал Борис и вдруг взорвался, – А вы знаете, что минувшей осенью у меня на родине, в Самарской губернии, от голода умерли старики-родители и малолетние племяши, а от родной деревни в тысячу человек в живых осталось несколько дворов? В это вы можете поверить?! – с этими словами под кожей щёк его так и заходили желваки.
 – В двадцать первом пережили голодомор с божьей помощью из-за границы, а тут в голодный год всё подчистую вымели в крестьянских амбарах хлебозаготовщики, ни стариков, ни детей не пощадили! – Борис в сердцах хватил кулаком по столу так, что зазвенела стоявшая на нём посуда, и едва не упала свеча, – Как мне прикажете ко всему этому относиться? Да что я – не человек, что ли?! У меня и так после этого кусок в горло не лезет. Своим помочь не смог, так хоть для вас что-нибудь сделаю, чтобы совесть не грызла.
– Боря, успокойся и не стучи, а то ребёнка разбудишь! – Женя положила свою мягкую ладонь на его сжатый кулак, – И не переживай так – всё будет хорошо!
– Ребёнок проснётся – не страшно, а вот соседей будить бы не хотелось, – добавила Прасковья, а про себя подумала: что, если бы два года назад при раскулачивании они не уехали из своей Александровки, тоже могли бы не пережить разразившегося в тридцать втором году страшного голода; значит, что Бог не делает – всё к лучшему? а как же тогда отец и брат с семьёй, сгинувшие в Сибири?..
– Извини, Борис! – присоединился к ним Сергей, – Извини, не знал о твоей беде! Всем сейчас несладко, у каждого своё горе. Время такое, лихое, что никому не доверяешь и не надеешься на помощь. А тебе спасибо за всё, и дай Бог здоровья!
– Ну, вот и помирились. А теперь допивайте, кто чего хочет, и ложитесь спать, – на правах хозяйки заключила Прасковья, – А то вон милиция по аллейке шастает: увидит нас через окно, заподозрит в нас заговорщиков да всех четверых арестует.
– Ничего, я их сам арестую, – подхватил её шутку уже оттаявший Борис. 

4.
Через полчаса в комнате было уже темно и тихо. Правда, несмотря на позднее время, не слышалось привычного сладкого посапывания спящих её обитателей. Не сразу каждый из них уснул в эту новогоднюю ночь. Лежали и пережёвывали в своих головах только что услышанное и гадали, что будет с ними и близкими им людьми. Как говорил один поэт-классик:
«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся;
И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать».
Один только Борис, издёрганный нервотрёпкой последних дней, быстро уснул с чувством исполненного долга. Спал, не ведая ни сном, ни духом о том, что боком выйдет ему этот новогодний визит к родственникам жены вследствие недремлющего ока и всепроникающего слуха бдительных органов безопасности.
А за окнами в ночи потрескивали от мороза деревья, и дрожали рассыпанные по чёрному небосводу звёзды. Таким наступило первое января. А впереди будут ещё триста шестьдесят четыре дня 1933 года, в течение которых жителям городов страны Советов будут выданы десятки миллионов паспортов, сотни тысяч людей их не получивших покинут места проживания, а многие и сами заранее съедут при одном объявлении операции паспортизации. Милицейский контроль, массовые облавы и «чистки» на вокзалах и рынках поспособствуют изгнанию ещё сотен тысяч человек.
Многие тысячи будут задержаны за нарушение паспортного режима, посажены без суда и следствия, высланы по графе «деклассированные элементы», кто со статусом спецпоселенца, кто без оного, а кто отделается штрафом, обогатив грошами родную милицию. Будут арестованы и депортированы к местам работы в Сибирь несколько тысяч цыган из Москвы, тысячи бывших белогвардейцев и бывших кулаков – все «социально опасные и чуждые элементы», мешающие советскому народу строить светлое социалистическое будущее.
А в это время в подмосковном Люблино на Октябрьской улице, замирая в страхе от ночного света фар и звука мотора проезжающих по аллейке зловещих «воронков», будут день за днём жить и строить непритязательный уют в комнатушках дома с мезонином несколько родных мне людей. Будут жить и время от времени по мере надобности доставать «из широченных штанин дубликатом бесценного груза» свой «серпастый и молоткастый», законный советский паспорт.

5.
Правда, ещё до того, как эта «законная книжица» оказалась в «широченных штанинах», как-то раз среди бела дня натерпелась Прасковья страху не меньшего, чем от ночных «воронков». Было это в конце мая. Только что отцвели яблони и вишни, и облетевшие лепестки покрыли лёгким белоснежным ковром землю в люблинских садах. Зацвели липы, и, пробудившись от зимней спячки, дружно налетевшие голодные пчёлы озабоченно возились в кронах деревьев на аллейке. Скоро должны были зацвести тополя – время, когда летит неуёмный тополиный пух по округе, в двери и окна, забиваясь во все щели и укромные места.
Один из таких тополей, высокий, раскидистый, в три обхвата, стоял во дворе дома у Миловановых. Ежегодно, в начале лета, он, словно новогодняя ёлка игрушками, покрывался гирляндами пуха, и не было от него спасения. Вот накануне его цветения, когда после черёмуховых холодов снова вернулось тепло, Прасковья вышла в первой половине дня во двор погулять со своим первенцем Николкой. У подножия старого тополя Сергей сколотил для сына песочницу, принёс три ведра песка, и двухлетний мальчуган с удовольствием лепил куличики под маминым присмотром.
В тот день всё было, как обычно. Под тенью зелёного тополя Николка возился в песочнице. Рядом стояла Прасковья, смотрела за сыном да кидала рассеянный взгляд на проходящих мимо их дома по аллейке прохожих. И тут она увидела, как к их забору подошли двое молодых людей в белой гимнастёрке со скрещёнными ремнями и в фуражке с красным околышем. Остановившись у калитки, они постояли некоторое время и, кидая явно заинтересованный взгляд на дом, о чём-то тихо говорили между собой. Потом один из них кивнул другому на стоящую во дворе Прасковью и подтолкнул его к калитке. Тот открыл её и пошёл по двору к женщине с ребёнком под старым тополем, а его товарищ с интересом наблюдал за ним.
У Прасковьи похолодело на сердце. Не иначе, как товарищи из компетентных органов пожаловали, и не просто так – просто так они не ходят. Правда, дом большой, и народу разного хватает, но, если уж пришли, то не иначе, как по их, Миловановых, душу. Самое печальное, что начнут проверять документы, а документы на прописке, и паспорта их будут готовы лишь через неделю. Есть обыкновенная серая бумажка с печатью, подтверждающая их паспортизацию.
А, если этого им будет мало, и для выяснения личности её арестуют, как об этом сообщить своим? Как быть: Сергей, Ольга и Егор на работе, Ванюшка убежал в школу, а матери с утра не здоровилось, и она не вставала с постели в своей комнате на заднем дворе. Всё то время, пока военный не спеша шёл к ней по двору, о чём только не передумала Прасковья. Даже Николка бросил савок с ведёрком и уставился на подходящего дядю в форме.
– Здравия желаю! – подойдя к женщине, отдал честь офицер.
– Здравствуйте! – выдавила из себя Прасковья.
– Это дом №18 по Октябрьской улице?
– Да.
– Вы здесь живёте?
– Да.
– Давно?
– Да.
От волнения у Прасковьи пересохло во рту, и не было сил что либо добавить к своим немногословным ответам.
– Ну, всё, – подумала бедная женщина, – сейчас допросит, потом повяжет и поминай, как звали.
– Тогда вы должны знать жильцов этого дома, – продолжал допрашивать военный.
– Да, – кивнула Прасковья.
– Маргарита Павловна Лоханкина здесь проживает?
– Да.
– А где именно, в какой комнате? – молодой человек перевёл свой взгляд на дом, – Сами понимаете, чтобы не беспокоить без нужды других жильцов.
И тут Прасковья встрепенулась: Господи, не к ним пришли!
– Ах, Рита! – улыбнулась она незнакомцу и радостно заговорила, – Её комната на втором этаже сразу за лестницей, а вход прямо с этой террассы.
– Спасибо! – молодой человек слегка замялся, – Не знаю вашего имени-отчества.
– Прасковья Михайловна, можно – Прасковья.
– Видите ли, Прасковья Михайловна, мне порекомендовали в горсовете Маргариту Павловну, как хорошего специалиста по немецкому языку, и она может дать несколько домашних уроков. Не знаете, дома ли она сейчас?
– Да-да, дома, мы утром виделись с ней на кухне.
– Ещё раз спасибо, Прасковья Михайловна, и извините за беспокойство, – козырнул ей вежливый военный, повернулся и пошёл к открытой двери на террассу с торца дома. Только прежде, чем зайти в дом, Прасковья заметила, как он на пороге обернулся и с едва заметною улыбкой кивнул своему товарищу у калитки. После чего тот махнул ему рукой и скрылся за деревьями аллеи.
И тут до Прасковьи дошло, в чём дело:
– Знаем мы этих «специалистов по немецкому языку»! – усмехнулась она про себя, – Очередной клиент у нашей Ритки. Уже по военным пошла баба. Смех и грех. Вот только напугал он меня, чёрт его дери!
– Николка, – обратилась Прасковья к сынишке, – пойдём по аллейке погуляем!
Она взяла его за руку, и они направились к калитке.
– Лучше нам с тобой не видеть и не слышать, как дядя с тётей будут сейчас заниматься немецким языком, – шла и, с усмешкой качая головою, говорила самой себе Прасковья.
Но, как говорится, «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Не знала и не гадала тогда Прасковья да и остальные жильцы дома, что после этого визита к их соседке Ритке «клиента в форме» в списках сексотов органов безопасности появится новый сотрудник – сотрудник добросовестный, честно отрабатывающий свой неплохой «кусок хлеба с маслом».


4 глава. Идущие в ночь

1.
В конце февраля наступила оттепель. А до того чуть ли не ежедневно весь месяц шёл снег. В тихие дни он одевал в пухлые узорчатые шали ветки деревьев, но, подмораживая к ночи, со свистом змеился колючей позёмкой по дорожкам аллеи. Бесновавшийся по ночам студёный ветер наметал необъятные сугробы вдоль заборов. И утром приходилось откапывать калитку, чтобы выйти со своего двора на улицу. Но однажды под утро потеплело. На землю опустился густой туман, и стало так тихо, что было слышно падающие с крыши капли туманной влаги и со вздохом оседавшие на землю подтаявшие пласты снега.
Ранним февральским утром 1937 года, ещё до рассвета, у входной калитки двухэтажного дома с мезонином на Октябрьской лице стоял молодой человек: лет двадцати двух, долговязый и худой, с близоруким прищуром глаз под круглыми очками, по внешнему виду студент, но прилично одетый и с хорошими манерами. Он стоял и, посматривая на часы, в нетерпении топтался на месте, явно кого-то ожидая. Наконец, в глубине двора послышались торопливые шаги, и на свет уличного фонаря вышла невысокая, внешне ничем не примечательная девушка, в стареньком тёплом пальто и шерстяном платке.
– Доброе утро, Оля! – приветствовал её молодой человек.
– Здраствуйте, Владислав! – ответила Ольга.
– Вот вас дождался, а на свою электричку, кажется, опоздаю, а, значит, и на первую лекцию в университете тоже, – с сожалением посмотрел на часы Владислав и, пропустив девушку вперёд, пошёл с нею рядом по аллейке в направлении станции.
– Извините, Влад, что заставила вас столько ждать, – виновато улыбнулась Ольга, прибавляя шагу, – Просто письмо от брата Егора пришло.
– Из армии?
– Он не в армии, а на флоте, – с нескрываемой гордостью за брата поправила своего собеседника Ольга, – Вот и захотелось, не откладывая до вечера, письмо его сейчас же прочитать. И так они целый месяц с Дальнего Востока сюда идут. А ведь Егор там со своими сослуживцами ещё и в долгое плавание на кораблях уходят. Так что для нас каждое его письмо как праздник.
– Вы как-то мне о нём ещё в конце прошлого года рассказывали. Если не изменяет память, ваш брат на Тихом океане служит?
– Да, старшим матросом.
– Никогда не видел вашего брата, но, наверное, бравый моряк.
– Да, Егор прислал нам свою фотографию: красивый, в матросской форме, с нашивками на обшлагах рукавов, в тельняшке и бескозырке с ленточками среди других таких же моряков.
– Судя по вашему описанию, завидный старший матрос. И сколько он служит?
– Весной три года будет, как его забрали.
– Не забрали, Оля, а призвали – забирают в милицию, – уточнил Владислав.
– И всё-то вы знаете, как будто вас самого в милицию забирали, – озорно улыбнулась девушка.
– Боже упаси, просто будущий филолог должен много знать.
– И о море?
– И о нём тоже. Вот послушайте:
                «Когда в морском пути тоска грызёт матросов,
                Они, досужий час желая скоротать,
                Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
                Которые суда так любят провожать».
– Видите, о морской стихии знаю, хотя самого моря ни разу не видел. Но у нас в Киеве каждою весной разливается Днепр. Вот так выходишь из города на Владимирскую горку, где стоит памятник князю Владимиру Святому, а перед глазами целое море воды, голубоватое и залитое солнцем. А ещё у нас море садов над Днепром, море сирени – лиловой и белой! А какие на бульварах пирамидальные тополя! А какие пятипалые каштаны на Крещатике!
– А в нашей Александровке речка Сурена чуть пошире этой аллейки, хотя и она весною разливается по самые избы. Зато какие у нас берёзовые рощи, светлые, насквозь пронизанные солнцем: деревья белоствольные и стройные, как свечки. А по осени на ветках рябины красные гроздья ягод, как подожжённые горят – прямо подходи и грейся у рябинового огня.
Ольга даже засмеялась от удачно приведённого сравнения, но, заметив задумчивость своего спутника, попробовала вернуть его в окружающий мир.
– Как потеплело-то сегодня! – сказала она.
– А в Киеве тоже сейчас оттепель, – всё так же произнёс Владислав, – сырость и туман, если только его тёплым ветром из-за Днепра не разгонит.
И в голосе его прозучала грусть.
– Скучаете по родным местам, Влад?
– Да, без причины мы бы никогда оттуда не уехали.
И он снова продекламировал:
«Все живые так стали далёки,
Всё небытное стало так внятно,
И слились позабытые строки
До зари в мутно-чёрные пятна».
– Вот так ночью проснёшься и вспоминаешь до утра о далёком Киеве и близких людях, оставшихся там. Но ничего, со временем и здесь приживёмся. Не зря же во мне разной крови понамешено: украинской, польской, еврейской. Космополит да и только. Хотя у нас с вами теперь одна нация – советская.
– По говору вы не на хохла, а больше на русского похожи.
– Оля, хохлы не любят, когда их называют хохлами.
– А вы нас москалями зовёте, ну и что?!
– А, действительно, ну и что?! – усмехнулся Владислав.
Увлечённые своим диалогом, они быстрым шагом прошли всю Октябрьскую улицу и, только поднялись на мост через железную дорогу, как увидали подходившую к платформе электричку в сторону Каланчёвки.
– Влад, бегите скорее, может, успеете на электричку и на лекцию из-за меня не опоздаете, – вскрикнула Ольга и даже слегка подтолкнула его вперёд.
– Оля, до свидания! – обернулся на бегу Владислав, – Мы ещё с вами увидимся!
– Осторожнее, не упадите! – вслед убегавшему своему длинноногому кавалеру крикнула Ольга, и уже одна, не торопясь, пошла вперёд.
В неясном свете наступающего дня, разбавленном тусклой жёлтизною станционных фонарей, она вскоре увидела, как знакомая мужская фигура, размахивая руками, стремительно сбежала с моста по ступенькам вниз и исчезла за остановившейся до этого электричкой. Через секунду-другую электропоезд тронулся и, набирая ход, исчез в тёмной дали, оставив опустевшей платформу до следующего подходящего люда.
Ольга облегчённо вздохнула и, спустившись с моста, направилась к своей железнодорожной конторе – одноэтажному оштукатуренному домику барачного типа, где они с подругами по работе переодеваются, получают задание на день, обедают, выслушивают редкую похвалу или нагоняй от начальства – всё бывает. Она шла и с мягкой улыбкой думала о своём нежданно с некоторых пор появившемся в её жизни необычном кавалере:
– Что же такого он нашёл во мне, приезжей из деревни да ещё засидевшейся в девках?! Ну, совсем мы не пара. Он умный, видный, добрый, правда, немного нескладный и наивный. Ну, а я далеко не красавица: маленькая, неказистая, с церковно-приходским образованием и работаю простым железнодорожником на станции. И зачем только судьба свела нас на одной жизненной дорожке?!
«В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань».
– Так, кажется, читал недавно чьи-то очередные стихи Владислав, – припомнила Ольга, – Бог знает, чем всё это кончится?! Какая уж тут любовь в наше время обострения классовой борьбы?!

2.
Начиная с 1933 года, на Украине были основательно «вычищены» от «врагов народа» местные университеты, институты и академии. После речи Постышева 22 июня 1933 года тысячи представителей украинской интеллигенции, академики и профессора, были арестованы, как «польские шпионы», подвергнуты репрессиям за «превращение» украинской Академии наук и ряда вузов в «оплот национализма и контрреволюции». С тех пор каждый год повторялись эти «чистки» «буржуазных националистов». Профессора, читавшие общие лекции и выходившие таким образом на большие студенческие аудитории, были особенно подвержены таким ударам, о малейшем их критическом высказывании тут же сообщали куда надо прилежные стукачи.
Профессор Николай Георгиевич Петренко, читавший лекции на кафедре философии Киевского университета, далёкий от политики, сумел продержаться на своём месте до лета 1936 года, когда по совету руководства университета – «от греха подальше» – подал прошение на имя ректора заведения об увольнении по собственному желанию. Одновременно с профессором Петренко, едва успев сдать экзамены за четвёртый курс, забрал свои документы с филологического факультета и его сын-студент Владислав. А ещё через несколько дней, второпях распродав за бесценок кое какие домашние вещи и старинное пианино, на котором играла супруга профессора Эмма Леопольдовна, мать Владислава, они втроём вечерним поездом уехали в Москву.
В большом столичном городе можно было легче затеряться от бдительных органов и прочих недоброжелателей. В Москве с помощью своих старых знакомых профессоров Николаю Георгиевичу удалось найти себе место на кафедре философии в университете и устроить на пятый курс факультета филологии (отделение русского языка и литературы) Владислава. А вот с жильём в «закрытом» городе возникли непреодолимые сложности для «опальных» киевлян. Специального разрешения на въезд в Москву у них не было. И тогда один из тех знакомых профессоров, когда-то имевший дачу в Люблино, а теперь скромно снимавший комнату в своём же дачном домике, посоветовал им съездить в этот подмосковный город в поисках жилья.
Им повезло. В доме №18 по Октябрьской улице накануне неожиданно выбыл прямо посреди ночи жилец в неизвестном направлении (хотя соседи и догадывались – как и куда), и в освободившуюся комнату поселили приезжего киевского профессора с семьёй. В Киеве они жили недалеко от центра города, в десяти минутах ходьбы от своего дома до университета. А здесь тратили не менее получаса езды на электричке от станции Люблино до Каланчёвки и далее, как пел популярный Леонид Утёсов, «от Сокольников до Парка на метро», недавно открывшемся в столице. Но эти трое бывших киевлян всё равно благодарили судьбу за новую жизнь, за обретённое спокойствие и надежду на будущее.
Казалось, никто из жильцов в доме с мезонином не удивился появлению новых соседей-интеллигентов. Одни съезжают, другие вселяются на их место. Ничего постоянного не было в то неспокойное время. Каждый год, каждый месяц, каждый новый день приносил свои изменения, тревожные для людей в их ожидании. Постоянным было одно: несмотря ни на какие происки внешних и внутренних коварных врагов страна Советов уверенно шла верным курсом Ленина-Сталина вперёд к победе социализма!
Благополучно пережив 1933 год с приобретёнными советскими паспортами в кармане, встретили Миловановы из дома №18 Новый 1934 год в тесном кругу своей семьи, тихо и скромно, уже без Бориса и Евгении Лавровых. Перезимовали, а весной всем домом проводили в Красную Армию своего Егора. Шёл в неё здоровый, крепкий парень в охотку, не боясь ни трудностей несения службы, ни сложностей мировой обстановки, каковыми в избытке потчевали советский народ политинформаторы.
Тёплым майским утром по Московской улице к призывному пункту на берегу Люблинского пруда шли не спеша стайками провожающие своих призывников. Был среди них и Егор Милованов, стриженый, с походным рюкзаком на плече. Медленно шедшая с ним рядом мать Василиса Васильевна вытирала непрошеные слёзы, как и загрустившие в час расставания его сёстры. И только друзья и подруги да соседи, слегка поддатые, весело поглядывали на Егора и, приплясывая, пели под перебор неумолкаемой гармошки:
«А куда же, паренёк, а куда ты?
                Не ходил бы ты, Ванёк, во солдаты!»
Проводили и долго ждали первой весточки от сына и брата дома его родные, пока, наконец, не пришло от него желанное письмо. Уходил Егор в армию, а оказался в морфлоте, на самом краешке земли – на Тихом океане. С тех пор и пошла у Миловановых жизнь от письма и до письма молодого краснофлотца. Писали ему сёстры с матерью, писал и его младший брат Иван, незаметно подросший за прошедшие годы, оставшийся после Егора в семье за юного мужчину. Писал Иван, завидовал и гордился старшим братом, не подозревая, что через десять лет сам будет в том дальневосточном краю воевать с японцами и не один год после войны дослуживать на Сахалине в береговой артиллерии. Так и жили все они тихо-мирно, пока не случилась беда.

3.
1 декабря 1934 года в Ленинграде выстрелом из револьвера был убит С. М. Киров, член Политбюро и первый секретарь Ленинградской партийной организации. Эхо от выстрела прокатилось тогда по всей стране. Уже несколько часов спустя после убийства был издан декрет, известный как «Закон от 1 декабря». Эта необычная мера была принята по личному распоряжению Сталина. И только через два дня она была обсуждена на Политбюро, поддержавшем сокращение до десяти дней разбирательство дел террористов, обсуждение дел в отсутствие сторон, так же как немедленное исполнение приговора о смертной казни.
Этот закон, отменивший «длительные» судебные процедуры, должен был стать идеальным инструментом в развязывании Большого террора. В последовавшие за этим событием недели и месяцы значительное число бывших сталинских оппозиционеров внутри партии были обвинены в террористической деятельности, осуждены при закрытых дверях и немедленно расстреляны.
Согласно официальной версии убийство Кирова было совершено преступником, проникшим в Смольный с фальшивым партийным билетом, что определяло крайнюю необходимость и «огромную политическую важность» кампании по обмену партийных билетов. Кампания эта длилась более шести месяцев при участии НКВД. В ходе неё в 1935 – 1936 годах было исключено из партии свыше 250 тысяч человек, многие из которых были арестованы, как «враги народа». Вершиной расправы с оппозиционерами сталинской линии внутри партии стали массовый террор и открытые судебные процессы 1936 – 1938 г.г. над старой большевистской гвардией, сторонниками мировой революции.
2 июля 1937 года Политбюро направило местным властям телеграмму с приказом «немедленно арестовать всех бывших кулаков, расстрелять наиболее враждебно настроенных из них после расмотрения их дела «тройкой» и выслать менее активные, но от этого не менее враждебные элементы». Как и при раскулачивании, во всех районах были получены из Центра квоты для каждой из двух категорий: расстрел и заключение на срок от 8 до 10 лет.
В это время где-то далеко в Сибири и решилась участь насильно выселеных с родных тамбовских мест раскулаченных в начале 1930 года многочисленных крестьян, среди которых были и мои близкие предки. Под какую категорию они попали, оборвав или продлив свои мучения, неизвестно до сих пор. Ни по уголовным, ни по политическим  спискам они не значатся, а люди бесследно сгинули.
Тогда же под предлогом расправы с «белогвардейскими террористическими»  да и просто «чуждыми элементами» были депортированы в Казахстан и Западную Сибирь тысячи «антисоветских» семей из ряда районов Украины, Ленинграда и Карелии. Репрессии набирали силы, оправданием которых звучала классическая сталинская идея: «С приближением социализма нарастает классовая борьба, загнивающий класс ожесточается».
Слушая у себя дома в Люблино по радио очередные пламенные речи на судебных процессах простых советских граждан с призывами «безжалостно покарать врагов народа, перестрелять их всех, как бешеных собак», сёстры Прасковья и Ольга Миловановы молча переглядывались с матерью Василисой Васильевной и облегчённо вздыхали, думая об одном и том же:
– Слава Богу, что наш Егор далеко отсюда! А то припомнили бы ему несостоявшийся приём в комсомол. Так что, хоть армия и не дом родной, а всё спокойнее ему там будет, и нам – за него.
Думали они так и оттого, что не на кого им было больше надеяться в случае новой беды. Сразу после убийства Кирова в результате начавшейся чистки кадров Бориса Лаврова в числе других сотрудников следственной части НКВД перевели подальше из Москвы с официальной формулировкой: на новое место работы. Видно, даром не прошёл Борису прикрытый им очередной донос на Миловановых в прошедшей в 1933 году операции паспортизации жителей подмосковного Люблино.
Понимая, чем может обернуться для него и его жены это пресловутое новое место работы, Борис не хотел брать с собой Женю. Но в ответ на любые доводы мужа она ни за что не соглашалась расставаться с ним. И только внезапно подскочившая ото всех этих волнений сильнейшая мигрень, буквально свалившая Евгению в постель, заставила её остаться в Москве. Борис уехал один. А за больной сестрой ухаживали Прасковья и Ольга, навещавшие Евгению в её неожиданном одиночестве в доме на Рогожской заставе. Так и стали они общаться чаще прежнего, словно «не было бы счастья да несчастье помогло».
   
4.
Летом 1936 года в доме появились новые жильцы, непохожие на других, Бог знает каким ветром занесённые в их небольшой подмосковный городок. Прасковье и Сергею было не до них – у счастливых молодых родителей только что родился ещё один малыш. А вот Ольга с недоверием слушала долетавшие иногда до неё разговоры по углам более осведомлённых соседей, кивавших в сторону новой семьи, вьехавшей в комнату на первом этаже дома. Приезжих было трое, и называли их за глаза «панами».
Главой семейства был пан профессор, преподаватель московского университета, из тех ещё, дореволюционных, интеллигентов: видный, степенный, бородатый, с умным строгим взглядом из-под кустистых бровей, но вежливый, приятный почтенный человек в костюме и шляпе. Его жена, пани пианистка, типичная полячка, высокая старомодная пожилая дама, с длинными жилистыми пальцами на худых руках, не слишком общительная, но вполне благовоспитанная, с грассированным выговором здоровавшаяся при встрече с соседями. И, наконец, их сын, молодой человек, долговязый студент-очкарик, взявший себе в наследство во внешности и манерах в равной мере от обоих своих родителей.
Вроде ничего плохого о новых соседях в доме не говорили, но постоянно были с ними настороже, держали дистанцию. Просто они были не такими, как все: с ними мало общались, им не доверяли, как «бывшим» и «нерусским», а бережёного Бог бережёт – время такое. Правда, видели их мало: с наступлением осени профессор с сыном-студентом ежедневно с утра до вечера пропадали в университете, а их хозяйка помимо домашних дел вскоре тоже нашла себе занятие по душе и своим способностям.
Сразу после Октябрьского переворота новая власть национализировала усадьбу Дурасова и устроила в её главном доме помимо отделения милиции, горсовета и других контор школу 2-й ступени. Затем её сменил клуб железнодорожников им. III Интернационала, названного так в порыве роста революционного самосознания народных масс. Соседнюю Петропавловскую церковь передали под комсомольский клуб, в который так и не попал Егор Милованов. Сама церковь была закрыта и разгромлена, интерьеры уничтожены, а в алтарной части местные активисты устроили «уголок безбожника».
В 1930-е годы на пространстве между Вокзальной, Курской и Советской (ныне Ставропольская) улицами было построено новое, довольно замысловатое по конструкции, здание Дома Культуры им. III Интернационала. В нём и сосредоточилась вся общественная и культурная жизнь подмосковного города. Комунисты и комсомольцы проводили здесь свои политические мероприятия, а в другое время для жителей Люблино крутили фильмы и устраивали танцы.
   Как-то раз будучи со своим мужем и сыном в этом Доме Культуры и увидев в фойе перед зрительным залом стоящее на возвышении старое пианино, Эмма Леопольдовна Петренко с разрешения охраны сыграла на нём несколько виртуозных музыкальных пьес. Несмотря на весьма расстроенный звук музыкального инструмента, её игра настолько впечатлила собравшуюся публику а, главное, руководство Дома Культуры, что Эмме Леопольдовне предложили устроиться к ним пианисткой и играть по выходным дням, развлекая народ в перерывах между фильмами.
Было заключено соглашение, что администрация находит настройщика и доводит до ума звучание пианино, а товарищ Петренко в целях разнообразия своего репертуара разучит несколько революционных маршей и песен советских композиторов для поднятия культурного уровня люблинского пролетариата. Не всё же им слушать произведения буржуазных композиторов – всяких там Шопенов, Шуманов и Шубертов. Так, несмотря на свой солидный возраст и чуждое происхождение пани пианисткой были  убиты сразу два зайца: она нашла себе работу, за которую получала неплохую зарплату и продовольственные карточки, и за неимением своего музыкального инструмента продолжала играть, поддерживая свою игровую форму.
Самыми прилежными слушателями Эммы Леопольдовны были, естественно, муж и сын. С некоторых пор к ним присоединилась и их соседка по дому Ольга Милованова, которую приводил с собою в клуб недавно появившийся у неё кавалер Владислав. А началось у них всё ранним сумрачным сентябрьским утром, когда торопившаяся на работу Ольга шла по своему двору мимо террасы дома, и внезапно распахнувшаяся перед нею настежь дверь чуть не сбила её с ног. Едва увернувшись от удара, девушка увидела, как сбежавший по ступенькам молодой человек, их новый жилец, захлопнул за собою дверь и, кинув беглый взгляд назад, внезапно застыл на месте.
Заметив стоявшую рядом незнакомку, маленькую, хрупкую и испуганную, он понял, какой опасности она только что избежала и кто тому виной. До этого Владислав несколько раз видел её мельком на заднем дворе и в одном из коридоров, предполагая в ней свою соседку, и, видно, Бог не зря почти буквально столкнул их в тот день во дворе дома. Извинившись перед девушкой самым изысканным образом за свою опрометчивую невнимательность и наплевав на своё возможное опоздание на лекцию в университет, Владислав пошёл за нею вслед и к вящему удовольствию обнаружил, что им было по пути до самой станции Люблино. Только всю дорогу девушка молчала, а Владислав тщетно, как ему казалось, пытался её разубедить, что он не так уж плох, как ей кажется.
На следующее утро они на удивление снова встретились «на том же месте, в тот же час». Только на этот раз Ольга держалась подальше от террасы, а Владислав нарочито долго и осторожно открывал наружу входную дверь. Увидав за ней свою маленькую соседку, он уже на правах знакомого приветствовал девушку, составив ей компанию по пути на станцию и при этом заметив, что она была совсем не против его соседства. Тогда они и познакомились поближе, студент и железнодорожница.
После этого каждое утро, выходя пораньше из дому, Владислав  ожидал у входной калитки на аллейку свою милую попутчицу и уходил с ней на станцию. Поначалу развлекая её всякими забавными историями, он стал рассказывать ей: кто он и откуда, где и на кого учится, что это за наука филология и с чем её едят. В ответ студент-филолог узнал многое о своих соседях, об их подмосковном городе и о нелёгком труде женщин-ударниц на станции Люблино Дачное. Может, именно от того, что Владислав и Ольга были такими разными, им обоим и было это ново и интересно – как говорится, единство противоположностей.
По вечерам они возвращались домой поврозь и в разное время. У одного на весь последующий вечер и половину бессонной ночи был полон рот учёбы, а у другой от усталости работы за день только и было желание, наскоро поужинав, побыстрее лечь в постель и забыться до рассвета. А утром они встречались у калитки, и десять-пятнадцать минут по пути на станцию принадлежали им обоим.
По выходным дням молодые люди проводили уже больше времени вместе. Ходили гулять в городской сад в парке усадьбы Дурасова, где был установлен громкоговоритель, и играла музыка. У входа в парк стоял традиционный Ленин с протянутой рукой. Правда, в парковых аллеях то и дело попадались на глаза строгие товарищи в белой форме и с красным околышем на фуражке или в кожаных куртках, шедшие в расположенное в главном доме усадьбы отделение милиции.
Всё это отнюдь не добавляло настроения, и Владислав с Ольгой шли в только что построенный в Люблино Дом Культуры им. III Интернационала. Правда, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, они не принимали участия в шумных собраниях наиболее сознательной части молодёжи советского общества, а с удовольствием слушали в фойе клуба на старом фортепиано музыкальную классику, разбавленную советскими песнями и маршами, а в большом зале смотрели фильмы о победе Великого Октября или о красных героях гражданской войны.
После громких победных залпов пролетарской власти в просмотренном кинофильме юноша и девушка не торопились домой, а, окунувшись в тишину аллей, гуляли вечером в соседнем с Домом Культуры парке, разбитом недавно на месте прежнего стадиона. Сам стадион перенесли на новое, более просторное место по Красноармейской (ныне Тихой) улице рядом со старым Люблинским рынком, окружённым глухим деревянным забором, с высокими въездными воротами и торговыми прилавками.
По утрам, проводив своих мужчин в университет, пани пианистка брала в руки корзину и шла на этот рынок за продуктами. Чего там только не было – в лучшие времена! Торговали выращенными на своих огородах овощами и фруктами, молоком и мясом, одеждой и обувью, мебелью и разным ширпотребом. Много было старья, трофейного и криминального. Всё это продавали, меняли, толкали – всего хватало. И продавцы-то были все свои – «не то, что нынешнее племя» с юга.
– Здравствуйте, пани Эмма! – говорили вернувшейся с рынка Эмме Леопольдовне соседки на кухне.
– Дчень добгрый! – грассируя, отвечала она.
                – Как быстро ваш сын себе невесту нашёл! – хитро улыбались всезнающие женщины, – В очках, а рассмотрел.
– То его дело – он уже взгрослый мальчик.
– Да мы не против, пусть гуляют, если это у них серьёзно! – оправдывались любопытные соседки и больше не беспокоили пани пианистку.
В тот год осень выдалась тихой и тёплой. И Владислав с Ольгой не упускали   случая воскресным вечером побродить по аллеям парка, посидеть на скамейке возле опустевшей цветочной клумбы. В быстро темнеющем осеннем небе проклёвывались первые звёзды. С веток окружающих деревьев срывались жёлтые листья и, плавно кружась, падали   наземь. Из соседнего здания Дома Культуры доносились чуть слышные звуки фортепиано. 
А молодые люди тихо-мирно сидели на скамейке и разговаривали между собой. На эту странную пару то и дело косились проходившие мимо милиционеры, но интеллигентный юноша не выражался, не приставал к девушке, и представители власти уходили прочь. Ольга вспоминала родные места на Тамбовщине, тихие багряные закаты в полнеба и щемящие душу грустные песни над рекой Суреной. А Владислав рассказывал ей о появляющихся в ночном небе звёздах, очередном услышанном музыкальном пассаже и читал стихи:               
                «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
                Лучи у наших ног в гостиной без огней.
                Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали,
                Как и сердца у нас за песнею твоей».
Ещё не отпылала осень, и впереди была зима, а за ней весна. Впереди была вся жизнь. Они были молоды, и им хотелось мечтать – даже о несбыточном, надеяться и верить – во всё светлое даже в тёмное тревожное время.

5.
После февральской оттепели в марте снова вернулась зима. Завьюжила-заметелила напоследок, заморозила окна домов и погнала народ к тёплым печкам-буржуйкам, одела в надоевшие тулупы и валенки, да ненадолго. К двадцатым числам месяца злая седая старуха-зима выдохлась. И на прояснившемся небе выглянуло солнце, сонное, ленивое, но с каждым днём прибавлявшее в силе.
 И однажды в полдень на пригреве заплакали навзрыд звонкой капелью сосульки с крыш люблинских дачных домиков. От солнечных бликов в одночасье народившихся ручьёв и луж слепило глаза. В самом воздухе уже появились какие-то новые запахи весеннего тепла. Неистовый щебет внезапно проснувшихся птиц сливался с другими громкими звуками и оглушал. И каждый, кто не был слеп и глух, вдыхал полной грудью в распахнутом пальто и радостно выдыхал: «Весна!»
Вот только, чем светлее и теплее становилось в природе, тем всё больше хмурился Владислав. Заметив это, Ольга ещё несколько дней присматривалась к нему, не решаясь выяснить причину произошедшей с ним перемены. Обходительный и разговорчивый прежде Влад теперь был молчалив и замкнут, тень озабоченности уже не покидала его лица. И, когда однажды воскресным вечером они стояли у себя во дворе под старым развесистым тополем, не дождавшись ответа на своё недоумение, Ольга уже напрямую спросила:
– Что случилось, Влад?
– Пока ничего, Оля, но, боюсь, скоро случится, – не сразу ответил он.
– А что может случиться?
– То, от чего мы думали спастись в Москве.
– А что было с вами в Киеве?
– Там нас чуть не записали в польские шпионы, – он горько усмехнулся.
– Но ведь это же неправда, чушь какая-то.
– Чем более абсурдно обвинение, тем меньше шансов уцелеть.
– Но вас сейчас никто не обвиняет в шпионаже?
– Пока лишь в нашей прессе развернулась кампания обличения и обвинения в антисоветизме, враждебности и уклонизме в области экономики, истории и литературы профессорско-преподавательского состава ряда московских вузов, а среди них упоминается и мой отец.
– Моего отца тоже когда-то записали в кулаки в нашей Александровке, а потом раскулачили и выслали в Сибирь. Так мы и остались без него, – Ольга тяжело вздохнула, смахнув невольно набежавшую при воспоминании слезу.
– «В этой жизни умирать не ново,
Да и жить, конечно, не новей», –
– как-то уже совсем грустно в ответ процитировал Есенина Владислав.
– Владик, – Ольга подняла на него глаза, – не расстраивайтесь раньше времени! Вот увидите – всё будет хорошо! Главное, не переживайте и надейтесь на лучшее!
– Спасибо за ваше участие, Оля, – в голосе Владислава сквозила всё та же грусть, – Только странно, что вы столько натерпелись от нашей власти, а ещё полны оптимизма.
– А кто у нас не натерпелся?! – снова горько вздохнула Ольга, – И что же после этого совсем не жить?!
– Ну, как не жить, когда рядом такой человек, как вы, Оля! – Владислав попробовал улыбнуться, взял её руки в свои, поднёс озябшие пальцы девушки к своим губам и, согревая их своим дыханием, продолжал, – Но, если что-нибудь случится с моими родителями и со мной, я не хочу, чтобы из-за нас пострадали и вы. Может, вам держаться от меня подальше – хотя бы это время?
– Как вам не стыдно, Владислав, так думать обо мне?! – Ольга отняла свои руки.
– Простите, Оля, простите!
Они немного помолчали. На землю спускались сумерки. К ночи заметно подмораживало. Лежавший вдоль забора снег становился синим, плюшевым. В домах зажигались огни, а на аллейке – фонари. Но уходить и расставаться до завтра не хотелось.
– Влад, а вам не страшно? – нарушила молчание Ольга.
– Не то, чтобы не страшно, – ответил он, – а уже устал бояться.
– Говорят, что ничего без причины не бывает, и компетентные органы во всём разберутся, – тут Ольга перешла на шёпот, – Но как разбираются? Много народа просто бесследно пропадает. Вот это и страшит. Жалко невинных людей.
На её слова Владислав снова ответил уже стихами Фета:
«Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя».
– Но, если не в этой жизни, так, может быть, в другой, на том свете, нам с вами будет лучше? – будто в утешение предположила Ольга.
– Боюсь, что в силу физических законов природы всё намного проще, прозаичнее (даже для поэтов), чем мы думаем. Какой там «тот свет» – просто не-бы-ти-ё навеки вечные! Да, жизнь прожить нелегко, но ещё и умереть нужно. Вот и придумали «тот свет», чтобы людям было легче умирать, не так страшно. Когда-то в детстве я ходил с родителями по воскресеньям в церковь и верил в Бога. Но в отличие от комунистов я не атеист, и был бы только рад ошибиться. Ведь есть же закон о сохранении энергии. Чем не бессмертье духа, нашей души?!..

6.
На фоне расщедрившейся на тепло в апреле природы леденящий холод тревоги наполнял людские души. Невесёлым вышел первомайский праздник, несмотря на рвущиеся на ветру кумачовые флаги и бравурные марши. Невесёлым выдался и цветущий май, плавно перешедший под соловьиные трели в лето. Казалось, в дачных домиках на аллейке (как, впрочем, и по всей стране) только и жили в постоянном ожидании беды. Не спали по ночам, прислушиваясь к звукам моторов проезжавших по Октябрьской улице машин и тяжёлым шагам под окнами своих домов, боялись услышать стука в дверь и направленного в глаза света ручного фонарика.
Встречавшиеся тихим летним вечером на аллейке местные кумушки уже не обменивались прежними новостями – кто, чего и где достал, а шёпотом говорили: у какого дома минувшей ночью останавливался «чёрный воронок» и кого из соседей не досчитались на следующий день.
Каждое утро Ольга выходила из дома на работу и с замиранием в сердце шла к калитке, где, лишь увидев стоящего в ожидании её Владислава, у неё сразу сваливался камень с души. Но однажды июньским утром Влада там не оказалось. Накануне он ни о чём её не предупреждал, и потому у Ольги отчаянно забилось сердце в предчувствии случившейся беды. Напрасно прождав минут пять у калитки, она одна побежала на станцию, рискуя опоздать на работу с непредсказуемыми для неё последствиями.
Придя в свою пристанционную контору и чувствуя, что душа у неё не на месте, Ольга даже не стала переодеваться, а от безысходности поплакалась перед бригадиром о своей больной матери и отпросилась у него сбегать на часок к себе домой. Неожиданно вечно недовольный Хрюк, видно, задумав что-то, пожалел её и отпустил с работы.
Подходя к дому со стороны аллейки, Ольга обратила внимание на горевший в окне у Владислава слабый свет. Войдя в коридор, она подошла к его двери и тихо постучала. Ответа не было. Дёрнув за ручку, Ольга отворила дверь и перешагнула через порог. В комнате царил страшный беспорядок, с этажерки были сброшены книги и общие тетради с конспектами лекций, вынутые из шкафа и комода личные вещи были раскиданы по полу. У окна, видно, с ночи горела настольная лампа, а у стола, положив голову на руки, замер Владислав. 
Осторожно переступая через разбросанные на полу вещи, Ольга подошла и тронула Владислава за плечо. Тот не сразу отозвался, но, когда поднял голову и посмотрел на неё, Ольге сделалось страшно. Не только от того, что левый глаз у Владислава заплыл и почернел после чьего-то мощного и точного удара с правой. Во взгляде его она увидела больше отчаяния и тоски, нежели страха, а в его молчании она поняла, что случилось непоправимое. Прошло какое-то время прежде, чем Владислав смог придти в себя и в ответ на её расспросы начал рассказывать Ольге:
– Где-то около часа ночи к дому подъехала машина, хлопнули дверцы, и вскоре раздался стук в дверь террасы. На него вместе с нами выглянули из своих комнат кое кто из соседей, испуганно гадая, за кем из них приехали. Когда же открыли входную дверь, со двора в коридор вошли несколько человек в штатском, один военный и местный дворник. Распоряжался всем офицер с малиновыми петлицами, высокий, с низким лбом и грубым голосом.
Спросив, здесь ли проживают супруги Петренко, и, получив утвердительный ответ, он оставил одного человека в коридоре и пригласил остальных зайти к нам в комнату. Там военный предъявил ордер на арест моих родителей и обыск помещения. Пока двое штатских занимались обыском, рылись в платяном шкафу, просматривали на этажерке книги и конспекты, что-то из них забирая с собой, офицер сел за стол и потребовал наши документы. Просмотрев их, он стал задавать нам самые обычные вопросы и писать протокол.
Пока шёл обыск, отец стоял у окна и с горечью смотрел на летящие под ноги на пол его книги и рукописи с лекциями. Мама сидела на стуле в противоположном конце комнаты, сложив на коленях руки с натруженными игрой на фортепьяно длинными пальцами, и в глазах у неё были молчаливые слезы.
Когда с обыском и оформлением протокола было закончено, офицер встал и приказал отцу и матери, собираться в дорогу. Мама была в халате, наспех наброшенном на ночную сорочку, и попросила военных выйти в коридор, чтобы дать ей возможность одеться. Но тут офицер вдруг заорал на неё:
– Молчать! Здесь я командую! Живо одевайся при всех, старая …! – и назвал её ужасным словом.
– Стоять! – встал штатский на пути у попытавшегося заступиться за неё отца.
– Как вам не стыдно оскорблять пожилую женщину при близких ей родных людях?! – не в силах сдержаться, рванулся я к военному.
– Ах, ты, щенок! – зарычал офицер и, развернувшись, резко ударил мне точно в глаз. От неожиданного сильного удара я отлетел к стене и упал на пол. Посыпались искры из глаз, а место удара быстро заплыло опухолью. От страха закричала и заплакала мать. А офицер, подойдя ко мне, зло процедил:
– Твоё счастье, щенок, что нет у меня сейчас на тебя бумаги. Живи до завтра, а там уже я с тобой разберусь!
После этого они всё-таки позволили матери одеться. Мы простились, и родителей увели. А я так и просидел до утра за этим столом.
– Владик, милый, что же теперь будет? – дрогнул у Ольги голос.
– Не знаю, Оля, не знаю! – Владислав устало потёр руками лицо и поморщился от боли, – Боюсь, что моих родителей уже ничто не спасёт, а меня уже сегодня исключат из университета. Здесь мне оставаться нельзя, а до Киева ещё надо доехать.
– Тогда езжай туда сейчас, пока не поздно! – от волнения она перешла на «ты», – Скорей беги отсюда!
– Не знаю, Оля, не знаю, – ещё раз повторил Владислав, – Я подумаю, что делать. Надо собраться с мыслями, с силами и что-то действительно предпринять.
– Владик, дорогой, не обижайся, но мне нужно бежать на работу. Меня и так пожалели и отпустили на час домой.
– О чём ты говоришь, Оля!
 – Я пойду, а ты, если что-то решишь, дай мне знать.
Она порывисто поцеловала Владислава в щёку под разбитым глазом и быстро пошла из комнаты. Обернувшись на пороге, Ольга увидела, как он смотрел ей вслед, и подумала, что таким взглядом прощаются навсегда.

7.
Этот день показался ей бесконечной пыткой для души, измученной от переживаний. Что бы она ни делала, все её мысли были об одном – о Владиславе, о его несчастной семье. Почему?! За что?! – задавалась Ольга вопросами об их судьбе, о сломанной судьбе своей семьи и тысяч таких же подобных по всей стране и не могла найти на них ответа.
Мало того, уже в конце рабочего дня, когда вся бригада пошла отдыхать по своим домам, их принципиально строгий бригадир Хрюк напомнил Ольгин утренний должок. За свою доброту он нашёл-таки для неё совсем необязательную работу и не успокоился, пока она не была ею сделана. В итоге, еле передвигая ноги и засыпая на ходу от смертельной усталости, возвращалась Ольга домой уже в ночной темноте.
Небо заволокло тучами, в которых спрятались луна и звёзды. И только редкие фонари на аллейке отбрасывали на асфальт жёлтые тусклые круги света. В окне комнаты у Владислава было темно и тихо. И она подумала, что, если он ещё не уехал и остался, то, наверное, спит, и не стоит его тревожить после бессонной ночи накануне. Завтра, в выходной день, она утром придёт к нему, и они вместе что-нибудь придумают.
Ночью пошёл дождь. С сильным порывистым ветром он громко барабанил до утра по железной крыше, стёклам и подоконникам, не давая спать. Впрочем, бессонница бывает и не от самого дождя, а в мыслях под этот дождь. Только утром, хмурым и туманным, не спавшая всю ночь и вконец разбитая Ольга, наконец, забылась тяжёлым сном и проспала почти до самого полудня. Проснувшись, она увидела пустынную комнату. Брат Иван даже в выходной день ушёл в школу на свой очередной пионерский сбор. Мать была у Прасковьи, где нянчила маленьких внуков. Ещё лёжа в постели, Ольга вспомнила всё, что было накануне, тут же вскочила и, наскоро приведя себя в порядок, пошла к Владиславу.
В доме на кухне женщины-соседки что-то готовили, громко разговаривая между собой. Увидав Ольгу, они разом смолкли, продолжая заниматься своими делами. Ольга прошла по коридору к комнате Владислава и остановилась перед ней, поражённая увиденным. Дверь в неё была закрыта и опечатана так, как бывает после визитов ночных «воронков», когда недавних обитателей этих комнат уводят из них далеко и надолго, если не навсегда.
Она стояла и смотрела на опечатанную дверь, не в силах сдвинуться с места, пока не услышала за спиной знакомый развязный женский голос. Обернувшись, Ольга увидела соседку Риту, спускавшуюся со второго этажа, с помятым, несвежим лицом, только что, наверное, поднявшуюся с постели после своей очередной ночной рабочей смены девушки по вызовам и приёмам, но уже успевшую опохмелиться.
– Ну, что, деваха, глядишь, как овца на новые ворота? – обратилась к Ольге подошедшая соседка, – Нет там больше никого. И хахаля твоего тоже увезли. Кого на Лубянку, а кого сразу в Бутово – на тот свет. Уж я-то знаю всю их технологию. Да ты не переживай, подруга: им там, – она подняла кверху похмельные глаза, – уже хорошо! А вот ты лучше о себе подумай, как бы вам самим вслед за этими «панами» не загреметь!
Права была осведомлённая сексотка-проститутка Рита Лоханкина, у которой был весьма широкий круг клиентов. Недалеко от Люблино, по тому же Курскому направлению железной дороги, у посёлка Бутово находился полигон НКВД, где приводили в исполнение приговоры «врагам народа» и прятали страшные следы своих преступлений в тайных братских захоронениях. Так за годы массовых репрессий там было расстреляно от двадцати до тридцати тысяч человек, а возможно и более.
Ничего не ответила свой соседке сверху Ольга, только вдруг почувствовала, как у неё потемнело в глазах, и покачнулся коридор. На подгибающихся от слабости ногах она вернулась к себе в комнату в одноэтажной пристройке, села за стол и уронила голову на руки. Уткнувшись в ладони, Ольга долго и безутешно плакала, стараясь уверить себя, что ничего страшного с Владиславом не произошло, что он успел ещё вчера уехать из Москвы, и, может быть, уже сейчас идёт по своему родному Киеву, выходит на Владимирскую горку и, дыша полной грудью, любуется необъятным простором над широким Днепром.
Она горько плакала и никак не могла остановиться.
– Господи, спаси и сохрани нас! – глядя на икону в углу комнаты, крестилась и шептала молитвы пришедшая Василиса Васильевна. Потом подсела к дочери и, ласково гладя её по волосам, как маленького ребёнка, она утешала её, повторяя:
– Не плачь, Олюшка, не убивайся так, девочка моя, всё будет хорошо!
Говорила она, повторяла, и сама не очень верила в свои слова.   


5 глава. Первый день

               1.
 За окном во тьме позднего январского вечера стукнула калитка, и по морозному рассыпчатому снегу во дворе захрустели торопливые шаги. Заслышав скрип открываемого замка на входной двери, Прасковья тяжело поднялась с дивана и пошла из комнаты в коридор – встречать припозднившегося с работы Сергея. На секунду прильнув губами к его холодной щеке, она почувствовала, как он своей сильной рукой обхватил её за талию и привлёк к себе.
– Осторожнее! – отстранилась она от мужа, прикрывая руками свой большой округлый живот, – Что так поздно? Что-то случилось?
– Случилось, – улыбнулся Сергей, снимая пальто и отряхивая на порог снег с воротника.
– Очень даже хорошо случилось! – раздевшись, он поцеловал жену и добавил, – Пошли скорее в комнату, там всё расскажу и покажу.
В полутёмной комнате было тихо, тепло и уютно. На стене чуть слышно тикали ходики с подвешенными на цепочке гирьками. В своих кроватках сладко посвистывали двое курносых малышей Толя и Витя, а за столом сидел семилетний Коля и разбирал по складам книжку с картинками. Увидав отца, он тут же бросил свою книжку и быстро забрался к нему на шею да не надолго. Вскоре вслед за младшими братьями отправили спать и старшего.
Повесив пиджак на спинку стула, Сергей отправился на кухню умываться, а Прасковья приготовила ему ужин, поставила на стол стакан с горячим чаем и села в ожидании рассказа мужа о случившемся с ним сегодня.
– Вот что мне вручили в райкоме партии! – вернувшийся Сергей достал из пиджака и положил перед женой маленькую красную книжицу с портретом Ленина и буквами ВКП(б) на обложке, – Можешь поздравить новоиспечённого комуниста.
– Поздравляю! – машинально произнесла в ответ Прасковья, беря в руки новенький, ещё пахнущий свежей краской, партбилет и, раскрыв  его, прочитала вслух, – Моисеев Сергей Григорьевич, 1907 года рождения, дата выдачи: 21 января 1938 года.
– Вот он – конец моим мучениям! – голодный и усталый за день, с полным ртом, проговорил Сергей, за обе щеки уплетая свой ужин.
– Или начало будущих! – вдруг испуганно продолжила его фразу Прасковья, рассматривая маленькое фото мужа на его раскрытом партбилете.
– Типун тебе на язык! – улыбнулся Сергей, – С чего это ты решила?
– А ты посмотри, в какой день тебя приняли в партию: в день кончины её вождя. Ровно четырнадцать лет назад в этот день умер Ленин.
– Да, нехорошее совпадение, – покачал головою Сергей, – Но ничего, комунисты люди не суеверные – ни в Бога, ни в чёрта не верят.
– А только в светлое будущее всего человечества?
– Ну, это там верят, – Сергей показал глазами наверх, – А нам бы со своими сегодняшними проблемами разобраться.
– Поди, помурыжили тебя в этом райкоме, Сергей Григорьевич?
– Было дело. Лишний раз перестраховывались: всё выясняли происхождение, родных и близких, мои взгляды на текущий момент.
– Кончилась теперь твоя спокойная жизнь.
– Ничего, зато завтра начинается новая: я официально приступаю к обязанностям директора ресторана «На Соколе». Зря что ли столько лет по вечерам терпеливо грыз гранит науки, получил высшее образование и для карьерного роста решился вступить в партию?! И всё это в то время, – Сергей приглушил голос, – когда идут непрерывные чистки, массовые исключения комунистов из партийных рядов и их аресты, когда работники НКВД копают биографии кандидатов аж до седьмого колена в поисках окопавшихся «врагов народа», когда беспартийным места директоров предприятий и заведений напрочь заказаны.
– Ты молодец, Серёжа! – возвращая партбилет, Прасковья с любовью посмотрела на мужа, – С тех пор, как убрали из органов Москвы Бориса, отныне на тебя вся наша надежда и опора. Теперь мы за тобой, «новоиспечённым комунистом», как за каменной стеной.
– Так уж и «каменной»?! – усмехнулся Сергей, убирая партбилет в боковой карман пиджака, висевшего за ним на спинке стула, – Завтра утром мне надо будет встать пораньше, навести марафет и – вперёд на работу, в директорское кресло!
– Твой костюм я сегодня почистила, белую рубашку погладила, а галстук ты выберешь сам, – сказала Прасковья, забирая у него из-под рук пустую тарелку.
– Спасибо, родная! – с благодарностью посмотрев на жену, Сергей поднял за ручку подстаканник и принялся отхлёбывать маленькими глоточками из стакана горячий чай, – Ну, как там наши дела? – меняя тему разговора, он кивнул на круглый живот супруги.
– С утра вроде ничего, а к вечеру покою не даёт – так ходуном и ходит. Не ровен час рожу в любой момент.
– Не рановато ли?
– Срок уже подошёл, Серёжа, да и устала я.
– Ну, что же, Паша, не мне тебя учить – троих уже родила. Теперь одна из дома ни шагу – не дай Бог чего случится. Вы тут вдвоём с матерью. Ежели что, звоните в «Скорую» и мне на работу – мой служебный телефон тебе известен! И всё будет хорошо!
Допив чай, Сергей достал из нижнего кармана пиджака сигареты и поднялся изо стола:
– Пойду на кухню покурю и спать. А то я тоже устал.
Вскоре в их затихшую и тёмную комнату уже слетали сладкие сны. Спали трое ребятишек, безмятежно разметавшись в своих постелях. Доверчиво посапывала Прасковья на плече у Сергея, не сразу заснувшего после своих дневных волнений. Вот оно – их семейное счастье восьми лет совместной жизни. Та взаимная и бескорыстная любовь, когда-то соединившая молодых людей, подарила им за эти годы троих мальчишек: Колю, Толю и Витю, смешных и трогательных своей детской непосредственностью.
Но Прасковья так хотела дочку, что их с Сергеем уже не могли остановить ни перспектива вечной нужды всех многодетных семей, ни мрачное время 1937 – 1938 годов с их Дамокловым мечом массовых репрессий и возможностью оставить своих детей сиротами. Что может быть сильней любви в её высоком и благородном безрассудстве?!


2.
На следующий день, рано утром, когда за окном ещё было темно, Прасковья слышала сквозь сон, как собирался на работу Сергей, как, уходя, он тихо попрощался с ней, ласково поцеловав в щёку. Встала она, когда уже рассвело, и проснувшиеся её мальчишки устроили шумную возню на постели. Хорошо, что скоро пришла бабушка Василиса и занялась озорной малышнёй, а Прасковья отправилась на кухню варить им кашу.
После завтрака бабушка мыла на кухне посуду и умывала чумазые в каше мордашки ребят, а Прасковья убиралась в комнате, приводя её в порядок от ежедневного погрома, учиняемого озорною ребятнёй. Разобрала детские вещи, свою одежду, потом взялась за вещи мужа. Висевший с вечера на спинке стула пиджак Сергея она решила почистить и повесить в шкаф. По привычке всех жён пошарила по мужниным карманам, и вдруг почувствовала, как у неё упало сердце в пятки, когда в одном из них она неожиданно нашла партбилет Сергея. Положив его вчера вечером в карман старого пиджака, он благополучно забыл его там, переодевшись ранним утром в новый костюм.
– Что значит в наше тревожное время обострения классовой борьбы комунисту остаться без партбилета в первый же день своей новой работы?! – со страхом подумала о муже Прасковья, – И это тогда, когда советские патриоты идут в смертельный бой с врагами мировой революции с партбилетом в кармане у самого сердца и падают, сражённые вражеским огнём с пробитым пулей партбилетом. Так в наше время говорят по радио и пишут в газетах о военных событиях в Испании и на Дальнем Востоке.
Надо было, не медля ни минуты, ехать к Сергею на работу, чтобы скорее отвезти ему забытый партбилет – мало ли что может быть. И Прасковья заметалась по комнате, чувствуя, как у неё от страха за мужа холодеет под ложечкой. Лихорадочно собираясь в дорогу, она в волнении даже не обратила внимания на то, как лёгкая судорога неожиданно накатила волною у неё внизу живота и скоро отпустила.
Достав пустой конверт, Прасковья запечатала в него партбилет и положила подальше в кармашек своей дамской сумочки, где обычно лежал её паспорт. Передав с рук на руки пришедшей с кухни бабушке Василисе своих мальчишек, она сказала ей без утайки, куда так торопится. Несмотря на протесты матери, чтобы дочь не порола горячки в её-то положении, Прасковья оделась и вышла за порог.
На улице ничуть не потеплело. На ветках деревьев лежал подсвеченный солнцем розовый иней. Над домами стояли столбы дыма из труб топившихся печек. По аллейке шёл народ, поглубже нахлобучив на головы шапки-ушанки и пряча в тёплые воротники пальто свои красные носы. У Белого магазина Прасковья зашла в телефонную будку и, сняв варежку, набрала на холодном диске номер рабочего телефона Сергея.
Слава Богу, её быстро соединили с директором ресторана, который был немало удивлён неожиданным звонком жены. Прасковья побоялась говорить ему по телефону причину, по которой она решила ехать к нему на работу, только сказала, чтобы он ждал её и никуда не отлучался. И быстро повесила трубку, так что недоумевающий Сергей, весьма заинтригованный, что же всё-таки случилось, даже не успел ей предложить встретиться им где-нибудь на полпути.
Выйдя из телефонной будки, Прасковья пошла к станции. Быстро идти не получалось из-за непривычной тяжести во всём теле, но леденящий душу страх за мужа всё время подгонял её и добавлял силы. Поднявшись на мост через железную дорогу, она внезапно ощутила резкую боль в низу живота. Остановившись, Прасковья некоторое время постояла, опершись на перила, переводя дыхание и дожидаясь, когда утихнет эта знакомая ей боль.
Само собой подумалось: уж не роды ли начинаются ¬– похоже на схватки. Так не безумие ли ехать ей сейчас из Люблино на другой конец Москвы – на Сокол? Не лучше ли вернуться домой и вызвать «Скорую»? Но как же тогда Сергей останется без партбилета – без своего оружия для бойца, идущего в бой в наше время?! Одна эта мысль придала решимости Прасковье. И как только ей полегчало, она пошла дальше по мосту на платформу в сторону Москвы.
Хорошо, что скоро подошла электричка, в которой было не так многолюдно, и ей нашлось местечко в углу вагона. Прасковья тяжело села, откинувшись на спинку скамьи и прикрыв глаза. Стучали по рельсам колёса. За окнами мелькали заснеженные кроны деревьев, тянулись унылые складские заборы. Под сиденьем тарахтела печка, окутывая приятным теплом ноги Прасковьи. Схваток у неё больше не было, но свинцовой тяжестью до боли наливалась поясница. Прасковья сидела на жёсткой вагонной скамейке, ёрзая в поисках более удобного положения, и мысленно подгоняла электричку. И та, как будто бы услышав её молитвы, за полчаса домчала от Люблино до Каланчёвки.

3.
После душного вагона электрички на морозном воздухе улицы ей полегчало. Прасковья не спеша прошла по площади трёх вокзалов от железнодорожной станции до вестибюля станции метро Комсомольская. Проходя через турникеты, она заметила, как покосилась на неё строгая дежурная в стеклянной будке у эскалатора, словно размышляя, пускать или не пускать такую вот одинокую гражданку на сносях: как бы чего потом не вышло. Спустившись под землю, уже стоя на платформе в ожидании поезда, Прасковья почувствовала, как её снова схватило внизу живота. Схватило уже с такой силой, что, застонав от боли, она едва добрела до конца платформы, где было меньше всего народа, и села на мраморную скамью, в изнеможении привалившись к стене.
– Всё, рожаю! – пронеслось у неё в голове.
Закусив до крови губу, Прасковья ещё громче застонала от приступа очередной боли. Сидевшая с ней рядом благообразная старушка заохала и запричитала, жалостливо качая головой в шерстяном платке:
– Ох, ты милая моя, страдалица, да что ж ты так не вовремя затеяла?!
– Не вовремя да ещё в общественном месте! – недовольно высказал своё мнение стоявший неподалёку какой-то важный чин, невысокого роста, полный, в дорогом пальто, в шапке и с портфелем в руке, – Нашла себе место и время. 
– А тебя-то самого как рожали? Не в таких же муках?! – вступилась за роженицу  подошедшая пожилая женщина с добрыми глазами, наклоняясь к Прасковье и что-то говоря ей на ухо.
– Хоть бы посочувствовал, интеллигент вшивый! – добавила другая женщина помоложе и попроще на вид.
– Прошу мне не тыкать! – возмутился гражданин с портфелем, – Я вас за оскорбление личности к ответственности привлеку.
– Ну, ты, личность, проваливай отсюда, пока я из тебя и твоей интеллигентной одёжки отбивную не сделал! – подошёл к нему, откликнувшись на шум, рослый крепкий парень по внешнему виду из рабочих. Схватив за воротник пальто, он развернул возмущённого гражданина на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнул вперёд. 
– Ах, ты, молокосос! – попробовал было возмутиться гражданин, но, увидав, как парень сжал свои пудовые рабочие кулаки и шагнул к нему, быстро пошёл прочь, недовольно бурча себе под нос.
– Молодой человек, – обратилась к парню женщина, ухаживавшая за Прасковьей, – Ради Бога, сбегайте к дежурной по станции и скажите ей, чтобы сейчас же вызывала «Скорую помощь».
Не заставив себя долго упрашивать, молодой человек побежал за стоявшей на другом краю платформы дежурной в белой гимнастёрке и красном колпаке с двусторонним знаком в руке.
– Там женщина на скамейке рожает, – подбежав к ней, он указал рукою на то место, где сидела Прасковья, окружённая сердобольными людьми, и издали её не было видно.
– Что, значит, рожает?! – не поняла дежурная по станции, высокая, крупная женщина, с простым круглым лицом и командирским голосом, – В метро не положено рожать, для этого в городе родильные дома имеются.
– Вы не рассуждайте, а лучше быстрее «Скорую помощь» вызывайте, чтобы самим роды не принимать! – не отступал молодой человек.
– А вы, гражданин, не указывайте, что мне делать! Здесь я хозяйка, и сама знаю, как мне поступать! – рассердилась дежурная, – А то не только «Скорую», но и милицию вызову, чтобы вы вели себя, как следует!
Достав из кармана свисток, она несколько раз пронзительно свистнула в него. Почти тут же, словно из-под земли, перед ними вырос милиционер, молодой и шустрый малый. Козырнув, он выслушал немного сбивчивый рассказ их обоих, и они втроём поспешили на противоположный конец платформы. Там строгая дежурная и шустрый милиционер воочию убедились, что действительно у них на станции рожает женщина. Потом милиционер побежал вызывать по телефону «Скорую помощь», а дежурная осталась ухаживать за Прасковьей. После томительного ожидания вскоре на станцию спустилась подъехавшая ко входу в метро бригада врачей.
– Идти сами сможете? – спросила Прасковью медсестра.
Та, кусая сухие губы, отчаянно замотала головой.
– Ну, что ж, тогда на носилки! – распорядилась медсестра.
– В вашем положении дома надо быть, гражданочка, чтобы по дороге не рожать! – с укором сказал Прасковье  один из санитаров, укладывая её на носилки.
– Ты уж, милая, не торопись! – участливо добавляла медсестра, – Потерпи до места! Сейчас мы тебя в роддом доставим, там и рожай себе на здоровье!
– Так ведь руками не удержишь, ежели сам на белый свет просится, – попыталась было улыбнуться ей в ответ Прасковья.
Подняв лежавшую на носилках Прасковью, тихо постанывавшую и судорожно сжимавшую в руках свою дамскую сумочку, санитары понесли её к эскалатору. Рядом шла добрая медсестра, а вслед им сочувственно смотрели десятки глаз пассажиров, случайно оказавшихся в данное время на этой станции метро.

4.
Всё то приподнятое с утра настроение первого дня работы на новой должности у Сергея Моисеева быстро улетучилось в полдень, сразу после неожиданного звонка жены. Сидя за своим директорским столом, он терялся в догадках о его причинах и никак не мог сосредоточиться на работе.
– Что за такая необходимость погнала её из дома?! – ломал он голову, – И это тогда, когда она в любой момент может родить и – не дай Бог! – в дороге.
Время шло. Сергей занимался обычной текучкой: решал производственные проблемы, принимал официальных гостей и своих работников, оформлял деловые бумаги, а сам то и дело кидал встревоженный взгляд на часы. Всё чаще подходил к окну и, стоя у открытой форточки, нервно курил одну сигарету за другой, поглядывая на улицу: не идёт ли его Прасковья. От силы полутора часов ей вполне хватило бы на дорогу. Но прошёл час, другой, кончался третий, но не было ни Прасковьи, ни звонков от неё. И, если бы не работа, он, наверное, сорвался бы на поиски жены или сошёл с ума в ожидании её.
Когда звонил на столе телефон, Сергей судорожно хватал трубку в надежде услышать голос Прасковьи или хоть какое-нибудь известие о ней, но это были кто угодно, только не то, о чём он так переживал. Когда же пошел четвёртый час пополудни, и он уже не находил себе места от этой изматывающей нервы неизвестности, в очередной раз зазвонил телефон. Сергей снял трубку и, представившись, услышал в ней приятный женский голос:
– Добрый день, Сергей Григорьевич!
– Здравствуйте!
– Я звоню по просьбе вашей жены.
– Где она и что с ней? – у Сергея ёкнуло сердце.
– Она в двадцать девятом родильном доме в Лефортове.
– Как она попала туда? – дрогнувшим голосом спросил он и понял всю нелепость своего вопроса.
– Её доставили к нам на «Скорой помощи» со станции метро Комсомольская, и сегодня в тринадцать пятьдесят она родила девочку, – Женщина назвала её рост и вес, – Мать и новорождённая чувствуют себя хорошо.
От этого известия Сергей разом почувствовал невыразимое облегчение и даже какое-то опустошение внутри. У него защипало в носу и увлажнились глаза, а в голове смешались мысли. Мало того, что рухнула с плеч тяжесть переживаний последних часов, да ещё пришла такая счастливая весть о долгожданной родившейся дочери. Но, как полагается работнику высокого ранга, он взял себя в руки и, преодолев эту минутную слабость, выяснил у звонившей женщины, может ли ли он навестить жену, в какой она лежит палате и что ей можно передать, а заодно обменяться с ней записками.
Положив трубку на рычаг телефона, Сергей какое-то время неподвижно сидел за столом с глупою от счастья улыбкой на лице. Он понял это, когда вошедшая к нему в кабинет молоденькая секретарша Надя недоумевающе уставилась на своего начальника:
– Что с вами, Сергей Григорьевич?
– У меня дочка два часа назад родилась! – не сразу заметив секретаршу, ответил ей счастливый отец.
– Поздравляю!
– Надюша, по этому поводу закажите на завтра за мой счет у нашего шеф-повара в нужном количестве праздничный торт и шампанское для сотрудников. А сейчас вызовите такси: хочу навестить свою жену, а потом вернусь и закончу все остальные дела на сегодня.

5.
Менее, чем через час Сергей уже входил в вестибюль родильного дома. За окошком справочной ему подтвердили всё то, о чём недавно сообщили по телефону, дополнив кое-какими подробностями. Поблагодарив доброжелательную медсестру, Сергей сел за стоявший рядом стол писать записку Прасковье.
«Здравствуй, милая, любимая, глупышка моя неразумная! И щёлкнул бы я тебя по носу за то, что так поиграла на нервах у меня и у себя, да нет ни сил, ни желания – одни эмоции. Сижу у вас в вестибюле, пишу тебе записку, весь в слезах и соплях от радости, как в раю. Так что есть предложение назвать дочку Рая. Как вы там, родные мои? Поздравляю, обнимаю и целую вас обеих! Сергей».
Написав, он сложил пополам листок бумаги, сверху написал фамилию и номер палаты, и с авоськой, в которой лежали продукты, наспех купленные им в ближайшем магазине, пошёл к окошку справочной.
– Ответ ждать будете? – спросила женщина в окошке, приняв от Сергея передачу.
– Конечно! – улыбнулся он.
Пока шло время в ожидании ответа от Прасковьи, Сергей решил позвонить прямо из вестибюля роддома к себе на работу: узнать, как там без него идут дела, и сразу же был огорошен известием.
– Сергей Григорьевич, – ответила на его звонок секретарша Надя, – к вам пришли.
– Это кто же? – спросил он, а про себя подумал, – Вот принесла нелёгкая и именно в моё отсутствие.
– Представитель райкома партии и наш председатель парткома.
– Не говорили, по какому вопросу?
– Сказали только, что им надо утрясти с вами какие-то оставшиеся незавершёнными формальности с приёмом в партию и удивились вашему отсутствию на своём месте в первый же день работы.
– Но ты же объяснила им, где я и почему.
– Разумеется, Сергей Григорьевич.
– Ну, и как они?
– Отнеслись понимающе: сидят и ждут вас у меня в приёмной.
– Надюша, золотко, развлекай и завлекай их всеми возможными способами, пока я не появлюсь! Скоро буду!
Повесив трубку, Сергей подумал: что ещё за формальности остались, когда партбилет уже в кармане. Опять перестраховываются?! Кстати, не мешало бы лишний раз взглянуть на этот документ: может, там и вправду что-то не так.
И он полез в один карман, потом в другой, третий, но, на удивление, ни в одном из них партбилета не было – ни в костюме, ни в пальто. Пошарил под подкладкой пиджака и в брюках, перетряхнул портфель – тот же результат. Паспорт на месте и карточки тоже, а партбилета нет.
– Скверно! – сразу появились нехорошие мысли у него в голове.
От внезапного волнения захотелось курить. Сергей судорожно полез за сигаретой, потом достал спички, но вспомнил, где он находится, чертыхнулся про себя и убрал сигарету назад в пачку. Надо было взять себя в руки, успокоиться и постараться вспомнить, где мог быть этот злосчастный партбилет, потеря которого могла обернуться для него серьёзными неприятностями, если не сказать больше. Сергей присел на кушетку у стены и задумался, пытаясь восстановить в памяти вчерашний вечер и начало сегодняшнего дня. Видно, заработался или перенервничал в райкоме и сегодня на работе, если плохо стало с памятью.
Вокруг него сидели и стояли незнакомые ему люди, вполголоса переговаривавшиеся между собой, пришедшие навестить или встретить своих родных и близких в этом доме. Жизнь шла своим чередом. В мире происходили природные катаклизмы, гремели войны и совершались революции. А в это время люди влюблялись, от любви рождались дети, и в их домах было счастье. Простое житейское счастье, которое светилось в глазах у каждого из присутствующих. А тут куда-то задевался партбилет!
– Кто Сергей Моисеев? – услышал он негромкий женский голос.
– Я Моисеев! – отозвался Сергей и встал навстречу окликнувшей его женщины в белом халате, вошедшей в вестибюль из больничного коридора.
– Вот ответ от вашей жены! – она протянула ему заклеенный конверт и приколотый к нему скрепкой сложенный листок бумаги.
 Сергей сначала развернул записку и прочитал несколько строк, только что написанных Прасковьей:
  «Серёжа, извини, что так получилось, но я хотела, как лучше. Слава Богу, что ты приехал: теперь всё будет с тобой. Дочка похожа на папу, пусть и зовётся, как ты хочешь. Всё у нас с ней хорошо. До свидания. Прасковья».
Сергей прочитал записку и сперва не всё в ней понял, пока не вскрыл конверт. А там лежал – забытый им дома партбилет. И всё сразу вспомнилось. Не вынимая из конверта, он тут же положил его подальше в боковой карман пиджака и устало потёр пальцами глаза. Второй раз за день с плеч его свалилась тяжкая ноша, и Cергей испытал не просто облегчение, а чувство бесконечной благодарности любимому человеку.
Достав из портфеля чистый листок бумаги, он быстро написал на нём:
«Пашенька! Спасибо!! Люблю!!! Целую!!!! Твой навеки Сергей».
Сложив вчетверо бумажный лист, он положил туда денежку так, чтобы из него виднелся её краешек, и снова подошёл к окошку справочной:
– Девушка, я буду очень вам признателен за ещё одну переданную записку прежнему адресату.
– Хорошо! – стрельнув глазами, понятливая девушка быстро положила его листок в карман халата.
– До свидания!
– Всего доброго!
Уже сидя в машине по дороге к себе на работу, несмотря на усталость после всех перенесённых за день потрясений и, по-видимому, не обещавшей ничего хорошего встречи с ожидавшими его партийными работниками, Сергей вдруг ощутил в душе прилив каких-то новых сил:
– Ничего, мы ещё повоюем! – говорил он про себя, – Нас уже много, нас так просто не возьмёшь!..

6.
Через неделю Сергей привёз жену с новорождённой дочкой домой. Поздним вечером уснули старшие мальчишки, взбудораженные появлением в их доме маленькой сестрёнки. Прасковья покормила и уложила спать самую младшую кроху, Раечку, и они с Сергеем, наконец, остались наедине. Слово за слово вспомнили и тот, оставшийся зарубкой в памяти день рождения дочери. Каждый со своей стороны рассказал о том, что было и могло бы быть, да обошлось.
– Ну, что, Сергей Григорьевич, помурыжили тебя напоследок партийные работники? – уже в конце его рассказа с улыбкою спросила Прасковья.
– Было дело, – уклончиво ответил Сергей, нежно обнимая жену, – Но ничего: всё хорошо, что хорошо кончается.

 
6 глава. «Если завтра война»

1.
Новый 1940 год начался для живших в Люблино Миловановых с приятного известия. Как сообщила навестившая их на Рождество Евгения, после нескольких лет отсутствия из своего далека возвратился в Москву её Борис. Вернув его с прежнего места работы, а, в сущности, из ссылки в места не столь отдалённые, новое руководство НКВД тут же отправило своего работника в отставку – якобы по состоянию здоровья. Может оно и так, но как было не порадоваться за обоих Лавровых.
Всю зиму приехавший домой Борис Лавров мало общался с теми, кто когда-то знал его. Не до того было: приходил в себя, обживался на старом месте, обрастал документами и устраивался на новую работу. Уволив Бориса из органов безопасности, его приняли на работу в транспортную милицию на Курской железной дороге. А с первым весенним теплом они с Женей приехали в Люблино: пообщаться со старыми знакомыми, родными, себя показать и самим посмотреть на многочисленное семейство Миловановых – их шуструю молодую поросль.
Прошедшие почти восемь лет с дня их последней встречи не могли не изменить каждого из них, но, видимо, не от хорошей жизни у Бориса эти изменения были более заметны. Ещё далеко не старый, он заметно поседел, похудел и осунулся, а в глазах его временами появлялся какой-то лихорадочный блеск. Был он всё такой же хмурый и немногословный: на вопросы о себе говорил мало, поздоровался с Сергеем, крепко пожав протянутую руку, и снисходительно подал свою для рукопожатия Ивану, которого совсем не узнал. Помнил он его ещё семилетним белобрысым пацаном, а теперь перед ним стоял пятнадцатилетний юноша, в этом году уже заканчивающий школу и вступающий во взрослую жизнь.
Потрепал Борис вихрастые мальчишечьи головы старших сыновей Прасковьи, слегка потискал младшего, и, только взяв на руки двухлетнюю Раечку, слегка улыбнулся ей. Что делать, своих детей у них с Евгенией не было, а тут такие обаятельные живые куклята! Поинтересовался Борис здоровьем постаревшей Василисы Васильевны. В двух словах пообщался с Прасковьей и Ольгой. За одну, многодетную, порадовался, а другую пожурил, что до сих пор незамужем:
– Жить-то стало лучше, жить-то стало веселее, – пошутил он с намёком на известное по тем временам изречение, – а ты всё одна.
– Кому весело, а кому страшно жить, а замужем вдвойне страшнее, – неожиданно ответила ему Ольга, и взгляд у неё стал неприветливым, колючим.
– Кому как, – не найдя ничего лучшего в ответ, пожал плечами Борис и не стал продолжать неприятный для неё разговор.
Когда же по традиции сели за накрытый стол, выпили и разговорились, то Борис поначалу почти не говорил, а больше слушал, хотя как раз именно его и хотели послушать сидящие за столом. Слишком много, мягко говоря, серьёзного, наболевшего и необъяснимого произошло и происходит в окружающей их жизни. Как обычно, начали с самых обычных житейских вопросов, которые, в конце концов, упёрлись в политику, вещь во многом непонятную и весьма опасную. Политикой больше интересовался Сергей, по долгу службы и принадлежности к партии старавшийся быть в курсе происходящих  в стране событий.
– Судя по сообщениям в печати, – напомнил он – 8 декабря 1938 года был освобождён от должности наркома внутренних дел Н. И. Ежов, на которого сразу повесили всех собак, осудив за «массовые нарушения законности» и так называемые «перегибы» в течение 1937 – 1938 годов. С уходом Ежова вроде бы закончилась пресловутая «ежовщина». Вместо него у нас новый нарком Л. П. Берия. Людей уже больше не объявляют «врагами народа», а лишь освобождают и возвращают на прежние посты, в том числе и военные. Жить бы да радоваться. Но аресты, хоть и не в таких масштабах, как при Ежове, продолжаются. Что сие значит, Борис?
– А, ничего не значит, – отвечал Борис, – Как говорится, старый «мавр сделал своё дело» и ушёл, а новый у нас более практичный, прагматичный, что ли. Новая метла по-новому метёт и со временем будет мести почище старой. Но дело не в метле, а в самой системе. Возвращаются «оттуда» те, кто сегодня нужен этой системе: военные, учёные, интеллигенты. Для них открываются «шарашки», где их КПД гораздо выше, нежели на лесоповале. Время такое, тревожное, предвоенное. Вот и я один из таких, счастливо вернувшихся. Правда, тех, кто ушёл навсегда, уже не вернёшь.
  Борис замолчал. И за столом поняли, что тема эта скользкая, острая, и, чтобы не скользить по лезвию ножа, заговорили о чём-нибудь другом. Вспомнили и выпили за Егора, шесть лет уже тянувшего лямку флотской службы на Дальнем Востоке.
– Эк его угораздило в такую даль забраться! – с сожалением сказал по адресу шурина Борис, – У меня-то особая статья, а Егора за какие заслуги упекли туда?
– Между прочем, когда-то, ещё при царе, на службу в морфлот брали рекрутов исключительно из сельской местности, – напомнил Сергей.
– Интересно, почему? Здоровые ребята, что ли? – предположил Борис.
– Не только, – ответил Сергей, – Главное, что они морскую качку хорошо переносили.
– Как это? – не понял Иван, – А вдруг и я на флот попаду?
– Может, и попадёшь, – сказал Сергей и замолчал.
Не торопясь разъяснять своё утверждение, он молча оглядывал сидящих за столом, сам ожидая от них ответа.
– Какие же вы все недогадливые! – неожиданно подала голос Василиса Васильевна, – Да их просто во младенчестве в люльке качали. Я и Колю, и Егорку, и Ванюшку – всех моих ребят тоже с самого рождения в люльке качала.
– Эх, Паша, – с улыбкой сожаления сказал жене Сергей, – надо было и наших детей в люльке качать. Тоже, может, послужили бы на Тихом океане.
– Ничего, – ответила Прасковья, – За них Егор отслужит. Уж больно неспокойно там, – она поглядела на мать, – Каждый год с японцами воюют.
К слову, попутно затронули тамошнюю войну с Японией, а за ней незаметно перебрались в Европу, где тоже полыхала война, приближаясь к советским границам – уже пол Европы было под сапогами немецких фашистов. Решили, что, если скорой войны с ними не избежать, то надо было всерьёз готовиться к ней – морально и материально.
– Тогда как же понимать Договор о ненападении с Германией от 23 августа прошлого года? – спросил Сергей, – Как понимать пакт Молотова – Риббентропа, едва ли не ошеломивший зарубежных коммунистов и страны «антигитлеровской коалиции», а заодно немало удививший и нас самих?! Что может соединить страны со столь противоположной идеологией?! Ведь до сих пор антифашизм был официальной советской политикой.
– «Всё смешалось в доме Облонских», – процитировал Льва Толстого Иван, обнаружив неплохие знания по русской литературе в выпускном классе, – У нас школе на занятиях по военной подготовке выпускников тоже готовят к войне, только неизвестно с кем и когда. А немцы теперь наши друзья навек?!
– Председатель Совнаркома В. Молотов приветствует гитлеризм, как идеологию, и предостерегает от попыток войны за «уничтожение гитлеризма» под флагом борьбы за «демократию», – заговорил Борис, – А в недавнем сообщении ТАСС публикуется скрытая угроза в адрес тех, кто поддаётся слухам о якобы враждебных намерениях дружественной нам Германии. Но, чует моё сердце, что-то тут не так, и когда-нибудь мы узнаем истинную причину, так сказать, подоплёку дружбы нашего правительства с гитлеровской Германией – к чему она нас приведёт.
– Кстати, как говорится, от серьёзного до смешного один шаг, – усмехнулся Сергей, – Настолько неожиданным и невероятным был этот поворот в нашей официальной политике, что, когда для подписания Договора в Москву прибыл министр иностранных дел Германии И. Риббентроп, в столице даже не нашлось немецкого флага со свастикой для встречи высокого гостя. Флаг нашли в съёмочном реквизите антифашистских фильмов. Так или не так, но разговоры об этом были.
– Дружба дружбой, но не потерять бы нашему руководству бдительности по отношению к потенциальному врагу, а не только к своему народу, чтобы однажды не оказаться перед внезапностью войны с Германией, – сказал Борис, – Рано или поздно, но она наверняка будет. И дай Бог быть к ней готовыми!
– Ох, Господи, сохрани и помилуй! – тяжко вздохнула Василиса Васильевна.
– Только попробуйте в этом убедить нашего непогрешимого вождя, – продолжал Борис, понизив голос, – если не хотите тут же приобретённого себе клейма «врага народа».
– Сразу видно человека независимого от службы в органах безопасности, – сказал Сергей.
– Как это цинично ни звучит, – не обращая внимания на его реплику, говорил дальше Борис, – но для нас очень кстати пришлись те военные конфликты с Японией на Хасане и Халхин-Голе и война с финнами, открывшие глаза на наши слабости в боевой подготовке. Кажется, из этого делаются правильные выводы, и наша армия начинает перестраиваться – медленно, но верно. Сначала обезглавили её, выкорчевав почти до основания командующий состав, а теперь восстанавливают – успеть бы только. Это по-русски: сами создаём себе трудности, а потом их героически преодолеваем.
– Ну, что же, грех тогда не выпить за нашу «непобедимую и легендарную», – привстал изо стола Сергей и стал разливать по рюмкам вино, вполголоса напевая:
«Если завтра война, если враг нападёт,
Если тёмная сила нагрянет, –
Как один человек весь советский народ
За свободную Родину встанет».
– «Если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов!» – вслед за вставшим Сергеем встал Борис и, подняв свою полную рюмку, закончил вместе с ним песню.
Так, едва затронув в своём тесном кругу опасные, негласно запретные в то время темы, они перешли на другие, более близкие и приятные всем сидящим за столом: о любви, о семье, о той писклявой малышне, ползавшей тут же под ногами взрослых и бесцеремонно забиравшейся к ним на колени. А вскоре Сергей с Борисом встали изо стола и пошли на двор курить. К ним присоединился и Иван. Он ещё, правда, не курил, но предпочёл женщинам компанию мужчин.
Щурясь от яркого весеннего солнца, они стояли втроём под раскидистым тополем, дыша свежим воздухом, чуть горьковатым от набухших на его ветках липких почек, курили, обменивались между собой ничего не значащими репликами, а про себя размышляли о только что услышанном за столом. Люди своего времени, каждый из них в той или иной степени многого не знал из того, что узнает впоследствии. Не знали они и того, как по-разному сложатся их судьбы. Было только смутное предчувствие близкой и одной, большой беды на всех. Это сближало, добавляло решимости и сил. А ещё они были молоды, знергичны и бессмертны – пока были живы.

2.
11 июня 1937 года советская пресса объявила, что специальный военный суд, заседавший при закрытых дверях, приговорил к смерти за «предательство и шпионаж» маршала М. Н. Тухачевского, бывшего заместителя наркома обороны и главного организатора реформ в армии, которого часто со времён Польской военной кампании 1920-х годов противопоставляли И. В. Сталину и К. Е. Ворошилову. К смерти приговорили ещё семерых военачальников: Якира (командующего войсками Киевского военного округа), Уборевича (командующего Белорусским военным округом), Эйдемана, Корка, Путну, Фельдмана, Примакова. За десять последующих дней было арестовано 980 человек, из них 21 комкор и 37 комдивов.
Дело о «военном заговоре», приписывамом Тухачевскому и его «сообщникам», было подготовлено за несколько месяцев. В мае 1937 года главные участники заговора были арестованы. На «энергичных» допросах (во время реабилитации, двадцать лет спустя, когда изучалось дело Тухачевского, было отмечено, что страницы показаний маршала запачканы кровью, а это значит, что он был подвергнут пыткам), в которых принимал участие сам Ежов, обвиняемые признались в своих «преступлениях» незадолго до приговора суда.
Сталин лично следил за всем ходом следствия. 15 мая через посла в Праге он получил фальсифицированное досье, изготовленное нацистскими секретными службами. В нём были многочисленные письма, которыми Тухачевский якобы обменивался с немецким командованием. НКВД умело манипулировал даже немецкими спецслужбами. 
За два года репрессий было уничтожено две трети высшего командного состава. Из пяти человек, получивших в 1935 году маршальское звание, уцелели только двое – К. Ворошилов и С. Будённый. Красная Армия лишилась трёх маршалов – Тухачевского, Егорова и Блюхера, 13 командармов из 15; 8 флагманов флота из 9; 50 комкоров из 57; 154 комдива из 186.
С мая 1937 года по сентябрь 1938 года свыше 40 тысяч офицеров были арестованы или уволены из армии. Неизвестно, сколько ещё их было казнено. В ходе начавшихся после сентября 1938 года новых чисток в армии было арестовано 30 тысяч кадровых офицеров из общего числа 178 тысяч. Это был настоящий разгром в мирное время, учинённый руководством СССР в собственной армии. Результаты подобной политики сказались во время советско-финской войны 1940 года и в начале Великой Отечественной войны.
Несмотря на гитлеровскую угрозу, Сталин, не колеблясь, пожертвовал большей частью лучших офицеров Красной Армии ради полного её обновления, заполнения такими кадрами, которые ничего не могли помнить из военных эпизодов времён гражданской войны. Они не могли изобличить Сталина, как слабого военного руководителя, им не могло прийти в голову что либо оспаривать, как это мог сделать, например, Тухачевский. Они ничего не знали о политических и военных решениях Сталина конца 1930-х годов, в особенности, о его поисках путей сближения с нацистской Германией.
А ведь именно в конце тридцатых годов развернулись нешуточные для Советского Союза военные события. В 1937 году Япония напала на Китай, и началась война. В течение двух следующих лет японские войска заняли основные провинции страны и вышли к советской границе. СССР оказывал Китаю значительную помощь оружием, боеприпасами, военной техникой и специалистами-добровольцами. В июне 1937 года произошло первое советско-японское вооружённое столкновение, в результате которого японцы заняли остров Большой на реке Амур.
В июле 1938 года японские войска вторглись уже на советскую территорию в районе озера Хасан. Военные действия с ними вела Дальневосточная армия во главе с маршалом В. К. Блюхером. Несмотря на то, что в ней было уже арестовано 40% командиров и 70% высшего командного состава, после трёхдневных боёв красноармейцы разбили и отбросили агрессора за государственную границу.
Буквально через неделю после победы над японцами Блюхера вызвали в Москву и объявили ему об отставке. А спустя два месяца прославленный маршал был арестован. В. К. Блюхер отрицал свою вину в длительном шпионаже в пользу Японии и вскоре скончался от приёмов «физического воздействия», а проще говоря, был забит до смерти на допросе.
В мае 1939 года войска Японии вторглись на территорию дружественной нам Монголии в районе реки Халхин-Гол. В результате ожесточённых боёв с переменным успехом в августе 1939 года Первая армейская группа под командованием комкора Г. К. Жукова и монгольские броневойска разгромили и отбросили врага в Маньчжурию. 15 сентября стороны заключили перемирие. И лишь в апреле 1941 года был заключён с Японией пакт о нейтралитете – до поры, до времени.
Все эти годы вплоть до демобилизации Егора Милованова в том же апреле 1941 года его родные и близкие в доме №18 по Октябрьской улице в Люблино жили и с неослабевающим интересом следили именно за событиями на Дальнем Востоке. Слушая по радио последние известия о том или ином военном столкновении, Василиса Васильевна всякий раз звала своего Ванюшку. Тот со знанием дела доставал из школьного портфеля географический атлас и показывал матери и сёстрам реку Амур и озеро Хасан, Манчжурию и Японию, Китай и реку Халхин-Гол в Монголии.
Но в последний год всё чаще приходилось старшекласснику Ивану показывать своим родным карту Европы, начиная с Польши в сентябре 1939 года и кончая Финляндией в начале 1940 года. Странная это была советско-финская война, где, несмотря на одержанную победу, наши войска по сравнению с финнами потеряли почти в три раза больше убитых, раненых и обмороженных красноармейцев. И это особенно тревожило.
А с Дальнего Востока в подмосковное Люблино приходили редкие письма Егора, в которых вместо свиста вражеских пуль и грохота снарядов свистел в корабельных снастях порывистый ветер, и грохотало за бортом корабля суровое Охотское море, обдавая солёными брызгами холодных волн крепко стоящих на палубе молодых моряков, его верных товарищей, несущих с ним свою нелёгкую службу на дальних рубежах Отчизны. Читала его успокаивающие письма Василиса Васильевна, а всё равно болело за сына материнское сердце, и душа её была не на месте.

3.
Тёплая короткая июньская ночь шла на убыль. Густой чёрный мрак её бледнел и разламывался пополам. Внизу, под кронами высоченных сосен по-прежнему царствовала непроницаемая мгла, а наверху, на фоне синего, размытого неясным светом, неба прорисовались резные верхушки деревьев, подпирающие померкшие звёзды. Вот засветилась серым глянцевым отблеском спокойная гладь Люблинского пруда, и обозначился противоположный берег. Уже на востоке, откуда-то снизу, далеко за горизонтом утренняя заря подожгла уходящую ночь, всё больше разгораясь и разбегаясь по всему небосводу. Скоро взойдёт солнце.
Вот и кончилась ночь, их последняя ночь, когда они, вчерашние одноклассники, ещё были вместе. Они стояли вдесятером на берегу Люблинского пруда у подножия крутого холма, пять девушек и пятеро юношей, навсегда расставаясь со своим школьным детством и встречая рассвет новой взрослой жизни, такой таинственной и прекрасной в их пятнадцать лет. Белые ситцевые платья девушек и белые рубашки парней, оттенённые тёмными суровыми соснами, были так же светлы, как их мечты о будущем.
Об этом будущем говорили им вчера, напутствуя в дорогу, на торжественном вручении аттестатов об окончании школы. Позабыв, как воевали со своими строптивыми учениками в минувшем учебном году, строгие учителя в час расставания становились сентиментальными и, не в силах связать двух слов, вытирали непрошеные слёзы.
А за всех отдувались не подвластная ненужным эмоциям «железная» завуч и не менее «железобетонный» по своей природе директор школы. Та самая завуч, которая на переменах между уроками запросто распахивала настежь дверь в ребячий туалет и, шныряя глазами в поисках курящих там тайком ребят, зычным голосом выгоняла их оттуда. И тот самый директор школы Кувалдин У. Х., что «языком работает за двух», как говорили о нём втихую ученики да и кое кто из учителей.
Вручив выпускникам школы документы об образовании, каждый из тех двоих руководителей поочерёдно произнёс с трибуны в актовом зале свою пламенную речь. В ней, конечно же, звучала бесконечная благодарность родной партии и правительству, лично дорогому и великому вождю Сталину за неустанную заботу о советском народе, напоминание о неоплатном долге перед любимой Родиной и открывающиеся безграничные возможности в социалистическом обществе для воплощения в жизнь приобретённых в школе знаний, соблюдение преемственности поколений и неусыпная бдительность в борьбе с внешними и внутренними врагами, укрепление обороноспособности страны и манящие дали светлого будущего – короче, полный набор общественно-политических установок.
Одни выпускники добросовестно слушали, другие скучали, но терпели, а третьи с ухмылкой переглядывались и перешёптывались между собой. В зале сидели приглашённые их родные и близкие, среди которых была и Василиса Васильевна с двумя старшими внуками. Ей после торжественной части и передал Иван Милованов свой Аттестат и Почётную грамоту за успехи в учёбе.
А потом был вечер, шумный, весёлый, с буфетом и танцами, и уже совсем без пафосных речей, быстро пролетевший на одном дыхании. В полночь школа закрывалась, и ребят попросили освободить помещение. Расставаться не хотелось. И тогда заводила их класса, самый высокий и далеко не самый успевающий, Петька Малахаев предложил идти встречать рассвет на берегу Люблинского пруда. Идея понравилась. Но у кого-то были чересчур строгие родители, а кто-то сам был слишком правильным или просто ленивым.
Набралось десять человек, самых отчаянных не только среди ребят, но и среди девчонок. Почувствовавшие себя взрослыми парни, чтобы не замёрзнуть ночью у воды, прихватили с собою вина – себе покрепче, девчонкам послаще – и прочую сопутствующую мелочь. Мишка Бреев сбегал домой за фонариком. И партизанскими тропами выпускники – уж им-то не знать все ходы и выходы в парке – в обход отделения милиции, которой могли не понравиться ночные хождения молодёжи, пробрались к берегу Люблинского пруда.
Там было темно и тихо. На самом верху, между соснами, в лунном свете виднелась сумрачная громада старинного дворца Дурасова, заброшенного и мрачного после вывода из него несколько лет назад комсомольского клуба. А внизу, на берегу пруда, пахло водорослями. Еле слышно плескалась вода, и в её неподвижном чёрном зеркале отражались луна и звёзды. На севере, над Кузьминским лесом светлело небо. И уже через каких-то пару часов разгорится соседний восток.
Находчивые ребята соорудили из найденных поблизости брёвен скамейки под осыпавшимися корнями старых сосен на обрывистом берегу и расположились на них. Достали свои припасы и, подсвечивая фонариком, выпили за окончание школы. Перекусили и даже закурили, не опасаясь рыскающего по мужским туалетам завуча. Пошли разговоры о том, что было и что будет. Незаметно разбились на пары, и парни уже заботливо накидывали свои пиджаки на хрупкие девичьи плечи в лёгких летних платьицах сидящих рядом бывших одноклассниц.
Как ни пытался Петька Малахаев ухаживать за старостой класса, его душой и активистом Иришкой Петровой, маленькой и хрупкой, но такой живой и миловидной, а она предпочла Ивана Милованова, на голову ниже и по характеру тише Петьки. Да и не удивительно, ведь жили-то они по соседству: дома их выходили окнами на обе стороны Октябрьской улицы. В детстве Иришка с Ванюшкой часто играли вместе, а подросли – ходили на пару по утрам в школу и из школы домой. Вроде бы не говорили о любви, а друг без друга уже не могли обойтись.
– Ох, и везунчик ты, Ванюха! – посетовал ему Петька, хотя и он без пары не остался и скоро смирился с этим.
Но вот закопошились на ветках деревьев дотоли спавшие пичуги, разбуженные людскими голосами, а, может, скорым приближением рассвета. Потянуло утренней свежестью от воды. Ночной мрак неумолимо рассеивался. Занималась заря. Сидевшая до этого на брёвнах молодёжь встала и, зевая, не спеша пошла вдоль берега пруда, огибая крутой холм с дворцом на вершине. Прошли мелкий «лягушатник», где все они когда-то в детстве учились плавать, и поднялись на его противоположный берег.
Отсюда за кронами деревьев были видны крыши домов по Московской и Октябрьской, Садовой и Бородиновке. Город называется, а всюду сады и аллеи – бесконечное зелёное море, ещё месяц назад утопавшее в белой пене цветущих деревьев. Уже окончательно рассвело, и проснувшиеся звуки птичьего щебета, людских голосов и шума далёких поездов, как с чистого листа, всё больше заполняли пустое пространство наступившего дня. Но все ждали главного – ради чего они и были здесь.
И вот, словно розовым светящимся нимбом высветило над большим куполом дворца, всё более и более накаляясь, пока, наконец, над крышей его не показался край поднимающегося над землёю солнца. Петька Малахаев, инициатор этой последней, вместе проведённой ночи, как режиссёр фантастического спектакля, подскочил к краю холма и, картинно раскинув поднятые вверх руки, прокричал:
– «Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами обжигай!»
И хлынул солнечный свет, ослепив своим золотистым потоком десять пар юных глаз. Стоявшие на холме ребята и девчата, как по команде, закричали от восторга. Мишка Бреев обнимал Таньку Гордееву, Игорёк Чистяков запустил в небо свою кепку, Ванька Милованов что-то весело кричал, а Иришка Петрова прыгала с ним рядом на месте и била в ладоши, как маленькая. Да и все остальные не отставали от них.
Им, молодым, здоровым и красивым, в этот миг вся жизнь казалась вечным и прекрасным праздником, в котором не было ни вождей, ни «обострения классовой борьбы», ни НКВД с его зловещими «чёрными воронками», ни тревожного ожидания неизбежной войны, уже во всю полыхавшей в Европе, а просто безумно хотелось жить, радоваться жизни и любить всех, а кого-то одного больше других.
И только солнце не обращало внимания на бесновавшуюся от наивной радости счастливую молодёжь, а, делая свою повседневную работу, поднималось всё выше и выше, щедро заливая своим лучистым тёплым светом всю землю – до самых укромных её уголков.
А потом все они никак не могли расстаться, десять раз говоря «спасибо» Петьке, десять раз пожав руку каждому из ребят и неуклюже целуя девушек на прощанье. И пошли пять пар своей дорогой, которой парни провожали до дому своих подруг: улицей Горького, Московской, Бородиновкой, Садовой или Кооперативной – кому куда надо.
По Бородиновке шли Иван с Иришкой к себе на Октябрьскую. Взявшись за руки, они шагали, не спеша, и молчали. Им было так хорошо, что, оставшись наедине, они не произнесли ни слова – и так всё между ними было ясно. Тем неожиданней прозвучал Иришкин вопрос – впервые за много лет:
– Вань, а правда твой отец «враг народа»?
– С чего это ты взяла? – Ивана более удивил не сам вопрос, а то, что задала его именно Иришка да ещё именно сейчас.
– Говорят, – пожала она плечами.
– Кто, если не секрет?
– Вчера в школе на вручении аттестатов услышала я за своей спиной, как учителя между собой переговаривались: мол, отец у Милованова «враг народа», а ему ещё Почётную грамоту вручают – забыли, как со старшим Егором возились.
Не сразу ответил ей Иван, видимо, вспоминая любимого брата.
– Если не хочешь, можешь не отвечать, – по-своему расценила его молчание Иришка.
– Ира, я похож на врага? – вдруг спросил Иван.
– Да какой же ты враг?! – искренне удивилась Иришка и даже улыбнулась нелепости вопроса, – Ты мой самый лучший друг!
– Тогда может ли мой отец, от которого мы никогда не отказывались, быть «врагом народа»?!
– Наверное, нет! – на секунду задумавшись, ответила Ирина.
– Считай, что я ответил на твой вопрос.
– Хорошо.
Они снова замолчали, неторопливо шагая вперёд и не разнимая своих рук, но лёгкое облачко обиды витало над ними до самого Иришкиного дома на пустынной в этот ранний утренний час Октябрьской улице. Возле калитки в её двор они остановились.
– Ой, устала и спать хочется! – тихо произнесла Иришка и доверчиво уткнулась головою в плечо Ивана.
Тот робко обнял её за плечи и попробовал привлечь к себе. Почувствовав его объятья, Иришка быстро отстранилась и лукаво посмотрела на своего кавалера. Потом она сняла с себя и протянула ему пиджак:
– Спасибо, друг!
Когда же Иван взял его в руки, не торопясь надевать, Иришка вдруг подалась вперёд, порывисто чмокнула его в щёку, быстро юркнула в отворенную калитку и побежала по дорожке к дому. Но прежде, чем зайти, обернулась на пороге и помахала ему рукой:
– Пока, Ванюшка, ещё увидимся!
И, улыбнувшись на прощанье, она скрылась за дверью.
Проводив глазами свою лукавую озорную соседку, Иван медленно побрёл к себе. Во дворе никого не было, а в комнате у них в пристройке сестра с матерью не спали. Ольга уже встала и собиралась на работу, а Василиса Васильевна ждала своего Ванюшку и не могла уснуть. Полный впечатлений, он в двух словах рассказал им, где был и что видел, попил с сестрой чаю и лёг в постель.
Ему казалось, что сна нет ни в одном глазу, а уже через десять минут он сладко посапывал, отвернувшись к стене. А Василиса Васильевна, тихо подойдя к уснувшему Ивану, долго смотрела на своего младшего, незаметно выросшего, сына, вздыхала и всё думала свои бесконечные грустные материнские думы.
 
4.
Осенью 1940 года Иван Милованов с одноклассниками Мишкой Бреевым и Игорем Чистяковым поступил в Первое железнодорожное училище на обучение профессии слесаря-модельщика. Курс обучения в нём был двухлетний. Через несколько месяцев учёбы в наступившем 1941 году Иван уже проходил производственную практику, как ученик слесаря-модельщика на расположенном по соседству заводе Кагановича, и начал получать зарплату по первому разряду. Была она невелика, но своя, законная, а, главное, стала желанным подспорьем в семье для старой больной матери.
У старших сестёр была своя жизнь. Прасковья едва управлялась со своим многочисленным «детским садом», а Ольга, уйдя с железной дороги, устроилась работать дворником, хотя и получала меньше, но больше была дома, ухаживая за матерью и братом, и всё ещё не оставляла надежды устроить свою личную жизнь.
Училище, в котором учился Иван, располагалось на самом краю города Люблино. Там заканчивалась Московская улица со старыми огромными липами и начинались поля Люблинской станции аэрации городских сточных вод, заработавших ещё с 1904 года. Клубясь туманом над несущейся водной поверхностью в зимний мороз, они уходили в низинную даль до самой Москвы-реки.
Уже издали было слышно, как шумит, клокочет и пенится в узких каменных каналах и плотинах станции спускаемая сточная вода, источая по округе далеко не лучший запах. От этих полей начинались унылые кварталы серых приземистых бараков за такими же серыми заборами. И только на Можирезе стояли новые, недавно построенные и покрашенные в весёлый розовый цвет, пятиэтажные дома для рабочих завода.
Шло время. Иван учился, постепенно овладевая теоретическими дисциплинами и производственной практикой, взрослел, набираясь знаний и житейского опыта, обрастая новыми друзьями и увлечениями. Вставал ранним утром вслед за сестрою – хмурой ли дождливой осенью или под завывания зимней вьюги, наскоро жевал бутерброд, запивая горячим чаем, быстро одевался и, схватив папку с учебниками и тетрадками, убегал из дома. Подходил к остановке у Белого магазина и, если не было автобуса, скорым шагом, а то и бегом, успевал раньше его добраться до училища на Нижних полях. Надо было не опаздывать.
И всё было бы прекрасно, если б не постоянное и тревожное ожидание нависшей, словно снежная лавина в горах, войны с немцами. В неё не хотелось верить, но её ждали и к ней готовились. Готовились не только в армии, форсируя остро назревшее перевооружение и боевую подготовку, но и на «гражданке», ужесточая производственные отношения принятием всё новых законов о трудовой дисциплине, единых для всех рабочих – старых и малых, передовиков и учеников. Заработала государственная машина по их принятиям, безжалостно вбивая в головы советских людей драконовские законы о неотвратимости наказания, как панацею ото всех бед.
В 1939 году правительство приняло постановление о снижении сдельных расценок и повышении норм выработки, что привело к серьёзному снижению зарплаты рабочих, а невыполнение обязательных норм выработки грозило им уголовной статьёй. 26 июня 1940 года был принят Закон о введении восьмичасового рабочего дня, который скоро удлинили до десяти часов, а с весны 1941 года и до двенадцати.
В тот же день 26 июня 1940 года было издано ещё несколько указов правительства: "О переходе на семидневную рабочую неделю», «О запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений", "Указ об ответственности за опоздание на производство". Трижды опоздавшие на работу в течение месяца на двадцать минут увольнялись, как злостные прогульщики. Всякое немотивированное отсутствие и опоздание на срок свыше двадцати минут отныне стало уголовно наказуемо. Нарушитель приговаривался к 25% штрафу, либо к шести месяцам исправительных работ вплоть до заключения на срок от двух до четырёх месяцев тюрьмы. Наркомы СССР с осени 1940 года получили право перевода рабочих и служащих с одних предприятий и учреждений в другие без их согласия.
Пополняя и без того разбухший ГУЛАГ всё новыми заключёнными, 10 августа 1940 года вышел "Указ об уголовной ответственности за брак и мелкие хищения на производстве", приговаривающий к 1 – 3 годам лагерей. В тех условиях, при которых работала советская индустрия, любой рабочий мог попасть под этот закон. Все эти Указы 1940 года свидетельствовали об окончательном переводе экономики страны на режим военного времени с жесточайшей дисциплиной труда. Это была уже негласная мобилизация производства с двенадцатичасовым рабочим днём, со сверхурочными работами и без выходных. Страна стояла на пороге войны.
Именно это однажды почувствовал на себе Иван Милованов. Зима наступившего 1941 года выдалась затяжной, снежной, с лютыми холодами. По ночам доходило до минус сорока, но и днём на ветру при тридцатиградусном морозе было не многим легче. На её исходе и заболел Иван. Проснулся февральским студёным утром парень, а его трясёт от озноба, и кости ломят во всём его худеньком теле. Кое-как собрался, глотнул горячего чаю да скорей бежать на работу. Днём, на только что начавшейся у них производственной практике, еле стоял за станком, держа дрожащими руками инструмент и с трудом обрабатывая деталь. В итоге запорол её – может, и не совсем напрочь, но брак был налицо.
Когда о нём стало известно старшему мастеру цеха, вызвал к себе Харитон Павлинович (ну, и имечко! – удивлялись рабочие в цеху) Ивана и его наставника Василия Яковлевича, старого слесаря, работавшего ещё до революции на заводе у француза Можиреза. Сидя за столом, на котором лежала запоротая деталь, старший мастер, не дожидаясь объяснений и оправданий провинившегося ученика, сразу с места в карьер понёс на него, грозя прошлогодним Указом.
– Я тебя, паршивец этакий, за брак посажу, вредитель сопливый! – кричал он на молча стоявшего перед ним парня, бледного от страха и недомогания.
– Да не кричи ты на него, Павлиныч – парень и так ни жив, ни мёртв! – спокойно возразил Василий Яковлевич, – Это я не досмотрел, с меня и спрашивай. А ты иди, сынок, работай! – обратился он к Ивану, – Мы тут без тебя разберёмся.
– Ты мне бракоделов не защищай! – обрушился на него мастер, когда Иван вышел, – Если виноваты оба, оба и будете отвечать по всей строгости закона.
– Эх, Павлиныч! – вздохнул старый слесарь, – Сколько ж у тебя самого было брака, когда я тебя десять лет назад вот так же обучал на станке, а потом тебя же и защищал перед начальством?! А теперь ты сам начальник, законы знаешь, только память у тебя короткая.
– А ты меня, Василий Яковлевич не учи, как жить! – чуть понизил тон Харитон Павлинович, – Жизнь и производство две разные вещи. Сам знаешь, в какое время мы живём.
– Время временем, но надо и человеком быть. Парню моему и так несладко приходится: мать больная, и сам он с детства без отца.
– Насчёт его отца ты мне не говори! – прищурился начальник, – Мы знаем, кто был его отец – враг народа. Вот, видно, его родной сынок ту же линию и продолжает. Но мы народ бдительный и вредительства на производстве не допустим.
– Ох, и сволочный же вы народ! – вырвалось у Василия Яковлевича.
– Что-о? – у мастера полезли глаза наверх от неожиданной смелости подчинённого в услышанной о себе характеристике.
С багровым от гнева лицом начальник стал медленно подниматься изо стола, хватая ртом воздух в поисках нужных слов. Но Василий Яковлевич молча повернулся и пошёл на своё рабочее место.
Через несколько дней старый наставник и его ученик решением руководства цеха были лишены 100% месячной премии, крупно оштрафованы и предупреждены, что в повторном случае будет поставлен вопрос и об их уголовной ответственности.
– Дёшево отделались, бракоделы! – не утихал Харитон Павлинович.
Знал бы начальник производства, что менее, чем через два года Иван Милованов, этот «сопливый мальчишка», сын «врага народа», уйдёт на Сталинградский фронт, примет участие в кровопролитных боях на Курской дуге, будет тяжело ранен, а после госпиталя вернётся в строй и будет воевать до конца войны – с Германией и с Японией. А в это время он, Харитон Павлинович, страстный борец за качество продукции, со своею липовой бронёй будет в глубоком тылу с пеною у рта разносить за брак таких же безответных мальчишек-учеников. Только не будет уже рядом с ними Василия Яковлевича – отработает своё старый мастер дела и уйдёт на покой.
– «Васька!» – по-дружески, с любовью будут потом долго вспоминать о нём в цехе молодые ребята и рабочие постарше.

5.
Явно затянулась в тот год зима. Хотя в марте отпустили морозы, но в середине апреля ещё не было весеннего тепла. Небо хмурилось ненастными тучами. Земля была сырая, грязная, а по обочинам дорог, вдоль заборов и в тени сараев лежал снег, почерневший, неприглядный.  Голые серые сучья деревьев с растопыренными ветками на аллейке торчали над головами прохожих, как иглы гигантских дикобразов.
– Да, погода шепчет: бери отгул и лезь на печку! – говорил на ходу Мишка Бреев, поглядывая на хмурое небо, грозившее новым ненастьем.
– Ничего, не сегодня, так завтра – всё равно когда-нибудь будет тепло, будет солнце! – успокаивал его Иван и тоже смотрел наверх.
Они шли вдвоём в вечерних сумерках по Московской улице с работы домой, усталые, голодные, грустные. Шли, ещё не остыв от работы, обсуждая события последних дней. Мало, что было хорошего на ней – всё в тон погоде. Попробовали было поговорить о более приятном – о делах сердечных:
– Как у тебя с Танькой?
– А у тебя с Иришкой?
Оказалось, что никак – ни у того, ни у другого. Времени для свиданий не было совсем: ребята работали с утра до вечера без выходных, девчонки учились. Тут уж не до любви. Стало совсем грустно друзьям. Дошли они до Белого магазина, где обычно прощались, и Мишка шёл к себе по аллейке к станции, а Ванька в противоположную сторону. Только на этот раз прежде, чем пожать на прощание Ванькину руку, Мишка полез за пазуху, вынул из внутреннего кармана пальто фонарик и протянул его другу:
– Это тебе, Вань, мой подарок!
– За что?
– У тебя же сегодня день рождения – поздравляю!
– Спасибо, Мишка, ты настоящий друг!
– Узнаёшь фонарик-то?
– А то как же: мы же с ним в прошлом году ночью в парке лазили.
– Нет по ночам на небе солнца, так пусть тебе с фонариком светлее будет на земле! – сочинил Мишка, улыбнулся и протянул на прощание руку, – Ну, будь здоров, Вань!
– Может, к нам зайдём, отметим! – предложил Иван.
– В другой раз, а то меня дома ждут.
И, обменявшись рукопожатием, они разошлись в разные стороны. Между тем быстро темнело, и к ночи снова начинало подмораживать. А у Ивана от подарка друга стало светлее на душе да и в глазах тоже. Он шёл не спеша по аллейке и, держа в руках фонарик, включал и выключал его, не смотря перед собою, пока не услышал знакомый звонкий голос у калитки во двор своего дома:
– Не споткнись, Ванюшка!
Подняв глаза, Иван увидел прямо перед собой улыбающуюся Иришку Петрову.
– Ты что здесь делаешь? – удивился и одновременно обрадовался он.
– Тебя жду, – ответила она, – Специально пораньше из института сбежала.
– Что-то случилось?
– Случилось: шестнадцать лет назад.
– А что?
– Не что, а кто.
– Ну, и кто?
– Господи, какой ты глупый: ты родился в этот день.
– Ну, и что?
– Поздравляю тебя с этим событием! – больше не обращая внимания на его «глупые» вопросы, сказала Ира и, развернув свёрток в своих руках, вынула из него шерстяной вязаный шарф и повязала на шею Ивану, – Это тебе мой подарок: носи на здоровье и больше не болей!
– Спасибо! – Иван засунул фонарик в карман и свободными руками погладил тёплый и мягкий её подарок, – Теперь уж точно никогда не заболею. Откуда он?
– Из деревни шерсть прислали, а я смотала в нитки и сама связала.
– Какая же ты хорошая, Ира!
– А ты ещё сомневался?! – лукаво улыбнулась она.
– Может, к нам зайдём, чаю попьём – мать пирогов напекла?
– Что ты, Вань, мне ещё курсовую писать надо, а времени и так нет, – заторопилась Иришка, – Как-нибудь в другой раз. Ну, пока!
И она привычно чмокнула Ивана в щёку и побежала к своему дому на другой стороне аллейки. Поглаживая на шее подаренный Иришкин шарф, Иван проводил её взглядом, потом открыл калитку и пошёл к себе. Шёл и с затаённою улыбкой думал о том, какой сегодня хороший день! На улице темно и холодно, а ему светло и тепло во всех смыслах слова. И всё оттого, что рядом есть такие люди, как Мишка с Ириной. Ну, что ещё нужно человеку для полного счастья?!..
Подойдя к своей одноэтажной пристройке на заднем дворе, Иван услышал за дверью громкие и возбуждённые людские голоса. В комнате горел свет, но окно было занавешено. Знакомые голоса матери и сестры перемежались чьим-то третьим – мужским, басовитым. У Ивана ёкнуло сердце в предчувствии: неужели Егор вернулся?! Вот оно – полное счастье! Вот он – самый лучший для него сегодняшний подарок!..
Судорожно дёрнув ручкой, Иван открыл дверь, шагнул в комнату и остановился на пороге, глядя во все глаза. На кровати у противоположной от входа стены сидели Василиса Васильевна и Ольга, вцепившись руками и прильнув головой к плечу сидевшего между ними красавца-моряка, с лихо сдвинутой на затылок бескозыркой и видневшейся тельняшкой на груди, широкоплечего и статного, незнакомого, но удивительно напоминавшего из далёкого прошлого Егора. У старой матери от радости катились слёзы по щекам, и у сестры тоже были мокрые глаза.
– Ванька, наш Егорка приехал! – сквозь слёзы радости выговорила мать.
Увидав вошедшего младшего брата, тоже им почти не узнанного за прошедшие семь лет, Егор встал с кровати и вразвалочку пошёл к нему навстречу. Ростом под невысокий потолок, косая сажень в плечах, в расклешёных брюках, с якорем на сиявшей бляшке широкого кожаного ремня, он остановился перед Иваном. И сразу стало тесно в этой и без того небольшой комнатушке на четверых.
– Ну, здравствуй, Ванюшка! Здравствуй, братишка! – и, раскинув руки, Егор сграбастал Ивана в свои могучие объятия, пока тот полушутя-полувсерьёз не завопил от боли.
– Чуть не задушил, медведь! – счастливо улыбался Иван, освободившись из объятий брата.
– Я за Панькой сбегаю, – вскочила с места Ольга, – Поди, ещё не знают про Егора!
И она стремглав выскочила из комнаты наружу. Через минуту прибежала Прасковья.
– Егорка, здравствуй! – расцеловала она брата, – Красавец ты наш, какой здоровый стал!
– Такое наше дело служивое! – скромничал Егор.
– Теперь с тобою нам никто не страшен! – отступив на шаг, Прасковья любовалась им.
– Теперь мы за Егором, как за каменной стеной! – поддержала сестру Ольга.
– Где тут наш бравый моряк? – вслед за женой в комнату вошёл Сергей.
Но до «бравого моряка» ещё не так просто было добраться.
– А, ну-ка, женщины, расступитесь, дайте на героя краснофлотца посмотреть! – скомандовал он на обступивших Егора сестёр.
– Хорош, хорош! В античные времена с таких атлетов статуи лепили! – посмотрев на  Егора, сказал Сергей, – Вот что делает с людьми наша славная Красная Армия!
– Тихоокеанский флот, – уточнил Егор, и, обменявшись крепким рукопожатием, они с Сергеем обнялись, постучав друг друга по спине.
– Девчонки, Панька, Олька, – позвала их, сидя на своей кровати, Василиса Васильевна, – Надо бы на стол собрать, Егорушку с дороги покормить.
– Всё сделаем, мам! – отозвалась Ольга.
– Сделаем, как полагается, мать! – добавил Сергей.
– Ради такого праздника ничего не жалко! – подытожила Прасковья.
Часу не прошло, как за празднично накрытым по случаю столом в маленькой комнатке сидело многочисленное семейство Миловановых всех возрастов с именинником Егором во главе и приглашённые по соседству гости. Пришла к Егору и хозяйка дома Елизавета Николаевна. Совсем старенькой стала бывшая московская дворянка, редко уже спускалась она на люди со своего второго этажа.
Стало шумно и тесно в старом уютном доме №18 по Октябрьской улице. Но, как говорится, в тесноте – не в обиде, если праздник у людей. Слишком долго его ждали. Ведь настоящих праздников не так уж и много было у людей, а тем более – в то непростое время. Речей не говорили, а просто поднимали стопки и пили за демобилизацию Егора, за здоровье его и всех присутствующих, за армию и флот и, разумеется, за вождя – лучшего друга красноармейцев и краснофлотцев. И говорили, говорили – столько, что за год не наговорили!
Слушали Егора и, словно сами сидели в кубрике корабля, поглядывая в иллюминатор, захлёстываемый солёными морскими брызгами. И море штормило и рычало, словно зверь. И небо было затянуто серыми свинцовыми тучами, изорванными в клочья свирепыми порывами ветра. И бросало их судёнышко по озверевшим волнам так, что не было сил устоять на ногах за штурвалом на верхней палубе. И пускай это был всего лишь весенний дождь, барабанивший в окно, а кто-то выпил лишнего и его повело в сторону, как при морской качке, сидевшие за одним столом и никогда не видевшие моря, люди увидели его глазами Егора, услышали его мерный шум, почувствовали йодистый запах и солёный привкус его суровых  волн.
Дверь в пристройку не закрывалась. То и дело, друг за другом, без приглашения, заходили соседи по дому и на аллейке, узнавшие в тот апрельский вечер о возвращении Егора. Здоровались, обнимали его, поздравляли мать Василису Васильевну и всех родных, садились за стол и, выпив за виновника торжества, уходили прочь. Только, понимая, что назавтра утром надо было вставать на работу, уже глубокой ночью, счастливые, разошлись Миловановы по своим углам.
А потом наступил цветущий май, сводя с ума запахами черёмухи и сирени, лишая сна заливистыми трелями соловьёв в зарослях парка и липовой аллеи. Какое счастливое и какое короткое, мимолётное время! Жизнь неумолимо отсчитывала последние мирные дни для Миловановых и для тысяч других семей Москвы и всего Союза, когда все ещё были живы, все ещё были вместе. Потому, что уже совсем скоро, 22 июня 1941 года началась война – страшная, кровавая, беспощадная, проклятая война.


7 глава. Война

1.
Как в одночасье может измениться наша жизнь! Казалось бы, всё так же светит за окном июньское полуденное солнце, и тёплый ласковый ветер лениво колышет зелёную листву деревьев, за кронами которых прячутся дачные домики на Октябрьской улице – тихой липовой аллейке, а в самом воздухе уже незримо витает ещё неозвученное страшное слово «война». И вдруг:
– Васильевна! Васильевна! – кричит с улицы в открытое окно с опущенной тюлевой занавеской к Миловановым их соседка Любовь Петровна, – Слышала, что по радио говорят?!
– Что такое? – высунулась из окна Василиса Васильевна.
– Война началась, а у тебя в семье три мужика – три солдата!
– Господи, сохрани и помилуй Егора, Ивана и Сергея! – мелко крестясь, произнесла  Василиса Васильевна, – И у тебя, Петровна, тоже двое мужиков.
Стукнули створки окна на втором этаже дома, и послышался чей-то недовольный спросонья или с похмелья женский голос:
–  Чего орёте спозаранок, бабы?
– Война, а ты всё спишь, – отвечала ей Любовь Петровна.
– Что я делаю и с кем, это никого не касается, мать вашу.
– Дура ты, дура, Ритка, – окрысилась на неё Петровна, – Война началась, вот что.
– Ну и чего? – недоумевала Ритка, – Чего бухтеть? Пусть воюют, вам-то что?
– Так мужиков наших на фронт заберут, а ты, девка, вообще без работы останешься.
– Ой, бабы, и вправду плохо будет без мужиков, – сообразила, наконец, Ритка и исчезла в глубине своей комнаты.
– Кто про что, а вшивый про баню, – усмехнулась ей вслед Петровна и, добавив, – Пойдём, Васильевна дальше радио слушать, – побежала к своему дому. 
А Василиса Васильевна, отвернувшись от окна, засеменила к висевшей на стене чёрной бумажной тарелке громкоговорителя. Включила и уже не отходила от него.
Никого из её родных мужиков не было дома: Егор с Иваном ушли купаться на Люблинский пруд, Сергей и Прасковья, несмотря на воскресенье, были на работе. А сама она приглядывала за их детьми – за своими внуками. И только зашедшая в комнату Ольга удивлённо посмотрела на изменившуюся в лице мать, прильнувшую к громкоговорителю:
– Ты чего, мам? – спросила она её, – Что-то случилось?
– Война! – только и смогла выговорить побелевшими губами Василиса Васильевна.
– Война! Война! – радостно подхватил, игравший в солдатики пятилетний Витя.
– Глупенький! – неожиданно всхлипнула бабушка Василиса, – Вас, несмышлёнышей, четверо, а папка у вас один. Не дай Бог, что с ним и с моими ребятами случится! Ой, беда, беда! Будь она неладна, эта война!
 А в это время по радио выступал нарком иностранных дел В. М. Молотов с заявлением советского правительства о нападении фашистской Германии на СССР. Словно эхом отозвавшаяся в каждом доме маленького подмосковного города эта жуткая весть разлетелась по всему Люблино и соседней столице, по всей стране Советов. С замирающим сердцем ловили люди каждое слово в выступлении наркома, и после него, приходя в себя от первоначального шока, ещё до конца не могли себе представить, что где-то уже идут бои.
Война! Её ждали, к ней были внутренне готовы, несмотря на заверения советского правительства о дружбе с гитлеровской Германией. И всё равно прозвучавшее во всеуслышание известие о начавшихся сегодня ранним утром бомбардировках советских городов и боевых действиях на наших западных приграничных территориях шарахнуло по мозгам, словно обухом по голове. Помрачнели и зачертыхались мужики, не стесняясь в матерных выражениях по адресу Гитлера, запричитали и заохали впечатлительные сердобольные женщины, предчувствуя близкую беду.
Не прошло и часа после радиосообщения о войне, как с улицы послышался ещё один голос, звонкий, девичий, встревоженный:
– Бабушка Василиса! Бабушка Василиса!
Выглянув в окно, Василиса Васильевна увидела соседкину дочку Иришку Петрову – Ванькину ровесницу, бывшую его одноклассницу.
– Чего тебе, девонька?
– Мамка послала сказать, чтобы вы или кто-нибудь из ваших шли скорее в Белый. Там уже все наши бабы в очередях стоят – за хлебом, солью, мылом, спичками. Говорят, запасаться надо, а то скоро всё пропадёт и ничего вам не достанется.
– Так и сказала мамка твоя?!
– Так и сказала.
– Олька! – позвала Василиса Васильевна дочь, – Давай беги к Паньке в магазин, и покупайте там всё, чего надо, чего народ берёт, не скупитесь! – и, снова глянув на икону в углу, перекрестилась, – Ох-ох-охо, грехи наши тяжкие!
Схватив большую авоську, Ольга побежала из дому. Проводив её тревожным взглядом из окна, Василиса Васильевна задумалась: надолго ли эта война с немцами? неужели опять будут голодать? только избавились от карточек и снова по ним жить? За хлеб она не беспокоилась – вся надежда была на Прасковью, по-прежнему работавшую в хлебном отделе в Белом магазине. А вот остальное, видно, придётся, с боем добывать – на то она и война.
Тем временем Белый магазин был уже полон: шум, гам, ругань, толкотня. Хватали всё, что лежало на прилавках, нужное и не нужное, запасались впрок.
– Что же это делается, дядь Вась?! – спросила Ольга проходившего мимо знакомого грузчика магазина Василия Ивановича.
– Война, милая, война! Вот люди с ума и сходят, мать их всех в кошёлку! – в сердцах ругнулся он, – Давай цепляйся за меня – помогу тебе к сестре твоей пробиться, а то не только без очереди не пропустят, а ещё и побьют!
– Как жить-то дальше, дядь Вась? – протискиваясь за ним в толпе, на ходу спрашивала Ольга.
– Как, как? Как все нормальные люди! – хмуро отвечал Василий Иванович, активно работая локтями в толпе, – Я вот завтра же пойду в военкомат проситься на фронт. Мне бы с немцами воевать, а не со здешними бабами-дурами. Совсем умом тронулись: нет, чтобы в трудную минуту Родине помочь, а тут каждый старается урвать у неё. Ну и народ – тьфу!
Так было в день объявления войны 22 июня 1941 года. Для всех он стал тогда первым потрясением в цепи последующих бед. Но кто-то в этот час действительно думал о Родине и, не дожидаясь повестки из военкомата, собирался идти добровольцем на фронт. А кто-то с обычной психологией обывателя запасаться самым ходовым дешёвым товаром опустошал магазинные прилавки.
Охватившая столицу и пригороды покупательская паника вынудила впоследствие правительство начать введение карточной системы раньше времени – уже с июля месяца, начиная с Москвы. Но попутно в десятки раз взлетели цены на колхозных рынках. И это были первые, зримые и ощутимые для каждого в тылу, признаки начавшейся войны, которая буквально с каждым часом по всей стране всё явственней входила в человеческие судьбы.

2.
Уже на следующий день после начала войны зазвучала по радио песня «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!». Слушал её Сергей, собираясь на работу, слушали её братья Егор с Иваном, и невольно мороз пробирал их по коже. Утирали невольные слёзы с глаз Василиса Васильевна и её взрослые дочери, глядя на дорогих их сердцу родных мужчин, когда вслед за песней не менее впечатляющим голосом Левитана был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР от 23 июня 1941 года о всеобщей мобилизации военнообязанных.
День за днём кончался июнь месяц. И в один из его вечеров в комнате у Василисы Васильевны собрался народ.
– Ну, что, солдат – пардон! – моряк запаса, – спросил Егора Сергей, – быстро мы разгромим немцев – этого, как говорит Молотов, «зазнавшегося врага»?
– Японцев мы грохнули, – отвечал хмурый Егор, – а вот с немцами будет тяжелее.
– «И на вражьей земле мы врага разобьём, малой кровью, могучим ударом!» – нараспев повторил слова из популярной в последнее время патриотической песни сидевший с ними рядом Иван.
– Это в нашем воинском Полевом уставе говорится, что «если враг навяжет нам войну, Красная Армия будет самой нападающей изо всех когда-либо нападавших армий. Войну мы будем вести наступательно, перенеся её на территорию противника», – напомнил слова устава ещё недавний флотский старшина.
– А ты в этом сомневаешься? – осторожно спросил его Сергей.
– Директивы о начале контрнаступления наверняка уже переданы на места, – пожал плечами  Егор, – но, боюсь, что они ничего не дадут, а только ухудшат положение, – и, говоря потише, добавил, – Раньше надо было чухаться нашему доверчивому руководству.
– Ну, это не нашего ума дело.
– Может, и не нашего, но вот уже несколько дней идут бои на нашей территории, а мы всё несём большие потери и продолжаем отступать.
– А, может, мы просто заманиваем к себе врага, – предположил Иван.
– Ценою массовой гибели мирного населения?! – хмуро переспросил Егор, – Нет!
– Да о чём мы говорим? – с прежним оптимизмом продолжал Сергей, – Это с нашей-то могучей армией не освободить в кратчайший срок отданные временно территории и не разгромить потом агрессора?!
– Шапками закидаем врага?! – горько усмехнувшись, покачал головою Егор, – Нет, мужики, боюсь, что с нашей сегодняшней армией мы не шапками закидаем, а скорее своими трупами завалим ему дорогу – будем не умением, а числом воевать.
– Какие-то упаднические у тебя настроения, Егор.
– Нет, Сергей, пока мы не вооружимся должным образом, не обрастём новыми опытными командирскими кадрами, не научимся воевать, забудьте вы все про кратчайшие сроки – с немцами, с их техникой и вооружением, с их богатым опытом ведения боёв, это не пройдёт. Они вон уже всю Европу под себя подмяли. Так что, Вань, – обратился Егор к брату, – не пел бы ты эту песню про нашу славную армию с её могучими ударами.
– А какую тогда?
– Это мы в нашем военкомате спросим. Надо будет на днях сходить туда: может, скоро строевую запоём.
Долго они сидели в тот вечер все вместе у Василисы Васильевны. Долго в тот вечер не гасли огни в окнах других домов Москвы и Подмосковья, словно напоследок перед грядущей светомаскировкой. И все разговоры сводились к одному – к войне.

3.
Каждый новый день начинался безрадостными сводками от Совинформбюро об упорных боях с фашистами, в результате которых наши войска были вынуждены оставлять врагу всё новые и новые города. Немцы брали в «клещи» и уничтожали целые советские армии. Уже 28 июня гитлеровцами был взят Минск, за ним – древний Полоцк. 29 июня в стране было введено чрезвычайное положение. На следующий день был создан Государственный Комитет Обороны (ГКО), в руках которого сосредоточилась вся полнота власти. Председателем ГКО стал Иосиф Сталин.
3 июля, в первый раз после начала войны, он обратился к советским гражданам с проникновенной речью. После успокаивающих газетных сводок о ходе военных действий люди впервые осознали размеры опасности, об угрозе которой им откровенно поведал Сталин. Но с выступившим по радио вождём всё же стало как-то спокойней на душе у людей. Одни его любили до самозабвения и верили в него, как в господа Бога, другие ненавидели в силу своей осведомлённости о нём, как о предателе революции, уничтожившем всю ленинскую гвардию, третьи его просто напросто боялись, связывая именно с ним массовые репрессии в стране, но все отдавали должное генсеку. Со Сталиным уже не так страшна была война.
Через две недели жестоких боёв по всему западному фронту, после тяжёлых поражений наших войск и их отступления вглубь страны, когда немцы захватили Гродно,  Псков и вышли к Луге, за которой был уже Ленинград, Государственный Комитет Обороны (ГКО) принял постановление о добровольной мобилизации трудящихся Москвы и Московской области в народное ополчение.
Крупные предприятия формировали целые роты и батальоны ополченцев. Выбывшим из строя работникам предприятий требовалась срочная замена, дабы в условиях военного времени не останавливалось непрерывное производство. Вчерашние дети и седовласые старики становились к станкам. Страна превращалась в единый, боевой лагерь, коренным образом перестраивая экономику на военный лад. На выпуск продукции для армии перешли буквально все заводы и фабрики.
Однажды вечером в начале июля в доме Миловановых сели ужинать. Уже не было на столе привычных довоенных разносолов – давали о себе знать введённые продовольственные карточки, которые ещё надо было суметь отоварить. Чёрная картонная тарелка громкоговорителя на стене вещала от Советского Информбюро последние неутешительные сводки с фронта. А тут ещё в соседних домах на аллейке под женский плач ежедневно кого-нибудь провожали на войну – чьего-то отца или сына, мужа или брата. Вот и смотрела с нескрываемой тревогой Василиса Васильевна на своих детей, сидевших сегодня с нею за одним столом, переживая и боясь себе представить, что ждёт их завтра. А ребята как раз и думали о завтрашнем дне.
– Мать, ты приготовь наутро нам на двоих чего-нибудь поесть, – обратился к ней Егор, – Мы с Иваном завтра на работу выходим.
– Куда это? – с тревогою спросила Василиса Васильевна.
– Как куда – на завод Кагановича.
– Ну, ты, Егор, на своё рабочее место, а Ванюшке зачем – у него же ещё каникулы?!
– Кончились мои каникулы, мам, – отозвался Ванька, – Две недели отдохнул и хватит – пора на работу.
– Какая работа? Тебе же ещё учиться, – не унималась мать.
– Уже закончил.
– Что-то больно быстро.
– И училище моё тоже закончилось, – улыбнулся Иван.
Мать непонимающе смотрела на своих ребят и молчала.
– Ладно, шутки шутками, а мы серьёзно, – начал Егор, – Были мы сегодня с Ванюшкой в нашем военкомате. Много там народу толкалось всех возрастов и происхождений – одни по повесткам, другие сами пришли. Кадровых мало, в основном записывают добровольцев в ополчение. А кто пришёл уже по вызову с вещами, те грузились в машины и – на фронт.
– Вот она – наша народная армия! – с гордостью в голосе подтвердил Иван.
– В том-то и дело, что из народа, а какие они вояки?! – вздохнул Егор, – Сразу видно, что военному делу не обучены, безоружные, с одной винтовкой на троих, плохо одетые и обутые, а то и в своей, гражданской, одежде – короче, в шмотках и обмотках, а их кидают против вооружённых до зубов фашистов. Будут воевать с винтовкой против автомата?! Да и то ждать по окопам, когда убьют соседа с винтовкой и самому из неё стрелять?! Значит, опять будем воевать числом, а не умением.
– Ну, по крайней мере, как раз на молодёжь винтовок хватит, – с юношеским оптимизмом обнадёжил Иван, – Старики подождут, а вот среди добровольцев больше всего молодёжи: студенты, фэзэушники и даже старшеклассники из нашей школы – я кое кого из знакомых ребят встретил в военкомате.
– Вас, огольцов, там ещё не хватало, – сердито оборвала его мать.
– Короче, как сказал военком, народу хватает, – продолжал Егор, – У нас в Люблино только с одного завода Кагановича за первые июльские дни отправили на передовую свыше трёх с половиной тысяч человек. Вот почему из-за острой нехватки кадров срочно собирают рабочих на завод по изготовлению военно-промышленных изделий. Так что мне вместо фронта пока дали бронь.
– Ну и слава Богу! – вздохнула мать.
– А наше Люблинское железнодорожное училище закрыли, каникулы отменили, а всех нас направили работать на завод Кагановича, – дополнил Иван, – Вот мы с Егором завтра и выходим на работу.
Так Иван расстался с детством – шёл ему тогда семнадцатый год. Жизнь в суровую военную пору была такой, что взрослели рано и быстро – от выпавших на долю юного поколения тягот и невзгод. Взрослели в тылу, на трудовом фронте, надрываясь на рытье окопов и траншей или стоя за станком, падая от усталости и голодного обморока, а то и умирая от недоедания и истощения. Взрослели на поле боя, в том же народном ополчении: неподготовленные, безоружные и голодные – потому что всё равно обречённые – почти все ополченцы (10 из 12 дивизий) в первых же боях с немцами погибли или попали в плен, но ценою своих жизней преградили гитлеровскому вермахту путь к Москве.

4.
В конце июля 1941 года начались налёты немецкой авиации, бомбившей Москву и подмосковные города. Господство в воздухе было завоёвано люфтваффе уже в первые два дня войны, когда свыше 1200 советских самолётов оказались полностью выведенными из строя, из которых порядка 800 – на земле. Всего за первые три месяца войны Красная Армия потеряла более 8 тысяч самолётов.
Только к концу войны наша авиация смогла оправиться от такого сокрушительного удара и вернуть себе господство в небе. А летом 1941 года столица и Подмосковье всё больше становились похожими на прифронтовые города. В разных частях их устанавливали зенитные орудия с мощными прожекторами, в небо запускали аэростаты, бороздившие воздушное пространство над жилыми домами.
Белокаменная Москва была по большей части деревянной. И, зная об этом, немцы при авиа налётах больше применяли зажигательные бомбы, устраивая многочисленные пожары. Стёкла в окнах жители домов заклеивали крест на крест полосками бумаги, а сами окна завешивали чёрным светомаскировочным бумажным полотном. С наступлением ночи городские кварталы погружались в кромешную тьму, в тишине которой слышались шаги ночных патрулей. Заметив свет в чьём-то не зашторенном окне и расценив это, как подачу сигнала вражеской авиации при воздушном налёте, они запросто стреляли по таким окнам.
С началом войны сотни заключённых ГУЛАГа, работавших на строительстве Южного порта, срочно вывезли под конвоем на баржах по Москве-реке и Волге в Казахстан. Внутреннему врагу власть уделяла внимание не меньше, чем внешнему. Немцы, чтобы лишить Москву возможности эвакуироваться по реке, часто бомбили ближайшие к порту шлюзы – Перервинский и Трудкоммуны. Для их охраны на месте, где когда-то было старое кладбище, поставили зенитки, которые быстро назвали «могильными».
Бомбили юго-восток Подмосковья часто и интенсивно, стремясь вывести из строя находившиеся там электрические и водонапорные станции, поля орошения, Южный порт и Перервинский гидроузел с плотиной и системой шлюзов, бомбили железную дорогу, монастырь и дворец, предприятия и просто жилые дома. Прорывавшиеся сквозь огонь зенитных батарей немецкие бомбардировщики сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Разрушения от бомбёжек довершали начинавшиеся пожары.
В первый же налёт вражеской авиации среди бела дня, когда под вой воздушной тревоги, схватив второпях самое ценное, стали разбегаться из дома соседи – кто в подпол, кто в погреб сарая во дворе, у Василисы Васильевны от волненья отказали ноги. Слава Богу, бывшая в тот час дома Ольга подхватила Прасковьину детвору – за руки и на руки – да бежать с ними прятаться в свой сарай. Скоро застучали зенитки, послышался рёв проносящихся в небе фашистских самолётов и грохот от разрывов падающих бомб.
Оставшаяся одна бабушка Василиса увидела из окна комнаты Прасковьи с видом на аллейку, как совсем неподалёку от них, у входа во дворцовый парк, с пронзительным визгом упала авиабомба. И там, где стояла большая раскидистая липа, со страшным грохотом взметнулся вверх столб огня и дыма вперемешку с землёй и в щепки разнесённым вековым деревом. Только дрожь от взрыва прокатилась по земле и стоящим окрестным домам. И стало страшно. Не в силах сдвинуться с места, Василиса Васильевна так и простояла всю бомбёжку у окна, шептала молитвы о спасении и крестилась.
На следующий день поздно вечером случился ещё один налёт. Заслышав вой сирены, заохала сидевшая на постели у себя в пристройке, испуганная предыдущей бомбёжкой, Василиса Васильевна:
– Олька, Егорка, не бросайте меня!
– Да ты чего, мам, – подскочила к ней Ольга, – никто тебя не бросит.
Пока Ванюшка собирал с собой документы, карточки и прочие ценности, Ольга с Егором похватили под руки мать и помогли ей добраться до их сарая. Там они присоединились к прибежавшим туда до этого Сергею и Прасковье с их малышнёй. Вскоре послышались рёв налетевших немецких самолётов и стрельба наших зениток. Сидя в тесной душной темноте сарая, они пережидали налёт, прислушиваясь к доносившимся звукам ночного боя и разрывам бомб в разных концах города.
Где-то совсем близко ухнул сильнейший взрыв, от которого содрогнулась земля,  заходили ходуном дощатые сараи, грозя рухнуть на их головы, и зазвенели стёкла в затемнённых окнах домов. Женщины от страха невольно крестились и крепко прижимали к себе маленьких детей. А мужики по звукам ночного боя пытались определить, где сегодня бомбили и сбили ли на этот раз кого-нибудь из фашистских стервятников.
Наутро, на аллейке и по всему Люблино, только и было разговоров о случившемся накануне яростном ночном налёте немецкой авиации. Оказалось, что одна из мощных авиабомб угодила в аптеку за сараями на углу Вокзальной и Московской улиц. Так не стало больше старой, ещё дореволюционной, аптеки. Слава Богу, что хоть никого в ней не было в тот поздний час. А вот в Китаевке, у самой железной дороги, ещё одна авиабомба попала в чей-то дом с жильцами – только одна огромная воронка и осталась от него. Говорили люди, горестно вздыхали, качая головой, и расходились по своим делам.
Так прошла неделя, за ней другая. Рано утром и до позднего вечера уходили на работу Миловановы, а дома оставалась бабушка Василиса с четырьмя маленькими внучатами. Потихоньку снова встала на ноги Василиса Васильевна, привыкнув к почти ежедневным налётам немецкой авиации, уже больше не суетясь и не охая от страха – люди ко всему привыкают. С утра покормив, чем Бог послал, своих внуков, бабушка Василиса сажала их вокруг себя и начинала рассказывать свои многочисленные сказки и байки. На память она не жаловалась, и детвора с удовольствием слушала свою добрую сказительницу.
Только самый старший десятилетний Коля, как бы подчёркивая своё старшинство, сидел в сторонке и читал книжки из школьной библиотеки – про разведчиков или про индейцев. В них были куда более серьёзные приключения героев, нежели похождения Иванушки-дурачка и его друзей. Но, как только начиналась очередная бомбёжка, тут же заканчивались бабушкины сказки и начинались приключения в реальной жизни. Ребятня со своей бабушкой Василисой, подобно другим жителям Люблина, по привычке хватали наиболее ценное в доме и бежали на улицу прятаться в сарай, в подпол или ещё куда-нибудь.
Однажды в начале августа, когда шёл уже второй месяц войны, всю первую половину дня было тихо. Выдалось затишье и у колиных «разведчиков и индейцев»: Коля отложил свои книжки и играл с младшими братьями и сестрёнкой. А Василиса Васильевна с самого утра пошла на кухню, где «по сусекам поскребла, по амбару помела» и начала готовить «хитрые» постные щи из дворовой крапивы, сдобренные скудными, не менее «хитрыми», продуктами.
По громкоговорителю передавали последние сводки с фронта о кровопролитных боях под Смоленском и новых оставленных фашистам наших городах. Когда подошло обеденное время, сели впятером за стол, на который бабушка поставила кастрюлю с горячими, аппетитно пахнущими, щами. Нарезала каждому по маленькому кусочку хлеба, разложила тарелки и ложки, взяла половник, и в этот миг по радио объявили воздушную тревогу, а за окном завыла, загудела на всю округу тревожная сирена.
Бросила в сердцах половник бабушка Василиса, схватила сумку с заранее приготовленными документами и прочими необходимыми вещами, взяла за руки самых маленьких внучат Раю и Витю да скорее с ними на улицу. Только крикнула старшим ребятам Коле и Толе, чтобы не мешкали и бежали за ними в сарай. Быстро они пересекли двор, поглядывая в небо, где уже слышался нарастающий рёв немецких самолётов и отчаянная стрельба наших зениток. Благополучно нырнув в открытую дверь сарая, Василиса Васильевна рассадила там детвору и собралась было закрывать дверь, но не обнаружила рядом Коли.
В это время надрывалась сирена воздушной тревоги, где-то на земле уже гремели взрывы, а небо покрылось белыми облачками от зенитных разрывов, между которыми носились крылатые тени вражеских самолётов. Выглянув наружу, бабушка Василиса напрасно высматривала и звала своего старшего внука – его всё не было. Куда он мог запропаститься?! Ёкнуло бабушкино сердце в предчувствие беды.
И, когда она уже хотела возвращаться за мальчиком в дом, оттуда, наконец, появился Коля – с обеденной кастрюлей в руках. Спустившись по ступенькам, он тут же поставил горячую кастрюлю наземь, подул на обожжённые ладошки, потом опять подхватил кастрюлю за ручки и с нею поспешил к сараю. Там уже изволновавшаяся бабушка, не скупясь на похвалу, приняла от добросовестного внука «спасённый» им обед: ещё горячие щи, хлеб и ложки из-за пазухи добросовестного мальчика.
В небе над Люблином шёл бой. А внизу, в одном из многочисленных сараев по Октябрьской улице, при свете дня, сочившемся из крупных щелей в дощатых стенах, бедные испуганные дети со своей старой бабушкой хлебали ложками прямо из кастрюли пустые щи из крапивы и были счастливы, что догадались захватить на тот момент самое ценное для них.

5.
День за днём, в дыму и пламени пожаров разрушенных и сожжённых фашистами городов и сёл минуло первое военное лето. Это было лето самоотверженной стойкости и мужества рядовых бойцов, роковых ошибок неумелых молодых командиров и самонадеянности возомнивших себя полководцами иных генералов, пускавших пыль в глаза вышестоящему начальству. Лето растерянности высшего и военного руководства страны, их судорожных попыток любой ценой остановить врага, оборачивающихся только общей неразберихой и паникой отступления наших войск. Лето запредельного напряжения и без того натруженных мозолистых рук тыловиков, безмерного людского горя тысяч смертей мирного населения, необъяснимого источника сил и великого терпения русского народа.
И день за днём росло чувство недоумения и тревоги: как же так?! почему мы всё отступаем и отступаем?! где же наша могучая доблестная Красная Армия?! куда смотрит вождь?! И холод наступившей ранней осени ещё более усиливал то холодное тревожное чувство в душах людей от ежедневных горьких сводок с фронта, говоривших о происшедшей катастрофе. Повсюду наши войска отчаянно дрались с немцами, но неизбежно отступали. За летнюю кампанию Красная Армия оставила Прибалтику, Белоруссию, Молдавию и почти всю Украину. И потери наши были катастрофические. Свыше миллиона красноармейцев были убиты, и ещё около трёх миллионов попало в плен.
В пику им 16 августа 1941 года был издан приказ № 270, объявлявший всех, кто оказался в плену, предателями и изменниками, семьи пленных командиров и политработников подлежали аресту, а родные солдат лишались льгот, положенных семьям участников войны, и обрекались на голодное существование. Может, кто-то и сдавался добровольно в плен, но были и те, кто попадал туда тяжело раненым, без сознания, не оставляя потом попыток вырваться из плена.
Люди дрались до последнего патрона, до последней капли крови – не за Сталина и его режим, а за свою родную поруганную землю. И лишь благодаря безумству храбрых наших солдат, подлинному героизму этих многочисленных, по словам советского руководства, «предателей и изменников» рухнул германский блицкриг – за одно лето взять Москву.
Воевали не на жизнь, а на смерть на фронте. А в тылу голодали и холодали, сознавая, что пусть хоть там, на передовой, нашим солдатам будет сытно и тепло, а мы уж как-нибудь перебьёмся да потрудимся для них. Вот и гудел на всю катушку с раннего утра и до позднего вечера люблинский завод Кагановича, где в одном из цехов работали братья Егор и Иван Миловановы. Егор всё ждал повестки из военкомата для отправки его на фронт, но завод выпускал военную продукцию и бронировал своих работников.
Вот потому Егор вместо яростных атак на фронте ежедневно вкалывал за станком по двенадцать часов смены вместе с младшим братом. А после работы в составе рабочего истребительного батальона братья патрулировали пустынные в поздний комендантский час люблинские улицы, с противогазами на боку дежурили в отрядах ПВО во время налётов вражеской авиации на крышах домов или в противопожарных командах тушили фугаски, зажигательные бомбы и случавшиеся пожары.
Мог бы к ним присоединиться и Сергей Моисеев да сам дежурил допоздна у себя в ресторане по соседству с заводом на той же Московской улице. С началом войны он перебрался с Сокола поближе к дому тем же директором люблинского ресторана, и его заведение тоже перешло на военное положение, готовое в любое время суток кормить местных, приезжих и проезжих военнослужащих.
Не отставали от братьев и сёстры Прасковья и Ольга, помимо основной своей работы занимавшиеся по вечерам в группах самозащиты и в санитарных дружинах. Враг наступал, и Москва готовилась к обороне всеми доступными средствами, всем своим охваченным населением. С удвоенной нагрузкой работала Курская железная дорога, ежедневно перегоняя мимо станции Люблино десятки эшелонов с бойцами и вооружением на Юго-Западный фронт и возвращаясь оттуда в Москву с ранеными солдатами, эвакуированным населением и беженцами с оккупированных территорий.
Редко теперь собирались все вместе за одним столом братья и сёстры Миловановы. Ранним утром уходя на работу, они возвращались домой лишь поздно вечером, поврозь, после всех своих занятий и дежурств – до чёртиков уставшие, холодные и голодные, порою в порванной одежде и грязной от копоти пожаров. В двух словах рассказав за скудным ужином ожидавшей их матери, каким у них выдался день, не утолив, а скорее, обманув свой голод, они быстро ложились спать, чтобы за ночь (если ещё не будет бомбёжки) набраться сил на завтрашний, новый день.
А старой Василисе Васильевне не спалось. И не только от того, что она стирала и чинила одежду своих взрослых детей. С болью в сердце переживая, что не может досыта накормить своих детей и внуков, она ломала голову над тем, что они будут есть назавтра. Под лозунгом «Всё для фронта! Всё для победы!» страна сидела на голодном пайке, с боем отоваривая в магазинах свои карточки со всё уменьшающейся нормой отпуска продуктов. Взрослые ещё держались, а дети и старики слабели от недоедания не по дням, а по часам. И, чтобы выжить, надо было что-то предпринимать.

6.
– Мам, я пошла! – бросила Ольга с порога в открытую дверь Василисе Васильевне, сидевшей в Прасковьиной комнате с внуками.
– Смотри, поосторожней там! – ответила ей мать.
– Хорошо! – звякнув пустым ведром в руках, Ольга затворила дверь и по тёмному коридору пошла на улицу.
Через минуту она уже шла быстрым шагом по аллейке, менявшей свой, поблёкший за лето, зелёный лиственный наряд на полыхавший по-осеннему багряно-жёлтым цветом. Был бы он красив в мирное время, если бы сейчас при первом взгляде на него не напоминал о пожарах при бомбёжках. Да и мысли у Ольги были в это время совсем о другом, нежели о красотах природы. Встав ещё затемно ранним утром, она почти до обеда убирала аллейку и пятачок перед Белым магазином да вместе с другими людьми разбирала развалины дома от сброшенной неподалёку бомбы. Ей бы сейчас прилечь и хоть часок соснуть, но она не может не идти туда, где с некоторых пор её ждут, и дай Бог, чтобы получилось и на этот раз.
Ольга прошла мимо Белого магазина с витринами, заложенными мешками с песком, бегло заглянула в его открытую дверь, через которую туда-сюда ходил народ. Внутри магазина, за длинной и шумной, колыхавшейся из стороны в сторону, очередью людей, стоявших в хлебный отдел, промелькнула за прилавком Прасковья.
– Опять народ в магазине воюет, – мелькнуло в голове у Ольги, – Значит, снова к ночи Панька будет никакая: опять у неё будут ноги отваливаться от стояния за прилавком целый день, и голова гудеть, как колокол. Вот работёнка у сестрицы!
Обогнув угол магазина, она вышла на Московскую улицу и направилась вперёд по тротуару. На перекрёстке с Вокзальной улицей она невольно обратила внимание на огромную воронку слева на месте снесённой на днях авиабомбой старой аптеки, куда уже успели набросать разного мусора.
– За этим дело у нас не станет, – на ходу подумала дворничиха Ольга.
Она шла по левой стороне улицы вдоль домов с затемнёнными и заклеенными крест накрест стёклами в оконных рамах. А там, где от взрывов при бомбёжке повылетали стёкла, оконные проёмы были забиты досками и кусками фанеры. Кое где на перекрёстках уже появились противотанковые «ежи» и другие заграждения. То тут, то там мелькали военные в шинелях и при оружии, да и шедшие навстречу гражданские тоже спешили по своим делам в сторону военкомата. Только все они слишком уж неодобрительно смотрели, наверняка, чертыхаясь про себя, на попадавшуюся им на пути молодую «бабу» с пустым ведром: с этой войной – мать её! – станешь суеверным.
Вот и ресторан на Можирезе, открытый ещё самим французом-фабрикантом, национализированный пролетарской революцией и ставший поначалу рабочей столовой, но потом возрождённый НЭПом к прежней дореволюционной жизни и неплохо просуществовавший до сих пор. Минуя центральный вход с улицы, Ольга зашла с торца ресторана через распахнутые железные ворота на задний двор и подошла к закрытой двери, через которую выносили разные отходы с кухни в стоящий рядом мусорный контейнер, и постучалась.
– Здравствуйте! – сказала она открывшему ей пожилому повару в белой матерчатой куртке и белом колпаке, – Я к Сергею Григорьевичу!
Тот, молча кивнув ей, забрал пустое ведро и закрыл за собою дверь. А Ольга привычно отошла к забору у ворот и там под ним минут десять терпеливо ждала, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, дверь открылась, и так же молча ей выставили ведро, наполненное разными отбросами, очистками, огрызками, объедками и прочей бурдой, годившейся лишь на корм домашнему скоту, и снова затворили дверь. Не мешкая ни секунды, Ольга подхватила ведро и пошла с ним к воротам. Там, оглядевшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, она вышла со двора и вскоре уже шагала по Московской улице.
На неё не обращали внимания встречные, а если и заглядывали в ведро, то тут же отводили глаза: помои они и есть помои. Так Ольга прошла один перекрёсток, за ним другой, и уже на подходе к «татарскому» дому вдруг завыла сирена, и объявили воздушную тревогу. Заметались прохожие, разбегаясь с проезжей части и тротуаров по подворотням и бомбоубежищам в подвалах домов.
И только Ольга с ведром в руках припустила вперёд, надеясь успеть до бомбёжки добраться до своего дома на аллейке. Но совсем рядом загрохотали зенитки, а в небе послышалось знакомое гудение немецких самолётов, шедших на Москву и по пути бомбивших подмосковное Люблино. Спотыкаясь и теряя из ведра помойный мусор, Ольга выбежала на опустевший перекрёсток Московской и Вокзальной улиц.   
– Куда?! Назад! Едрёна мать! – отчаянно махая руками и матерясь, кинулся к ней навстречу высокий  лейтенант из военного патруля, сгрёб её руками и буквально силком потащил с проезжей части к дому.  И только они так добрались до спасительной арки «татарского» дома, как сверху с рёвом пронёсся на бреющем полёте вражеский самолёт, прочертив пулемётной очередью перекрёсток, сбросив бомбу над железною дорогой и уйдя в сторону Москвы.
 – Совсем ополоумела, девка?! – уже под аркой ругался на Ольгу офицер, худощавый, чернявый и крючконосый, – Жить надоело, мать твою так?!
Прислонившись к стене дома, Ольга стояла и виновато молчала в ответ.
– Все сапоги мне своими помоями отделала! – не утихал военный, с ненавистью поглядывая на её ведро, – Совсем оголодали что ли – уже по помойкам лазаете? Вылить их к чертям собачьим! Так твою и разэтак!
– Это для поросёнка, – виновато отвечала Ольга.
– Какого ещё поросёнка?! – не понял лейтенант.
– Мы дома у себя в сарае поросёнка держим, вот и кормим его этими отходами.
– Давно бы закололи его да съели, чтобы не мотаться с помойными вёдрами по улицам, – подал голос пожилой солдат из патруля, стоявший рядом под той же аркой.
– Ну, что вы, он такой хороший! 
– А, что, действительно хороший! – улыбнулся другой солдат, моложавый и интеллигентный на вид, – Молочный поросёнок с хреном – вкусная вещь!
Так они и стояли вчетвером, пережидая под аркой налёт немецкой авиации и совсем не думая прятаться в соседнее бомбоубежище. Военные весело зубоскалили, подшучивая над испуганной, сконфуженной их шутками, Ольгой. А она, вцепившись руками в своё ведро, молила Бога донести его до дому в целости и сохранности. Когда же наступил отбой, лейтенант полушутя-полувсерьёз предупредил Ольгу больше не попадаться им на глаза со своим ведром и отпустил её. А ещё через несколько минут Ольга уже открывала калитку во двор своего дома. Пройдя дворовой дорожкой, она взошла по ступенькам на террасу и толкнула дверь в пустынный коридор.
Мать по-прежнему возилась с внуками у них в комнате. Никого из соседей тоже не было видно – ни в коридоре, ни на кухне. Спрятав там принесённое ведро с отходами, Ольга села за стол, уронила лицо на руки и дала волю слезам от только что пережитых волнений. И было от чего переживать.
Всю эту несложную комбинацию придумал однажды Сергей. Когда к концу лета один за другим стали болеть ослабевшие от недоедания четверо их с Прасковьей детей, чтобы хоть как-то поддержать их и немного подкормить, он и решился на эту авантюру, договорившись дома со своими родными. Ежедневно к нему, директору ресторана, имевшему доступ к дефицитным продуктам питания, приходили жена или сноха с пустым ведром, в которое Сергей накладывал разные пищевые отбросы с ресторанной кухни.
В этом не было ничего особенного. Чтобы выжить в то голодное военное время, жители подмосковных городов кормились со своих огородов, держали по дворам в сараях разную живность, кормя её, чем попало. И вот с полным помоями ведром выходили женщины поодиночки с заднего двора ресторана и шли к себе домой на аллейку. Дома помои выливались, а под ними лежали тщательно и аккуратно упакованные в плотную бумагу и плёнку те немногочисленные продукты, которые в итоге и помогли Миловановым спасти в сорок первом своих детей от голода и болезней.
Правда, всё это было сопряжено с немалым риском попасться на глаза какому-нибудь патрулю, не дай Бог, решившему устроить «шмон» подозрительной «бабе с ведром», и закончиться приличным тюремным сроком, а то и к стенке могли поставить без суда и следствия по закону военного времени пойманного с поличным члена семьи «врага народа». Вот и ходила Ольга после того памятного случая с бомбёжкой больше тихими люблинскими дворами к ресторану на Можирезе – хоть и подольше, да всё потише.
…Наревевшись и успокоившись, Ольга заглянула в комнату к матери и сказала о принесённом ведре на кухне. Потом, повязав поверх рабочей телогрейки свой дворницкий фартук, она взяла рукавицы, лопату, метлу и пошла на работу на отведённый ей участок. После тихого и ясного утра к полудню небо заволокло хмурыми свинцовыми тучами, подул холодный зябкий ветер, обещавший близкое промозглое ненастье. С деревьев на Октябрьской улице стайками жёлторотых птиц слетала обильная листва, и порывы ветра разносили её по всей аллее.
До самого вечера, не приседая ни на минуту, Ольга с другими дворниками разбирала новые завалы на месте взрывов в Люблино, потом убиралась, подметая мусор и опавшие листья по обе стороны аллейки – от станции до дворцового парка. Когда же вернувшись в вечерних сумерках домой, усталая, голодная, продрогшая на осеннем ветру, она проходила по двору, то, услыхав за окном у сестры дружный стук ложек по алюминиевым мискам и возбуждённые детские голоса, она невольно улыбнулась, с облегчением вздохнула и не спеша пошла к себе в комнату одноэтажной пристройки на заднем дворе.

7.
Пасмурным октябрьским утром, серый холодный свет которого медленно просачивался в окна, Сергей собирался на работу. Но задолго до него, первой из жильцов их дома ещё в ночную темень выходила на свою работу Ольга. Просыпавшиеся по утрам и сладко потягивавшиеся в своих тёплых постелях обитатели домов по Октябрьской улице всякий раз слышали за окнами, как шаркает метлой или скребёт лопатой неутомимая знакомая дворничиха.
Когда уже начинало светать, целовала на прощанье своих спящих детей и проснувшегося мужа Прасковья и уходила к себе в магазин, где её с ночи ждали бесконечные очереди голодных люблинцев с продуктовыми карточками. Потом на громкий призывный зов заводского гудка убегали братья Егор и Иван, и тогда уже наставал черёд Сергея. Но на этот раз он лишь успел одеться, как скрипнула входная дверь, и в их комнату вошла Ольга. Оставив у порога свою дворницкую метлу, она приблизилась к Сергею и вдруг испуганным шёпотом заговорила:
– Серёжа, там такое! Там такое!!
– Ну, чего "там такое"? – недоверчиво спросил Сергей.
Прежде, чем ответить, Ольга оглянулась по сторонам – не подслушивает ли их кто-нибудь из соседей, и с округлившимися от волнения глазами зашептала дальше:
– Убиралась я сегодня в аллейке, собрала по урнам мусор и понесла на помойку, а она вся завалена. Наверное, ночью туда тайком выбрасывали.
– Да чего выбрасывали? – начинал терять терпение Сергей.
– Ой, Серёжа, страшно сказать: портреты наших вождей, почётные грамоты, какие-то документы и даже чей-то партбилет. Много книг с вождями на красных переплётах, бюсты их. Половину порвали, разбили, измазали в чём-то, а остальное прямо так в кучу и свалили. Пытались поджечь её да не получилось: видно, спешили – боялись, что увидят.
– А тебя никто не видел, как ты мусор на головы вождей скидывала?
– Слава Богу, нет.
– Так чего же ты волнуешься?!
– Что ж теперь будет-то?
– Да ничего не будет.
– Как жить теперь, ежели дело до этого дошло?
– Как до сих пор жили, так и дальше будем жить, – нахмурился Сергей, – только спокойно, без паники!
– Но что же это за жизнь такая пошла, если уже Ленина и Сталина выбрасывают?! – всё никак не могла успокоиться Ольга, – Неужели уже в них не верят – не нужны стали?
– Это крысы бегут с тонущего корабля.
– Какие крысы?! – удивилась Ольга, – Не было там никаких крыс.
– Да это в переносном смысле есть, оказывается, такие трусы и паникёры в райкомах партии, которые за свои шкуры дрожат и от страха совесть потеряли. Видно, в ближайшем райкоме бежать задумали и этой ночью избавлялись от ненужного им балласта. 
– Сергей, а ты ведь тоже партийный. Неужели тебе не страшно?
– Страшно не страшно, а мой партбилет всегда при мне.
– И что теперь ты будешь делать?
– А что ещё делать комунисту в эту пору – идти на фронт. Что-то засиделись мы с Егором в тылу. Вы уж тут как-нибудь без нас обойдётесь, а мы пойдём оборонять Москву – вас оборонять.
– Но у вас обоих броня, а у тебя вообще слабое зрение?!
– Ничего, из винтовки по фашистам не промахнусь. Сегодня же пойду в райком, где меня принимали в партию, и буду проситься на фронт – комунисту не посмеют отказать.

8.
В тот же день, 16 октября, после работы, уже поздно вечером Сергей зашёл в пристройку к Миловановым. Сразу бросилось в глаза его хмурое, даже суровое, лицо.
– Вечер добрый, хозяева! – сказал он, переступая порог.
– Здорово живёшь! – отозвался Егор, прихлёбывая горячий чай из кружки.
– Садись с нами чаёвничать, Серёжа! – пригласила его Василиса Васильевна.
– Спасибо, мы уже с Паней поели и попили, – ответил Сергей и сел к столу, – Поговорить надо, мать.
 В наступившей тишине было слышно, как по радио голосом Левитана передают последние сводки от Советского информбюро: об ухудшении положения на Западном направлении фронта. Говорили о том, что 30 сентября 1941 года началось очередное наступление германской армии на Москву, что в ходе ожесточённых боёв войска Красной Армии были вынуждены отступить. Перечислили новые оставленные противнику города, но при этом не сказали о сокрушительном поражении наших войск под Брянском и под Вязьмой, где они попали в «мешок» окружения. В плену оказалось около 660 тысяч человек. После этого дорога на Москву стала для немцев почти свободна.
Наступили самые грозные и тяжёлые дни войны. 13 октября начались ожесточённые бои под Москвой. Сюда, для обороны столицы, были брошены последние силы, в том числе созданные из добровольцев части народного ополчения – мирные, далёкие от войны люди, едва обученные и плохо вооружённые. И чтобы обороняться от наседавшего врага, им надо было добывать трофейное оружие в бою или брать оставшееся у погибших рядом таких же ополченцев.
Утром 15 октября на заседании ГКО и Политбюро было принято постановление «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы», что вызвало панику среди населения. Появились слухи, что её готовятся сдать. Прекратил работать городской транспорт, включая метро. Закрылись почти все магазины, в некоторых оставшиеся продукты раздавались бесплатно. Начали громить магазины и склады, грабить население и устраивать стихийные еврейские погромы. А те, кто должен был это предотвратить, сами оказывались грабителями и паникёрами. Находились руководители предприятий, которые грузили в машины имущество и продукты и пытались бежать из города. Некоторых из них задерживали, вытаскивали из машин и избивали.
Обезлюдели учреждения власти и райкомы партии. Порою в панике там не успевали не то что уничтожить секретные документы, но даже убрать их подальше, и просто выбрасывали на помойку. Начали минировать важные общественные здания, железнодорожные мосты и крупные предприятия, чтобы они не достались наступавшему врагу. Простых людей от немедленного бегства сдерживал лишь тот факт, что именно в эти дни на предприятиях раздавали зарплату. Но далеко не все дождались её.
Желающие уехать штурмом брали уходящие на восток битком набитые поезда (даже составы метрополитена использовались для эвакуации) и под завязку нагруженные машины, часть населения на телегах и пешком двинулась из Москвы и Подмосковья. В столице и прилегающих к ней районах было введено осадное положение. Москва и пригороды приобретали прифронтовой облик: улицы пересекли ряды «ежей», мешки с песком и другие противотанковые заграждения, строились баррикады для уличных боёв с фашистами. Наступил решающий момент битвы за Москву.
– Драпают, паразиты! Как тараканы разбегаются! – не удержался по окончании сводок Сергей и сжал кулаки, – Был я сегодня в райкоме на Соколе и своими глазами видел, как  неслись по Ленинградскому проспекту чёрные машины «эмки» с увязанными чемоданами в багажниках на крышах. Если уж власть драпает из Москвы, то, что говорить о простом народе, когда его просто кинули. Бегут, бегут люди по московским улицам на восток. И ладно бы только женщины с детьми, а то ведь и мужики тоже. Нет, чтобы родной город защищать – бегут, трусы!
– Как говорят у нас на флоте – полундра! – не по-доброму усмехнулся Егор и продолжил, – Говоришь, тикают из Москвы? Так из нашего Люблина тоже потянулся народ на восток. А что по вашим партийным каналам слышно: Сталин из Москвы не уехал?
– Говорят, что ещё в столице.
– А что мы с тобой будем делать, командир? – поигрывая желваками скуластого лица, Егор вопросительно посмотрел на Сергея.
– Не знаю, как ты, а я уже завтра утром по направлению райкома партии ухожу на фронт в народное ополчение.
Тихо охнула от услышанного Василиса Васильевна:
– А как же Панька?
– Плачет Паша, весь вечер плачет, как только я сказал ей об этом.
– Ещё бы: с четырьмя детьми да без кормильца остаться!
– Вы с Ольгой поможете, – Сергей перевёл взгляд с Василисы Васильевны на братьев, – да вон у вас ещё два мужика есть, защитят мою Прасковью, если – не дай Бог! – местная шпана будет магазины потрошить.
– Один мужик – Ванька, – уточнил Егор, кивнув в сторону младшего брата, – И я завтра же в военкомат пойду – пусть тоже посылают добровольцем в ополчение или куда сочтут нужным. Я хоть и не комунист, а совесть не позволит торчать в тылу. Моё место на фронте – уж военное-то дело я знаю получше многих.
Ничего на это не ответила Василиса  Васильевна, только на ставшем белее полотна лице её мелко затрясся подбородок. Сгорбившись, встала она изо стола и, тихо постанывая, пошла к кровати, уткнулась головой в подушку и зашлась в плаче. Да и Ольга не удержалась от слёз.
– Ты бы, мать, нас раньше времени не оплакивала, – скрывая смущение, по привычке недовольно засопел Егор.
– Ладно, Егор, – примиряюще положил ему руку на плечо Сергей, – пошли на двор, покурим на прощанье! Пусть пока наши женщины поплачут – может, им от этого легче будет! Хотя кому сейчас может быть легко?!..


8 глава. Холода, холода…

1.
За окном была глухая непроглядная октябрьская ночь. Студёный ветер неистово свистел в голых ветках липовой аллеи, забирался во все щели стоящих вдоль неё дачных домиков, гудел в печных трубах, выводя рулады с местными домовыми. По асфальтовым дорожкам белыми жгутами змеилась летящая с неба снежная колючая крупа и, поднимаемая порывами ветра, словно боевой картечью, била по оконным стёклам. Ещё только стоял на пороге ноябрь, а уже круто забирала ранняя зима.
– Ох, чтоб она заморозила всех этих проклятых фрицев! – мысленно сокрушалась Прасковья, глядя долгим тоскливым взглядом за тёмное окно.
В тишине было слышно, как рядом сладко посапывают четверо их с Сергеем детей. Если прощаясь недавно со старшими мальчиками, отец сам сказал им, куда он идёт, то как объяснишь трёхлетней Раечке, где её папа и что такое война – будь она трижды проклята?! Вот уже который вечер, уложив спать ребятишек, Прасковья мучилась от бессонницы, не зная, куда деваться от одолевавших её тяжёлых дум.
Эти неотвязчивые думы прогоняли сон. И смертельно уставшая за день, она никак не могла уснуть в своей, вдруг ставшей для неё одинокой, неуютной и холодной, постели. Когда уже не было сил ворочаться с боку на бок, Прасковья вставала, накидывала на себя большую тёплую шаль, садилась к подоконнику и смотрела в ночь, притихшую, кромешную и настороженную в ожидании налётов немецкой авиации.
Она смотрела в чёрное ночное окно и видела в нём одно и то же: дорогие лица родных ей людей – мужа и брата. Где они теперь?! Как же опустел без них дом! Сначала 17 октября ушёл добровольцем на фронт в 7-ю стрелковую дивизию народного ополчения Сергей Моисеев, а ещё через три дня, 20 октября, мобилизовали и Егора Милованова. И всё это случилось как-то сразу и внезапно – потому и было так тяжело на душе!
Накануне ухода мужа, Прасковья всю ночь проплакала в постеле у него на плече, а утром взяла себя в руки, проводила Сергея до здания военкомата, где он присоединился к небольшой разношёрстной группе люблинских ополченцев в пальто, телогрейках и шапках-ушанках, с рюкзаками и чемоданчиками в руках. Знали бы они тогда, что почти никто из них не вернётся домой с войны?! Да даже, если бы и знали, всё равно бы ушли на фронт!
Там, во дворе военкомата, Сергей торопливо обнял её, а Прасковья, едва прикоснувшись губами к холодной и колкой щеке мужа, наскоро простилась с ним и побежала к себе на работу в Белый магазин. С трудом отстояла она за прилавком на подкашивавшихся от слабости ногах весь день, а вечером, вернувшись домой и не увидев за порогом комнаты мужа, почувствовала, что не в силах вынести нахлынувшей острой тоски от разлуки с ним. Подхватив детей, Прасковья пошла с ними к матери в одноэтажную пристройку на заднем дворе. Пока тётка Оля и бабушка Василиса занимались с её младшей ребятнёй, а старший Коля общался со своим дядькой Иваном, всего-то на шесть лет его старше, Прасковья подсела к Егору поговорить – отвести душу.
Но тот был мрачен и неразговорчив от того, что сегодня в военкомате ему опять отказали в отправке на фронт и посоветовали ещё немного подождать – формировали отдельный особый отряд из морских пехотинцев. Но Егору было зазорно ждать от того, что Сергей уже на фронте, а он ещё торчит в тылу. Слово за слово – разговорились брат с сестрой. Прасковья понимала, что никто лучше Егора не объяснит ей, что и как там – на войне, не поймёт её щемящую тоску и неизбывную тревогу по ушедшему на фронт мужу.
Как быстро летит время! Каких-то десять лет назад на правах старшей сестры заменяя мать, она ходила устраивать Егора в школу, давала советы по жизни этому немного простодушному, но твёрдому и даже упрямому в своих решениях младшему брату – с характером был парень! А теперь это взрослый, сильный и уверенный в себе человек, который мог бы быть опорой для всей их семьи, если бы не эта проклятая война!
Никого не щадя, она исправно делала своё страшное чёрное дело, перемалывая человеческие судьбы и, как ненасытный зверь, требовала всё новые и новые жертвы. И вот уже полетели первые фронтовые похоронки  в Люблино, зримо говоря об этом по встречным женщинам в чёрных траурных платках и их потухшим скорбным взорам. А тут муж ушёл на фронт!
– Егор, что же это делается – немцы уже под Москвой?! – с болью в глазах говорила Прасковья брату, – Не дай Бог сдадут её – уходить придётся.
– Не сдадут столицу! – насупившись, глухо отвечал Егор, – Костьми ляжем, а не отдадим!
– А где же наша славная и непобедимая Красная Армия, если уже всех подряд на войну берут?
– Осталась на полях сражений, когда мы с нашей кавалерией лихо шли в атаку на вражеские танки, – с горькой иронией сказал Егор, двигая желваками на скулах, – А новая, более мощная армия, ещё не подошла.
– Как же допустили до этого?
– Допустили, – констатировал Егор.
– Или не готовились к войне?
– Готовились: так хорошо подготовились, что диву даёшься.
– Значит, прошляпили?!
– Получается, что так.
– А кто в этом виноват?!
– Спроси чего полегче, сестра! – недовольно засопел в ответ Егор и поднял глаза наверх, – Как будто сама не знаешь?!
– Не получится полегче, Егорушка: у кого что болит, тот про то и говорит, – попробовала было улыбнуться Прасковья, но улыбка вышла жалкой, перемешанной со слезами, – Сам понимаешь, как тяжело на душе! Сергей ушёл, тебя возьмут, и не дай Бог чего с вами случится – с кем мы останемся?!
– Да что же вы всё раньше времени нас хороните?! – вдруг обозлился Егор и покосился на мать, – Опять сейчас будете друг за дружкой слёзы лить?!
– Не буду, Егорушка, не буду! – утерев непрошеные слёзы, Прасковья виновато погладила брата по плечу.
Посопев, тот успокоился, и они за весь оставшийся вечер больше не говорили о войне. Только расставаясь на ночь и желая поддержать сестру, сказал Егор:
– Ничего, Паня, не переживай! Дай срок: мы ещё этому сукиному коту Гитлеру и его братии хвост прижмём. Они ещё на наших холодах все причиндалы себе отморозят – враз охота воевать отпадёт. Немцы же за одно лето хотели взять Москву и не собирались зимой воевать. Вот как только грянут морозы, так и погоним фашистов прочь.
– Дай Бог! Дай Бог! – отвечала Прасковья, собирая свою ребятню.
А через три дня 20 октября Егор уходил на фронт. Было тихое раннее неприветливое утро. За окном в серой ночной темноте шёл снег, мокрый, обильный, крупный, приглушавший звуки голосов и сигналы машин. В одноэтажной пристройке на заднем дворе дома №18 за спущенною на окно светомаскировкой горел свет. Посреди комнаты на полу стоял походный рюкзак. Мать и сёстры укладывали в него собранные Егору в дорогу вещи.
Сам Егор, вынув из раскрытого шкафа висевший на плечиках вешалки свой дембельский парадный морской мундир, в котором он всего полгода назад вернулся с флота домой, с минуту смотрел на него. Может, вспоминал, какой ценою он достался ему за семь лет службы на краю земли. А, может, просто задумался, куда теперь закинет его судьба и в какой мундир обрядет!
– Иван! – окликнул он брата, собиравшегося на работу.
– Что, Егор?
– Держи! – он протянул Ивану свою парадку.
Тот взял её и вопросительно посмотрел на Егора.
– Обещай, Ванюшка, сохранить моё обмундирование в целости и сохранности. Ну, а, если не вернусь с войны, пусть оно вам останется памятью обо мне.
– Типун тебе на язык! – улыбнулся Иван, – Пока я здесь, ничего с твоей парадкой не случится. А после войны ты, может, в этом мундире ещё и женишься, если на повышение не пойдёшь и не вернёшься генералом.
– Или адмиралом! – усмехнулся Егор.
– Болтуны вы болтуны! – глядя на братьев, сказала Ольга.
– Не до жиру, быть бы живу! – грустно добавила мать.
Когда собрали Егора, и можно было всем одеваться и идти провожать его к военкомату, Василиса Васильевна побоялась в промозглый зимний день выходить из дому – опять у неё от волнения плохо слушались ноги. И она горько заплакала, на прощание припав к широкой сильной груди сына. Почувствовав, как тяжело расставаться с родимым домом и родными людьми, Егор громко сопел, неловко обнимая мать, и терпеливо ждал, покуда сёстры почти силком не отстранили её от него. Тогда он закинул на плечо свой вещмешок, окинул прощальным взглядом родительский дом и шагнул за порог.
Выключив в комнате свет и подняв светомаскировочную оконную штору, вышли за Егором на улицу провожавшие его Прасковья, Ольга и Иван – все её дети, а оставшаяся в одиночестве, старая и безутешно плачущая Василиса Васильевна, затворила дверь и, тяжело переступая, подошла и села к окну. Уже светало. Стали видны бело-голубые мягкие контуры дома, сараев и развесистого тополя, а по раскисшей от мокрого снега земле протянулись цепочки следов. Последний раз мелькнула во дворе знакомая широкоплечая фигура Егора, и осталась перед глазами матери лишь густая пелена падающего снега.

2.
Под утро, когда в ноябрьской предрассветной мгле за окном уже послышались первые звуки и движения нарождающегося дня, когда зашлась в очередном неистовом кашле, сотрясавшем всё её свернувшееся калачиком тело, заболевшая Ольга, вдруг кто-то забарабанил в дверь к Миловановым. И до того не спавшая вместе с дочерью всю ночь Василиса Васильевна встала с постели и, подойдя к запертой двери, спросила:
– Кого там несёт нелёгкая?
– Бабуль, открой! – послышался с улицы испуганный детский голос, – Это я, Коля.
Едва переступив порог открытой ему в комнату двери, мальчик сразу сказал:
– Мамке плохо, встать не может, иди, говорит, бабушку позови.
– Господи боже мой, да что ж это делается?! – запричитала Василиса Васильевна, торопливо одеваясь, – Олька с вечера занедужила, теперь с Панькой плохо. Ой, беда, беда! Пойдём, Колюшка, пойдём! – накинув на плечи шубейку и тёплый платок на голову, она потянула за собою внука, и они вышли во двор.
В доме, в комнате у Прасковьи, холодной, полутёмной, освещённой слабым светом настольной лампы у изголовья её постели, никто не спал. Самые младшие Витя и Раечка сидели на своих кроватках и испуганными глазёнками смотрели на больную мать. Рядом с ней стоял Толя, двумя годами моложе старшего брата, и, держа в руках кружку с водой, поил из неё приподнявшуюся с постели Прасковью. Даже от порога было слышно, как она в ознобе стучит зубами о края жестяной кружки.
Напившись, Прасковья без сил откинулась на подушку и закрыла глаза. Только взглянув на дочь, Василиса Васильевна поняла, что действительно плохо дело. Лицо Прасковьи горело лихорадочным румянцем, на лбу выступили биссеринки холодного пота, дыхание было прерывистым и хриплым, а самую её бил сильный озноб. Открыв глаза и заметив подошедшую к ней Василису Васильевну, она слегка кивнула ей:
– Вот, мам, докопалась!
– Вижу, как ты горишь. И Олька тоже всю эту ночь прокашляла, так заходилась, что аж на изнанку выворачивало бедную, – отвечала Василиса Васильевна, подсаживаясь к дочери и кладя ей на горячий лоб свою ладонь, – Видать, здорово вы обе застудились.
– Застудишься тут, когда с утра до вечера под открытым небом работали, а каждый день – то дождь, то снег, а то и всё вместе, – клацая зубами от озноба, слабым голосом говорила Прасковья, – Вечером домой приезжали все мокрые, продрогшие, а утром, толком за ночь не просохнув, опять туда же на окопные работы.
– Вот и простудились, – словно упрекнула её мать, – Прямо беда за бедой: мало того, что наших мужиков на фронт забрали, а теперь и вы на трудовом фронте.
– А что же делать, мам: надо! Война она для всех война: и для мужиков, и для баб – всем тяжело! – с трудом дыша, пересохшими губами отвечала ей Прасковья, – Ты же знаешь, в каком болоте мы работали! И сверху сыро, и снизу не лучше, и холод собачий, и руки от тяжёлой работы под конец дня отваливались. Вот, видно, наши с Олькой силы и кончились – на две недели только и хватило. Но мы своё дело сделали, мужикам своим на фронте подсобили – укрепили тыл. Теперь дело за ними.
Да, постарались женщины, поработали, не жалея живота своего. Время было такое, военное, тревожное. К концу октября 1941 года не сумев с ходу взять Тулу, немцы решили обойти её с востока и вышли в район Каширы, откуда до Москвы было уже рукой подать. Опасаясь прорыва фашистов с юга к столице, по призыву Моссовета десятки тысяч жителей юго-восточных районов, в основном женщин, вышли на строительство укреплений в пойме Москвы-реки.
И двадцать дней, каждое утро, ещё до рассвета, по Московской улице к Белому магазину и заводу Кагановича подгоняли «полуторки», на которые грузились собиравшиеся там женщины и подростки с выданными им лопатами и ломами и ехали на строительство оборонительных сооружений совсем недалеко от Люблино. Вдоль Москвы-реки по соседству с подмосковными деревнями Перерва, Батюнино, Курьяново, Марьино, Капотня и в районе Царицынских прудов возводили целые системы укреплений.
Лопатами, ломами и кирками они копали противотанковые рвы и траншеи семь метров в высоту и три шириной, строили проволочные заграждения, ставили надолбы и стальные «ежи», возводили железобетонные и дерево-земляные огневые точки (ДЗОТы). Наступавший с юга враг не ждал. И потому они выполняли и перевыполняли даваемые им нормы выработки, работали в дождь по колено в болотной жиже, а в снег долбили ломами и кирками смёрзшуюся землю.
Терпели холод и голод, прятались тут же на дне вырытых ими окопов и траншей под бомбами и пулемётными очередями внезапно налетавших немецких самолётов. Убитых и раненых поднимали и увозили, а остальные – вставали, отряхивали с себя налипшую грязь и, кроя чем ни попадя вражескую авиацию, продолжали свою нелёгкую, даже для мужиков, работу.
Нередко перетаскивали на себе все стройматериалы на участки, куда не мог пройти транспорт, от натуги рвали жилы рук и надрывали животы, таская тяжести из бетона и железа, не думая о своём далеко не железном здоровье. Голодали и холодали – в общем, тяжело было. Но откуда-то брались силы и решимость отстоять свой город – Люблино, Москву, страну, зная, что там, на передовой, где сейчас дрались с фашистами их отцы, мужья и братья, было ещё тяжелей и опасней.
– Мам, ты только Раечку с Витей возьми к себе от греха подальше, – еле слышно говорила Прасковья матери, – А я уж как-нибудь отлежусь, Николка с Толиком помогут.
– Можешь не просить – всё исполню: и малышню твою возьму, и вас с Олькой на ноги поставлю, – гладя дочь по голове, как маленького ребёнка, успокаивала её Василиса Васильевна, не сомневаясь в своих силах даже после того, как ещё совсем недавно сама с трудом передвигалась по дому.
– Сейчас Ванюшку вам за доктором отправлю, а уж всё остальное сама сделаю. Сухой малины и липового цвета вам заварю – первое средство от простуды, – продолжала она, – Не зря же в начале лета его на нашей аллейке с деревьев собирала и сушила. Вам бы ещё куриного бульона похлебать – сил набраться, да где теперь в голодное время курицу достанешь. В магазине по карточкам, на рынке – денег не хватит. А был бы здесь твой Сергей, он бы всё для нас достал.
Услышав имя мужа, Прасковья отвернулась и закрыла глаза, из-под которых выкатились одна за другой несколько слезинок. Заметив это, Василиса Васильевна поняла, что заговорилась, и пора уже было переходить от слов к делу. Она быстро собрала и увела к себе самую младшую детвору, отправила Ванюшку в поликлинику, растопила печку и, скипятив воду, стала делать настои из сушёных трав своей домашней аптеки.

3.
Выйдя со двора своего дома, Иван сначала отправился через аллейку к жившей в доме напротив Иришке Петровой, но оказалось, что она с вечера ушла на дежурство в госпиталь. Ещё в начале осени, когда фронт приблизился к Москве, и начались бои за столицу, когда ушли в ополчение её отец и старший брат, Иришка бросила свою учёбу в институте железнодорожного транспорта и устроилась медсестрой в люблинской поликлинике, где разместили военный госпиталь. Придя туда, Иван попросил дежурного врача в приёмном отделении вызвать медсестру Петрову из хирургии.
Вскоре пришла Иришка, смертельно усталая, бледная, осунувшаяся. На Ванькин вопрос, отчего она такая, ответила, что ночью привезли к ним с фронтового медсанбата новых раненых бойцов и среди них много тяжёлых, что, не смыкая глаз, до самого утра одних сразу оперировали, других размещали по палатам, а часть их так и осталась в коридорах по этажам.
– Видел бы ты их, Ваня, – сокрушалась Иришка, – Есть совсем молодые ребята, чуть постарше тебя, а уже инвалиды – без рук, без ног, обожжённые и обмороженные, в грязных кровавых бинтах. Терпят из последних сил, только тихо постанывают, если уж совсем невмоготу. Смотрят на тебя, а в глазах такая боль и тоска! Кто-то из совсем тяжело раненых боится, что не сегодня-завтра умрёт и просит отписать письмо ему на родину. А ведь умирают, Ванюшь, такие молоденькие! Так их жалко всех! Господи, что же это делается!
В голосе Иришки послышались слёзы, но она сдержалась, помолчала, глядя куда-то вверх, но потом опомнилась и спросила Ивана, зачем он пришёл. Выслушав его, она пообещала помочь с вызовом врача к ним на дом – врачи-то все нарасхват. Они бы ещё поговорили друг с другом, но Иришку ждали в хирургическом отделении, а Ивану надо было бежать к себе на завод.
Днём в дом №18 на аллейке приходил врач, пожилой интеллигент, с красными от бессонных ночей глазами, недовольный тем, что в эту пору его отрывают от неотложных дел в операционной. Осмотрев и выслушав больных женщин, он констатировал у одной ангину и пневмонию у другой. Забрать их к себе в больницу, заполненную под завязку тяжелоранеными бойцами, он не мог, и назначил домашнее лечение, выписал рецепты на лекарства, порекомендовал полноценное питание и покой (это в военное-то время?!), пожелал скорого выздоровления и ушёл.
Денег на лекарства не было, как не было и разрушенной при бомбёжке соседней аптеки, полноценного питания в отсутствие Сергея не предвиделось вовсе. Вот и пришлось Василисе Васильевне засучить рукава и самой приступить к лечению дочерей. Среди лекарств из довоенного запаса нашлась банка с гусиным жиром, сухая горчица да впрок заготовленные разные сушёные травы и корешки по рецептам из народной медицины, которые она помнила ещё по деревенской жизни на родной Тамбовщине.
День за днём, утром и вечером, до седьмого пота растирала старая бабушка Василиса гусиным жиром своих дочерей и кутала их в вязанные шерстяные одежды, делала  горчичные припарки, поила их горячими горькими настоями из трав, сами с Иваном недоедали, а лишний кусок отрывали от себя и отдавали своим больным и детям. Так потихоньку, полегоньку выкарабкивались сёстры из своих недугов.
День за днём отсчитывал наступивший ноябрь. За окнами обильно падал снег. Всё больше подмораживало. Дело шло к ранней зиме, студёной, суровой. Прасковья и Ольга лежали у себя в комнатах и, включив радио, слушали очередные сводки с фронта, радуясь, что не напрасно они отдали столько сил и здоровья на окопных работах. Радовались, что в результате безмерного напряжения сил и массового героизма участников обороны Москвы – да и осенняя распутица помогла – в конце октября 1941 года стало ясно, что фашистский план «Тайфун», главной целью которого являлся захват Москвы до наступления зимы, начал выдыхаться. Неудачей завершился и второй этап операции, начавшийся в ноябре.
Утром 7 ноября, когда выздоровевшая Ольга (всё-таки, работая на свежем воздухе дворником, она была покрепче своей старшей сестры) и Василиса Васильевна пришли к Прасковье, на минуту притихшее радио вдруг стало передавать речь Сталина с Красной площади на параде войск в ознаменование 24-й годовщины Великого Октября.
Ещё с приснопамятной коллективизации никто из Миловановых не любил вождя, но всё это случившееся было так неожиданно и приятно от осознания несокрушимости Советской власти перед лицом фашистского нашествия, что женщины замерли, не веря собственным ушам! Слушая глуховатый, со знакомым акцентом, голос Сталина, поздравлявшего советский народ с его главным государственным праздником, Василиса Васильевна, обернувшись на икону в углу комнаты, медленно крестилась и тихо, умиротворённо говорила:
– Слава тебе Господи! Хоть и злодей, а с ним не пропадём!
Ольга сидела рядом с лежавшей в постели Прасковьей и, улыбаясь, переводила взгляд с громкоговорителя на выздоравливающую сестру, говоря ей:
– Нет, Панька, не видать Гитлеру Москвы, как собственных ушей!
А Прасковья под впечатлением речи вождя мысленно была на подмосковном фронте, где воевал в ополчении её Сергей. За три недели после своего ухода он так и не прислал ни единой весточки о себе. Не было вестей и от Егора. Было грустно и тревожно от неизвестности во всём. И вдруг – этот неожиданный, традиционно отмечаемый даже в эту суровую пору праздник, говорящий, что не всё так плохо, не всё так страшно. Этот праздник давал людям зримую надежду, что есть у нас могучая несокрушимая Красная Армия, марширующая сейчас по Красной площади, он прибавлял им веры в будущую победу, а всё это и было неиссякаемым источником сил для народа.
– Пань, Оль, – неожиданно обратилась к ним Василиса Васильевна, – А вдруг наш Егор сейчас по Красной площади идёт со своими моряками, а?
– Да ты что, мам? – удивлённо посмотрела на неё Ольга.
– Ну как таких красавцев не пустить на парад, а? – улыбнулась мать.
– Да Бог с ним, с парадом, – проговорила Прасковья, – Лишь бы живыми вернулись.
И они замолчали, прислушиваясь к бравурным маршам с Красной площади.
А вечером Ольга встретила вернувшегося вечером с работы брата прямо у порога вопросом:
– Вань, а ты знаешь, что мы сегодня дома по радио слушали?
– Знаю, знаю, – ничуть не удивляясь, отвечал Иван, – У нас на заводе по всем цехам уже в восемь часов утра включили репродукторы, и мы прямо за станками слушали Сталина и военный парад на Красной площади. А потом ещё в обед свой митинг в цеху устроили, повышенные обязательства взяли. Так что, сеструха, с таким парадом наша победа не за горами!
Ожиданием этой победы и прошёл ноябрь. А вскоре, 5 – 6 декабря, неожиданно для гитлеровского командования советские войска ценой невероятных усилий, больших людских  потерь и массового героизма бойцов перешли в контрнаступление по всему фронту от Калинина до Ельца. 12 декабря советские граждане услышали по радио первую победную сводку. За месяц боёв враг был отброшен на 100 – 150 километров от Москвы. Были освобождены Московская, Тульская, западная часть Рязанской и большая часть Калининской области. Вермахт потерпел первое во второй мировой войне сокрушительное поражение. План «молниеносной войны» окончательно провалился.
Только пришла эта первая победа над врагом со слезами на глазах у тысяч безутешных вдов и осиротевших детей. Пришла она такая громкая, о которой пели в песне: «Нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим!» И не постояли! Разлетелись по стране бесчисленные стаи фронтовых похоронок и извещений о без вести пропавших бойцах. А по весне, как сошёл снег, стараниями местных жителей появились на местах отгремевших боёв огромные братские могилы. И ещё не меньше останков погибших остались лежать в земле – по полям, по лесам, по болотам.
Всё это были неизбежные потери при «блестящих» военных операциях наших стратегов, не задумывавшихся о том, почему же потери победителей в разы больше потерь побеждённых. И шли стремительно вперёд прославленные полководцы по бесчисленным трупам красноармейцев – война всё спишет. Только ещё долго после войны находили на подмосковных полях пахавшие землю крестьяне не захороненные человеческие кости в истлевших остатках солдатских шинелей среди россыпи гильз от патронов и снарядных осколков. А по лесным чащобам и болотистым трясинам не погребённые останки без вести пропавших бойцов находят до сих пор!..

4.
– Бабуль, к нам почтальон идёт! – крикнул Коля, оторвавшись от продутой его горячим дыханием лунки в замёрзшем окне.
И без того студёный декабрь на своём исходе выдал лютую стужу, напрочь заморозив окна в плохо отапливаемых дачных домиках. И Коля, уже с утра примостившись к подоконнику, выдувал себе смотровое пятно и время от времени докладывал по дому, что делается в мире, то бишь на ближайшей аллейке.
– Ох, господи, только бы не похоронка! – отозвавшись на Колин возглас, судорожно вздохнула сидевшая рядом на диване бабушка Василиса, прижав к себе внучку, но, тут же спохватившись, добавила, – Типун мне на язык!
Оставив Раечку на диване, она встала и пошла из комнаты в коридор – открывать дверь желанному почтальону. Не баловали их письмами с фронта ни Сергей, ни Егор, за два месяца после своего ухода на войну приславшие домой лишь по одной короткой весточке в треугольном конверте. Один воевал в народном ополчении под Москвой на Западном фронте, другого судьба забросила в доблестную морскую пехоту на Северо-Западный фронт под Старой Руссой. На обоих фронтах шли жестокие бои с фашистами, и тут уж было не до писем.
Стало тихо в комнате, где четверо замерших, как по команде, детишек бросили свои игры и терпеливо ждали бабушкиного возвращения. Вскоре она вернулась к ним, держа в руках солдатский треугольник.
– От кого, бабуль? – сорвался к ней Коля.
– От вашего папы!
– Ура! – завопил мальчик.
– У-я-а! – подхватила Раечка.
– Давай-ка, Колюшка, одевайся и беги к маме в магазин – скажи, папа письмо прислал! –  заторопила его Василиса Васильевна.
– А зачем бежать-то?
– Вдруг там что-нибудь важное: пусть мама поскорей придёт да прочитает его.
Не заставив долго уговаривать себя, Коля быстро облачился в пальто, шапку, валенки и убежал на улицу. Держа в руках письмо, Василиса Васильевна подумала, что Коля и сам бы мог передать его матери, да вот не сообразила об этом на старости лет. Виновато вздохнув, она села на Колино место у окна и стала всматриваться через лунку в окне на аллейку. Но что-то подсказывало ей, что это было непростое письмо, чтобы так просто можно было его доверить ребёнку.
Не прошло и десяти минут, как Василиса Васильевна увидела бегущую по аллейке к дому Прасковью в незастёгнутом второпях пальто и съехавшем от бега с головы тёплом платке. Вслед за нею бежал Коля и что-то кричал матери.
– Где письмо? – отворив дверь, прямо с порога выпалила Прасковья и, увидав у матери конверт, буквально выхватила его из рук, вскрыла и, стоя посреди комнаты, стала жадно читать.
– Живой, живой! – словно сбросив тяжёлый камень с души, выдохнула она после первых прочитанных строк и облегчённо присела на стул, продолжая читать. Но тут же вскочила:
– Мам, какое сегодня число?
– Да вон двадцать пятое на календаре.
– А который час?
– Двенадцатый пошёл.
– Господи, да он же скоро будет на Курском вокзале!
– Кто это?
– Серёжа!
– Неужели?!
– Вот, смотри, – Прасковья протянула матери письмо и пальцем показала в нём строки: «Паша, мы успешно сделали своё дело, накостыляв немцам по шее и отогнав их подальше от Москвы. Теперь нас переводят на новое место службы – как говорится, меняем дислокацию. Завтра трогаемся с места, и двадцать пятого числа проездом через Москву часа в три дня наш эшелон будет на Курском вокзале. Пашенька, родная, если сможешь, подъезжай одна или с детьми на вокзал повидаться – хоть на полчаса, хоть на минуту, чтобы только вас увидеть и обнять! Я так по вас соскучился!»
– Мама, он через три часа будет ждать нас! Мама, мы сейчас же едем на вокзал! – с расширенными от волнения глазами почти выкрикнула Прасковья матери.
– А как же работа?
– Подменят, а потом отработаю, – ответила Прасковья и, повернувшись к своим мальчишкам, скомандовала, – Ребята, живо одеваться!
Она метнулась к шкафу, открыла дверцу, и оттуда полетели детские вещи, ещё ненадёванные или одеваемые её ребятнёй лишь по праздникам. А это ли не праздник был для них – увидеть папу во время войны?! Мальчишки постарше одевались сами, младшего Витю одевала бабушка Василиса, а уж Раечку, папину любимицу, одевала сама Прасковья.
Надела ей нарядное шерстяное платьице, а на два жиденьких хвостика в волосах повязала два больших белых банта. Правда, платье спрятали под тёплую кофту и штаны, заправленные в валенки, а на хвостики одели шапку-ушанку, но бантики из-под неё всё-таки вытащили наружу. Ну как тут не принарядиться перед папой?! И сама Прасковья немного повертелась перед зеркалом, вспомнив, как она ещё совсем недавно, до войны, прихорашивалась в желании понравиться любимому мужу.
Ровно в полдень они вышли из дому и быстрым шагом пошли по аллейке к станции. Раечка с лицом, закрытым шарфом по самые глаза, была на руках у матери, а по обе стороны от неё семенили весело галдевшие мальчишки – этакий небольшой детский сад. Под ногами громко скрипел снег, изо рта струился пар, алели щёки, и текло из носа, но с выглянувшим полдневным солнцем слегка отпустил мороз, и это добавляло радости от предстоявшей встречи с родным человеком.
Прасковья вспомнила, как почти четыре года назад в этот час она тоже спешила из дому на встречу с Сергеем с его партбилетом в кармане, и как тогда всё относительно благополучно закончилось для них обоих, вернее, для троих. А разве сейчас может быть иначе, когда за два месяца разлуки она до конца поняла, как он ей дорог?!

5.
Они долго ждали на платформе Люблино своей электрички, изрядно помёрзнув и нервничая в ожидании её. Но, слава Богу, редкие в то тревожное время конца сорок первого года, они ещё ходили. За время ожидания на станции собралась большая толпа военных и гражданских, набившихся битком в вагоны подошедшего, наконец, электропоезда. И только благодаря отзывчивости простых граждан женщину с детьми не только не раздавили в толпе, но и нашли им местечко на жёсткой и холодной лавке.
– Куда едем, малышня? – с улыбкой спрашивал в вагоне Прасковьиных мальчишек сидевший напротив солдат в шинели и с правой рукой на перевязи, придерживая другой рукой свой вещмешок в ногах на полу, – Если на фронт, поехали со мною, а то мы без вас никак с немцами не управимся.
– Мы на вокзале с папой встречаемся, – на правах старшего серьёзно отвечал Коля.
– А кто ваш папа – генерал? – тоже серьёзно спрашивал солдат.
– Нет, он такой же, как и вы, боец Красной армии.
– Муж написал в письме, что их эшелоном через Москву перегоняют на новое место и просил приехать на вокзал повидаться, – прибавила Прасковья.
– Это дело хорошее, – посмотрел на неё солдат и кивнул на ребятню, – Только намаетесь вы со своим «колхозом», пока встретитесь. Да и время такое, что всё может быть, а может и не быть, – загадочно закончил он, поморщился, погладив раненую руку на перевязи, потом закрыл глаза и, кажется, задремал. 
– Может быть, может быть, может быть, – в такт колёсам упрямо повторяла про себя Прасковья, держа на руках уснувшую дочь, и попробовала представить себе Сергея в военной форме, в шинели и с оружием в руках и не смогла. Для неё он оставался весь в прошлом: красивый, интеллигентный, в элегантном гражданском костюме и в очках.
Из приехавшей на Курский вокзал электрички все дружно высыпали на перрон и подались, кто куда. В здании вокзала было шумно и многолюдно. То и дело стройными рядами подходили отряды солдат под зычные команды офицеров и, гремя сапогами и бряцая оружием, направлялись к ожидавшим их эшелонам. А люди в гражданском понуро сидели на скамьях и чего-то ждали или со своим скарбом сновали туда-сюда, сталкивались друг с другом, ругались, извинялись и шли прочь. Много было несчастных беженцев и эвакуируемых, которых безжалостная война сорвала с нажитых мест и повлекла по стране в её тыл.
Из висевшего на стене громкоговорителя передавали последние сводки от Информбюро. Собравшийся вокруг народ жадно ловил последние новости с фронта. Судя по вокзальным часам, шёл третий час пополудни, и где-то уже на подходе к Москве должен был быть эшелон с Сергеем. Пристроившись за одним из воинских подразделений, Прасковья с детьми прошла через вокзал на перрон, где на путях стояли эшелоны с теплушками для красноармейцев и платформы с накрытой брезентом техникой, ждавшие своей отправки на фронт.
На подходах к каждому из них стояли часовые с винтовками наперевес. Грозным окриком они останавливали любого идущего по направлению к ним, спрашивая: кто такие, откуда и зачем здесь? И Прасковье приходилось долго и нудно рассказывать причину своего появления у военного объекта. Но часовые, не веря ни единому её слову, не пропускали женщину с детьми, а в лучшем случае свистком вызывали своего командира.
Приходил усталый, измученный бессонницей и озабоченный свалившимися на него проблемами вверенного ему подразделения, какой-нибудь комбат или замполит. И Прасковья в десятый раз терпеливо рассказывала ему, кто она такая и что ей нужно. Тот так же терпеливо, не повышая голоса и не матерясь при детях, объяснял:
– Как бы я вам, гражданочка, ни сочувствовал, но не дело во время войны устраивать свидания даже с мужем.
– Но он сам просил нас приехать сюда, – оправдывалась Прасковья.
– В этом эшелоне отнюдь не дивизия народного ополчения, а совсем другая часть, и вам, гражданочка, следует поискать в другом месте.
– Вон, кажется, на тот путь подходит какой-то эшелон, – заключал командир, – Сходите туда и посмотрите: может, это то, что вам нужно, если, конечно, вас оттуда не прогонят.
И, козырнув на прощание, он уходил прочь. А Прасковья, подхватив на руки дочку, неслась с нею и своими мальчишками на другой путь, куда постукивая колёсами на стыках рельс, медленно подходил очередной воинский эшелон. И всё там снова повторялось для неё точно так же, как было до этого. Только в отличие от Прасковьи пришедшие на вокзал такие же, как и она, другие женщины каким-то образом прорывались к тем же эшелонам, находили своего родного бойца, выпрыгнувшего из остановившейся теплушки и, припав к его шинели, счастливо замирали у него на груди. Как им тогда завидовала Прасковья! 
Между тем время перевалило за три часа. В сизой морозной дымке за горизонтом скрылось солнце. Дневной свет начал понемногу меркнуть, склоняясь к ранним зимним сумеркам. На оттянутых Прасковьиных руках хныкала уставшая от беготни по путям и озябшая на холодном ветру маленькая девочка. Всё больше спотыкались от усталости бегавшие за матерью её ребята.
– Мамка врушка! – размазывая на ходу катившиеся по щекам слёзы, плакал от обиды младший из ребят Витя, – Ты всё выдумала, что приедет папа. Где он?! Ну, где он?!
Быстро темнело. На столбах зажигались фонари. Всё больше подмораживало. И у Прасковьи уже не было больше ни сил, ни желания бегать в поисках нужного ей эшелона  дивизии народного ополчения. Она медленно ходила по низким платформам вдоль стоящих на путях составов с выглядывавшими из теплушек красноармейцами и на их вопросы, кого ей нужно, утирая набегающие слёзы, называла своего мужа, но его нигде не было.
Её уже не останавливали привыкшие к ней часовые, только некоторые из них ворчали: мол, чего бродит, дура, лучше б детей пожалела и шла бы домой! А Прасковья всё не могла себе представить, что поедет обратно, не повидавшись с Сергеем. Разумом понимала, что встречи уже не будет, а всё ещё на что-то надеялась. Видно, случилось что-то непредвиденное, независящее от него, что помешало им встретиться в оговоренный час.
 Когда уже совсем стемнело, Прасковья встала под жёлтым пятном фонаря на опустевшей платформе, с которой только что отошёл на фронт очередной эшелон с красноармейцами, и, чувствуя, как последние силы покидают её, опустилась на корточки, обняла своих несчастных детей и от отчаяния горько, навзрыд, зарыдала. Маленькая Раечка заплакала вместе с нею, зашмыгали носами младшие мальчишки, и только один Коля на правах старшего ещё как-то пытался утешить мать, легонько поглаживая её по голове.
Поздно вечером, голодные, замёрзшие, издёрганные и до нельзя усталые, но ещё больше вконец расстроенные несостоявшейся встречей с Сергеем, Прасковья и её дети вернулись в Люблино. Шли, как говорится, никакие, от станции по тёмной заснеженной аллее к дому, еле передвигая ноги. Дома их ждали не спавшие и не находившие себе места от волнения мать и сестра с братом. Встретили их у калитки и увели к себе в пристройку.
Обогрели, покормили и уложили спать детей. И только Прасковья сидела неподвижно за столом, невидяще уставившись в одну точку. И кусок не лез ей в горло, и не слышала она, как что-то в утешение ей говорила мать. Наконец, с трудом придя в себя, она попила немного горячего жидкого чаю и молча легла в постель. Жизнь продолжалась. Завтра утром, надо было, как ни в чём не бывало, вставать и идти на работу.

6.
В январе наступившего нового 1942 года пришло письмо от Егора, в котором он писал, как его родная 154-я отдельная морская стрелковая бригада нещадно бьёт доселе непобедимых фашистов на древней Новгородской земле, как в сорокаградусный мороз в лихо заломленных бескозырках и в тельняшках из-под распахнутых бушлатах на груди шли они в атаку на врага в полный рост, не кланяясь пулям, как и подобает краснофлотцам.
И порой от одного их вида немцы психологически не выдерживали и отступали. Правда, за время жестоких и кровопролитных боёв он потерял многих друзей-однополчан, своих земляков, да и сам был ранен, когда они в немецких окопах в рукопашную резались с фрицами штык-ножами. Но, раз Бог милует его, значит, и дальше он будет бить со своими братишками фашистскую нечисть до полного её истребления.
– Да, красиво: в бескозырках и тельняшках на морозе в полный рост идти в атаку! – говорил по прочтению Егорова письма Иван.
– Ну, так на то они и моряки, – отзывалась Прасковья, – По-другому не могут.
– Красиво-то красиво, а как же можно подставлять себя под пули?! – качала седою головой Василиса Васильевна, – Сколько ж их, сердешных, так и останутся на поле боя?!..
А потом прислал письмо и Сергей. Январским вечером, прочитав своей ребятне папино послание и уложив спать обрадованных детей, Прасковья, сидя за столом, при тусклом свете настольной лампы в очередной раз перечитывала неровные строки письма, написанного, видно, второпях, в коротком затишье между боями. Да, всё вышло не так, как предполагал Сергей и не по его вине. Через час, как только от них уехала полевая почта с его треугольником, их часть подняли по тревоге и окольными путями отправили на Юго-Западный фронт. А он даже не смог предупредить их об этом.
Теперь же он, красноармеец 366-го стрелкового полка 126-й стрелковой дивизии, воюет в Тульской области неподалёку от его родной деревни Клин. Писал Сергей, как он их всех любит и помнит, как скучает и верит, что рано или поздно, вернётся с победой к ним домой, и заживут они лучше прежнего. За окном была тёмная морозная ночь, а Прасковья всё читала и перечитывала дорогой для неё бумажный листок, исписанный беглым торопливым почерком, утирала катившиеся по лицу невольные слёзы и, боясь разбудить детей, тихо всхлипывала от счастья.

7.
Ох, и трудной выдалась первая военная зима для Миловановых! Оставшись без своих кормильцев Сергея и Егора, жили они впроголодь, еле сводя концы с концами. Не хватало на жизнь и тех денег, которые они высылали по аттестату с фронта домой, и мизерных продовольственных карточек, отовариваемых в магазине. Не раз вспоминали Ольга и Прасковья о тех немногих продуктах из ресторана у Сергея, приносимых на дне ведра под помойными отбросами с картофельными очистками. Теперь они их жарили на керосинке по утрам на завтрак, а на обед варили суп на подсоленной воде с собранными на люблинских огородах подмороженными капустными листьями и другим овощным гнильём и с теми же картофельными очистками.
Хлебные карточки отоваривались с проблемами, вместо масла нередко выдавали пахнущий солидолом комбижир. Собранных и заготовленных впрок по осени, как в довоенные годы, грибов не было, так как грибной сезон 1941 года вместе со своими земляками они провели на строительстве оборонительных сооружений. Но самым большим дефицитом в эту зиму с выдавшимися лютыми морозами стали керосин и дрова. Очереди в керосиновых лавках были иной раз внушительнее хлебных, а на дровяных складах, разворачивались настоящие баталии.
Дома ломали на дрова всю деревянную рухлядь в своих сараях, а потом и сами опустевшие сараи и заборы – стало просторно во дворе. Всё, что могло гореть, летело в ненасытные печки-буржуйки, но в комнатах было по-прежнему холодно, а от постоянного недоедания всё время мёрзли. Да к тому же не прошла бесследно для Прасковьиных детей та недавняя неудачная поездка на Курский вокзал. Самые маленькие Рая с Витей простудились и заболели. Время шло, а они, всё более слабея от голода и холода, никак не поправлялись.
Стало тихо в доме. Не было слышно прежних звонких голосов и частого весёлого топота маленьких ножек в их детских играх и забавах. Бледные, квелые, притихшие, они не слезали с материнских рук или, лёжа в своих кроватках, грустными глазами молча смотрели на ухаживавшую за ними бабушку Василису, которая и сама-то с трудом ходила. Глядела на больных внучат Василиса Васильевна, и сердце у неё кровью обливалось от жалости к ним. Думала она, думала бессонными ночами, как им помочь, и, наконец, решилась.
Однажды в конце января, придя вечером с работы домой, Иван увидел, как мать, достав из шкафа морской мундир Егора, внимательно рассматривает со всех сторон его китель и расклешённые брюки.
¬ – Что, мам, скучаешь по Егору? – ни о чём не догадываясь, спросил он её.
– Скучаю, Вань, да только о другом душа болит.
– А что случилось? – забеспокоился Иван.
– Ванечка, сынок, давай отнесём на рынок Егоркин мундир, – сразу без предисловий выложила свои намерения мать, – Давай продадим его или обменяем там на продукты.
– Да ты чего, мам?! – вскинулся на неё Иван, – Да я голодать буду, а ни за что Егорову парадку не продам. Я же слово дал ему.
– Нам-то ничего, а Раечке и Вите совсем плохо, – всхлипнула Василиса Васильевна, – Маленькие они, подкормить бы их, а то, не дай Бог, помрут.
– Да как же я после войны родному брату в глаза смотреть буду, если не сдержу своего обещания?! – заколебался Иван.
– Ничего, Ванечка, – почувствовав это, стала его успокаивать мать, – Егорка наш хороший, он поймёт нас и простит.
– Ладно, делайте, что хотите, – вконец расстроенный Иван отвернулся от дембельского мундира любимого брата, сел за стол и схватился руками за голову.
– Спасибо, Ваня! – отозвалась со своего места в комнате Ольга, – Завтра же мы с матерью сходим на толкучку и выручим за мундир что-нибудь из продуктов.
– Так и проживём эту зиму, – добавила Василиса Васильевна и, тяжело вздохнув, убрала в шкаф военную форму Егора, подошла к сидящему за столом сыну и ласково провела рукой по его волосам, – Давай, Ванюш, я тебя покормлю!
Тот молча кивнул в ответ.
Назавтра Ольга с матерью пошли на рынок. Правда, было им не по себе идти на известную люблинскую толкучку, но только там и можно было выгодно продать или обменять на продукты красивый и дорогой для них морской мундир Егора. Было там шумно и многолюдно. Время от времени появлявшиеся для порядка милиционеры снисходительно взирали, как пришедшие на рынок люди предлагали друг другу принесённое на продажу нехитрое добро, подчас последнее, чтобы хоть как-то выжить в это суровое голодное время. Наряду с представителями власти шныряли в людской толпе блатные, устанавливая свои неписаные законы и порядки даже в военное лихолетье. И со всем этим приходилось считаться.
Походили не спеша по рынку мать и дочь, посмотрели на торг, потолкались в толпе, посудачили со знающими людьми на предмет натурального обмена военного обмундирования на продукты из подмосковных деревень. Найдя покупателя, отошли в сторонку, чтобы «не светиться» на людях, и долго торговались с ним, нахваливая прочность и надёжность материала, доказывая редкость и красоту мундира, пока, наконец, после долгих раздумий не ударили по рукам. Каждая из сторон решила, что отнюдь не прогадала: одни приобрели за гроши диковинный добротный костюм, другие выручили за него в голодный год мешок подмороженной картошки, полмешка ржаной муки да тощую синюшную курицу впридачу.
Вечером вернулась с работы Прасковья и, едва перешагнув порог своей комнаты, сразу уловила давно позабытые съедобные запахи, от которых у неё с непривычки закружилась голова, и заурчало в пустом желудке. На столе стояла кастрюля с соблазнительным запахом ещё не остывшего куриного бульона, сочившегося из-под неплотно прикрытой крышки, большая миска с варёной картошкой в мундире, а рядом на блюде лежали румяные пресные пышки, источая запах свежеиспечённого хлеба.
А бабушка Василиса, передав с рук на руки буквально ожившую после сытного обеда Прасковьину ребятню, пошла к себе в пристройку – ожидать возвращения с работы Ивана. Ольга уже поужинала и, лёжа в постели, сладко посапывала – ей надо было завтра утром раньше всех вставать на свою работу. Зайдя к себе в комнату, Василиса Васильевна остановилась посредине её и, как будто что-то вспомнив, подошла к шкафу и открыла его дверцу. Поводив рукою между немногочисленной висевшей одеждой и не увидев там морской парадки Егора, она опустилась рядом на стул и тихо заплакала.
Такой её вскоре и застал Иван, пришедший домой после своей смены на заводе.
– Ты чего плачешь, мам? – спросил он.
– Ох, Ванечка, висели тут Егоркин китель и брюки, – сквозь слёзы отвечала мать, – И сам он, как будто был здесь с нами. И легче было, а теперь и этого нет.
– Продали мундир?
– Продали, и детишек накормили.
– Так чего ж ты плачешь?
– Ой, не к добру всё это, Ваня, ой, не к добру! – качая головою, всё никак не могла успокоиться старая женщина, – Прости уж ты меня, неразумную, сынок!
– Всё нормально, мам, всё будет хорошо! – успокаивал её Иван, а у самого от нехорошего предчувствия беды вдруг тоже тревожно заскребли на душе чёрные кошки.


9 глава. «Демянский котёл»

1.
После успешного контрнаступления наших войск под Москвой вслед за немцами в начале марта была разгромлена и зимняя стужа. И пусть всего лишь сдали свои позиции лютые морозы, и до настоящего весеннего тепла, как до окончательной победы над фашистами, было ещё далеко, но стало легче дышать, ходить, жить. Появилось ощущение, что самое тяжёлое и страшное позади, а это прибавляло силы. Уже можно было не бежать по вечерам в жуткий мороз с работы домой, боясь от слабости упасть где-нибудь по дороге и неминуемо замёрзнуть. Отныне хотелось не спеша пройтись по улице, вдыхая полной грудью воздух, в котором впервые повеяло неизбежной грядущей весной – пережили, перезимовали.
Несмотря на поздний вечер и усталость после своего дежурства в госпитале, возвращавшаяся домой Иришка Петрова неторопливо шла по аллейке и, как будто после долгой разлуки с родными местами, удивлённо смотрела по сторонам. И, хотя не горел ни один уличный фонарь, и не светилось ни единого окна за светомаскировочными шторами, но голубым сиянием полной луны были залиты опушённые снегом ветки в кронах деревьев, крыши дачных домиков за ними и редкие, ещё местами сохранившиеся за эту зиму, частоколы палисадников.
Красота и умиротворение в природе находили свой отклик и в хрупкой девичьей душе. Иришка шла и отмечала про себя, что за последние дни даже тяжело раненые в их отделении, как будто бы приободрились, а кто мог передвигаться, не отходили от радио в коридоре, выслушивая победные сводки с фронта от Совинформбюро.
– Неужели это начало конца всем нашим бедам? – с замираньем в сердце думала девушка. Вот только, как бы ни хотелось ей по приходу домой скорее лечь спать, а надо будет в этот вечер выкроить время и написать брату Максиму на фронт в ответ на его пришедшее накануне письмо. Однако всё больше тревожило, что от отца уже давно не было писем, как раскидали их с сыном по разным частям. Может, так воюет ополченец Тимофей Петров, что не до писем ему, а, может, в госпитале приходит в себя после тяжёлого ранения. А из-за этого сильно переживает мать – как бы не слегла от переживаний.
Вот и её дом. Прежде, чем открыть свою калитку, Иришка по привычке кинула взгляд на противоположную сторону – на дом с мезонином – и замерла. Под ярким лунным светом она увидела одинокую, знакомую, невысокую фигуру в пальто и шапке. Схватившись руками за колья штакетника, с опущенною головой у калитки своего дома стоял Ванюшка Милованов. Давно уже, с самого января месяца они не виделись с ним: у неё по суткам дежурства в госпитале, у него работы на заводе невпроворот. И вот эта неожиданная встреча. Ледяной холодок тревоги от нехорошего предчувствия стал невольно закрадываться в её сердце, но Иришка пересилила себя и направилась к Ивану.
– Ванюшка, здравствуй! – подойдя, сказала она, положив ему руку на плечо.
Странно, но стоявший к ней спиною Иван не только не обернулся, но и никак не прореагировал ни на голос, ни на её прикосновение. Подождав секунду-другую, Иришка осторожно взяла его за плечи и повернула к себе. При лунном свете неожиданно для себя она увидела его бледное, как полотно, лицо, искажённое гримасою боли. Глаза его были прикрыты, а губы кривились. Было видно, как он еле сдерживал себя от слёз, кусая до боли поджатые губы.
– Ваня, милый, что случилось?! – Иришка слегка потрясла его обеими руками за плечи, но Иван снова не ответил ей: казалось, он ничего не видел и не слышал. Какое-то время девушка трясла его за воротник пальто и звала по имени, пока Иван, наконец, не поднял на неё глаза и трясущимися губами смог выговорить:
– Егор!.. Брата убили!!.
– Как убили?! – не веря словам его, ахнула Иришка и только почувствовала, как у неё самой внутри что-то оборвалось.
– По..похоронка на Егора п-пришла п-позавчера, – давясь слезами, еле выговаривал дальше Иван и смотрел на Иришку так, словно искал у неё сочувствия, от которого ему бы стало хоть чуть-чуть полегче.
– Господи, горе-то какое! – Иришка и вправду ощутила ком в горле и подступающие к глазам слёзы. Ещё не так давно, всего-то прошлою весной, на встрече Егора после его демобилизации всей улицей гуляли, радовались, и вот – убили!
– На моё имя п-прислали извещение, – запинаясь от волнения, с трудом продолжал Иван, – о том, что 19 февраля 1942 года смертью храбрых п-погиб в бою п-под городом Демянском в Новгородской области главный старшина 154-й отдельной морской стрелковой бригады Егор Милованов и захоронен в братской могиле у деревни Хмели п-при впадении речки Охринка в речку Пола. А ведь ему ещё и двадцати семи не было – жить бы да жить!
– Ох, уж эта война проклятая, никого, даже самых дорогих нам людей, не щадит! – отвечала Иришка и, сняв варежки, ласково провела руками по лицу Ивана, – Милый ты мой, представляю, как тебе сейчас больно! Но что же делать – держись!
– А я держусь, Ириш, держусь: вот так по вечерам после работы тут стою и за забор держусь, боюсь домой идти, – горько пошутил Иван, – Дома мать воет, сёстры плачут – сил больше нет слушать.
– А ты сам поплачь – может, легче будет?! – Иришка привлекла его к себе, положив голову на плечо и, поглаживая по холодным щекам, приговаривала – Поплачь, Ванечка, поплачь! Это ж никаких сил не хватит такое горе в себе держать!
Или откликнувшись на её просьбу, так располагавшую к себе, или, может, у Ивана уже силы были явно на исходе, а только почувствовала Иришка, как беззвучно затряслись его плечи, как временами он судорожно всхлипывал, доверчиво уткнувшись ей в плечо. Сколько так они простояли вместе – десять, двадцать минут, полчаса, а то и весь час, Иришка потеряла счёт времени. Только чувствовала она, как от усталости после дежурства и долгого стояния у калитки у неё отваливались озябшие ноги, поднявшийся к ночи студёный ветер пробирал до костей, и голова раскалывалась от недосыпа и тяжёлого больничного воздуха. Но Иришка старалась не обращать на это внимания, покуда у неё было ощущение ещё одной, чужой боли, как своей, а она, медсестра, была сильнее любой другой боли.
Наверное, действительно Иван, по-мужски стыдясь своих слёз, выплакавшись у Иришки на плече, почувствовал какое-то облегчение своему горю. Затихнув, он через какое-то время отпрянул от неё, подняв голову с высохшими от слёз глазами, потом, схватив рукою ком снега, потёр лицо и глубоко вздохнул полной грудью:
– Спасибо, Ира! – сказал он, глядя ей прямо в лицо, – Ты настоящий друг!
– И только?! – с оттенком лёгкого разочарования промолвила она.
– Ты больше, чем друг! Что бы я делал без тебя?!
– Конечно, вдвоём всегда легче.
– Легче будет тогда, когда я отомщу за брата, – неожиданно окрепшим голосом сказал Иван, и даже при лунном свете Иришка увидела, как у него загорелись глаза.
– Придёт время, отомстишь, – отвечала она, – А пока, Ванюш, иди домой, а то тебя там, наверное, заждались. Надо жить и помнить тех, кого уже нет с нами! – Иришка привычно чмокнула Ивана в холодную щёку и ласково похлопала по плечу, – Иди!
Иван молча кивнул, отворил калитку и, опустив голову, медленно побрёл к себе на задний двор. Когда же он скрылся за углом своего дома, Иришка шумно вздохнула и тоже неторопливо с опущенной больною головой пошла к своему дому напротив.

2.
 Бывший моряк срочной службы Тихоокеанского флота Егор Михайлович Милованов был неслучайно призван в морскую пехоту на Северо-Западный фронт в самую суровую пору войны – осенью 1941 года, когда во вражеской блокаде оказался Ленинград, когда немцы подошли к самой Москве. Красная Армия в жестоких кровопролитных боях несла большие потери. Фронт требовал всё новых и новых пополнений. 18 октября 1941 года ГКО принял специальное постановление о формировании морских стрелковых бригад. За два месяца было сформировано и направлено на фронт 25 морских стрелковых бригад. На их формирование ВМФ направил на сушу более 39 тысяч моряков.
Для обороны блокадного Ленинграда Ставка Верховного Главнокомандования привлекла войска Северо-Западного и часть войск Северного фронтов, объединив их в Лужскую оперативную группу. По реке Луге от Финского залива до озера Ильмень был построен оборонительный рубеж, названный Лужской линией обороны. В те опасные дни на помощь нашим сухопутным войскам Балтийский флот послал свою морскую пехоту. С кораблей, стоявших в Кронштадте и Ленинграде, были сняты тяжёлые орудия и установлены на огневых позициях береговых батарей.
Общими усилиями пехотинцев, моряков, танкистов, лётчиков, ополченцев враг был остановлен. К зиме все большие корабли перевели из Кронштадта в Ленинград под защиту зенитных установок. Выстояв и приковав к себе большие силы фашистов, северная столица помогала теперь Москве. В ноябре 1941 года на северо-западный фронт обороны Москвы ленинградцы самолётами переправили много боевой техники и боеприпасов к ней. В распоряжение командования 11-й армии Северо-Западного фронта в районе Старой Руссы поступили морские пехотинцы, чтобы своими активными действиями отвлекать как можно больше внимания гитлеровцев от блокадного Ленинграда.
5 декабря началось контрнаступление ударных групп Калининского фронта, а на следующий день – Западного и Юго-Западного фронтов. В результате успешных боёв к середине декабря фашистские войска были отброшены на 100 – 250 километров. Были освобождены тысячи деревень, посёлков и городов Подмосковья. Контрнаступление под Москвой переросло в общее наступление Красной Армии. В начале января 1942 года в нём принимали участие войска девяти фронтов. Особенно ожесточённые и решительные боевые действия велись на северо-западном направлении под Тихвином, Ленинградом и Новгородом, на западном – у Ржева, Вязьмы и Юхнова и на юго-западном – под Ростовом.
7 января 1942 года началась Демянская операция войск Северо-Западного фронта под командованием генерал-лейтенанта П. А. Курочкина. Одновременно с войсками Волховского фронта, наносившими удар на Любань, перешли в наступление на старорусском и демянском направлениях 11-я и 34-я армии, усиленные 1-й ударной армией и двумя гвардейскими стрелковыми корпусами. Противник стремился во что бы то ни стало удержаться на демянском плацдарме, чрезвычайно важном для наступления на Москву.
Пять морских бригад принимали участие в сражениях на Новгородской земле, входившей тогда в состав Ленинградской области. С 19 января 1942 года приняла активное участие в зимнем наступлении фронта в составе 3-й и 4-й Ударных Армий 154-я отдельная морская стрелковая бригада. Она была сформирована из моряков московского и ярославского флотских экипажей, батальона охраны наркомата ВМФ, других специальных морских частей и прибыла на Северо-Западный фронт после участия в знаменитом параде советских войск на Красной площади в Москве.
Права оказалась 7 ноября Василиса Васильевна, предрекая участие своего сына-моряка Егора Милованова в праздничном параде, о котором он, конечно же, ни словом не обмолвился в своих письмах домой. Но разве можно было тогда обойтись без этой удалой морской пехоты?!
3.
Ясным морозным январским днём по лесной заснеженной просёлочной  дороге в обход Демянска с юга маршем на деревню Молвотицы шёл один из батальонов 154-й отдельной морской стрелковой бригады. Громко скрипел под ногами бойцов искрящийся на солнце снег, и вырывался пар от их дыхания, разгорячённого ходьбой.
– Слышь, Василий! – окликнул своего соседа разведчика Казько шедший рядом с ним на марше главный старшина бригады Егор Милованов, – Знаешь, как немцы именуют демянскую группировку, куда кидают нашу бригаду?
– Пошлют в разведку за языком, узнаю, – отвечал дюжий моряк Казько.
– Ну да?!
– Душу вытрясу из пойманного фрица, а узнаю.
– А мне вчера наш политрук сказал.
– Ну и как?
– Не иначе, как «пистолетом, приставленным к сердцу России».
– Ничего не скажешь: красиво немчура придумала! – усмехнулся Василий.
– Красиво да опасно, коли у самого сердца, – не разделял его усмешки Егор.
– Ничего, – успокоил его разведчик, – вот возьмём да жахнем по-русски дубиной по этому пистолету, чтобы не совали свои грязные руки к нашему сердцу!
– Как у Льва Толстого: «дубиной народной войны»? – поинтересовался старшина.
– Точно!  – отвечал Казько, перекладывая свой ручной пулемёт на другое плечо.
– Так это сто тридцать лет тому назад было.
– Ну и что, история повторяется.
– А ты откуда про народную дубину знаешь?
– Читал «Войну и мир» Толстого: хорошая книжка, солидная!
– Какой ты, Вась, начитанный! – улыбнулся Егор.
– Да брось ты.
– И силушкой не обижен.
– Есть немножко, – скромно отозвался силач Василий, – И про дубину не зря вспомнил: было бы дерево покрепче, а грохнуть фрицев по башке за нами не станется.
– Это верно! – согласился с ним вслух Егор Милованов, подстраиваясь под широкий шаг друга, а про себя подумал, – То-то и оно, что у нас дубина, а у них пистолет, а то и похлеще – с французами-то было легче.
Всем было тяжело в ту пору: морякам и пехотинцам, танкистам и лётчикам. Чуть позже, в начале суровой весны 1942 года, где-то здесь, в лесах под Демянском, в глубоком тылу врага, упадёт, подбитый в воздушном бою, самолёт старшего лейтенанта Алексея Маресьева. Оставшийся в живых, тяжело раненый, он будет идти к линии фронта тридцать с лишним километров, с трудом переставляя раздавленные при падении самолёта ноги и, уже обессиленный, ползти по глубокому снегу. Восемнадцать суток, без еды и огня, в глухом лесу, с отмороженными в лютую стужу разбитыми ногами, с тремя патронами в пистолете он будет выбираться к своим. И доберётся, чуть живой, и выживет, и без ног вернётся в истребительную авиацию, снова будет летать и сбивать фашистов.

4.
К концу 1941 года гитлеровцы стремились выйти к Октябрьской железной дороге и перерезать эту важнейшую для страны транспортную магистраль, а также идти на Осташков навстречу другой группировке фашистских войск, наступавших из района Ржева. Зимой наступившего 1942 года на берегах рек Ловати и Полы под старинным русским городом Демянском, в условиях лесисто-болотистой местности при глубоком снежном покрове развернулись ожесточённые кровопролитные бои.
У немцев было заметное превосходство в технике, вооружении и боеприпасах, построены мощные оборонительные сооружения, в условиях суровой зимы, в пятидесятиградусный мороз, превратившиеся в неприступные ледяные валы и горки. Под шквальным огнём противника атаковавшие его красноармейцы и краснофлотцы понимали, что идут на верную смерть. Но откуда-то у них брались силы и решимость. После команды «В атаку!» со словами из песни «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!» они поднимались из окопов и шли вперёд, ценою своих жизней захватывая вражеские укрепления.
Это и было безумство храбрых, но и безумие командования, отдававших такие приказы, которые надо было выполнить любой ценой: непрерывными атаками сжать кольцо окружения и уничтожить находившиеся в нём войска фашистов. Наши потери в живой силе были колоссальными. Дивизия, что наступала первой, фактически вся оставалась на поле боя. Из уходившего в бой стрелкового полка численностью в тысячу человек возвращались лишь несколько раненых бойцов, так что и хоронить павших было просто некому. Вот почему до сих пор покоятся их незахороненные останки по здешним лесам и болотам.
К концу февраля 1942 года совместно с солдатами 42-й стрелковой бригады морские пехотинцы в районе села Залучье встретились с наступавшими с севера частями 1-й Ударной Армии и завершили окружение стотысячной немецкой группировки под Демянском. Правда, специально устраивать немцам «котёл» под Демянском не собирались. Цели наступления были куда масштабнее.
Во-первых, армии правого крыла фронта должны были выйти в район Пскова, а затем ударить в тыл частям немецкой Группы армий «Север» на ленинградско-новгородском направлении. Во-вторых, одновременно своим правым крылом войска фронта привлекались для глубокого охвата немецкой Группы армий «Центр» с севера. В центре фронта войскам 34-й армии предстояло только «сковать 16-ю армию противника на демянском направлении».
В отсутствии сплошной линии немецкой обороны соединениям фронта удалось проникнуть в оперативный тыл противника. Однако затем темпы удачно начатого наступления стали замедляться. Северо-Западный фронт просто не имел достаточно сил, чтобы одновременно решать две задачи оперативно-стратегического масштаба. Противник в этот период значительно усилил демянскую группировку, создал сеть узлов сопротивления, насыщенных огневыми средствами и инженерными сооружениями. В результате немцам удалось остановить наступление советских армий. Не имея поддержки и резервов от Ставки, войска фронта перешли к обороне.
К 25 февраля в тылу нашего Северо-Западного фронта, в районе Демянска оказались окружёнными шесть дивизий 16-й армии Вермахта. В «котле» очутились части 2-го армейского корпуса – порядка ста тысяч человек (12-я, 30-я, 32-я, 223-я и 290-я пехотные дивизии, а таже моторизованная дивизия СС «Мёртвая голова» под командованием генерала В. фон Брокдорф-Аллефельда, переброшенная на западный край периметра «котла», где ею заткнули прорыв 34-й Красной армии).
Хотя последние коммуникации фашистской группировки были перерезаны ещё 8 февраля, но ликвидировать первый крупный «котёл» Великой Отечественной войны так и не удалось. Не удалось это ни весной 1942 года, ни ещё целый последующий год. Бои по ликвидации вражеских войск на Демянском плацдарме затянулись. Противник по воздуху перебрасывал в «котёл» пополнение, боеприпасы и продовольствие. К тому же в марте немцы встречными ударами частей группы «Зейдлиц» и внутренних войск под командованием генерала Буша начали операцию по деблокаде окружённых войск и после месяца упорных боёв сумели разорвать кольцо окружения.
К концу апреля возник «Рамушевский коридор» – по названию села Рамушева – протяжённостью 8 на 20 километров. Сами немцы называли его «коридором смерти». Все попытки Красной армии перерезать коридор и вновь замкнуть кольцо окружения успеха не имели вследствие недостаточной подготовки операции и упорного сопротивления врага. Немцы были хорошо оснащены техникой, танками, боеприпасами и продовольствием, они производили по 180 самолёто-вылетов в день и перебрасывали подкрепления с других участков в район рамушевского коридора.
Наша авиация делала в три раза меньше самолёто-вылетов. А бойцы в оттаявших, разлившихся весною многочисленных  болотах с трудом переплавляли на плотах орудия, а на суше даже толком не могли окопаться: на штык-два копали землю, и там уже была вода. Неудачей закончилась и летняя попытка наших войск ликвидировать демянскую группировку врага.
Только 15 февраля 1943 года войска Северо-Западного фронта под командованием маршала С. К. Тимошенко перешли в новое решительное наступление. За восемь дней боёв были освобождены 302 населённых пункта и ликвидирован Демянский плацдарм противника. Так с осени 1941 года бойцы Северо-Западного фронта в труднейших условиях лесисто-болотистой местности и сложных погодных условиях вели борьбу не на жизнь, а на смерть с вооружёнными до зубов гитлеровцами и не позволили им продвинуться к городу Валдаю и железнодорожной станции Бологое Октябрьского направления.
Потери советских войск в двух Демянских наступательных операциях составили около 280 тысяч человек. Полтора года велись бои местного значения, в ходе которых изо дня в день с удивительным упорством перемалывались воинские части с обеих сторон. На место убитых и раненых бойцов присылалось новое пополнение, и практически не было шансов выжить от начала и до конца участникам обеих операций. Бои в районе Демянска отличались чрезвычайной напряжённостью, и не зря немцы называли этот город «уменьшенным Верденом» времён Первой мировой войны.

5.
Как и вся зима, февраль 1942 года выдался снежным и морозным. Всё это время, с января по февраль, бойцы 154-й отдельной морской стрелковой бригады под командованием полковника А. М. Смирнова вели тяжёлые кровопролитные бои с немцами юго-западнее города Демянска. Разделившись по батальонам, моряки бригады выбивали немецкие гарнизоны, сосредоточенные по здешним деревням и сёлам. У командира аж в глазах рябило от одного лишь взгляда на карту местности с обозначением многочисленных мелких населённых пунктов, расстояние между которыми порою составляло не более двух километров. Стоя за околицей одной деревеньки можно было видеть за деревьями островерхие крыши домов соседнего села.
 От Молвотиц моряки шли на север по лесным зарослям и болотистому бездорожью, не имея в отличие от немцев тяжёлого вооружения и боевой техники для атаки на вражеские гарнизоны в деревнях. Воюя лишь одним стрелковым оружием, они несли в боях ощутимые потери. Не хватало вооружения и боеприпасов, а потому идущим в бой морякам часто приходилось врукопашную, штык-ножами и прикладами оружия, завоёвывать позиции врага. Идя с боями вдоль русла реки Пола, они вышли на стратегическую дорогу, которая вела к Залучью – к предполагаемому месту их встречи с частями наступавшей с севера 1-й Ударной Армии. За спиной остались Любно, Новосёл, Нарезка, Приволье – деревни, дорогой ценой, с немалыми потерями, доставшиеся морякам.
Но был получен новый приказ командования выбить немцев из деревни Хмели при впадении речки Охринка в Полу. Сама деревня располагалась на возвышенном левом берегу реки Пола, на противоположном берегу которой виднелась деревня Погорелицы. С запада почти к самим Хмелям подступал лес. На север уходила дорога на Великий Заход, а на юг – к соседней деревеньке Охрино. 19 февраля ожидалась выброска нашего воздушного десанта в окрестностях Охрина, и потому командование армии решило в один день взять эти два населённых пункта.
Хотя было довольно сложно и рискованно одним батальоном морских пехотинцев без поддержки артиллерии и танков атаковать хорошо укреплённые Хмели. По краю деревни вдоль крутого берега Полы немцами были выстроены прочные долговременные оборонительные сооружения, а с трёх других сторон деревня была обнесена колючей проволокой, за которой руками местных жителей были выкопаны немцам окопы и щели. С обеих сторон дороги при вьезде в Хмели стояли смотровые вышки и замаскированные лапником артиллерийские пушки. Но приказ захватить деревню надо было выполнить во что бы то ни стало.
Самолёты с воздушным десантом у деревни Охрино ждали ближе к вечеру, чтобы заходящее солнце светило немцам в глаза и, ослепляя их, помогало нашим бойцам атаковать с запада обе деревни. Сосредоточившись на лесной опушке напротив Хмелей, моряки с оружием наготове хмуро поглядывали на пасмурное, затянутое свинцовыми тучами, небо и нетерпеливо прислушивались. Мало того, что не было закатного солнца, так уже спускались ранние зимние сумерки, хотя и они могли помочь морякам при штурме деревни. И всё больше к ночи забирал мороз, ядрёный, трескучий, сковывающий по рукам и ногам. Да и по занесённому глубоким снегом полю не особенно разбежишься бойцу с автоматом в руках и заплечным вещмешком, в котором лежали два запасных диска, запас патронов и несколько гранат.
Но вот, наконец, где-то в небе послышался тяжёлый гул, а какое-то время спустя со стороны Охрина взлетела красная ракета и донеслась сильная автоматная и пулемётная стрельба. Это и послужило морякам сигналом для атаки на Хмели. Рассыпавшись по полю, по-флотски в полный рост, бежали к деревне моряки, одетые в ватники с растёгнутыми воротниками, из-под которых виднелись полосатые тельняшки, а поверх ватников были надеты белые маскхалаты. Разобравшись по отделениям, морские пехотинцы набегу намечали себе цели и каждый из них знал свою обязанность в бою. Сказывались предфронтовая подготовка, военная выучка и высокий моральный дух моряков.
Они были уже на подступах к деревне, когда немцы заметили их и подняли тревогу, открыв яростный перекрёстный огонь из пулемётов по наступавшей морской пехоте. И сразу в её рядах появились первые убитые и раненые. Пришлось залечь в снег и открыть ответный автоматный огонь, чтобы потом уже перебежками достичь вражеских укреплений. Вот тогда полетели в немецкие окопы гранаты, подымая вверх фонтаны из снега и земли. Под их завесой одни моряки резали ножницами колючую проволоку и делали в ней проходы, другие в свою очередь прикрывали их от немцев кинжальным огнём из автоматов. Меткими очередями сняли часовых на вышках и перевели огонь по фашистам, бежавшим из деревни на подмогу к своим, оборонявшимся в окопах.
Прорвавшись за «колючку», моряки с криками «Полундра!» с ходу прыгали в немецкие окопы прямо на головы фрицев. И пошла страшная рукопашная схватка сцепившихся в смертельном поединке людей: со звериным рёвом и рыком, с безжалостным хрустом разбиваемых оружейными прикладами человеческих костей и фонтанами крови из распоротых штык-ножами тел, с надрывными стонами и матерными криками на обоих языках. Вскоре всё было кончено. На дне окопа лежали в мёртвых позах и лужах крови изувеченные гитлеровцы. Но были потери и среди бойцов отделения старшины Милованова.
– Прощайте, братишки! – тяжело дыша, задержал на них свой взгляд Егор, – Не увидеть вам больше родной столицы Сёма Лиферов и Лёха Смирнов. Прощай и ты, земляк мой из Тамбова, Никита Фролов – мы ещё за вас отомстим!
Вдвоём с Казько они наскоро перевязали ещё троих раненых моряков и оставили их в том же окопе дожидаться батальонных санитаров. А сами встали рядом, плечом к плечу, перед последним, решающим броском. Они стояли в захваченном ими вражеском окопе, прижавшись грудью к мёрзлой земле и выглядывая из-за бруствера в сторону деревни. Над их головами свистели шальные пули. А в оставшемся позади поле, поднимая фонтаны снега и земли, рвались снаряды из заработавшей у фашистов замаскированной артиллерии.
Совсем рядом, на расстоянии одного броска от окопов, отрытых на задворках деревни, за огородами стояли избы. Некоторые из них горели, и дым от пожаров низко стлался по земле, не давая возможности рассмотреть, что делалось в самой деревне. Судя по шуму за избами, бой уже выплеснулся на улицу. И отделению Милованова в количестве двух боеспособных бойцов надо было не отставать от своих доблестных собратьев-моряков.
– Ну, что, Вась, рванём напоследок? – cквозь грохот боя глянул на него Егор, сжимая автомат.
– Ага, – кивнул ему Казько, – Щ-щас мы их уделаем! – добавил он, ощупывая у себя на боку последнюю гранату.
Первым поднялся из окопа Егор и с автоматом в руках рванулся по утоптанному на задворках снегу вперёд. Но, обогнув угол горящего дома, он неожиданно нарвался на кинжальный огонь из дотоле молчавшего замаскированного пулемётного гнезда немцев в глубине двора. Пронзённый пулемётной очередью, Егор остановился, как вкопанный, только клочья ватника полетели от него. Бежавший вслед за Егором Казько успел на бегу выдернуть чеку гранаты, кинуть её в стрелявшего фашиста и упасть наземь. Грянул взрыв и вражеский пулемёт замолк. Поднявшись, Василий увидел лежавшего впереди него на снегу старшину.
– Егор, ты чего?! – склонился над другом Казько.
– Эх, Вася, прошили меня насквозь гады фрицы! – прохрипел в ответ лежавший на окровавленном снегу Егор.
– Да не трепись, братишка – быть такого не может! 
– Не, Васёк, может.
– Ты ж меня, браток, собой прикрыл!
– Ну, а ты уж за меня теперь добей эту сволоту!
– Может, чем помочь тебе, а?
– Нет, Вася, полундра: я, кажется, готов! – захлёбывался кровью старшина.
– Погоди умирать, Егор, погоди, родимый!
Василий оглянулся назад, судорожно ища глазами батальонных медсестёр, которые в каждом бою ползли за ними по снегу и подбирали раненых бойцов. Кого-то перевязывали на поле боя, а тяжело раненых тащили на себе, на четвереньках или волоком, ползком, под огнём врага в тыл. Но сейчас никого из «сестриц» поблизости не было – не хватало их на всех подстреленных моряков. Зато хватало другой помощи в трудный час.
– Краснофлотец Казько, не отставать! – послышался сзади чей-то грозный окрик, и клацнул затвор оружия, –  За родину, за Сталина – вперёд!
– Держись, Егор! Крепись, братишка! – успел на прощание крикнуть другу Василий, – Морская гвардия не тонет!
И он побежал вперёд к своим морякам, дравшимся с фашистами уже на сельской улице. Но, выбежав со двора, Казько угодил под взрыв снаряда бившей по наступавшим морякам прямой наводкой немецкой пушки. Изуродованный взрывом, он упал лицом в зарозовевший под ним снег и уже не шевелился.
А Егор Милованов был ещё жив, был он молод и силён и не хотел умирать. Одной рукой держа автомат, другой судорожно цепляясь за обагрённые его горячей кровью ледяные корки снега, он ещё пытался ползти вслед за убежавшими вперёд однополчанами. Понимая, что умирает, он в последние мгновения своей короткой жизни, с трудом приподняв голову, видел их расплывчатые фигуры и жалел, что без него придёт победа. И, может быть, в ускользающем сознании Егора на миг мелькнули лица далёких родных людей, с которыми отныне на земле оставалось его истерзанное пулемётной очередью тело, а освобождённая от земного бремени душа уносилась в мир иной.
Морская гвардия погибает, но не сдаётся!
Мир праху твоему, дядя Егор!
Земной поклон тебе и вечная память!


6.
На следующий день, во время затишья после взятия деревни Хмели, рано поседевший в свои сорок лет бригадный комиссар с усталыми серыми глазами сидел за столом в деревенской избе, одной из немногих уцелевших при штурме, и составлял списки о безвозвратных потерях 154-й отдельной морской стрелковой бригады. На основе поданых ему донесений командиров рот, взводов и отделений он отправлял по месту жительства родным его сослуживцев похоронки о погибших в последнем бою, извещения о без вести пропавших, сведения о раненых и эвакуированных в полевой медсанбат. Ещё вчера рука комиссара крепко держала боевое оружие и сразила наповал не одного фашиста, а сегодня она с трудом выводила на листе бумаги до боли знакомые фамилии однополчан:
убиты в бою 19. 02. 1942 г. у деревни Хмели Демянского района Ленинградской обл.:
Федин Сергей Алексеевич, старшина 1-й статьи, командир отделения, Московская обл. д. Золотово, д. 35.
Евтушенко Алексей Владимирович, краснофлотец, стрелок, Москва, Б. Бронная, д. 5.
Новиков Михаил Никитович, краснофлотец, стрелок, Москва, Никитский б-р, д. 13.
Коптилин Михаил Тимофеевич, краснофлотец, стрелок, Калужская обл., д. Нижняя Горка.
Лиферов Семён Иванович, краснофлотец, стрелок, Москва, ул. 25 Октября, д. 5.
Смирнов Алексей Данилович, краснофлотец, стрелок, Москва, Ленинградское ш., д.30.
Фролов Никита Сергеевич, краснофлотец, стрелок, Тамбовская обл., д. Ново-Юрьево.
Кашкин Михаил Фёдорович, главный старшина, Московская обл, г. Электросталь, ул. Красная, д. 54.
Бодров Василий Тимофеевич, главный старшина, Московская обл, д. Тушино.
Герасимов Никита Андреевич, главный старшина, Москва, Ярославское ш., д. 1.
Милованов Егор Михайлович, главный старшина, Московская обл., г. Люблино, ул. Октябрьская, д. 18.
Казько Василий Иосифович, краснофлотец, стрелок, Москва, 7-й луч. пр., д. 4, кв. 36.
И – ещё не один десяток моряков, братишек, сильных, молодых, павших смертью героев на поле боя.
– Этак к концу месяца, – с горечью думал сидевший за столом комиссар, – после таких боёв от батальона и роты не останется, а от самой бригады батальона не наберёшь.
Долго выводил нетвёрдым от волнения почерком фамилии и адреса на листках бумаги седой бригадный комиссар. На исходе часа он бросал ручку с чернильным пером на стол, заваленный бумагами с личным составом бригады, лез в карман за кисетом с махоркой, крутил цигарку и, накинув на плечи бушлат, шёл из избы на крыльцо. Там, на свежем морозном воздухе, он жадно курил, глубоко и нервно затягиваясь, и смотрел в серое, затянутое тяжёлыми тучами, небо. Тяжело было и на душе у комиссара.
Обжигая пальцы, он бросал докуренный почти до основания бычок в снег, возвращался тёмными сенями в избу к своему столу и снова принимался за безрадостное по долгу службы дело. Не управиться бы с ним комиссару и до вечера, кабы не помог ему зашедший в избу по своим делам молодой политрук роты Сергей Васильев. Вместе с ним они поскорее оформили все необходимые списки погибших и раненых бойцов и накоротке обсудили дальнейшие планы командования. Уже завтра утром надо было сниматься с якоря в занятой ими деревне Хмели и идти дальше по рокаде на север – выбивать немцев из соседних деревень, устроив им «демянский котёл».
А сюда, в Хмели, через день-другой придут похоронные команды, соберут по окрестным дорогам, полям и лесам погибших в последних боях красноармейцев и краснофлотцев, окровавленных, истерзанных, и зароют их в мёрзлую землю, вырыв огромный ров где-нибудь на окраине деревни. Но перед этим соберут медальоны с бездыханных тел и отправят в штаб, а там решат: обнародовать их или скрыть от общественности огромные людские потери. И останется в очередной братской могиле у деревни Хмели меньше половины сохранившихся имён от полутора тысяч похороненных в ней наших бойцов.
День спустя во взятой моряками деревне Верхняя Сосновка после очередного ожесточённого боя с фашистами бригадный комиссар составлял новые списки о безвозвратных потерях в бригаде. Вернувшись из полевого медсанбата с перевязанной бинтами головой, он среди прочего писал и о том, как в бою у деревни Верхняя Сосновка политрук роты Сергей Николаевич Васильев заменил раненого командира роты, сам получил три ранения и, возглавив одну из атак, повёл моряков на решающий штурм и в числе первых ворвался на вражескую позицию. Уже в конце сражения вражеский осколок сразил насмерть отважного политрука. Погибший в бою смертью храбрых С. Н. Васильев посмертно представлен к званию Героя Советского Союза.
В тех тяжёлых боях конца февраля сорок второго года одному из батальонов 154-й морской бригады была поставлена задача перерезать важную немецкую дорогу в районе деревни Цемена. Выполняя этот боевой приказ, бойцы батальона стремительной ночной атакой накануне разгромили гарнизон фашистов в деревнях Большое и Малое Князево и в ночь на 23-е февраля повели наступление на деревню Цемена.
Гитлеровские войска, обеспокоенные потерей нескольких важных своих опорных пунктов на подступах к центральной рокаде, питающей всю демянскую группировку противника, хорошо подготовились к предстоящему бою. На помощь пехотинцам из 290-й пехотной дивизии они перебросили две роты «спецназовцев» из состава эсесовской дивизии «Мёртвая голова», усиленной несколькими штурмовыми самоходными орудиями.
Несмотря на это мощное огневое противодействие, атакующие моряки всё же сумели с боем ворваться на улицы деревни. С криками «полундра» они схлестнулись с эсесовцами в рукопашной схватке. Но врага оказалось значительно больше, и он обладал тяжёлым оружием, чего не было у моряков. В том ночном бою, несмотря на проявленный героизм, батальон моряков полёг практически полностью. Под Цеменами 154-я бригада потеряла убитыми 210 бойцов, около 60 раненых и беспомощных моряков фашисты добили прямо на поле боя. Снежное поле за деревней было сплошь усеяно телами погибших моряков…
Менее, чем через полгода сильно поредевшая в боях на Северо-Западном фронте и доукомплектованная новым пополнением 154-я морская стрелковая бригада будет срочно переведена на Сталинградский фронт, где вместе с другими сухопутными и морскими частями займёт жёсткую оборону на берегах Дона, чтобы не допустить прорыва гитлеровцев на Сталинград. Уже 17 июля завязав бои с огромными, превосходящими силами врага, наши части, и в их числе славные морские братишки, будут насмерть стоять на позициях, предвосхитив своим героизмом печально «знаменитый» приказ Сталина № 227 «Ни шагу  назад!»

7.
А тем временем в маленьком подмосковном городке Люблино, где по улице Октябрьской стоял дом под №18, всё шло своим чередом. Сменялись времена года. Отшумели последние метели уходящей первой военной зимы, и на весеннем солнце громко зазвенела с крыши дома с мезонином дружная капель. На уцелевших от зимней вырубки деревьях на аллейке скоро появилась нежная клейкая зелёная листва, а вслед за ней и пахнущий мёдом липовый цвет. И с полетевшим пухом со старого развесистого тополя во дворе пришло лето.
Худел настенный календарь, теряя друг за другом уходящие дни. Жизнь продолжалась – только не для старой и больной от безутешного горя по погибшему сыну Василисы Васильевны, двух его сестёр, с горечью переживавших смерть брата, и младшего Ивана, которого здорово подкосила пришедшая на Егора похоронка. Но надо было держаться ему, самому младшему, оставшемуся в свои неполные семнадцать лет единственным, последним мужиком в семье Миловановых.
Жизнь продолжалась, но Иван так и не смог смириться с потерей любимого брата. Сколько помню отца, ежегодно в День Победы он поминал за праздничным столом своего погибшего на войне брата Егора и не скрывал своих слёз – видно, это было для него самой больной и незаживающей раной до конца его жизни.


10 глава. Память

1.
Дождливым промозглым сентябрьским днём 2008 года работник старорусского военкомата майор Яковлев везёт меня на своём «жигулёнке» из Старой Руссы в деревню Хмели под Демянском. Часа полтора мы виляем и прыгаем по разбитой, словно после бомбёжки, асфальтовой дороге. Майор крутит-вертит баранкой из стороны в сторону и рассказывает мне, какие здесь когда-то были сильные кровопролитные бои с немцами.
А ещё он, не снижая скорости, успевает отвечать на звонки по мобильному телефону и по пути решает какие-то свои семейные проблемы. Решает деликатно, но твёрдо, не изменяя принятому им решению потратить на меня целых пол дня. По долгу службы занимаясь воинскими захоронениями своего района, Игорь Николаевич решил-таки свозить меня, приехавшего к ним издалека, на братскую могилу на другом краю Новгородской области. Видно, для него, ещё молодого, которому чуть больше тридцати лет, всё, что связано с минувшей войной, тоже свято.
Но вот кончается и этот несчастный разбитый асфальт, и наша машина с рёвом погружается в болотистый просёлок ещё недостроенной дороги. Когда же автомобиль не в силах одолеть это грязное болото на дороге, основательно забуксовав в глубоких топких колеях, я вылезаю наружу под дождь и толкаю его сзади руками, проклиная про себя одну из наших двух вековечных российских бед.
Но не это удручает нас с майором Яковлевым, а то, что все эти семьдесят с лишним километров пути до места назначения по обеим сторонам дороги то и дело встречаются братские могилы. А вдоль дороги, за стоящими по обе стороны деревьями лежат дремучие новгородские леса, и там тоже повсюду высятся могильные холмы. И за околицей очередной промелькнувшей деревеньки бросается в глаза скромный обелиск с высеченными на стоящих рядом плитах именами солдат, а ещё больше безымянных, захороненных в той братской могиле. Сколько же народа погибло здесь за годы минувшей войны! А сколько без вести пропало!
До сих пор каждое лето неутомимые поисковики-энтузиасты находят по лесам и полям Новгородчины незахороненные останки погибших воинов и с почестями предают их земле. Хорошо, если будут найдены и прочитаны едва сохранившиеся за эти годы, хрупкие солдатские именные медальоны, номера на наградах или нацарапанные на металлических вещах инициалы их хозяев. Тогда приедут поклониться праху погибших и найденных здесь героев до сих пор искавшие их родные потомки. Казалось бы, давно ушедшая в историю война только тогда и закончится, когда будет похоронен последний погибший на ней солдат.
После наших долгих мучений по бездорожью, наконец, показалась и деревня Хмели. Вместе с главой поселковой администрации мы проезжаем два десятка неказистых избёнок под мокрыми треугольными крышами и уже за деревней, на краю лесной опушки останавливаемся. Метрах в тридцати от обочины дороги, за оградой из покрашенных зелёной краской тонких железных прутьев стоит скромный, обставленный венками, небольшой стандартный обелиск со звездой и перед ним цветник с поблёкшими неживыми цветами. Слева от обелиска стоят двенадцать гранитных плит с выбитыми на них полустёршимися именами героев.
– Меньше половины из полутора тысяч наших солдат, погибших здесь зимой 1942 года, собранных по окрестностям деревни и захороненных в этой братской могиле, увековечены на этих плитах, – говорит нам главный администратор округи, ещё молодая женщина, в меру весьма ограниченных ресурсов, выделяемых государством, ухаживающая за здешним памятником, – Вот и едут к нам, на Новгородчину, люди со всех концов страны – ищут своих погибших предков. И, слава Богу и нашим поисковикам, находят.
И пока они, майор и женщина, остаются у дороги, перекурить и поговорить о своих насущных административных делах, я иду по сырой высокой траве к обелиску. Открыв калитку, захожу вовнутрь, кладу живые цветы к подножию обелиска, зажигаю и ставлю туда же трепещущий на ветру жёлтый огонёк лампадки и на несколько минут застываю на месте, прочитав до боли знакомое имя на плите: Милованов Егор Михайлович.
– Здравствуй, дядя Егор! Неведомый мне, ты дорог прежде всего тем, что благодаря тебе и таким, как ты, бойцам минувшей войны я живу сегодня. Живу за тебя, погибшего двадцатисемилетним, радуюсь тёплому солнцу и ясному небу за тебя, лежащего в этой болотистой новгородской земле, холодной и вечной мгле. Ты погиб, чтобы через десять лет по окончанию войны родился я и помнил о тебе, передав эту священную память по наследству…
На обратном пути, неподалёку от Хмелей, мы с майором Яковлевым заезжаем в деревню Цемена, где руками тех же местных поисковиков на братской могиле погибших в бою за эту деревню моряков поставлен найденный в реке Ловать морской якорь и памятный знак с самодельной надписью электросваркой на куске металла от самолёта ИЛ-2: «Братишкам из 154-й морской бригады», в составе которой воевал и погиб в феврале сорок второго года мой дядя Егор.
А ещё Игорь Николаевич предложил мне посмотреть немецкое военное кладбище в соседнем Корпове. Ну, что ж, перед смертью все равны. Вот только, оказалось, что перед нашей памятью на этом свете далеко не так. Выйдя из машины, мы с майором прошли сквозь заросли деревьев по обочине дороги на обширную поляну, обнесённую по всему её периметру внушительной оградой из декоративно сложенных камней. Через красивую беседку, напоминающую по форме немецкую кирху с католическим крестом на крыше, по выложенной плиткою дорожке мы вошли на территорию кладбища.
В центре его, также выложенном плиткой, высился чёрный высокий католический крест с лежащими у его подножия цветами и надгробная плита, на которой тоже лежали цветы. На плите из чёрного мрамора была выгравирована надпись на русском и немецком языках: «памяти солдат, лежащих на этом кладбище и памяти всех солдат, погибших во второй мировой войне». А вокруг, среди этого чистого, ухоженного, с аккуратно подстриженной зелёной травою, кладбища стояли невысокие гранитные плиты с мелко выбитыми на них именами захороненных здесь немецких солдат. И даже беглый взгляд говорил об их огромном числе.
Было строго и красиво, но как-то неуютно и тревожно на этом чужом месте вечного упокоения. И мы недолго пробыли на этом кладбище. Всё-таки нас ждал ещё нелёгкий обратный путь по болотному бездорожью, в результате которого я вернулся в Старую Руссу весь мокрый, грязный и усталый. Но вернулся довольный тем, что нашёл своего дядю Егора и незримо пообщался с ним. А ещё вернулся и озадаченный впечатлениями о посещении кладбищ – наших и одного немецкого.
– Почему у нас такая короткая память? – в тот же вечер я горько спрашивал сам себя, сидя за столом в номере гостиницы и поминая в одиночестве всех погибших на войне, – Почему мы так хорошо и красиво говорим, а когда доходит до дела, быстро забываем свои же слова? Почему у нас столько Иванов, не помнящих родства, живущих сиюминутными, меркантильными интересами? Почему мы так равнодушны к своей истории? Почему мы всякий раз переписываем её в угоду правящему режиму? Почему мы не понимаем, что без правдивого прошлого у нас не будет реального будущего? Почему?.. Почему?..

2.
Два года спустя, уже ясным, сухим и тёплым сентябрьским днём 2010-го, ещё раз побывав на братской могиле у деревни Хмели, посмотрев на новые плиты с выбитыми на них именами покоящихся здесь солдат и найдя среди них старшину Егора Милованова, я еду дальше на заказанной в Демянске машине в соседнюю деревеньку Охрино. Там, по словам уже знакомой мне главы местной администрации, живёт, наверное, последний старожил в округе Мария Егоровна Петрова, которая видела минувшую войну своими глазами, помнит её и может рассказать о том, что было здесь зимою 1942 года.
Спустившись за Хмелями в глубокий овраг, мы переехали по мостику речку Охринку и, поднявшись на высокий противоположный склон, вскоре были на месте. Посреди деревеньки всего из нескольких дворов стоял большой, но уже старый, покосившийся дом, покрашенный в голубую краску, как главный опознавательный знак для таких же приезжих, как я. Через калитку в воротах я вошёл во двор, и на пороге настежь открытой в сенцы двери меня встретили удивлённые глаза молодых хозяев дома. Узнав о цели моего приезда, они кликнули бабу Маню, и из тёмной глубины сеней появилась сама Мария Егоровна.
В свои почтенные восемьдесят лет она оказалась ещё довольно живой и крепкой старушкой, одетой в безрукавку из плащовки поверх пёстрого домашнего халата, в платке, повязанном на голове и тщательно обёрнутом вокруг шеи. Молодые люди куда-то деликатно удалились, а старушка, спросив, что мне нужно, прямо тут же в сенях начала рассказывать о событиях семидесятилетней давности. Но потом, спохватившись, прервала свой начатый рассказ и пригласила меня за собою в дом. Обосновались мы с нею на задней половине избы, на кухне, где справа от входной двери стояла русская печь, слева дверь вела в горницу, а в углу у окна стоял стол. Мария Егоровна села на лавку у стены, а я на табурет с противоположной стороны стола.
– Мария Егоровна, – спросил я её, – Что же было в феврале сорок второго года в соседних с вами Хмелях?
– Ой, не могу сказать, – отвечала она, – Не потому, что не помню, нет – мне всё-таки уже двенадцатый год шёл – а то, что были мы тогда под оккупацией, и немцы без нужды не позволяли нам шастать по деревням.
– Хороша, видать, была у них охрана.
– Да уж, укрепились немцы основательно. Вокруг нашей деревни поставили колючую проволоку, подходы к ней заминировали, соорудили вышки с часовыми, при вьезде и выезде из деревни стояли посты со шлагбаумом, а рядом – замаскированные ветками пушки. Из-за этого немцы постоянно гоняли кого-то из наших баб в ближайший лес за свежим лапником. Слышно было, как то и дело по дороге вдоль деревни носились мотоциклисты, подъезжали и уезжали машины. Да и как им было к нам не ездить, если в нашей избе был у них штаб.
– Штаб?!
– Да, в нашем доме жил важный немецкий офицер. Дом тогда у нас был поновей и попрямей. И вот с самого прихода немцев осенью сорок первого года тот офицер поселился со своим денщиком в нашей большой и светлой горнице, а мы с матерью ушли жить в чулан. От нас же требовалось топить немцам печь, убирать за ними да помогать им готовить.
– Досталось вам от них?
– Не то слово: это не люди, а нелюди. За нашим садом, вон за тем забором, – Мария Егоровна показала мне в окно, – немцы огородили двойной колючей проволокой лужайку. И вот между этим проволочным забором ходил часовой и никого к нему не подпускал.
– А что там было?
– Концлагерь.
– Концлагерь?!
– Да, для наших военнопленных – где-то человек триста их там было.
– А мне в Демянске говорили, что на территории района не было концлагерей, а были только пересыльные лагеря. Там отбирали наиболее сильных и крепких военнопленных и высылали их в Германию на каторжные работы, а остальные уже умирали здесь.
– Может, и пересыльные, а только страшно было на это всё смотреть.
– Часовых боялись?
– Нет, больно жалко было наших пленных солдат. Совсем молоденькие ребята были, голодные, холодные, раненые и больные, измождённые от работы на немцев. У них же там, за колючей проволокой, не было никакого жилья: ни бараков, ни землянок. Так и замерзали они в своих потрёпанных шинелишках под открытым небом: осенью на сырой земле, а зимою прямо на снегу. Только успевали по утрам умерших за ночь выносить оттуда и где-то хоронить.
Днём военнопленные под охраной немцев валили окрестный лес, стелили гать по болотистым дорогам для тяжёлой немецкой техники, строили немцам оборонительные укрепления, а на ночь фашисты загоняли их в этот лагерь. И кормить их не кормили, пока кто-нибудь из наших сердобольных баб или девчонок посмелее проберётся к ним да что-нибудь передаст. Мы с матерью тоже пробовали подкормить их капустными листьями с нашего огорода, а часовой увидел, наставил на нас автомат да как закричит:
– Хальт! Цурюк! Шнеллер! Матка пуф-пуф!
И давай стрелять в воздух. Мы повернулись да бежать, а потом всю ночь не спали.
– От страха?
– Нет, от жалости к тем пленным солдатикам.
– А разве наши не пытались освободить тех военнопленных?
– Пытались, – тяжело вздохнула Мария Егоровна, – когда немцам «демянский котёл» устраивали. Да разве к нам с большими силами пробьёшься? С трёх сторон леса да болота непроходимые, а единственная дорога на севере у немцев была. Вот на север от нас и были бои с немцами. А у нас на поле за деревней с наших самолётов сбрасывали воздушный десант. Вот из этого окна мы с матерью тогда и видели их.
Только немцы построили на краю леса вышку, отслеживали с неё самолёты и уже в воздухе прямо с земли расстреливали наших десантников. Кто из них оставался живым, уходил в леса, а кто не успевал, оказывался в концлагере. Раненых фашисты добивали прямо на поле, а хоронить убитых никому не позволяли. Так они и пролежали на поле до прихода наших в начале сорок третьего. Вот тогда мы собрали на том поле их останки, уже обглоданные лесными зверями, и останки тех, кого нашли в концлагере и по окрестностям, и всех их захоронили за деревней.
– У вас тут своя братская могила?
– Нет, уже после войны могилу вскрыли, а все останки перенесли в деревню Цемена.
– Значит, много по лесам наших солдат ходило?
– Много ходило, – снова вздохнула Мария Егоровна, – И в деревню нашу заходили. Да только по большей части обманным путём.
– Как это?
– Нашлись предатели из местных мужиков, работавшие полицаями на немцев: они встречали в лесу наших солдат, истрёпанных, голодных, приводили их покормить в деревню и сдавали фашистам. Вот и пополнялся концлагерь новыми пленными, а полицаи получали за это от немцев награды.
– Но, когда наши пришли, всех этих гадов к стенке поставили?
– Кого сразу поставили, а с теми, кто убежал или спрятался, а потом вернулся, ещё после войны разбирались. Ох, и сволочные люди были! Ох, и нелюди! Один из них сдал немцам двух наших девушек, совсем девчонок.
– Как же это было?

3.
– А было это зимой сорок второго года. Приводит как-то раз к нам в избу немец под конвоем двух девушек в ватниках и говорит, что передал их ему один местный полицай. Мол, увидел, как они вышли из леса, как переходили дорогу и показались ему больно подозрительными, он их задержал и привёл в деревню. Стали спрашивать девушек: кто они такие и куда шли, а те молчат. Велели девушкам раздеться, чтобы обыскать их. Они ватники сняли, а под ними армейские гимнастёрки и юбки. Ну, и всё стало ясно. Вызвали конвоиров и девушек куда-то увели. А потом уже живший у нас офицер сам их три дня допрашивал. Приводили по утрам этих двух девушек и поодиночке заводили к нему в горницу. Как их звали, я не знаю. Только помню, как одна из них обращалась к своей подруге:
– Зоя, ну, что ты всё молчишь?
– А ты хочешь всё им рассказать? – отвечала та.
– А вдруг тогда они нас отпустят?
– Нет, – качала головою Зоя, – Что говори, что ни говори, а всё одно расстреляют.
Три дня их водили к нам в дом на допрос к офицеру. Три дня их, бедных, мучили! А на исходе третьего дня вышел вслед за девушками из горницы офицер и через переводчика велел нашей матери затопить печь и согреть для пленных девушек воды. Культурный был немецкий офицер. Мать всё так и сделала: растопила печь, согрела девушкам воды, помогла им за печкою помыться и постираться. На ночь их увели, а наутро привели снова. Офицер вызвал того немца, который первый раз привёл их к нам в дом, и что-то приказал ему. Тот ответил: «Яволь!» и повёл девушек на улицу. А мы с матерью тайком пошли за ними.
Сначала крались, прячась за плетнём в нашем огороде, потом за деревней – в кустах и деревьях начинавшегося леса. Девушки шли впереди, а немец с наставленным на них оружием шёл за ними и только покрикивал да дулом автомата подталкивал их сзади в нужном ему направлении. И мы поняли, что он ведёт девушек к реке. Видеть мы их не видели за деревьями, а только слышали скрип морозного снега и хруст сухих веток под ногами да отрывистые команды фашиста. А потом всё ненадолго затихло, и в этой мёртвой тишине, как будто громом, полоснула прямо по сердцу автоматная очередь: та-та-та.
И снова всё стихло. Мы с матерью притаились за деревьями и не шевелились, чтобы – не дай Бог! – обнаружить себя. Прижав меня к себе, мать, наверное, слышала, как громко колотилось от страха моё сердце в груди, и только молча гладила меня. И долго мы так сидели с ней, не двигаясь, в кустах, пока не услышали поблизости тяжёлые шаги немца, возвращавшегося мимо нас в деревню. Когда утихли вдалеке его шаги, мы вылезли из кустов на тропу и спустились по ней к реке.
Там, на берегу, на занесённой снегом лужайке с одной стороны виднелись большие следы от кованных немецких сапог, а у самой замёрзшей воды – следы от маленьких валенок девушек, красные пятнышки крови и примятый снег от упавших на него двух тел. Мы облазили все прибрежные кусты и разворошили все большие сугробы, но никого не нашли. Скорее всего, немец спустил под лёд в речку тела расстрелянных им девушек. И, может быть, их вынесет вниз по течению реки к какой-нибудь деревне, если не зацепит по пути за коряги на потеху речным ракам. И к нашей деревне тоже прибивало погибших солдат даже уже после нашего освобождения.
Мария Егоровна замолчала, словно переводя дух от своих нелёгких воспоминаний.
– Да, полютовали немцы здесь у вас за полтора года оккупации, – сказал я.
– Ничего, – отвечала старушка, – Зато наши устроили им праздник на Новый Год!
– Опять выбросили десант за деревней? – предположил я.
– Нет, – покачала головой Мария Егоровна, – В новогоднюю ночь с 31-го декабря сорок второго на 1-е января сорок третьего, когда немцы уже сели по домам за столы пировать, налетели наши самолёты и давай бомбить деревню. Видно, накануне кто-то хорошо у нас разведал, что и где у немцев находится, и передал эти сведения нашему командованию. Вот и разбомбили немцев так, что офицер в нашем доме и его штаб еле ноги унесли.
– А вам досталось?
– Досталось и не один раз: сначала в руку ранило, – Мария Егоровна бесхитростно засучила правый рукав халата и показала мне шрам чуть повыше локтя, – а потом и в голову осколком ранило, видите.
И я обратил внимание на ещё один шрам у неё справа над верхнею губой.
– Я уж без сознания была, когда наутро мать запрягла лошадь и повезла меня на санях за помощью. Не знаю где, в какой деревне и у какого фельдшера она её нашла, а то, может, и вообще за линией фронта, в каком-нибудь нашем медсанбате. Но я осталась жива и  долго там пролежала. Привезла меня мать домой уже перед самой весной сорок третьего, когда немцев вышибли изо всех окрестных деревень.

4.
– Мария Егоровна, – я с сожалением посмотрел на часы и подумал о том, что на улице меня давно заждался мой водитель, – Спасибо вам большое за ваши воспоминания.
– Так ведь я же ничего вам про Хмели не рассказала, а всё про наше Охрино.
– И за то дай Бог вам здоровья! – сказал я, вставая изо стола.
– Да, лучшего мне ничего и не надо, – согласилась старушка и тоже встала, чтобы проводить меня.
Мы вышли с ней из избы, простились ещё раз в сенях, и я через двор в открытую калитку буквально выскочил из ворот на улицу. Перед выкрашенным голубой краской домом всё так же стоял «жигулёнок», а в нём, откинувшись назад и вытянув ноги, мирно дремал мой водитель. Видно, он мог так спать спокойно хоть до самого вечера, только плати соответствующе. Увидав меня, он встрепенулся и, выпрямившись, сел за руль. Я на всякий случай извинился перед ним за своё долгое отсутствие. Таксист в ответ пожал плечами, завёл движок и тронул машину с места.
Мы поехали, всё быстрей и быстрей. Ушла назад деревенька Охрино с последним старожилом по округе, пережившей минувшую войну Марией Егоровной Петровой. Остался позади мостик через речку Охринку, в проруби которой нашли своё последнее упокоение две неведомые девушки из сорок второго. Потом слева в окне промелькнул скромный воинский обелиск на братской могиле у деревни Хмели, где навеки остался со своими погибшими в бою за эту деревню соратниками мой дядя Егор Милованов.
Я ехал и думал, что же мне дала эта поездка в соседнее с Хмелями Охрино, где я не узнал ничего нового о том, что же было 19 февраля 1942 года у деревни Хмели, остановившись на своих предположениях. И всё-таки я не жалел ни о чём. Главное, что не канет в Лету всё то, что рассказала мне старая Мария Егоровна. И то, что пережил, вынес за годы войны наш народ, мы обязаны помнить сами и передать по наследству своим потомкам.


11 глава. Роковой сорок второй

1.
После декабрьской победы под Москвой, казалось, настало время для решающего удара по врагу. И новый 1942 год начался наступлением сразу девяти советских фронтов. Однако почти повсюду оно обернулось тяжёлыми поражениями: под Ленинградом и в Крыму, а под Харьковом советские войска потерпели одно из крупнейших поражений, где немцами была окружена 200-тысячная советская группировка.
После потери такой массы войск заткнуть брешь на южном участке фронта было практически нечем. Ждали нового летнего наступления на Москву, а Гитлер приказал наступать на юге. И началось движение германской армии на восток на южном направлении. Перейдя с боями Дон, немцы заняли Ростов и вышли к Кавказу, где в Баку и в Грозном добывали нефть. Свой следующий удар они собирались нанести по Сталинграду.
17 июля 1942 года, когда в излучине Дона передовые отряды двух наших армий вступили в бой с гитлеровцами, началось Сталинградское сражение – самое крупное сражение второй мировой войны. С обеих сторон в нём предстояло погибнуть более двух миллионов человек. Основную тяжесть вражеского удара приняли на себя 62-я и 64-я армии, которыми командовали генералы В. И. Чуйков и М. С. Шумилов. В помощь оборонявшейся 62-й армии были переброшены несколько стрелковых дивизий, среди которых была и 126-я дивизия, где в 366-м полку воевал зенитчиком красноармеец Сергей Моисеев.
 «Здравствуйте, мои дорогие Паша, Николка, Толик, Витюшка и Раечка! – читала Прасковья в полученном ею ещё в июне месяце коротком письме от мужа, – Пишу вам на ящике из-под патронов, сидя на полу, застеленном охапками душистого сена, прислонясь к дощатой стене теплушки. Монотонно стучат на стыках рельс вагонные колёса нашего эшелона, что идёт по необъятным просторам матушки-России, за которую мы и воюем с ненавистным врагом.
Мы – это моя родная 8-я рота, это мои однополчане, земляки-ополченцы из Люблино, мои друзья: Миша Кочетков с Московской улицы, Петя Новиков с Шоссейной, Ваня Макаров с Красноармейской и все остальные бойцы нашего отделения. Вот они, рядом со мною, на полу или на нарах в нашей теплушке, коротают время по своим делам: чистят оружие, пишут письма, негромко переговариваются между собой, смолят солдатскую махру да смотрят на мир из приотворенной двери в вагонном проёме.
А там, по обеим сторонам железной дороги, до самого горизонта тянется ровная, выжженная горячим летним солнцем, пепельно-жёлтая степь. Но, видно, ещё жарче будет на новом месте, куда нас сейчас перегоняют. На первой же ближайшей станции одни из нас побегут с чайниками на вокзал за кипятком, а то и просто за водой, другие обменяют что-нибудь из воинского барахла на съестное у населения местного хутора. А я отправлю вам полевою почтой это письмо, понимая, что до следующего солдатского треугольника ещё надо будет дожить.
А потому не обижайтесь, родные мои, если долго не будет от меня вестей. Значит, ещё воюю, не щадя живота своего, чтобы освободить нашу поруганную землю от разных смрадных гадов, чтобы отомстить им за нашего Егора и за тысячи таких же, как и он, погибших на войне. Обнимаю и целую тебя, Паша, и всю нашу малышню. Будьте здоровы и ждите меня с Победой. Ваш Сергей Моисеев. 07. 06. 1942 года».
Прав оказался Сергей: вестей от него больше не было. Хотя в краткие минуты затишья в завязавшихся летних боях наших войск с фашистами в донских степях он написал ещё пару коротеньких писем домой, но из-за невозможности отправить по адресу, так и носил их сложенными в нагрудных карманах своей, выцветшей на жарком  степном солнце, пыльной гимнастёрки.
21 июля, когда 126-я дивизия в составе 62-й армии занимала оборону на правом берегу Дона, Сергей услыхал, что их соседями будут моряки из 66-й и 154-й морских стрелковых бригад, и с горечью поймал себя на мысли:
– Эх, был бы жив Егор, вот бы где мы с ним встретились и дали бы немцам жару!
Несколько дней спустя судьба и впрямь свела его с морскими пехотинцами. Сергей со своим зенитным расчётом держал оборону у переправы через Дон, на левый берег которого, к Сталинграду, отступали наши войска и беженцы из ближайших хуторов. Ежедневно, с утра до ночи, в клубах поднятой степной серой пыли ревели моторами и нервно сигналили машины, норовя проскочить переправу без очереди.
Стучали и скрипели колёса без меры нагруженных повозок. Жалобно ржали надрывавшиеся от тяжёлой поклажи тощие лошадёнки. Хрипло матерились командиры подразделений, пытавшиеся навести на переправе хоть какой-то порядок. А по пыльной разбитой дороге к реке бесконечной вереницей шли солдаты, усталые и угрюмые, в тёмных просоленных от пота на спинах гимнастёрках, а то и без неё, перевязанные грязными от пыли бинтами.
В один из душных июльских дней, когда на раскалённое солнце вдруг наползла редкая тучка, и заморосил мелкий тёплый дождик, выдалось короткое затишье между налётами немецкой авиации на переправу. Будучи поблизости от неё, Сергей обратил внимание на ряды бойцов в полосатых тельняшках, видневшихся из-под серых, запылённых, бывших когда-то белыми, матросских гимнастёрок, и в бескозырках с колыхавшимися на слабом речном ветру чёрными ленточками. Сознавая, что всё равно с того света не возвращаются и глупо искать среди проходящих мимо него моряков погибшего полгода назад Егора Милованова, он всё равно не сводил с них глаз.
– Кого высматриваете, товарищ боец? – обратился к нему шедший в стороне от колонны капитан в морском кителе с седыми висками из-под прибитой каплями дождя пыльной фуражки.
– Родственник у меня в вашей части служил, товарищ капитан, – отдавая честь, ответил ему Сергей.
– Почему «служил»? Как зовут? – козырнув в ответ, остановился офицер.
– Главный старшина Егор Милованов из подмосковного Люблино.
– Милованов? – переспросил капитан, на секунду задумался, что-то припоминая, и ответил, – Был у нас такой моряк. Погиб смертью храбрых в бою под городом Демянском.
С этими словами он снял фуражку и поник головою с мокрыми от пота седыми волосами. Вслед за ним и Сергей сдёрнул с головы пилотку.
– Хороший был парень Егор, сильный, смелый, умелый боец, – сказал капитан, надевая фуражку, – Много у нас тогда погибло хороших парней, наших братишек. Но ничего, мы ещё за них немцам отомстим, – и, заметив знаки зенитной артиллерии на петлицах у Сергея, добавил, – Вы нас только с воздуха прикройте, а мы своё дело сделаем.
– Есть, товарищ капитан! – приложив руку к виску, отвечал Сергей, – Разрешите идти?
– Идите! – козырнул на прощание седовласый офицер-моряк и пошёл догонять ушедших вперёд своих бойцов.
Кинув последний взгляд на моряков, Сергей тоже побежал к своему зенитному расчёту. Не было времени для лишних горьких воспоминаний, вернее, его не давали то и дело налетавшие вражеские самолёты, бомбившие переправу. А из-за недостатка времени для организации обороны позиции 62-й армии были размещены прямо в голой безжизненной степи, открыты для наблюдения и просмотра противнику с земли и с воздуха.
И потому разведывательные полёты гнусавого немецкого «фоккера» или по-нашему «рамы» скоро сменялись налётами пикирующих бомбардировщиков. Отбомбившись, они улетали, а на смену им шла другая партия вражеской авиации. Бомбили соседние Калач-на-Дону и Котельниково, а после бомбёжки наши войска держали оборону от немецких танков, рвавшихся с севера и с юга в одном направлении – на Сталинград.

2.
После трёх дней упорных с переменным успехом боёв немцы прорвали нашу оборону на правом берегу Дона, и во избежание окружения 27 июля части Красной Армии отошли за Дон, к Сталинграду. Обеспечив переправу наших войск, вслед за ними переправились на левый берег Дона и зенитчики. Там полковая зенитная артиллерия на конной тяге занимала новые рубежи обороны, вгрызаясь в сухую каменистую степную землю. Лошади выбивались из сил, и люди с чёрными от пороховой копоти, пыли и пота лицами надрывались тоже. Но надо было выстоять.
28 июля 1942 года И. Сталин подписал знаменитый приказ № 227 наркома обороны, известный под названием «Ни шагу назад!». Призывая в приказе до последней капли крови защищать каждый клочок советской земли, отстаивая его до последней возможности, далее перечислялись беспощадные меры, которые должны были остановить отступление наших войск. В их числе упоминались военные трибуналы, штрафные роты и батальоны, а в тылу «неустойчивых дивизий» – заградительные отряды, обязанные «в случае паники и отхода частей расстреливать на месте трусов и паникёров».
Вооружением по последнему слову техники и боеприпасами без ограничений эти заградотряды обеспечивались в первую очередь даже в ущерб передовым частям. А, главное, они наделялись неограниченными полномочиями решать прямо на месте свой скорый суд без суда и следствия. Суровые полковые и батальонные комиссары зачитывали приказ № 227 по частям, и бойцы расписывались в ознакомлении с данным документом.
За прошедшие три недели наступившего августа, каждый раз давая ожесточённый бой противнику на новых оборонительных рубежах, наши войска снова были вынуждены отступать. А, если не было приказа к отступлению, пускались на военную хитрость. Зная, что немцы не любят воевать по ночам, однажды комполка зенитчиков с наступлением темноты вместо ожидаемого отхода со своих позиций на новый рубеж обороны объявил о ночной атаке на немцев по всей линии фронта полка. Правда, тут же пояснил собранным у него в штабе и немало удивлённым командирам батальонов и рот о нашей ложной атаке.
Предупредили своих соседей слева и справа, и вместо отбоя стали готовиться к «ночной атаке». Ровно в полночь в небо со свистом взлетела красная ракета. И ночная тишина со стороны наших окопов огласилась громовым раскатом криков красноармейцев «Ура!», немногочисленными очередями и одиночными выстрелами. И немцы поверили. Не на шутку встревоженные контратакой и возможным прорывом русских войск они поспешно начали оставлять занятые ими накануне с боем наши предыдущие позиции и отходили назад.
– Ура-а, Петруха-а! – потрясая оружием, во всю глотку кричал Сергей Моисеев, стоя в окопе рядом со своим земляком Петром Новиковым с Шоссейной улицы.
– Ура-а, Серёга-а! – до хрипоты орал вместе с ним и Пётр, озорно подмигивая другу красными от постоянного недосыпа глазами.
И впервые за последние дни кромешных боёв смертельно усталые лица бойцов, худые и чёрные от копоти и пыли, кривились довольными улыбками.
 Так без единой потери полк вернул свои утраченные было позиции на подступах к городу. Но всё это были лишь отдельные локальные победы. Всем стало ясно и ещё более тревожно от того, что немцы, имея многократное превосходство в танках и авиации, не считаясь с потерями, рвутся к Волге, к Сталинграду. Его захват позволил бы немцам перерезать Волжскую транспортную артерию, по которой в центр страны доставлялись хлеб и нефть.
23 августа гитлеровцам удалось прорвать позиции 62-й армии, оборонявшей город. В тот же день они бросили на Сталинград армаду бомбардировщиков. Небо почернело от летящих над городом вражеских самолётов. Более полутора тысяч вылетов совершили немецкие бомбардировщики, не считаясь с потерями своих самолётов. Бомбили Сталинград с утра до вечера и преимущественно «зажигалками». Под рёв проносящихся фашистских стервятников стоял сплошной грохот от взрывов и обрушений зданий, гул и треск от занявшихся пожаров.
Было что-то адовое. Целый город горел и рушился. За один день бомбардировки погибло около сорока тысяч мирных жителей, не успевших до этого эвакуироваться в тыл. Было разрушено более половины жилых домов. Горели наполненные до краёв нефтехранилища, и чёрный дым поднимался в небо. Горящая нефть стекала в Волгу. Горела вода, и с нею горела волжская флотилия речных судов. Дым от пожаров и взрывов охватил весь город. За кирпичной пылью от разрушенных строений и дыма от горящей нефти еле пробивалось солнце. От смрада, гари и пыли нечем было дышать.
Вот когда по-настоящему жарким выдался день артиллеристам-зенитчикам. Всё небо, чёрное от дыма бушевавших пожаров над городом, разбавлялось белыми и серыми облачками зенитных разрывов. Поймав в перекрестье прицела очередной летящий самолёт противника, горизонтальный наводчик Сергей Моисеев крутил-вертел за ним своё 37-миллиметровое автоматическое зенитное орудие. И всякий раз ему приходилось подгонять своего напарника – второго вертикального наводчика, чтобы уж наверняка короткими очередями, снаряд за снарядом посылать по фашистским стервятникам. Да ранен был уже Пётр Новиков и с наспех перевязанным плечом едва поспевал за своим земляком.
От шума и грохота не было слышно команд, и глотки командиров орудий уже давно были  сорваны. От смрада фугасок першило в горле, едким дымом ело глаза, а надо было следить, не отрываясь, в панораме за движущимися воздушными целями. От падающих на зенитную батарею авиабомб бойцы не прятались по земляным щелям, а продолжали вести огонь по ревущим, мельтешащим в чёрном небе вражеским самолётам. Взрывами упавших бомб разворотило соседние зенитные орудия, убив и раскидав в разные стороны бойцов их расчётов.
И пока ещё держалась зенитка, из которой стрелял Сергей. Но были убиты командир орудия сержант Макеев и подносчик снарядов рядовой Янбаев. От потери крови потерял сознание раненый Петруха Новиков, беспомощно повиснув на своей вертикальной баранке. Да и сам Сергей, в очередной раз вытирая рукою струившийся пот с лица, увидел на ней кровь. В горячке боя он не ощущал ни боли ранения в голову, ни страха от пикирования всё новых и новых немецких самолётов, только наваливалась какая-то странная тоскливая усталость, словно предчувствие неизбежного конца.
И тут перед его глазами встал, как живой, Егор – незабвенный братишка-моряк, как будто говоря ему:
– Полундра, Серёга, держись! Я рядом с тобою! Нас так просто не возьмёшь!
И как-то легче стало на душе, прибавилось сил и решимости.
– «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг, пощады никто не желает!» – во весь голос запел Сергей, поливая зенитным огнём проносившихся в небе фашистских стервятников. И только взрыв очередной упавшей сверху авиабомбы оборвал его недопетую песню. 
За день 23 августа было совершено около двух тысяч вражеских бомбардировочных вылетов. Огромный город, протянувшийся на шестьдесят пять километров по излучине Волги, был в дыму и пламени, а небо было всё в зенитных разрывах. В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии в тот день было сбито 120 самолётов противника. Бомбардировка не прекращалась до темноты. Да и тьма была озарена многочисленными пожарами в городе. День был тёмным, как ночь, и ночь была светла, как день.
На следующий день, 24 августа, в Сталинград ворвались германские танки. 25 августа в городе было введено осадное положение. Город было решено удержать любой ценой. До самого начала уличных боёв гражданское население, в основном женщины и дети, рыли окопы и строили оборонительные сооружения. Оставшиеся мужчины, которых ранее не призвали в армию – рабочие сталинградских заводов, пожарные, милиционеры – вошли в состав народного ополчения и почти поголовно погибли в мясорубке первых дней обороны города.

3.
А в это время далеко в тылу, в подмосковном Люблино, в старом дачном домике с мезонином на липовой аллейке жили близкие люди солдата и считали каждый день в тревожном и напрасном ожидании писем из междуречья Волги и Дона. Сгорел июль под знойными лучами солнца, и падающие тёмными августовскими ночами звёзды подвели черту под ушедшим грозовым летом. Шуршащим под ногами червонным золотом листвы по окрестным люблинским садам заполыхал сентябрь. А в «бабье лето» радовало глаз и душу лазурное небо, прозрачные дали и нисходящий на землю тихий тёплый свет.
В природе было умиротворение гармонией красоты, а у людей шла страшная, оглушающая война в красных и чёрных тонах. Но пришла пора, и зарядили осенние дожди, серые, промозглые, тоскливые. Потом выпал первый снег, белый, как саван, а там уже и зимние морозы не заставили себя долго ждать. Время шло, а Прасковья не находила себе места. Передаваемые по радио сводки от Совинформбюро из района Сталинградского сражения были всё тревожнее, а от Сергея с самого июня больше не было писем.
Она смотрела на его фотографию, как на икону в рамке на столе, и всё твердила: «Отзовись!». Она наизусть выучила его последнее, написанное с дороги, письмо, впоследствие действительно оказавшееся последним. Лишь к концу года от командования части ей пришло извещение. В нём говорилось, что, находясь на передовой, в августе 1942 года в одном из боёв под Сталинградом без вести пропал красноармеец зенитчик Сергей Моисеев.
Как оказалось, в то время в Люблино пришло ещё несколько таких же похоронок и извещений о без вести пропавших в августовских боях за Сталинград зенитчиков и стрелков из этого подмосковного города. Видно, насмерть стояли наши зенитные батареи и стрелковые полки во время массового налёта 23 августа на Сталинград авиации противника и последовавшей затем танковой атаки врага. Видно, сбили наши зенитчики не один десяток вражеских самолётов и, едва переведя дух, уже били прямой наводкой бронебойными снарядами по немецким танкам и шрапнелью по наступающей пехоте.
Так со дня получения злосчастного извещения померк белый свет в глазах у Прасковьи. Не один раз перечитала она полученное извещение, надеясь отыскать в его нескольких сухих строках хоть какую-нибудь заковыку, зацепку, дающую надежду на живого мужа. Умом она понимала, что произошло непоправимое, а душа её не принимала это известие и прочь гнала от себя мысль, что больше нет Сергея.
– Самое худшее, – сочувствуя сестре, делился с ней своими размышлениями Иван, – что, если при бомбёжке с воздуха прямым попаданием авиабомбы или в танковой атаке мощным снарядом разнесло весь их зенитный расчёт, и на его месте осталась одна глубокая воронка с немногочисленными останками бойцов на её дне. Наши отступили, а с немцев спросу нет. Вот так и пропали без вести зенитчики: они же, единственные, во время налёта вражеской авиации не прячутся в бомбоубежище.
– А, если нет, – утирая слёзы, отвечала Прасковья, – Ведь «без вести пропал» – ещё не погиб: никто же не видел Сергея мёртвым. Может, будучи раненым, он попал в плен и оказался в немецком концлагере или контуженый в бою, без памяти, без документов, был подобран санитарами и до сих пор находится на излечении в одном из тыловых госпиталей за Волгой. Значит, надо ждать.
– Если бы пришло не извещение, а похоронка на Сергея, – вздыхала про себя старая Василиса Васильевна, – то получала бы моя Панька пенсию за потерю кормильца. Как никак, а четверых мальцов поднимать надо. А то ведь «без вести пропал» – это ж вроде, как живой, только неизвестно где он и сколько его ждать. А человека нет, и пенсии нет – как хочешь, так и живи! Охо-хо-хо!..
– Ну, что ж: если есть хоть малейший шанс, – думала бессонными ночами на мокрой от слёз подушке Прасковья, – то надо надеяться на чудо и ждать. Тяжело?! Да! А разве Сергею на фронте было легче?! Недаром же по радио часто читают стихи о том, «как среди огня ожиданием своим ты спасла меня».
И она ждала его: своего мужа, свою первую любовь, половинку её души, отца четверых её детей. Как ни парадоксально, а с ними ей было легче пережить то пришедшее страшное известие: утешая детей, одной поднимая четверых, она держалась сама. И так год за годом ждала Прасковья, всю войну и после войны ждала, получив из военкомата подтверждение о без вести пропавшем в августе 1942 года муже. Всю жизнь ждала она своего Сергея, пока, наконец, однажды он сам не дождался её – в ином, лучшем мире.

4.
Бои в Сталинграде продолжались более двух месяцев. Ещё в августе провалился гитлеровский план с ходу овладеть городом. На штурм его Гитлер бросил свои отборные части: воздушный флот и две лучшие ударные армии. Но после безуспешных сентябрьских и октябрьских боёв стало очевидным, что все преимущества гитлеровской военной машины утрачены. В разрушенном и сожжённом Сталинграде немецкая армия потеряла свою мобильность и маневренность: в городе потеряли свою ударную силу танковые соединения, в городе терялась эффективность действий авиации, несмотря на её поначалу безраздельное господство в воздухе.
К началу ноября немцы захватили почти весь город, ежедневными бомбардировками с воздуха обращённый в сплошные развалины. Захватив Мамаев курган, фашисты вышли к Волге. В то же время Советское Верховное Главнокомандование сумело скрытно сосредоточить значительные силы для решающих ударов в районе Сталинграда, а у Гитлера резервы были исчерпаны. Настало время для контрнаступления. Утром 19 ноября по врагу был открыт огонь из 3500 орудий и миномётов. Впервые в ходе войны наши войска наносили удар такой мощности.
После проведённой артподготовки Красная Армия силами Юго-Западного и Донского фронтов начала наступление по самым уязвимым местам противника. Войска союзников Германии – Румынии, Венгрии и Италии, находившиеся на флангах немецкого «клина», были опрокинуты. 23 ноября советские «клещи» замкнулись. Совершилось крупнейшее в истории великих войн окружение неприятельской армии: в «мешке» оказались 6-я и часть 4-й танковой немецких армий в составе 22 дивизий и 160 отдельных частей общей численностью 330 тысяч солдат и офицеров, что равнялось более, чем фронтовому объединению.
Немцы отчаянно пытались разомкнуть кольцо советского окружения 6-й армии Паулюса силами шедшей ей на помощь группировки фельдмаршала Манштейна. С 15 по 21 декабря развернулись ожесточённые и кропролитные бои в районе Котельниково. Фашисты бросили в атаку все свои силы, превосходя по численности наши войска почти впятеро, и поначалу потеснили красноармейцев. Но на рассвете 24 декабря с подходом подкрепления дивизий генерала Р. Я. Малиновского Советская гвардия нанесла мощный удар по врагу. К утру 30 декабря с группой Манштейна было покончено.
 9 января командованию 6-й армии был предъявлен ультиматум, но оно его отклонило. И Красная Армия приступила к ликвидации окружённой группировки врага. Чтобы потери наших войск были минимальны, советское командование дало наступающим большое количество артиллерии и самолётов. Численность же войск с обеих сторон была примерно одинакова. Почти час тысячи орудий разрушали укрепления фашистов. По вражеским позициям нанесла бомбовый удар наша авиация. Успешно развивались последовавшие затем атаки пехоты и танков. За две недели нашего наступления немцы потеряли свыше ста тысяч убитыми, ранеными и пленными. Жестокие морозы и начавшийся в фашистских войсках голод довершили их разгром.
Противник ещё продолжал оказывать сопротивление, но с каждым днём всё больше вражеских солдат и офицеров сдавалось в плен. Бывали случаи, когда несколько советских воинов захватывали в плен сотни гитлеровцев. 31 января 1943 года сдался в плен командующий 6-й армией генерал-фельдмаршал Паулюс со своим штабом. Узнав о его капитуляции, начали массово сдаваться в плен немецкие войска: сначала южной части кольца, а после артподготовки, бомбардировки с воздуха и последовавшей затем атаки Красной Армии – северной части. Так бесконечными вереницами пленных – 91  тысяча немецких солдат и офицеров – и закончилась грандиозная Сталинградская битва.
Гитлер, обещавший ещё в ноябре 1942 года освободить окружённые войска, был вынужден официально заявить о катастрофе и объявить трёхдневный траур. Длившиеся 220 дней и ночей бои за Сталинград обошлись немецкому командованию в полтора миллиона человек убитыми, ранеными, без вести пропавшими и пленными. Красная Армия потеряла в боях более двух миллионов человек. Победа на Волге сыграла важнейшую роль в коренном переломе Великой Отечественной и всей второй мировой войны, в результате которого вооружённые силы Красной Армии перешли от обороны к стратегическому наступлению.

5.
Через месяц после окончания Сталинградского сражения залечивший раны и отдохнувший, пополнивший свои ряды и получивший новое оружие и боеприпасы 366-й стрелковый полк погрузился на станции в эшелон, чтобы следовать на запад – догонять далеко ушедший фронт, и только ждал сигнала к отправлению.
– Ну, что, Мишка, – обратился к своему сослуживцу красноармеец в одной из теплушек, – помянем на прощание наших погибших земляков-люблинцев?
– Так ведь уже всю наркомовскую за победу выпили, – с сожалением вздохнул Михаил, кинув взгляд на пустую посудинку в тёмном углу вагона на полу.
– А это что?! – Иван достал из-за пазухи шинели плоскую фляжку, открутил крышку и поднёс горлышко фляжки к носу приятеля.
– Откуда такое богатство в суровых условиях войны, Иван? – уловив запах чистого спирта, удивился Михаил.
– Да вот даром время в медсанбате не терял и разжился там у знакомого санитара, – отвечал Иван Макаров, буквально накануне вернувшийся после кратковременного излечения в свою воинскую часть.
– Ну, что ж, давай помянем, – охотно поддержал друга Михаил Кочетков, доставая в ответ из своего сидора кусок колбасы и булку хлеба, – Мы уезжаем, а им тут навсегда оставаться.
– Эх, ребята, ребята, Серёга да Петруха, пусть здешняя земля вам будет пухом! – громко вздохнув, почти стихами сказал Иван.
Сделав пару больших глотков из фляжки, он запил водою из солдатского котелка, шумно выдохнул и передал её приятелю.
– Царство вам небесное, ребята! – поднял кверху взгляд Михаил и с горечью добавил, – Правда, каким вам пухом может быть земля, огнём опалённая и кровью политая?!
И, глотнув из фляжки спирт, он помянул погибших друзей-земляков. Поминали их бойцы, а сами не ведали, что уже через полгода, в сентябре 1943-го, будет убит в бою один из них – стрелок Михаил Кочетков, а в январе сорок четвёртого и другой – артиллерист Иван Макаров.
А пока ещё живые и здоровые, занюхав выпитый спирт разломанной пополам хлебной краюхой, друзья молча сжевали с нею колбасу, потом свернули по цигарке и закурили, сплёвывая в щель из приоткрытой двери теплушки.
– Одного не могу понять, – нарушил молчание Иван, – Мы-то ладно, народ простой, на фронт попали по мобилизации, но Серёга Моисеев бронь имел, а сам ушёл добровольцем.
– Что за бронь? – поинтересовался Михаил.
– Во-первых, партийный и не рядовой, а директор люблинского пищеблока. Вполне мог остаться в тылу. Сидел бы где-нибудь в райкоме да перебирал бумажки или ошивался на ещё каком-нибудь «хлебном» месте.
– Отпадает, – отмёл его довод Михаил, – Не такой он человек, Сергей, тем более, коммунист. У нас же лозунг: коммунисты – вперёд! Только настоящие коммунисты, а не штабные балаболы-политруки или тыловые крысы.
– Во-вторых, – продолжал Иван, – Серёга по зрению не проходил. Ты же видел, в каких он очках ходил.
– Отпадает, – снова парировал Михаил, – Он хоть и не из снайперской винтовки стрелял, но в стрельбе из зенитного орудия был снайпером.
– А в третьих, дома куча детей и прочих близких родственников, а он для них был кормильцем.
– И это отпадает. У нас у каждого дома дети с мамкою остались и ждут нас, кормильцев. Ежели все так будут рассуждать, то кто ж тогда воевать будет?!
– Теперь всё ясно, Мишка, – докурив до основания самокрутку, выбросил окурок Иван, – Есть такие люди, которым совесть не позволяет во время войны быть в тылу, даже если они имеют на это полное право. Просто они хотят быть такими, как все, быть вместе со всеми на передовой и всё испытать сполна: кровь и пот, усталость до изнеможения, холод и голод, боль поражений и радость побед.
– Как наш Серёга Моисеев, – кивнул Михаил, кинув наружу свой докуренный бычок.
А вскоре пронзительно засвистел паровоз, пуская белые облака пара по обе стороны пути, и воинский эшелон с красноармейцами и техникой тронулся в путь. Застучали по рельсам колёса, а два красноармейца ещё стояли рядом у приоткрытой двери теплушки и долго с грустью смотрели на уходящие вдаль развалины выстоявшего, непокорённого Сталинграда.
Да, они были победителями, но победа та ковалась и теми, кто ещё в сорок первом громил немцев в дивизии народного ополчения под Москвой и в составе зенитного расчёта в августе сорок второго насмерть оборонял от фашистских стервятников небо Сталинграда. Ковалась она и теми, кто в лютый февральский мороз сорок второго года шли в тельняшках и бескозырках в свою последнюю атаку на врага под городом Демянском и навеки легли в братскую могилу у деревни Хмели.
– Вечная им память и слава! – вспоминая о них, говорил про себя в строю новобранцев невысокий молоденький стрелок с автоматом в руках, 23 февраля посреди разрушенного города принимая торжественную присягу.
Ведя упорные бои с противником, 6 февраля 1943 года в центре Сталинграда завершил свой боевой путь в ликвидации окружённой группировки врага 155-й гвардейский стрелковый полк 52-й стрелковой дивизии 21-й армии Донского фронта. В этот полк и попал стрелком за месяц до окончания Сталинградской битвы рядовой Иван Милованов. 6 января 1943 года в свои семнадцать лет он был призван на действительную военную службу и направлен в действующую часть на Донской фронт. Так начинался его многолетний путь солдата.

Приложение 3

Январь 1943 года

Над Подмосковьем властвует зима.
Деревья в белых ризах от мороза.
А на вокзале шум и кутерьма
С чадящим в небо дымом паровоза.

Опять на фронт грохочущей войны
Уходят эшелоны из теплушек,
В которых новобранцы-пацаны,
Солдаты с рыжей россыпью веснушек.

Сменив пальтишко на шинель до пят,
Вчерашний школьник, он ещё не знает,
Что впереди – сожжённый Сталинград
И над Орлом простреленное знамя.

Что будет он, зарывшись в чёрный снег,
Лежать и мёрзнуть в обороне в стужу,
А год спустя в атаке по весне –
Осколками изранен и контужен.

Всё это будет после, а пока,
Как сын отца с клеймом «врага народа»,
Он против настоящего врага
Идёт со всем поднявшимся народом.

Идёт в свои семнадцать с лишним лет
За старшим братом на передовую
И защищает – Родину от бед
И мать свою, от горя чуть живую.

И год за годом, сквозь огонь и дым,
Сквозь кровь и пот под громыханье пушек
Становится из рыжего седым,
Теряя  россыпь давешних веснушек.

Как мало их уже, однополчан,
Осталось под лазурным небосклоном!
Но до сих пор по памяти стучат
Колёса уходящих эшелонов.



12 глава. Пути-дороги солдатские

1.
Ясным морозным утром в начале января 1943 года подмосковное Люблино и окрестные деревни и сёла провожали очередной призыв своих земляков на фронт, стекаясь людскими ручейками к зданию военкомата на Московской улице. То тут, то там под переборы гармошек раздавалось чьё-то мужское бравурное пение и горестное женское всхлипывание, а кто-то просто по-бабьи голосил, словно навек прощаясь с уходившим на войну родным человеком.
Были среди них Прасковья и Ольга Миловановы, провожавшие своего младшего брата Ивана. Не пошла с ними, простившись дома с единственным сыном, плохо ходившая, ослабевшая от горя прошлогодних потерь Василиса Васильевна. Не осталось больше мужиков в их доме: одних лишила коллективизация, других забрала всё не кончающаяся война. Вот и последнего отбирают у матери, совсем ещё мальчишку. При царе таких не трогали, а Советская власть решает по-другому.
Выходя вместе с сёстрами со двора на аллейку, Иван собирался предложить им идти без него вперёд, а самому зайти в дом напротив проститься с Иришкой Петровой. Накануне вечером при встрече он сказал ей, что пришла повестка из военкомата о его завтрашнем призыве в армию. Сказал так просто, словно о путёвке в санаторий, но от одного этого известия Иришкины глаза вдруг наполнились слезами. Она молча стояла перед ним, не в силах вымолвить от волнения ни слова.
Иван понимал, что прошло совсем немного времени с тех пор, как Ира получила похоронку на своего отца и ещё не отошла от того потрясения, а тут ещё он со своей повесткой. Он что-то говорил ей о воинском долге, об их воюющих на фронте одноклассниках и своих заводских друзьях, о нашем контрнаступлении под Сталинградом. А Иришка, закусив губу, только молча кивала ему в ответ. Наконец, с трудом  выговорив на прощание: «До завтра, Вань!», она ушла к себе в дом. Но сегодня уже с раннего утра Ирина стояла у калитки на своём дворе и караулила Ивана.
– Иди, с невестой попрощайся и догоняй нас! – угадав желание брата, подтолкнула его Прасковья.
– Только смотри не задерживайся, а то без тебя уедут! – с грустной улыбкой добавила Ольга.
И они обе не спеша пошли по аллейке вперёд.
– Ванюшка, милый, вот и до тебя добрались! – сказала Иришка подошедшему к ней Ивану, и в глазах у неё снова заблестели слёзы.
– А чем я хуже других? – бодро отвечал он, – Значит, и моё время пришло.
– Военное, лихое твоё время!
– Да, ладно, я же не один на фронт иду, а с Мишкой и с Игорем.
– Ну, да: с прошлого года уже почти всех ребят из нашего класса на войну забрали. И уже первые похоронки пришли. Девчонки переживают, что ребят на всех не останется.
– Ну, мы-то ещё живые.
– Всё равно, как же я буду здесь, а ты там, Ванечка?!
Отворив калитку со двора и выйдя к нему на аллейку, Иришка встала рядом, не сводя с Ивана глаз. Она всматривалась в «своего лучшего друга», словно стараясь запомнить при расставании с ним каждую чёрточку его лица.
– Так и будем каждый на своём месте, – отводя смущённый взгляд, отвечал на её последний вопрос Иван, –  Мы с ребятами воевать, а вы с девчонками нас выхаживать, если ранят. Может, где-нибудь в госпитале и встретимся.
– Выдумщик ты!
– А что, на нас с Мишкой войны хватит.
– Ты только и думаешь о себе с Мишкой, а обо мне забыл?
И из Иришкиных глаз, как из переполненной чаши, одна за другой покатились крупные слёзы. Вконец смутившийся Иван помолчал, глядя вслед ушедшим вперёд сёстрам, потом снял рукавицу и протянул Иришке руку:
 – Мне пора, Ириш! Не плачь, всё будет хорошо! Жди моих писем с фронта!
Стянув зубами варежку, Иришка вложила в его широкую рабочую ладонь свою маленькую нежную ладошку и, не в силах больше сдерживаться, всхлипнула:
– Ванюшка, ради Бога, возвращайся живым, а я буду ждать тебя! Вот увидишь, я дождусь! Только не забывай и пиши, а я тебе всегда отвечу! Ты брата лишился, а я отца: хватит с нас и этого горя!
Она порывисто обняла его за шею, прижалась холодной щекой к его лицу и прошептала:
– Береги себя! – и, разжав руки, добавила, – Иди скорей и не оглядывайся!
Иван круто повернулся и, поправив на плече рюкзак с вещами, быстро пошёл вперёд, но всё-таки не выдержал и на ходу обернулся назад. Прислонившись к калитке на своём дворе, стояла Иришка, уронив на замёрзшие ладони заплаканное лицо, маленькая, хрупкая и такая одинокая. И ему стало нестерпимо жаль её. Но он подумал, что именно этого чувства жалости она и не хотела видеть у него: как никак, а красноармеец должен быть твёрдым и безжалостным с врагом на войне, где ему придётся убивать или убьют его самого. И Иван невольно прибавил шагу вперёд.
Возле Белого магазина его ожидали Прасковья и Ольга, разговаривая с повстречавшимся им на пути Василием Ивановичем, бывшим грузчиком магазина. Будучи сильным крепким мужиком, он до войны с лёгкостью разгружал с ежедневно приезжавших машин и подвод в подсобные помещения бочки, мешки, ящики и коробки с товаром. А теперь был подчистую комиссован из армии после тяжёлого ранения ещё в прошлом году.
Летом 1942 года в одном из боёв с немцами в донских степях был подбит танк, в котором воевал стрелком Василий Иванович. Из экипажа в живых чудом остался он один. Лишившись ноги и глаза, с обожжёнными руками и лицом, одинокий, без жены и детей, бывший грузчик и герой-танкист теперь ковылял на костылях у магазина и с утра пораньше заливал своё горе.
– Здорово, дядь Вась! – подойдя, окликнул его Иван.
– А-а, Ванька, на фронт идёшь? – узнав его единственным нетрезвым глазом, приветствовал Василий Иванович.
– Иду, дядь Вась, иду!
– Мне уж тут твои сёстры о тебе доложили, – кивнул он на них, – Правильно, парень, бей этих фрицев, как я их бил! – начал заводиться бывший танкист, – Я их, гадов, за год немало на тот свет отправил, пока вот, бляха муха, в танке не сгорел! Ты уж за меня и за брата своего отомсти им, сынок!
– Отомщу, дядь Вась, за всех отомщу!
– Не побрезгуй, Ванька, пьяным дядькой и позволь обнять тебя на прощание! Ну-ка, бабы, – обратился он к Прасковье и Ольге, – подержите мои ходули!
Василий Иванович кинул им свои костыли и едва не упал, потеряв равновесие, но подскочивший к нему Иван подхватил бывшего танкиста. Тот обрадованно обнял парня и трижды крепко расцеловал его в обе щеки, ободрав своей небритой щетиной и дохнув на него застоявшимся перегаром. После этого, как будто успокоившись, он отпустил Ивана, снова опёрся своими сильными багровыми руками на поданые ему костыли и долго смотрел исподлобья вслед уходившему призывнику и его сёстрам.
Шёл Иван на сборный пункт по Московской улице и не мог себе представить, когда он в следующий раз увидет – да и увидет ли вообще?! – эти с детства знакомые низенькие деревенские домики в три окна с нахлобученными шапками снега на крышах, эти украшенные густым голубоватым инеем садовые деревья за невысокими заборами и белое, заснеженное поле замёрзшего люблинского пруда. На его берегу стояло бурое кирпичное здание военкомата, на дворе которого уже толпились люди – призывники и провожающие их. Они заходили и выходили из дверей, искали знакомых, галдели, курили, грызли семечки и сплёвывали под ноги.
Подошедшего Ивана окликнули его друзья Мишка Бреев и Игорь Чистяков. Поздоровались и вместе зашли внутрь здания к дежурному. А Прасковья и Ольга остались на дворе среди других люблинских женщин, провожавших сегодня на фронт своих родных мужчин. Через час, когда все организационные и документальные формальности были соблюдены, призывники собрались во дворе военкомата, построились и, ожидая дальнейшей команды, стояли, переминаясь с ноги на ногу.
Кто нервно курил, кто пробовал шутить, ещё храбрясь и улыбаясь, перекликаясь со стоявшими напротив родными и близкими. А они, глядя на ряды юных безусых новобранцев в поношенных ватниках и телогрейках с заплечными вещмешками и рюкзаками, утирали мокрые глаза, всхлипывали невзначай да напутствовали их каждый по-своему. Стоявшие в людской толпе Прасковья и Ольга вполголоса по-русски причитали, дополняя друг дружку:
– Господи! И зачем таких мальчишек на войну берут?! Ведь как дети малые: молоденькие, маленькие, худенькие, плечи узкие, шейки тонкие.
– Как же они воевать-то будут?! Где у них силы-то наберётся, чтобы снаряды таскать, пушки тягать да с пулемётами бегать?!
– Неужели у нас всех на войну побрали, что народу больше не осталось, если уж таких ребят на погибель посылают?!
– Господи! Спаси и сохрани нашего Ванюшку! Один он в нашей семье из мужиков остался!
Причитали женщины да украдкой смахивали слёзы жалости, с замиранием сердца понимая, что далеко не всем ребятам, стоящим сейчас перед ними в строю, суждено вернуться с войны. А потом подогнали несколько машин с крытыми верхами, прозвучала зычная команда: «Занять места!», и вскоре, выехав со двора, они вытянулись в небольшую колонну по Астаповскому шоссе, взяв курс на Казанский вокзал.
В тот день призывников с Москвы и Подмосковья набралось на целый эшелон, направленный в начале января в Сталинград. Многие из того эшелона, и среди них Иван Милованов с друзьями, по приезде на место с ходу влились в ряды 155-го гвардейского стрелкового полка. Полк в боях за Сталинград понёс большие потери – свыше трети безвозвратных потерь от всего личного состава – и срочно нуждался в пополнении, чтобы и дальше продолжать свою героическую историю полка.

2.
А начиналась эта история ещё в 1918 году, когда в городе Богучаре на Дону был сформирован добровольческий коммунистический отряд по борьбе с контрреволюцией. Впоследствии уже Богучарский полк в составе Южного фронта участвовал в борьбе с белополяками, а после войны нёс службу по охране государственной границы в подчинении ОГПУ. В 1939 году уже как мотострелковый полк НКВД освобождал Западную Украину.
С начала войны 1941 года полк входил в состав Юго-Западного фронта. Участвовал в боях в районе населённых пунктов Обояни и Боброва Воронежской области. Летом 1942 года вёл боевые действия под Серафимовичами, за что дивизии, в состав которой входил полк, было присвоено звание гвардейской, и полк получил наименование 155-й гвардейский стрелковый полк. В ноябре 1942 года полк был переброшен в город Калач Сталинградской области, где с 1 декабря 1942 года по 7 февраля 1943 года в составе 52-й дивизии 21-й армии принимал участие в боях по уничтожению окружённой Сталинградской группировки противника.
Непрерывные боевые действия сильно отразились на наших войсках. Дорогой ценою давались они – каждый день в их рядах были убитые и раненые. Некомплект в людях и технике в частях и соединениях Красной Армии после жестоких сражений с противником порою достигал 60 – 70-ти и более процентов, особенно в пехоте. И потому присланное в начале января 1943 года в полк пополнение из Москвы пришлось, как нельзя кстати, и было сразу разобрано по частям. Сталинград, разрушенный и сожжёный, встретил новобранцев суровой зимой с пронизывающими ледяными ветрами с замёрзшей Волги, сильными метелями и лютыми морозами. И неопытная, толком необученная молодёжь ступила на волжскую землю, что называется, с колёс эшелона прямо в бой.
Армия, в состав которой входил полк, располагалась в районе западной и юго-восточной части города, от которого осталась груда почерневших от взрывов и пожаров развалин с возвышавшимися местами остовами ещё не совсем обрушившихся городских зданий и заводских корпусов. Часть войск закрепилась в этих развалинах, а другая часть в отрытых ещё летом окопах и землянках в открытой степи, широко используя овраги и балки.
На огромном пространстве вдоль оборонительного рубежа стояли подбитые танки, сожжённые машины и раздавленные орудия, вокруг которых валялись многочисленные, полузанесённые снегом трупы солдат с той и с другой стороны – результаты недавних оборонительных боёв и яростных контратак, в которые бросались наши войска в период выхода немцев к Волге.
Выносили с поля боя только раненых, а за трупами прятались от губительного огня гитлеровцев, пристрелявшихся с окрестных высоток по нашим позициям, прятались от обжигающих, свирепых, студёных ветров из открытой степи. Из-за того, что промёрзшая земля не поддавалась сапёрным лопаткам, из сложенных штабелями трупов делали некое подобие землянки. Было жутко первое время, но потом ничего – привыкли.
А ведь ещё и питались в такую стужу. С продовольствием было туго: доставлялось оно с противоположного берега Волги лишь по ночам из-за налётов вражеской авиации. Замёрзший, словно камень, и покрытый инеем, словно солью, серый хлеб рубили или пилили подручными средствами. На костерке на дне окопа из выданной в обрез муки варили похлёбку или пекли лепёшки. Совсем окоченевших на морозе солдат, даже не пьющих, приводили в чувство с помощью спасительных наркомовских ста и двести грамм. А потом шли в бой.
Утром 10 января 1943 года после бомбардировки с воздуха и артподготовки началось наступление Красной Армии. Направление главного удара перемещалось в полосу наступления 21-й армии Донского фронта под командованием генерала К. К. Рокоссовского. Немцы создали там очень мощные укрепления: сильные опорные пункты с большим количеством дзотов, бронеколпаков и врытых в землю танков. Вся местность перед ними была заминирована и опутана рядами колючей проволоки.
Погодные условия тоже не благоприятствовали наступавшим. Мороз днём достигал 25-ти градусов, усилились метели. Нашим войскам предстояло наступать по открытой местности, в то время как противник находился в траншеях, землянках и блиндажах. При поддержке авиации, танков и артиллерии упорно, шаг за шагом, траншею за траншеей, дзот за дзотом, красноармейцы преодолевали позиции врага на направлении главного удара. В то же время наши войска несли ощутимые потери личного состава не только от вражеского огня, но и от холода – много было обмороженных. Бойцы всё время находились под открытым небом, не имея возможности время от времени согреться.
Сильный встречный ветер насквозь пронизывал солдатские шинели, не спасавшие бойцов в тридцатиградусный мороз, когда они шли в очередную атаку по глубокому снегу. А залегая в оборону, не имея возможности окопаться в промёрзшую, как камень, землю, солдаты закапывались в снежные сугробы по оврагам и балкам и мёрзли, не чуя отмороженных ног в сапогах и окоченевших пальцев в рукавицах. Да и каким бы глубоким не был снег, защищая от ветра, он не спасал от пуль ожесточённой стрельбы врага. И редели с каждым разом ряды бойцов, поднимавшихся в очередную атаку.
Лёжа на снегу, сквозь намёрзший иней на ресницах Иван ловил на мушку винтовки видневшиеся вдалеке на вершине холма тёмно-зелёные фигурки немцев, но из-за пробиравшей всё тело дрожи прицел так и ходил в его руках. Да и сильный ветер мёл снег прямо в лицо, залипая глаза и мушку прицела. И парень безнадёжно мазал и злился на себя. Но вот звучала команда ротного: «В атаку!» Иван тут же вскакивал вместе с остальными бойцами, в надежде согреться на бегу и уже больше не промахиваться. Надо было ему отомстить немцам за Егора, за Сергея, за дядю Васю, за Иришку и всех тех, кому столько горя принесла война.
– Вперёд! – звонким фальцетом кричал молоденький лейтенант, командир взвода.
– За мной, едрёна мать! – подхватывал команду замкомвзвода, кряжистый сибиряк со странной фамилией Балахончик, ставший этаким дядькой для ребят из присланного в полк пополнения в овладении ими армейских навыков и премудростей.
– Не отставать, салажня! – рявкал старший сержант на растерянно бегущих позади него новобранцев.
– Ура-а! – кричали в ответ ребята и, путаясь в полах шинелей не по росту, с оружием наперевес устремлялись вперёд за своим страшным «дядькой».
– Сопли подбери, мужик, – выговаривал он на бегу кому-нибудь из молодых подчинённых, – а то под ноги упадут – споткнёшься, едрит твою налево!
И, подгоняя матюками в атаку ребят, замкомвзвода сам их невольно прикрывал своей широкой спиной.
– Не лезь, сопель, вперёд батьки в пекло! – кричал Балахончик особо шустрым юнцам, – Мало вас, желторотых недоносков, постреляли здесь за это время!
– Так, так их, Балахон, учи уму-разуму! – дополняли сибиряка его ровесники-сослуживцы, – Не та нынче молодёжь, ох, не та, хлипкая какая-то – и телом, и умом.
– Ничего, – отвечал им замкомвзвода, – лишь бы не трусили и не сачковали, а воевать научим, и жизни научим.
Покрикивали на ребят старослужащие, поругивали, поминая по «матушке», а сами тоже присматривали за ними, лишний раз оберегая молодых неопытных солдат от гибельного вражеского огня, от лютого холода и голода: одно дело делали, в одном котле событий варились. Ворчали бывалые мужики на ребят, а лишний кусок давали им, молодым, голодным, лишней понюшкой табака делились с ними, некурящими – пусть те хоть дымом погреются, чтобы не отморозили своих безусых мальчишеских лиц.
Малочисленность нашей пехоты вынуждала всю тяжесть прогрызания вражеской обороны возлагать на артиллерию, а жиденькие цепочки пехотинцев, идущих в атаку вслед за танками, в основном стали использовать для закрепления захваченного рубежа – всё-то меньше людских потерь. И, наконец, наступил момент, когда расстояние между войсками 21-й и 65-й армий, наносившими главный удар в центре с запада, и войсками 62-й армии, продвигавшимися им навстречу от берега Волги, с востока, сократилось до минимума.

3.
Утром 26 января атаковавшие без артиллерийской подготовки 51-я и 52-я гвардейские стрелковые дивизии и 121-я танковая бригада 21-й армии генерала И. М. Чистякова в районе рабочего посёлка Красный Октябрь на скатах Мамаева кургана соединились с 13-й гвардейской и 284-й стрелковыми дивизиями 62-й армии, наступавшими из города. За четыре месяца боёв, обильно политая кровью, господствующая над северной частью города высота Мамаева кургана много раз переходила из рук в руки вплоть до долгожданного соединения наших войск.
Эта была радостная и волнующая встреча. Представители частей обеих армий обменивались знамёнами, на алых полотнищах которых были надписи от руки с датами встречи. Летели вверх шапки бойцов, стреляли в воздух, обнимались. У суровых, видавших виды воинов сверкали на глазах слёзы радости.
– Ванька, а ты чего не рад? – обратил внимание на своего озабоченного чем-то друга Мишка Бреев, – Немцев разбили, живыми остались, чего тебе ещё надо?
Но тот молча пожал плечами и, оставив озадаченного Мишку без ответа, неторопливо ходил между своими и чужими бойцами встретившихся армий и вглядывался в их счастливые лица.
– Кого ищем, молодёжь? – остановил Ивана натолкнувшийся на него майор с двумя орденами Красного знамени на груди, замполит полка.
– Здравия желаю, товарищ майор! – приложил руку к виску Иван Милованов, – Ищу 126-ю дивизию.
– Это наши соседи и здесь их нет, – отвечал майор, – А что за дело вам до них, молодой человек? – поинтересовался он.
– Да там у них, в 366-м полку, муж моей сестры воевал. Могли бы с ним здесь встретиться.
– Что за герой – может, слыхал?
– Зенитчик, красноармеец Сергей Моисеев из Подмосковья.
– Нет, не слышал, – покачал головой майор, – Своих упомнить бы, а то у соседей.
– Без вести пропал в августовских боях под Сталинградом.
– Да, жарко тогда там было, много погибло и пропало без вести наших, – подтвердил замполит и, похлопав Ивана по плечу, добавил, – Но ничего, товарищ боец, не унывай – может, ещё отыщется твой зенитчик!
– Может быть, – пожал плечами боец.
– А не отыщется – тебе продолжать его дело!
– И его, и погибшего брата, – грустно уточнил Иван.
– У каждого из нас имеется свой счёт к немцам, – с металлом в голосе сказал замполит, – И мы за всё с них спросим.  Держись, боец!
– Спасибо, товарищ майор! – приободрился рядовой Милованов, – Разрешите идти?
– Да, заканчивай поиски и возвращайся в своё подразделение! – козырнул майор и растворился в шумной, праздничной толпе.
Это был действительно большой, долгожданный праздник на нашей улице. План расчленения окружённой группировки противника на две части завершился полным успехом. Теперь предстояла ликвидация расчленённых вражеских сил. После нескольких дней упорных боёв южная группа немцев была вынуждена 31 января сложить оружие и сдаться вместе со своим штабом и фельдмаршалом Паулюсом. А 2 февраля после усиленного артобстрела и бомбардировки с воздуха на второй день боёв стали сдаваться остатки окружённой северной группы. Великая битва на Волге закончилась.
В тех последних боях присланные из Москвы в январе новобранцы 155-го полка, и среди них три люблинских друга Иван Милованов, Михаил Бреев и Игорь Чистяков, получили боевое крещение. Для начала службы всё для них закончилось вполне благополучно, если не считать отмороженного пальца на ноге у одного, лёгкой контузии у другого и нервного шока после короткой рукопашной схватки в немецком окопе у третьего. А вот дюжего сибиряка замкомвзвода Шуру Балахончика, тяжело раненого в последний день января увезли в полевой госпиталь. И ребята не раз поминали добрым словом своего страшного «дядьку» Александра Фёдоровича.
С 7 по 22 февраля после окончания боевых действий Сталинградской операции, за которую дивизия была удостоена ордена Ленина, 155-й полк 52-й дивизии был сосредоточен на заводе «Красный Октябрь»: подводил итоги боёв, получал новое пополнение и укомплектовывал свои подразделения. Приказом командира полка гвардии подполковника Г. Г. Пантюхова прибывшие новобранцы ставились на довольствие, получали штатное оружие, а 23 февраля 1943 года приняли присягу. После чего неумолимая судьба развела троих друзей из подмосковного Люблино по разным воинским частям, по разным дорогам войны.

4.
Тем временем после Сталинградской битвы общая обстановка на советско-германском фронте для наших войск быстро ухудшалась. Наступление крупной группировки немецких войск группы «Юг» фельдмаршала фон Манштейна на Харьковском направлении опять оказалось для советского командования неожиданным. В результате серьёзная угроза нависла не только над войсками Воронежского фронта, но и над новообразованным Центральным фронтом. После падения Харькова и Белгорода, где большие потери в людях и танках понесла 3-я танковая армия Рыбалко, стало очевидным, что противник намерен ударом 9-й армии Моделя с севера и дивизий группы Манштейна с юга на Курск нанести поражение всей центральной группировке войск Красной Армии.
Принимая срочные меры, Ставка ВГК решила передать в район Белгорода на усиление обороны войск Воронежского фронта имевшую большой опыт боёв в Сталиградской битве 21-ю армию генерала И. М. Чистякова, ранее предназначавшуюся для боевых действий в полосе Центрального фронта генерала К. К. Рокоссовского. Переведённая из состава бывшего Донского фронта в распоряжение командующего Воронежским фронтом генерала Ф. Ф. Голикова 21-я армия должна была не позднее 13 марта начать ускоренное выдвижение в район Обояни.
11 марта 1943 года генерал И. М. Чистяков по телефону из Ставки получил приказ спешно перебросить свою армию южнее Курска, где возникла тяжёлая боевая обстановка. В течение шести часов был разработан маршрут движения, отданы распоряжения, и дивизии двинулись в путь. Совершив марш по железной дороге, армия в походном порядке вышла в район Белгорода. Там 16 марта подвижные соединения фашистских войск заняли город и продолжали развивать наступление на север. 21-я армия получила задание закрыть брешь, образовавшуюся в результате прорыва немцев на стыке Воронежского и Юго-Западного фронтов. Командарм Чистяков выдвинул в направлении Белгорода 155-й гвардейский стрелковый полк подполковника Г. Г. Пантюхова из 52-й стрелковой дивизии.
Полк выступил навстречу противнику и, сходу развернувшись, оседлал шоссе Белгород – Курск в районе села Шопино. После ожесточённых боёв на этом рубеже в течение дня 18 марта гвардейцам полка удалось отбить несколько атак боевой группы дивизии СС «Мёртвая голова» и даже захватить пленных немцев. Встретив организованное сопротивление красноармейцев, эсэсовцы прекратили дальнейшее наступление в направлении Обояни. А 155-й полк занял прочную оборону на своём участке в 25-ти километрах северо-западнее Белгорода. Фронт в полосе 21-й армии стабилизировался. Наступило затишье, получившее название оперативной паузы перед Курской битвой.
Тем временем войска обеих сторон стали усиленно готовиться к летней кампании. Распознав замыслы врага, Ставка Верховного Главнокомандования ориентировала войска фронтов, действующих на Курском выступе, на преднамеренную оборону. К началу наступления противника в июле за три месяца работ было построено 8 оборонительных полос и рубежей общей глубиной 250-300 километров.
В мае сильно активизировалась немецкая авиация. Она совершала налёты на железнодорожные узлы, станции, мосты, стремясь помешать Красной Армии подвозить к фронту войска, технику, боеприпасы и горючее. Для борьбы с авиацией противника была привлечена 16-я воздушная армия генерала Руденко с войсками ПВО и зенитной артиллерией. Завязалась настоящая борьба за господство в воздухе.
Июнь ознаменовался особенно сильными ожесточёнными воздушными боями. Бывали дни, когда в воздухе с обеих сторон участвовало одновременно свыше сотни самолётов на сравнительно небольшом участке неба. И с каждым днём в сердцах бойцов от рядового до генерала всё сильней сгущалась незримая тревога, подобно чёрной туче в вышине, когда в воздухе веяло близкою военною грозой.

5.
Недалеко от Белгорода, у села Шопино, на утоптанной каменистой высотке крутого оврага, с которого открывался прекрасный вид на окрестностные дали вплоть до городских окраин, тяжким трудом красноармейцев с помощью нехитрого шанцевого инструмента, двужильных мозолистых рук бойцов, солдатской смекалки и инженерной мысли были построены прочные оборонительные рубежи 155-го стрелкового полка 52-й гвардейской дивизии. С некоторых пор лопата для солдата стала его вторым постоянным оружием. Ничего не стоит командарму или комдиву изменить иной раз в пять минут на карте диспозицию твоего полка, а ты лишь успевай копать новые окопы в полный профиль – а без них в чистом поле делать нечего.
Как только весною сошёл снег, и закончились бои с прорвавшимся с юга противником, за три последующих месяца были отрыты километры траншей, окопов и ходов сообщения, сооружены блиндажи, подбрустверные «лисьи норы», различные щели и укрытия для людей и техники, оборудованы КП и НП, пулемётные гнёзда и стрелковые ячейки. В устроенных капонирах скрывались прикрытые сверху сеткой зелени тяжёлые гаубицы, зарывались в землю тщательно замаскированные огневые позиции батареи противотанковой артиллерии, а сзади, в тенистом березняке, стояли боевые машины соседней танковой бригады.
Медленно угасал самый длинный день в году – день летнего солнцестояния. Отпылал пожаром в полнеба закат, окрашивая окрестности в сумрачный кроваво-алый цвет. Нехотя скатилось за горизонт усталое дневное светило. Мягкая летняя темень окутывала землю. Проклюнулись над головою в вышине  первые робкие звёзды. А на фоне лилового севера на пригорке ещё долго виднелись чёрные, вытянутые контуры пирамидальных тополей и треугольные крыши полуразрушенного в недавних весенних боях соседнего села.
После грохота бомбёжек вражеской авиацией по обнаруженным военным целям и надрывного гудения весь день воевавших между собою в небе наших и немецких самолётов непривычная тишина наполнила пространство ночи, нарушаемое неутомимым стрёкотом цикад и пением осмелевших ночных птиц. Сквозь устоявшиеся в воздухе за прошедший жаркий день запахи пороха и гари и поднятой густой дорожной пыли идущей к фронту техники потянуло к ночи медовым луговым разнотравьем и свежим дыханием безымянного ручья, с тихим бормотаньем текущего по дну глубокой лощины.
Только вдали, на противоположном склоне оврага, над передовой линией, ощетинившейся рядами колючей проволоки, взлетали ракеты, взрывались в вышине и, зависая, озаряли пространство неоновым светом, со свистом падали вниз и плавно угасали. Время от времени, то тут, то там, со стуком стремительно проносились по небу разноцветные трассирующие пули, перекрещивались, разлетались, и снова над окрестностью опускалась тишина, обманчивая и настороженная.
Наступала полночь, душная, тёмная, тревожная. Костров не разводили, дабы их не засекла артразведка противника. Но втихаря курили даже не курящие, отчаянно борясь в окопах с комарьём и гнусом. Службу в полковом хозяйстве на передке несли бдительно: исправно сменялись караулы. Отдав рапорт разводящему, одни часовые шли со своего поста бодрствовать в отрытые ими ротные траншеи, устало располагаясь на постеленной на дне их соломе. А им на смену заступали сослуживцы: с Сибири и Ставрополья, с Украины и с Москвы. И уже для них текло тягучее время ожидания следующей смены.
Двух часов вполне хватает, притаившись возле вверенного тебе объекта, осмотреться в темноте во все стороны, вглядываясь к подозрительно мелькнувшей поблизости тени или прислушаться к непонятному шуму со стороны. Может, это проверяющий из штаба дивизии или не находящий себе места накануне наступления комполка, а, может, вражеская разведка за ценным «языком» – всё может быть. Но, убедившись, что всё вокруг спокойно, можно ненароком вспомнить о родном доме за тридевять земель, о близких людях, любящих и помнящих тебя, о жизни вообще, даже если тебе всего-то восемнадцать лет.

5.
«Здравствуй, милая моя Иришка! Извини, если разбудил тебя в этот поздний час, когда ты спишь, смертельно усталая после дежурства в госпитале. Ведь так хочется поговорить с тобою, даже мысленно! Я – в карауле, на вверенном мне посту. Вокруг тёмная тревожная ночь, а где-то там, вдали, за много километров отсюда наше подмосковное Люблино и ты, мой друг, далёкий и близкий. У вас по-тыловому тихо и темно, и россыпь звёзд над головою куда приятней россыпи трассирующих пуль на нашем передке на Белгородчине, где, как поётся в песне: «До смерти четыре шага».
И пока она, эта смерть, грохочущая и бесшумная, ходит вокруг да около, надо очень много пройти шагов, по бездорожью, под вражеским прицелом, чтобы снова нам встретиться на нашей люблинской аллейке у заветной калитки. Ещё в прошлом году я был дома, рядом с тобою, смотрел в твои глаза, слышал твой голос, а теперь уже в это верится с трудом. Просто за этот малый срок столько много увидено и пережито, что хватит на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, доживу до Победы после стольких смертей друзей-однополчан и череды пришедших за последнее время похоронок на близких мне людей.
Но пока Бог милует. Был Сталинград, где нас, вчерашних семнадцатилетних юнцов, окунули в ледяную, нещадно обстреливаемую немцами, купель боевого крещения. Над нами не читали молитв и не причащали ради божьей благодати, а зачитали приказ и прямо с колёс кинули в бой на врага. А врага надо было убивать, иначе он убъёт тебя – совсем нехитрая аксиома. И мы учились убивать – пересилили себя, сдюжили. Да, было страшно в бою – кому охота умирать? – но ещё страшнее было признаться в своих страхах. И мы держались, стар и млад, потому, что все из одного теста, и Родина у нас одна. На войне ещё отчётливей понимаешь, что она значит для тебя.
А потом была весна, когда ненавистная война таяла, как серый грязный снег, на наших территориях и под нашими ударами уходила на запад. И мы нетерпеливо спешили вслед за ней с одною целью: добить её, и поскорей избавить мир от этого смертельного холода. Но, видно, далеко ещё до окончательной Победы – потому, что только-только повеяло желанною весной грядущего освобождения.
С берегов закованной зимою в ледовый панцирь Волги судьба перенесла нас на Северский Донец, взбудораженный ледоходом и наступлением противника. Там уже во всю пригревало мартовское солнце, и оттаивала земля, а по ночам её снова схватывал мороз. Копая второпях траншеи на занятом под оборону рубеже, мы днём месили грязь весенней распутицы, отчаянно отбивая атаку за атакой немецких головорезов, рвавшихся с юга к Курску, а ночью зализывали раны и снова грызли лопатами замёрзшую землю под новые окопы.
Несколько дней на нашем направлении шли ожесточённые бои. После каждой отбитой полком атаки фашисты тут же вызывали на помощь свою авиацию, и она утюжила сверху наши укрепления. Пикировавшие с неба один за другим немецкие бомбардировщики поливали нас с воздуха пулемётным свинцом и осыпали бомбами. Окутанные дымом столбы из грязи и талой воды то и дело поднимались высоко к небу. Оглушительная бомбёжка и ответная стрельба наших зениток и стрелкового оружия сливались в один бесконечный гул.
Бешеный грохот колотил обороняющихся, забившихся по окопным щелям, солдат по ушам и оглушал их, словно затыкая ватой. Ну, да чёрт с ними, с ушами: глухой да живой! А ведь это было жестоким испытанием нервов – выдержать постоянное присутствие смерти, в любой момент могущей оборвать твою жизнь, и от тебя останется одно воспоминание. Но, отбомбившись и потеряв несколько своих самолётов, фашистские стервятники набирали высоту и уходили восвояси, завидев нашу контратакующую авиацию. А мы переводили дух, подсчитывая убитых и раненых, да не надолго.
Скоро начинался артобстрел и гремел на всю округу неумолкающим, земным громом среди ясного неба. Воздух сотрясался оглушительными раскатами артиллерийской и миномётной канонады. С надрывным уханьем и свистом проносились снаряды, хрипло шипели над головою мины, вспахивая степные просторы и выкорчёвывая островки леса. Поле перед полковой обороной окутывалось клубами чёрного дыма в проблесках огненного вихря. От пороховой гари, пыли и запаха серы было трудно дышать. Тяжёлыми комьями вокруг рвалась и вставала на дыбы земля. И каждый трясся вместе с нею, невольно вжимаясь в сырой грунт на дне своего окопа и в щели в надежде спастись.
…Вот ещё один снаряд летит прямо в тебя – у-у-х!.. Недолёт – повезло!.. Ба-бах!.. Перелёт – пронесло!.. Значит, следующий – твой?!.. Ба-бах!.. Уф, кажется, живой!.. Тр-рах-та-ра-рах!.. Твою мать, когда же это кончится?!.. Ба-бах!.. А оно всё не кончается и не кончается!.. Ба-бах!.. Эх, ёж невтерпёж! – материшься ты, а рядом с тобой в окопе сосед, коммунист, отъявленный атеист, шепчет молитву. Ба-бах!.. Не о вожде в смятении вспомнил материалист-прагматик, а о Боге. Трах-тарарах!.. Чтоб этому бесноватому фюреру поотрывало бы..! Бах-тарарах!.. Господи, прости мою душу грешную! Спаси и сохрани раба твоего!.. Аминь!..
 Вот так мы и пережидали артобстрел. А после него, в наступившее короткое время затишья, работали неутомимые санитары, перевязывая раненых и оттаскивая убитых. Но после этой недолгой и гнетущей тишины вдалеке слышался знакомый тяжёлый приземлённый гул. И показывались идущие в очередную атаку в сопровождении пехоты фашистские танки, разворачиваясь по всей ширине поля. По мере их приближения всё сильнее и сильнее грохотали моторы и лязгали гусеницы. Вот когда липкий и мерзкий страх от этих железных чудовищ с крестами на броне шевелился под ложечкой, а надо было выстоять, не потеряв головы – в прямом и переносном смысле.
Приблизившись на расстояние выстрела, немецкие танки издали открывали огонь по оборонительным позициям полка в ожидании ответной стрельбы нашей противотанковой артиллерии и бронебойщиков. Один за другим гремели взрывы, поднимая перед глазами красноармейцев грязные фонтаны из оттаявшего белгородского чернозёма, смертельными осколками барабаня по лафетам орудий и вызванивая по каскам бойцов. И вот уже в ответ начинали ухать по врагу, раздирая воздух, наши пушки, стреляли миномётчики и вторили им бойцы из ПТРов, строчили автоматы и пулемёты стрелков, отсекая огнём от танков вражескую пехоту.
Вот когда нужно было сжать всю волю в кулак и не паниковать, не ужаснуться от грохочущей тебе навстречу бронетанковой смерти, не шарахаться от каждой просвистевшей мимо пули, а поливать огнём из своего оружия по врагу, матеря его в хвост и в гриву. И это не бравада, это – мужество, это – удел сильных духом. Когда правда жизни в боях с фашистами на нашей стороне, это только добавляет силы. И вот уже пылают на поле боя чёрными гигантскими чадящими факелами в небо подбитые немецкие танки, падают, замирая вокруг них, серо-зелёные фигурки немецкой пехоты.
А вокруг тебя в полковой обороне рвутся снаряды. Половина развороченных взрывами пушек беспомощно смотрят стволами в небо. Прямым попаданием из танка разбит дзот, горят окопные блиндажи. Всё тише с нашей стороны автоматно-пулемётный огонь. Всё больше убитых бойцов, сползающих на дно окопа – своими жизнями остановивших фашистские танки. Но в этом неумолкающем грохоте, в дыму и пламени всё ближе подступает к рубежам обороны полка вражеская пехота. Значит, не избежать рукопашной схватки, по-русски, яростной, отчаянной, которой так боятся немцы.
 Вслед за поднявшимся командиром и уцелевшими красноармейцами ты встаёшь из окопа и с криками «За Родину! За Сталина!» бежишь в контратаку на врага. Вот только Родина – это ещё не Сталин. Далеко не от души кричат солдаты эти знаменитые возгласы: попробуй, не покричи, когда рядом политруки, особисты, спецы да и просто стукачи. Что и говорить, тяжела у нас всенародная любовь к Верховному Главнокомандующему, за десять предвоенных лет принёсшего столько горя чуть ли не в каждую семью нашей страны. Страны, которая не благодаря, а вопреки своему усатому вождю третий год в этой войне противостоит врагу, захватившему уже пол Европы.
А в поле завязалась рукопашная, где люди звереют и матереют под крики и стоны, где хруст ломаемых костей и лужи крови под неподвижными телами. И убивать, резать и кромсать человеческую, пусть и вражескую, плоть приходится тебе, кому в мирной жизни ударить человека было не так просто. А бой кипит. И ты, как все, орудуя прикладом и штык-ножом, теряешь ощущение времени и пространства и, опьянённый запахом смерти, не чувствуешь страха от попадающихся на глаза окровавленных трупов и просто разорванных взрывами на куски человеческих тел.
Это уже после боя ты будешь отходить от него, и тебя заколотит нервная дрожь при одном напоминании об этом жутком зрелище. Но сейчас ты идёшь вперёд в атаку на врага, и не молитвой поминаешь Всевышнего, а кроешь по-русски в Бога, в душу и в мать-перемать. А сзади за тобой незримой тенью следуют заградотряды, готовые пустить в расход на месте «трусов и паникёров», следуя известному приказу Сталина под № 227.
А, может, на войне иначе нельзя, и только так из мальчиков выходят настоящие мужчины, мужики?! Но как смотреть на то, что после одного из боёв построили полк и вывели перед строем молодого солдата, совсем мальчишку, у которого во время боя помутился разум в кровавой военной мясорубке, и он убежал с передовой в свою землянку?! Вот когда командиры и комиссары, которые и сами-то были отнюдь не в первых рядах наступающих, дали волю своему красноречию.
Ох, и заклеймили они позором за трусость и малодушие бойца-преступника, не обращая внимания на слёзы и просьбы мальчишки простить его и кровью искупить вину в ближайшем бою! Тут же перед строем его и расстреляли, чтобы другим не повадно было. Видимо, нужен был командованию наглядный пример неотвратимости наказания за подобные преступления по закону военного времени. А ведь есть ещё на фронте не только мальчишки, но и пацифисты, монахи, староверы: им-то каково идти в атаку и убивать!
Может, и не надо было, на ночь глядя, рассказывать тебе всего этого, друг мой далёкий и милый? Но с кем ещё могу я поделиться наболевшим на душе за прошедшее время? Ты сама, Ириш, как сестра милосердия, ещё раньше меня увидела у себя в госпитале всю эту кровь и боль человеческую, и вряд ли я открыл для тебя что-то новое на войне. Может, после её окончания – если останусь живым – я и сам засомневаюсь: а было ли это на самом деле, и как мы это всё смогли преодолеть?! Потому и рассказываю, чтобы нас не только не в чем было упрекнуть, но и отдать должное нашему поколению, на чью долю выпала эта война.
Хотя, как ты об этом узнаешь, если моего письма никто не увидит и не прочтёт?! Оно так и останется со мною, в моём мысленном разговоре с тобой. А напишу я тебе, Ира, завтра в другом письме, солдатском треугольнике, как мы успешно громим ненавистного врага, какие у нас талантливые, героические командиры и чуткие, душевные комиссары, какая у нас хорошая комсомольская организация, где каждый боец берёт пример со своих старших товарищей-комунистов и только мечтает о приёме в партию, чтобы в предстоящий бой идти комунистом.
Но есть в наших рядах и невыдуманное солдатское товарищество, есть беспартийное братство по оружию. Есть свои ребята, верные друзья, с которыми, как говорят у нас, можно пойти в разведку. А ещё у каждого бойца есть где-то дом, родные и близкие – всё то, что зовётся нашей Родиной. Потому, защищая её, мы воюем с врагом не за страх, а за совесть.
А, вон и моя смена идёт. Вот и всё изустное «письмо» тебе, друг мой дорогой. Спокойной ночи, Иришка! Может, и вправду ты в это время тоже мысленно разговаривала со мной. И я не зря в нарушении устава караульной службы в этот час невольно думал о тебе».


13 глава. Белгородский бастион

1.
Ещё ранней весной 1943 года после овладения Белгородом фашисты пытались срезать Курский выступ, но в ходе ожесточённых боёв не смогли тогда преодолеть обороны наших войск. В период затишья на фронте обе стороны совершенствовали оборонительные рубежи и накапливали силы для предстоящих решающих сражений. За три месяца, с апреля по июнь, силами красноармейцев на востоке от Курской дуги, общая протяжённость которой составляла 550 километров, на её северном и южном фасах были возведены восемь мощных оборонительных рубежей. Они простирались на глубину до 300 километров. Не сдержав врага на первом (главном) рубеже, Красная Армия могла противостоять ему на втором и на третьем (тыловом).
По решению Ставки был создан Центральный фронт, развернувшийся между Воронежским и Брянским фронтами. В состав Центрального фронта вошли 6-я (бывшая 21-я) армия, впоследствии переброшенная на Воронежский фронт, 13-я, 48-я, 65-я и 70-я армии, 2-я танковая и 16-я воздушная армии. К исходу июня стало очевидным, что именно там,  на северном фасе Курской дуги, в районе шоссе Орёл – Курск, на Соборовском поле, немцы нанесут главный удар по советским войскам, намереваясь прорвать фронт на стыке двух наших армий – 13-й под командованием генерал-лейтенанта Н. П. Пухова и 70-й генерал-лейтенанта И. В. Галанина. Для осуществления своих замыслов по плану операции «Цитадель» Гитлер выделил 7 пехотных и 5 танковых корпусов. Их поддерживали 4-й и 6-й воздушные флоты.
Ни к одной операции второй мировой войны гитлеровское командование не готовилось так тщательно и всесторонне, как к будущей операции под Курском, получившей кодовое наименование «Цитадель» – «Крепость», которую предстояло штурмовать гитлеровцам. Вся самая современная военная техника с «цейсовской» оптикой и радиосвязью: танки T-VI «тигр» и T-V «пантера», штурмовые орудия «Фердинанд» и новые самолёты «Фокке-вульф», «Хейнкель» и «Хейншель» поставлялись на передовую. Гитлеровское командование несколько раз откладывало начало операции «Цитадель», пока на фронт не были доставлены в достаточном количестве новые машины.
С большим трудом добыв буквально накануне наступления противника столь необходимого нам «языка», нашей разведке стало известно и точное время атаки врага на северном фасе дуги – раннее утро 5 июля. В тот же день, на рассвете, за десять минут до ожидавшегося артиллерийского удара противника, действуя на опережение, 600 наших орудий и миномётов на Орловском плацдарме обрушили огонь на фашистов. Так началось грандиозное сражение на Курской дуге, вошедшее в историю под названием Курской битвы. Два миллиона человек участвовало в ней с обеих сторон.
Застигнутые врасплох ударом нашей артиллерии, не сразу приведя в порядок свои войска, немцы перешли в наступление. Они ввели в бой массу новых танков «тигр», превосходивших советские танки дальностью стрельбы и более мощной бронёй, которую не пробивали наши пушки, а также тяжёлые артиллерийские установки «Фердинанд». Наступление поддерживалось сильным артиллерийским огнём и ударами авиации с воздуха. Завязались тяжёлые, упорные бои. Враг наступал, советские войска оборонялись. К исходу третьего дня сражения почти все наши фронтовые резервы были втянуты в бой, а противник продолжал вводить всё новые и новые части на направлении своего главного удара. Но наши войска стояли насмерть, день за днём перемалывая силы наступавших гитлеровцев.
К 11 июля на Орловском плацдарме фашисты, понеся огромные потери и не добившись кардинального успеха, прекратили наступление. За шесть дней непрерывных атак на северном направлении противнику удалось вклиниться в нашу оборону лишь на 10-12 километров. Войска Центрального фронта выполнили свою задачу, упорным, героическим сопротивлением истощив силы врага и тем самым сорвав его наступление. Воронежский фронт тоже остановил неприятеля, но тому удалось преодолеть два рубежа из трёх нашей обороны и вклиниться в неё на юге на 35 километров, ведя бои уже на третьем (тыловом) рубеже.
С севера дорога фашистам к Курску была наглухо закрыта. Но на южном фасе Курского выступа в полосе Воронежского фронта ещё шла более ожесточённая борьба. Основной удар с южного направления немцы наносили силами 4-й танковой армии на Корочи и Обоянь. По шоссе на Обоянь наступал 48-й танковый корпус – наиболее сильное соединение 4-й танковой армии вермахта. Среди других частей 6-й гвардейской армии генерал-лейтенанта И. М. Чистякова, вставшей на направлении главного удара танковой армады врага под Белгородом, был 155-й гвардейский стрелковый полк 52-й стрелковой дивизии.
Буквально за неделю до Курской битвы Военным советом Воронежского фронта на должность командира этой дивизии был назначен полковник И. М. Некрасов. Чуть больше суток ему пришлось командовать 52-й дивизией в Курской битве. 6 июля, на второй день отражения вражеского наступления И. М. Некрасов получил тяжёлое ранение в районе села Яковлево. Офицеры оперативной группы вывезли его с поля боя в госпиталь. Лишь через месяц, 8-го августа, он вернулся на свой пост.
Обязанности командира дивизии в это время исполнял 36-тилетний и. о. начальника штаба 52-й стрелковой дивизии Г. Г. Пантюхов. В мае месяце его на посту командира 155-го стрелкового полка сменил гвардии подполковник И. А. Чистяков. Под его командованием, как свидетельствует Журнал боевых действий части, с 5-го по 18-е июля бойцы полка вели тяжёлые сдерживающие бои с наступающим противником на участке Белгород – Обоянь по соседству со знаменитой Прохоровкой.
В результате упорных боёв вслед за Орловской и Обоянская дверь к Курску для фашистов также оказалась на прочном замке. После этого наши войска перешли в контрнаступление на обоих фасах дуги. Так об этих военных событиях сухим языком фактов, имён и цифр свидетельствовала официальная хроника. Но всё это будет потом.

2.
А за два дня до начала Курской битвы войска первого эшелона 6-й гвардейской армии, находившейся на направлении главного удара противника с юга в районе шоссе Белгород – Обоянь, приказом её командарма генерал-лейтенанта И. М. Чистякова были приведены в боевую готовность. Ещё ранее в полной боевой готовности находились передовые отряды дивизий 6-й гвардейской. На участки наибольших разрывов между передним краем немецких и наших войск, доходивших порою до 6-7 километров между их окопами, по решению армейского командования было решено выдвинуть усиленные стрелковые батальоны. Они оборудовали узлы обороны на нейтральной полосе, в 2-3 километрах от переднего края первого главного оборонительного рубежа.
Эти узлы обороны являлись усиленным боевым охранением и создавали ложный передний край. В 6-й гвардейской армии на каждую дивизию приходилось по 7-8 постов боевого охранения. Все они представляли собой круговую оборону с разветвлённой сетью окопов, пулемётными гнёздами, блиндажами и подбрустверными укрытиями – «лисьими норами». Перед передним краем имелись противотанковые и противопехотные препятствия, а все подходы к постам минировались и ограждались частоколом колючей проволоки. Один из таких постов находился в полукилометре южнее хутора Яхонтов на северо-западе от Белгорода в полосе обороны 52-й гвардейской дивизии. Слева и справа от этого поста на высотках 228,6 и 218,0 располагались соседние посты БО.
В ночь со 2-го на 3-е июля командир 2-го батальона 155-го гвардейского полка капитан Бондарев, сформировав из личного состава стрелковой роты ещё один усиленный взвод боевого охранения под командованием лейтенанта Синицына, на рассвете перед отправкой их на пост БО поставил подразделению боевую задачу:
 – Товарищи бойцы! Приказом командующего вы назначены в боевое охранение полка. Ваша задача – не допустить вражескую разведку к переднему краю нашей обороны. Цель у немцев одна: захватить на здешних высотах удобные участки для своих артиллерийских НП, необходимые им для руководства наступления. В случае нападения фашистов – а оно ожидается со дня на день – не позволить противнику застать врасплох личный состав батальонов в первой траншее, дать время командирам поднять людей и  вывести их в окопы.
Капитан секунду-другую помолчал и продолжил дальше:
– Для этого вам необходимо на полчаса задержать врага со всей его мощью – костьми лечь, а задержать. Одни вы не будете. За каждым постом БО имеется артиллерийское и миномётное прикрытие из глубины обороны дивизии. Но против вас будут действовать гренадёры пехотного полка из отборных частей СС. И потому от вашей бдительности, умения и стойкости зависят жизни сотен красноармейцев. Связь с вами будет поддерживаться постоянно. И помните приказ №227. Ни шагу назад! Без приказа не отходить!
Комбат суровым взором окинул замерших в строю бойцов и ещё громче спросил:
– Всем ясно?
– Так точно! – ответили хором красноармейцы.
– Приказ будет выполнен, товарищ капитан! – от имени всего взвода охранения заверил комбата лейтенант Синицын, коренастый молодой сибиряк, – Умрём, а не отойдём с рубежа обороны без приказа командования!
На фоне начинавшего светать на востоке неба обозначились своими соломенными крышами хаты Яхонтова, притихшего, безлюдного хутора, когда взвод с оружием и боеприпасами вышел из расположения полка и направился на юг. В утренних сумерках, молча и настороженно, шли друг за другом солдаты, стараясь не шуметь и не бряцать оружием, не привлекая к себе внимания. Шли, отрядив вперёд нескольких человек в разведку. Но всё обошлось, и когда совсем рассвело, весь взвод был уже на месте.
Утро выдалось пасмурным и душным, но дождя не было. По небу плыли косматые пустопорожние облака. Вниз по слегка всхолмлённой равнине, до самого переднего края немцев, было пустынно, только по окрестным заболоченным балкам и оврагам стелился туман, и оттуда доносился какой-то неясный шум. Позванивали на свежем ветру перед окопами подвешенные на колючей проволоке консервные банки, дырявые котелки и гильзы от снарядов. Блестела мокрая от росы трава, и обрызганная ею земля на тропинке скользила под ногами бойцов.
Придя на свой пост, они заняли оборону в вырытых заранее окопах с системой траншей и ходов сообщения. Расставили наблюдателей и часовых, на обоих флангах узла обороны поставили по ПТРу и ручному пулемёту, в центре установили станковый пулемёт «Максим», сзади него расположились два 50-мм миномёта, а в окопах по ячейкам заняли свои места стрелки с ружьями и автоматами. Для командира взвода был оборудован НП и блиндаж, а для личного состава вырыты землянки.
Пока ранним тихим утром со стороны фашистов не замечалось никаких подвижек в сторону поста, для начала провели поверку личного состава во взводе в количестве сорока двух бойцов. Потом вышли на связь со штабом полка и доложили обстановку, лишний раз проверили оружие, подсчитали довольно ограниченные боеприпасы, разложив их по своим местам, прикинули на глаз у каждого стрелка сектор его обстрела. А когда наступившим днём распогодилось, и прояснились окружающие дали, потянулось томительное время слежения за противником, готового в любую минуту начать ожидавшееся наступление.
Несколько раз проплывала в небе гнусавая немецкая «рама», вслед за нею проносились вражеские штурмовики, и где-то на переднем крае нашей обороны гремели взрывы, и слышалась стрельба. Появлялась временами краснозвёздная авиация, и в небе происходили шумные разборки противоборствующих сторон. А на земле было тихо. Лейтенант рассматривал в бинокль передний край немцев, отмечая любые изменения в полосе обороны врага на своём направлении, а бойцы час за часом несли свою службу. Негромко переговариваясь между собой и в нетерпении поглаживая стволы и приклады оружия, они поглядывали то на пространство перед окопами, то на своего командира и ждали.
Два раза за день – в полдень и ближе к вечеру – приходили из полка солдаты с обедом и ужином в термосах. На сытый желудок было уже полегче бойцам, но витавшая в воздухе тревога всё равно не отпускала ни на миг до конца дня. Вечером спустились на землю мягкие летние сумерки, подсвеченные то и дело взлетающими над передовой осветительными ракетами да редкими очередями трассирующих пуль. И было ощущение того, что прожит ещё один мирный день накануне битвы, но уже предстоящей ночью или завтра на рассвете, в понедельник, 4 июля, всё может начаться – так уж приучили немцы началом всех своих предыдущих наступлений.

3.
Первую половину наставшей ночи одна часть взвода охранения отдыхала в землянке, а другая его бодрствующая половина вела наблюдение за врагом, рассредоточившись с оружием в руках по окопам. Среди них был и миномётный расчёт сержанта Костенко.
– Ваня, – глядя в тёмное ночное небо с поднявшейся над горизонтом луной и высыпавшими звёздами над головой, неожиданно спросил вполголоса наводчика Ивана Милованова заряжающий Алесь Полюдович, – У тебя какое образование?
– Среднее, семь классов, – отвечал Иван, сидя рядом с ним на ящике с минами.
– А у меня четыре, – с сожалением произнёс молодой белорус.
– Что так?
– У нас в селе четырёхлетка, а в ближайшую районную школу за двадцать вёрст каждый день не побегаешь.
– А чего ты меня про образование спросил?
– Ты, поди, у себя в школе астрономию изучал.
– Ну да, изучал немного, – поскромничал Иван.
– Знаешь, где какое созвездие находится, – продолжал Алесь, – А я вот одну Большую Медведицу и знаю, а где Малая – хоть убей, не найду.
– Сейчас вместе найдём, – придвинулся к Алесю Иван, – Время за полночь, самая темень, только на звёзды и смотреть.
– Отставить! – осадил их стоявший рядом командир расчёта, – Смотреть куда надо, а не звёзды в небе считать!
– Слушаюсь! – ответил, вставая, рядовой Милованов.
– Вот звезданут вам немцы по мозгам, тогда сразу узнаете, где на том свете, находится и Большая, и Малая Медведица.
– А что такое, товарищ сержант? – забеспокоился Полюдович.
– Вон туда, за колючку, на поле смотрите! – указал им обоим Костенко в тёмное пространство перед окопами, – Приглядитесь и заметите, как под луною тени по голой земле скользят. А ведь там ни деревца, ни кустика.
С минуту они всматривались в темноту.
– Всё верно, кто-то там есть, – подтвердил Алесь.
– Немцы подбираются? – спросил Иван, – За «языком» пришли?
– Не знаю, – ответил Костенко, – Они мне не докладывали.
– А что нам делать, товарищ сержант? – обратился к нему четвёртый боец их расчёта подносчик мин узбек Бахтияр Рахимов.
– Глаз с них не спускайте! – скомандовал своим миномётчикам Костенко, – А я пойду доложу нашему командиру.
Вскоре появился лейтенант Синицын в сопровождении сержанта Костенко. Припав к брустверу окопа с биноклем в руках, лейтенант долго вглядывался в ночную тьму в указанном ему направлении.
– Ну что там, товарищ лейтенант? – нетерпеливо спросил его Костенко.
– Немецкие сапёры втихаря работают на нашем минном поле, – обернувшись, озабоченно ответил командир взвода, – делают проходы для своих гренадёров, – и задумчиво добавил, – а, может, и для танков.
– Разминируют? Значит, скоро будут наступать?
– Да, может, уже сегодня на рассвете, а, может, и попозже, – предположил лейтенант, – Им ведь для наступления надо свою технику как можно ближе к переднему краю подтянуть, а без неё одной пехотой нашу оборону немцам брать накладно будет.
– Какие будут приказания, товарищ лейтенант?
– Продолжать наблюдения и в случае нападения вражеской пехоты действовать по обстановке. А я пройду по окопам, отдам распоряжения другим постовым, сообщу в штаб полка и подниму в землянках остальных бойцов.
Лейтенант бесшумно исчез в темноте. А Полюдовичу и Милованову было уже не до звёздной романтики: они, как и весь их миномётный расчёт, следили из окопов за мелькающими тенями на залитой тусклым лунным светом равнине и прислушивались к малейшим шорохам оттуда. Скоро в траншеях прибавилось бойцов, рассредоточившихся по своим местам с оружием в руках, направленным на появившихся в ночи немцев. И все нетерпеливо ждали: когда же, ну когда они, мать их фрицев, начнут? Уж лучше бы скорей начинали – так надоела эта нервотрёпка с ожиданием вражеского наступления?!..

4.
В тревожном ожидании нападения врага кончалась ещё одна короткая июльская ночь. Вскоре из размытой утренним светом темноты за окопами узла обороны взвода стали проступать стоящие колья с накрученной кольцами колючей проволокой. За ними стало видно частично разминированное ночью немецкими сапёрами минное поле, а ещё дальше – противотанковые эскарпы и отдельно стоящие деревья. Взошедшее на востоке солнце осветило перед глазами красноармейцев всё ту же холмистую равнину, пустынную до самого горизонта.
Там, на переднем крае немцев, в туманной дымке наблюдалось какое-то движение, и временами возникал невнятный гул. Ожидая в любую минуту вражеской атаки, замерли красноармейцы с автоматами и ружьями на брустверах окопов, прильнули к объективам миномётов и прицелам ПТРов и пулемётов бойцы взвода БО. Излюбленное немцами время для наступления на рассвете шло, а ничего не менялось.
С раннего утра на небе не было ни облачка, и жаркое солнце палило сухую землю. Потом поднялся ветер и стал нагонять облака. А ближе к полудню с юга показалась огромная чёрная грозовая туча и заполнила собою небесную высь. Всё вокруг потемнело, притихло и насторожилось. Ровно в полдень первые фосфорические росчерки молний зазмеились в вышине. Вслед за ними оглушающие раскаты грома с треском распороли небосвод. И хлынул ливень, сильный, шумный, крупный, не утихающий ни на минуту. Он хлестал по опалённой, исхоженной и изъезженной земле, по высохшей от зноя пожухлой траве, по кронам раскачивавшихся ветром деревьев, по плащ-палаткам солдат, прятавшихся со своим оружием в окопах от дождя.
– Вот почему немцы не пошли сегодня утром в наступление, – передёргивая плечами от пробирающей насквозь сырости, говорил в коротком затишье между ударами грома Иван Милованов.
– Да, Ванюха, видно, есть у них свои люди в небесной канцелярии, – в тон ему отвечал сержант Костенко.
Он окинул сочувствующим взглядом свой миномётный расчёт, сгрудившийся под плащ-палатками в траншее. На дне её была уже порядочная лужа, хлюпавшая под сапогами переступавших с ноги на ногу бойцов. Команды «покинуть окопы и спрятаться под навес» не было. И только пришедшие в урочный час из полка насквозь промокшие солдаты, притащившие под ливнем термосы с обедом, позволили взводу охранения, оставив часовых в окопах, ненадолго обосноваться под крышами землянок.
– Нет, мужики, войны сегодня не будет, – уминая из котелка свою порцию пшёнки  с консервами, говорил Полюдович.
– Ну да: хороший хозяин по такой погоде собаку из дома не выгонит, – поддержал его жевавший рядом Иван.
– На загад не будешь богат, – осторожно заметил Костенко, доедая свой обед, и, облизнув ложку, добавил, – Расчёту полчаса перекурить, оправиться, перемотать портянки и – на пост!
– Товарищ сержант, а, может…, – попробовал было заикнуться о дожде белорус.
– Отставить! – оборвал его Костенко, – За полчаса, может, и дождь закончится.
Пока бойцы в землянках вели за обедом досужие разговоры, в блиндаже за столом  сидел командир взвода и нехотя ковырялся ложкой в своём котелке с кашей. Озабоченно поглядывая на радиста, колдовавшего в углу над своей трещавшей от раскатов грозы радиостанцией, лейтенант всё думал о чём-то своём. Если бы не колотившие по крыше косые струи дождя, то по тяжёлым ударам грома можно было бы подумать о начавшемся артобстреле немцами их оборонительного рубежа. И это настораживало.
А ливень всё шумел, не унимаясь – то делаясь тише, то снова расходясь. В окопах  набиралось всё больше и больше дождевой воды, а на равнине разлились озёра и болота в зарослях травы. Вот уж поистине разверзлись хляби небесные.

5.
Где-то в третьем часу по полудню гроза стала затихать. Уже не сверкало и не гремело наверху. Ливень сменился мелким дождиком, а скоро и он перестал. Опустошённая туча уходила на север. И на прояснившемся небе выглянуло солнце. Его косые светлые лучи упали на обильно залитую водой землю, щедро неся тепло, от которого всё вокруг заиграло бликами, засияло и запарило влажным, быстро подсыхающим воздухом.
Снимая с себя мокрые плащ-палатки, бойцы подставляли свои лица солнечным лучам и, закрыв глаза, млели от блаженства тепла и тишины. И только лейтенант Синицын, казалось, не был рад слепящему солнцу. Кинув взгляд на часы, он отметил про себя без четверти три дня, когда далеко в небе со стороны немцев послышался тяжёлый нарастающий гул.
До боли знакомый и грозный он с каждой секундой становился всё громче и раскатистей. А вскоре из-за горизонта стали выныривать друг за другом, по несколько крылатых машин в ряд, вражеские бомбардировщики. Высоко над ними, осуществляя прикрытие, шли истребители. Держа направление с юга на север, одна эскадрилья за другой стремительно заполняли высь, пока не закрыли собою солнце на юго-западе.
– Воздух!!! – во всю глотку закричал лейтенант.
– Воздух!!! – подхватили рядом стоящие солдаты.
И понеслись их крики по окопам. Открывая глаза на разомлевших от тёплого солнца лицах, изумлённые красноармейцы не сразу приходили в себя от увиденного в небе столь массового налёта вражеской авиации. А, поняв масштабы случившегося, все разом зашумели, задвигались, засуетились, хватаясь за оружие, которым собирались отбиваться от показавшихся стервятников с крестами на крыльях.
– Всем  пулемётчикам и стрелкам укрыться по щелям и «лисьим норам»! Остальным расчётам переждать налёт по землянкам и в блиндаже! – командовал лейтенант Синицын, – И чтобы никого не было в открытых окопах! Пусть немцы утюжат голую землю!
Первые налетевшие самолёты люфтваффе сходу на бреющем полёте расстреляли из пулемётов посты боевого охранения и ушли в сторону Яхонтова, где за хутором располагались батареи дивизионной артиллерии. Вскоре оттуда донеслись глухие бомбовые удары, и поднялись столбы земли и дыма. Следовавшие за своим авангардом немецкие бомбардировщики распределили между собой узлы обороны на окрестных высотках и, заложив крутой вираж, спикировали над ними.
Из чрева ревущих «юнкерсов» с визгом и воем посыпались бомбы. Сплошной грохот от их многочисленных разрывов наполнил окрестность. Окутанная дымом земля поднялась на дыбы в фонтанах брызг недавнего дождя. Засвистели разлетающиеся в разные стороны осколки. Зашлёпали падающие сверху земляные комья на дно дымящихся воронок по взорванным траншеям и окопам.
А вражеские самолёты, выстроившись друг за другом по замкнутому кругу в небе, всё бомбили и бомбили посты боевых охранений полка. Атака с воздуха была такой силы, что, казалось, ничто живое не устоит перед ней и будет сравнено с землёй. Тем более, что до поры, до времени молчали с ответом батареи дивизионной артиллерии. Удар противник наносил в необычное для себя время – во второй половине дня – и был во многом рассчитан на неожиданность. И, если бы дивизия дрогнула, отступила, то вслед за бомбёжкой последовал бы ввод в бой значительных сил врага, а, значит, общее наступление немцев, запланированное на 5-е июля, началось бы на день раньше.
Не менее четверти часа фашистская авиация водила в небе хороводы и непрерывно бомбила полоску земли на линии передовых отрядов дивизии в несколько километров длиной и в километр шириной, обрушив на неё не одну тысячу бомб. Но эти минуты казались красноармейцам вечностью даже в укрытиях, когда в невообразимом грохоте вокруг них дрожала, стонала и ходила ходуном от взрывов земля, а крыша блиндажа в пять накатов была основательно разворочена попавшей в неё авиабомбой и едва держалась на последнем перекрытии.
Стряхивая с себя сыпавшийся при каждом разрыве бомбы песок с потолка в блиндаже, глухо матерился с досады лейтенант. Из-за того, что бомбёжкой был где-то оборван провод, молчала телефонная трубка, и, как на грех, с радиосвязью тоже были проблемы. И командир взвода БО никак не мог связаться со штабом полка, чтобы доложить обстановку. Вряд ли, думал он, немцы в этот час решили атаковать нашу оборону по всему фронту, а, значит, просто не повезло их дивизии, чей передний край сейчас так остервенело бомбят гитлеровцы.
Не знал лейтенант Синицын, да и не мог знать, что именно в этот день, 4 июля 1943 года, командующий 4-й танковой армии вермахта генерал-полковник Герман Гот отдал приказ командиру 48-го танкового корпуса генералу фон Кнобельсдорфу овладеть позициями боевого охранения и передовых отрядов войск правого крыла 6-й гвардейской армии. Эти рубежи по плану операции были определены как исходные позиции дивизий его корпуса для наступления 5-го июля. Таким образом, захват «стартовых площадок» войсками генерала Кнобельсдорфа для рывка на север явился первым шагом в проведении операции «Цитадель».
Причина нападения на посты БО была очевидна: неприятель плохо просматривал участок обороны 6-й армии, где был намечен главный удар 48-го танкового корпуса. А после захвата хутора Яхонтов и высот 218,0 и 228,6 ситуация осложнялась ещё и тем, что это были командные высоты, с которых хорошо просматривалась главная полоса нашей обороны: перемещения войск, инженерные заграждения с них были видны, как на ладони. Уничтожив боевые дозоры 6-й гвардейской армии, бронегруппы эсэсовских дивизий приступали к прорыву основной линии первого армейского рубежа её обороны.
Прав был – по наитию – лейтенант Синицын в том, что действительно не повезло его дивизии. Вся мощь ударной группы 2-го танкового корпуса СС (мотострелковые дивизии СС «Лейбштандарт» и «Дас Райх») была сконцентрирована против одной 52-й гвардейской. А силы и средства, которыми располагал её командир полковник И. М. Некрасов, не соответствовали задачам, стоявшим перед его соединением. В наиболее тяжёлом положении оказался 155-й стрелковый полк подполковника И. А. Чистякова. Его посты БО атаковали штурмовые группы сразу двух эсэсовских дивизий: у хутора Яхонтов – «Дас Райх» (гренадёрский полк «Великая Германия»), а в районе высоты 218,0 – «Мёртвая голова» (5-я усиленная рота гренадёрского полка СС «Т. Ейке»).
Причём в ходе прорыва немецкое командование возлагало большие надежды на свою авиацию и артиллерию. И эта страшная бомбардировка с воздуха была только началом последующего артобстрела немцами передовых рубежей обороны дивизии. Ещё полчаса назад для бойцов взвода охранения было райским наслаждением купаться в ласковых лучах солнца после только что отгремевшей грозы, а теперь всё напоминало им, «фомам неверующим», ревущий и воющий ад на земле.
Когда же, сделав своё чёрное дело, улетели немецкие самолёты, кратковременная тишина опустилась на перепаханные вражеской авиацией позиции БО полка. С помощью бойцов высвободив заваленную взрывом в траншее входную дверь блиндажа, выбрался наружу лейтенант Синицын и осмотрелся по сторонам. Сзади от них, через поле, клубами густого чёрного дыма горел хутор Яхонтов, слева и справа виднелись разрушенные бомбёжкой узлы обороны на соседних высотах. А в своих полу засыпанных траншеях, изуродованных воронками от разорвавшихся авиабомб, с обвалившимися местами брёвнами по стенам, вылезая из укрытий, оживали красноармейцы, отплёвываясь и отряхиваясь. В воздухе висела густая пелена пыли и дыма, удушливо пахло взрывчаткой.
– Живо разобрать сапёрные лопатки! – пробираясь по окопным завалам, командовал лейтенант, – Перво-наперво откапывать тех, кого завалило по щелям и норам! Быстрей приводить в порядок свои ячейки в окопах! Немцы нас ждать не будут: вслед за налётом авиации ожидай их артобстрела и наступления.
Откопали нескольких бойцов из «лисьих нор», заваленных землёй от взрывов авиабомб. Двое из них уже не дышали, остальные были в шоке и с трудом приходили в себя. Погибших на плащ-палатках отнесли по ходам сообщений в дальнюю траншею, а тяжелораненых наскоро перевязали и спрятали в блиндаже. Но на большее уже не хватило времени. Не давая опомниться гвардейцам, немцы открыли по переднему краю полка сильный артиллерийский и миномётный огонь из шестиствольных миномётов. Били вражеские пушки по Яхонтову, где располагались наблюдательные пункты нашей артиллерии – её-то немцы и опасались больше всего, и по передовым отрядам полка на окрестных  высотах.
– Всем бойцам и расчётам занять свои места в окопах! – командовал лейтенант Синицын, – Если у немцев заработала артиллерия, значит, под её прикрытием пойдёт в атаку их пехота. Варежку не разевать, смотреть в оба и ждать моей команды!
В дыму пожаров и за завесой поднятой взрывами земляной пыли скрылся хутор, лишая нашу артиллерию возможности вести оттуда прямой наводкой прицельный огонь по врагу. Да и её выдвинутая вперёд разведка, ослеплённая бившим в глаза ярким солнцем с юго-запада, тоже не могла помочь артиллеристам. Вот и приходилось постам боевого охранения перед Яхонтовом, лишённым артподдержки, рассчитывать лишь на свои невеликие силы. А начатый немцами артобстрел гремел, не переставая. С пронзительным свистом летели в окопы снаряды и рвались с оглушительным грохотом, с противным уханьем падали с неба одна за другою мины. И, сотрясая взрывами, вздымались вверх столбы земли и дыма, оседая на надвинутые на уши каски и пилотки бойцов.
До поры, до времени ещё спасались в узко вырытых окопах от снарядов, пока один из них не угодил в блиндаж. Пробив последний накат в ещё державшейся крыше, он взорвался в его глубине. От взрыва в развалинах блиндажа вспыхнул пожар. Послышались крики раненых красноармейцев, находившихся там. Кинувшиеся к ним на помощь солдаты вытащили из-под горящих развалин нескольких человек. Все они были сильно обожжены и иссечены осколками разорвавшегося снаряда, а кто-то изуродован взрывом настолько, что его сразу накрыли плащ-палаткой и унесли в дальнюю траншею.
Не теряя времени, быстро рвали индивидуальные пакеты и под грохот непрекращавшегося артобстрела перевязывали тяжелораненых, когда появился со своего НП командир взвода. Увидав среди убитых бойцов радиста и его разбитую взрывом радиостанцию, понял лейтенант, что связи со штабом полка уже не будет окончательно. Обведя глазами смотревших на него в ожидании команды красноармейцев и понимая всю обречённость их положения, он лишь упрямо повторил то, что обещал накануне комбату:
– Будем держать оборону и без приказа командования её не покинем! Пусть нам поставили задачу продержаться полчаса, но, если надо, мы здесь сутки простоим до последнего, а не отступим! Умрём, а не пропустим врага и без приказа отсюда не уйдём!

6.
Примерно с четверть часа, как и предыдущий авианалёт, продолжался этот артиллерийский обстрел немцами переднего края обороны полка. И, если высоких потерь в личном составе взводу охранения  удалось избежать, то от обстрела заметно пострадали минные поля и противотанковые рвы перед полковыми узлами обороны БО. Теперь немцы могли спокойно пускать в наступление свою бронетехнику. Когда утих артобстрел и, казалось, можно было перевести дух, лейтенант Синицын, припав с биноклем к брустверу окопа, недолго рассматривал передний край противника и вскоре «обрадовал» своих бойцов:
– Всё, мужики, больше прятаться не будем: немцы пошли в атаку. Для поддержки их мотопехоты задействованы штурмовые орудия, а это вам не хвост собачий, – привычно матернулся он и скомандовал, – Всем стрелкам брать на мушку врага и быть наготове! Командирам миномётных расчётов следить за противником по своим биноклям! И без моего приказа никому не стрелять!
Окинув взглядом взвод, уже поредевший за получасовую бомбёжку, замерший в окопах с оружием, наведённым на наступающего врага, лейтенант неожиданно спросил:
– Не сдрейфите, мужики?
– Чего? – не понял его пулемётчик Михалёв за своим станковым «Максимом».
 – Не боитесь, спрашиваю?
– Кого? – удивлённо пробасил Михалёв.
– Немцев: всё-таки против нас идёт их гренадёрский полк из отборных частей СС «Лейбштандарт-Адольф Гитлер», мать его фюрера!
– А вот это они видали?! – показал дюжий Михалёв неприличный жест.
– Согласен: сделаем их, – одобрил командир взвода и добавил, – А как с эсэсовцами из «Дас Райх»?
– Да срайх на них всех! – отозвался Костенко.
– Это точно! – усмехнулся лейтенант.
– Вань, а ты как? – толкнул его в бок Полюдович.
– А что я? – пожал плечами наводчик, уткнувшись в объектив своего миномёта, – Я как все. Теперь весело будет.
– Ну да? – хмыкнул Алесь, – Дай Бог живым остаться в этой мясорубке.
– А не останемся, Алесь, – не отрываясь от окуляра объектива, улыбнулся Иван, – так на том свете встретимся.
– Где? – переспросил его Полюдович.
–  На Малой Медведице, – прокричал Милованов.
В это время шедшие в атаку не менее роты эсэсовцев открыли издали автоматный огонь и мелкими перебежками с коротким залеганием стали приближаться к окопам боевого охранения. Согнувшись чуть ли не вдвое на бегу, они быстро преодолевали открытый участок поля. За гренадёрами по пятам двигались штурмовые орудия. Между ними бежали отряды сапёров-миноискателей. А за наступавшими рядами гитлеровцев сзади маячили самоходки.
Между тем лейтенант Синицын командовал припавшим к брустверу бойцам:
– Без приказа огонь не открывать, чтобы немцы раньше времени не засекли наши огневые точки! Как говорят на фронте, надо показать характер фашистам!
Поверх окопов свистели шальные пули из автоматных очередей наступавших фашистов, взбивая на брустверах землю и рикошетом вызванивая по орудийным лафетам и каскам красноармейцев. Кого-то из них уже успело легко ранить, и санинструктор младший сержант Сигбатуллин торопливо бинтовал раненого солдата. Но, словно проверяя терпение бойцов, всё так же неизменно, не теряя духа, распоряжался лейтенант:
– Бронебойщикам на флангах брать на прицел штурмовые орудия! Автоматчикам и пулемётчикам своим огнём уничтожать живую силу врага! Миномётчикам обоих расчётов ждать моей команды!
Стали отчётливо видны приплюснутые, словно перевёрнутые ночные горшки, с пятнами и зеленью маскировки, каски бегущих в атаку гренадёров из «Дас Райх». Вот уже немецкие штурмовые отряды, достигнув пределов минного поля, побежали по его проходам, сделанным накануне их сапёрами. Урча моторами, туда же заезжала следовавшая за пехотинцами немецкая техника. Выбирая себе маршрут по воронкам от недавней бомбёжки, поднявшей на воздух установленные здесь мины, машины противника неторопливо преодолевали ямы на своём пути. И вся эта вражеская сила неумолимо приближалась к окопам красноармейцев.
– Ну, что же ты ждёшь, командир? – в нетерпении заёрзал на месте Костенко, – Ведь опоздаем и накроют нас всех медным тазом.
Но лейтенант и ухом не повёл на ёрзанье нетерпеливого сержанта. И только лишь последнее, следовавшее за гренадёрами, штурмовое орудие оказалось на минном поле, над постом боевого охранения разнёсся зычный голос его командира:
– Миномётным расчётам по фашистским гадам огонь!
Заухали, завыли одна за другой над головами красноармейцев в окопах вылетающие мины из обоих миномётов. Уступавшие им по дальности стрельбы из автоматов и пулемётов бойцы ждали свой черёд и, нахлобучивая на лоб каски, выглядывали из укрытий. А в поле, там, где до этого бежали, пригибаясь к земле, гитлеровцы, стали подниматься облачка разрывов, раскидывая в разные стороны гренадёров, попавших под сплошной миномётный огонь. Словно споткнувшись на бегу о непреодолимое препятствие, остановилась и залегла вражеская пехота, открыв в ответ шквальный огонь из автоматов по окопам взвода БО полка.
– Огонь! – срывая голос, командовал миномётчикам лейтенант Синицын.
– Ванька, наводи! – яростно кричал своему наводчику командир расчёта сержант Костенко, корректируя огонь миномёта по дальности и высоте стрельбы.
– Алесь, заряжай! –  не отрываясь от окуляра наведения, всё время подгонял заряжающего Иван Милованов.
– Бахтияр, мины давай! – шарахаясь от миномёта к быстро пустеющему ящику с боеприпасами, рявкал Алесь Полюдович на подносчика снарядов узбека Рахимова.
А рядом не менее слаженно работал второй миномётный расчёт. И плохо пришлось бы эсэсовцам, выкосили бы их миномётчики, как худую траву с поля вон, если бы на помощь немецким пехотинцам не пришли их штурмовые орудия. Притормозив вслед за свой пехотой, они открыли огонь по красноармейцам. Загрохотали взрывы, в дыму и пламени вздымая перевёрнутые конусы земли то перед окопами поста БО, то позади их. Но, не дожидаясь, пока немцы пристреляют свои орудия, лейтенант дал отбой миномётам и скомандовал своим ПТРовцам на обоих флангах:
– По штурмовым орудиям врага огонь!
И пошли с той и с другой стороны вой и уханье снарядов и гранат, слившихся вскоре в один сплошной гул. И вот уже из одного подбитого немецкого орудия  повалил вверх густой чёрный дым, подсвеченный снизу жёлтыми языками пламени.
– Молодец, Филипп! – крикнул первому номеру расчёта бронебойщиков лейтенант, – С почином тебя!
В грохоте боя что-то прокричал ему в ответ, не оборачиваясь, рядовой Филиппов. За первым подбитым штурмовым орудием вскоре задымило второе, а там и третье, поражённое метким выстрелом с другого фланга узла обороны. Заметались в разные стороны остальные броневые машины эсэсовцев, уходя от огня бронебойщиков. Но, выбираясь за пределы проходов на минном поле, проделанным накануне немецкими сапёрами, они стали подрываться на оставшихся там противотанковых минах.
Из подбитых, загоревшихся бронемашин вылезали гитлеровцы и горящими факелами вспыхнувших на них промасленных комбинезонов катались по земле в попытках сбить с себя пламя. А в это время по ним открыли огонь стрелки из окопов боевого охранения. Сражённые меткими очередями, одни фашисты догорали на поле, замерев в предсмертных конвульсиях, другие, не успев спрыгнуть на землю, повисали  прямо на башнях орудий и, объятые пламенем, сгорали со своими машинами.
Так захлебнулась первая атака эсэсовцев из «Дас Райх»  на передний узел обороны полка. Оставив на поле боя десятки трупов своих гренадёров, немецкая пехота отступила. Огромными чёрными факелами дымили в небо подбитые красноармейцами и подорвавшиеся на минах штурмовые орудия врага. Дымовая завеса на время окутала поле недавнего боя. Пользуясь этим, немцы цепляли тросами несильно повреждённые машины и оттаскивали их в тыл в надежде восстановить. Остальные сгоревшие груды металла они растащили по сторонам, чтобы не мешали проходу в новом наступлении более мощной бронетехники.
А между тем после отбитой атаки врага в опустившейся над окопами тишине красноармейцы приходили в себя. Утирая катившиеся по грязным от копоти лицам капли пота, солдаты оглядывались по сторонам: все ли однополчане живы? Слава Богу, после полуторачасового боя погибших во взводе не прибавилось, но половина бойцов получили ранения. С легкоранеными проблем не было, но раненых тяжело, кто не был на ногах, наскоро перевязали и отнесли под навес палатки в дальнюю траншею, где оборудовал свой полевой медсанбат санинструктор Сигбатуллин.
Тем временем, не видимое за клубами дыма, солнце постепенно клонилось к западу. Быстро подсушив землю после полуденной грозы, оно всё так же нещадно палило сверху. От густого смога и духоты нечем было дышать. Поле боя затянула сизая мгла с чёрной пылью от поднятого взрывами чернозёма. Едко пахло толом и гарью от дымившей неподалёку немецкой техники. Першило в горле и мучительно хотелось пить. Но во фляжках оставалось мало воды и её экономили – для раненых, для раскалённого стрельбой оружия. Но ещё больше тревожил командира взвода охранения дефицит боеприпасов.
– Как ни экономь, но, рассчитанные на полчаса, в лучшем случае на час хорошего боя, их всё равно надолго не хватило бы, – думал он, – И пусть свою задачу взвод выполнил, но без приказа командования мы не можем отсюда уйти. А что делать?! Останемся – погибнем здесь все до единого, а уйдём – потом свои же поставят к стенке. Связи со штабом нет, вот и выбирай!

7.
– Ну, как, Вань, весело было? – кашляя от удушья, спросил его Полюдович, трогая горячий от стрельбы ствол их миномёта.
– Да, Алесь, аж до слёз прошибло, – утирая красные от дыма глаза, ответил Иван и добавил, – Ладно, смех смехом, а долго ли по-твоему протянем?
– Ящик с минами остался, да и тот уже наполовину расстреляли, – пожал плечами Алесь и кивнул на другой миномётный расчёт, – Вон у наших соседей тоже не лучше.
И не только миномётчики, а каждый из бойцов взвода в это время тоже подсчитывал остававшийся куцый боезапас для своего оружия. Считанные пулемётные ленты и автоматные магазины с патронами, полупустые ящики для ПТР и миномётов – всё было в обрез. Подсчитывали и прикидывали: сколько они ещё здесь продержатся? устоят ли, когда в атаку пойдут немецкие танки – их хвалёные «тигры» и «пантеры»? И, складывая в вырытую в нижней стенке окопа нишу ручные гранаты и бутылки с горючей смесью, невольно подумывали о крайнем: о бросках со связками гранат под танки и о рукопашной схватке с фашистами. Ведь приказа об отступлении не было.
Недолго продолжалось затишье. Рассчитывая быстро овладеть узлами обороны передовых отрядов и натолкнувшись на их упорное сопротивление, гитлеровцы не на шутку забеспокоились. Не дожидаясь, пока рассеется над полем боя дым, под его прикрытием фашисты снова пошли в атаку. Не взяв с первого раза силами своей пехоты поста боевого охранения перед хутором Яхонтов, немцы бросили на его штурм свою бронетехнику. Под слышимый издали гул моторов и лязг гусениц два десятка самоходок с десантом на борту из роты гренадёров «Дас Райх» на большой скорости шли по равнине по направлению узла обороны взвода.
Приблизившись к разрушенному бомбёжкой с воздуха противотанковому рву, за которым начиналось минное поле со следами недавнего боя, самоходки остановились. Недоступные по дальности стрельбы красноармейцам взвода, немецкие бронемашины высадили десант и, развернувшись цепью, открыли массированный огонь по укреплениям поста БО. Загрохотали взрывы, поднимая на воздух огромные грибы из земли и брёвен в развороченных снарядами траншеях, обрушивая их обломки на головы бойцов и прошивая пространство в дыму и пыли смертельными осколками.
Яростный огонь врага был настолько силён, что бойцы не смели высунуть головы из окопов. Да и не могли они при всём желании достать своим оружием стрелявшие по ним немецкие самоходки. И от этого бессилия солдаты забивались на дно полуразрушенных бомбёжкою окопов в надежде спастись там от губительного огня фашистов. Видя, как под взрывами гибнут бойцы его взвода, лейтенант Синицын лихорадочно соображал, как спастись от обстрела и что предпринять в ответ.
Побросав свои орудия, уткнулись носом на дно окопов и оба расчёта миномётчиков, вздрагивая всем телом от оглушительных разрывов и ощущая, как дрожь от них прокатывается по земле. Было слышно в краткие мгновения между взрывами, как кто-то из солдат в окопах прощался со своими близкими, кто-то читал молитву о спасении души, а кто-то глухо матерился в адрес бесноватого фюрера. Когда же в грохоте очередного взрыва тонул чей-то громкий вскрик или надрывный стон, все понимали, что всё меньше остаётся в живых бойцов во взводе, и неумолимо тают надежды на спасение.
И тут случилось нечто неожиданное. Вражеский обстрел по окопам поста боевого охранения вдруг стал реже, а потом и совсем утих. Зато там, в поле, откуда вели свой губительный огонь вражеские самоходки, вставала стеною земля от взрывов в дыму и пламени подбитых немецких машин. А со стороны хутора Яхонтов, залп за залпом, со свистом прошивая воздух, над головами красноармейцев взвода, в район атаки эсэсовцев из мотострелковой дивизии «Дас Райх» летели снаряды дивизионной артиллерии. И всё стало ясно, как божий день, который между тем уже склонялся к вечеру.
За время развернувшихся под Яхонтовом боёв дневное светило переместилось с юга на запад, а ослеплённые им на время наши артиллерийские разведчики теперь начали передавать необходимые данные своим батареям. И ожившая после налёта вражеской авиации дивизионная артиллерия вмешалась в дело в самый нужный момент атаки гитлеровцев. Установив смертоносный заслон на пути немецкой бронетехники и сопровождавшей её пехоты, она тем самым спасла от неизбежной гибели посты боевого охранения полка. Ещё одна вражеская атака захлебнулась.
Почувствовав это, стали оживать забившиеся по всем щелям узла обороны красноармейцы. Поднявшись со дна окопа, отряхивая с себя землю, лейтенант Синицын бегло оглядел свой взвод.
– Кто там, мужики, молился Богу, а? – с улыбкою спросил он.
– Ну, я, – несмело ответил кто-то из бойцов поблизости.
– Молодец, вовремя сообразил. Только не тому Богу надо было молиться.
– Бог един – какому же ещё?!
– Богу войны, родной нашей артиллерии.
– Разве это Бог?!
 – А то: как явление Христа Спасителя народу.
– Не смешно, товарищ лейтенант!
– Мне, атеисту, можно посмеяться.
 – И всё-таки, не поминайте Бога всуе, командир – это святое!
И только тут лейтенант Синицын обратил внимание на того, с кем он разговаривал. Это был пожилой рядовой боец по фамилии Корочкин. С кровавыми ссадинами на почерневшем от гари лице, он стоял, прислонившись спиною к стенке окопа, и здоровой рукою держался за раненое плечо. Сквозь пальцы его руки сочилась кровь и капала на приклад автомата у его ног.
– Извини, отец! – быстро нашёлся взводный и, закрутив головою по сторонам в поисках санинструктора, закричал,  – Сигбатуллин, бегом сюда!
– Ничего, товарищ лейтенант, я потерплю, – в ответ на это сказал Корочкин, – Вон кому надо помочь, – кивнул он чуть поодаль от себя.
Там, на дне окопа, в клочья изодранной на груди гинастёрке лежал его одногодок рядовой Воронков. Изо рта его текла тонкая струйка крови, а вместо дыхания слышался натужный хрип и странное бульканье.
– Между нами снаряд в окопе разорвался, – стал рассказывать Корочкин, – Меня лишь ранило, а Стёпку, земляка моего, вон как шибануло.
Пока не появился Сигбатуллин, рядовой Воронков дышал всё тише и тише, а вскоре совсем затих. И это было только началом увиденных лейтенантом потерь во взводе, понесённых от обстрела немецкими самоходками их поста БО. Обходя позиции, он пробирался по разрушенным взрывами окопам, по развороченным и засыпанным землёй и щепками от брёвен траншеям и повсюду видел убитых, раненых и контуженных бойцов.
Одного санинструктора на всех не хватало, и бойцы помогали друг другу с перевязками. А кто-то сам себе, мыча и матерясь от боли, крутил бинтами окровавленную, изувеченную взрывом, руку с двумя оторванными пальцами, довольный тем, что правая цела. Вот так за четыре часа боёв от усиленного взвода БО численностью в сорока два бойца в строю осталось чуть более половины активных штыков, не считая тяжелораненых.
А на передовой было тихо. Немцы после разгрома своих самоходок дивизионной артиллерией не предпринимали новой атаки. Пользуясь этим, красноармейцы собирали по своим окопам убитых однополчан, укладывали их на обильно пропитавшиеся кровью плащ-палатки, относили по ходам сообщений в дальнюю траншею и там наспех захоранивали их останки. Несильно раненые бойцы с повязкою на руке или забинтованной головой находили в себе силы действовать наравне со всеми. А тяжело раненые, контуженые солдаты, перевязанные бинтами с проступающей из-под них кровью, просили только никуда их не относить и оставить в окопах с оружием в руках, чтобы в нужный момент предпочесть плену смерть. 
– Ничего, мужики, нас ещё много, – подбадривал бойцов лейтенант Синицын, – И с нами Бог – наша родная дивизионная артиллерия, она нас в обиду не даст.
– Вы неисправимы, товарищ лейтенант! – отзывался рядовой Корочкин.
Он стоял в ячейке окопа с перебинтованным плечом и подвешенной на перевязи из-за перебитой ключицы правой рукой, а левой держал автомат. Обменявшись с ним взглядом, ничего ему не ответил лейтенант Синицын, только почувствовал, как что-то незримо начинает меняться в его душе атеиста.
– Хотя приказы не молитва и передовая не божий храм, – словно в оправдании себе подумал лейтенант и, занявшись своими неотложными обязанностями командира взвода, вскоре позабыл о своих душевных противоречиях.



14 глава. Полчаса до бессмертия

1.
Недолгим выдалось затишье. Снова издалека в южной части неба, за немецким передним краем, послышался тяжёлый гул, с каждым мгновением становившийся всё сильнее и сильнее. Как и несколько часов назад, скоро из-за горизонта стали выныривать один за другим вражеские самолёты, держа курс на север. Было их не менее полусотни, пикирующих бомбардировщиков с крестами на крыльях.
– А-а, старые знакомые «лаптёжники», мать их летунов! – увидев вражеские «юнкерсы», привычно выругался командир взвода, – Как разнесли наши артиллеристы немецкие самоходки, так они сразу запросили помощь у своего люфтваффе.
– Ну, что, по «норам», командир? – спросил его сержант Костенко.
– Нет, сержант, нас они не тронут – не по нашу душу летят, – не сводя глаз с приближающихся самолётов, ответил лейтенант, – А вот батарейцам за хутором тяжко придётся.
Угадал лейтенант, да и как не угадать. В отличие от Красной армии, у немцев была хорошо налажена взаимосвязь мотопехоты и авиации. Как только у гитлеровцев возникали проблемы с атакой на земле, так они тут же обращались за поддержкой к своей авиации. Вот и на сей раз прилетевшие полсотни небесных стервятников, с надрывным рёвом падая в пике, обрушили свой смертоносный груз из бомболюков на укрепления дивизионной артиллерии за хутором Яхонтов.
И двадцати минут этой яростной бомбардировки оказалось достаточным, чтобы замолчали дивизионные пушки, грозные для атакующей фашистской бронетехники и сами беззащитные перед вражеской атакой с воздуха. С болью в сердце смотрел лейтенант Синицын и бойцы его взвода боевого охранения, как за клубами дыма и пеленою поднятой земли скрылся хутор, как оттуда долетали глухие удары от взрывов авиабомб на позициях нашей артиллерии.
Разбомбив артбатареи за Яхонтовом, немецкие самолёты на обратном пути заодно прошлись на бреющем полёте и по окрестным высоткам, прострочив из пулемётов полуразрушенные траншеи на узлах обороны БО полка. Они ещё держались, передовые отряды: после бомбёжки с воздуха и артобстрела, после нескольких атак превосходящего по силам врага. По всем своим расчётам гитлеровцы уже должны были их смять и двигаться дальше на основной оборонительный рубеж 155-го стрелкового полка, проходивший по линии соседних хуторов Берёзов – Гремучий.
И только скрылись самолёты противника за южным горизонтом, как с переднего края немцев донёсся ещё один, до боли знакомый, тяжёлый гул моторов, сопровождаемый лязгом железа. Прильнувший с биноклем в руках к брустверу окопа командир взвода аж присвистнул от увиденного:
– Мама рОдная, как всполошились немцы!
– Что там сполошного, товарищ лейтенант? – спросил бронебойщик Филиппов.
– Танки против нас двинули да ещё какие!
– Ну, и какие? – недоверчиво переспросил Филиппов.
– Твоему ружью не по зубам.
– Что значит не по зубам?!
– Тяжёлые танки идут, «тигры».
– Ну, это мы ещё посмотрим, кому там по зубам достанется, – зло засопел в ответ бронебойщик, прилаживая на бруствере своё противотанковое ружьё.
А по равнине, с юга на север, по направлению к хутору Яхонтов шли ромбом двадцать вражеских танков. Впереди устрашающе двигались несколько тяжёлых «тигров», прикрывая собою, как броневым щитом, маячившие за ними средние танки. Между бронетехникой шагала рота эсээсовцев, в полный рост, с закатанными по локоть рукавами мундиров и «шмайсерами» на поясе.
– Вань, ты фильм «Чапаев» смотрел? – спросил своего наводчика Костенко, не отрывая глаз от бинокля, направленного в поле.
– Раз десять смотрел, – ответил Иван, – Хороший фильм.
– Когда ж ты успел в твои юные годы, ведь он недавно вышел?
– Перед войной у нас в люблинском парке в летнем кинотеатре с пацанами на заборе – правда, неудобно, зато бесплатно, если не считать разорванных штанов.
– Помнишь там психическую атаку у белых?
– Ещё бы!
– Так вот немцы, кажется, тоже на нас в психическую пошли.
– То, что они психи, это точно, – подтвердил лейтенант, – Накачали шнапсом своих гренадёров и отправили в атаку. Кто же трезвым под пули пойдёт в полный рост?!
– А у нас? – полюбопытствовал Костенко.
– А у нас: когда надо, тогда и пойдёт, – жёстко ответил лейтенант.
– Так то ж: «когда надо», – понимающе кивнул сержант.
– Как в кино! – припомнил Иван похожий эпизод из фильма «Чапаев».
Ничего на это не ответил командир взвода, а про себя подумал:
– Хорошее кино! Каким же «психом» надо быть в ответ, чтобы устоять перед этой психической атакой немцев, когда у нас во взводе на каждого красноармейца, не считая раненых, приходится по немецкому танку и по пять идущих в атаку эсэсовцев?! Нет, тут не шнапс и не водка, а только сила духа и безумство храбрых помогут нам выстоять. Может быть, и громко кем-то сказано, но верно. А, если выживем, так сам же, атеист, пойду в церковь и поставлю свечку ангелу-хранителю.
Тем временем, шедшие в атаку немецкие танки открыли огонь по укреплениям взвода. В ответ бронебойщики с обоих флангов открыли свой. Но, если стрелявшие «тигры» крушили окопы и траншеи поста БО, убивая и калеча в них бойцов, то метко пущенные патроны из ПТРов в лоб этих тяжёлых танков, только отлетали от их мощной брони, не нанося никакого вреда.
– Филипп, Елизар! – срывая голос в грохоте боя, хрипло кричал своим бронебойщикам командир взвода, – Не тратьте понапрасну патроны! Пропускайте «тигры», а лупите между ними по средним танкам!
– Так подберутся же и загрызут, мать их и перемать! – отзывался Филиппов, – А мне бы их только с боку поймать!
– Ничего, ты пропусти, а мы тут с ними сами разберёмся! – отвечал лейтенант.
Вслед за танками открыли стрельбу из автоматов и нагло шагавшие в полный рост эсэсовцы из «Дас Райх». Град пуль забил по брустверам окопов, не давая в них бойцам поднять головы. И командир взвода дал команду миномётчикам открыть огонь по фашистам. Лихо начали оба расчёта миномётов, выбивая одного за другим немецких гренадёров. Но ненадолго хватило миномётного огня. Скоро замолк один, а затем и другой миномёт.
– Бахтияр, чёрт чумазый, давай тащи скорее мины! – увидев опустевший ящик из-под боеприпасов, сорвался на крик Алесь Полюдович.
– Сам ты чёрт чудной из чудной деревни! – отвечал обиженный Рахимов, – Кончились мины – где я тебе их возьму, рожу?!
– Роди, скажи: нашёл!
 – Алесь, заряжай! – отрываясь от объектива миномёта, нетерпеливо окликал белоруса Иван Милованов, – Уснул, что ли?!
– Скоро мы все здесь уснём вечным сном, – невольно вырвалось у Полюдовича.
– Молчать, вашу мать! – услышав обречённость в ответе миномётчика, оборвал его лейтенант, – Кончились мины – марш в окопы к стрелкам! Там найдёте себе оружие, только стрелять прицельно и беречь патроны! Своим огнём отсекайте немецкую пехоту от танков! Без неё они притормозят, а тогда и вовсе отобьёмся.
Вовремя пришли на помощь автоматчикам в окопах опустошившие все свои боеприпасы миномётчики. С их помощью усилив ответный огонь из автоматов и винтовок, красноармейцы заставили идущих в атаку в полный рост эсэсовцев остановиться и залечь. Прижатые к земле огнём стрелков из окопов, немецкие пехотинцы уже ползком, с остановками, стали медленно приближаться к укреплениям поста БО. Но это приближение давалось им с трудом, ценою новых потерь.
Один за другим ползущие вперёд гренадёры тюкались головою в землю и замирали: то под меткими винтовочными выстрелами, то под чьей-то короткой автоматной очередью, но больше под гулкими пулемётными очередями из михалёвского «максима». Долго стрекотал его пулемёт, пока и у него, разгорячённого стрельбой, не кончилась последняя заряженная лента. Лихорадочно обыскав валявшиеся вокруг пулемёта пустые, железные коробки из-под патронов и убедившись, что расстреляли все, до единого, Михалёв с напарником Хижняком выдали с досады многоэтажное послание немцам и, вооружившись автоматами, присоединились к стрелкам в окопах.
Ещё оставались на ходу два ручных пулемёта, короткими очередями бившие по приближавшимся эсэсовцам. Да бронебойщики исправно делали своё убойное дело, гремя выстрелами с одного и другого фланга. В поле вспыхивал очередной немецкий танк, и повалившие из него клубы чёрного дыма смешивались с дымами ранее подбитых танков. Сизая мгла от горевшей бронетехники всё больше заволакивала окружающее пространство. А разноязыкие звуки боя сливались в один сплошной неумолкающий гул.

2.
Наблюдая за атакой врага, лейтенант Синицын испытывал двоякое чувство – уверенности и беспокойства. Стрелки его взвода сдерживали немецкую пехоту, бронебойщики выводили из строя средние танки, и только слегка притормозившие четыре тяжёлых танка с крестами на башнях неумолимо наползали на узел обороны поста БО. Внешне неторопливо, с остановками для стрельбы, они шли вперёд, подставляя под огонь красноармейцев свою непробиваемую спереди броню и укрывая уязвимые места по бортам и бензобакам сзади машин.
Над полем боя висели грязными лохмотьями тучи дыма и пыли. И еле пробивавшееся сквозь эту пелену, огромное, вечернее солнце уже коснулось линии горизонта. Лишённое последних сил, расстрелянное с обеих сторон, багровое, как будто бы в крови, оно в изнеможении падало за горизонт. И скоро первые серые сумерки поползли по земле, скапливаясь и густея по углам и ямам, по окопам и воронкам, по всем другим укромным местам. Быстро меркнущее светлое время суток готово было подводить итоги уходящему дню.
А они были неутешительны для бойцов передовых отрядов полка. Один из них, на западе, пост боевого охранения на высоте 228.6 в результате ожесточённых боёв был взят на исходе дня превосходящими силами штурмовиков из мотострелковой дивизии СС «Лейбштандарт». С восточной стороны пост БО на высоте 218.0 после нескольких атак был также занят поздним вечером гренадёрами из дивизии СС «Мёртвая голова». Всё выходило по классической для немцев схеме: ударами двух сильных групп с юга через западные и восточные окраины хутора прорваться на высоты севернее Яхонтова и тем самым окружить находившиеся там подразделения полка и уничтожить их.
Получалось так, что ещё державшийся пост боевого охранения у хутора Яхонтов оказывался в окружении. Но не было связи со штабом полка и не было приказа командования об отступлении. И за этот пост БО в конце дня 4 июля 1943 года, не умолкая ни на минуту, уже два часа гремел бой. Поредевший более, чем на половину, взвод красноармейцев на пределе и за пределом своих сил отбивал очередную атаку фашистов. Даже тяжелораненые, истекавшие кровью, но ещё способные стрелять солдаты из оставшихся в строю менее двух десятка бойцов взвода огнём из автоматов и двух ручных пулемётов не подпускали к своим окопам ползущих гренадёров из «Дас Райх».
И только вынырнувший из дымовой завесы у самых окопов поста БО тяжёлый вражеский танк сполна воспользовался секундным замешательством красноармейцев. Неожиданно появившись на фланге обороны, он стремительно накатил на укрепления бронебойщиков, даже не успевших пустить в ход оружие, смял их и, ревя моторами, принялся, как говорят на фронте, «крутить пятаки». Вращаясь на одном месте, фашистский «тигр» безжалостно утюжил обрушенный окоп в желании размазать по земле раздавленный им расчёт бронебойщиков.
– Филипп! Никита! – в отчаянии от увиденного закричал лейтенант Синицын, ощущая долю своей вины в мучительной смерти бойцов.
Но в пылу своих успешных манёвров немецкий «тигр» невольно позабыл об осторожности, подставляя при вращении на месте под ответный огонь свои уязвимые места. И уже с другого фланга бронебойщик Елизаров с напарником, не долго целясь, долбанули почти в упор из своего «дегтярёва» по бронированному монстру. Грянул мощный взрыв, и фашистский танк окутало жёлтое пламя из взорвавшихся его бензобаков, а ввысь рвануло чёрное облако гари. Стрелявшие поблизости красноармейцы попадали на дно окопа, спасаясь от разбушевавшегося пламени.
На огненный смерч в обороне взвода из облака дыма и пыли грохочущего боя появился ещё один «тигр». Но, увидав своего объятого пламенем собрата, фашистский танк остановился и, грозно вращая башней, стал шарить по окопам в поисках врагов. Но и этой остановки оказалось достаточным, чтобы, улучив момент, тот же Елизаров выстрелил по его открывшейся с боку ходовой части. От точного попадания развалился один из катков, и у рванувшегося с места «тигра» змеёй расползлась по земле разбитая гусеница. А в обездвиженный, вращающийся на месте, вражеский танк полетели пущенные руками бойцов из окопов гранаты и бутылки с горючей смесью. И вскоре ещё один пылающий «тигр» присоединился к своему подбитому соседу.
Заметив издали горящие танки с крестами на броне, ещё два шедших за ними «тигра» остановились на подходе к окопам, видимо, не захотев разделить печальную судьбу пылающих немецких бронемашин. Покрутив башней, они выстрелили по разу из своих орудий по утонувшим в дыму окопам красноармейцев и, дав задний ход, исчезли в пыле-дымовой завесе боя. А там, где за окопами стрелков в центре обороны поста БО только что стояли в оборудованных ячейках брошенные бойцами за ненадобностью миномёты взвода, дымились две воронки с остатками опорных плит и дулами миномётных орудий.
– Вань, а если бы у нас не кончились мины?! – спросил его Алесь, кивая на своё недавнее место боя.
– Ну, вот, а ты переживал, – попробовал было улыбнуться обернувшийся Иван, – Что Бог ни делает, то к лучшему.
– Нет уж, Вань, пусть лучше у нас боеприпасы будут, – не согласился с ним Алесь, – А там что Бог даст.
– Какие вы все верующие, ребята, а ещё комсомольцы! – услышав их разговор, укоризненно покачал головою сержант Костенко и, тяжко вздохнув, добавил, – Хотя станешь тут верующим!

3.
Тем временем всё более сгущались летние сумерки над окружающим пространством, а на фоне горевших фашистских танков в развороченных ими окопах взвода ещё темнее становилось вокруг поста БО. И, когда убрались восвояси два немецких «тигра», показалось, что отбита ещё одна атака немцев. Вдруг замолкла стрельба, затихли взрывы, только гудело и потрескивало пламя, жадно облизывая красно-жёлтыми языками чёрные от копоти вражеские танки. От них нестерпимо несло удушающим жаром, раскалённым металлом и толом, горелым маслом и смрадом от человеческого мяса заживо сгоревших в бронемашинах гитлеровских танкистов.
Тишина опустилась на окопы, но эта была мимолётная, обманчивая, тревожная тишина. И в этой тиши из сизой мглы над полем боя вдруг стали выныривать одна за другой чьи-то тени и с гортанными воплями прыгать в окопы красноармейцев.
– Немцы! – успел крикнуть лейтенант Синицын, – В рукопашную, мужики!
И пошла яростная рубка сцепившихся между собой в смертельной схватке красноармейцев и эсэсовцев. Одни любой ценою хотели взять непокорный узел обороны взвода, а другие были полны решимости его отстоять. Сошлись две силы, кипевшие взаимной ненавистью друг к другу, движимые одним желанием убить врага, чтобы самому остаться живым. Уже не стреляли, а резали и кромсали, били наотмашь и пронзали противника всем, что попадало под руку: штык-ножами и финками, прикладами оружий и просто кулаками, у кого они были поувесистей.
Как-то сразу все перемешались в этом рычащем мельтешении рук, ног, тел и голов. Куда-то делся стоявший рядом Алесь, а вместо него прямо против Ивана появился, прыгнувший откуда-то сверху в окоп, огромный рыжий гренадёр с автоматом в руках. Увидав перед собой молоденького красноармейца, худенького и невысокого, немец осклабился, довольный видом своей первой и такой доступной, по его мнению, скорой жертвы. Бросив под ноги автомат, он уже было собрался голыми руками рассправиться с этим солдатом, оказавшимся у него на пути. А Иван, поймав садистский взгляд эсэсовца, почувствовал, как что-то ёкнуло у него в груди в предчувствии своего конца, и он невольно попятился, схватившись за оружие.
– Стой, гнида ржавая! Убью, гад! – вдруг услыхал Иван за собой знакомый голос.
Оттолкнув Ивана, из-за него выскочил пулемётчик Михалёв, каким-то образом вовремя заметивший этот неравный поединок. Увидев, что фриц был без оружия, Михалёв тоже отбросил в сторону своё и пошёл на немца с одними сжатыми кулаками. Дюжий пулемётчик был ростом никак не меньше гренадёра, а «ярость благородная» лишь увеличила его силы. И посыпались обоюдные удары друг другу в челюсть и в глаз, после чего, выплёвывая выбитые зубы, Михалёв с немцем уже наглухо сцепились за грудки и, упав на дно окопа, продолжали там драться не на жизнь, а на смерть.
– Ванька! Ванька! – вдруг услыхал Иван где-то поблизости отчаянные крики Полюдовича.
– Держись, Алесь! – словно очнувшись из забытья, Иван закрутил головой по сторонам в поисках друга.
Через секунду чуть в стороне от себя он увидел лежавшего на дне окопа Алеся, который руками и ногами отбивался от навалившегося на него и наносившего удар за ударом ещё одного здоровенного гренадёра. Не раздумывая, Иван схватил брошенный предыдущим эсэсовцем «шмайсер» и, боясь лишь промахнуться, со всей силы шарахнул им гренадёра по голове. От удара с немца слетела каска, а Иван для верности ещё раз приложился оружием по его открывшейся рыжей шевелюре. Немец дёрнулся, потом сразу весь обмяк и притих.
Только тогда из-под неподвижно лежавшего немца с расколотым черепом выбрался  Полюдович. Всё лицо у него было в крови, но в подбитых глазах светилась радость, как будто бы  вновь обретённой жизни. У ребят мелькнуло желание на радостях обняться, но вокруг них во всю махали кулаками и убивали подручным оружием с обеих сторон, и было не до сантиментов. Опять исчез куда-то Алесь, а самого Ивана хватили сзади чем-то тяжёлым по затылку и опрокинули наземь.
От удара в глазах Ивана брызнули искры и поплыли круги, сквозь которые, как в калейдоскопе, в окружении эсэсовцев мелькали сержант Костенко с окровавленной кистью руки, лейтенант Синицын с немецкой финкою в руке, узбек Рахимов с разбитым прикладом винтовки, бронебойщик Елизаров с кровоподтёками на лице. Понемногу придя в себя, Иван подобрал лежавший рядом на земле штык-нож, в чём-то скользком и липком наощупь, поднялся на ноги и снова окунулся в этот кричащий и рычащий людской водоворот рукопашной схватки.
Всё это было сродни какому-то всеобщему безумию, сродни звериному опьянению человеческой кровью до помутнения рассудка. Уже не было ни страха смерти, ни чувства боли, а только пульсировала в висках одна и та же мысль: надо выстоять, во что бы то ни стало выдержать, убить ненавистного врага, горло ему перегрызть, а не отдать на поругание ни пяди родной земли!..

4.
Взошедшая над горизонтом в летних сумерках бледная прозрачная луна к полуночи поднялась в тёмное ночное небо и залила весь мир своим ярким, мертвенно-белесым светом. В её полном сиянии над полем, изрытом воронками от взрывов перед окопами поста БО, виднелись очертания разнесённых на части взрывами человеческих трупов, наших и немцев, застывших в самых неестественных, мучительных позах, в которых их застала смерть. Были там сцепившиеся друг с другом в смертельных объятиях рукопашной, с мёртвыми открытыми глазами на лицах, оскаленных безмолвным криком или перекошенных от боли.
Это была ещё одна военная мясорубка, из которой выходят целыми и невредимыми немногие, словно заново рождённые. Их было девять человек, красноармейцев, оставшихся в живых от взвода после рукопашной схватки в вечерних сумерках с эсэсовцами из «Дас Райх»: лейтенант, сержант и семеро рядовых бойцов. Они стояли в переднем полуразрушенном окопе, израненные, изнурённые жаждой и голодом, смертельно усталые в жестоких боях за минувший день, но непокорённые врагом.
Спустившаяся на землю ночь не принесла заметного облегчения. Было темно и тихо. Осела наземь поднятая вверх бесчисленными взрывами пыль, но нечем было дышать от стойкого запаха гари дотлевавшей вражеской бронетехники и смрада от разлагавшихся человеческих останков. Но, несмотря на это, пользуясь временным затишьем, разбившись по двое, по трое, эти девять бойцов в окопах вглядывались в ночь и приглушёнными голосами переговаривались между собой.
– Ваня, а ты покойников боишься? – с опаскою поглядывая в залитое лунным светом поле, неожиданно спросил его Алесь, с трудом шевеля разбитыми губами.
Отняв руки от перевязанной бинтами головы, Иван удивлённо посмотрел на него:
– А чего их бояться, они же покойники?!
– И никогда не боялся?
– Ну, почему?! – пожал плечами Иван, – В детстве боялся. Помню, у нас в Александровке мы с ребятами на спор по ночам на наше сельское кладбище бегали. Перед этим наслушаешься самых разных страшных историй, а потом идёшь по кладбищу, и сердце со страху так колотится, что от каждой бродячей кошки, живущей там, чуть в обморок не падаешь.
– Нашёл чего бояться!
– А что ты меня про покойников спрашиваешь?
– Жутко вон смотреть, что мы здесь днём натворили! Хорошо ещё, что кровь при лунном свете чёрная – не видно.
– Тогда смотри на звёзды: хочешь – на Большую, хочешь – на Малую Медведицу.
– Ты ещё шутишь, Иван.
– А что ещё остаётся делать, чтобы только с ума не сойти – это же война, Алесь!
– Ребят наших погибших жалко, – тяжело вздохнул Полюдович, – Их бы сейчас собрать да похоронить по-христиански.
– Сил нет, Алесь, нам бы ещё здесь до завтра продержаться. А на рассвете поднимут всю нашу дивизию, а то и армию, придут к нам на помощь, и погоним мы немцев прочь. А потом сюда придут похоронные команды и…
Не договорив, Иван снова уронил себе на руки тяжёлую, забинтованную голову и замер. А Полюдович, шмыгая сломанным в рукопашной носом, всё вздыхал и украдкою посматривал на поле боя.
Чуть поодаль от них в окопе стояли лейтенант Синицын и сержант Костенко. У сержанта была перевязана кисть руки, а у командира взвода на левом боку гимнастёрки при свете луны темнело большое пятно крови. Держась за раненый бок, лейтенант болезненно морщился.
– Болит? – сочувственно спросил его Костенко.
– Дёргает, мать его фрица!
– Я же не санитар: как смог, так и перевязал, – оправдывался сержант.
– И на том спасибо!
– Сюда бы нашего Сигбатуллина, сразу бы полегче стало.
– Эх, не уберегли мы своего санинструктора, – сокрушённо вздохнул лейтенант.
– Так и тебя, командир, не уберегли.
– Окстись, сержант, я ещё живой.
– Виноват, товарищ лейтенант!
– Это я виноват: пока голыми руками фрица мордовал, он мне финкою под рёбра сунул. От этих головорезов можно всего ожидать. Спасибо ты выручил.
– А что я: схватил эсэсовца, а он меня своей финкой по руке полосанул.
 – Слава Богу, твой узбек Рахимов поблизости случился, выручил, черепушку немцу раскроил, а мне вот его финку отдал – трофейное оружие.
– Ладно, командир, это дела минувшие, а что будем дальше делать?
– Как что: стоять до последнего. У нас есть приказ по недопущению немцев на этом направлении к переднему краю нашей обороны.
– Но мы же выполнили этот приказ: задержали немцев на полчаса, – возразил Костенко и скромно добавил, – и даже более того.
– Но у меня нет другого приказа, отменяющего предыдущий, и я не имею права нарушить первоначальный приказ командования, каким бы он ни был. Значит, будем стоять здесь, как стояли, до конца.
Они замолчали. Лейтенант Синицын снова схватился за раненый бок и уже тихо, сквозь зубы, застонал от боли. А сержант Костенко, смотревший мимо командира взвода вдаль, на светлую, северо-западную часть неба, неожиданно приставил к глазам висевший на груди бинокль и стал пристально вглядываться в мелькавшие там, на горизонте, тени.
– Командир, – вскоре окликнул он лейтенанта, – посмотри туда!
С минуту вглядываясь в сумрачную даль между соседней высотой и видневшимися на фоне светлого неба на севере остатками строений сгоревшего днём хутора Яхонтов, лейтенант опустил свой бинокль и невозмутимо сказал:
– Это немецкие танки из дивизии СС «Лейбштандарт» идут с юго-запада к хутору.
– Значит, немцы взяли нашу соседнюю высоту 228.6.
– Значит, так.
– Не исключено, что и 218.0 на востоке тоже взята немцами.
– Не исключено, на том фланге действует дивизия СС «Мёртвая голова», – на удивление спокойно сказал лейтенант, – Вот потому нас фашисты больше и не атакуют.
– Почему?
 – А зачем? Они свой лимит против нас исчерпали. Теперь возьмут нас в клещи с двух сторон, окружат Яхонтов и завтра с рассветом возьмут хутор, а потом и наш непокорный пост боевого охранения с минимальными для себя потерями. 
– Так в чём же дело?
– В нас, сержант.
Опять помолчали. Костенко перевёл свой взгляд на восток и заметил появившуюся светлую полоску на горизонте, где край небосвода уже отделился от более тёмных резных верхушек далёких деревьев. С каждой минутой светлая полоска всё больше и больше увеличивалась. Оттуда, с востока, шёл новый день, 5 июля 1943 года.
– Командир, – обратился Костенко к лейтенанту, – через час рассветёт, и мы уже не сможем выбраться из окружения к своим. 
– Будем биться здесь, – упрямо повторил лейтенант.
– Какой прок погибнуть обречённым здесь, если у своих мы можем сделать больше. А командование полка по достоинству оценит сделанное нами в боевом охранении. Решай командир, скоро будет поздно.
Не отнимая руки от болезненной раны, лейтенант Синицын уронил голову на грудь. И было трудно понять: то ли он напряжённо думает о чём-то, то ли терпит нахлынувшую с новой силой боль в боку, то ли накопившаяся неимоверная усталость, наконец, сморила его. Но очень скоро лейтенант снова поднял голову, и в глазах его уже была решимость.
– Поднимай бойцов, сержант! – обратился он к Костенко, – Пусть берут оружие, патроны, гранаты! Через пять минут уходим – пробиваемся к своим.
Короткая летняя ночь уходила на запад, а на востоке уже во всю светлело небо. Вдоль по горизонту обозначились границы дальних лесополос, и стала видна соседняя высота 218.0. Там, на этой высоте, можно было в бинокль рассмотреть перепаханные взрывами за минувший день боёв укрепления поста боевого охранения, остатки сгоревшей вражеской техники и трупы немцев перед окопами. Сейчас там было тихо и безлюдно. Только за этой высотой, вдали, с юга на север, двигались тени – много больших теней.
А в окопах БО перед хутором Яхонтов в предрассветной мгле бесшумно промелькнули девять тёмных человеческих фигур и, выбравшись за укрепления узла обороны на тропу, они осторожно двинулись друг за другом по направлению к хутору.
Они не прошли ещё и половины пути к нему, как вдруг где-то далеко отсюда на севере, за Курском, под Малоархангельском, в районе Соборовского поля небо над самым горизонтом озарила нескончаемая серия ярких вспышек. Словно этим ранним утром там случилась сильнейшая гроза, и даже здесь, под Обоянью, за двести с лишним километров оттуда, ощущались отзвуки той грандиозной «грозовой» канонады. И оттого все девять шедших по тропе красноармейцев разом остановились, невольно засмотревшись на это далёкое светопредставление.
– Что это, товарищ лейтенант?! – спросил его рядовой Полюдович.
– Это наша артиллерия на северном фасе дуги, – ответил командир взвода, – Видимо,  наше военное руководство решило действовать на опережение врага и ударило по нему первым. С минуты на минуту ожидайте и у нас, на юге, подобного артиллерийского удара – Курская битва началась.
– Для нас она уже половину суток идёт, – уточнил сержант Костенко.
– А кому-то и полчаса её сполна хватило, – с грустью сказал Иван Милованов.
– Смерть за Родину – это бессмертие, – возразил лейтенант и, давая понять, что больше нет времени на дискуссии, скомандовал, – Вперёд, мужики!

5.
К полуночи 4 июля 1943 года командованием Воронежского фронта на имя начальника Генерального штаба было направлено боевое донесение №00193 на 24.00, в котором помимо других сведений сообщалось:
«Первое: Противник днём 4.7. разведгруппами силою до роты пытался вести разведку боем. С 16.00 силами пехоты и танков повёл наступление в направлении Новая Горянка, Герцовка, Бутово, Пристень и Топлинка. Бои продолжаются.
На остальных участках в течение истекших суток неприятель ограничивался артиллерийско-миномётным обстрелом отдельных участков нашей обороны. Авиация противника производила разведполёты и группами по 20 – 45 бомбардировщиков в сопровождении истребителей бомбила в ряде районов боевые порядки нашей обороны.
В ночь на 4.7. задержан перебежчик 248-го разведотряда 168-й пехотной дивизии. По его показаниям немецкие войска, находящиеся севернее Белгорода, 5.7.43 г. перейдут в наступление, солдатам выдан сухпаёк и спиртные напитки. Сапёры в этих районах снимают проволочные заграждения и разминируют минные поля.
Второе: Войска фронта обороняют прежние рубежи. На участке 6-й гвардейской армии передовые отряды 52-й, 67-й и 71-й стрелковых дивизий с 16.00. 4.7 ведут бои с пехотой и танками противника на рубеже Новая Горянка, выс. 237.8, выс. 228.6, Яхонтов, выс. 218.0 и отм. 172.2. Положение войск, обороняющих главную полосу сопротивления, прежнее.
Третье: 5. 07. 43 г. войска фронта выполняют прежние задачи».
5 июля 1943 года в 3.00 артиллерия 6-й гвардейской армии провела десятиминутную артподготовку, на которую противник ответил коротким, но мощным артналётом. В 3.30 началась массированная бомбёжка переднего края нашей обороны. В 4.00 артиллерия дивизии СС «Дас Райх» и два полка шестиствольных миномётов открыли ураганный огонь по позициям 151-го и 155-го стрелковых полков 52-й гвардейской дивизии в районе Яхонтова и Берёзова, постепенно перемещая его в северном направлении, вглубь нашей обороны.
Командование 52-й дивизии стремилось максимально использовать все имеющиеся средства, чтобы удержать противника перед первой линией окопов, нанести ему максимальный урон на подготовленных минных полях и заграждениях. Но, пользуясь численным превосходством, уже через час-полтора после начала утреннего наступления противник потеснил в некоторых местах наши подразделения. После взятия эсэсовцами из «Дас Райх» хутора Яхонтов немцы двинулись вперёд на первую, основную полосу нашей обороны и приступили к штурму Берёзова, главного узла сопротивления 155-го стрелкового полка.
Хутор Берёзов, лежавший на направлении главного удара 2-го танкового корпуса СС, был хорошо укреплён в инженерном отношении, от его юго-восточных окраин в заболоченной лощине протекал ручей, впадавший в реку Ерик. Это вынуждало атакующих немцев основные усилия сосредоточить на прорыве через юго-западные окраины. Однако здесь было расположено крупное минное поле. Таким образом, эсэсовцы не имели возможности на первом этапе активно использовать бронетехнику, поэтому с ходу этот населённый пункт взять не удалось. Ручей, протекавший у хутора, также прикрывал с юга и с юго-запада подходы к соседнему хутору Гремячий.
Менее, чем через час первая атака «Дас Райх» на Берёзов захлебнулась. Сосредоточенным огнём защитники хутора положили мотопехоту гренадёрского полка «Великая Германия» перед противотанковым рвом юго-западнее хутора. Около 9.00 боевая группа «Дас Райх» при поддержке «тигров» и штурмовых орудий вновь перешла в атаку. В 9.30 противник обошёл хутор с запада и с севера зашёл в тыл оборонявшимся там красноармейцам. Через полчаса основные силы полка «Великая Германия» перешли противотанковый ров и ударили по позициям гвардейцев. 13 «тигров» и самоходок врага ворвались в Берёзов, и начался ожесточённый бой в самом хуторе.
Ситуация в частях 52-й гвардейской дивизии в утренние часы складывалась тяжёлая. Соединение приняло на себя основной удар врага, численно превосходящего в несколько раз. Каждый из стрелковых полков был атакован силами мотодивизии СС, а 155-й полк атаковали сразу две дивизии – «Дас Райх» и «Мёртвая голова». К тому же на помощь им пришла авиация люфтваффе. На позиции гвардейцев подполковника И. А. Чистякова за несколько часов подряд самолётами врага были сброшены десятки тонн смертоносного груза. Земля ходила ходуном от непрекращавшихся разрывов.
Весь Берёзов горел: горели дома и полковые укрепления, горели подбитые бронебойщиками танки, а в прорвавшиеся к траншеям бронемашины летели связки гранат и бутылки с горючей смесью. Следовавшая за танками вражеская пехота несла большие потери. Прижатые к земле метким огнём стрелков, немцы перебежками, ползком, шаг за шагом упорно продвигались вперёд. А в достигнутых эсэсовцами окопах красноармейцев завязалась отчаянная рукопашная схватка.
– Противник, – докладывал комдив И. М. Некрасов командарму И. М. Чистякову, – не имея успеха наземными силами, ввёл в бой до 300 самолётов, которые беспрерывно бомбили передний край, огневые точки, ОП артиллерии, тылы и пути подвоза. В результате бомбардировки большинство дзотов и артиллерии было уничтожено, вследствие чего противник прорвал передний край и вклинился в оборону 155-го полка.
Личный состав полка вступил в борьбу с «тиграми» и пехотой врага в глубине своей обороны. Не считаясь с потерями, гитлеровцы штурмовали укрепления красноармейцев. Овладев ими после жестокого боя, озверевшие гитлеровцы проутюжили танками оставленные нашими войсками окопы с ещё живыми, тяжело ранеными бойцами. Стремясь добить и смешать с землёй всё живое, на блиндажах, дзотах и ячейках немецкие танки крутили кровавые «пятаки».
На протяжении всего боя авиация противника большими группами по 50 – 75 самолётов бомбила боевые порядки и глубину обороны полка. Во второй половине дня в боевых действиях в полосе 52-й дивизии наступил перелом. Немцы силами батальона пехоты и 30 танков вошли в Берёзов, а часть их танков прорвалась в Гремучий. В результате оборона 52-й дивизии была рассечена на несколько частей, в окружении оказались подразделения 151-го и 155-го полков.
Около 15.00 сопротивление защитников Берёзова было полностью сломлено. После овладения Берёзовым противник пошёл в наступление на Журавлиный и Гремучий. В результате, рубежи двух передовых полков 52-й дивизии были полностью смяты, личный состав был частично уничтожен, частично продолжал сражаться в окружении, а основная часть бойцов и командиров начала отход на север.
В 18.00 связь со штабом 6-й гвардейской армии оборвалась и до исхода дня отсутствовала. Командарм был лишён основного источника информации об оперативной обстановке на столь опасном участке. К этому времени части 52-й дивизии отходили на север и северо-восток. 151-й и 153-й полки отошли за реку Ворскла и закрепились там, а подразделения 155-го полка сосредоточились на правом берегу Липового Донца в полосе обороны 375-й дивизии на западных окраинах села Непхаево.
Таким образом, примерно через семнадцать часов после начала наступления 2-й танковый корпус СС силами дивизий «Лейбштандарт» и «Дас Райх» прорвал первый (главный)  рубеж обороны армии генерала И. М. Чистякова в районе шоссе Белгород – Обоянь на всю глубину и вышел к переднему краю второго рубежа обороны в районе села Яковлево. Два полка 52-й дивизии полковника И. М. Некрасова оказались полностью сбиты со своих позиций и понесли значительные потери.
Но и соединения СС при прорыве первой полосы понесли не менее существенные потери. А ведь наши войска имели дело с немецким спецназом – отборными частями, имевшими огромный опыт боёв в Европе и в России. И главная задача для войск Воронежского фронта на 5 июля 1943 года – удержать танковые клинья Манштейна на армейских оборонительных рубежах, изматывая его силы – хотя и с большим трудом, но была достигнута.

6.
Только к полуночи утихли бои первого дня Курской битвы по всей армейской полосе обороны на её южном фасе. Уже не было непрерывной бомбёжки с воздуха под надрывный рёв пикирующих бомбардировщиков, тяжёлого гудения моторов и железного лязга гусениц наступающих танков, массированного артиллерийского и миномётного огня, неутихающей стрельбы из автоматов и пулемётов атакующей немецкой пехоты, оглушительных взрывов и полыхающих пожаров, свиста пуль, смертей и крови. Спустившаяся на испепелённую войною белгородскую землю июльская ночь дала короткую передышку двум противоборствующим силам.
Но не было полной тишины и покоя по всей армейской полосе нашей обороны. Всю ночь, до самого рассвета, гудела и ухала сумрачная даль в полосе 6-й гвардейской армии, особенно на её правом фланге. Специально выделенные немцами артиллерийские батареи периодически обстреливали передовые окопы и укрепления красноармейцев, ведя так называемый беспокоящий огонь. Под этот огонь гитлеровцы активно закрепляли за собой захваченные рубежи, восстанавливали повреждённую технику, а по всему фронту работали вражеские разведгруппы, пытаясь нащупать наиболее уязвимые участки для прорыва их бронетанковых групп.
Оттого и не было покоя в эту бессонную ночь у командиров наших дивизий, полков и батальонов, отошедших после ожесточённых боёв на новые позиции. Ломая голову над заново расчерченными картами в преддверии новых сражений, они попутно решали множество других жизненно важных вопросов. Надо было привести в порядок изрядно поредевшие подразделения, до сих пор ещё разрозненными группами выходившие из окружения, провести учёт вооружения и личного состава. Надо было собрать раненых и эвакуировать их в медсанбат, из тыла подразделения обеспечения доставить в термосах горячую пищу и накормить ею изнурённых многочасовыми боями бойцов. Да ещё сапёрным частям надо было восстанавливать необходимые старые и создавать новые минные поля и заграждения.
Был первый час ночи, когда командиру 2-го батальона 155-го стрелкового полка капитану Бондареву доложили о доставленных к нему нескольких бойцах из усиленного взвода боевого охранения полка, тремя днями ранее им лично отправленных на задание перед хутором Яхонтов. Поражённый услышаным, капитан ещё раз переспросил о них у доложившего ему дежурного офицера. Но, когда тот повторил им сказанное, у комбата уже не осталось сомнений.
Да, это были они, бойцы лейтенанта Синицына, с которыми уже через полчаса начавшихся днём 4-го июля боёв с немцами была потеряна связь. Правда, вечером того же дня он послал к ним связного с приказом об отступлении, но, видимо, связной не смог пробраться к уже окружённому посту БО и погиб при выполнении задания. И вот они возникли здесь, живые, словно из небытия.
Вскоре вслед за дежурным офицером, тяжело ступая в разбитых сапогах по земляному полу, в блиндаж медленно вошли один за другим шесть человек с оружием в руках и встали тесным строем у противоположной от стола бревенчатой стены. При виде их сидевшие за столом комбат Бондарев и его заместитель капитан Леонов невольно привстали, не спуская с них глаз.
Они стояли рядом, плечом к плечу, шесть бойцов, оставшихся от взвода охранения: лейтенант, сержант и четверо рядовых, раненые, измождённые, с почерневшими от гари и пыли лицами, с лихорадочным блеском в глазах. Сквозь прорехи в их разодранных и прожжённых рукавах и штанинах виднелись бинты с запёкшейся кровью, а забрызганные грязью и кровью, своей и чужой, гимнастёрки превратились в хорошую камуфляжную маскировку.
Выступивший из строя на шаг вперёд лейтенант Синицын поднёс руку к виску и, усилием воли сдерживая боли в ранах, обратился к комбату Бондареву:
– Товарищ капитан, ваше задание выполнено! Усиленный взвод боевого охранения полка под моим командованием днём 4-го июля 1943 года успешно отразил все атаки врага на подступах к посту БО. Из-за угрозы полного окружения на рассвете следующего дня были вынуждены оставить позиции и пробиваться к своим.
С поднятой рукою у виска лейтенант внезапно замолчал. Закрыв глаза, он тихо застонал и покачнулся, теряя на миг сознание. Стоявший рядом сержант Костенко подхватил лейтенанта, усадил на лавку и прислонил его к бревенчатой стене блиндажа.
– Что с ним, сержант? – участливо спросил Бондарев.
– Ничего страшного, товарищ капитан, – ответил Костенко, – Вчера в бою контузило – скоро пройдёт.
– Семенюта, посмотри за лейтенантом! – скомандовал комбат своему ординарцу и обратился к Костенко, – Докладывайте дальше, сержант!
– В Яхонтов мы не пошли, товарищ капитан, – стал скорее не докладывать, а рассказывать об их мытарствах сержант Костенко, – поскольку на хуторе уже были фашисты, а решили обойти его с юго-востока. Но и там, на его окраине, напоролись на немцев. Приняли бой, в результате которого двое бойцов получили ранения, а командира взвода контузило. Решили вынести его из боя на себе.
– Кто вынес?
– Рядовой Михалёв, – кивнул на него Костенко.
– Будет награждён отдельно, – уважительно поглядев на внушительную фигуру пулемётчика, произнёс комбат.
– Прикрывать остались рядовые Елизаров и Полюдович, – продолжал Костенко.
– Что с ними?
– Пали смертью героев, прикрывая наш отход.
На несколько секунд повисло скорбное молчание в блиндаже.
– Что дальше, сержант? – окликнул его Бондарев.
– Пошли в сторону Берёзова, товарищ капитан, перед ним нашли лесок в заболоченной балке. Там днём отсиделись, зализали раны, а вечером, когда пришёл в себя лейтенант и смог идти сам, решили двигаться вслед за вами на северо-восток. Обошли по ручью стороной Берёзов, за ним Гремучий, а, когда в сумерках переходили дорогу Белгород – Обоянь, были обстреляны немецкими мотоциклистами. Отстреливались сами на бегу, потеряли ещё одного убитого бойца – рядового Хижняка. Отходили по заболоченной лощине вниз к реке и потому смогли оторваться от немцев. Шли по направлению к Липовому Донцу, а потом вдоль по берегу, вверх по течению реки, добрались до села Непхаево. Там, в расположении частей 375-й дивизии, нам и указали место дислокации нашего полка, а оттуда сопроводили в штаб батальона. 
Не успел ещё больше ни о чём спросить Бондарев сержанта, как пришедший в себя лейтенант Синицын поднялся с лавки и, отстранив от себя ординарца, шагнул вперёд.
– Виноват, товарищ капитан, разрешите продолжить, – собравшись с силами, обратился он к комбату. Застыла его вскинутая к виску рука, а под впалыми скулами с зубным скрипом заходили желваки.
– Докладывайте, лейтенант!
– Вверенный мне взвод боевого охранения в количестве сорока двух бойцов задание выполнил. Враг был задержан. С боями вышли из окружения в ваше распоряжение. В живых осталось шесть активных штыков, включая себя. Готовы к новым заданиям командования.
– Вольно! – скомандовал Бондарев и вышел изо стола.
– Вольно! – скомандовал Синицын своим бойцам и, казалось, уже без сил уронил руку от виска.
Подошедший к лейтенанту комбат пожал его ослабевшую, в порезах и ожогах, шершавую руку и сказал:
– Буду ходатайствовать перед командованием о награждении вас, лейтенант, орденом Отечественной войны, остальных бойцов взвода представим к медали «За отвагу», а всем павшим за Родину – вечная память!
– Служим Советскому Союзу! – смертельно усталыми, негромкими голосами ответили шестеро бойцов.
– Маркитантов! – позвал комбат дежурного.
– Слушаю, товарищ капитан! – появился из-за бойцов офицер.
– Распорядись там, чтобы красноармейцев накормили, напоили, а лейтенанта Синицына и тех, кому надо, отправили в медсанбат.
– Есть! – козырнул Маркитантов.
Когда, всё так же тяжело ступая по земляному полу, вышли из блиндажа все шестеро бойцов в сопровождении дежурного офицера, комбат с заместителем снова уселись за столом продолжать прерванную работу.
– Да-а, Пётр Алексеевич, – под впечатлением только что произошедшей встречи обратился к комбату Бондареву капитан Леонов, – С таким народом мы немцам обязательно шею свернём.
– Не сомневаюсь, Иван Иванович, – сухо отозвался более выдержанный комбат, – Вот и давай вместе думать, как нам с таким народом эту ненавистную «шею» своротить, да поскорее, а то уже скоро светать начнёт.
И они ещё ниже склонились над расстеленной на столе картой, расчерченной красными и синими стрелами.
 

15 глава. В излучине Псёла

1.
В ночь на 6-е июля к северу от Белгорода, местами прошёл дождь, небольшой,  мелкий, немного прибивший к земле всю ту пыль, обильно поднятую накануне двигавшейся техникой и гремевшими повсюду взрывами. Утро выдалось пасмурным, гулким, настороженным. На рассвете долины окрестных рек Ворсклы и Ворсклицы, Северского и Липового Донца были затянуты туманом. Сизая дымка прохладной влаги и тлевших пожарищ покрыла овраги и глубокие балки.
Не дожидаясь, когда рассеется туман, уже с раннего утра 6-го июля немцы пошли в атаку по обе стороны шоссе Белгород – Обоянь. Там, на позициях переднего края второго рубежа нашей обороны, располагались дивизии первого эшелона 6-й армии И. М. Чистякова. Видно, не от хорошей жизни даже разбитые в боях на направлении главного удара врага части 52-й стрелковой дивизии были оставлены командармом в первом эшелоне. Все они были вынуждены отступить с занимаемого ими до этого оборонительного рубежа.
В 4.00 командующему Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутину поступило донесение: «Противник силами 80 танков и полка пехоты дивизии СС «Дас Райх» наступает на Непхаево. Авиация неприятеля группами до 30 самолётов бомбит боевые порядки наших войск». В те же утренние часы эсэсовцы из дивизии «Мёртвая голова» продолжили начатый ими накануне штурм хуторов Каменский и Смородино и после ожесточённого боя взяли их. Контратака красноармейцев полка, державшего оборону на рубеже двух хуторов, не удалась. Немцы сумели отбить все попытки гвардейцев овладеть Смородином и после этого двинулись на Непхаево.
Завязались жестокие кровопролитные бои за стратегически важное село. По приказу командира 375-й дивизии полковника Говоруненко в связи с угрозой выхода противника на восточный берег Липового Донца в направлении большого села Гостищево были взорваны мосты через реку. Огнём нашей артиллерии наступление немецких танков было приостановлено, но пехота противника подразделениями по 30-40 человек стала просачиваться в Непхаево. Бои велись уже на окраине села, где оборону держал 155-й стрелковый полк. Наши части подвергались жестокому артиллерийскому и миномётному обстрелу и непрерывным налётам вражеской авиации.
6-го июля в районе села Яковлево был тяжело ранен командир 52-й дивизии полковник И. М. Некрасов. Его отправили в госпиталь, а командование частью принял начальник штаба подполковник Г. Г. Пантюхов. Положение в соединении оказалось очень сложным после того, как к середине дня немцы штурмом взяли Непхаево. Личный состав разбитых полков, попавших под сокрушительный удар сразу двух дивизий СС, отходил на север, в направлении Яковлева. Значительная часть бойцов и командиров, небольшими группами и поодиночке, с боями выходили из окружения. О местонахождении примерно трети дивизии не было ничего неизвестно. Места будущего сосредоточения подразделений дивизии не знали даже некоторые командиры батальонов.
Но командарм И. М. Чистяков не мог дать дивизии на восстановление боеспособности больше суток и потому приказал:
1. К 24.00 7-го июля собрать людей и вывести полки дивизии на позиции третьего (тылового) армейского рубежа в излучине реки Псёл. 2. Занять оборону на рубеже: х. Ключи – х. Полежаев. 3. Развернуть КП на северной окраине Карташовки.
Таким образом, к исходу второго дня битвы центр обороны 6-й армии на северо-восток в сторону Прохоровки был смят. На её левом крыле боеспособными оставались только 89-я и 375-я дивизии и 2-й танковый корпус. Не лучше было положение и на правом фланге армии, где по-прежнему оборонялись лишь две заметно ослабленные 67-я и 90-я дивизии.
К утру 7-го июля гитлеровцы подтянули на обояньское направление свежие силы. И только рассеялся туман, они развернули новое наступление по всей полосе обороны. В нём участвовали более сотни танков и большая масса пехоты при активной поддержке авиации. Весь день на направлении главного удара немцев шли упорные кровопролитные бои с переменным успехом. К исходу дня оборону перед атакующим клином 48-го танкового корпуса врага удалось стабилизировать и закрепить на новых рубежах.
Таким образом, третий день оборонительной операции для командования Воронежского фронта оказался достаточно успешным. Несмотря на мощный удар противника, ситуацию на главном направлении удалось удержать под контролем. Прорыв в запланированные Г. Готом районы на первом этапе операции шёл с большим трудом. Оборонительные рубежи наших войск оказались значительно прочнее и устойчивее к сильным танковым ударам немцев, чем ожидалось.
Благодаря вводу в бой оперативных танковых резервов Красная армия создала такие условия, что, даже расколов пополам фронт 6-й гвардейской армии и фактически прорвав вторую полосу обороны, 4-я танковая армия гитлеровцев была полностью скована боем по всему участку наступления, и даже дивизии 2-го танкового корпуса СС не смогли сомкнуть свои фланги. Наметившаяся закономерность первых двух суток, когда каждый день враг полностью прорывал по одному оборонительному рубежу, была сломана.
В то же время после трёх суток боёв оборонявшаяся на направлении главного удара 6-я гвардейская армия находилась в очень тяжёлом положении. Самостоятельно удерживать свою полосу обороны она не могла. Из шести дивизий три: 51-я, 52-я и 67-я стрелковые дивизии были обескровлены и рассеяны. Сбор их частей продолжался и 7-го июля, и в последующие сутки. Высокие потери понесли танковые и артиллерийские соединения, находившиеся в полосе 6-й армии.
На командующего фронтом Н. Ф. Ватутина оказывалось ежедневное давление участившимися телефонными звонками из Москвы. Ставка была недовольна складывавшейся обстановкой на Воронежском фронте и требовала остановить дальнейшее продвижение врага. Вот почему в ночь с 7-го на 8-е июля им был задуман и изложен в виде оперативной директивы контрудар наших войск. Непосредственное руководство контрударом возлагалось на командование 6-й гвардейской армии.
Наиболее слабо укреплённым в обороне армии был стык левого фланга 31-го танкового корпуса с правым крылом 69-й армии, где к утру 8-го июля в сёлах по левому берегу Псёла не было наших войск. За реку, в излучину Псёла, к вечеру 7-го июля начали выходить спешно собранные полки 52-й стрелковой дивизии. А комкор-31 вынужден был ещё изыскивать силы для усиления левого крыла. Так как в случае прорыва фронта враг мог выйти к реке и вдоль её поймы наступать как на север, так и нанести удар в тыл корпуса. Командование дивизии СС «Дас Райх» именно здесь и планировало нанести основной удар своей боевой группы.
Осуществить контрудар так, как его задумывал Н. Ф. Ватутин, не удалось. Вместо сильного удара по флангам и прорыва в тыл двух дивизий СС «Лейбштандарт» и «Дас Райх» мощной танковой группировкой утром 8 июля на фронте «Дас Райх» были проведены несколько не согласованных по времени и разных по силе контратак танковыми бригадами лишь двух наших корпусов.
Вот почему немцы сами перешли в наступление. И весь день, по всем направлениям, шли тяжёлые ожесточённые бои. Выдавшийся очень напряжённым день и завершался напряжённо. Лишь на фронте 31-го танкового корпуса активность неприятеля спала. Эсэсовцы хотя и продолжали до самых сумерек атаковать мотопехотой при поддержке артиллерии, но эти удары становились всё слабее и слабее.
Первоначальный план контрудара был сорван из-за безответственных действий, а, вернее, бездействия некоторых генералов. Но, несмотря на это, Красной армии удалось сделать главное: планы командования 4-й танковой армии врага по окончательному разгрому подвижных соединений нашей 1-й танковой армии перед её фронтом потерпели полную неудачу. Попытка осуществить прорыв к пойме Псёла и окружить силы 1-й танковой армии и 6-й гвардейской армии, оборонявшихся между смежными флангами двух корпусов, окончились ничем. Правда, желание выйти через Псёл на северо-восток противник ещё не оставил, но все его амбициозные планы были похоронены на третьем оборонительном рубеже под Прохоровкой благодаря упорному сопротивлению наших войск.

2.
Ночь с 7-го на 8-е июля в излучине реки Псёл по соседству с Прохоровкой после предыдущих пасмурных ночей выдалась необычно ясной и тихой. Высыпавшие на тёмном небе звёзды безбоязненно смотрелись в чёрную зеркальную гладь реки. Не было слышно в этот час рёва пикирующих бомбардировщиков,  не  летели сверху с душераздирающим свистом бомбы и снаряды, не ходила ходуном и не дрожала мелкой дрожью под ногами от взрывов земля. После ожесточённых дневных боёв наступило краткое, до первых лучей рассвета, затишье по всему фронту.
Но полной тишины даже этой тихой ночью не было: то тут, то там гудели невидимые в темноте моторы, слышались людские голоса. Остановившись после дневных боёв на занятых позициях, обе противоборствующие стороны приводили в порядок свои войска, перегруппировывали части, стягивали с поля боя подбитую технику, собирали убитых и раненых, кормили и поили людей. С водой было хуже всего. Жаркими июльскими днями, в самый разгар сражений, было невозможно утолить мучительную жажду: фляжки пустовали, а окрестные реки и протоки были завалены трупами людей и животных, застрявшей и завалившейся техникой, отравлены бензином, топливом и маслами.
Летние дожди не слишком баловали бойцов глотком воды и свежим воздухом. И даже лужи после них высыхали на жарком солнце на глазах. За три дня тяжелейших боёв солдаты передовых частей были измотаны до предела и буквально валились с ног от усталости, от духоты, от ран. Часто засыпали стоя, в строю, а то и на ходу, во время пешего ночного многокилометрового марша в районы сосредоточения. Причём некоторым соединениям приходилось с ходу вступать в бой.
Там, в излучине Псёла, на правом берегу реки, уже вечером 7-го июля по приказу командарма И. М. Чистякова стали собираться части разбитой в боях 52-й стрелковой дивизии для организации отведённой ей полосы обороны. Туда же, в поисках своего родного, сильно поредевшего за прошедшие три дня боёв 155-го полка, вернулись из полевого медсанбата пятеро бойцов недавнего взвода боевого охранения.
Правда, до этого их было шестеро, но командира взвода лейтенанта Синицына отправили дальше – в прифронтовой госпиталь, а они, пятеро, обошлись без госпитализации. Быстро зашили порезанную кисть руки сержанту Костенко, разбитое лицо пулемётчика Михалёва и сквозную рану в плече автоматчика Фомина, наложили швы на рассеченную голову миномётчика Милованова и вынули пулю, застрявшую в мякоти руки узбека Бахтиярова. Двух дней лечения в медсанбате бойцам вполне хватило, и – вперёд на передовую!
А на передовой, уже на третьем (тыловом) оборонительном рубеже, всю короткую июльскую ночь отходили от предыдущих боёв и готовились к новым сражениям. Собиравшиеся воедино на отведённом им участке обороны разрозненные части дивизии пополнялись людьми, вооружением и боеприпасами. Вот и в своём полку миномётный расчёт сержанта Костенко, получив на вооружение новый 82-х миллиметровый миномёт и нового заряжающего, рядового Маслова, отправились оборудовать в указанном им месте на берегу реки свою огневую позицию.
– Что ты там увидел, Иван? – спросил Костенко своего наводчика, который, позабыв про все свои дела, с сапёрной лопаткой в руке вдруг задумчиво уставился в звёздное ночное небо над головой.
– Малую Медведицу, товарищ сержант, – с грустью отозвался Иван, продолжая смотреть на звёзды.
– И чего в ней особенного? – не понял Костенко.
– Так, может, смотрит на нас оттуда душа нашего Полюдовича.
– А-а, вот оно что, переживаешь о нём, – протянул сержант, – Я вам ляпнул тогда сгоряча про обеих Медведиц, а вы и поверили. Даже не смешно, Вань!
– Да я не спорю, – перевёл Иван свой грустный взгляд с ночного неба на Костенко, – Может, и нет там никакой его души, а всё равно тяжело терять друзей.
– Ну, знаешь, если по каждому погибшему убиваться, то мы тогда вообще эту войну не выиграем, – с металлом в голосе заговорил командир расчёта, – А нам с тобой ещё воевать и воевать.
– Есть не убиваться, товарищ сержант! – в тон ему отвечал рядовой Милованов, с силой вонзая лопатку в прибрежную землю.

3.
8 июля, едва лишь рассвело над излучиной Псёла, а над позициями дивизии уже висел немецкий разведчик «Фокке-Вульф-189», прозванный нашими солдатами на фронте «рамой». Гнусаво завывая в ясном утреннем небе, он издевательски медленно бороздил вдоль всего оборонительного рубежа, высматривая и вынюхивая его сильные и слабые стороны. И стало ясно, что немцы не заставят себя долго ждать с наступлением.
Ещё не было восьми часов утра, а на соседних с 52-й дивизией, западных и восточных, участках фронта завязались сильные бои наших мотострелков с атаковавшими их немецкими танками дивизий «Лейбштандарт» и «Дас Райх». А перед этим налетевшая вражеская авиация основательно пропахала боевые порядки наших частей, да и немецкая артиллерия не осталась в стороне от обстрела их позиций.
До полудня держалось относительное равновесие в боевых действиях по всему рубежу обороны. Эсэсовцы силами своих разведбатальонов при поддержке бронегрупп яростно атаковали позиции наших войск, но встречным плотным огнём танков и артиллерии были сначала остановлены, а затем и отброшены прочь. После этого в ход снова вступали противотанковая авиация и дальнобойная артиллерия врага. И атаки дивизий СС возобновлялись с новой силой.
Шло время. И во второй половине дня ситуация неожиданно начала меняться в худшую для нас сторону именно на наиболее слабом участке нашей обороны в районе 31-го танкового корпуса. Усиленный тяжёлыми танками типа Т-6 «тигр» разведбатальон СС «Дас Райх» мощным ударом с юга на север смял позиции 237-й танковой бригады на левом фланге корпуса и вышел к реке Псёл. Бригада майора Проценко с боями отошла на запад к юго-восточным окраинам Кочетовки.
А эсэсовцы вышли к северной окраине села Прохоровка, находящегося на южном берегу Псёла, и, не встретив сопротивления, продолжили движение дальше на север. Одновременно часть разведбатальона СС двинулась на запад, в тыл 31-го корпуса. На их пути не было никаких оборонительных позиций частей Красной армии. И этот рейд мог зайти очень далеко, если бы на противоположном, северном берегу реки не оказалась та самая, разбитая в боях и возрождённая, 52-я гвардейская стрелковая дивизия.
Хотя, наверное, нашим стрелкам и повезло. Прорвавшийся к реке усиленный разведбатальон СС «Дас Райх» разделился на три части. Одна его боевая группа устремилась на юго-запад по дороге Грёзное – Кочетовка, другая группа совместно с «Лейбштандартом» повела бой за хутор Весёлый, а третья его часть двинулась маршем вдоль южного берега Псёла на северо-запад в сторону села Красный Октябрь.
В полной уверенности в отсутствии сопротивления на своём пути – а маскировать свои пушки наши артиллеристы умели – эсэсовские танки двигались развёрнутым строем по открытому пространству вдоль пологого берега Псёла. Но, как только гитлеровцы оказались в зоне досягаемости артогня, по ним прямой наводкой с высокого, заросшего кустарником, берега реки ударила замаскированная артиллерия 52-й дивизии. 
И начался расстрел вражеской бронетехники. Дёрнувшись на ходу всем корпусом от угодившего в них снаряда, застывали на месте подбитые средние и лёгкие танки врага, окутываясь чёрными факелами дыма. И даже хвалёным грозным «тиграм» не помогли ни толстая броня, ни мощные пушки. Искусные артиллеристы били по их уязвивым бортам и бензобакам, выводя из строя одну машину за другой. И заметались гитлеровцы на поле боя в поисках спасения от губительного артогня, с трудом организуя свой ответный огонь. Тогда в бой вступили дивизионные миномётчики, забросав гитлеровцев минами. И только срочно вызванная вражеская авиация спасла эсэсовцев от полного разгрома, дала им возможность отступить и перегруппироваться для новой атаки на наши позиции. 
Тем временем бои по всему рубежу обороны и не думали утихать. Ближе к вечеру они разгорелись с новой силой. После того, как боевая группа «Лейбштандарт» овладела хутором Рыльским, а «Дас Райх» прорвалась к высоте 224.5, ситуация в полосе 31-го танкового корпуса стала критической. Но в этот момент сработал, хотя и с опозданием,  запущенный Н. Ф. Ватутиным механизм контрудара. И командование 2-го танкового корпуса СС было вынуждено тут же отдать своим войскам приказ о приостановлении атаки в северном направлении.
Эсэсовцы должны были немедленно отвести свои боевые группы «Лейбштандарт» и «Дас Райх» и повернуть их против наступающих на оборонительный фронт дивизии «Дас Райх» русских танковых корпусов. Но сразу отвести ударные части дивизиям СС не удалось, так как они были скованы боем. И постепенно, до самых сумерек, подбирая убитых и раненых, отходили гитлеровцы на свои исходные позиции.
А в полосе обороны 155-го стрелкового полка было уже тихо и сумеречно. На поле боя за Псёлом догорала подбитая немецкая техника. И сизый дым от неё клочьями стелился по сумрачной свинцовой глади реки. Артиллеристы и миномётчики отходили от жаркой июльской страды дневного боя. Уже в темноте, утирая грязный пот со лба, произнёс сержант Костенко новому заряжающему в своём миномётном расчёте:
– С боевым крещением тебя, Сергей!
– Рад стараться! – отвечал невысокий, но крепкий, с румянцем на щеках, рядовой Сергей Маслов из Перми.
– Хорошо воюешь, Пермяк Солёные Уши!
– Это точно, товарищ сержант, – устало улыбнулся словоохотливый пермяк, – Все уши и виски солёные от пота, а про гимнастёрку на спине молчу – пришлось побегать.
– Ничего, пот – не кровь: утёр и дальше попёр. Так, Вань? – для подтверждения своих слов посмотрел Костенко на своего наводчика.
– Наверное, – пожав плечами, ответил тоже изрядно попотевший в бою Иван и мечтательно добавил, – Сейчас бы в речке окунуться!
– Только не в этой, – поморщился менее разговорчивый Бахтияр Рахимов.
– Ну, да, – поддержал его командир расчёта, – Пусть в ней немцы купаются, мало что ли мы их сегодня положили.
– Речку жалко, – задумчиво вздохнул наводчик, – У нас в Александровке речка, чуть поуже этой, прямо посреди села течёт, чистая, красивая. А эту совсем испоганили.
– Какой-то ты странный стал в последнее время, Иван, – удивлённо посмотрев на него, усмехнулся Костенко, – Всё у тебя как-то не так, и думаешь ты о чём-то постороннем на войне. Поди, скоро стихи сочинять начнёшь.
– А что?!
– Да ничего, пиши: про звёзды, про речки, про берёзки  – только после боя.
– Есть после боя писать! – уже другим тоном ответил ему Иван.

4.
Если были Иван с Сергеем одногодками, то первый воевал в действующей армии уже более полугода, успев многое повидать и испытать на себе, то второй, совсем недавно призванный в армию, ещё только познавал  все тяготы армейской жизни и, как говорится, нюхал порох на передовой. А Иван Милованов, прибыв весной 1943 года с берегов Волги на Северский Донец под Белгородом, сменил свою первую сталинградскую винтовку на 50-ти миллиметровый миномёт.
Став миномётчиком, пришлось потаскать ему на своих юных, далеко не могучих плечах новое, разобранное на части, боевое оружие вкупе с другими бойцами миномётного расчёта – узбеком Рахимовым и белорусом Полюдовичем. Три месяца, до самого июля, они вместе рыли окопы, участвовали в учениях, изучали технику, пристреливались, отрабатывали взаимодействие в бою и ждали грядущего сражения. И вот в урочный час грянула Курская битва. Не стало Алеся Полюдовича, на смену ему пришёл пермяк Сергей Маслов. И надо было воевать дальше – день за днём.
9 июля уже с утра гремели бои на соседнем с излучиной Псёла, самом танкоопасном направлении главного удара гитлеровцев – в районе Обояньского шоссе. Сначала вражеская авиация утюжила с воздуха наши укрепления, затем артиллерия немцев добавила своего огня, а уж потом пошли в атаку немецкие танки, усиленные тяжёлыми «тиграми» Т-6. И так весь день танковые атаки врага чередовались с налётами пикирующих бомбардировщиков и ещё одним артобстрелом. И с каждым часом напряжение нарастало: немцы медленно, но верно продавливали нашу оборону, а части Красной армии были вынуждены отходить на новые позиции.
Всю вторую половину дня шли тяжёлые бои наших танковых частей с гренадёрами из дивизии СС «Мёртвая голова» за сёла Кочетовка и Красный Октябрь. У гитлеровцев была задача захватить плацдарм на правом берегу Псёла. Но ещё в сёлах, расположенных на левом берегу реки, прорвавшихся туда эсэсовцев из группы Беккера встретили огнём наши мотострелки. Ожесточённые боевые действия между ними продолжались до самой полуночи.
К вечеру эсэсовцам удалось оттеснить наши мотострелковые части из сёл Красный Октябрь, Прохоровка и Козловка, а также овладеть южной окраиной Васильевки. Существенным успехом немецких гренадёров явился захват невзорванного моста в Красном Октябре. При отходе наши мотострелки не успели его подорвать. Эсэсовцы использовали этот мост для переброски своей пехоты и с ходу, форсировав реку, попытались развить дальнейший успех в излучине Псёла, ударив на северо-восток в направлении хутора Весёлый.
Но в это время их ждали на своих позициях в излучине Псёла красноармейцы из 52-й стрелковой дивизии. Ждали и молили Бога, чтобы не выглянуло из-за сплошной облачности заходящее солнце. Эсэсовцы шли аккурат с запада на восток и могли воспользоваться бьющими в глаза артиллеристам и миномётчикам солнечными лучами. А опасения были небезосновательными. С раннего утра на ясном небе не было ни облачка. И целый день вражеские самолёты бомбили наши укрепления. После полудня из-за горизонта поплыли кучевые облака, всё гуще и темнее, и вскоре ими заволокло всю небесную высь. Было безветренно и душно, как перед грозой, но дождя не было.
Гроза военная грянула часам к семи. В серых предвечерних сумерках вдали показались идущие в атаку на боевые порядки дивизии гренадёры СС. Шли эсэсовцы в полный рост с автоматами наперевес и численностью до двух рот при поддержке четырёх тяжёлых танков. Выбив до этого наши стрелковые части из нескольких прибрежных сёл, захватив уцелевший мост и переправившись по нему через реку, немцы уверовали в неотразимость своих немногочисленных сил. Но эта самоуверенность и подвела их.
Правда, надо отдать должное выдержке наших артиллеристов, подпустивших к своим окопам немецкие танки на расстояние в 300-400 метров и после этого открывших огонь на поражение. Закопанные в землю и хитро замаскированные пушки дивизионной артиллерии били бронебойными снарядами по стрелявшим на ходу танкам врага. Выискивая их уязвимые места, артиллеристы метко подбили все четыре бронемашины. Лишившись танковой поддержки, вражеская пехота была остановлена и прижата к земле огнём наших стрелков. Затем стремительной контратакой красноармейцев немцы были опрокинуты в реку. И даже мост для переправы им не понадобился. А на поле недавнего боя остались лишь горящие танки и десятки фашистских трупов.
 Собственно, шансов на успех в той атаке у гитлеровцев было немного, но и никакой эйфории у гвардейцев от своей победы не наблюдалось. Нападение гренадёров из дивизии СС они расценили скорее, как разведку боем, и ждали их новой атаки куда более крупными силами. Потому и готовились к тяжёлому бою. И вот к десяти часам вечера в мягких летних сумерках со стороны моста через Псёл появились немецкие мотострелковые части. Переправившись на правый берег и развернувшись по всему фронту, гитлеровцы атаковали боевые порядки 52-й дивизии. До пятидесяти танков неторопливо, в ритме шага пехоты, двигались вперёд, ревя моторами и лязгая гусеницами. А между ними шли эсэсовцы силою уже не менее двух пехотных полков.
Зная своё преимущество в дальности стрельбы, фашистские танки первыми открыли огонь по укреплениям красноармейцев. Столбы земли и дыма один за другим вздымались вверх и, медленно оседая наземь, заволакивали пространство облаками пыли. Артиллерия дивизии молчала, не открывая раньше времени своих огневых точек. Но дорогой ценой давалось это молчание. Прямым попаданием из танков были искорёжены несколько пушек, убиты и ранены артиллеристы их расчётов. А иначе было нельзя. С каждой минутой атаки немцы всё глубже и глубже заходили в приготовленную им смертельную ловушку. И обозначилась она тогда, когда по условному сигналу был открыт артиллерийский огонь по эсэсовцам с фронта и с обоих флангов.
Именно фланкирующий огонь из пушек и оказался наиболее губительным для тяжёлых немецких танков, невольно подставивших уязвимые места по бортам и бензобакам под снаряды бьющей артиллерии. Заработали залпами дивизионные батареи по движущимся целям врага. И повалил густой чёрный дым из подбитых бронемашин, облизываемых жёлто-оранжевыми языками пламени. Повели плотный перекрёстный огонь из окопов стрелки, забросали минами вражескую пехоту миномётчики. Почувствовав мощь нашей обороны, немцы приостановили атаку и ответили с места яростным  огнём по позициям гвардейцев.
Уже сгущались над землёю сумерки, а бой всё продолжался. Вспышки стреляющих орудий, пламя взрывов, разноцветные трассера и занявшиеся пожары освещали картину ожесточённого сражения. Грохот танковой стрельбы и артиллерийская канонада сливались в один оглушающий гул. Строчили сухие очереди из автоматов, и тяжело стучали пулемёты. Шепеляво ухали минами, улетающими в ночь, миномёты.
– Ванька, наводи точней! – корректируя огонь, кричал своему наводчику командир расчёта Костенко и с иронией добавлял, – Да не по звёздам, а по фрицам бей, мать их перемать!
– Дались тебе мои звёзды! – ворчал себе под нос Иван.
– Огонь! – не слушая его, рявкал сержант.
А бой кипел. Гитлеровцы любой ценой и непременно в этот вечер хотели прорваться в излучину Псёла и закрепиться там, но гвардейцы 52-й дивизии стояли насмерть на своих рубежах. И лишь когда в итоге одна сила перемолола другую, перемогла, переборола, бой стал затихать. А уже заполночь, понеся большие потери, эсэсовцы откатились на свои прежние позиции за рекой.
И хотя полноценный плацдарм гитлеровцам создать не удалось, тем не менее, к утру 10 июля соединения 2-го танкового корпуса СС сумели подготовить площадку на левом берегу реки для броска за Псёл. Упорные бои за соседнюю Кочетовку шли до самого рассвета, после чего село было оставлено неприятелю, а наши части отошли на новый оборонительный рубеж. Таким образом, противник овладел важными пунктами обороны 1-й танковой армии и 6-й гвардейской армии и создал условия для удара на Прохоровку.

5.
Ночь на 10 июля для противоборствующих сторон на прохоровском направлении прошла достаточно спокойно. Только в пойме Псёла бои завершились лишь перед рассветом. Ещё с вечера накануне начавшаяся портиться погода продолжала ухудшаться ночью. А к рассвету всё небо затянуло тучами, и пошёл мелкий, моросящий дождь. Утро выдалось поздним, хмурым, совсем не летним и с каким-то серо-бурым налётом на всём окружающем пространстве. Радовало отсутствие вражеской авиации, а потому было непривычно тихо. Только шелестел с неба нудный, как сквозь сито, дождик. А с поля недавнего боя несло кислым запахом мокрой окалины от подбитой бронетехники.
Пользуясь утренним затишьем, на позициях поднятого с рассветом 155-го стрелкового полка делали перекличку, отмечая выбывших из строя за прошедшие сутки. Командиры подразделений подводили итоги последнего боя и докладывали вышестоящему начальству. Санитары с разных сторон приносили убитых, молодых и пожилых, изуродованных взрывами до неузнаваемости и с одним лишь маленьким отверстием во лбу или на левой части груди, и складывали их отдельно в сторону. Медсёстры делали перевязки раненым, и наиболее тяжёлых из них отправляли в медсанбат. Из подъехавшей на передовую полевой кухни раздавали вожделённый горячий завтрак, более похожий на обед под полагающиеся наркомовские сто грамм.
Изголодавшиеся со вчерашнего дня и уснувшие всего за час до рассвета, полусонные бойцы, укрывшись плащ-палатками от ненастья, пили водку и наворачивали ложками из своих походных котелков «солдатскую кирзу» – пшеничную кашу с комбижиром или суп из рисового концентрата. Лишившись из-за наступления немцев положенного по распорядку ужина, красноармейцы по завершении ночного боя уже не думали о еде, а от смертельной усталости повалились спать по своим траншеям и окопам. Ведь уже с рассветом надо было быть на ногах и часа в три-четыре утра ожидать налёта вражеской авиации, артобстрела и новой атаки фашистских гренадёров.
Но в это ненастное утро, едва продрав глаза ото сна, сполоснув холодною водою из ручья руки и лица, чёрные от пыли и копоти, в одном из полковых окопов завтракали бойцы миномётного расчёта сержанта Костенко. От утренней промозглой сырости, а больше от недосыпу, неприятная зябкая дрожь пробирала солдат. Но выпитая водка постепенно разгоняла кровь, а горячая пища добавляла тепла внутри. Миномётчики неторопливо жевали набитыми ртами и мирно трепались между собой.
– Хорошо после таких кромешных, в прямом и переносном смысле слова, боёв подкрепиться! – говорил сержант Костенко, поглядывая на бойцов.
– Ага, если останешься живым! – отозвался с набитым ртом Иван.
– Какой же ты, Ванька, всё-таки пессимист!
– Да это не я, а вон, скорее, наш Бахтияр пессимист.
– Рахимов, что с тобой? – окликнул сержант узбека, лениво ковырявшего ложкой в своём котелке.
– Да ничего, – пожав плечами, ответил тот.
 – А чего так вяло ешь? Не проголодался, что ли, со вчерашнего дня или не нравится, как наши повара готовят?
– Это у меня дома жена готовит, – вздохнул Бахтияр, – а здесь совсем не то.
– Ты давай наш пищеблок не обижай, – облизывая ложку, вступился за своих поваров  Костенко.
– Да я ничего, товарищ сержант, – виновато пожал плечами Рахимов, – Просто вспомнил родной кишлак и свою жену. Вспомнил, как она у меня делала плов по-узбекски в котле на нашем дворе: на бараньем сале, с мясом, с луком, морковью, перцем и прочими специями – м-м-м! – замычал он, прикрыв глаза от удовольствия воспоминаний.
– А ты, я вижу, гурман, – покачал головою сержант.
– Кто?! – не понял узбек.
– Вкусно поесть любишь.
– Ну как тут не поесть, если жена умеет готовить.
– А красивая у тебя жена, Бахтияр? – спросил его Иван.
– Красивая, как Шехерезада! – улыбнулся довольный Рахимов.
– А как её зовут?
– И имя у неё красивое – Мира.
– Побольше бы таких имён на свете, – подметил пермяк Сергей, уже успевший жениться в свои восемнадцать лет, – может, и войны бы не было.
– Это точно: красивое и нужное имя! – подтвердил Иван, доедая свою кашу из котелка, – Вот после войны женюсь и свою будущую дочь так назову.
 – А ты, Вань, к нам в Узбекистан за этим делом приезжай, – с охотой предложил ему Бахтияр, – У нас такие красивые девочки-узбечки: увидешь и расстаешь! Женим тебя, и живи, расти детей да радуйся жизни! Кишлак у нас хороший, зелёный, вода в арыках есть.
– Не-а, Бахтияр, у вас за жену калым платить надо, – поморщился Иван, – Я уж у себя в Люблино жену поищу.
– Что-нибудь придумаем, Вань, – не сдавался Рахимов, – ты только приезжай!
Не первый раз при случае рассказывал Бахтияр Рахимов миномётчикам про свой Узбекистан, про родной кишлак и всё приглашал к себе после войны единственного в расчёте холостого рядового Ивана Милованова. Хороший был парень тот азиат, сильный, открытый, весёлый: пел на привале свои незамысловатые узбекские песни, травил забавные байки, веселил бойцов их миномётного расчёта, снимая нервное напряжение после тяжёлых боёв. Вот и на этот раз он разговорил сослуживцев.

6.
Но весёлое оживление среди миномётчиков расчёта сержанта Костенко, вызванное приятными воспоминаниями бойцов о родном доме и близких людях, было нарушено объявленной всеобщей тревогой. На противоположном левом берегу Псёла показались идущие в атаку эсэсовские танки и пехота из дивизии «Мёртвая голова», первыми из соединений СС перешедшими утром 10 июля к активным действиям.
Это значило, что 2-й танковый корпус СС перешёл в наступление на Прохоровку. Трём эсэсовским дивизиям противостояли соединения 6-й гвардейской армии и 10-го танкового корпуса. По приказу командира 52-й стрелковой дивизии Г. Г. Пантюхова её артиллерия и миномёты сконцентрировали огонь по районам, где было замечено строительство немецкими сапёрами мостов и гатей – в первую очередь по сёлам и хуторам на левом берегу реки. Тем временем бойцы дивизии разбегались по тревоге по своим местам и готовились к бою с гренадёрами СС, решившими форсировать водную преграду у них на пути.
Не смотря на то, что ширина Псёла в излучине, где окопались части 52-й дивизии, была не более 50 метров, её широкая, до 200 метров, болотистая, с выжженной в боях растительностью, пойма представляла серьёзное препятствие для тяжёлой фашистской бронетехники. Но эсэсовцы атаковали боевые порядки дивизии именно в излучине Псёла, обращённой в сторону наступающего врага, так как это исключало фланкирующий огонь обороняющихся там гвардейцев. В то же время державшие оборону на северном берегу реки красноармейские части подвергались уничтожающему огню противника не только с фронта, но и с флангов.
Утренняя атака эсэсовцев из «Мёртвой головы» на боевые порядки дивизии была больше похожа на разведку боем. Обстреляв из танков укрепления гвардейцев, ответивших им огнём своей артиллерии, немцы так и не переправились на правый берег реки и до полудня не предпринимали здесь никаких масштабных действий. Это объяснялось тем, что ещё ночью командующий Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутин подписал приказ №00967 о проведении контратаки силами 2-го танкового корпуса в направлении Грёзное – Кочетовка с целью сковать действия противника и сорвать его планы по форсированию Псёла.
К 11.00 танки и мотопехота бригаденфюрера Приса были выбиты нашими частями из сёл Васильевка, Прохоровка и Козловка. Это несколько оттянуло время наступления 2-го танкового корпуса СС на Прохоровку, но враг отнюдь не отказался от своего замысла. Тем временем, пока «Мёртвая голова», постреливая издали по позициям красноармейцев, по-прежнему топталась на месте – на левом берегу реки, гренадёры из соседней дивизии СС «Лейбштандарт» захватили наши оборонительные рубежи северо-западнее излучины Псёла: свх. «Комсомолец» – х. Ивановский Выселок – высота 241.6.
В 12.00 штурмовые группы 5-го гренадёрского полка СС, переправившись севернее Козловки на правый берег Псёла, захватили плацдарм юго-восточнее хутора Ключи. Но решительной контратакой гвардейцев дивизии были разбиты и сброшены в реку. Вдобавок к этому во второй половине дня артиллерия и миномёты 52-й стрелковой дивизии усилили свой огонь по боевым порядкам дивизии СС «Мёртвая голова». И гитлеровцы срочно запросили поддержки своей бомбардировочной и штурмовой авиации. Люфтваффе отреагировал на просьбу незамедлительно.
Вскоре порядка 80 бомбардировщиков больше получаса обрабатывали участок обороны дивизии подполковника Г. Г. Пантюхова. А затем правый берег Псёла, куда планировался выход штурмовых групп врага, столь же интенсивно перепахивался огнём немецкой артиллерии и шестиствольных миномётов. Вражеский огонь был настолько силён, что, жизнь на опустевшей передовой в это время как бы замерла. В результате бомбёжки и артобстрела несколько сотен погонных метров первой траншеи и окопов немцы просто сровняли с землёй, а плотным миномётным огнём вывели из строя большое количество личного состава подразделений дивизии.
Вот тогда и перешли в наступление воспрянувшие духом вражеские штурмовики.
Из сообщения мотострелковой дивизии СС «Мёртвая голова» в штаб фронта:
«Группа Беккера после ожесточённого боя захватила 800-метровый участок севернее ручья и двинулась на высоту 226.6. Группа Баума атаковала хутор Ключи. Разведгруппа перекрыла местность в 1,5 километрах южнее хутора Весёлый и ведёт разведку боем у этого хутора».
Обстановка на передовой по всей излучине Псёла всё более и более осложнялась.

7.
Прячась за наплывающими по всему небу облаками, солнце уже клонилось к вечеру. Забившись по своим окопным щелям и норам, миномётчики 155-го стрелкового полка терпеливо пережидали яростную бомбардировку вражеской авиацией их позиций. Только, когда уже совсем близко раздавался очередной взрыв упавшей сверху авиабомбы, сотрясая всё вокруг и глухо отдаваясь в головах бойцов, нервы у них не выдерживали. Стряхивая с себя сыпавшуюся сверху землю, они жаловались на судьбу, матерно ругались, читали молитвы на разных языках и ещё надеялись уцелеть. Когда же, наконец, показалось, что пережили самое страшное – бомбёжку с воздуха, началось ещё хуже.
Во время обрушившегося на полк артиллерийского и миномётного обстрела врага досталось всем бойцам и миномётчикам в частности, а среди них и миномётному расчёту сержанта Костенко. Накрыло их прилетевшим из-за реки крупнокалиберным снарядом. Видно, кто-то неплохо направлял фашистам огонь их артиллерии по излучине Псёла, по боевым порядкам дивизии. Когда же после взрыва снаряда рассеялся дым, и осела поднятая вверх земля, первым пришёл в себя Иван Милованов.
Лёжа на земле, на краю дымящейся воронки, среди обломков своего миномёта, жадно хватая ртом горячий воздух из-за толового удушья, он сразу почувствовал жгучую боль в обеих ногах. Встать Иван уже не мог. С трудом повернувшись на спину, он присел, опираясь дрожащими руками о землю. Переведя взгляд на свои ноги, он увидал два быстро расплывающихся тёмно-красных пятна на обеих разодраных штанинах в районе левого и правого бёдер.
– Слава Богу, хоть ноги не оторвало, а только ранило осколками, – подумал Иван.
Обернувшись, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, он обнаружил чуть поодаль от себя неподвижно лежавшего Бахтияра Рахимова, скорее всё то, что осталось от него – перемешанные с землёю, окровавленные куски тела в тряпье его сгоревшей гимнастёрки. Рядом с ним  лежало не менее изуродованное взрывом тело Сергея Маслова с головой, уткнувшейся в землю и разбросанными по сторонам руками и ногами.
И только командир их миномётного расчёта сержант Костенко, контуженный взрывом, ещё мог передвигаться. Правда, едва поднявшись на ноги, он тут же рухнул на колени и упёрся лбом в землю. И, пока не вывернуло из него наизнанку всё нутро, лишь после этого он мог снова подняться и добраться до Ивана, чудом оставшегося живым в его расчёте. Иван видел, как мутило контуженого сержанта, каким страшным было его лицо в земле и крови, периодически шедшей у него из носа и ушей.
– Товарищ сержант! – собравшись с силами, позвал его Иван.
Но терпеливый сержант сначала накрыл развёрнутыми плащ-палатками убитых Рахимова и Маслова и уже потом пошёл к своему раненому наводчику. Кривясь от мучительного звона в голове, Костенко перетянул поясными ремнями его кровоточащие ноги, разорвал штанины и наложил на рваные раны индивидуальные пакеты. Затем, перетащив Ивана волоком по земле, Костенко усадил его за прицел уцелевшего соседнего миномёта, вокруг которого валялись убитые миномётчики их подразделения.
К тому времени вражеский артобстрел утих, и в наступление пошли штурмовые группы врага. Гвардейцы стрелковой роты открыли по ним автоматно-пулемётный огонь из окопов, но был он несильным – стрелки тоже понесли большой урон от недавней бомбёжки и артобстрела. И потому многое сейчас зависело от миномётчиков. И они не подвели, своим огнём удачно накрыв и уничтожив немало наступавших эсэсовцев.
Костенко сам доставал из ниши в ящике с боеприпасами мины, подносил, заряжал и корректировал огонь. Ивану же оставалось лишь наводить на цель и стрелять. Правда, от потери крови в раненых ногах у него порой темнело в глазах, но руки твёрдо держали винты наводки прицела. Кусая до крови пересохшие губы, Иван терпел и боялся лишь одного, как бы раньше времени не потерять сознание.
– Ванька, едрёна вошь, держись! – в гневе рычал сквозь грохот боя сержант.
– Давай, командир, давай! – скрипя зубами, едва отвечал ему Иван, ожидая новую заряженную мину.
– Щ-щас мы им, гадам, дадим! – кричал Костенко, – Щ-щас мы их сделаем по полной программе за Бахтияра, за Сергея, за Алеся, за всех наших ребят!
И, жестоко контуженый, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный, он упрямо шёл за очередной миной и, зарядив в ствол, пускал её с Иваном по атакующим штурмовикам. Так и стреляли они вдвоём за того и другого парня до тех пор, пока не кончились мины, пока не кончились силы у обоих бойцов. А тем временем эсэсовцы уже подбирались к самым окопам красноармейцев и с минуты на минуту могли пойти на их штурм врукопашную.
– Костенко, живой? – окликнул сержанта, повалившегося в изнеможении у своего орудия, командир стрелковой роты лейтенант Авдеев.
– А як же?! – открыв глаза, отозвался тот с земли.
– Давай-ка бери своего наводчика и волоки его в тыл, пока он не истёк кровью, да и ты сам пока ещё живой.
– Обижаешь, командир! – заспорил было с трудом поднявшийся Костенко, – Дай мне оружие, и мы с тобой ещё постреляем!
– Много говорите, сержант! Выполняйте приказ немедленно! А мы уж как-нибудь без вас!
– Есть! – подчинился Костенко и с укором добавил, – Э-эх, лейтенант, лейтенант!
С этими словами, едва державшийся на ногах, сержант подхватил под руки Ивана и поволок за собой, оставляя на земле две борозды от его сапог, перепачканных кровью. Свистели шальные пули над головой, гремели взрывы от летящих с разных сторон ручных гранат, и от удушья нечем было дышать. Отковыляв от передовой на столько, на сколько хватило сил, Костенко с Иваном скатились в неглубокую воронку и замерли. Тяжело дыша, они лежали на земле и слышали завязавшийся в окопах рукопашный бой красноармейцев с ворвавшимися туда эсэсовцами. Слышали и переживали, что ничем не могут помочь своим стрелкам. А уже после боя, ближе к ночи, их обоих, потерявших сознание, обнаружили санитары полка и отправили в медсанбат.

8.
Из оперативной сводки №334 и. о. начштаба 52-й дивизии майора К. Турянского:
«В 18.00 группа автоматчиков противника просочилась к переднему краю обороны 155-го стрелкового полка и ворвалась в траншеи в районе 1,5 километров юго-восточнее х. Ключи. В результате ожесточённого боя группа врага была почти полностью уничтожена. Наши потери уточняются. В 18.30 до полутора батальонов пехоты и автоматчиков противника повели наступление на х. Ключи. Смяв оборону 151-го стрелкового полка, неприятель ворвался в траншеи. Оттеснив подразделения полка в северном направлении, противник стал развивать наступление на х. Весёлый».
Не понаслышке зная о цепкости немцев, комдив Г. Г. Пантюхов решил контратаковать в направлении Ключей, чтобы не дать немцам закрепиться там, и сбросить прорвавшиеся штурмовые группы. Контратаку провели, но существенных результатов добиться не удалось. Лишь только началась атака красноармейцев, как из района севернее Грёзное по стрелковым цепям гвардейцев открыли ураганный огонь полтора дивизиона корпусного полка шестиствольных миномётов, которые во второй половине дня были приданы дивизии СС «Мёртвая голова». Пехота залегла. Командиры несколько раз пытались поднять подразделения, но безуспешно. Когда же на подмогу стрелкам пришли наши танки, контратака продолжилась. Бой шёл ожесточённый, долгий и с переменным успехом.
К 21.00 основная часть штурмовой группы эсэсовцев была всё же выбита из второй траншеи в излучине реки и с высоты 226.6, но полностью восстановить положение на правом берегу не удалось. Враг прочно закрепился на плацдарме у хутора Ключи и на южных скатах высоты 226.6, постепенно расширяя захваченный плацдарм. Для его ликвидации сил у подполковника Г. Г. Пантюхова катастрофически не хватало. И это при том, что дивизии СС «Мёртвая голова» так и не удалось переправить свою бронетехнику на северный берег реки, и её штурмовые группы поддерживали лишь артиллерия и шестиствольные миномёты.
Примерно к 23.00 10 июля накал боевых действий юго-западнее станции Прохоровка спал, но бои в районе Ивановского Выселка и в излучине Псёла продолжались ещё долго. Главным итогом этого дня было то, что наши войска не позволили 2-му танковому корпусу СС прорвать третий рубеж обороны на всю глубину, выйти к Карташёвке и овладеть станцией Прохоровка. Несмотря на все усилия, немцам удалось продвинуться лишь на 3 – 3,5 километра.


9.
Уже в медсанбате, сержант Михаил Костенко и рядовой Иван Милованов узнали, что за проявленные ими в бою мужество и героизм командование части отметило их подвиг представлением к награде орденом Отечественной войны каждого и внеочередному воинскому званию. А ещё они узнали, что в последнем бою погиб командир стрелковой роты лейтенант Авдеев и немало его бойцов.
– Э-эх, лейтенант, лейтенант! – сокрушался потом Костенко, – Если бы не ты…
В первой половине дня 11 июля, в часы короткого затишья между боями, 155-й гвардейский стрелковый полк хоронил своих погибших героев. С раннего утра над излучиной реки стоял плотный туман, и с пасмурного неба моросил мелкий холодный дождик, как будто сама природа оплакивала павших героев. Где-то в стороне ревели моторами невидимые танки, слышалась частая автоматная стрельба и отдельные взрывы. Когда к полудню развеется туман, то всем трём полкам сильно поредевшей 52-й дивизии, сравнимой по численности со стрелковым полком, снова придётся до самой темноты в этот день вести тяжёлые бои с действовавшей на северном берегу Псёла боевой группой бригаденфюрера Приса.
А пока, пользуясь моментом, вырыли одну общую братскую могилу, на дно её постелили чистые белые простыни и на них положили убитых накануне красноармейцев. Среди павших в бою офицеров полка покоилось и тело гвардии лейтенанта Авдеева, молодого, высокого, всегда подтянутого, красивого – все женщины в полку сохли по нём. А среди погибшего рядового состава полка лежали останки миномётчиков Бахтияра Рахимова и Сергея Маслова из расчёта сержанта Костенко. Накрыли их шинелями, поклялись отомстить за их гибель, дали залпом прощальный салют и забросали сырой землёй, а над земляным холмом поставили памятный знак с фанерной звездой и именами погибших. Жить бы им ещё да жить!


16 глава. Гроза над Белгородом

1.
Ещё накануне будущего танкового сражения на Прохоровском поле командованием Воронежского фронта было принято принципиальное решение и одобрено Ставкой ВГК о нанесении контрудара по вражеской группировке 12 июля. Это стало днём разгара Курского сражения, его переломным моментом. На чашу весов командующий фронтом Н. Ф. Ватутин бросил практически всё, что у него было. В ходе длившегося весь день 12 июля контрудара (затем он был продолжен 13-15 июля) произошёл ряд танковых боёв с привлечением артиллерии и пехоты.
Наиболее крупным из них стало сражение на участке между рекой Псёл и хутором Сторожевым, названном впоследствие знаменитым «танковым полем», в котором участвовали четыре советских танковых корпуса, части 41-й, 52-й и 183-й стрелковых и 9-й воздушно-десантной дивизии, а также 6-я мотострелковая бригада. Основной цели контрудар не достиг: противник не был разгромлен, а участвовавшие в нём советские соединения понесли значительные потери.
Тем не менее, дальнейшее продвижение войск 4-й танковой армии врага на северо-восток у станции Прохоровка было остановлено окончательно. Бой соединений 5-й танковой армии генерал-лейтенанта П. А. Ротмистрова и 5-й гвардейской общевойсковой армии генерал-лейтенанта А. С. Жадова с дивизиями 2-го танкового корпуса СС завершил первый этап Прохоровского сражения в рамках оборонительной операции фронта.
12 июля стал наиболее драматичным днём всей Курской битвы, днём наиболее ожесточённых боёв по всей линии соприкосновения противоборствующих сторон Белгородско-Курского направления. К тому времени войска Воронежского фронта попали в очень тяжёлое положение. За семь дней боёв немецкие подвижные соединения прорвали оборону фронта генерала Н. Ф. Ватутина на всю глубину. Часть его войск была окружена и попала в плен.
Ударная группировка Манштейна начала движение к Курску с выходом на оперативный простор. Потребовалось вмешательство Ставки, и она дала санкцию на ввод стратегического резерва – Степного фронта – в боевые действия с целью остановить войска фельдмаршала Манштейна. И, чтобы окончательно разрушить немецкий план операции «Цитадель», Ставка приказала 12 июля начать Орловскую наступательную операцию.
Так после семи дней наступления гитлеровское командование начало сознавать, что Курская битва проиграна. Пробивать нашу оборону с севера у немцев уже не было сил, когда в это время в тыл им ударили войска нашего Западного фронта. Наступление с юга, от Белгорода на Обоянь вдоль шоссе, ведущего к Курску, тоже не дало результатов. Оставался ещё один путь – пробиться к городу сквозь Прохоровскую щель, вдоль железной дороги.
На узком участке фронта возле станции Прохоровка немецкое командование сосредоточило свои главные силы: 700 танков и самоходных орудий "Фердинанд", в том числе новейшие танки "Тигр" и "Пантера", и триста на вспомогательном направлении. С нашей стороны основную тяжесть сражения с фашистами приняли на себя 5-я гвардейская танковая армия и два танковых корпуса под командованием генерала П. А. Ротмистрова, насчитывавшие свыше 800 танков.
12 июля произошло самое крупное в истории танковое сражение. От его исхода зависела судьба всей операции. Танки фашистов двигались широким всхолмлённым полем между рекой Псёл и железнодорожной насыпью излюбленным их построением клином – «свиньёй». Впереди шли тяжёлые «тигры», за ними, как за щитом, более лёгкие танки других типов, самоходные орудия, бронетранспортёры с пехотой. Навстречу им устремились танковые соединения армии П. А. Ротмистрова. Если численный перевес был на нашей стороне, то по тяжёлым танкам и самоходкам мы явно уступали противнику, в то же время, имея преимущество в скорости и манёвренности.
Пасмурным утром 12 июля две эти бронетанковые армады противоборствующих сил столкнулись на Прохоровском поле. Но ещё прежде противник встретил наших танкистов массированным огнём с места, с оборудованных и пристрелянных огневых позиций, чем сразу в значительной степени переломил ситуацию в свою пользу. А уже потом грянул танковый бой – стенка на стенку. Ревели моторы, и лязгали гусеницы сотен танков с обеих сторон, били орудия противотанковой артиллерии, рвались снаряды, вставая гигантскими «грибами» взрывов. И всё это сливалось в один мощный гул.
Всю местность затянула густая пелена от поднятой взрывами земли, висевшей в воздухе пыли, выхлопных газов работающих двигателей, копоти и дыма подбитых, горящих машин. На первых порах танкам помогали артиллерия и авиация – наша и немецкая, но вскоре и орудия, и самолёты вышли из дела, так перемешались советские и фашистские бронемашины на поле боя. Артиллерия и авиация теперь действовали на флангах, обстреливали и бомбили резервы, спешившие к полю боя, а также вторые эшелоны войск.
В этом сражении немецкие «тигры» утратили преимущество в непробиваемости своей брони. Сблизившись с ними, наши средние танки, подвижные Т-34, с небольшого расстояния хорошо пробивали борта «тигров», а истребители танков били по гусеницам и забрасывали остановившиеся танки связками противотанковых гранат и бутылками с зажигательной смесью. Танки то сходились на близкую дистанцию, то расходились, пытаясь поразить друг друга в борт. Когда выходила из строя танковая пушка или кончались снаряды, танкисты шли на таран. Стальные машины сталкивались с невероятным грохотом и диким скрежетом разрываемого железа.
С зияющими пробоинами в броне, с сорванными гусеницами и перекошенными башнями пылали сотни танков и самоходных орудий среди горящих колосьев полевой ржи, на склонах высот, почерневших от пепла. Повсюду поднимались столбы густого чёрного дыма и постепенно растекались в воздухе. Горели танки, заживо горели танкисты, не сумевшие выбраться из них. От выстрелов в упор лопалась раскалённая броня, и скручивало орудия. Взрывались боеприпасы, находившиеся внутри горящих машин, и огромные языки пламени и тысячи искр летели во все стороны. Подорванные башни отлетали в сторону на несколько метров и с грохотом падали на землю, а полыхавшие обезглавленные танки замирали на месте.
В жарком июльском воздухе висел удушающий запах раскалённого металла и тола, горящего масла и гари, смрада от человеческого мяса заживо сгоревших танкистов. Враг дрался жестоко, озлобленно и умело. Весь цвет фашистских танков, дивизии СС «Адольф Гитлер», «Мёртвая голова, «Рейх», «Викинг» приняли участие в сражении. Но и они уже вечером 12 июля прекратили наступление. Обе стороны понесли огромные потери: армия Ротмистрова оставила на поле боя три с половиной сотни боевых машин, а ещё четыре сотни были сильно повреждены. Фашисты лишились около четырёх сотен своих бронемашин. Здесь, на Прохоровском поле, окончательно треснул механизированный клин противника, надломленный в районе Обояньского шоссе.
На следующий 9-й день сражения, после бурных событий предыдущего дня, обе противоборствующие стороны взяли своеобразную передышку. Жара спала. Небо заволокли тяжёлые пасмурные тучи. Не было налётов авиации. И только командование 4-й танковой армии пыталось силами всех трёх дивизий корпуса СС замкнуть кольцо вокруг станции Прохоровка. Но благодаря успешным действиям советских войск расчёт немцев рухнул. 13 июля А. Гитлер объявил командующим групп армий «Юг» и «Центр», что из-за невозможности быстрого достижения целей операция «Цитадель» прекращается, и отдал приказ перейти к обороне. Дорога к Курску немцам была закрыта со всех сторон, и гитлеровцы начали отходить на запад.

2.
В конце июля 1943 года новоиспечённые старший сержант Михаил Костенко и ефрейтор Иван Милованов возвращались к себе в полк после излечения в медсанбате. Там за две недели пребывания одному из них зашили рваные раны на его обеих ногах и, в прямом смысле слова, поставили на ноги, другого подлечили от контузии и с приведённой в порядок головой и телом снова направили на передовую. Вот только два осколка от того злосчастного снаряда так и остались у Ивана в ногах на всю оставшуюся жизнь, время от времени давая о себе знать – всякий раз ныли к непогоде старые фронтовые раны ветерана.
Ехали сержант и ефрейтор на попутной полуторке, в кузове, среди других попутчиков, военнослужащих, разъезжавшихся из медсанбата по своим частям. Ещё при посадке Костенко сразу положил глаз на молоденькую, рыжеватую и веснушчатую, девушку-связистку. Как только выехали из ворот медсанбата, он тут же подсел к ней на невысокую скамейку, приставленную к переднему борту машины.
Выпятив грудь со своими боевыми наградами, он начал оживлённо о чём-то рассказывать девушке, а та весело смеялась. Потом сержант начал нашёптывать ей на ухо что-то более серьёзное, сокровенное, девушка смущённо слушала и только отрицательно качала головой. Но настойчивый, если не сказать навязчивый, сержант не сдавался и с новой силой заговаривал зубы своей попутчице.
Иван равнодушно посматривал на сердечные потуги своего командира и невольно прислушивался к другому разговору – двух молодых танкистов с красными, обожжёнными в бою, безбровыми лицами, живо обсуждавших последние обнадёживающие новости с фронта.
– Верно, из одного танкового экипажа, – подумал о них Иван, – Видать, подбили их на Прохоровке, горели ребята в танке, а всё равно не терпится им снова на передовую.
 Когда проезжали краем Прохоровского поля, ещё совсем недавно перепаханного вдоль и поперёк гусеницами советских и фашистских танков, притихли оба танкиста, словно заново переживая свой здешний памятный последний бой. Вместе с Иваном они не сводили глаз из кузова полуторки на груды развороченных взрывами, разбитых в столкновениях, чёрных от гари пожарищ, ещё не убранных железных машин – наших и немецких. По прошествии двух недель со дня танкового сражения на Прохоровке дувший с поля ветер ещё доносил запахи чёрной обугленной земли, удушливого пороха и окалины оплавленной брони – тяжёлого запаха смерти.
– Да, всем досталось за эти дни по всей Курской дуге. Только вот, где было истинно горячо, как в аду, так это здесь, – шумно вздохнул доселе не веривший ни в Бога, ни в дьявола Иван, и со свойственной молодым выдумкой вполголоса добавил, – Вот бы этого чёрта фюрера посадить на сковородку да засунуть в эту земную преисподнюю!
– Что бормочешь, солдат? – с характерным оканьем спросил Ивана, поймав его взгляд, обращённый на поле недавнего боя, сидевший с ним рядом в кузове грузовика пожилой боец с умными глазами и окладистой бородою по виду из бывших купцов или старообрядцев, – Поди, молитву читаешь о спасении души своей грешной?
– Тут не только молитву, а в Бога, и в душу, и в мать-перемать читать будешь, чтоб лишь живым остаться, – невесело усмехнулся бойцу-старообрядцу Иван.
Но старовер с сержантскими лычками не поддержал иронии молодого ефрейтора и неожиданно негромко продекламировал:
– «В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть».
– И помогает молитва? – поинтересовался Иван.
– Как видите, юноша, Бог милует: второй год в пехоте воюю.
– А как же вам Бог позволяет убивать?
– За поруганную родную землю, за убитых родных людей, – скрипнул зубами старообрядец, – Всевышний не только позволяет убивать врагов, но и благословляет на подвиг ратный.
– А стихи зачем читаете?
– Для души, чтобы на войне совсем не озлобиться.
– Что-то больно знакомые стихи.
– Это любимый мною Лермонтов. Кстати, он, военный человек, тоже читал молитву перед боем и оставался жив даже в рукопашных схватках с дикими горцами, а пал на дуэли от пули проходимца, – отвечал незнакомый бородач.
– Знаем Лермонтова, в школе его «Бородино» проходили, – сказал Иван и тоже продекламировал в ответ:
– «Плохая им досталась доля,
Немногие вернулись с поля».
И по прочтении добавил:
– Хорошие стихи, злободневные.
– Не просто хорошие, а гениальные, молодой человек, – уточнил бородач, – А гений времени не подвластен.
– Так уж и гений?
– Если это дар божий, избранный, Богом отмеченный.
Так они и познакомились: бывший сельский священник с Вологодчины, а ныне сержант-пехотинец, и молодой солдат, новоиспечённый ефрейтор из подмосковного Люблино. Познакомились попутчики и проговорили между собой всю оставшуюся дорогу, трясясь в кузове грузовика и невольно поглядывая по сторонам.
– Из госпиталя едешь, солдат? – спрашивал его отец Александр.
– Из медсанбата, – бодро отвечал Иван, – Ранило в бою в излучине Псёла. Но ничего: подлечили, наградили, лычку повесили.
– Да Бог с ними, с наградами, – вздохнул святой отец, – Главное, живой остался. Поверь мне, в пехоте и в артиллерии с прямой наводкой по вражеским танкам более двух месяцев не воюют: или на тот свет или в госпиталь попадают. А там уж, что от тебя останется, с тем – либо едешь на передовую, либо ковыляешь домой.
– За восемь месяцев первый раз серьёзно ранило, – пожал плечами Иван.
– И, дай Бог, последний, – постучал по деревянному борту бородатый сержант.
– Чего надо? – на стук выглянул из кабины шофёр.
– Жми на педали, а то своих не догоним, – ответил пехотинец.
– За смертью торопишься? – улыбнулся «водила».
– Семи смертям не бывать, а одной не миновать, – проокал вологжанин.
– Ну-ну! – бросил ему шофёр и, нырнув в кабину, нажал на газ.

3.
В рамках Орловской наступательной операции в ночь на 12 июля наши бомбардировщики подвергли бомбовым ударам оборону неприятеля в полосе прорыва на северном фасе Курской дуги. На рассвете началась артиллерийская подготовка, во время которой наши стрелковые части атаковали противника. К исходу 13 июля 11-я гвардейская армия Западного фронта И. Х. Баграмяна прорвала немецкую оборону на глубину 25 километров, а к 19 июля – на 70. Успешно действовали и армии Брянского фронта, наступавшие непосредственно на Орёл.
13 июля на совещании с участием прибывшего на Воронежский фронт заместителя Верховного Главнокомандующего Г. К. Жукова было заявлено, что цель, поставленная перед войсками фронта 12 июля, не достигнута и принято решение продолжать наносить контрудар по врагу. Оборонительная операция ещё продолжалась. И только 16 июля 1943 года вышел приказ командования о прекращении контрудара.
В ночь на 17 июля гитлеровцы с переднего края начали отвод бронетанковых частей, а также тыловых подразделений обеспечения в направлении Белгорода и Томаровки. Утром под прикрытием сильных арьергардов начался отвод главных сил группы армий «Юг». Это явилось наглядным свидетельством того, что операция «Цитадель» полностью провалилась. На этом Прохоровское сражение завершилось.
18 июля перешли в контрнаступление войска Степного фронта, а 20 июля – главные силы Воронежского фронта. К исходу 23 июля советские войска вышли к рубежу, который они занимали до начала наступления противника. На этом оборонительная операция Воронежского фронта успешно завершилась. 3 августа перешли в наступление войска Воронежского и Степного фронтов под командованием генералов Н. Ф. Ватутина и И. С. Конева.
В ночь на 4 августа Красная Армия завязала бои за Орёл. 5 августа после ожесточённых уличных боёв нашими войсками были освобождены города Белгород и Орёл и ещё свыше 30 местных населённых пунктов. В ознаменовании освобождения этих двух городов в тот же вечер в Москве был произведён первый в истории Великой Отечественной войны артиллерийский салют.

4.
В комнате дома с мезонином на Октябрьской улице в подмосковном Люблино было темно и тихо. Дружно посапывала в своих кроватках ребятня. И сама Прасковья, придя с работы, уставшая за день, легла в постель и быстро провалилась в чёрный сладкий омут сна. Только ровно в полночь за их окном с открытой на ночь форточкой послышались отдалённые глухие разрывы. Потом стали слышны возбуждённые людские голоса, перераставшие в громкие возгласы и крики. Прасковья проснулась, приподнялась с постели и увидела за окном повторяющиеся сполохи света.
– Мамуль, что случилось? – спросил проснувшийся вместе с нею старший Коля, первый помощник матери в его двенадцать лет, – Опять наше Люблино бомбят?
– Не похоже, – Прасковья встала с кровати и накинула халат, – Давно уже нас не бомбили, как в декабре сорок первого отогнали немцев от Москвы.
– Сейчас посмотрим, – вскочив вслед за матерью с постели, Коля кинулся к окну и распахнул его. Встав за сыном, выглянула в окно и Прасковья.
Комната тут же наполнилась необычным шумом людских голосов и громом далёкой канонады. Над чёрными кронами деревьев разливался отсвет далёкого фейерверка где-то на юго-восточной окраине Москвы. Несмотря на поздний час, тёмная аллейка была полна народу. Из открытых окон, балконов и чердаков соседних домов при каждом выстреле раздавались громкие крики «Ура!» и дружные апплодисменты. Это был уже всенародный праздник, торжественный и весёлый, забытый за годы войны.
– Мам, так это салют в честь освобождения Белгорода и Орла, – обернулся к матери повеселевший Коля, – Я сегодня вечером слушал по радио сводку Совинформбюро, и там передали правительственный указ о салюте. Это в честь нашей победы в битве на Курской дуге – там мой дядя Иван воюет. Он вчера бабушке Василисе письмо прислал и фотографию с орденом на груди.
Слушала его молча Прасковья, слушала, а потом, почувствовав подступающие к глазам слёзы, села на стул, обняла сына и заплакала:
– Ох, Колюшка, что же это за праздник такой, если нет нашего папы?!
– И дядя Егор до него не дожил, – с грустью добавил Коля.
Они стояли у раскрытого окна и вместе слушали победный салют в Москве, а проснувшиеся малыши Толя, Витя и Рая удивлённо и немного испуганно смотрели на них со своих постелей.

5.
На город надвигалась гроза. И не просто гроза, а, судя по аспидной, тяжёлой непроницаемой туче, уже посверкивавшей молниями, шедшей с юга и заволакивавшей всю южную часть небосвода, на город шёл ураган. И, словно предчувствуя его, всё в природе затихло и насторожилось. Замолкли и забились по щелям птицы, не колыхалась замершая листва на деревьях, не ощущалось ни малейшего дуновения ветра в духоте жаркого майского дня. И даже обычная предвечерняя суета на улицах города не развеивала поселившуюся в душе тревогу.
А ведь как всё хорошо начиналось в этот день! Ясным тихим майским утром на высоком синем небе до самого горизонта не было ни облачка. У тенистого входа в гостиницу, где мы остановились два дня назад, из зелёного палисадника разносились запахи цветущей сирени и акации. Нас ожидала заказаная заранее машина, на которой, покружив немного по городу, мы отправились на северо-запад области по маршруту: Белгород – Яковлево – Прохоровка, по местам боёв 155-го стрелкового полка в июле 1943 года на Огненной дуге – туда, где когда-то воевал мой отец.
Буквально на выезде из города магистраль Белгород – Обоянь ушла вниз глубокой, заросшей густой растительностью, балки и затем стремительно взлетела наверх. Там, в районе села Шопино, у нас была первая остановка. По обе стороны шоссе виднелись серебристые памятные знаки. На них были увековечены имена погибших здесь героев и воинских частей, воевавших на этих высотах, где проходила первая (главная) полоса обороны 6-й гвардейской армии генерала И. М. Чистякова. Можно было себе представить, что чувствовали в те далёкие годы наши бойцы, особенно те восемнадцатилетние мальчишки, как мой отец, в здешних окопах, наблюдая за выходящими из города по шоссе танками наступавших гитлеровцев.
Проехав дальше по магистрали до Крапивинских Дворов, слева у дороги мы увидели на пьедестале памятник Воину с поднятым в его руке оружием. Перед ним горел вечный огонь, а вокруг памятника, по всему периметру выложенной плиткой мемориальной зоны, на гранитных постаментах были установлены мраморные плиты с выбитыми на них именами солдат и офицеров, погибших в те июльские дни сорок третьего года. Плит было много, и на каждой из них был выбит не один десяток имён. Видно, это была братская могила, куда свозили и захоранивали всех найденных тогда по окрестностям убитых бойцов – примерно несколько тысяч поимённо и, наверное, ещё столько же  неизвестных, без вести пропавших.
А мы ехали дальше, вперёд по шоссе, читая по обеим его сторонам указатели близлежащих населённых пунктов: Берёзово и Быковка, Каменский и Смородино, Журавлиный и Бутово. И в каждом из них стояли памятники минувшей войны или боевая техника с горящим у их подножия Вечным огнём, а за ними были всё новые и новые братские могилы. Это были места ожесточённых кровопролитных боёв Курской битвы на направлении главного удара отборных эсэсовских частей вермахта.
В Яковлеве, на перекрёстке, где направо отходила дорога на Прохоровку, был установлен памятный знак из гранита с надписью: «Здесь проходила вторая полоса обороны 6-й гвардейской армии генерала И. М. Чистякова и 1-й танковой армии генерала М. Е. Катукова», а рядом на гранитном основании стояла знаменитая «катюша». За Яковлевым  прямое шоссе уходило на Обоянь, а мы, круто повернув направо, выехали к музею с названием «В честь героев Курской битвы». Сам музей был открыт давно на высоте 254.5, где когда-то шли жестокие бои на третьей (тыловой) оборонительной полосе наших войск с немцами, рвавшимися на оперативный простор, к Обояни. Но дальше этой высоты фашистов уже не пустили.
На территории музея всё было так же строго и скорбно: застывшая на подъёме «тридцать четвёрка», за которой в сердцевине выложенной из камня звезды колебалось на ветру пламя Вечного огня. Дальше, на возвышении, словно часть неприступного бастиона, высился над окружающим пространством гранитный мемориальный комплекс с артиллерийскими пушками по обеим сторонам и памятными словами из бронзы на мраморных плитах стены под ними.
Сам музей внутри этого комплекса был небольшим и вполне традиционным, но цепляющим за душу экспонатами за стёклами музейных стендов, молчаливых свидетелей тех давних и грозных событий. Перед нами лежали пробитые каски бойцов, залитые кровью красноармейская книжка и партбилет, прострелянные и обожжённые знамёна, карты и донесения, части разбитой техники и вооружения, гильзы и осколки снарядов, пожелтевшие от времени солдатские письма и фотоснимки бойцов, живых и мёртвых, павших в бою и бессмертных в своём героизме. Как тут, глядя на всё это, не проникнуться ощущением той лихой годины?!
После музея мы вышли на смотровую площадку и с высоты 254.5 взглянули на раскинувшийся перед нами на юге необъятный простор мирных распаханных полей, обрамлённых вдали поросшими зеленью небольшими лощинами. Мы смотрели и представляли себе, как по этому простору в пыли, дыму и пламени ползут и стреляют вражеские танки, между ними шагает эсэсовская пехота, а в наших окопах на последнем рубеже отчаянно отбивает очередную атаку врага наполовину поредевший стрелковый полк, усиленный артиллерийским и миномётным дивизионами. И надо было выстоять в этом кромешном грохоте разрывов, под визг разлетающихся околков, под свист летящих очередями пуль. Выстоять под бомбёжкой с воздуха, под артналётом и не дать пройти, продавить себя хвалёным «тиграм» и «пантерам». И ведь смогли – выстояли!..
Справа от смотровой площадки, за братской могилой погибших артиллеристов, начинались сохранившиеся со времён войны огневые позиции соединений, державших здесь оборону. По дощатым ступеням мы спустились в траншеи, отрытые в полный профиль, узкие и извилистые, укреплённые брёвнами по стенам, с ответвлением в солдатский блиндаж. По полузасыпанным ходам сообщений траншеи переходили в окопы, уже в половину роста бойцов и тоже укреплённые брёвнами, с ячейками для стрелков. Попетляв по рубежу обороны, окопы выводили к огневой артиллерийской точке. На небольшой углублённой площадке стояла пушка-сорокопятка со стволом, высунувшимся над земляным холмом по направлению противника.
Я шёл по траншее, скользя по непросохшей после дождя чёрной белгородской земле, невольно прикасаясь руками к обтёсанным, почерневшим от времени и сырости, брёвнам по стенам. Я шёл по траншее и невольно ощущал, как под ногами от бомбёжки с воздуха ходила ходуном земля и сыпалась за шиворот с каждым новым взрывом поблизости, окутывая облаком дыма и обдавая удушливым запахом пороха. А траншея переходила в неглубокий окоп, на бруствере которого шальные пули взбивали песчаные фонтанчики, с визгом разлетались смертельные осколки от грохочущих взрывов летящих снарядов и мин, вызванивая по каскам бойцов и не давая им поднять головы из своего укрытия. А надо было бить наступающего врага! А надо было выстоять!..
Вернувшись в Яковлево, на перекрёстке со стоящей на постаменте «катюшей» на месте второй полосы обороны мы свернули налево – на Прохоровку. Менее четверти часа нам понадобилось, чтобы преодолеть прямую дорогу, связывающую эти два населённых пункта. В дни Курской битвы, в светлое время суток, в непосредственной близости от неё велись ожесточённые бои, и простреливаемая с земли и с воздуха дорога была пустынна. Но по ночам она оживала и была до предела запружена идущими к передовой живой силой и техникой, боеприпасами, горючим и продовольствием, а в обратном направлении шли санитарные машины и повозки с ранеными и убитыми. И всё это надо было успеть проделать за несколько часов короткой летней ночи.

6.
Знаменитая Прохоровка по соседству с железнодорожной станцией Танковое поле встретила нас музейной экспозицией под открытым небом, где разместилось целое бронетанковое и бронебойное соединение наших и немецких машин и зенитной техники. Обращённые стволами на запад, в сторону наступавшего когда-то врага, наши танки, казалось, в любую минуту могут взреветь моторами, сорваться с места и ринуться в бой.
Но вокруг было тихо, только звонкоголосая ватага школьников, приехавших откуда-то сюда на экскурсию, весело облепила боевую машину «катюшу». Не очень-то прислушиваясь к словам своего экскурсовода о танковом бое на здешних просторах, ребятня просто отдыхала на природе от школьных занятий, с удовольствием выплёскивая избыток своей засидевшейся за партой энергии.
А мы не спеша ходили между этой выставленной мемориальной техникой, читая марки и характеристики машин, а также лозунги, написанные белой краской на их броне: «Смерть фашистскому зверью!», «Зверобой», «За Родину! За Сталина!» и прочие патриотические порывы бойцов того времени. А ведь много лет тому назад всё это здесь ревело сотнями моторов, стреляло, взрывалось и полыхало огнём, заволакиваясь чёрным дымом и облаками пыли, разлеталась на части и плавилась подбитая танковая броня, содрогалась земля от разрывов, сливавшихся в единый гул, а кровь убитых и раненых бойцов обагряла эту землю.
За выставленной музейной боевой техникой и проложенной за нею алеей славы с бюстами трёх полководцев в нашей истории, под предводительством которых были одержаны победы на трёх ратных полях России, раскинулось Прохоровское поле. Ровное, изумрудно-зелёное, с небольшими, заросшими кустарником, лощинами, оно, слегка понижаясь, уходило в сумрачную даль, на север, где на самом горизонте, вдоль реки Псёл, синели в туманной дымке на возвышенности леса. Там, на северо-западе отсюда, в излучине реки, несколько дней в боях с немецкими головорезами из СС насмерть стоял 155-й стрелковый полк 52-й гвардейской дивизии.
Между тем небо над головою действительно всё больше хмурилось. Ясное утреннее солнце спряталось за незаметно затянувшей небосвод сплошной облачностью. И уже не так ярко горела золотом вершина белокаменной прохоровской звонницы. Возле неё мы встретили ещё одну группу приезжих экскурсантов. Среди них были седовласые ветераны войны с боевыми наградами на груди, тихие и неторопливые, в отличие от непоседливых школьников. И это было только началом нашего своебразного общения с бывшими фронтовиками.
Была уже вторая половина дня, когда мы невольно вспомнили крылатую фразу: «Война войной, а обед по распорядку». Вспомнили и направились в соседний блиндаж, вернее, местное кафе, стилизованное под фронтовой блиндаж. Наверное, по-другому тут и быть не могло. Перед входом в него стояла полевая кухня и фигура повара с большим половником, а на стене висело солдатское меню: каша, хлеб, чай и фронтовые сто грамм.
Внутреннее убранство кафе-блиндажа тоже настраивало на армейский лад: низкий потолок, затянутый пятнистой сеткой, бревенчатые стены и на них карты боевых действий и военные фото, фонари «летучая мышь», узкие окна, столы под камуфляжной скатертью, полевые цветы в гильзах из-под крупнокалиберных снарядов, алюминиевые миски и кружки. Меню для нас было, скорее, офицерским, а вот фронтовые сто грамм нам обломились. Оказалось, что они достались группе ветеранов-фронтовиков, виденных нами у звонницы и опередивших нас в блиндаж-кафе. Ну что ж, ради Бога!
После обеда, когда мы приехали в соседнее здание музея «Третье ратное поле России» непосредственно в самой Прохоровке, то на нашу просьбу об организации экскурсии нам, двоим, предложили примкнуть к уже организованной экскурсии для группы бывших фронтовиков из Харькова. Присоединившись к ним в первом зале музейной экспозиции, мы узнали в них всё тех же самых седовласых ветеранов, рассматривавших звонницу и так удачно разминувшихся с нами в блиндаже.
Женщина-экскурсовод много и увлечённо рассказывала о Курской битве в целом и о танковом сражении на Прохоровском поле обступившим её слушателям, молодым и пожилым, в равной мере неравнодушным к теме минувшей войны. Когда у неё не хватало слов, на помощь приходила современная техника. И мы смотрели на экране эпизоды кинохроники сражения и слушали записи звуков боя, его грохот и скрежет, гул, рёв и лязг, чьи-то крики и стоны. И становилось не по себе от этих живых картин давно ушедшего военного прошлого.
А экскурсия по этому прошлому продолжалась. И всякий раз при переходе нашей группы в следующий зал музея у какого-нибудь стенда в предыдущем зале оставались стоять двое фронтовиков и начинали обмениваться друг с другом неизбежными горькими воспоминаниями.
– Нет, брат, – качая седою головой, говорил один, – помнишь, как было-то?
– Да, старик, – сочувственно кивал ему собеседник, – не так, не так всё это было.
Конечно, можно их, ветеранов, по-человечески понять: зачем им эта лекция о войне. Они, своими глазами видевшие, своими сердцами пережившие жестокие бои на Огненной дуге, при всём уважении к женщине-экскурсоводу могли бы рассказать и по-другому о нашей истории – неприглаженной и неприглядной. И вряд ли они могли услышать в этом музее что-то новое для себя, кроме, может быть, каких-то фактов и цифр. Да и нужна ли им эта статистика, если просто выпала возможность прикоснуться в памяти к своей тревожной юности, к фронтовым друзьям, давно ушедшим и ещё живущим.
Так мы и шли из зала в зал за своим экскурсоводом, теряя в каждом пройденном зале музея всё новых отставших от нас ветеранов-фронтовиков. И ближе концу экскурсии нашего гида добросовестно слушала уже лишь немногочисленная молодёжь и в том числе мы, двое москвичей, ненароком затесавшиеся в их приезжую из Харькова группу.
Когда по окончании экскурсии мы вышли из монументального здания музея, то увидели за ним ещё одни отрытые, петляющие окопы с отделанными тёсом стенками, дзот с двумя отверстиями для стрельбы и боевую нашу и трофейную немецкую технику. Но уже поджимало время, а ещё взор и душу манил соседний храмовый комплекс. Небо в этот миг слегка прояснилось. И выглянувшее в синее окошко солнце осветило большой белокаменный кружевной храм святых апостолов Петра и Павла, где на самом верху, на золочёной луковичной главке золотился под лучами солнца православный крест.
Внутри храма было пустынно и тихо. Эхо от наших неторопливых шагов уносилось под его высокие своды. По всему периметру храма на его стенах были укреплены беломраморные плиты с выбитыми позолотой именами воинов, погибших в боях на Прохоровском поле в июле 1943 года. В глазах пестрело от обилия имён павших здесь солдат и офицеров, молодых, сильных и красивых, сокрушивших вооружённого до зубов врага. А сколько ещё пало здесь безвестных, без вести пропавших!
Эта гулкая пронзительная тишина в Петропавловском храме, чувство великой скорби и горечи в осознании того, какой ценой была одержана победа в битве, щемило сердце до слёз. И та поставленная перед иконою горящая свеча за упокой души моего деда, погибшего 15 июля 1943 года на северном фасе дуги, стала как бы малой частицей неугасаемой памяти и безмерного уважения всех павших героев Курской битвы.

7.
Мы возвращались в Белгород, посетив и посмотрев за несколько часов поездки, кажется, всё, что хотели. За окнами машины мелькали уже знакомые за сегодняшний день места: Яковлево, Крапивинские дворы, Шопино. У последнего села, перед тем, как нырнуть на скорости с высоты заросшей балки вниз – вот оно, белогорье! – водитель обратил наше внимание на тёмный горизонт над городом.
– Заволакивает с юга, – кивнув вперёд, сказал он, – Хо-орошая будет вечером гроза! Считайте, что вам повезло с поездкой. И до гостиницы успеем доехать.
Но в гостиницу мы не поехали, а расстались в центре Белгорода, у одного уютного кафе, уже не в армейском, а вполне в гражданском стиле. Посчитали, что ещё и отобедать там успеем, а потом, будучи в гостинице – пусть будет хоть потоп. Но, выйдя менее, чем через час из кафе, мы с женою разделились во мнении. Уже завтра, утренним поездом мы уезжали из Белгорода в Москву, а ещё не всё посмотрели в городе. И я предлагал напоследок сходить в местный литературный музей, где вместе с осмотром экспозиции можно было бы познакомиться с местными литераторами.
Да и зонты от дождя были у нас с собою. Но Татьяна, с опаскою поглядывая на небосвод, уже наполовину затянутый чёрной, рокочущей громом, тучей, решила ехать в гостиницу. Там и окно в нашем номере было оставлено открытым, да и ей, более благоразумной, в отличие от меня, готового на любые подвиги, уже больше никуда не хотелось ни идти, не ехать. Вот и разошлись мы с нею: она – «на запад, а мне – в другую сторону». И, как оказалось – слава Богу!
Между тем быстро темнело вокруг. Зашелестел листвою ветер, закружил пыль по раскалённому за день асфальту. В воздухе запахло приближающейся дождевою влагой. Над головой посверкивало и погромыхивало – пока ещё нехотя, но многообещающе. И в любой момент могла разразиться гроза. Проводив жену на автобус, я уже через четверть часа быстрой ходьбы был на месте – в старинном дворянском особняке с колоннами.
В музее, за полчаса до его закрытия, меня любезно приняли и даже выделили экскурсовода. Пройдя с ним за это время несколько залов с экспозициями, я ознакомился с литературной жизнью белгородчины в течение трёх веков. Мой гид, мужчина средних лет, оказался ещё и местным поэтом, и мы с ним с удовольствием обменялись на прощание своими книгами. Выйдя в вестибюль с уже наполовину погасшим освещением, я увидел стоящих у входной двери работников музея, не торопившихся уходить по окончании рабочего дня. И, только выглянув в окно, я понял  – почему они стояли там.
Пока я ходил по музею, над городом разразилась сильнейшая гроза. Мало того, что в тёмной вышине сверкали одна за другой фосфорические молнии, и грохотал оглушающий гром, с неба на землю обрушилась в буквальном смысле сплошная стена воды, от которой уже не спасали никакие зонты. Ураганный ветер рвал их из рук прохожих, выворачивал наизнанку и ломал тонкие спицы. Его свирепые порывы нещадно трепали и ломали ветки деревьев, раскачивали провода и срывали всякую рекламу. В общем, это было стихийное бедствие. И я сразу же подумал об одном, вернее, об одной – своей жене: успела ли она до начала урагана добраться до гостиницы.
Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. За прошедшие ещё полчаса нашего стояния в вестибюле музея о чём мы только не переговорили с моим новым знакомым белгородским поэтом: о литературе, об искусстве, об истории, о минувшей войне. Я пообщался и раздарил свои книги и другим музейным работникам, а гроза над городом всё не кончалась. Давно было пора уходить и ставить музей на охрану, но никто из присутствующих не мог отважиться выйти наружу под этот страшный дождь. И только беспокойство о жене толкнуло меня на эту авантюру. Меня с сочувствием проводили глаза музейщиков, и я шагнул за дверь.
В первый момент на улице главной проблемой для меня было удержать в своих руках раскрытый зонт, впрочем, мало спасавший от хлеставшего ливня. Потом надо было не упасть на бегу на выложенном плиткой скользком тротуаре, сплошь залитом водой. И третьей проблемой было перейти перекрёсток, где по проезжей части сверху вниз неслись дождевые потоки – вот оно, белогорье. Женщины снимали туфли и переходили дорогу по колено в воде, а мужчины, наплевав на обувь и брюки, преодолевали вброд по щиколотку эту стремительно несущуюся водную стихию. Пройдя вверх по улице два квартала и не найдя ничего лучшего с переправой, я присоединился  к этим смельчакам.
Так с немалым трудом я добрался до ближайшей автобусной остановки, забитой под завязку людьми, спасавшимися под её навесом от дождя. Каждый подходящий к остановке, и без того полный, автобус брался штурмом. После неоднократной попытки проникнув в один из них, я уже не знал, где лучше. В автобусе было тесно, как в бочке с селёдкой, и душно от тесноты и сырости стоящих по стойке «Смирно!» мокрых людей. А стоять пришлось довольно долго. В центре города были сплошные пробки. Транспорт в бувальном смысле слова плыл по затопленным улицам. В запотевшие окна ничего не было видно, и все ехали, вернее, ползли вслепую. И так до своей остановки на другом краю Белгорода я добрался уже чуть живой.
Выбравшись из тесного автобуса на свет божий, я начал, как рыба, ртом хватать свежий воздух. Уже моросил слабый дождик, а так, как на мне всё равно не было сухого места, я и не стал раскрывать свой многострадальный зонтик. Хлюпая водою в ботинках, я поплёлся в стоящую неподалёку от остановки свою гостиницу. В номере было сухо и тепло. Увидав мой жалкий вид «мокрой курицы» и выслушав краткий сбивчивый рассказ, жена сразу озаботилась тем, как высушить и привести в порядок за одну ночь мою одежду и особенно обувь, так как завтра «утренней лошадью», то бишь, на поезде, мы с ней возвращались в Москву.
Переодевшись в сухое, я в свою очередь  выслушал жену. Она рассказала о том, как вовремя вернулась в гостиницу и закрыла распахнутое настежь окно в нашем номере, как потом на пару с горничной закладывала его разным тряпьём от протекавшей c улицы на подоконник воды. В общем, натерпелись мы за этот вечер с нею оба. Переведя немного дух, я встал со своего места, подошёл к окну и приоткрыл его. Гроза закончилась, и даже не было моросящего дождя. Только капало с крыши и звонко отзывалось по лужам у подножия здания гостиницы. Вдоволь покуражившись над Белгородом, грозовая туча ушла на север. А далеко на юго-западе, над самым горизонтом, небо уже очистилось и окрасилось багрянцем заходящего солнца. 
И тут пришло на память то, как много лет тому назад, в военное лихолетье, на этом южном фасе Курской дуги 4 июля 1943 года днём тоже была сильнейшая гроза с ливнем. И красноармейцы с оружием в руках терпеливо пережидали её в окопах под своими плащ-палатками. А, когда миновала гроза, прояснившееся на юге небо вновь почернело от летящей на север армады вражеской авиации. И потом была жестокая бомбардировка с воздуха укреплений наших передовых отрядов и боевого охранения полков, артиллерийская подготовка и танковая атака немецких соединений СС. Так начиналась Курская битва.
Вот почему, провожая глазами уходящий день с пронёсшейся над Белгородом грозой, я с улыбкой вспоминал о своих сегодняшних приключениях в городе. Что это были за приключения, когда рвались над головою не снаряды, а «гремел весёлый майский гром», и не «ливень пуль хлестал в лицо», а щедро поливали косые струи дождя. И было грустно лишь при одном сопоставлении её с той давнею июльскою грозой сорок третьего года.


17 глава. Сестра милосердия
               
1.
В сентябре 1943 года 6-я гвардейская армия, куда входила 52-я гвардейская стрелковая дивизия, вышла из состава Воронежского фронта генерала Н. Ф. Ватутина и была переброшена по железной дороге из-под Белгорода в Калининскую область, поступив в подчинение 1-го Прибалтийского фронта под командованием генерала И. Х. Баграмяна. Там, после расформирования Северо-Западного фронта, с ноября 1943 года по февраль 1944 года дивизия вела тяжёлые жестокие бои в районе города Невеля, неся большие людские потери. А потери эти начались ещё по дороге на Верхнюю Волгу – с эшелона, в котором совершал свой марш 155-й гвардейский стрелковый полк к местам новой дислокации.
Не одни сутки ехали они с юга на север. Считай, почти пол-европейской части страны, от границы с Украиной до Верхневолжья, промелькнуло в те дни перед глазами солдат. На вокзалах недавно освобождённых городов оживлённо сновали военные и местные жители, только сами города были разрушены. А за ними то и дело попадались сожжённые до тла деревни, и там, где до войны стояли избы о трёх окон, теперь торчали голые печные трубы с едва теплившейся вокруг жизнью в землянках. От одного их вида притихли поначалу весело смотревшие по сторонам из вагонов солдаты-победители в битве на Курской дуге. И каждый невольно задумался о своей малой родине, будь то город, село иль безымянный полустанок: а уцелели ли они в это военное лихолетье?
Когда же поезд застучал по подмосковной земле, зашевелился по теплушкам народ из Москвы и Подмосковья и, продирая заспанные (в кои-то веки на войне!) глаза, подходили к приоткрытой двери – кинуть взгляд проездом на родные места. И защемило сладкой и тоскливой болью сердце у ефрейтора Ивана Милованова, стоявшего у дверного проёма, когда прогрохотал в пролётах мост через Москву-реку, и потянулись по обеим сторонам дороги подмосковные деревни Марьино, Курьяново, Батюнино, Перерва с её соборными куполами старинного монастыря.
А потом и вообще повлажнели глаза от волнения, когда за густыми кронами расцвеченных по осени деревьев увидел он до боли знакомые очертания проносящихся мимо люблинских домов по Московской улице. Так и хотелось Ивану крикнуть из вагона матери и сёстрам в их такой близкий отсюда, невидимый домик на аллейке:
– Да вот он я, родные мои, здесь, живой и невредимый, за неполный год войны увидевший и переживший на десять лет вперёд!
Так и хотелось позвать ему ту единственную милую:
– Здравствуй, Иришка! Здравствуй, друг мой ненаглядный! Вон и дом твой на аллейке с заветною калиткой, а сама ты неизвестно где. Ещё два месяца назад, перед боями на Курской дуге, ты написала, что уходишь вслед за мной на фронт. И теперь даже полевая почта не в силах выручить – некуда писать, а неизвестность лишь тревожит. Отзовись, Иришка – мне так трудно без тебя!
Но не было ни крика и ни отзыва, только монотонно стучали вагонные колёса по стыкам рельс. И скоро исчез за поворотом город Люблино, а Иван стоял у приоткрытой двери и нервно курил в кулак, пока не успокоился и не вернулся на своё прежнее насиженное место в углу теплушки.
Проехали Москву, а за нею потянулось северное Подмосковье, но на него уже не выглядывали из дверей. Быстро опустились ранние осенние ненастные сумерки, а там уже и прозвучала команда: «Отбой!». В тишине непроглядной и тревожной ночи далеко по пустынной, озёрно-болотистой округе разносился стук колёс по стыкам рельс, и неясной тенью скользил вперёд на север воинский эшелон. А на рассвете под Калининым его разбомбили неожиданно налетевшие немецкие самолёты.
Смутно помнил Иван, как от резкого торможения поезда они с ребятами посыпались с нар друг на друга, спросонья не понимая, что происходит. Где-то далеко впереди сипло кричал подбитый паровоз, а сверху на бреющем полёте один за другим со звериным рыком проносились почуявшие славную поживу фашистские стервятники, кидая бомбы на беззащитный эшелон и расстреливая из пулемётов разбегавшихся из разбитых вагонов красноармейцев. Туманный полумрак наступившего хмурого утра разрывали яркие сполохи взрывов и зарево горящих теплушек.
С каждым новым заходом вражеских самолётов с грохотом взметались вверх гигантские грибы разрывов от сброшенных на поезд бомб, стреляли объятые пламенем дощатые вагоны, осыпая искрами метавшихся по железнодорожной насыпи людей. Кричали от боли растерзанные взрывами раненые и ползком искали спасения под колёсами вагонов, а мёртвые, изувеченные тела бойцов, раскинув руки, обнимали напоследок родную землю, за которую они так нелепо отдавали свои молодые жизни.
Охрипшие командиры с оружием в руках пытались отдавать команды, чтобы остановить и хоть как-то организовать ставшую неуправляемой толпу красноармейцев. Некоторые из них стреляли из автоматов по самолётам, но и этих смельчаков увлекал за собою людской поток, бегущий в сторону спасительного леса, вплотную подступавшего к железной дороге. 
От сотрясения при остановке, как на грех, перекосило и заклинило засов замка в вагоне, в котором ехали солдаты взвода Ивана Милованова. И они не смогли сразу выбраться из него наружу, с ожесточением колотя оружейными прикладами по перекошенному железу. А потом мощная взрывная сила с рёвом приподняла и опрокинула их вагон с железнодорожного пути, круша его в щепки, насквозь прошивая смертельными осколками и калеча находившихся в нём людей.
Ивану ещё повезло: с трудом поднявшись на ноги, он вылез из разбитой, лежащей на насыпи, загоревшейся теплушки и, прихрамывая, пригибаясь к земле, побежал к лесу. Но на пути его вдруг поднялась стеной земля, оглушила раскатом грома и ударила в лицо горячей воздушною волной с удушливым запахом пороха, пронзила острой болью тело и, перехватив дыхание, подняла и потащила за собою в чёрную бездну, где не было ни звуков, ни запахов, ни света, ни боли – ничего.

2.
Сколько он так пролежал без сознания, засыпанный землёй, на краю воронки от взрыва бомбы, Иван не знал. Он очнулся от дикой неутихающей боли по всему телу. Всё лицо его было в земле и в крови, шедшей из носа и ушей, и во рту была земля пополам с кровью. Голова раскалывалась от жуткого шума и звона в ушах, и кроме него он ничего не слышал. В глазах было темно, только плавали какие-то круги и сыпались искры. Не хватало воздуху, а при дыхании что-то булькало в груди. Напрягшись, он выплюнул этот булькающий сгусток, и стало легче дышать. Только как Иван ни старался крикнуть, а вместо голоса из горла вырывалось лишь сиплое шипение.
Он вспомнил про бомбёжку и понял, что каким-то чудом остался жив, но никак не мог понять, где он и что с ним, день сейчас или ночь. Ни рассмотреть, ни услыхать, ни осознать хоть что-то не было возможности от того, что он даже не мог пошевелиться. Где-то в спине его, как будто бы проткнули раскалённым шомполом, и тело в одночасье превратилось в один сплошной комок нестерпимой боли, от которой он то и дело терял сознание. Значит, где-то там сидел осколок, который сантиметром в сторону мог запросто отправить его на тот свет. А ещё его сильно контузило, едва не оторвав голову.
Приходя в себя, Иван терпел, ощущая ту же не проходящую боль, калёным железом терзающую его беспомощное тело и готовую лопнуть в любой момент черепную коробку. Он терпел, зажмурив глаза и кусая губы, хрустел землёю на зубах и глухо стонал. Кажется, ноги были целы: он их чувствовал, но от боли и слабости не мог ими двигать. Слава Богу, что хоть мог пошевелить руками и стонать, подавая признаки жизни санитарам, которые будут подбирать раненых бойцов. Лишь бы они его нашли до того, как он от потери крови утратит последние силы.
Время шло, а этих сил оставалось всё меньше и меньше. Появилось ощущение неизбежного конца всего земного, и на пороге вечности захотелось прочитать молитву, а он, как на грех, не помнил ни одной из них. Потом откуда-то издалека, на грани сознания, он вдруг почувствовал прикосновение чьих-то рук: его стронули с места, покрутили, повертели, подождали в раздумии, затем положили на что-то мягкое и куда-то понесли. Эти шаги отдавались новой болью в его голове, и без того готовой разорваться изнутри. Видно, он часто терял сознание, так как, очнувшись в следующий раз, Иван ощутил, что его швыряет из стороны в сторону и колотит обо что-то твёрдое снизу и мягкое по краям от него. И он от боли снова терял сознание.
Он не слышал ни надрывного гудения старой санитарной полуторки, ни стонов лежавших в её кузове таких же, как и он, раненых солдат, наспех перевязанных, в грязных окровавленных бинтах, ни голосов военфельдшера и двоих санитаров, сидевших рядом в кузове и материвших развалину-машину, неумелого шофёра, непогоду и гада Гитлера. Придя в себя, Иван понял, что его нашли, откопали и, убедившись, что он ещё живой, везут по разбитой дороге в полевой госпиталь и надеются, что довезут живым. А сверху, словно сквозь сито, моросил мелкий осенний дождик и приятно холодил горевшее смертельной лихорадкой лицо, смывая остатки грязи из крови и земли. 
В очередной раз он пришёл в себя от яркого света, полоснувшего по его глазам. Еле живой, раздетый, с посинелым от холода и заскорузлым от засохшей крови телом, он лежал на операционном столе. Вокруг него стояли люди в забрызганных кровью белых халатах: его осматривали, быстро распоряжались, кололи, резали, зашивали и, забинтовав, отнесли в сторону, положив на его место нового раненого.
Иван не слышал ни их голосов, ни надрывных стонов и матерных криков от боли раненых бойцов, ни успокаивающих слов медиков – ничего, кроме всё того же шума в ушах. И была всё та же дикая боль в располосованной и стянутой бинтами спине, от которой глаза закрывались сами собой. Видение было недолгим, и он опять провалился в чёрную бесчувственную бездну…

3.
А всё-таки он выжил – «всем смертям назло». Прошлась над Иваном безносая с косой, дохнула на него смертельным холодом тяжелейшей контузии, от которой зашлось и на миг остановилось его сердце, но, упрямо цепляясь за жизнь, назло потусторонней, оно застучало снова. И пришлось незваной гостье уходить несолоно хлебавши.
– Нет, врёшь, нас голыми руками не возьмёшь! – твердил себе Иван несколькими днями позже, впервые по-настоящему придя в себя, – Рановато в восемнадцать лет на тот свет, мы ещё на этом поживём и повоюем!
А до этого он был как бы вне времени и пространства, находясь на зыбкой грани между жизнью и смертью. Но, видно, свыше для него был сделан выбор, и надо было жить, выкарабкиваясь из своей незавидной доли. Лёжа в палате на больничной скрипящей койке, с забинтованным телом и головой, откуда виднелись одни ввалившиеся глаза, он смотрел, не отрываясь, на серый потолок с разбегавшимися в разные стороны трещинками и радовался жизни, муторной и жестокой, но дававшей надежду на лучшее – на выживание. Голова его по-прежнему раскалывалась до тошноты от шума и звона в ушах, каждое шевеление его порезанного и зашитого тела доставляло боль, но, главное – он был живой! И надо было набраться возу терпения, чтобы вернуться к прежней здоровой жизни.
И потянулись долгие мучительные дни его выздоровления. Поначалу Иван всё больше бредил и метался в забытьи, приходил в себя на краткий миг и опять впадал в беспамятство. В бреду его всё время преследовали чьи-то оскаленные звериные пасти, злобно рычали и набрасывались на него. Иван отчаянно отмахивался от них руками и ногами, но, вцепившись в него своими страшными клыками, они рвали и грызли его беспомощное тело. И он кричал, не в силах терпеть эту жуткую боль. А потом приходил в себя и чувствовал, как колотится его бедное сердце, готовое в любой момент выпрыгнуть из забинтованной груди.
За ним ухаживали добрые нянечки, пожилые и молоденькие, держали за руки в его горячечном бреду, поили и кормили с ложечки и терпеливо убирали под ним. Милосердные медсёстры ни днём, ни ночью не оставляли без внимания тяжелораненого, в нужный час давали ему необходимые лекарства и делали перевязки. Не забывали его и врачи, навещая между бесконечными операциями – хмурые, усталые, по доброте души резавшие не только руки и ноги, но и правду-матку в глаза, когда она была необходима. Короче, был Иван не одинок в своём несчастье, а уж всё остальное сделал его молодой и сильный организм. И со временем стал потихоньку поправляться тяжело раненый бывший миномётчик полка.
Ослабевший от большой потери крови и долгого лежания, исхудавший, с бледным восковым лицом, Иван к концу месяца пробовал сидеть на своей кровати, опираясь на подложенную за спиной подушку и клоня налитую свинцовой тяжестью голову. Боль в спине уже прошла, оставив на память о себе затянувшийся рваный шрам под лопаткой. Потом ещё через неделю с помощью медсестры Анны Павловны он впервые встал на свои костлявые, дрожащие от слабости ноги, схватившись руками за спинку кровати и чувствуя, как кружится его голова. А ещё через полмесяца Иван уже понемногу ковылял на своих двоих: сначала по палате между спинками коек, а там и по госпитальному коридору, держась рукой за его шершавые, с облупившейся зелёной краской, стены.
Старое здание районной больницы в небольшом областном городке Верхневолжья с начала войны было отведено под госпиталь. Забитое под завязку постоянно прибывающими с передовой ранеными, оно за два с лишним года боёв насквозь пропахло человеческой кровью и гниющей плотью, залежалыми телами, вонючими лекарствами и перевязочными материалами – в общем, теми запахами жизни и смерти, сопутствующими подобным заведениям. Уже не помогало ежедневное, в любое время года, проветривание помещения госпиталя, и оставалось только ждать конца войны.
Устав ходить по коридору, Иван возвращался на своё место и уже там учился говорить, как годовалый ребёнок, со своими соседями по палате. Тяжёлая контузия отняла у него не только слух, но и речь.
– Ничего, Вань, речь – дело наживное, и слух со временем прорежется, – говорил ему кто-нибудь из раненых без руки или ноги и со вздохом добавлял,  – Нам похуже твоего. Это у ящерицы оторванный хвост вырастает, а у нас уже ничего не вырастит.
И, слава Богу, на исходе второго месяца пребывания в госпитале стал Иван немного слышать одним ухом, и это помогло ему выучиться снова говорить. Правда, говорил он невнятно, половину звуков съедал, мычал и заикался, а по ночам ещё кричал от не проходивших кошмаров во сне, пугая соседей по палате и дежурных медсестёр. Кошмары эти так и останутся у него до конца жизни. Много лет пройдёт после войны, а он всё так же будет глух на одно ухо, в котором шум и звон, не переставая, будут испытывать терпение контуженого ветерана.

4.
– Ванька, бисов сын, живой, чертяка!
– Ванюха, дай тебя потрогать, думал – больше не увижу!
– Ну, Иван, ты и живуч, чёрт тебя дери!
– Генацвале, дай абныму тэбя!
Четверо молодых солдат в шинелях, встретив в коридоре госпиталя ковылявшего им навстречу в болтавшейся на нём больничной пижаме Ивана Милованова, шумно галдели, обнимая и тиская на радостях своего однополчанина. Немного растерявшись от их напора, смущённо улыбавшийся Иван обрадованно кивал своим сослуживцам из одного с ними миномётного взвода и мычал им что-то нечленораздельное в ответ на их приветствия.
Проходившая мимо медсестра Анна Павловна с металлической коробкой из-под хирургических инструментов в руках нахмурилась и, недовольно покачав головой, сердито поджала губы, не в силах прогнать солдат выражать свою громкую радость во внутренний госпитальный дворик. Там было сыро, грязно и промозгло: ещё с утра зарядил мокрый ноябрьский снег с сильным ветром, и по такой погоде, как говорится, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а уж больного человека с его друзьями – тем более.
Скинув на пол с плеч свои потёртые вещмешки, красноармейцы сели на стоявшую в углу коридора скамью, усадили посередине её Ивана и живо начали обмен воспоминаниями о недавно пережитом.
– Эх, сейчас бы со встречей! – показав красноречивый жест двумя пальцами руки, вздохнул рядовой Хохлов, одногодок Ивана.
– Успеется, Гриш, – успокоил его помкомвзвода старший сержант Костенко, – Главное, что Иван живой, а вернётся в роту, мы у себя ещё выпьем и не по одной.
– Да, Ванька, как это ты умудрился с того света вернуться? – усмехнулся Хохлов.
– Начить, тама ничаго харощего нэту! – ответил за Ивана рядовой Маградзе.
– П-правильно, Г-гоча! – улыбнулся ему Милованов.
– Да, Ванюха, досталось тебе, – сочувственно глядя на него, произнёс Костенко, – А я ведь тоже тогда неподалёку от тебя был. Грохнул взрыв, земля посыпалась, осколки засвистели. Кинуло меня, как куль, куда-то, только успел подумать, что копец настал, а ничего – оба уцелели!
– Ну, да, уцелели, – усмехнулся Хохлов, – Тебя лишь задело, а Ивана по полной программе шибануло.
– Мне моего хватило ещё под Обоянью, – покачал головою Костенко.
– Эт-то т-точно, – подтвердил Иван.
– Так и я недалеко от вас бежал, когда вы оба вверх тормашками полетели, – продолжал Хохлов, – А меня мордой в грязь и – ни одной царапины, только драный и чумазый, как чёрт,
Иван молча усмехнулся его словам и при одном напоминании о недавней бомбёжке невольно почувствовал, как тянет и болит свежий шрам на спине.
– Да всех нас вывалило в одну кучу из разбитой теплушки, – вздохнул рядовой Коротких, не в пример своей фамилии под два метра ростом, – И я видел, как рядом с Иваном рвануло, только комья земли с какими-то ошмётками во все стороны полетели. Ну, всё, думаю, был Ванька и – нет его.
– А вот как тебя санитары подобрали, не видели. Мы же все разбежались, расползлись по лесу, как тараканы, по щелям забились – кто куда, и всё гадали: живой ты или нет, – покачал головой Хохлов, – Вот и обрадовались, когда нашли тебя здесь.
– Эх, Вано, дарагой, втарой раз в рубащке радылся!
– Руб-башка т-только д-дырявая, – улыбнувшись, с трудом выговорил Иван.
 – А-а, гдэ наща нэ прападала!
– В-верно! Н-ну, а в-вы-то к-как сами?
– А что мы? Досталось нам в то сентябрьское утро, когда немчура разбомбила наш эшелон, – со вздохом отвечал Гриша Хохлов, – Ты, Вань, пятый, кто из нашей развалившейся теплушки выжил тогда. Сашка Колесов, Димка Мельников, Серёга Артюхов из нашего отделения сгинули тогда под бомбами, да и много ребят-миномётчиков во взводе погибло.
– Да что наш взвод, весь полк в то утро поредел, – качая головой, сказал Костенко, – Устроили фашистские стервятники нам «аутодафе». Кто успел добежать до ближайшего с железной дорогой леса, тот под деревьями и спасся. А, когда самолёты улетели, вылезли мы из своих нор и укрытий да назад к эшелону, верней, к тому, что от него осталось. И всюду трупы, трупы, изуродованные, обожжённые – кровь, гарь, смрад.
– Собрались возле нескольких чудом уцелевших на пути вагонов, – рассказывал дальше Хохлов, – Сделали перекличку, связались по рации с командованием, нарисовали свои координаты и, пока ждали подмоги, тушили водою из болота и разбирали на путях тлевшие завалы из вагонов, вместе с санитарами собирали убитых и раненых. Одних – налево, в братскую могилу здесь же на краю леса, других – направо, в ожидании машин из медсанбата.
– Потом приехали офицеры из штаба и из Особого отдела, – продолжил его помкомвзвода Костенко, – Стали разбираться, что к чему. Учинили допрос командирам: как смогли немецкие самолёты разбомбить в нашем тылу советский воинский эшелон?! Не иначе кто-то был на крыше и светил фонариком – сигналы подавал. Значит, налицо преступное несоблюдение мер безопасности и отсутствие необходимой охраны и дисциплины. А ещё хуже – наличие измены.
– Как сейчас вижу, – говорил Костенко, – сидит за столом этакий боров особист, ряху в тылу отъел, а перед ним стоит наш раненый комбат и оправдывается. Долго мурыжили, допытывались, пока не нашли виноватого «стрелочника» и успокоились. К вечеру подогнали транспорт и тех, кто уцелел, кинули на пополнение, а затем – маршем на Великие Луки. А сейчас мы под Невелем – с фрицами воюем: жарко там, сильные бои идут.
– А з-д-десь в-вы к-как? – выдавил Иван.
– Да на один день в ваш городок по делам снабжения со старшиной приехали, – заканчивал рассказ Костенко, – Заодно решили заскочить в госпиталь своих проведать. Сюда же раненых с нашего эшелона привезли. Многие уже в строй вернулись, а остальные тяжело раненые, как ты, ещё долечиваются. Спросили внизу у дежурного, прошлись по этажам, в палаты нас не пустили, а с теми, кого в коридоре встретили, вот так же посидели, поговорили о том, о сём. А после тебя снова на передовую поедем. Вон за воротами на улице наша машина стоит. Слышь, сигналит – это старшина зовёт. Значит, пора прощаться. Надо до темна успеть в расположение части вернуться.
– Ну, пока, Ванюха – держись, старик!
– Дай Бог тебе здоровья, Вань!
– Давай, Ванька, пять и будь здоров!
– Савсэм здаровай будещь, генацвале, пириезжай скарее ки нам!
– С-п-пасиб-бо, реб-бят-та! – прощаясь, Иван мычал и заикался от волнения.
А возвращавшаяся уже без металлической коробки с хирургическими инструментами в руках строгая Анна Павловна, увидев, как прощаются приезжие солдаты с её подопечным, с облегчением вздохнула и даже еле заметно улыбнулась им кончиками губ на усталом лице.

5.
За окном палаты было тихо и светло. Шёл снег, обильный, крупный, мохнатый. Наступившая зима, словно опустила занавес, и всё в природе слилось в один цвет – такой же белый, как всё те же бинты и простыни перед глазами. Иван лежал на кровати и, уставившись в потолок, думал о своём. Уже третий месяц он находился в госпитале, потихоньку приходя в себя. Его уже обнадёжили врачи, что Новый год он встретит в своём полку. Но не это занимало его сейчас.
 Мучило Ивана непонятное и необъяснимое. Это было даже не видение, а смутное ощущение недолгого присутствия рядом с ним в первое время пребывания в госпитале, когда он был ещё без сознания, очень знакомого и близкого ему человека. Он не помнил ни лица его, ни облика, ни голоса, но сквозь непроницаемую пелену беспамятства он будто бы воочию ощущал на себе чей-то взгляд, пристальный, переживающий и зовущий его по имени, настолько сильный и пронзительный в своём нежном чувстве к нему, что остался в какой-то глубинной памяти пришедшего в себя впоследствии Ивана и не даёт ему покоя.
Это было сродни присутствию в палате рядом с ним ангела-хранителя, сберёгшего его от смерти и вдохнувшего силы в угасающее безжизненное тело. Хотя благодаря советской школе c его аттеистическим воспитанием Иван не верил в ангелов и демонов – в то время верили только в светлое будущее. Но что-то же было рядом с ним, невидимое и неведомое, такое красивое и родное, что ощущалось им даже на уровне подсознания?! А. может, просто приснилось?! Или, пройдя тогда по грани жизни и смерти, что-то замкнуло у него в мозгах, и он потихоньку сходит с ума?! 
Эти странные мысли преследовали Ивана всё последнее время. И, чтобы положить этому конец, он однажды откровенно признался в своём наваждении медсестре Анне Павловне в надежде, что она поможет выяснить природу его «тихого сумасшествия». Но та ничуть не удивилась, а поведала раненому солдату то, что ничего-то ему не приснилось, а всё так и было отнюдь не поднебесным, а вполне земным образом.

6.
…Хмурый сентябрьский день в небольшом провинциальном городке склонялся к вечеру. У закрытых въездных ворот госпиталя стояла молоденькая медсестра, в шинели и сапогах, на вид моложе своих восемнадцати лет, маленькая, миловидная, курносенькая и хрупкая, которых и называют не иначе, как сестричка. Она стояла, изрядно озябнувшая на осеннем ветру, и с сожалением смотрела на соседнюю, намертво заглохнувшую, санитарную машину, во внутренностях которой под открытым капотом копался её шофёр.
Видно было, что копался он уже давно, а машина всё никак не заводилась. От этой безнадёги у солдата уже начинали сдавать нервы, и он последними словами крыл родной недоразвитый автопром, скрягу-зампотеха, вовремя не позаботившегося в полковом техпарке о запчастях, разбитые войной и непогодою дороги и много ещё чего на белом свете. Чуть поодаль стояли военфельдшер и санитар, курили и, не в силах помочь, равнодушно поглядывали на матерившегося в сердцах шофёра.
Ещё два часа назад они привезли из полевого медсанбата в госпиталь нескольких раненых в последнем бою бойцов из своей части, сдали с рук на руки и теперь ждали, когда же, наконец, заведётся их машина, чтобы возвращаться к себе в полк. В это время к воротам госпиталя одна за другой подкатили несколько санитарных машин и нетерпеливо засигналили часовому у ворот. Стоявшая неподалёку медсестричка невольно обратила внимание на этот караван машин. Часть их въехала в открытые им ворота на госпитальный двор, а другая осталась на подъезде к нему.
Сразу вокруг них засуетились появившиеся санитары, откидывали задние борта машин и на вынесенных из госпиталя носилках доставали оттуда лежачих раненых красноармейцев. Было их много, окровавленных и обожжённых, в земле и в копоти пожара, стонущих от боли и притихших, безжизненных, накрытых грязными шинелями, умерших по дороге. Остальные из них, кто ещё мог ходить, слезали и ковыляли сами или с поддержкой тех же санитаров. В двери госпиталя входили и выходили приехавшие с ними офицеры и местные врачи, о чём-то озабоченно говоря между собой.
До слуха зашедшей во двор медсестрички долетали обрывки их разговоров, из которых она узнала, что сегодняшним утром на подъезде к городу немецкие самолёты разбомбили эшелон с нашими войсками. Потом она отчётливо услышала номер стрелкового полка, который был в этом эшелоне, и от предчувствия беды у неё похолодело внутри:
– Нет, не может быть, – разубеждала она себя, – Не мог тот полк быть в здешних краях, когда ещё совсем недавно он принимал участие в боях на Курской дуге.
Но явственно и не раз услышанное вокруг неё говорило об обратном – на войне всё может быть: по окончании одной операции военные стратеги готовят другую, собирают воинские части и перебрасывают их на новые места будущих боёв.
– Да даже если это и так, – соглашаясь, успокаивала себя медсестричка, – не может быть, чтобы именно с ним что-нибудь случилось.
Успокаивала и сама же себя опровергала:
– Но ведь он такой же, как и все: за чужими спинами не прячется, и уже до этого был ранен на той же Курской дуге.
Говоря это про себя, она ходила меж санитаров с носилками, вглядывалась в лица лежавших на них раненых красноармейцев, со страхом боясь узнать в одном из них того единственного, которому она писала из дома письма и ради которого, не выдержав разлуки, два месяца назад пошла медсестрой на фронт.
Разгруженная у подъезда госпиталя очередная машина уезжала со двора, и на её место вставала следующая, и всё повторялось заново: снующие санитары укладывали на носилки раненых солдат, снимали их с кузовов машин и уносили в здание госпиталя. Перед глазами девушки мелькали их лица, чёрные, изувеченные, искажённые болью, иной раз чуть ли не полностью забинтованные кровавыми бинтами, и в их мелькании она уже боялась пропустить своего солдата.   
– Петрович, а этого куда: в приёмную али сразу в мертвецкую? – окликнул молодой санитар своего пожилого напарника-распорядителя.
– А ты сам, Микитка, определить не можешь?
– Кажись, не дышит и холоднай.
– Что значит «кажись»? – недовольно заворчал Петрович, – А, ну, приложись к нему и слухай!
– Дышит! – вскоре обрадованно доложил Микитка, – Живой!
– Ну, вот, а ты его хотел в мертвецкую, – продолжал ворчать подошедший Петрович, – Смотри, ещё совсем пацан желторотый весь побитый лежит. А, ну, живо хватай носилки и понесли прямо к операционной. Авось оттоль его быстрей на стол положат, и он раньше времени не помрёт. Сколько их тут таких на тот свет перетаскали!
Лицо молодого солдатика было почти сплошь перевязано бинтами с проступавшей сквозь них чёрной кровью, глаза безжизненно закрыты, а голова беспомощно свесилась на грудь. Что-то толкнуло стоявшую поблизости и слышавшую диалог двух санитаров девушку пойти вслед за ними в подъезд и дальше по коридорам госпиталя. Во всеобщей суете никто не обратил на неё внимания. Когда же санитары оставили носилки с принесённым солдатом у дверей операционной, а сами пошли обратно во двор за новыми ранеными, тут она и узнала того, кого боялась обнаружить среди них. Узнала и чуть не упала в обморок, когда отважилась заглянуть в документы, бывшие при нём.
Так они и встретились два бывших одноклассника – Иришка Петрова и Иван Милованов. Только у одного была сильнейшая контузия, и он находился между жизнью и смертью, а другая, за два года работы в госпитале вдоволь насмотревшаяся крови и страданий человеческих, сейчас сама испытывала не меньшую боль, узнав в тяжело раненом солдате близкого ей человека. И от жалости, отчаянно, до боли, кусала кривившиеся губы в попытке сдержать непрошеные слёзы.
Когда Ивана забрали в операционную, Иришка  вспомнила о тех, с кем она днём приехала сюда, и, боясь, как бы они не уехали без неё, побежала на улицу. У подъезда госпиталя уже не было санитарных машин, а за воротами всё так же без перемен стояла их заглохшая полуторка, возле которой Иришка и нашла всю троицу из своей санчасти. Уже сгущались ранние осенние сумерки, и, видя всю обречённость их положения, военфельдшер объявил, что с машиной кранты, и придётся ночевать в этом Богом забытом городке. Завтра с рассветом он постарается добыть нужные запчасти, а по возвращении в полк разобраться с зампотехом.
С трудом сдерживая волнение, Иришка в двух словах объяснила фельдшеру, почему ей сейчас непременно нужно быть в госпитале, где она, возможно, и заночует. Можно сказать, что ей повезло, что её отпустили свои и пустили к себе чужие. Она много не говорила  дежурному врачу в приёмном покое, как дорог был ей недавно привезённый сюда тяжело раненый солдат. Дежурный только понял, что грех было отказываться от лишней помощи незнакомой медсестры с передовой в уходе за сегодняшним обвалом раненых бойцов. И он пропустил девушку, направив в отделение, где мог быть после операции её знакомый солдат.

7.
Всю ночь в операционной госпиталя горел яркий свет, где, не смыкая красных от бессонницы глаз, работали врачи, кромсая человеческую плоть. Всю ночь, не смыкая глаз, просидела Иришка в выданном ей белом халате у постели Ивана, доставленного из операционной в палату. Был он без сознания, лежал, не шевелясь, и дышал так тихо и прерывисто, что не раз обеспокоенная Иришка склонялась к самому его лицу, чтоб уловить еле слышное дыхание его.
Иногда Иван начинал бредить и метаться головою по подушке, пытаясь говорить что-то невразумительное. Тогда Иришка бережно поддерживала руками его перевязанную чистыми бинтами, многострадальную голову, смачивала водой пересохшие от жажды его губы, и он затихал, как будто бы и вправду чувствовал нежное прикосновение её рук. Так повторялось всю ночь до самого утра. Время от времени в палату заходила дежурившая в ту ночь на этаже Анна Павловна за Иришкой, и она безропотно делала любую работу, где была нужна её помощь: поднять, перенести и уложить раненых, помыть и перевязать их, и многое другое.
А потом она снова бежала к Ивану, хотя Анна Павловна и предлагала Иришке отдохнуть, прикорнув часок-другой на большом кожаном диване у них в сестринской комнате. Но, подняв на неё свои огромные, округлившиеся в волнении, глаза, Иришка наотрез отказывалась даже на минуту отойти от постели Ивана: а вдруг с ним что-нибудь случится в это время?! Она уже рассказала доброй Анне Павловне о себе и об Иване, и та, невольно ставшая их доверительным лицом, сочувственно кивала девушке и уходила из палаты по своим делам.
Час за часом медленно отсчитывала чёрная тяжёлая тревожная ночь за окном, оживлённая по палатам и коридорам приглушённым дежурным светом, вскриками и стонами во сне и в беспамятстве тяжело раненых, а то и не спящих, мучившихся от боли, людей. Всё так же час за часом сидела Иришка у постели Ивана, не отрывала глаз и ловила каждое его движение, каждый болезненный звук и вздох, понимая, что эта ночь может оказаться для них на фронте первой и последней. Завтра утром она уйдёт из этого госпиталя, вернётся в свою санчасть, на передовую, где идут жестокие бои, и одному Богу, устроившему им двоим посреди войны эту счастливую в своём несчастье, случайную встречу, одному Богу известно – встретятся ли они ещё когда-нибудь.
Так и не придя в себя этой ночью, Иван даже не догадывался, что рядом с ним сидит его Иришка и молит Бога о его жизни и здоровье. Но чем ещё она могла помочь ему?! Чистым и искренним чувством своим выплеснуть всю душу в слова, которых он не услышит?! Передать их любящим взглядом и этим добавить толику сил родному человеку в его борьбе со смертью, стоящей у него за спиной?! Разве мог он не почувствовать это в своих неведомых глубинах подсознания?!
И всё равно Иришка шёпотом, дабы не потревожить соседей по палате, звала его по имени и разговаривала с ним. Она рассказывала ему об их детских играх, о школьных годах, о выпускном вечере и рассвете на Люблинском пруду, о совместных прогулках, о липовой аллейке и заветной калитке. И, может, в этот час он действительно слышал её – загадочным шестым ли чувством своим – не мог не услышать, если был так дорог ей! Как ещё можно было передать ему, что в эту ночь она была рядом с ним – в эту бесконечную и час за часом стремительно уходящую ночь?!..
Пасмурным осенним утром из приёмного отделения госпиталя позвонил дежурный врач и передал по телефону, что у него внизу какие-то люди спрашивают медсестру Петрову. Услышав это известие от пришедшей к ней в палату Анны Павловны, Иришка побледнела, но сдержалась, сказав, что сейчас уйдёт, только простится с Иваном. Анна Павловна вернулась на свой дежурный пост на этаже, чтобы не мешать ей. Вскоре из палаты вышла Иришка, бледная, осунувшаяся после бессонной ночи, и натянутая, как струна. Поблагодарив за всё дежурную медсестру, она отдала ей белый халат, надела свою походную шинель и сапоги, попрощалась и ушла по коридору на выход с этажа…
– Вот и всё, Иван, – закончила свой рассказ Анна Павловна и ещё добавила, – Скоро тебя выпишут и отправят на фронт. Но ты найди Ирину, и дай вам Бог счастья!
Иван молча кивнул, чувствуя, что от волнения не в силах произнести ни слова.
– Одно лишь озадачивает, – продолжала Анна Павловна, – За всё прошедшее с тех пор время Ира больше не навестила тебя. На западе Калининской области идут сильные бои, и с передовой везут к нам раненых бойцов, но из полка, в санчасти которой состоит твоя Ирина, привозили их другие санитары и медсёстры, а её так и не было. Что случилось, я не знаю. Тут, как говорится, пути господни неисповедимы.

8.
Права оказалась Анна Павловна, рассуждая о путях господних. В то далёкое неприветливое сентябрьское утро по просёлочной дороге в сторону фронта тащилась одинокая санитарная машина. После вынужденной задержки накануне, с грехом пополам заведя свою разбитую полуторку, на ней возвращались из городского госпиталя в свой полк четверо бойцов из санвзвода части. Фельдшер и санитар сидели в кузове с драным брезентовым верхом, накрывшись плащ-палатками от ветра и дождя, а молоденькая медсестра устроилась в кабине с явно повеселевшим шофёром, всё пытавшимся с ней заговорить.
Но медсестра молчала и думала о чём-то о своём. Да и немудрено, если душа у неё была не на месте. Ехала Иришка и кляла себя за то, что бросила беспомощного любимого человека. Ведь говорил же он, когда уходил из дома на войну, что каждый из их класса будет на своём месте: ребята – воевать, а девчонки – выхаживать их, если ранят. Так и вышло. Хотя лучше бы не говорил.
Слава Богу, благодаря нелепой случайности она встретила Ивана и успела хоть что-то сделать для него. А ведь могла бы уже сегодня быть на передовой, вытаскивать из боя новых раненых бойцов и отвозить их в полевой медсанбат или городской госпиталь, не зная и не ведая о том, кто в нём лежит. Выходит, вся наша жизнь и состоит из случайностей, её определяющих.
Они проехали большую часть пути, когда уже стала доноситься артиллерийская канонада с передовой фронта. И в это время из-за леса неожиданно вынырнули два немецких «Юнкерса» и, спикировав на дорогу, понеслись навстречу одинокой санитарной машине. Но что им медицинский красный крест, когда у них на крыльях были свои чёрные кресты со свастикой.
Услышав в небе знакомый надрывный гул, фельдшер и санитар отчаянно забарабанили кулаками сверху по кабине: «Во-о-зду-у-х!». Завизжали тормоза, и юзом проскользив по грязной мокрой дороге, машина остановилась, но было уже поздно. С одного самолёта дали пулемётную очередь, сразив наповал спрыгнувших с кузова бойцов, а с другого упало чёрное чернильное пятно и, быстро увеличиваясь в размере, с противным свистом стремительно понеслось к земле.
Мощный взрыв потряс окрестность, подняв в дыму и пламени наверх пласты дорожной земли вперемешку с кусками металла, разбитыми досками, обрывками тряпья и прочими ошмётками. А немец-ас, подорвавший санитарную машину, довольно осклабился, увидав из кабины своего напарника показанный ему большой палец. Сделав круг и покачав на радостях крыльями от успешно проведённой работы, вражеские стервятники стремительно пронеслись над огромною дымящейся воронкой на дороге и скрылись в небесной дали.
В тот же день в поле, неподалёку от этого страшного места, появилась ещё одна безымянная братская могила, где схоронили останки найденных здесь четверых красноармейцев из санчасти полка. А спустя некоторое время по сохранившемуся металлическому номеру машины определили имена погибших, написав их на скромной табличке, воткнутой в могильный холмик.

9.
В январе 1944 года Ивана выписали из госпиталя, ещё довольно слабым, но вполне боеспособным воином, для последующей отправки на фронт в его родной 155-й гвардейский стрелковый полк. В то время гвардейцы полка в составе 52-й стрелковой дивизии 1-го Прибалтийского фронта в период зимнего наступления вели ожесточённые бои с немцами на границе Псковщины и северной Белоруссии.
Вернувшегося из госпиталя ефрейтора Ивана Милованова поначалу определили в резервные части полка. Иначе тяжко пришлось бы на первых порах после тяжёлого ранения Ивану со своим миномётом на марш-бросках по глубоким белорусским снегам, которыми они гнали врага на запад. Там, уже в полку, в пришедшем из дома письме от матери, он и узнал о печальной судьбе его Иришки Петровой.
В тот день, когда привезли почту, старший сержант Костенко спустился в свою землянку и удивлённо замер, вглядываясь с яркой снежной белизны уличного света в полумрак подвешенной к потолку горевшей коптилки. За столом сидел Иван и, тихо покачиваясь вперёд-назад, смотрел, не мигая, в одну точку перед собой.
– Ты чего, Вань? – подошёл к нему старший сержант.
Иван как будто не слышал своего командира и продолжал молча раскачиваться.
– Что с тобой, Иван? – громче повторил Костенко и хлопнул ефрейтора по плечу.
Тот медленно поднял голову и глазами полными какой-то смертельной тоски и невыразимой боли посмотрел на командира.
– Что случилось-то? – потряс его за плечи сержант.
Иван молча кивнул на распечатанное письмо, лежавшее перед ним на столе. Взяв в руки листок и пробежав по его неровным строчкам, Костенко с сочувствием то ли спросил, то ли констатировал то, что прочитал:
– Невеста?!
Иван снова молча кивнул и продолжал качаться, уставившись перед собой.
– Ох, уж эта война, мать её противотанковой гранатой! – в сердцах матернулся Костенко и тут же добавил, приобняв Ивана:
– Ванюш, подожди, я сейчас!
Он рванулся к своим нарам, вытащил из-под них вещмешок и извлёк оттуда ценную фляжку с водкой. Поболтав и убедившись в половине содержимого в ней, вернулся к Ивану:
– Выпей, Ванюш, выпей, сколько сможешь – легче будет!
Отвернув крышку фляжки и чуть ли не силком заставив Ивана выпить водки, Костенко подхватил под мышки обмякшее тело ефрейтора, отвёл его и уложил на нары. Укрыв шинелью, он присел рядом и, поглаживая Ивана по плечу, стал «заговаривать ему зубы». Он говорил, что, повидав за годы войны столько смертей, надо найти в себе силы пережить и это известие, чтобы жить дальше, воевать с этими гнусными «фрицами и гансами» – растудыть их из гранатомёта! – отомстив им за смерти наших близких и любимых людей.
Слава Богу, в тот день выдалось долгожданное затишье на передовой, тихо было и на следующий день, как будто бы две противоборствующие силы по обеим сторонам фронта копили друг против друга силы до нужного часа. А в это время солдаты приходили в себя, залечивали раны, отсыпались и тоже собирались с силами. Вот и пригодилась Ивану ненадолго выдавшаяся, незапланированная фронтовая тишина придти в себя от потрясения. Да ещё, может быть, помогла и неожиданная смена обстановки.
Ранней весной 1944 года, когда в недрах Генштаба уже готовилась летняя военная операция под кодовым названием «Багратион» – освобождение Белоруссии войсками трёх Белорусских фронтов и 1-го Прибалтийского фронта, когда после зимних упорных боёв 155-й гвардейский стрелковый полк вышел к городу Кенигсбергу, пришёл приказ о переводе старшего сержанта Костенко, ефрейтора Милованова и других бойцов полка на новое место службы. И покатили через всю страну служивые в теплушках эшелона с Прибалтийского на Дальневосточный фронт.


18 глава. На Дальнем Востоке

1.
Пыхтя и оглашая окрестности сиплым гудком, день за днём паровоз-труженик тащил за собою на восток воинский эшелон. Монотонно и тоскливо стучали по рельсам колёса, навевая сон обитателям товарняка. Кто-то из них и вправду спал, мирно похрапывая на нарах, остальные трепались меж собой, курили махру, жевали сухпаёк, гоняли чай и прочую «балду», чтобы было чем занять себя на полмесяца дороги с запада на восток страны. Среди спящих в одной из теплушек был и Иван Милованов. Как только тронулся эшелон, так он быстро забрался на нары и считанные разы сходил с них по необходимости. Его звали к себе бодрствовавшие сослуживцы, но он отмалчивался, а когда наседали, начинал для виду сладко посапывать.
– Отходит Ванька душой и телом после ранения, – кивал в его сторону один из бойцов их отделения.
– Переживаить! – уточнял другой его сослуживец, намекая на сердечную рану.
– Отстаньте от него, балаболы! – осадил их старший по вагону старшина Костенко, – И так парню досталось, а тут вы ещё балаболите.
Через несколько дней пути, когда позади остались порушенные войною европейский Центр и Поволжье, когда перевалили через Урал и пошла Сибирь-матушка без конца и без края, услышав из разговоров, что проехали Томск, Иван вдруг «проснулся». Спрыгнув со своей лежанки и подойдя к приоткрытой двери вагона, он долго и пристально вглядывался в необъятные просторы сибирской тайги, перемежаемые прогалинами на лесосеках, заболоченными речушками, глухими деревеньками да безымянными полустанками. Стоял до тех пор, пока сгустившиеся вечерние сумерки не опустили тёмно-синий полог на уходящий день. Задвинув дверь, грустный Иван вернулся на своё место, но не лёг, а сел и тяжело вздохнул.
– Что так тяжко вздыхаешь, солдат? – спросил его сосед по солдатским нарам.
Этот «сосед» появился у них в роте с последним пополнением после приснопамятной бомбёжки эшелона. Невысокого роста, но крепкий, жилистый, в свои неполные сорок лет он был уже заметно поседевшим, с цепким жёстким взглядом умных глаз на худом скуластом лице. Был он малоразговорчив и держался, как бы в стороне ото всех. Знали о нём немногое.
Одни говорили, что он бывший майор, комбат, бежавший из плена и угодивший за это в штрафбат, где своей кровью и личной храбростью искупил вину и был переведён к ним рядовым для дальнейшей реабилитации по службе. По словам других, этот бывший офицер однажды в сердцах не то что-то сказал в ответ, не то съездил по физиономии кому-то из политотдела дивизии, за что и был разжалован в рядовые. А теперь его с благословения того же политотдела дивизии просто напросто ссылают с глаз долой подальше на Дальний Восток. Так или иначе, но Александр Васильевич Крутов, так звали рядового новобранца роты, успел показать себя в полку далеко не рядовым бойцом в недавних боях под Невелем.
– От хорошей жизни вздыхаю, товарищ боец, – с усмешкой ответил ему Иван.
– Так ведь «жить стало лучше, жить стало веселее», а ты вздыхаешь, – тоже не без иронии сказал Крутов.
– Кому как, – уклончиво пожал плечами его молодой сосед по нарам.
– А ты что – особенный?
– Так мы все, тамбовские, такие.
– А ты, я слышал, из Подмосковья?
– Из Люблино.
– Так каким же ветром тебя туда занесло?
– Ветром сплошной коллективизации.
– «Великий перелом»? – подсел к нему поближе Крутов.
Иван молча кивнул головой бывшему офицеру.
– Да, – в свою очередь шумно вздохнул Александр Васильевич, – видать, ещё одну крестьянскую семью «переломили». Мы-то сами городские, а у моего отца двух братьев с семьями репрессировали. Бедняки, а всё равно – «враждебный элемент», «подкулачники». А вы под какой «элемент» попали?
– А нас, середняков, раскулачили: отца и старшего брата тоже с семьёй из деревни в Сибирь выслали, а мы с больной матерью еле ноги унесли к сестре в подмосковное Люблино.
– То-то я смотрю, как ты вглядывался из теплушки в эту таёжную глухомань.
– Они где-то здесь, в Томской области, как спецпереселенцы жили. Прислали нам домой оттуда одно письмо, а потом, как в воду канули, и до сих пор о них ни слуху, ни духу.
– Да, много таких, как твой отец и брат, Иван, не по своей воле осваивают бескрайние просторы Сибири и Крайнего Севера; и нет конца этому движению, – уже не вздохнул, а скрипнул зубами Александр Васильевич, и в глазах у него загорелся злой огонёк.
– Так коллективизация уже давно закончилась.
– А народ всё везут и везут в места не столь отдалённые: рабочих и колхозников, военных и интеллигентов, всех возрастов, профессий и национальностей, от дворника до министра – никому спасенья нет. И даже война не остановила этот жуткий маховик репрессий – народа у нас много. Почитай, его сейчас в лагерях и поселениях сидит больше, чем на фронте воюет, да прибавь ещё охрану к ним. Да с такой силой мы бы уже давно немцев разбили.
– И никого оттуда не вернули?
– Ну, почему: когда в сорок первом после первых же боёв с немцами посыпалась наша «непобедимая и легендарная» Красная армия, попятилась назад, покуда в Москву не упёрлась, испугались там, наверху, – он показал глазами, – вспомнили про штрафбаты и штрафроты, нашли кое кого из репрессированных полководцев и послали их на фронт грехи замаливать.
При слове «посыпалась» Иван вспомнил погибшего брата Егора и ему не понравился тон, каким с ним говорил бывший майор, но он всё равно спросил:
– Какие грехи?
– Мнимые.
– А кто же тогда виноват?
– Вот он, – снова кивнул наверх Крутов, сверкнув глазами в сумраке вагона.
– Господь Бог? – усмехнулся Иван.
– Ага, наш земной Бог – тот, кем определяется вся наша политика, большевистская, человеконенавистническая, не терпящая мыслящих инако. Не терпящая не только инакомыслия отдельных людей, не согласных с политикой родной партии и её великого вождя, но и целых народов.
– Это как?
– А так: враг уже у ворот Сталинграда, а с фронта снимаются части внутренних войск для переселения народов Кавказа, Крыма и Поволжья в безводные земли Казахстана и Средней Азии. Внутренний враг для нашей власти страшнее внешнего. А сколько бездельников и краснобаев по политотделам и в особых отделах сидят, жируют да людей со свету сживают! – повысил голос бывший офицер, почувствовав, что ему наступили на любимую мозоль, пока их не окликнули сослуживцы с соседних нар.
– Эй, заговорщики, говорите громче, а то стукачам не слышно.
– Сами выспались за день, а теперь другим спать не дают.
– Ладно, Вань, завтра поговорим, – опомнился Крутов и, понизив голос, похлопал его плечу, – Нам есть о чём с тобой поговорить.
С воцарившейся в теплушке тишиной ещё слышнее стал однообразный стук вагонных колёс, под который Иван Милованов лежал и думал, думал, пока не уснул. Вспоминал он далёкое детство, родного отца и брата Николая. За прошедшие годы он стал уже забывать о них, их голоса и лица. Не мудрено запомнить того потрясения, когда тебе ещё не было пяти лет, а ты навек лишился родных людей.
Забылись за давностью лет, затянулись на сердце раны, а вот разбередил их, оживил этот разжалованный в рядовые бывший майор-правдолюбец. Ох, не сносить ему головы за свою смелость – видно, мало было одного раза. Но и сам он, Иван, теперь при случае тоже будет резать правду-матку в глаза, оправдываясь тем, что после тяжёлой контузии у него всё может быть с головой.

2.
Сменялись дни и ночи, а всё пыхтел и пыхтел без устали трудяга-паровоз по бескрайней сибирской тайге и дотащил-таки эшелон с красноармейцами до места их нового назначения. Там, в Приморье, располагался 1123-й пушечно-артиллерийский полк в составе 35-й армии 1-го Дальневосточного фронта, принявший их в свои ряды. Только история этого полка была не столь героической по сравнению с предыдущей воинской частью, где служил и воевал Иван.
Сформировался 1123-й пушечно-артиллерийский полк в апреле 1942 года в селе Пантелеймоновка Уссурийской области на границе с Маньчжурией. Рядом был враг, сильный, вооружённый, и потому без своей артиллерии было никак нельзя. В сентябре 1942 года полк был переведён на станцию Розенгартовка Хабаровского края, а два его артдивизиона передислоцировались в деревню Васильевская Бикинского района для усиления артиллерии 35-й стрелковой дивизии 35-й армии.
Там и продолжил свою службу ефрейтор Иван Милованов, став из миномётчика стрелкового полка разведчиком-артиллеристом в обстановке напряжённого затишья заключённого ещё в далёком апреле 1941 года Договора о перемирии с Японией. Во время Великой Отечественной войны Япония держала в Маньчжурии до 40 дивизий (значительно больше, чем во всей Тихоокеанской зоне), создавая постоянную угрозу нападения на СССР. Япония откладывала это нападение только из-за стремления в первую очередь осуществить свои завоевательные планы в Тихоокеанской зоне, а затем и вследствие неудач Германии и её сателлитов во второй мировой войне.
Необъявленная война против СССР шла и в период действия Договора о перемирии. Японские войска около 800 раз нарушали нашу сухопутную границу и более 400 раз – воздушное пространство. Японский флот незаконно задержал сотни и потопил десятки наших торговых судов. На Дальнем Востоке оказались скованными значительные силы Красной Армии, которые невозможно было обратить против Германии. На западе шла ожесточённая кровопролитная война, а на востоке она ещё ждала своего урочного часа. И к ней постоянно готовились надлежащим образом, оправдывая все тяготы службы одной и той же поговоркой: тяжело в учении – легко в бою.
Летели дни, складываясь в месяцы службы на краю земли. В полку проводились боевые стрельбы с артавиацией, инспекторские проверки на предмет готовности к боевым действиям, тактические учения с боевой стрельбой из 130-ти миллиметровых пушек и мощных 152-х миллиметровых пушек-гаубиц, осенние и весенние совместные учения с пехотой и, наконец, осенью 1944 года общевойсковые манёвры частей 35-й армии, в состав которой и вошёл отдельной частью 1123-й пушечно-артиллерийский полк с подчинением заместителю командующего армии по артиллерии.
Военный городок, в котором располагался полк, находился в таёжном заповедном краю. На восток от него теснились невысокие горы, поросшие смешанным лесом из кедра, дубняка и берёзы. На юге виднелись пологие холмы в небольших рощицах из липы и клёна. На западе, за железной дорогой, к озеру Ханка уходила болотистая местность, заросшая колючим кустарником и высокой густою травой. И, наконец, далеко на севере в туманной дымке были видны сопки горного хребта.
С наступлением осени тайга вокруг военного городка расцвечивалась яркой палитрой красок, чередуя горящие на солнце красные и жёлтые тона лиственных деревьев с тёмно-зелёными хвойными. Зимою вся окрестность, заваленная глубоким снегом, приобретала стерильно-белый цвет, ослепительно сияя под солнечными лучами искорками твёрдого наста, и почти на полгода погружалась в тишину зимней спячки. Весною, сбросив снежное пуховое покрывало, тайга снова оживала разнообразными оттенками природных красок, запахов и звуков, пугая чуткое таёжное зверьё.
 Ко всему этому примешивались летучие запахи пороха и бензина, громкое урчание моторов, гулкие раскаты бухающего эха по вершинам гор от пушечной стрельбы, дружный стрёкот очередей из автоматов и стук пулемётов да звонкие людские голоса. Проходили очередные полковые или дивизионные учения с непреходящим ощущением того, что там, за соседним приграничным озером, до поры, до времени притаился враг – с раскосыми глазами на жёлтом лице, жестокий и коварный.
Но оказалось, что не только природа, но и всё в мире ожило тёплым весенним днём 9 мая 1945 года. Сначала голосом Левитана, разнесённым армейским радио по всему военному городку, пришла к ним, на Дальний Восток, весть о капитуляции Германии. Потом на торжественном построении полка на плацу полковой комиссар долго и с пафосом говорил с трибуны о блестяще одержанной победе над ненавистным врагом могучей Красной Армией под руководством родной партии и великого вождя всех времён и народов дорогого товарища Иосифа Сталина.
За ним выступил командир полка подполковник Н. А. Скороходов, старый служака, фронтовик, беспощадно воевавший как с внешним врагом, так и у себя в полку с разгильдяями и лоботрясами, мастерски выражавшийся на великом и могучем по их адресу. Но в тот майский торжественный день этот седой, внезапно расчувствовавшийся, военный человек только и смог сказать с комом в горле и слезами на глазах собравшимся на плацу перед ним его подчинённым:
– Товарищи бойцы! Война с Германией окончена! Коварному озверелому фашизму, этой гадине всего человечества, свернули шею прямо в его логове – Берлине! Поздравляю вас с долгожданным праздником Победы! Слава победителям и вечная память павшим! Спасибо вам всем, солдатам и офицерам, за мужество и терпение! Низкий поклон вам, сынки мои, за эту, выстраданную нашим народом, великую Победу!
Видя, как трудно было совладать со своими чувствами замолкшему комполка, вовремя подсуетившийся замполит дополнил его краткую речь своими словами:
– Не далёк тот день, орлы, когда мы разберёмся и с милитаристской Японией. Как учит нас дорогой и любимый товарищ Сталин … и т. д. и т. п. Ура, товарищи!
 Над военным городком и его окрестностями прокатилось ликующее троекратное «Ура!», подкреплённое пушечной пальбой. А потом полковой оркестр грянул марш, и в торжественном параде прошёл по-ротно перед трибуною 1123-й артиллерийский полк, лихо впечатывая сапогами в плац дружный перестук своих шагов. А вместе с полком ликовал в тот день и весь Дальний Восток, вся страна ликовала от Балтики до Тихого океана. И на западе, в её столице, в вечернем небе над Красной площадью гремел победный салют.
А в маленьком подмосковном городке Люблино, в доме №18 по Октябрьской улице, за скромно собранным столом сидела совсем состарившаяся Василиса Васильевна со своими дочерьми Прасковьей и Ольгой и четырьмя внуками. Со стоящего у стола комода на них смотрели с фотографий Егор и Сергей. Война закончилась, а они с неё не вернулись. Но для этих бедных женщин они по-прежнему оставались живыми, только были очень далеко, где-то там, в заоблачном краю. Они были незримо рядом, с ними разговаривали, пили горькую за одержанную ими Победу и поминали со слезами на глазах, а заодно желали здоровья далёкому, но близкому, единственному уцелевшему сыну и брату.
А за окном по липовой аллейке, зазеленевшей на днях первою душистою листвой, в оба конца ходил взбудораженный известием народ. Люди пили, пели и плясали, целовали всех подряд и плакали навзрыд. У Белого магазина с орденом Славы и медалью «За отвагу» на груди стоял на костылях, прислонившись к стене, пьяный и счастливый Василий Иванович, искалеченный войною герой-танкист, бывший довоенный грузчик дядя Вася. Поздравляя всех проходящих мимо, знакомых и незнакомых, он пил с ними за Победу, пока были силы, пока добрые люди не отнесли отключившегося фронтовика к нему домой.
А у разведчика-артиллериста Ивана Милованова в тот день был тоже шумный праздник: и военный парад, и обед с положенными по такому случаю наркомовскими ста граммами – для начала, а там что Бог послал и не обидел. Не умолкали по полковому радио песни на все лады, в клубе крутили кино и даже трофейное, а в ротах по ленкомнатам радостные солдаты писали домой поздравительные письма и гадали, сколько дней осталось до дембеля – чем чёрт не шутит.

3.
После праздника Победы над Германией для красноармейцев начались суровые ратные будни в мирное время. Стали усиленно готовиться к новой войне – с Японией. Правда, ещё весной 1945 года правительство Японии предлагало СССР выступить посредником между США и Японией в прекращении войны, соглашаясь в этом случае передать СССР Сахалин и Курильские острова. Советское правительство имело возможность решить свои территориальные проблемы без вступления в войну. Но оно считало нужным до конца выполнить свой союзнический долг.
Если бы СССР не вступил в войну с Японией, то основные силы Квантунской армии, насчитывавшие около 7 миллионов человек, 10 тысяч самолётов и 500 боевых кораблей, могли быть сосредоточены против американцев, явно уступавших им по численности войск и самолётов. И тогда (как предполагало руководство США) боевые действия продлились бы ещё два года и, соответственно, возросли бы людские потери, тем более, что японское командование уже готовилось к применению бактериологического оружия.
В начале августа 1945 года США пошли на применение атомных бомб по городам Хиросима и Нагасаки. Но, несмотря на это, Япония всё же не собиралась капитулировать, намереваясь сражаться до конца. Стало очевидным, что без участия СССР война затянется. Ещё в Тегеране и Ялте союзники обратились с просьбой к Сталину начать войну против Японии. Сталин обещал вступить в войну против Японии через 2-3 месяца после капитуляции Германии.
Ещё 5 апреля 1945 года Советское правительство денонсировало договор о нейтралитете с Японией, как фактически потерявший свой смысл не по нашей вине. Советский Союз присоединился к Потсдамской декларации США, Англии и Китая от 26 июня 1945 года, призывавшей Японию к безоговорочной капитуляции. Но японские милитаристы отклонили этот призыв и продолжали войну против наших тогдашних союзников по антифашистской коалиции – США и Англии.
 Советское руководство взяло на себя обязательство принять участие в разгроме агрессивных сил Японии. Сразу же после победы на Западе Верховное Главнокомандование начало огромную работу по планированию военной операции против Японии, перегруппировке своих войск и подготовке их к боевым действиям. Из Европы на Дальний Восток были переброшены 400 тысяч человек, 7 тысяч орудий и миномётов, 2 тысячи танков и самоходных артиллерийских установок, 1100 самолётов.
Таким образом, перебросив за лето четыре армии, наше командование сосредоточило вдоль границ с Маньчжурией порядка 1 миллиона 670 тысяч человек и 16 тысяч человек в составе соединений Монгольской армии. Группировка советских войск включала в себя Забайкальский, 1-й и 2-й Дальневосточный фронты, Тихоокеанский флот и Краснознамённую Амурскую флотилию.
Противостоявшая им группировка японских и марионеточных войск Маньчжоу-Го насчитывала до 1 миллиона человек, 6260 орудий и миномётов, 1150 танков и 1500 самолётов. Основу группировки составляла японская Квантунская армия, включавшая 1-й, 3-й и 17-й фронты, 3-ю и 4-ю отдельные армии, 2-ю воздушную армию и Сунгарийскую военную флотилию. На Сахалине и Курильских островах дислоцировались войска 5-го фронта. Вдоль границ СССР и МНР японцами были сооружены 17 укреплённых районов, насчитывавших более 4,5 тысяч долговременных сооружений. Такие же мощные сооружения были на Сахалине и на Курилах.
Оборона японских войск строилась с учётом всех выгод природно-климатических условий Дальневосточного театра военных действий. Наличие крупных горных систем, непроходимых таёжных зарослей и рек с болотистыми поймами вдоль советско-маньчжурской границы создавало своеобразный естественный труднопреодолимый оборонительный рубеж. Со стороны Монголии местность представляла собой обширную безводную полупустыню, необжитую и почти лишённую дорог. Обширную же часть Дальнего Востока составляли морские бассейны.
Подготовка стратегической операции войны с Японией осуществлялась заблаговременно. В Генштабе эта работа началась сразу после Ялтинской конференции. Ещё в конце 1944 года после капитуляции Финляндии маршал К. А. Мерецков с оперативной группой выехал на Дальний Восток. Там он изучил обстановку и выработал предложения по подготовке операции, планирование которой осуществлял Генштаб. Непосредственная подготовка операции с подключением командования фронтов началась весной 1945 года. После Парада Победы в июне 1945 года все командующие, предназначенные для проведения Маньчжурской операции, выехали к местам назначения.
 По замыслу наступательной операции, разработанной Генеральным штабом и Ставкой, планировалось мощными рассекающими ударами с трёх направлений Забайкальским фронтом (командующий маршал Р. Я. Малиновский), 1-м и 2-м Дальневосточными фронтами (командующие маршал К. А. Мерецков и генерал армии М. А. Пуркаев) при активном содействии Тихоокеанского флота (адмирал И. С. Юмашев) расчленить, окружить, принудить к капитуляции или уничтожить главные силы Квантунской армии Японии. Одновременно с проведением десантных операций также должны были подвергнуться разгрому японские войска в Северной Корее, на Южном Сахалине и крупных островах Курильской гряды.
Сложность военной операции состояла ещё и в том, что у СССР не было официального состояния войны с Японией. Опыта начала военных действий первыми (за исключением войны с Финляндией в 1939 – 1940 г.г.) у Советской Армии не было. Потому всё было подчинено скрытности проведения подготовительных мероприятий и обеспечению внезапности действий.
Были приняты строгие меры маскировки перегруппировки войск с запада. Всюду были усилены охрана и пропускной режим с тем, чтобы не допустить проникновения японской разведки. Скрытности способствовал и выбор времени начала операции. Как потом показали пленные японские генералы, они полагали, что, если и состоится советское наступление, то не раньше сентября (в наиболее сухое время), но не в августе, когда идут сильные дожди, и раскисают дороги.
Общая протяжённость линии фронта превышала 5 тысяч километров. С запада противника прикрывал высокий хребет Большой Хинган, с севера – хребты Ильхури Алинь и Малый Хинган, с востока – Восточно-Маньчжурские горы. Лучше всего в инженерном отношении была подготовлена восточная граница Маньчжурии, у советского Приморья. Здесь находились восемь вражеских укреплённых районов. Каждый из них состоял из 3 – 7 узлов сопротивления, нескольких отдельных опорных пунктов, занимавших по фронту до 100 и в глубину до 50 километров. Они размещались на господствующих высотах и имели между собой огневую связь.
Войскам Красной Армии предстояло преодолеть ещё крупные реки, дремучую тайгу, болота, обширные безводные плоскогорья и другие естественные преграды. Вот почему всё последнее перед наступлением время в дивизиях шла напряжённая боевая учёба. Основной упор делался на подготовку штабов и техническую оснащённость войск. Одновременно сколачивались штурмовые отряды и группы, отрабатывалось блокирование оборонительных сооружений противника, ведение боёв в городе. Все командиры и штабы обучались ориентированию в тайге и в горах. Но всё предусмотреть заранее было невозможно, и многое в действительности пошло не так, как задумали штабные стратеги.

4.
Летним погожим утром, после утреннего развода подразделения части один за другим покидали полковой плац, расходясь по своим маршрутам. Пятая батарея старшего лейтенанта Гаврилова ускоренным шагом направилась на стрельбище.
– Помнишь, Иван, нашего командарма ещё по сорок третьему году? – пристроившись сбоку к шагавшему в строю Ивану Милованову, спросил его по дороге старшина Костенко.
– Это которого? – не сразу вспомнил Иван.
– Да твоего тёзку на две трети.
– А-а, генерала Чистякова Ивана Михайловича?!
– Его самого, нашего общего знакомого по боям за Сталинград и Белгород.
– Говорят про него, что на редкость весёлый в общении генерал да ещё везучий.
– Ну, это как сказать: везёт тому, кто везёт.
– Ну и чего?
– Да слух прошёл в войсках, что после его, Чистякова, участия в недавнем Параде Победы в Москве он по личному приказу И. В. Сталина вылетел к нам в Приморье и вступил в командование соседней с нами 25-ой армией.
– Ну, что же он нашу, 35-ую, по старой памяти не принял?! – улыбнулся Иван.
– Им там, наверху, – показал глазами старшина, – виднее.
– Ладно, – вздохнул ефрейтор, – Главное, что теперь японцам каюк настал.
– Кирдык раскосым! – подтвердил Костенко и поспешил к голове колонны.

5.
3 августа 1945 года маршал А. М. Василевский на совещании в Москве доложил И. В. Сталину о положении на Дальнем Востоке и состоянии войск.
– Японцы, товарищ Сталин, – отметил главком Василевский, – активно наращивают сухопутную и военно-воздушную группировку своих войск в Маньчжурии.
Бесшумно прохаживаясь в своих мягких сапогах за спинами собравшихся, Сталин остановился и, слегка прищурившись, вопросительно посмотрел на маршала.
– И щто ви предлагаете? – спросил его Верховный.
– По моему мнению, товарищ Сталин, наиболее приемлемым сроком для перехода государственной границы и началу военных действий против Японии было бы 9-10 августа.
Ничего ему не ответил Сталин, а, отвернувшись, молча прошёлся по кабинету с неизменной трубкою в руке. В напряжённом ожидании молчали и сидящие за столом генералы.
– Хорощо, товарищ Василевский, – снова приблизившись к главкому, сказал ему Сталин, – Мы учтём ваще мнение.
Ставка ВГК определила срок – 10 августа в 18.00 по московскому времени.
Однако уже 7 августа от Ставки ВГК были получены новые указания:
– Начать боевые действия в полночь с 8 на 9 августа по Забайкальскому времени.
Чем объяснялся неожиданный перенос сроков начала войны с Японией? Возможно, стремлением достичь максимальной внезапности, исходя из того, что даже, если противнику известен установленный срок начала боевых действий, то его перенос на двое суток раньше окажет на японские войска парализующее действие. Возможно, беспрецендентной пунктуальностью, с которой Сталин сдержал данное ранее союзникам обещание о начале войны с Японией.
А возможна и другая трактовка решения Ставки, поскольку оно было принято непосредственно после атомной бомбардировки американцами Хиросимы 6 августа. Вполне вероятно, что Сталин располагал данными о готовящихся бомбардировках новых японских городов, а первые сведения о масштабах потерь и разрушений в Хиросиме заставили его ускорить вступление СССР в войну из-за опасений, что Япония может «преждевременно» капитулировать.

6.
8 августа 1945 года Советское правительство объявило войну Японии. В ночь на 9 августа Красная Армия начала наступление в Маньчжурии. Боевые действия начались в 1 час ночи (по хабаровскому времени). Наступление развернулось в крайне неблагоприятных метеорологических условиях: 8 августа в Приморье начались ливневые дожди, которые сковали действия авиации. Разлившиеся реки, болота и размытые дороги сильно затруднили действия автотранспорта, подвижных частей и соединений фронтов. В целях обеспечения скрытности авиационная и артиллерийская подготовки наступления не проводились.
Начавшийся накануне грозовой ливень шёл всю ночь, не переставая. Это затрудняло ориентировку и действия войск, но, вместе с тем, способствовало скрытности. В кромешной тьме передовые отряды наших сухопутных войск в сопровождении пограничников без открытия огня бесшумно перешли границу и в ряде мест овладели дотами врага ещё до того, как японские расчёты успели их занять и открыть огонь.
Правда, из некоторых дотов японцы продолжали вести огонь в течение последующих 7-8 суток. Это лишний раз говорило о том, что, если бы наступление началось не с внезапной атаки наших передовых батальонов, а после длительной артподготовки, то противник успел бы занять оборону на всех участках. Тогда военные действия и в целом война могли бы затянуться, и потери были бы значительно большими.
 …Под покровом ночи подняли по тревоге 1123-й пушечно-артиллерийский полк. Вскочив из своих тёплых постелей, подгоняемые командирами солдаты в считанные минуты облачались в гимнастёрки, мотали портянки, с трудом натягивая непросохшие с вечера сапоги, надевали шинели и, похватав в ружпарке оружие и боеприпасы, выскакивали из казармы на улицу. А там с ночного непроницаемого неба нещадно поливал холодный противный дождь. Сплошную темень вспарывали фосфорические вспышки молний, и вслед за ними на землю обрушивались оглушающие удары грома, подобные артиллерийской канонаде. Как будто там, на небесах, шла своя война между силами добра и зла – похлеще земной.
Шлёпая по лужам, скользя на комьях грязи и чертыхаясь, бежали красноармейцы в назначенное накануне место сбора. Собравшись на месте с техникой и боеприпасами к ней, командиры подразделений всё никак не могли решить: кому и куда двигаться дальше. Неопределённость заводила и нервировала людей. Стояла какая-то всеобщая суета и неразбериха, разбавленная матерной руганью офицеров и шальной стрельбою со стороны японских укреплений.
Ушли вперёд разведгруппы, а потом и для основных сил полка прозвучала команда – вперёд! И все облегчённо двинулись в атаку на врага. Подразделения передовых отрядов 1123-го и соседних полков переходили границу на основном и второстепенных направлениях, вели разведку боем, уничтожали японские погранпосты и двигались дальше.
А за пограничными постами наши наступавшие войска ждала подлинная крепость японского гарнизона, опоясанная высоким земляным валом и рвом. По углам крепости виднелись огневые точки с амбразурами. Оттуда неслась отчаянная стрельба и яростные крики японцев-смертников: «Банзай!» А на подступах к ней гремели разрывы от снарядов, визжали пули в лица наступавших красноармейцев и сеяли повсюду кровь и смерть. Для многих однополчан отца эта ночь стала последней в их жизни. И даже много лет спустя он всё не мог понять, как уцелел в той пулевой свистопляске ночного боя?! Что за Ангел-хранитель оборонил его, Фому неверующего?!..
На каждой войне всегда возникают непредвиденные обстоятельства, когда почему-то всё идёт не так, всё не слава Богу! Были тяжёлые случаи и в Маньчжурской операции, когда, например, наша авиация допустила грубую ошибку и вместо объектов противника в районе станции Эхо нанесла бомбовые удары по нашим частям зенитной артиллерии и тылам 5-й армии в районе Мулина. А на Тихоокеанском флоте пришлось возвращать из района десантирования некоторые корабли из-за того, что требовалось войскам после высадки в первую очередь (боеприпасы), и погрузили в первую очередь, так что при выгрузке они оказались завалены мукой и другими продовольственными грузами. И это далеко не все подобные случаи.
9 августа в половине пятого утра по местному времени в бой были введены главные силы фронтов. Удар по противнику был столь мощным и неожиданным, что организованного сопротивления наши войска почти нигде не встретили. Уже через несколько часов Красная Армия продвинулась на разных направлениях от 2-х до 35-ти километров. Правда, в тяжёлом положении оказались авангардные части Забайкальского фронта после преодоления Хинганских гор, поскольку раскисшие в непогоду дороги были забиты войсками, техникой, и действующим впереди частям невозможно было доставить дизельное и автомобильное топливо. Пришлось в срочном порядке задействовать для этого авиацию.
1-й Дальневосточный фронт наносил главный удар из района Гродеково в общем направлении на Мулин – Муданьцзян с задачей к двадцать третьему дню операции достичь рубежа Боли – Нингута – станция Санчагоу. В дальнейшем предстояло выйти на линию Харбин – Чанчунь – Ранан. Наступившим утром 9 августа дождь прекратился, и тучи рассеялись. Вслед за передовым отрядом в бой вступили главные силы 35-й армии, поддержанные танками, артиллерией и авиацией. Советские самолёты нанесли первые мощные удары по аэродромам, железнодорожным объектам, укрепрайонам противника, по некоторым его административно-политическим центрам – Муданьцзян, Харбин, Чанчунь, по портам – Расин, Юкки, Сейсин.
Всё более разбитыми в непогоду становились дороги, а поток машин и боевой техники – всё более плотным. Приходилось общими усилиями вытаскивать эту технику из образовавшейся болотистой трясины в разъезженных колеях и продолжать движение. На первом этапе Маньчжурской операции войска 1-го Дальневосточного фронта встретили упорное сопротивление японских войск на рубежах укреплённых районов. Далее на пути был город Мулин. Но после недолгого сопротивления местного гарнизона город пал.

7.
 А потом был марш-бросок по жуткой дороге на Муданьцзян с болотами в падях и вонью перегноя, с крутыми горными подъёмами и стремительными спусками с сопок в заболоченные долины, заросшие кустарником и травами выше человеческого роста. И везде болота, проклятые танкистами и батарейцами, японские мосты, не выдерживающие тяжести русских пушек. И вот – Муданьцзян, важный транспортный центр Маньчжурии, за который развернулись наиболее ожесточённные бои.
Оборонявшие этот город войска 5-й японской армии стойко сопротивлялись, отбив несколько атак красноармейцев. Японские смертники, обвешенные связками гранат, с хохотом бросались под танки, подпускали наших солдат к себе, подняв руки, и взрывались вместе с ними. Непросто пришлось и нашим передовым разведотрядам.
– Роскэ Иванэ! Коннити ва! Твоя вакаранай! – кричали японцы из амбразур дотов.
– Вань, кажись, тебя кличут – поди, приветствуют, – подначивал Ивана Милованова разведчик Сашка Хохлов.
– А вот я им сейчас «покличу» из автомата! – высунувшись из укрытия, зло отвечал Иван, нажимая на спусковой крючок своего оружия, – Я их, гадов раскосых, поприветствую за всех наших погибших ребят!
В ответ на его автоматную стрельбу тут же из японских укреплений донеслись несколько пулемётных очередей. Взвизгнули где-то поверху рикошетом пули, осыпав на головы разведчиков куски штукатурки от стены дома, где прятались бойцы.
– Дурак ты, Ванька! – силой затащив его в укрытие, выговаривал ефрейтору командир разведгруппы Костенко, – Дал японцам обнаружить себя и всех нас.
– Да не дурак он, командир, а просто погорячился, – почувствовав свою вину, ответил за сослуживца Хохлов.
– Это точно, горяч ты, Иван, – согласился Костенко, – Какой-то ты другой стал после той памятной бомбёжки нашего эшелона под Калининым.
– Станешь тут таким, когда от контузии чуть мозги из головы не вышибло, – отвечал Иван.
– Да все мы, Вань, войной отмечены, – примиряюще сказал Костенко.
Между тем не утихал огонь из японских укреплений, не давая разведчикам даже высунуть головы из своего укрытия.
– Нарвались, мать их азиатов! – в сердцах выругался Костенко.
– Что будем делать, командир? – обратился к нему Крутов.
– Япона мать, крепко засели самураи, – неопределённо ответил тот.
– Видно, тут без артиллерии не обойтись, – предположил Крутов.
– Твоя правда, Александр Васильевич, – отвечал ему Костенко, – Нечего лезть на рожон: сообщим командованию, а сами попробуем в обход.
14 августа, с подходом артиллерии, еле пробившейся через непролазные таёжные дебри, войска 1-й Краснознамённой и 5-й армий усилили натиск. Используя успех 25-й армии генерала И. М. Чистякова и двух танковых бригад генерала А. П. Белобородова, обходивших Муданьцзян с юга, они форсировали реку и окончательно овладели Муданьцзяном – этим хорошо укреплённым узлом коммуникаций. Ох, и позлословили на радостях над его названием наши бойцы! Русского мужика хлебом не корми, дай лишь «по матушке» позубоскалить на «великом и могучем».
Успешными действиями войск 1-го Дальневосточного фронта создавались благоприятные условия для наступления на харбино-гиринском направлении. После овладения Муданьцзяном войска 1-го Дальневосточного фронта совместно с Забайкальским фронтом приняли участие в освобождении городов Чанчунь и Харбин, пройдя с боями по труднейшей горно-таёжной местности несколько сот километров. За шесть суток вместо отведённых восемнадцати красноармейцы прошли сто шестьдесят километров по дикому бездорожью: по звериным тропам, в вековом гнилье и полуметровом перегное, продираясь с пушками калибра сто пятьдесят два миллиметра сквозь буреломы дремучих лесов, где даже днём было темно.
Такого в истории войн ещё не было. Солдаты валили и выкорчёвывали кряжистые деревья и шли по стволам к своей цели. Работали они одержимо и разудало: от напряжения трещали по швам на спинах солдатские гимнастёрки, и пар валил от их могучих мускулистых тел. Местные жители, русские, показывали нашим войскам, как лучше пробиться через топи ночью, и помогали вытаскивать из болота орудия и машины. Так и прошли красноармейцы до самого Харбина.
На первом этапе Маньчжурской стратегической наступательной операции 2-й Дальневосточный фронт имел задачу содействовать войскам Забайкальского и 1-го Дальневосточного фронтов в разгроме Квантунской армии и овладении Харбином. Во взаимодействии с кораблями и судами Краснознамённой Амурской флотилии и войсками Хабаровского Краснознамённого пограничного округа части и соединения фронта овладели основными крупными островами и несколькими важнейшими плацдармами на правом берегу Амура. Сунгарийская военная флотилия противника оказалась запертой, а войска 2-го Дальневосточного фронта получили возможность успешно развивать наступление вдоль реки Сунгари на Харбин.

8.
С помощью высадившегося 17 августа крупного воздушного десанта, предъявившего ультиматум японскому командованию, Харбин – главный город Маньчжурии – был взят нашими войсками. Вот только, как часто бывало на этой войне, ультиматум советского командования о сдаче был категорически отвергнут. Японцы сражались до конца с мужеством обречённых, гордых самураев. Рядом с мужчинами стояли их фанатичные женщины и дети, вооружённые винтовками, гранатами и кинжалами. До конца преданные императору и своему воинскому долгу, они сознательно избрали смерть, отказавшись от капитуляции и плена.
Харбин – странный русский город на «краю света», в Маньчжурии. Среди городских зданий и кварталов повсюду виднелись купола православных церквей, казённые дома русской постройки, доходные дома, особнячки и опять – купола, купола. Видимо, привлечённый золочёными крестами харбинских церквей русский Бог хранил в этой войне с японцами Ивана Милованова от смерти и серьёзных ранений, когда из двух десятков бойцов их разведгруппы в часть вернулись всего несколько человек. Только где был этот русский Бог милосердия два года назад?! Проверял тяжело раненого Ивана на силу духа и крепость тела, когда тот был на самой грани между жизнью и смертью?! А, может, просто за прошедшие годы Иван стал старше, сильнее и смелее, научился воевать так, чтобы не каждой пуле-дуре кланяться.
А несколькими днями раньше, на подходе к Харбину в предрассветной мгле разведгруппа Костенко наткнулась на одной из мелких высоток на странный холм, похожий на хорошо скрытую огневую точку противника. С рассветом командир послал на разведку объекта двоих бойцов – ефрейтора Милованова и рядового Крутова. Когда те подползли к самому укрытию и поднялись на ноги, чтобы исследовать тайник, внезапно открылась хитро замаскированная дверь, и навстречу им выскочил японец-смертник. Высоко подпрыгнув, он неожиданно сильным ударом ноги в грудь свалил наземь ефрейтора, рванул из-за пояса гранату, выдернул чеку и, зажав её в руке, поднял над собою. Что-то гортанно прокричав, этот самурай был готов подорваться вместе с нашими бойцами. Всё решали секунды.
Пока лежавший на земле Иван приходил в себя, нерастерявшийся Крутов вовремя подскочил к самураю и мощным ударом кулака в челюсть сбил его с ног. Подхватив на лету выпавшую из рук японца гранату, разведчик тут же отбросил её в сторону, а сам упал на Ивана, прикрывая его собой. Грянул взрыв, взметнулась вверх земля, засвистели осколки, одним из которых был ранен в руку Крутов. На грохот взрыва из двери огневой точки врага появились ещё двое что-то прокричавших по-своему вооружённых японца. Увидав их, разведчики быстро отпрянули друг от друга и схватились за оружие. Но раненый в руку осколком гранаты Крутов не мог поднять свой автомат. И тут уже Иван не промахнулся, сразив меткой очередью обоих самураев.
В наступившей тишине Иван с оружием наперевес прошёл вперёд и осторожно заглянул через открытую дверь в помещение скрытой огневой точки врага, но больше никого там не увидел. Двое убитых японцев валялись рядом на земле, а чуть поодаль лежал и стонал со сломанной челюстью третий самурай. Облегчённо вздохнув, Иван вернулся к своему сослуживцу. Тот сидел на корточках и зажимал ладонью раненую правую руку. Сквозь пальцы его сочилась кровь. Достав индивидуальный пакет, Иван наскоро перевязал его рваную рану чуть повыше локтя и поинтересовался у Крутова, что делать с оставшимся в живых японцем.
– Да пристрели ты его, Иван, и дело с концом, – отвечал Александр Васильевич и, указав на свою раненую руку, добавил, – Из меня уже хреновый  стрелок.
– А, может, сволокём его к своим заместо «языка»? – предложил Иван, не захотев расстреливать безоружного и беспомощного врага.
– Ну, ты его один и поволокёшь, – отвечал Крутов, морщась от сидевшего в руке и больно дёргавшего осколка.
– Ничего, здесь недалеко, – с облегчением произнёс ефрейтор, направляясь к лежавшему самураю.
Связав пленнику руки и сунув кляп в разбитый рот японца, Милованов и Крутов поползли с ним с высотки вниз, где в заросшей кустарником ложбинке их ждали разведчики группы Костенко. Всё пространство высотки простреливалось, и несколько раз над головами разведчиков просвистели шальные пули японцев. Опираясь на здоровую руку, Крутов полз вслед за Иваном и, оглядываясь на японские позиции, прикрывал отход. А Иван волок за собой «языка», пыхтел от боли под сломанными рёбрами – здорово саданул его японец! – и думал про себя:
– Крепка рука у бывшего майора – одним ударом свернул челюсть японцу. Видно, несладко, пришлось тому чину в политотделе дивизии, которому Александр Васильевич съездил по физиономии. Крутой мужик этот Крутов.
Благополучно добравшись до своих разведчиков и доложив командиру разведгруппы обстановку, Милованов и Крутов получили от Костенко новый приказ: доставить захваченного ими пленного японца в штаб части, а самим потом обратиться в полевой медсанбат и затем искать их на фронте.
– Однако же не опасно ли посылать Крутова в штаб?! – думал по дороге Иван, держа под прицелом автомата шедшего впереди него уже своим ходом захваченного самурая со связанными руками, – А вдруг опять не сдержится бывший комбат и съездит со здоровой левой в морду какой-нибудь штабной крысе или циничному особисту?! Хороший мужик Александр Васильевич да больно горяч! Трудно приходится в жизни таким правдолюбам!..
 
9.
19 августа в городах Гирин, Мукден и Чанчунь были высажены воздушные десанты наших войск. На аэродроме в Мукдене советские десантники захватили самолёт с императором Маньчжоу-Го Пу И и сопровождавшими его лицами, направлявшимися в Японию. Советские воздушные десанты были высажены также в городах Порт-Артур, Дайрен (Дальний), Хамхын и Пхеньян. К концу августа 1945 года вся Северная Корея была освобождена.
11 августа части 2-го Дальневосточного фронта во взаимодействии с северной Тихоокеанской флотилией развернули наступательную операцию на южном Сахалине. Наступление это осуществлялось в чрезвычайно сложных условиях горно-лесистой и болотистой местности против сильного противника, опиравшегося на мощную и разветвлённую систему оборонительных сооружений. Бои на Сахалине с самого начала приняли ожесточённый характер и продолжались вплоть до 25 августа. С 28 августа наши войска приступили к овладению южной части Курил – островов Итуруп, Кунашир, Шикотан и Хабомаи. Японские гарнизоны сопротивления не оказывали, и к 5 сентября все Курилы были заняты советскими войсками.
14 августа император Японии Хирохито принял решение сложить оружие. Но Квантунская армия ещё продолжала сражаться до 19 августа, когда получила приказ своего командования о капитуляции. Но и он не сразу дошёл до всех, а кое где японцы действовали и вопреки приказу. Практически военные действия продолжались до 2 сентября 1945 года. За время боёв Квантунская армия была рассечена на части силами наших армий и разгромлена. По сообщению Совинформбюро от 12 сентября 1945 года потери японцев за время боёв с 9 августа по 9 сентября составили свыше 80 тысяч солдат и офицеров. Общие потери наших войск за тот же период времени составили 36 с половиной тысяч человек.
Японцы понесли потери и в территориальном отношении. С согласия союзников СССР получал южную часть Сахалина – будущее место послевоенной службы отца – и Курильские острова. 2 сентября 1945 года Япония подписала Акт о безоговорочной капитуляции, что ознаменовало собой окончание советско-японской войны и конец второй мировой войны, длившейся ровно шесть лет. Указом Президиума Верховного Совета СССР 3 сентября был объявлен «Днём всенародного торжества – праздником победы над Японией».

10.
Через несколько дней состоялся торжественный парад войск Дальневосточного военного округа по случаю окончания войны с Японией и награждение отличившихся в боях с японцами бойцов Красной Армии. Среди красноармейцев 1123-го полка наградили ефрейтора Ивана Милованова медалью «За победу над Японией» и вручили «Благодарность за отличные боевые действия по освобождению Маньчжурии от японских милитаристов на основании приказа Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса Советского Союза товарища И. В. Сталина от 23 августа 1945 года», подписанную гвардии полковником Волковым. А заодно вручили и медаль «За победу над Германией».
– Всё, Иван, обмываем сегодня свои награды! – похлопывая его по плечу, говорил командир взвода разведки лейтенант Костенко, сияя орденом Славы на своей груди.
– Да, молодцы мы, лейтенант, отличились! – улыбнулся Иван Милованов.
– Не то слово, Ванька, друг ты мой боевой! – радостно продолжал командир, –Японцам накостыляли, сами живыми остались да ещё такие награды получили! Война закончилась, теперь такая счастливая будет жизнь!..
Иван уже готов был поддержать радостный порыв своего взводного, но, встретившись взглядом с рядовым Крутовым, померк лицом и только молча кивнул своему командиру. Видно, бывший майор Крутов был обречён ходить в рядовых красноармейцах – кто-то упорно вычёркивал его из наградных сведений по части за истёкшие бои. Вспомнил Иван, как полмесяца назад, доставив пленного японца в штаб дивизии, они с Крутовым выслушивали наставления штабных работников в свой адрес, как нервно ходили желваки на скулах Александра Васильевич – может, от боли в раненой руке, а, может, и от давней неприязни ко всем тыловикам-штабистам. Но, слава Богу, в тот раз обошлось. А, может, как раз и не обошлось?!..
– Видно, хорошо работают особисты, – думал Иван, – глубоко копают.
Ведь и он тоже остался в прежнем звании ефрейтора, которое ещё два с лишним года назад присвоили ему за отличие в боях на Курской дуге. Да и, по правде говоря, не светило большего сыну врага народа из раскулаченной семьи – хорошо, хоть в медалях за обе войны не отказывали и с «Благодарностью» от самого Генералиссимуса.
– Да Бог с ними, наградами и званиями, – вспомнил Иван слова отца Александра, сказанные им ему в сорок третьем по возвращении из медсанбата, – Главное, что живой!
Да, живой, только безмерно усталый: от войны, от смертей, моря крови и горя человеческого. Да, они с Костенко живы, но погибли в июле сорок третьего под Белгородом Полюдович и Бахтияров, погиб от немецкой пули под Верхнедвинском в феврале сорок четвёртого рядовой Коротких – вот и «оправдал» свою фамилию в неполные девятнадцать лет, погиб от японской пули под Муданьцзяном весельчак одессит Гриша Хохлов, а тяжело раненый осколком от снаряда под Харбином грузин Гоча Маградзе умер по дороге в госпиталь. И это только самые близкие его фронтовые друзья за неполные три военных года. А, если начать перечислять всех воевавших и погибших сослуживцев, какой огромной будет его Книга Памяти!..

11.
С тех пор прошло почти семь десятилетий. Уже не стало отца, а передо мной лежат его боевые награды, заслуженные, оплаченные мужеством и героизмом, потом и кровью: орден Отечественной войны, медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За победу над Японией» и другие памятные медали, гвардейский знак и небольшой, пожелтевший от времени, листок «Благодарности» с портретом Сталина и рамкой по краям, печатью, датой и подписью командира.
Это уже потом, в наши дни к фронтовым наградам и воинским отличиям стали относиться более внимательно и бережно, а иные и вовсе придавать им больше меркантильного значения. А тогда на них смотрели проще и воевали не за награды: надо было одолеть ненавистного врага да ещё выжить в той беспощадной, проклятой войне.


19 глава. Возвращение

1.
До чего же хороша была зима в конце января наступившего нового победного 1945 года! Залитые ослепительным утренним солнцем на фоне голубого неба деревья на аллейке от станции Люблино до самого дворцового парка стояли в розовой дымке. От сильного мороза за ночь на ветках вырастал толстый искрящийся слой инея, и от того всё пространство перед глазами было заполнено немыслимыми сказочными узорами.
В безветрии, под лучистым солнцем было завораживающе красиво, тихо и не так студёно. Поднималось настроение, и хотелось верить во всё лучшее и доброе на свете. Но незаметно проходил день, и к вечеру сказка кончалась: садилось дневное светило, опадал иней, а ближе к ночи снова крепчал мороз. С наступлением темноты пустели дворы и переулки. После нелёгкого трудового дня хотелось побыстрее к теплу домашнего очага и желанному отдыху.
Дело близилось к полуночи. Громкий скрип снега под ногами одинокого запоздалого прохожего, спустившегося со станционного моста, вдруг неожиданно оборвался у самого начала пустынной аллейки, едва освещённой тусклым светом единственного на всю округу фонаря. К шедшей молодой невысокой женщине, закутанной в тёплый вязаный платок и одетой в старенькое, но добротное пальто, метнулись две мужские тени. Схватив её за руки, прижали к дереву и молча стали раздевать. Видя, что ей не вырваться, бедная женщина испуганно завопила что есть мочи:
– Караул! Помогите!..
– Молчи, сука, а то прирежем! – зашипели ей ночные грабители.
Но в это время вдруг послышались шаги ещё одного припозднившегося прохожего: какой-то мужчина в дублёном полушубке и шапке-ушанке быстро спускался с моста. Тут женщина закричала ещё громче и попыталась вырваться, чтобы её заметили. Так и произошло. Невысокого роста, но крепко сбитый по фигуре, мужчина приблизился к месту происшествия.
– А, ну, отпустите её, придурки! – обратился он к тем двоим.
– Иди-ка ты, дядя, своей дорогой, пока сам цел! – ответили они ему.
Лиц, спрятанных в тени, он не видел, но по голосам и по худым теням мужчина понял, что перед ним шпана безусая, хотя и успевшая вымахать ростом. Это его настолько задело за живое, что закипел мужик:
– Ах, вы, салаги сопливые! Отцы за вас на фронте кровь проливают, а вы здесь людям житья не даёте!
– Ты кому мораль читаешь, фронтовик хренов?! – с вызовом начал один.
– Мало тебе на фронте крови, так мы щас тебе добавим! – сказал другой, и в руках у него сверкнуло лезвие ножа.
– Ну, вы и ублюдки! Да я три года фрицев пачками в расход пускал, а вас испугался?! – говорил фронтовик, а сам следил за ножом в руках у безусого бандита, – Убью, мать вашу так!
С этими словами он резким ударом ноги выбил нож из рук своего противника, другим сшиб того с ног и кинулся на его напарника. Тот защищался руками и ногами, но после серии ударов с головы его слетела шапка, из-под которой выбились рыжие кудри. Схватив за них, мужчина приложил его голову об своё колено и столкнул в сугроб уже не сопротивлявшегося грабителя.
– Вот так! – словно от грязи отряхнув руки, он стоял и наблюдал, как приходили в себя двое ночных разбойников. С трудом, на четвереньках, выбравшись на дорогу, они с угрозами в его адрес – ещё раз встретиться! – отплёвываясь, заковыляли прочь и скрылись в ночной темноте. Уже потом незнакомец обратил внимание на стоявшую поблизости молодую женщину, которая после перенесённого потрясения тихо всхлипывала, поправляя пальто и сбившийся платок.
– Жива, подруга?! – спросил он её, подходя поближе, и удивлённо продолжил, – Мать честная, да я ж тебя знаю. Ты вроде как на станции работаешь. Лицо знакомое, а как зовут тебя – не знаю.
– Ольга, – понемногу успокаиваясь, отвечала спасённая «подруга».
– А меня-то признала?
– Я тебя тоже на станции видела – ты, кажется, недавно там появился.
– Вторую неделю отработал, как с фронта пришёл.
– А звать тебя как?
– Яковом зовут.
– Спасибо тебе, Яша! Если бы не ты?..
– Если бы да кабы да выросли грибы – что об этом говорить. Лучше давай провожу тебя до дому, а то, не дай Бог, на ещё каких-нибудь ночных волков напорешься.
– Проводи, если не трудно. Я здесь недалеко, за Белым магазином живу.
И они пошли по аллейке к видневшимся впереди огням пересекавшей её Московской улицы.
– Какой ты смелый, Яш! – Ольга на ходу с восхищением посмотрела на него.
– Да не смелый я, а, скорее, злой на эту мразь, что среди нас живёт, – скромно ответил Яков, и в свою очередь спросил, – А ты чего одна так поздно домой ходишь?
– Начальник попросил меня остаться за Дуську Копылову, мою напарницу, отработать. Она, как вчера похоронку на мужа с фронта получила, так сама с горя чуть Богу душу не отдала – второй день подняться не может. Отработала я вторую смену, потом зашла Дуську проведать, и вот теперь иду к себе домой.
– Ох, уж эти похоронки, растудыть их так и сяк, – проворчал по «матушке» Яков, – конца и края им нет.
– Когда же эта война проклятая кончится, Яш?!
– Скоро, поди: уже в Польше воюют, а там и до Германии недалеко осталось. А я вот ещё в прошлом году отвоевался – на 3-м Украинском фронте воевал. В августе молдаван освободили, молдавского вина попили, а в начале сентября, как вышли к границе с Румынией, так меня в одном из боёв снарядом и шарахнуло – еле откачали. Два осколка и одна контузия да такая, что чуть башки не лишился. Сначала осенью в медсанбате провалялся, потом зимой в тыловом госпитале лечили, а после Нового года уже подчистую комиссовали  из армии.
– У меня младший брат в Маньчжурии воюет, другой в сорок втором на Северо-Западном фронте погиб, а у сестры муж в том же году без вести пропал под Сталинградом.
– Ох, уже эта война – мать её так и разэтак! – вполголоса матерился Яков.
Помолчали, слушая на ходу, как под ногами громко скрипит рассыпчатый снег, да на сильном морозе поскрипывают-потрескивают стволы деревьев по аллейке.
– Ну, вот и мой дом, – показала Ольга на своё жилище с жёлтым светом за занавешенными окнами, где, видно, не спали – ждали её позднего возвращения.
– Буду теперь знать, – отозвался Яков.
– А ты-то где живёшь?
– У нас с матерью и сёстрами свой дом в Печатниках.
– Далеко возвращаться, не ровен час – пристанут к тебе.
– А у вас тут на аллейке один мой старый корешок живёт – я ж к нему и шёл. У него заночую, а завтра вместе на работу пойдём. Ну, пока, подруга!
– До свидания, Яша.
Скрипнула калитка, захрустел снег под частыми шагами, стукнула входная дверь в доме с мезонином, и стала тихо. Только по аллейке быстро удалялась чья-то одинокая тень.

2.
Через неделю на смену солнечному морозному январю пришёл пасмурный снежный февраль. И закрутило, завьюжило, заметелило. В один из февральских вечеров после рабочей смены на железнодорожной станции в Люблино со стороны Печатников расходились по домам из своей раздевалки мужики. Только вышел из дверей на улицу Яков Ярыгин, как из темноты к нему метнулась чья-то тень, и знакомый женский голос произнёс:
– Здравствуй, Яша!
– Мать честная, Ольга?!
– Видать, не забыл ещё.
– Ты как меня нашла?!
– Люди добрые помогли.
– Что-то случилось?
– Нет, просто захотелось на тебя посмотреть.
– Ну, смотри, не жалко. Лучше скажи, что делать будем?
Ольга промолчала, смущённо пожимая плечами в ответ.
- И я не знаю, – улыбнулся Яков, – Вот только одной бы лучше тебе по ночам не ходить, а то съедят тебя, и я не услышу.
– Так ведь ещё не поздно.
– Ладно, оправдываться, Ольга Батьковна.
– Ольга Михайловна.
– Ну, что ж, пойдём – провожу тебя, Михална, до дому твоего, а там видно будет. Хотя ни черта не видно в эту метельную темень.
Отворачиваясь от порывистого ветра, они пошли к железнодорожному мосту. Когда же поднимались по его заснеженным, скользким ступеням, Ольга взяла под руку своего кавалера и с каждой ступенькой всё теснее и теснее прижималась к нему. Спустившись с моста в аллейку, где за деревьями снежная круговерть была потише, они сбавили шаг. Развлекая разговором свою «подругу», Яков начал рассказывать ей про войну и про свои фронтовые подвиги. Как говорится, у кого что болит, тот про то и говорит. Ольга молча слушала, не отпуская его руки. А тому, видно, это было приятно. Пройдя по тихой аллейке до дома с мезонином, они зашли к Ольге на двор и встали под развесистым тополем (кто под ним только не стоял за его многовековую жизнь), где Яков продолжил свои рассказы о войне.
В тот вечер она узнала, как они зимою 1941 года замерзали в обороне под Москвой, как в их полку из каждых троих бойцов двое с винтовкой и один с лопатой воевали против немецких танков, как потом они погнали немцев от Москвы, а летом 1942-го уже немцы разнесли их в пух и прах на юге под Харьковом, а он оттуда еле ноги унёс, как в сорок третьем они били фашистов под Белгородом и в сорок четвёртом – в Молдавии. Рассказал Яков Ярыгин, какие у него были друзья-однополчане, которые звали его ЯК-2, только был он не лётчиком, а стрелком-пехотинцем. Повоевал он за эти годы, помёрз и попотел, помесил грязи на дорогах и пролил с избытком фашистской крови – мать их всех фрицев! – всего хватало.
Слушая его эмоциональный рассказ, Ольга чувствовала, что Яков вполне мог придумать и прихвастнуть, но не придавала этому значения. Главное, что она была с ним рядом, и он совсем не против этого. Слава Богу, думала она, что, кажется, дождалась, встретила, пусть далеко не идеального, а всё-таки своего спутника жизни. Красивые и благородные принцы остались в довоенной юности, а в её годы да после нескольких лет войны, выкосившей напрочь миллионы русских мужиков, выбирать не приходится. А хочется по-людски пожить: иметь семью, мужа и детей от него.
За тем случайным их свиданием февральским снежным вечером последовало другое, заранее оговоренное, потом ещё и ещё, а дальше – как по проторенной дорожке, они встречались вечером после работы и гуляли вдвоём по Люблино. Яков говорил за двоих, Ольга слушала его и тоже думала за двоих. Гуляли, пока, наконец, не выговорился Яков-фронтовик, и теперь уже Ольге можно было поделиться с ним своим, наболевшим на душе. Было о чём поговорить им, относительно молодым, но уже немало повидавшим и пережившим в жизни. Так и потянулись они друг к другу, как говорят, сошлись – от слов к делу.  Вот оно – простое незатейливое человеческое счастье.
Под лучами тёплого весеннего солнца заструились с крыш звонкие капели. Из-под тающих, осевших и почерневших сугробов зажурчали ручейки. И в зелёной дымке майской распустившейся листвы пришла долгожданная Победа, а с нею новая мирная жизнь. После нелёгкого трудового дня знакомая липовая аллейка принимала под свои тенистые кроны влюблённые пары, одурманивая их запахом цветущих лип и сирени, оглушая соловьиными трелями и завораживая лунным светом короткой бессонной ночи.
Неудивительно, что вскоре в доме №18 на Октябрьской улице сыграли скромную свадьбу, и родилась новая семья под крышей всё того же гостеприимного дома с мезонином. Разгородили занавесками их комнатушку в пристройке на заднем дворе и стали в ней жить втроём. Через год, как и положено, их стало четверо. У молодых родился первенец, мальчика назвали Александром.
Вот только недолго радовались Ярыгины – сгорел младенец от какой-то неведомой болезни. В первый послевоенный год жизнь мало чем отличалась от недавней тяжёлой военной поры: так же было голодно и холодно, продукты по карточкам, топить нечем, а медицина мало чем помогала. Так что горевали родители да утешались одним: Бог дал – Бог и взял. Господь милостив – будут у них ещё дети.
Жива была ещё бабушка Василиса Васильевна и на исходе седьмого десятка лет в меру своих сил помогала старшей дочери Прасковье, в тридцать четыре года ставшей вдовой и в одиночку тянувшей четверых подраставших детей. А на Дальнем Востоке, где когда-то до войны проходил службу на Тихоокеанском флоте погибший Егор, продолжал служить их самый младший и единственный сын и брат Иван.
Всё лето победного сорок пятого через станцию Люблино проходили эшелоны с возвращавшимися с запада счастливыми воинами-победителями к не менее счастливым, ожидавшим их родным и близким. А потом на смену воинским теплушкам пришли мирные товарняки и пассажирские поезда, где было уже больше народу в цивильной одежде, нежели в военной форме. Перенеся нечеловеческие испытания минувшей войны, страна приходила в себя, оплакивая погибших и живя надеждами на новую лучшую жизнь.


3.
В июне 1945 года был принят закон о демобилизации, которая завершилась в 1948 году. Всего демобилизовалось из Красной Армии более восьми с половиной миллионов человек. Только напрасно ждал артиллерист-разведчик ефрейтор Иван Милованов с сослуживцами своего года призыва увольнения со службы – ещё не вышел их срок. Оказывается, мало было трёх лет войны для молодых ребят.
Видно, мало было у них той безмерной усталости: что от ранений, исполосовавших шрамами их по всему телу, что от запредельной нервотрёпки постоянного хождения по краю смерти. А тут ещё иной раз аж за горло брала ностальгия по далёкому дому. Навоевался народ, и стар, и млад, захотелось петь другие песни: «Бери шинель – пошли домой!». Ан, нет, рановато ещё сокращать «непобедимую и легендарную» Красную Армию страны Советов в окружении врагов социализма. Так что, тяни, служивый, ещё не один год солдатскую лямку и терпеливо жди своей законной демобилизации, а пока пиши письма да утешай своих родных и самого себя, что дембель твой не за горами.
Письма из дома к Ивану Милованову приходили уже по новому адресу. После окончания войны с японцами его с друзьями-однополчанами перевели служить на юго-восток Сахалина, на точку в двенадцати километрах от города Долинска. Служил теперь Иван артиллеристом в 227-й отдельной пушечной бригаде. Располагалась их воинская часть у подножия невысокого горного хребта на берегу сурового Охотского моря, в небольшом каменистом распадке между лиловыми сопками.
Слева, на северо-восток, уходил в туманную даль большой залив Терпения, а справа, на юге, за Южно-Сахалинском и Корсаковым, бил в каменистые берега своими водами залив Анива с одноимённым мысом на востоке и мысом Крильон на западе. С этой самой южной точки Сахалина в ясную летнюю погоду можно было разглядеть в бинокль за проливом Лаперуза далёкие берега соседнего японского острова Хоккайдо.
Осенью на Сахалине дули сильные, пронизывающие до костей своей сыростью, морские ветра. Штормило холодное свинцовое море. Зимой студёный свирепый ветер с азиатского континента на полгода с головою засыпал снегом военный городок артиллеристов. А с приходом весны оживали растительный и животный мир природы острова. На скалистом побережье громкими криками оглашали окрестности птичьи базары. С юга на север вверх по рекам шла на нерест красная рыба – кета и горбуша.
Среди болотистых лощин и каменистых холмов попадались островки с высоким луговым разнотравьем, плантациями морошки, клюквы и брусники, изумрудного дикого винограда. На южных сопках рос бамбук, а в северной части – низкорослые, искривлённые от холодных ветров рябины и сосны. Сквозь заросли шиповника и багульника пробивались звенящие ручьи, бегущие с гор к морю. Много было озёр, кишащих рыбой в их чистой воде. Лето было сырым и прохладным, да и то лишь на один месяц в августе, когда можно было окунуться в море.
Служба на дальней точке была не в тягость. Война уже закончилась: тихо, мирно, и больше не стреляют. Правда, на юге, за проливом был, хоть и поверженный, но враг. А, значит, надо было охранять свои дальневосточные рубежи и быть в постоянной боевой готовности. Вот почему время от времени к ним наезжали военные инспектора и проводили проверки уровня подготовки к боевым действиям личного состава бригады и надлежащего состояния вооружения и техники.
Устраивались смотры и боевые стрельбы из тех же 130-ти миллиметровых пушек и 152-х миллиметровых пушек-гаубиц, а весной и осенью проводились совместные с другими частями войск учения и манёвры, после которых местное военное начальство отчитывалось перед вышестоящим о проделанной за полугодие работе. После этого жизнь в 227-й отдельной пушечной бригаде до поры, до времени замирала.
Конечно, это был далеко не курорт, и многие ребята родом из европейской части страны, едва перешагнувшие двадцатилетний возраст, уже лысели и теряли зубы от цинги, болели куриной слепотой, с трудом приспосабливаясь к местному сырому болотистому климату. Ещё полсотни лет назад остров Сахалин был местом ссыльнокаторжных, а теперь любой из новобранцев мог попасть на этот край света и тянуть там лямку своей многолетней службы. Но привыкают ко всему: к природе, погоде, кормёжке и друг к дружке.
Вот как раз на кормёжку служивые и не жаловались: несмотря на отсутствие изобилия, были в ней и свои изыски. Вместо мяса было вдоволь деликатесной, варёной и печёной рыбы – горбуши и кеты, а недостаток хлеба восполнялся красной икрой. Где ещё могли себе позволить жители послевоенной разрушенной страны (за исключением верхов), не отменившей ещё продовольственные карточки, есть ложками из тазика красную зернистую икру и столько деликатесной рыбы?! Для этого было бы только желание, отсутствие лени и присутствие сообразительности. А со всем этим как раз и не было проблем у друзей-артиллеристов.

4.
Одним из друзей Ивана был сибиряк, добродушный крепыш Василий Железников, или как его по-дружески в бригаде пушкарей звали Васяка Железяка или Васятка Два Десятка, кому как нравилось. Правда, с некоторых пор появилось у него и другое прозвище – Беспалый. А дело было так.
 Осенью 1945 года перевели их часть из Маньчжурии на юго-восточный Сахалин. Обустраиваясь по приезде на новом месте, солдаты рыли ямы под столбы для забора, опоясывавшего их военный городок. Долбили ломами, ковыряли кирками и скребли лопатами твёрдую каменистую сахалинскую землю. Работали в паре два друга Иван Милованов и Василий Железников, попеременно долбя и копая углубление в грунте.
 И вот что-то вдруг сверкнуло в яме или просто показалось Васятке. Бросил он своё орудие труда, нагнулся и протянул туда руку, растопырив пальцы, чтобы разгрести землю. А Иван, не глядя, машинально продолжал махать лопатой и со всего маху саданул её остро отточенным металлическим концом по руке Василия.
– Твою м-а-а-ть! – вскочил на ноги и завопил, приплясывая от боли, Василий.
Из-под пальцев руки, которой он сжимал раненую кисть, обильно капала на землю кровь. На его крики и вопли сбежались сослуживцы. Прибежал санинструктор роты и осмотрел залитую кровью руку несчастного солдата. Оказалось, что половины её указательного пальца как не бывало. Оказав ему первую помощь на месте, Железникова быстро доставили в медсанбат. Там рану на оставшейся культяшке от пальца благополучно зашили, а оттяпанную конечность с почестями похоронили на заднем дворе городка. Смех смехом, а стал с тех пор Василий Беспалым.
Происшествие разбирали у комбрига. Рассказав со своей стороны, как было дело, переживавший за друга, бледный, как мел, от волнения Иван стоял навытяжку перед командиром и молча выслушивал от него в ответ разнос по своему адресу. Молчал потому, что любое его слово оправдания было против него. Оставалось лишь отдать свой палец Василию, если бы только это делу помогло.
– «Недоглядел, поторопился», растудыть тебя лопатой! – повторяя слова оправдания Милованова, бушевал комбриг, косая сажень в плечах, вышагивая по комнате канцелярии, – Вывел мне из строя солдата, армейскую единицу, лишив его указательного пальца на правой руке и возможности стрелять. Похоже на вредительство, а то и на диверсию, товарищ ефрейтор, мать-перемать!
Слушал его Иван и недоумевал, впервые видя своего комбрига-фронтовика таким не похожим на самого себя. Хотя по большому счёту Иван понимал, что всё дело тут в замполите, сидевшем рядом за столом и читавшем его «Личное дело». Это-то и было хуже всего: а, ну, как вспомнят, что он, Иван Милованов, сын «врага народа» и всё такое прочее. Тогда уж точно обеспечено место его дальнейшей дислокации и не на один год где-нибудь в соседнем Магадане. Но замполит молча листал «Личное дело» да изредка поглядывал на ефрейтора.
– Ну, шо, замполит, с им, мясником, будем делать? – выпустив пар, комбриг подсел за стол к своему заместителю по политчасти.
Тот пододвинул ему папку, а сам встал и, подойдя к Ивану, неожиданно спросил:
– Судя по послужному списку, вы, ефрейтор Милованов, участвовали в битве за Сталинград, в боях на Курской дуге, воевали на 1-ом Прибалтийском фронте, дошли до Кенигсберга, а войну закончили в Маньчжурии, так?
– Так точно, товарищ майор!
– Вояка! – кивнув на ефрейтора, замполит лукаво посмотрел на комбрига, – Поди, привык там на фронте врукопашную немцев молотить да японцев кромсать, а теперь в мирное время своих продолжает – так, ефрейтор?
– Никак нет, товарищ майор, случайно попал!
– Ладно, товарищ Милованов, не переживай! – обернулся к нему замполит, видно, впечатлённый описанием воинского пути молодого солдата с перечислением боёв, ранений и наград, – В жизни всякое бывает даже у таких вояк, как ты. Наказывать тебя не будем, а со своим потерпевшим другом разберётесь сами.
– Слушаюсь, товарищ майор! – вскинул руку к виску Иван.
– Но пяток нарядов вне очереди не помешают, – прибавил от себя комбриг, – Идите, ефрейтор Милованов!
– Есть пять нарядов, товарищ полковник! – Иван повернулся и пошёл на выход.
– И впредь у меня варежку не разевать, япона мать! – вдогон ему крикнул комбриг.
Так командование решило сор из избы не выносить, никакого дела не заводить по причине примирения сторон (помирились-таки друзья), констатировать всё это, как несчастный случай и ограничиться нарядами вне очереди виновнику происшествия. Слава Богу, всё это не помешало дальнейшей дружбе двоих солдат – чего в жизни не бывает!

5.
Вот так они и служили, дружили и ели ложками икру. Только не всегда с ней у друзей-артиллеристов получалось так, как надо. Бывало, наловят по весне горбуши во время нереста в верховьях речки, выпустят икры на целое ведро и схоронят его где-нибудь в укромной скалистой расщелине на берегу залива, а назавтра вдруг по тревоге начинаются очередные учения или хозяйственные работы да не на один день. Повоюют и поработают на славу, а потом придут за своей икоркой в предвкушении удовольствия, а там, в ведре целая революция: посолить не успели, вот и испортилась.
Жалко пропавшее добро, но приходилось и вёдрами выбрасывать. Редко, но бывало и такое – богато жили. На охоту артиллеристы не ходили: жалели водившуюся по лесам непуганную дичь, да и за патроны надо было отчитываться. Потому и делали себе со знанием дела другие деликатесы: либо шашлык из рыбы на костре или запечённую в золе лососину, либо слабо солёную, крупнозернистую икру с хлебом под армейские сто, а то и двести грамм спирта. Это и было тем, что скрашивало, в общем-то, безрадостные однообразные воинские будни на краю земли.
Правда, со спиртным было у солдат посложнее, нежели с икрой, но и тут, как говорится, голь на выдумку хитра. Был однажды случай в артиллерийской бригаде. Батарея, в которой служил Иван Милованов, в одну из годовщин победы над Японией, святой для них день 2 сентября, угодила в наряд по части: одни батарейцы заступили в караул, другие дежурили в столовой, третьи – на КПП и КТП и пр. И решили друзья-фронтовики отметить после наряда на славу свой, кровью и потом добытый, праздник.
Достали хлеба у знакомого из хлеборезки, американской свиной тушёнки у другого знакомого кладовщика, пожарили картошки с таёжными грибами, разжились спиртом у земляка из медсанчасти да вспомнили о припасённой в потайном месте икре. Отправили за ней ещё одного сибиряка Пашу Макарова по прозвищу Макарон. Только спустя какое-то время возвращается он оттуда с пустыми руками, какой-то сам не свой и сразу к другу.
– Иван, беда: в нашем тайнике змеи завелись, – вытаращив глаза, поведал Макарон, – То ли у них змеиные свадьбы, то ли икру учуяли и за ней приползли. Гляди, всю сожрут.
– Да брось, Макар, не едят змеи икру! – попробовал было улыбнуться Иван, а у самого невольно холодок по телу побежал, – Откуда там змеи?!
– От сырости, – на полном серьёзе отвечал испуганный Макарон, – Болота кругом. Залез я в наш заброшенный сарай за скалой на берегу и слышу в темноте у дальней стенки чьё-то негромкое шипение. Кто-то пошипит и стихнет, пошипит и стихнет – ну, змея, да и только. Наверное, учуял, гад, меня, затаился и пугает.
– Ладно, придумывать! – не поддавался Иван, – Давай сходим туда вместе и посмотрим – что это там за гадюшник образовался!
Пошли друзья к своему тайнику у подножия скалы, залезли в сарай, заросший снаружи густым кустарником, а внутри его в темноте ничего не видно. Постояли у входа, прислушались и, верно: где-то в глубине сарая время от времени раздавалось характерное шипение. Стало им обоим не по себе: а вдруг и вправду змеюшник завёлся. Но надо было что-то делать – в столовой их ждал уже накрытый сослуживцами стол.
Набрались ребята храбрости – русский солдат ничего не боится! – и осторожно двинулись вперёд, шаря перед собой взятыми для страховки палками. Шарили, шарили, пока, наконец, не натолкнулись на что-то большое, твёрдое, завёрнутое в суконную шинель и периодически шипевшее. Попробовали сдвинуть – оказалось увесистым, округлым и тяжёлым. Сразу в голову полезли мысли о заложенной японскими шпионами-диверсантами бомбе. Если уж такая дура ржавая рванёт, то разнесёт весь их городок с окрестностями. Но странно: шипит, а не тикает.
С превеликим трудом и величайшей осторожностью вынесли двое друзей на свет божий это страшное «нечто», развернули старую потрёпанную шинель, увидали, что в ней было, и покатились со смеху. Оказывается, кто-то тоже знал про этот потайной сарай и в их отсутствие поставил там для себя в большой бутыли брагу: вода, дрожжи, сахар и что-то там ещё, дёшево и сердито. Тихо, темно и тепло, первач и забродил, да только пробка непрочной оказалась, однажды вышибло её, вот газ и стал выходить через узкое отверстие в горлышке бутыли.
 Попробовали солдаты бражки – понравилось, но бутыль опять завернули в шинель и поставили на прежнее место. Вернулись они со своей припасённой целёхонькой икрой к друзьям-артиллеристам, ничего им не сказав про находку. А сами потом при случае не раз прикладывались к ней, но не жадничали, не отказывая себе в удовольствии выпить на дармовщинку за своё здоровье и своих близких.

6.
Тем временем прошло уже три года со времени Победы. Только мало что изменилось за этот срок на той дальней точке, где располагалась 227-я отдельная пушечная бригада. Всё так же по утрам вставало солнце на востоке, из-за сурового Охотского моря, потом пробивалось свозь туманную дымку за Курилами, в полдень висело над японским островом Хоккайдо, а вечером садилось за горизонтом со стороны азиатского континента. И загорались звёзды под необъятным куполом ночных небес. И также с завидным постоянством сменяли друг друга времена года.
Распорядок дня артиллеристов разнообразием не отличался: подъём, зарядка, политинформация, строевая подготовка или занятия на стрельбище, теория и обслуживание техники, вечером личное время, если не в наряде по роте или по части, раз в полгода учения или манёвры со стрельбой в рамках инспекторской проверки, но всё из года в год оставалось по-прежнему в солдатской жизни подразделения. А на гражданке были свои перемены.
Писали Ивану из далёкого подмосковного города Люблино, что родные его живы и здоровы, а у него появился ещё один племянник. Родила Ольга в 1948 году сына Володю – будущего талантливого художника, потомка своего знаменитого предка-иконописца. С работы на станции люблинской железной дороги они с мужем ушли: Ольга устроилась дворником поближе к дому, а Яков Ярыгин – маляром-штукатуром в ремонтно-строительную контору на Октябрьской улице. Старшая Прасковья всё так же одна тащила на своих хрупких плечах четверых детей, работая в том же хлебном отделе в Белом магазине.
Жизнь понемногу налаживалась, карточки отменили, появились продукты, на которые иногда даже снижали цены, а денег, как ни бейся, всё равно не хватало. Но жить было можно, как писала из дома Василиса Васильевна сыну в армию, вот только не вернёшь погибших на распроклятой войне Егора и Сергея, да и ему, Ивану, давно пора бы возвращаться домой, порадовать её на старости лет – уже восьмой десяток разменяла мать. Что-то больно долго заслужился он у чёрта на куличках на самом краю земли.

7.
Как говорится, быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. 14 октября 1948 года вышло долгожданное постановление Совета Министров СССР о демобилизации призывников 1943 года. Но только 30 июня 1949 года рядовой Иван Милованов с сослуживцами, которым тоже вышел срок службы, оформили утром в штабе части все необходимые документы, собрали немудрёные пожитки, простились со своим командиром, с остающимися дослуживать однополчанами, с молодыми новобранцами, пришедшими на смену уходящим в запас солдатам, и пошли с чемоданами на КПП. Там уже стояла гарнизонная машина, которая и отвезла их в Долинск.
От Долинска до портового города Корсакова, с севера на юг, надо было добираться по железной дороге. На привокзальной площади серого деревянного провинциального городка ребята разделились: одни пошли в кассу за билетами, другие – в местный магазин, третьи остались с вещами на скамейке. Первыми вернулись гонцы из магазина, купив по случаю демобилизации увесистую бутылку коньяка и даже фужеры – не из стаканов же пить благородный напиток. А вот с билетами дело обстояло хуже: их вообще не было в кассе – ни в гражданской, ни в военной, а ночевать до завтра, до следующего поезда, на маленьком тесном вокзале солдатам явно не хотелось.
Приуныли служивые, сидя в зале ожидания, с тоской посматривая то на настенные часы, то на сумку с покупками по случаю. И тут после часа ожидания вдруг объявили, что к подошедшему на перрон поезду подцепили дополнительный вагон и в общей кассе появились билеты. Подхватив свой багаж, солдаты рванулись к кассе, где развернулось настоящее сражение за билеты. Не меньшая битва была и у дверей подцепного вагона, куда ринулись счастливые обладатели добытых билетов с чемоданами, мешками и баулами. Да и паровоз уже во всю свистел, торопя пассажиров.
С боем пробравшись внутрь вагона и заняв свои места, несказанно довольные, что все их волнения позади, солдаты-артиллеристы тут же захотели отметить это дело. Только в изрядно помятой и порванной магазинной сумке были одни осколки от фужеров – прямым попаданием чьих-то рук или ног, но вожделенная бутылка коньяка была цела и очень быстро опустела. А поезд всё быстрей стучал по стыкам рельс. Проехали мимо Южно-Сахалинска, отдав честь столице острова, потом из окна справа в окружении сопок показалась бухта Лососей, а слева – возвышавшиеся горы Камышового хребта. И вот уже замаячил впереди портовый город Корсаков на берегу залива Анива.
Заскочив по пути с вокзала в местный магазин и прихватив там кое что с приличной ёмкостью и крепостью и уже без ненадёжных фужеров, солдаты со спокойной совестью направились к пристани. У причала стоял наготове морской пароход. Приняв на борт вовремя подоспевших военнослужащих, он дал протяжный гудок и, отчалив от пристани, вышел из бухты в открытое море. Слева промелькнул и ушёл в туманную даль мыс Анива, и пароход лёг курсом на юго-запад мимо мыса Крильон к проливу Лаперуза.
Оставив внизу свои вещички, вышли служивые на палубу и, опершись на перила, задумчиво засмотрелись на воду. Уходил на восток в подёрнутую синей дымкой вечернюю даль Сахалин, добрая половина которого за несколько лет службы была изучена ими вдоль и поперёк. За кормой пронзительно кричали чайки, словно навсегда прощаясь с уплывавшими домой военнослужащими. В борта парохода плескались волны, отражая тёплые слепящие блики заходящего солнца. Радость от завершения долголетней службы и предстоящей встречи с родным домом переполняла душу каждого воина-артиллериста.
Когда стемнело, обосновавшись в своей каюте, ребята достали армейские сухпайки, Корсаковский алкоголь – уже попроще и побольше – и, как положено, выпили: за свой дембель, за родимый дом, за оставшихся на острове военнослужащих, за здоровье, за Победу и за всё хорошее на свете. После чего крепкий здоровый храп до утра сотрясал стены тесной для шестерых солдат каюты, заглушая позвякивание катавшейся по полу пустой посуды.
Так на этом пароходе они и добрались до Владивостока. А там, выйдя с морского вокзала в город, прошлись по набережной бухты Золотой Рог, напевая: «И на тихом океане свой закончили поход!», потом на автобусе перебрались на железнодорожный вокзал. Дотоле четыре года видевшие в глуши перед собой лишь родную казарму да окрестности военного городка, отвыкшие от цивилизации солдаты, как аборигены, во все глаза рассматривали центр столицы Дальнего Востока.
На вокзале было шумно и многолюдно. И уже, слава Богу, без проблем можно было в воинской кассе купить билеты – кому куда надо. Но вот застучали по рельсам колёса поезда. Ушёл назад проплывший перед глазами перрон. А вскоре исчез из виду и сам Владивосток. И поезд углубился в необъятные просторы дальневосточной и сибирской тайги. Ехали солдаты и млели от удовольствия гражданской плацкарты. Это вам не теплушка воинского эшелона времён недавней войны.
Во время продолжительной остановки поезда на берегу Байкала, чтобы скоротать время, решили ребята окунуться в его удивительно прозрачные воды. С разбегу нырнув и от неожиданности ощутив, как холодна была озёрная водичка, несмотря на летнюю жару, громко крякали и отчаянно работали руками и ногами. А потом растирались до красна полотенцами на берегу и шумно радовались: мирной жизни, молодости, здоровью и окружающей красоте природы.

8.
Когда проезжали по Томской области, у Ивана вдруг защемило сердце. В отличие от своих весёлых спутников, он помрачнел и под стук вагонных колёс задумался, глядя на проносящуюся за окнами поезда глухую сибирскую тайгу. Вспомнились отец и старший брат, крестьяне-труженики, когда-то вырванные с корнем из их родимого дома на Тамбовщине и сгинувшие где-то здесь на поселении.
Ожил в памяти давний разговор в вагоне эшелона по дороге с запада на восток с бывшим майором Крутовым, арестованным по окончании войны с Японией «за злостную антисоветскую агитацию среди личного состава Советской Армии». Где-то и он теперь отбывал свой срок в одном из сибирских лагерей. И груз нелёгких воспоминаний о пережитом и незабываемом навели Ивана Милованова на не менее тяжёлые думы.
– О чём задумался, Иван? – спросил его сидящий напротив Паша Макаров.
Глянув на сослуживца, тот молча пожал плечами и снова отвернулся к окну.
– Что такой мрачный? – не отставал от него Паша, – Что случилось?
– Да ничего, – опять пожал плечами Иван.
– Чего там увидал? – кивнул в окно Макаров.
– Тайгу вашу безбрежную.
– Ну и чем тебе не нравится наша Сибирь?! – недоверчиво поинтересовался сибиряк Паша Макаров. Был он, правда, родом не из Томска, а из соседней Тюмени, но тысяча вёрст между ними не играло никакой роли – всё равно сибиряк.
– Красивая, необъятная, богатая у нас Сибирь! – с гордостью за свой край продолжал Макаров, – И какая-то там буржуйская Европа перед нами – тьфу и растереть!
– А какой ценой нам даётся это богатство ты, Паша, никогда не задумывался?
– Какой ценой – трудовой.
– А кто трудится?
– Народ.
– Какой народ?
– Как какой: советский, свободный, счастливый.
– И богатый?!
– Ну не то, чтобы богатый, – смутился Паша.
– И не то, чтобы свободный, да? – продолжил Иван, – А, значит, и не такой уж счастливый, так?
– С чего ты взял?
– А ты про ГУЛАГ слышал? – вместо ответа неожиданно спросил его вполголоса Иван.
– Ну, слышал, – нехотя ответил сослуживец.
– Вот кто осваивает богатства Сибири.
– Ну и пусть осваивают: значит, заслужили, если в лагерь попали, – глазом не моргнув, сказал комсомолец Макаров, – Наши компетентные органы не ошибаются.
– А помнишь у нас во взводе Крутова?
– Этого бывшего майора? Ну да: геройский был мужик.
– Он тоже заслужил этой участи?
– Не знаю, – засомневался Макаров.
– А другие герои-фронтовики, угодившие туда?
– Спроси, Иван, чего полегче.
– А ведь говорят, что от нашего с тобою, Паша, поколения двадцать третьего – двадцать пятого годов рождения после войны в живых осталось всего-то несколько процентов, а их ещё продолжают добивать лагерями, – горько покачал головою Иван и ещё тише продолжал, – Так неужели наш народ, понёсший такие колоссальные жертвы в смертельной схватке с фашизмом, не заслужил иной доли, как и в мирное время пополнять этот страшный ГУЛАГ новыми безвинными жертвами, своим каторжным трудом поднимать бескрайнюю Сибирь, умножая природные богатства страны и увеличивая братские могилы заключённых?!
Сидевшие с ними рядом на плацкартных сиденьях и весело трепавшиеся между собой сослуживцы невольно притихли, прислушиваясь к их необычному разговору.
– Значит, так надо, – не сдавался Макарон, – Ведь не может же товарищ Сталин  ошибаться. Он наш вождь, и всеми своими победами мы обязаны только ему.
– Паша, у меня отца и брата с семьёй в тридцатом раскулачили и выслали с родной Тамбовщины в Сибирь, где они вот здесь, под Томском, и сгинули. За что?!
– Было бы за что, Вань, сразу бы в расход пустили, а то просто выслали.
– Спасибо, друг, и на этом.
– Пожалуйста.
– И, кстати, победу в войне над гитлеровской Германией одержал не Сталин, а наш народ – жизнями своими выстрадал её и не благодаря, а вопреки ему.
– Не любишь ты, Иван, нашего вождя, ой не любишь.
– Да какая тут любовь, Паша, когда вместе со всеми славишь его вслух, а про себя проклинаешь за родных людей, которых он сгноил на здешних просторах?!
– Да, хорошо поработал инакомыслящий бывший майор, – с непризнью глядя на Милованова, не удержался от язвительной реплики комсорг взвода кировчанин сержант Волчков, – Достойного наследника себе оставил.
– Действительно, чего ты завёлся, Иван?! – поддержал его рядовой Филиппов из Смоленска, выглядывая в вагонный проход, – Помолчал бы, а то неровен час услышит кто-нибудь из стукачей, так и до дома не доедем – всех повяжут.
– Лучше давайте, мужики, выпьем напоследок, а то ведь мне скоро выходить, – разряжая обстановку, нашёл, что сказать, Макаров и потянулся к початой бутылке на столе. А, когда она опустела, забылись все их разногласия на опасную тему политики, и снова сидели рядом просто сослуживцы, объединённые годами нелёгкой и закончившейся для них армейской службы.

9.
 Так они и ехали с востока на запад. Сменяли друг друга дни и ночи. Монотонно стучали колёса по стыкам рельс. Проплывали километровые мосты через многоводные великие сибирские реки Енисей, Обь, Иртыш. Одолели Сибирь, перевалили через Урал, а там уже и дымом Отечества запахло – родным домом. Понимали ребята, что после стольких лет совместной службы, а с некоторыми и военных лет, они прощаются возможно навсегда. Пили на посошок за здоровье и счастье, обменивались домашними адресами, и расставались, постепенно «теряя» одного за другим однополчан, выходивших из поезда в российских городах и весях.
А вот и Москва, где Иван простился со своими попутчиками, ехавшими дальше. Перебрался с Казанского вокзала на Курский, а с него на электричке покатил в своё родное Люблино. Гулко колотилось у него от волнения сердце, когда после многолетней разлуки он  шёл до боли знакомой с детства липовой аллейкой от станции к дому, узнавая и не узнавая Октябрьскую улицу. За шесть с половиной минувших лет всё здесь постарело и, как будто приуменьшилось в размерах. А сердце уже готово было выпрыгнуть из груди, когда Иван открывал калитку во двор и, кидая взгляд на старый раскидистый тополь, заходил по стёртым от обуви, деревянным, скрипучим ступенькам в свой родной дом с мезонином.
Через минуту чей-то громкий и радостный возглас удивления, подхваченный на все лады остальными, встретил вошедшего:
– Иван приехал!.. Ванька!!. Ванюшка!!!
Его ждали и не ждали, но, слава Богу, в выходной день все оказались дома. И сразу зашумели, загалдели, обступая Ивана. Его обнимали и тормошили сёстры. Всплакнула от радости на плече его старая мать. Обменялся с ним крепким рукопожатием новый родственник – зять Яков Ярыгин. Облепила демобилизованного солдата ватага племянников, от ставшего уже почти взрослым Николая до маленького карапуза Володи, с любопытством рассматривавших на его груди блестящие медали. Сколько же воды утекло с тех пор, когда почти семь лет назад худеньким семнадцатилетним юнцом уходил Иван на войну, а вернулся домой уже бывалым фронтовиком с набором боевых наград!
– Ванюш, сынок, – говорила Василиса Васильевна, ласково гладя его по голове, – Ты же ещё молодой, двадцать пятый всего пошёл, а уже облысел и поседел на висках.
– Да ещё половины родных зубов во рту лишился, – дополнил Иван.
– Ох, ты, Господи!
– Это за всё спасибо Дальнему Востоку.
– Да и война свои отметины оставила.
– Как говорится, на теле и в душе, – закончил слова матери Иван.
За собранным по случаю встречи столом о чём только ни говорили Миловановы и Ярыгины, спрашивали и сами рассказывали, вспоминали и мечтали, поднимали тосты за здоровье живущих в этом старом уютном доме и за помин души усопших, погибших на фронте родных и близких, молчаливо глядящих с фотографий на стене.
– Помнишь, Вань, дядю Васю с Белого магазина? – спросила брата Ольга.
– Ну, как же, – кивнул Иван, – он меня на фронт провожал, обнимал и напутствовал.
– Летом сорок пятого схоронили нашего Василия Ивановича, героя-танкиста. Уж на что был сильный мужик, а покалечила его война, не приведи Господь. Одинокий, весь израненный, одной силой воли и жил, год за годом терпел, а дождался-таки Победы и с лёгким сердцем успокоился навеки. Всей аллейкой, от мала до велика, провожали его в последний путь.
– Два года назад и хозяйку нашу, Елизавету Николаевну, тоже схоронили, – стала рассказывать Прасковья, – Тяжело далась ей эта война. Вместе с нами она голодала и холодала, а в последний год совсем постарела и ослабла. Маленькая, худенькая, как тень, тихо ходила по коридорам некогда своего дома, будто прощалась с ним, со своим детством и юностью. А потом слегла и уже больше не встала.   
– А в прошлом году нашу соседку напротив Любовь Петровну похоронили, – взглянув на Ивана, решилась поведать Василиса Васильевна, – Вот тоже поломала её жизнь. Сначала в сорок втором на мужа похоронку получила, а через год на сына и дочь пришли похоронки. Вот уж горе так горе – на старости лет одной остаться. Думали, не переживёт Петровна: сил не станет или с тоски умом тронется. Но ничего, одолела. Ходили мы к ней, навещали: то что-нибудь дома для неё поделаем, то просто посидим, поплачем о детях наших, на войне погибших. Вспоминали и про вас с Иришкой: как у вас всё было и могло бы быть…
– Мам, я пойду на двор, покурю, – вдруг оборвал её некурящий Иван и встал изо стола, – Яш, дай закурить, – обратился он к зятю.
Взяв с собой начатую пачку «Беломора», Яков с Иваном пошли из комнаты на двор, а Прасковья укоризненно посмотрела на мать:
– Может, не надо было бы говорить об этом, мам?
– Ванька теперь маяться будет, – добавила Ольга.
– Сколько уж лет с тех пор прошло?! – спросила мать.
– Да сколько бы ни прошло, а зачем бередить?
– Так всем тяжело, всем в войну досталось, – вздохнула Василиса Васильевна, – А молодые ещё поживут, всё у них будет: и любовь, и счастье.
Стоя у калитки вдвоём с Яковом, Иван курил, слушая его фронтовые байки и молча кивая в ответ, а сам по старой памяти смотрел на видневшийся сквозь заросли цветущих лип дом на противоположной стороне аллейки и понимал, что к старому возврата нет. А потому щемила сердце грусть. Был Иван ещё молод, шёл ему всего лишь двадцать пятый год, а, казалось, что позади осталась, если и не целая жизнь, то её большая часть, настолько насыщенными по своим событиям выдались для него последние годы, настолько неузнаваемо изменилось всё вокруг за прошедшее в его отсутствие время. И к этому надо было привыкать. Надо было жить дальше.
Четыре года назад закончилась война, затягивались раны, нанесённые ею. И сегодня, с возвращением в родной дом, завершилась многолетняя служба, ратный путь солдата Ивана Милованова, честно воевавшего, с потом и кровью, отдавшего свой долг ради нынешней мирной жизни, к которой он и сам приобщался отныне – с её новой главы, с чистого листа.


Вместо последней главы

1.
На этом можно было бы поставить точку в книге об отце, если бы не одно решающее  обстоятельство, касаемое автора этих строк. Но обо всём по порядку.
В августе 1949 года Иван встал на воинский учёт в люблинском горвоенкомате, как артиллерист запаса, а уже через месяц стоял за своим знакомым рабочим станком на заводе Кагановича. Надо было зарабатывать себе на жизнь и самому налаживать свою судьбу. У старших сестёр были свои семьи, а старой и больной матери уже не под силу стало ухаживать за сыном. Теперь ежедневно Иван ходил на работу по Московской улице и видел, как изменилось за прошедшие в его отсутствие годы Люблино.
 Строились новые высокие красивые дома, а у перекрёстка Московской улицы и улицы Калинина ещё в 1943 году возвели монументальное здание с колоннами и лепным фронтоном, где разместился Индустриально-педагогический техникум, впоследствии преобразованный в Колледж. Да и вместо прежнего железнодорожного училища, где ещё до войны учился Иван, тоже появился одноимённый техникум, учебные аудитории которого заполнило новое молодое поколение. Жизнь не стояла на месте.
Ещё одна приятная встреча ожидала Ивана по возвращении его из армии – с другом детства и юности Мишкой Бреевым. Узнав от матери, что раньше его демобилизованный Михаил давно живёт у себя дома, Иван уже на следующее утро пошёл к станции, где в начале липовой аллейки жили Бреевы.
– С такой фамилией только и жить у парикмахерской, а ещё лучше работать в ней, – с улыбкою подумал Иван, подходя к дому Бреевых.
Обнявшись на радостях с Мишкой при встрече, они целый день провели вместе и проговорили обо всём на свете. Предавшись неизбежным воспоминаниям, молодые люди перебрали всех своих друзей и знакомых, начиная со школьных и кончая однополчан по первым их совместным боям под Сталинградом. И оказалось, что вернувшихся с войны одноклассников, ребят и девчонок, можно было перечесть по пальцам рук, а, повстречав, с трудом узнать – так их побила-покорёжила война.
Вот и они, Иван с Михаилом, тоже здорово изменились: один облысел, другой поседел. И у обоих уже не было той довоенной ребяческой бесшабашности: годы военного лихолетья быстро остепенили ребят, научили уму-разуму. Но, главное и самое приятное, что эти годы разлуки ничего не изменили в их старой многолетней дружбе. Возвращался в тот день Иван от Бреевых к себе домой уже поздним вечером.
В наступившем новом 1950 году как-то раз признался Мишка другу, что познакомился он недавно с одной приезжей девушкой Татьяной, работавшей в люблинской ремонтно-строительной конторе и жившей в общежитии на Кооперативной улице. Теперь он после работы ходит на свидания с ней. А чтобы не оставлять друга в одиночестве, решил Мишка тоже познакомить Ивана с подругой его девушки – Полиной.
Так завязалась и долгие годы продолжалась эта дружба четырёх сердец и двух будущих семей. Вечерами после работы заходили ребята в общежитие за своими девушками и вчетвером гуляли по аллейке, а потом разбивались на пары и встречались уже у подъезда общежития, куда молодые люди провожали своих барышень. Так они и прогуляли весну и лето, пока в октябре 1950 года не сыграли свадьбы. Так родились две новые семьи.
Вскоре молодым Бреевым дали отдельную квартиру на Шоссейной улице в Печатниках, рядом с Николо-Перервинским монастырём. А у Ивана и Полины Миловановых с жильём было посложнее. В октябре 1951 года у них родился первенец – Александр. Рос мальчик крепким и упитанным, но был шумным и беспокойным, не давая своим молодым родителям ни сна, ни отдыха. Приходил с работы домой Иван, брал на руки завёрнутого в одеяло сына и гулял с ним по аллейке, чтобы дать хоть немного поспать жене и жившим с ними под одною крышей родственникам.
 А жили вместе две семьи и бабушка Василиса всё в той же пристройке на заднем дворе, в одной комнате, разгороженной уже на три части ситцевыми занавесками. Об удобстве жизни молодых и полноценном отдыхе не могло быть и речи. Да и не сложились отношения у жены Ивана с его сёстрами и свекровью. Может, это подсознательно и чувствовал малыш, впитывая с молоком матери её неприязнь к окружающим, если был таким неуёмным.
С мужем Ольги Яковом Ярыгиным тоже были свои сложности. Как самый старший мужик в доме он качал права, при каждом случае напоминая о себе: я да я. Но одно дело хвастать своими фронтовыми «подвигами», другое – просто «якать» (хоть ты и Яков) в обыденной жизни. На что его тёща, Василиса Васильевна, с присущей ей иронией говорила в ответ на его «ячество» о своём мастерстве маляра-штукатура:
– Ну, какой ты мастер – ляпила ты, ляпила и есть!
Когда же у поддатого Якова совсем «ехала крыша» и дело в доме доходило до рукоприкладства, в ход у него шёл любимый приём хватания за волосы своих домашних, как в достопамятном случае с местным хулиганьём зимою сорок пятого. Видно, сказывались на психике человека, подогретого алкоголем, последствия тяжёлого фронтового ранения. В общем, проблема жилья у Миловановых стояла на первом месте.
И вот однажды решился Иван. Прямо втроём – с женой и запелёнутым младенцем на руках – пошли они на приём в Люблинский горисполком в жилкомиссию. И там, в кабинете уполномочего по жилищным вопросам, малыш и помог родителям, устроив своим криком маленький громкий концерт. И, кажется, не зря – подействовало, взяли на заметку молодую семью.

2.
Вскоре, в 1953 году, напарник Ивана по работе получил квартиру в новом доме, и его освободившуюся комнату в бараке у станции Перерва дали Миловановым. Была та комната размером не больше сарая, с печкой и погребом, с мышами, клопами и шумными соседями. Когда у кого-то за тонкой дощатой стеной по вечерам начинались праздничные весёлые пляски, от дружного топота ног с противоположной стороны отваливалась штукатурка и звенела посуда в буфете. Но это был уже свой, законный угол, словно, глоток свежего воздуха в личной, независимой жизни.
И это было первое, что увидел тогда автор этих строк, появившись на свет. На всю жизнь запомнилась мне моя малая родина: станция Перерва Курской железной дороги, где между деревней Марьино и Южным проездом (ныне Иловайская улица) в середине двадцатого века стояли многочисленные приземистые бараки среди зарослей сирени и акации в огороженных заборами палисадниках с цветущими ромашками и колокольчиками.
Много лет спустя, когда уже не стало отца и матери, однажды мне приснился сон. Я снова приезжаю в места моего детства, в свой опустевший, нежилой барак, из которого мы уехали в середине шестидесятых годов, через калитку захожу в наш маленький дворик и вижу, что кто-то есть в нашей бывшей комнате. Открываю входную дверь, через прихожую захожу внутрь и вижу родную мать, уже старенькую, больную, немощную.
– Ты что, здесь живёшь? – поздоровавшись, спрашиваю я её.
– Живу, – тихо отвечает она.
– Да как ты здесь живёшь-то?! – удивляюсь я, – Поди, тебе и холодно, и голодно, и одиноко?! Вон как ты укуталась и похудела вся!
– Да что ж делать-то – живу потихоньку, – говорит мать, а глаза её теплеют от радости, что я не забыл её и приехал навестить.
– Может, ты ко мне поедешь? – предлагаю я матери.
– Нет, – отказывается она, – Я уж тут как-нибудь.
И всё меркнет во тьме, а я просыпаюсь в холодном поту, с колотящимся сердцем…
Заселены бараки были в основном завезённой ранее дешёвой рабочей силой областных лимитчиков для московских строек 1930-х годов. В довоенное и послевоенное время повального дефицита жилья ютился местный и приезжий люд помимо бараков и в тёмных подвалах домов, и в вырытых сырых землянках, и в вагонах-теплушках, стоявших в тупиках на путях-накопителях между станциями Перерва и Депо. А ещё дальше по дороге вдоль путей, рядом с карьером, было тайное кладбище пленных немцев, работавших в Москве и области в послевоенные годы.
Зимой 1960 года, уйдя с завода Кагановича, Иван работал на железной дороге кондуктором на пассажирских поездах дальнего следования. И вот однажды ранним утром он опоздал на работу – единственный раз за все те годы, когда за опоздание власти карали немилосердно. И надо же было такому случиться, что ушедший без него поезд с призывниками сошёл с рельсов в одном из глухих лесистых районов Подмосковья.
Что это было, диверсия или несчастный случай, так и осталось неизвестным. О железнодорожной катастрофе, естественно, умолчали, замяли, и потому, видно, кондуктору Милованову сошло с рук его опоздание в тот день. Знать, где-то там, наверху, в небесах, лишив его отца и братьев, всё знавший и видевший добрый и верный его Ангел Хранитель не дремал ни в военное, ни в мирное время.
Но квартирный вопрос во все времена ставился во главу угла. Он-то и стал началом конца одной большой семьи Миловановых в старом уютном доме с мезонином. Вслед за отъездом Ивана и Полины уехали в 1962 году вместе Ярыгины и бабушка Василиса, получив новую квартиру в соседних Кузьминках, где в 1964 году ушла из жизни Василиса Васильевна.
За прошедшие шестидесятые годы разлетелись, кто куда, и все четверо детей Прасковьи. У каждого из них была своя семья, и осталась Прасковья Михайловна одна в том доме, в котором она первой из Миловановых появилась в 1930 году, чтобы  сорок лет спустя уйти из него последней. Ещё несколько лет после неё в доме жили какие-то случайные люди, пока, наконец, в восьмидесятых годах прошлого века его не снесли вместе с остальными, ему подобными, домами по обе стороны аллейки.

3.
С тех пор прошло много-много лет, и, как говорится, «иных уж нет, а те далече». Я стою на той самой липовой аллейке, ещё чудом сохранившейся в сегодняшнем Люблино, застроенном небоскрёбами на месте прежних, дачных домиков по Октябрьской (ныне Тихой) улице. Стою на том же самом месте, где некогда находился дом №18, в котором я когда-то бегал ещё ребёнком, приезжая в гости к своим тётушкам и к бабушке Василисе.
Я помню её сидящей неподвижно на постели, совсем старенькой, седою и с морщинистым лицом. Еле слышным скрипучим голосом она звала меня по-своему странным именем Еня. Пошарив под подушкой, находила для меня конфету, если её до этого не утаскивали другие, более старшие внуки, и давала мне в гостинец, поглаживая по головке дряхлою шершавою рукой. А тётя Паня доставала свою расписную табакерку с нюхательным табаком, закладывала щепоть в нос себе и мне. А я не понимал, отчего это взрослые чихают и смеются, а у меня ничего не получается, и по-детски обижался на них.
Теперь передо мною небольшой пустырь, заросший густою травой, в которой едва виднеется низенький широкий пень от спиленного старого огромного тополя, некогда стоявшего здесь. Сойдя с тротуара, я мысленно открываю калитку и вхожу во двор, делаю несколько шагов вперёд и по воображаемым деревянным скрипучим ступенькам поднимаюсь в дом, которого уже давно нет, прохожу по его комнатам, ловлю незримые тени их прежних обитателей и с грустью вспоминаю.
Вспоминаю, ничуть не заботясь о том, какое произвожу впечатление на прохожих, особенно молодых. Они глядят и недоумевают: что же потерял на этом невзрачном заросшем пятачке какой-то странный сентиментальный дядька?! Чего он здесь ищет: вчерашний день?! вчерашний век?! вчерашнюю жизнь?! Может быть, может быть…

Приложение 4

Отец

Он ростом мал в сравнении со мною,
В людской толпе почти не различим.
Но, призваный в годину бед войною,
Остался, к счастью для меня, живым.

По-стариковски где-то заторможен,
Туг на ухо и на ногу не скор,
Уже давно поддерживать не может,
Порой наш слишком громкий, разговор.

Куда ему – у нас ума палата!
Он тоже был когда-то молодым
И грыз гранит науки для солдата,
Вгрызаясь в землю, сквозь огонь и дым.

На взгорье, в наспех вырытом окопе,
С винтовкою и связкою гранат,
Он – выстоял, и до сих пор осколки,
Застрявшие в ногах его, болят.

Но есть вопрос, всё приходящий чаще,
С невольным ощущением вины:
Что проку нам в достоинствах кричащих,
Не пережившим даже дня войны?!

И так в могилах братских пол-России,
Кто мог так ненавидеть и любить,
Кто был когда-то сильным и красивым –
Таким, какими нам уже не быть.

Март 2004 – апрель 2013 г.г.

 
Список литературы, использованной в романе

1. Судьбы российского крестьянства. РГГУ. 1996 г.
2. А. И. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ. ИНКОМ НВ, 1991 г.
3. Основы курса истории России. «Простор», 2001 г.
4. М. И. Пришвин. Дневники 1914 – 1917 г.г., «Московский рабочий», 1991г.
5. Митрополит Иоанн. Самодержавие духа. Санкт-Петербург, 1994 г.
6. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии 1919 – 1921 г.г. «Антоновщина», Тамбов, 1994 г.
7. Ключевский В. О. Полный курс лекций в 3 книгах. Москва, «Мысль», 1993 г.
8. Населённые места Рязанской губернии. Издание Рязанского губернского Статистического Комитета.           Составлены под редакцией Члена-Секретаря Комитета И. И. Проходцева, Рязань, типография Н. В. Любомудрова, 1906 г.
9. Н. А. Голдабенков, П. А. Шаров. Спасск. ч. 1. г. Спасск-Рязанский, 1994г.
10. Сборник статистических сведений по Рязанской губернии. Т. VIII. Вып. II. Спасский уезд, издание Рязанского губернского земства, Скопин, типография Благих, Троицк, ул. Соборная, д. 1, 1890 г.
11. Историко-статистическое описание церквей и монастырей Рязанской епархии. т. 4. Составитель священник Иоанн Добролюбов. Рязань, типография В. О. Тарасова, 1891 г.
12. Е. А. Кирьянова. Коллективизация деревни центра России 1929 – 1932 г.г. Рязань. 2006 г.
13. Чёрная книга Коммунизма. Москва. «Три века истории», 2001 г.
14. Энциклопедия для детей. т. 5. История России. Москва, «Аванта-Плюс», 1995 г.
15. Энциклопедия для детей. т. 6. Религии Мира. Москва, «Аванта-Плюс», 1996 г.
16. В. И. Чуйков. От Сталинграда до Берлина. Военное изд. МО СССР    Москва. 1980 г.
17. П. А. Горчаков. Время тревог и побед. Военное изд. МО СССР Москва. 1981 г.
18. К. К. Рокоссовский. Солдатский долг. Военное изд. Москва. 1984 г.
19. А. В. Митяев. 1418 дней. Рассказы о битвах и героях Великой Отечественной войны. Москва, «Детская литература», 1987 г.
20. М. А. Гареев. Маньчжурская стратегическая наступательная операция 1945 года. Журнал «Новая и новейшая история». №5. 2005 г.
21. В. Гаврилов. Была ли советско-японская война 1945 года «лёгкой прогулкой». Православное информационное агентство «Русская линия». 28.04.2006.
22. П. А. Шаров. Ратной славы сыны. Изд. «Узорочье». Рязань. 2010 г.
23. Ю. В. Бучнев. Михайлов – 41-й. Рязань. 2006 г.
24. Ю. В. Бучнев. Сказание о земле Михайловской.  Рязань. 2008 г.
25. Легендами овеянный Демянск. Новгород Великий. 2006 г.
26. Е. Щекотихин. Орловская битва. В двух книгах. Изд. А. Воробьёв. Орёл. 2008 г.
27. Е. Я. Яцовскис. Забвению не подлежит. Воениздат. Москва. 1985 г.
28. В. Н. Замулин. Курский излом, Москва. «Яуза», «Эксмо». 2007 г.
29. В. Н. Замулин. Прохоровское побоище. Москва. «Яуза», «Эксмо». 2010 г.
30. В. Н. Замулин. Забытое сражение Огненной Дуги. «Яуза», «Эксмо». 2009 г.