Предисловие
Роман-хроника «Далёкое и близкое» – это широкое эпическое полотно из истории рода автора на фоне двух с половиной столетий жизни Российской империи и страны Советов XVIII – XX веков, а также небольшие попутные зарисовки сегодняшних дней. Художественное повествование чередуется с публикацией документов и публицистикой, что наряду с эмоциональной составляющей придаёт более достоверное содержание картинам описываемых событий. В романе действуют как реальные, исторические и близкие по степени родства автору, лица, так и выдуманные им по сюжету книги. Литературная реконструкция семейной саги оправдана искренней любовью и интересом писателя к его предкам и самой истории Отчизны, что не оставит равнодушным читателей.
Светлой памяти моих родителей
Пелагеи Григорьевны и Ивана Михайловича
посвящаю.
Автор
Особая признательность за поддержку в издании книги руководству фирмы Форинтек,
всем родным и близким людям,
знакомым и незнакомым работникам архивов, военкоматов, музеев, библиотек
и других учреждений в поездках по малым и большим городам России
и просто встреченным там интересным собеседникам
за бесценную помощь в написании романа.
Низкий всем поклон!
Вступление
1.
Ранним мартовским утром тишину квартиры неожиданно нарушил резкий телефонный звонок, оттого показавшийся непривычно громким и тревожным. Сразу ёкнуло в сердце: не иначе что-то случилось – просто так в такую рань звонить не будут.
А ведь до этого всё было, как обычно: продрав глаза от сладкого предутреннего сна, я начал собираться на работу. Мелькали мысли в ещё сонной голове, что завтра, в субботу, можно будет отоспаться за неделю, послезавтра праздник – женский день, а сегодня, в пятницу, по давно заведённому обычаю навещу своих стариков-родителей, для которых надо захватить с собой продукты, газеты, кое-что из вещей, а, главное –лекарство для больного отца. В последнее время он тяжело болел и сильно сдал, но терпел и никому не жаловался на свои болячки, только в прошлую пятницу попросил достать ему необходимое лекарство.
Купив его накануне у себя в одной из аптек, я был в душе спокоен за отца, который с помощью этого лекарства непременно выкарабкается из своего очередного недуга. Какие бы напасти со здоровьем у него ни приключались, а он их все год за годом преодолевал, будь то два перенесённых в своё время инфаркта или старые фронтовые раны с учётом его уже преклонного возраста. Короче, скрипел помаленьку, но жил старик и радовал нас этим. А мы, как дети, считали своих родителей вечными, что они всегда будут рядом с нами, помогут, поддержат – словом ли, делом, просто своим присутствием в этой жизни. В общем, ходило горе где-то там – вокруг да около, но только не у нас.
И вдруг этот неожиданный ранний телефонный звонок, а с ним недоброе предчувствие. Я рванулся к телефону, но меня опередил сын. Распахнулась дверь в его комнату, и на пороге возник Артём с неузнаваемо изменившимся лицом, выпаливший безо всякой подготовки мне навстречу:
– Дед умер – бабушка звонит! – и протянул трубку. От одного этого известия
больно резануло в груди, и заколотилось сердце, но надо было крепиться – предстоял
разговор с матерью. Едва сдерживая слёзы, она в двух словах поделилась скорбной
вестью, на что в ответ первой моей реакцией была немного наивная и горькая от
непоправимости случившейся беды фраза:
– Как же так?! А я ему лекарство нужное достал, хотел сегодня привезти – вдруг
поможет.
А про себя подумал: надо было бы всё бросить и ещё вчера его отвезти отцу, пока он был живой. Казни теперь себя за то, что мог бы ещё что-то сделать для старика и – не сделал. Вот так все планы сегодняшнего да и последующих дней рухнули в одну минуту. Предстояло отпрашиваться с работы, созваниваться с братом и ехать к матери заниматься печальными хлопотами по организации похорон. Что ж, пришла беда – отворяй ворота!
На улице уже рассвело, когда я вышел из дома и направился к метро. Ехал в вагоне поезда и всё никак не мог свыкнуться с мыслью, что у меня уже нет отца: умом понимал, а в душе не укладывалось. Слишком явственно ещё звучал во мне его голос, и сам он мысленно легко вставал перед глазами, чтобы можно было так сразу сжиться с этой потерей. Но отныне надо было привыкать к новой жизни – без отца и только вспоминать о нём. И всё-таки: как же теперь без него?!
А на память вдруг пришли события почти тридцатилетней давности, когда я во время службы в армии попал на две недели в госпиталь, залечивая раны прошедших полковых учений. И вот в ответ на моё довольно заунывное письмо домой через неделю из Москвы ко мне в Белоруссию примчался обеспокоенный отец. К тому времени я уже вернулся из госпиталя в свою часть, когда на следующий день после возвращения меня вызвали на КПП к приехавшему отцу.
В одном из домов соседней деревни нам помогли снять комнату у одинокой старухи, мне дали увольнительную, и мы с отцом провели вместе три дня. Я показал ему окрестности белорусской глуши, где дислоцировался наш воздушно-десантный полк. Хотя, что было показывать ему, бывшему миномётчику, прошедшему здесь зимою сорок четвёртого с боями север Белоруссии до Кенигсберга?! Сводил его в свою родную первую роту и познакомил с её командиром и замполитом, а, главное, мы, кажется, впервые в жизни тогда о столько многом по-мужски переговорили с отцом.
Ещё семнадцатилетним пацаном в начале января сорок третьего отец был призван на войну, и воевал на германском и японском фронтах, отслужив в общей сложности почти семь лет и треть из них участвовал в воинских сражениях, в которых не один раз был ранен и сильно контужен. И вот он-то жалел и утешал меня, малость побитого на учениях и тоскующего на исходе первого года службы.
Рассказывал отец, как воевал, как чудом остался жив, как обретал друзей и хоронил однополчан. Но больше вспоминал он смешные забавные случаи на фронте, чтобы хоть как-то взбодрить и поддержать меня. Служил я тогда ещё первый год и считал свою службу в современной армии с её пресловутой дедовщиной нелегче отцовской фронтовой, такой далёкой и неведомой. И, если мне тогда не стало стыдно перед отцом за свою временную слабость, то задуматься над собой уже пришлось.
Ещё я обратил внимание на то, с каким невольным уважением относились офицеры и солдаты части к моему отцу, замечая на лацкане его пиджака многочисленные орденские планки. В Белоруссии отношение к ветеранам войны, по крайней мере, в семидесятых годах, было особенное, и мне чертовски приятно было, что у меня такой отец-фронтовик.
После демобилизации я вернулся домой с набором сияющих армейских и сувенирных значков на груди и задранным носом отличника боевой и политической подготовки. Но, увидев отцовские заслуженные боевые награды, которые он надевал лишь раз в году на праздник 9 Мая, быстро остыл к своим значкам. Просто взял и отослал их назад в армию оставшимся друзьям, ещё дослуживавшим свой срок после меня. Было бы чем хвастаться перед отцом!
А День Победы – так уж повелось – был в нашей семье особенным, святым праздником. Я помню, как светилось радостью лицо отца, когда в шестидесятых годах, через двадцать лет после войны, он встретил своего бывшего сослуживца. Было это 9 Мая, в центре Москвы, у Большого театра. Не знаю, случайная ли была эта встреча однополчан или они как-то договаривались о ней, но отец ещё не раз рассказывал потом об этом событии. А как иначе?!
И ещё ежегодно в День Победы к нам приезжал мой дядька – материн брат, дядя Миша, тоже фронтовик. Для начала посидев втроём дома за накрытым по случаю столом, отец с дядькой выходили во двор. Праздник отмечали всем двором, где под баян или патефон от души пели и плясали, фотографировались на память. А потом долго вспоминали этот день, разглядывая фотографии со счастливыми лицами ветеранов.
У отца дома был свой патефон и целая стопа пластмассовых, больших и маленьких, пластинок в бумажных футлярах. Тогда в детстве у нас было мало игрушек, и мы могли часами крутить эти чёрные шипящие заезженные кругляши на 78 оборотов в минуту. Каких там только записей не было: героические и лирические, фольклорные и сатирические, песни и разговорный жанр – в общем, чуть ли не вся популярная до- и послевоенная союзная эстрада. Мы увлечённо слушали их, сидя на полу, и подпевали своими детскими голосами. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Но со временем патефон сломали и выбросили, половину пластинок перебили, а другую потеряли. Грустно, но всё это так и осталось только в памяти, светлой и трогательной, как само детство и всё связанное с ним. Конечно, лучше вспоминать давно прошедшее время и молодого, сильного, весёлого отца, потому, как, видя его в последние дни жизни совсем ослабевшим и сошедшим с лица, сердце моё переполнялось жалостью к нему. Всячески желая отцу здоровья, я откровенно мысленно уже готовился к тому, что каждый новый день может стать последним днём его земной жизни.
Но смерть близкого родного человека, который ещё вчера был на ногах и разговаривал с тобою, всегда приходит слишком неожиданно, даже когда её исподволь ждут. Заставая врасплох и лишая малейшего шанса исправить перед ушедшим из жизни свои ошибки, сделать просто что-нибудь по-человечески приятное и доброе для него, она невольно предаёт тебя угрызениям беспощадной совести. Если б знать тогда, что доживал отец уже последние дни своей жизни, воюя за неё со смертельным недугом, как когда-то сражался на фронте со смертельным врагом бывший артиллерист, разведчик, миномётчик. Если бы, если бы...
Выйдя из метро и шагая к родительскому, дому, я поразился перемене погоды. Весь прошедший февраль был морозным, пасмурным и снежным. Солнце выглядывало на считанные минуты из-за тяжёлых хмурых туч и снова пряталось за ними. А сегодня его лучи, по-весеннему тёплые и ослепительные, заливали весь мир, буквально оживший от зимней спячки громким птичьим щебетом и первой капелью с крыш.
– Как же так, отец?! – снова повторял я про себя, – Ведь самое трудное, казалось, позади: перезимовали, пережили вместе ещё одну студёную зиму, и жить бы теперь тебе да радоваться своей семьдесят девятой весне, греясь на долгожданном весеннем солнышке – ан нет! Отныне твой удел – вечный холод. И так ты в жизни был обделён теплом. Уже в свои пять лет остался без родного отца и старшего брата, раскулаченных и высланных в Сибирь в ходе насильственной бесчеловечной коллективизации, лишившей большую русскую трудолюбивую семью их векового родового гнезда на Тамбовщине. А через десять с небольшим лет война отобрала у тебя ещё одного любимого брата, и тебя самого побила – покорёжила, да, слава Богу, оставила живым.
Какая злая ирония судьбы в совпадении того, что умер ты, отец, 5 марта – в один день со своим злым гением Иосифом Сталиным, а родился 17 апреля – день в день с ниспровергателем усатого вождя, "кукурузником" Никитой Хрущёвым! Сколько их было на твоём веку – царей всея Руси двадцатого века, как бы они ни назывались – генсеки или президенты! Тираны и шуты, утописты и сумасброды, мнившие себя вершителями судеб своего народа, который их кормил и поил, славил и воевал за них, восстанавливал порушенное и прожил жизнь одними надеждами на мнимое светлое будущее.
2.
...В однокомнатной хрущобе на первом этаже дома, где жил и умер отец, было тихо, и эту скорбную тишину изредка нарушали наши приглушённые голоса. На диване лежал покойный отец, накрытый одеялом. На столе я заметил свою книгу, только что изданную и ещё пахнущую свежей краской. Я принёс её неделю назад, в прошлую пятницу, и хорошо, что отец успел подержать её в своих слабеющих день ото дня руках.
В его домашней небольшой библиотечке в основном была военная литература, мемуары наших прославленных полководцев времён Великой Отечественной войны, маршалов и рядовых офицеров. В эти книги между страниц отец складывал вырезки из газет и журналов со статьями об истории войны, фотографии героев-фронтовиков да и просто интересные снимки. Среди них находились и его выписки заслуживавших внимание высказываний тех или иных известных людей, а иногда и мнения самого отца о событиях, о людях той эпохи, к которой он и сам принадлежал. А ведь, наверное, он мог бы, как очевидец, оставить на бумаге значительно больше этих кратко записанных им своих отдельных мыслей – всего того, что повидал и испытал в своей жизни.
Отец всегда любил читать, и эту любовь к книгам он привил нам с братом с самого раннего детства. Несмотря на то, что у нас в доме было немного книг, стоявших рядком на старой трёхэтажной этажерке, но, помимо детской литературы, там были русская классика, советские и западные романы. Помню, часто по вечерам мы вместе читали вслух ранние рассказы А. П. Чехова, особенно его «Хамелеон» и «Хирургию», «Старосветские помещики» и «Ревизор» Н. В. Гоголя, перечитывали отдельные места с участием нашего общего любимца деда Щукаря из раритетного издания 1932 года романа «Поднятая целина» М. А. Шолохова. Как далеки мы были тогда от всякой идеологии и модных ныне детективов, зачитываясь лишь перепитиями судеб литературных героев!
Не зацикливаясь на одной лишь художественной литературе, беспокойная душа отца искала ответы на многие волновавшие его жизненно важные вопросы. Там же, у него на столе, лежала книга Эрнста Мулдашева «От кого мы произошли – сенсационные находки гималайской экспедиции». Последнее время отец увлечённо читал её. Взяв книгу в руки, я наугад прочёл в оглавлении названия некоторых глав: «Как устроен тот свет», «Тот свет и земная жизнь».
– Боже мой, отец, – горько признался я сам себе, – теперь ты уже знаешь, как он устроен, тот свет. Дай Бог, чтобы тебе там было лучше, чем на этом, когда твоя душа навсегда ушла от нас туда.
Отец никогда не верил в загробный мир, как и не был верующим вообще, несмотря на то, что его отец, мой дед, был служащим в губернской епархиальной консистории, а после революции – сторожем сельской церкви. За всю жизнь я не помню случая, чтобы отец перекрестился, да и, скорее, он был настроен скептически к попам-прохиндеям, а не к религии в целом. С детства мы не ходили в церковь, и в нашем доме не было ни одной иконы, но при этом отец не был упёртым атеистом, а скорее, материалистом. Не был он ни коммунистом-ортодоксом, ни рьяным диссидентом, а просто сам по себе – себе на уме, неравнодушным к жизни.
Видать, натура у него была такой – сомневающейся во всём и не берущей на веру. Человек – это же целый мир, своеобразный и неповторимый, правда, не всегда способный выразить себя, чтобы его правильно поняли и оценили. И тут я поймал себя на мысли – как сразу изменилась жизнь: был, была, всё в прошлом времени, и ничего уже не будет. Насколько же хрупкая и мимолётная в своей природе человеческая жизнь. Вот в этих невесёлых думах об одном и том же, мы стояли с братом у окна, осмысливая происшедшее и слушая мать, рассказывавшую – как всё произошло с отцом.
– Весь месяц он промучился и за последнюю неделю буквально сгорел. Приходил участковый врач, смотрел его, выписывал рецепты на лекарства, да, видно, не от того лечил, если ничего не помогало. Отец уже как будто бы предчувствовал свою смерть: во вторник последние коммунальные платежи подсчитал, в среду помылся, побрился, переоделся, в четверг последний раз пенсию получил, а в ночь на пятницу ему совсем плохо стало.
– Я ночью проснулась, – продолжала она, – а он не спит, сидит на диване, обхватил руками голову и тихо стонет. (Мелькнула мысль: а мы-то в это время сладко спали.) Спросила его: что с тобой? Ответил, что голова разламывается от боли! Предложила ему скорую помощь вызвать. Не захотел: кому он такой в больнице нужен, а дома и умереть легче. Видно, чувствовал, что обречён – похоже было на инсульт. Я опять легла, забылась, а утром, часов в пять, встала, подошла к отцу, а он уже холодный. Не иначе – кровоизлияние. Так и умер в одночасье: всё стерпел и никому не был в тягость.
Опять мелькнула мысль: умел же терпеть бывший фронтовик! Вот это выдержка: зная, что уже сочтены его дни, часы на этой земле – ни слёз, ни жалоб, ни истерики перед вечностью! Вот это русский мужик! Жизнь нелегко прожить, а ведь ещё и умереть надо.
Время шло, и сами собой начались наши организационные хлопоты. Телефон звонил, не умолкая: звонили мы по инстанциям, звонили нам в ответ. Постепенно комната наполнялась новыми людьми: участковый милиционер со свидетелями из соседей по подъезду составлял протокол, врач из местной поликлиники констатировала смерть, агент из бюро ритуальных услуг оформлял заказ на перевозку тела и похороны. Подъезжали родственники, сочувствовали нам и, глядя на отца, сокрушённо качали головой: отмучился ветеран!
Когда же закончилась вся эта неизбежная необходимая суета, и мы ожидали только машину, которая заберёт с собой от нас навсегда бедного отца, тишина опять воцарилась в комнате. Кажется, все дела уже были поделаны и проблемы обговорены, горе разделено и память озвучена, вот и затихли каждый в ожидании последнего аккорда сегодняшнего дня. Я же достал из ящика шкафа семейный альбом с наклеенными там фотографиями и стал их неторопливо рассматривать.
Бывая у своих родителей, я частенько заглядывал в этот альбом, окунаясь в давно ушедшее прошлое и попутно спрашивая у них про незнакомых мне людей на старых, пожелтевших и потрескавшихся, фотокарточках. А теперь вдруг обнаружил, что многих из них на этих фотораритетах я не знаю, а спросить не у кого: у матери память уже не та – всё-таки ей восемьдесят лет, а у отца поздно спрашивать. Ещё, слава Богу, действительно предчувствуя близкую кончину, он на днях ослабевшей рукою вывел карандашом подписи имён под некоторыми из них.
Вот школьная фотография отца в тридцатые годы прошлого столетия со своими одноклассниками и учительницей: кажется, с ним рядом его лучший друг Игорь – два довольных юных озорника. А вот уже военный снимок, где повзрослевший отец, молодой и бравый, с медалями на груди и со своими боевыми однополчанами. Есть в альбоме и другие фронтовые фото с отцом и без него – с неведомыми мне солдатами второй мировой. Что же это за люди, в своё время окружавшие его: родные, друзья или просто знакомые? Живы ли они? Какова их судьба? Кто знает, кто знает...
А вот знакомый трёхлетний, глазастый мальчуган в маскарадном наряде на детском новогоднем празднике, за которым у стены сидит мой молодой отец со смеющимся взглядом. Боже мой, как это давно было! Всплывает в памяти раннее, морозное зимнее утро. Солнце ещё не встало, но в темноте под фонарями искрится снег. Я, маленький, сонный, тепло закутанный так, что открыты лишь одни глаза, сижу на санках, крепко вцепившись за поручни, а передо мною быстро мелькают ботинки бегущего по скрипучему снегу отца, везущего меня в детский сад.
Помню, как отец брал меня к себе на работу, на автобазу, и я, ещё не умевший читать, всё приставал к нему: а это что за автобус? а этот какой? И он терпеливо читал мне вывески на каждом стоявшем во дворе автохозяйства экспрессе: Москва – Бобруйск, Москва – Тула, Москва – Рязань и т. д. Помню, с каким детским трепетом смотрел я на привезённые и брошенные в разных частях автобазы останки автобусов, смятых и разбитых в дорожных автоавариях.
Первые мои годы жизни пришлись на послевоенное время, полуголодное, неустроенное. Жили мы тогда вчетвером в комнатушке барака у станции Перерва Курской железной дороги. Когда летом мы с отцом оставались вдвоём, он закрывал входную дверь, стелил на пол старый дублёный полушубок из овчины, и укладывал меня днём спать рядом с собой. Я спокойно дожидался, когда отец засыпал вместо меня, тихо вставал, открывал оконную форточку, вылезал через неё наружу и убегал играть с ребятами во двор. Правда, когда потом бегство обнаруживалось, мне влетало от отца, но повторялось это с удивительным постоянством.
В то время, на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов прошлого столетия, не было у нас, тогдашней ребятни, ни компьютеров, ни планшетов, ни мобильников, ни прочей нынешней развлекательной электроники. Вот и тянуло нас на улицу, во двор, на наши детские игры – игры на свежем воздухе, так как и игрушек у нас особых не было. Помню, как я радовался, когда отец вырезал мне из дерева кривую турецкую саблю и где-то достал остов-скелет старого заржавленного ружья без приклада.
Не удивительно, что прошло всего каких-то пятнадцать лет после окончания войны, и это оружейное «добро» ещё ходило по рукам. С ним мы играли с ребятами во дворе в войну, не догадываясь, что у каждого из нас кто-то из родственников погиб на ней. Ну, а своему вооружению я радовался недолго: саблю мне сломали, а ружьё вообще отобрали более старшие пацаны – хулиганьё безусое. А развлечения у нас и впрямь были хулиганские. Набивали серой от спичек гайки между двумя болтами и кидали их об стену подстанции, а, если они не взрывались – клали на рельсы местной узкоколейки, по которой возила товарные платформы дрезина «кукушка». Короче, драть нас было некому!
Детство – такое далёкое и промелькнувшее, как сон, оставившее после себя разрозненные воспоминания да эти бесценные фото. И, если этим нескольким детсадовским и барачным фотографиям каких-то полсотни лет, то что говорить о фотокарточках в два и в три раза старше?! Можно только пожалеть, что за долгие годы да переезды с места на место было много потеряно фотографий, документов и наград. А то, что на сегодня осталось – всё на вес золота, хрупкие крупицы его.
Как, например, вот этот явно старинный, потускневший от времени, снимок видного и симпатичного молодого человека в зипуне, сапогах и косоворотке, стоя держащегося за спинку венского стула на фоне дореволюционного городского пейзажа. Или этот, позже сделанный, но ещё довоенный, запечатлевший у чьей-то бревенчатой избы деревенские посиделки местных девок с непременным гармонистом посередине.
Кто же все они – снятые в одиночку, по двое, по трое, молодые красивые и пожилые, потрёпанные временем, военные и штатские, одетые по моде своих далёких лет, как отголосок ушедшей в историю эпохи, безмолвно глядящие на меня?! Может, и были на обороте фотографий какие-нибудь трогательные надписи с указанием чьих-то имён и адресов, но, поди, отдери от картона альбома да прочитай выцветшие за столько лет чернила или стёртый карандаш!
А ведь наверняка есть среди них мои предки. Отец любил вспоминать своё далёкое по времени и близкое душе его прошлое, а в последнее время, кто бы к нему ни приходил, только и рассказывал о своём детстве, о родных и близких, и дальше – вглубь истории, легенды и предания о своих далёких предках. Значит, было ему о чём поведать нам, если он не хотел всё это унести с собой в могилу.
Самый младший поздний ребёнок в своей большой семье, всех переживший и много повидавший за долгую и нелёгкую жизнь, отец был своеобразным незримым мостиком из девятнадцатого в двадцать первый век. Запечатлевая в памяти рассказы своих дедов и отцов, нанизывая их на свои жизненные коллизии, он пытался нам всё это передать по наследству, чтобы не рвалась нить, связывающая поколения, чтобы не были мы Иванами, не помнящими родства.
Воспоминания стали жизненной потребностью отца. Он рассказывал, повторяя иногда одно и то же, не замечая или делая вид, что его не слушают, отмахиваются от его рассказов, поглащённые своими сиюминутными, насущными проблемами. А если кто-то и мог бы всё это записать, то тоже оставлял сие занятие на потом, на неопределённое будущее – ещё успеется! – не представляя, что назавтра он будет кусать себе локти за упущенную возможность поведать другим, как всё когда-то было или могло бы быть.
Вот почему, казня себя за то, что вовремя не взялся написать узнанную из уст отца историю семьи Миловановых за сто с лишним лет, я начал пытать свою память об услышанных ещё в детстве немногих рассказах моих тёток – сестёр отца и его самого о прожитом. Хотя, конечно, далеко не обо всём они тогда при Советской власти могли открыто говорить: как никак, а члены семьи врага народа – моего раскулаченного и сгинувшего в Сибири деда.
А сейчас запретов нет, но нет уже и прежних свидетелей старины, только их потомки, немногим старше меня и тоже в своё время что-то слышавшие от стариков. Плюс слабая надежда на архивные находки столетней давности, кое-какая литература да творческое воображение. Будет ещё поездка на Тамбовщину, в село Александровку – малую родину отца, пустырь на месте усадьбы Миловановых, воспоминания их отзывчивых соседей и горсть родной земли, привезённая и кинутая впоследствии на могилу отца. Вот и всё!
Потому остаётся сожалеть о том, как всё-таки мы расточительны и равнодушны к своей истории и людям, живым, родным и близким, её составляющим. И мой рассказ – это мой долг перед отцом. Пусть лучше поздно, чем никогда!
I часть
Тамбовский волк
1 глава. Меж Тамбовом и Козловом
Пролог
Начало осени 1930 года выдалось на Тамбовщине ясным и тёплым. Правда, в первых числах сентября хлестали холодные проливные дожди, наполнявшие до краёв мутной дождевою водой разъезженные колеи просёлочных дорог, в которых утопали и пеший, и конный. Но к середине месяца на смену непогоде вдруг выглянуло солнце, подсушило раскисшую в болотистую грязь землю и развесило по веткам деревьев и кустов тонкие невесомые паутинки «бабьего лета».
Вот на этом ласковом полуденном солнышке и разомлел, развалившись на скамейке после сытного обеда, на низеньком перроне просёлочной станции Сабурово её местный всесильный хозяин – дежурный милиционер. Молодой, мордастый, дюжий парень лет двадцати пяти в белой милицейской гимнастёрке и в фуражке с красным околышем лениво оглядывал из¬-под прикрытых глаз вверенную ему территорию в ожидании прихода поезда, делавшего в этой Богом забытой глуши короткую остановку.
На соседних скамьях расположились со своим жалким скарбом в мешках и котомках несколько мужиков и баб в латанных-перелатанных армяках, портах и юбках, в онучах и лаптях, мятых картузах и надвинутых на глаза платках. Ни одна станция не обходилась без этих нищих, обездоленных и бесприютных, людей, сорванных со своих, годами обжитых, мест шедшей по стране победной коллективизацией. Они терпеливо ждали поезда и не представляли особого интереса для уполномоченного молодой Советской власти Тамбовского края.
Но тут внимание сладко дремавшего милиционера внезапно привлёк скрип подъехавшей телеги и людские голоса. Открыв глаза, он увидел, как с передка её спрыгнул крепкий бородатый мужик в старом затёртом зипуне и сапогах, привязал к коновязи лошадь, схватил с повозки два связанных между собой больших узла, закинул их на плечо и понёс к железнодорожному перрону. За ним шла невысокая молоденькая девушка лет восемнадцати, в чистом белом ситцевом платке, вязанной шерстяной кофте и длинной суконной юбке. Держа за руку, она вела за собою маленького пятилетнего мальчика, светловолосого, в штанишках и армячке.
Скинув с плеча поклажу на свободную скамейку, бородач направился к одноэтажному деревянному пристанционному домику, покрашенному тёмно-зелёной краской, на фоне которой крупными белыми буквами красовалась надпись «Сабурово». Открыв дверь, он скрылся за нею, но вскоре вернулся и протянул девушке билеты на поезд. Потом мужик свернул «козью ножку», быстро выкурил её и, сдёрнув с головы картуз, хрипло произнёс:
¬– Ну, Олька, дальше езжайте сами, а мне вертаться надоть! Передавай привет Василисе – дай Бог ей здоровья! Отпишите, как доберётесь до своих, как устроитесь на месте. Коли от Михаила какая весточка придёт, дайте знать – всё-таки соседями были. Я поехал, а ваш поезд уже скоро подойдёт.
– Спасибо, дядя Ермил, за помощь, – ответила Ольга, – Спасибо вам и тёте Тоне за всё. Может, ещё когда-нибудь увидимся.
– А ты, Ванька, – обратился Ермил к мальчику, – будь за мужика – помогай сестре!
– Спасибо, постараюсь! – улыбнулся Ванька и на прощанье протянул навстречу большой Ермиловой ручище свою маленькую худенькую ручонку.
Покосился Ермил на дремавшего рядом и чутко прислушивавшегося к их разговору станционного милиционера, повернулся и скорым шагом пошёл прочь. Подойдя к телеге и отвязав вожжи, он взобрался на подводу, хлестанул лошадь и, не оборачиваясь, покатил по дороге в ту сторону, откуда они вместе недавно приехали, и вскоре скрылся из виду. Вот тут-то мордастый милиционер поднялся со своего насиженного места и подошёл к девушке и мальчику.
– И куда это мы, девка, едем с этаким багажом? – кивая на узлы, строго спросил представитель власти тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
– В Москву, – испуганно ответила Ольга, чувствуя, как у неё душа уходит в пятки.
– У-у, как далеко! А кто ж такие будете?
Девушка быстро достала и протянула ему документы. Не шибко грамотный парень в форме не спеша прочитал их, шевеля губами, и вернул владелице, отнюдь не собираясь отпускать её.
– А зачем – в Москву-то? Али в колхозе работы мало? Чего дома не сидится?! – хмуро задавал он вопрос за вопросом.
– Да нет у нас дома – сгорел ещё весной, – всхлипнула Ольга, – Погорельцы мы из соседней Александровки: папаня наш после пожара помер, мамку к сестре в Москву отправили, а мы вот с братишкой собрали всё, что от хозяйства осталось, да тоже решили к ним до зимы податься.
– Что-то не больно вы на погорельцев похожи – вон сколько добра! – кивая на узлы, ехидно прищурился милиционер.
– Разве это добро?! – изумилась девушка, – Это наши слёзы.
– Ну да: поди, обокрали кого-нибудь, а сами несчастными прикидываетесь?! Знаю я вас! – погрозил он пальцем перед носом Ольги.
– Господь с вами, дядечка! Истинный крест не вру! – перекрестилась она, – Нет у нас больше дома в деревне.
– А ну показывай, что у вас там?! – поддев носком сапога один из узлов, приказал ей парень в форме, видать, поднаторевший в экспроприации имущества у задержанных им на станции.
– Одёжка, продукты да кое-что из посуды, – Ольга поспешно развязала один за другим свои узлы, показывая их содержимое.
В это время далеко за линией горизонта со стороны Тамбова показался сизый дым, а потом издали вынырнул и сам паровоз, постепенно увеличиваясь в размерах, сиплым гудком возвещая о своём приближении. Сидевший дотоле на скамьях народ поднялся со своих мест, заволновался, хватаясь за свой багаж, задвигался по перрону. Увидев подходивший поезд, заволновалась и задержанная девушка, затянув жалобным голосом:
– Дядечка милиционер, отпустите нас, пожалуйста, а то мы на поезд опоздаем!
– Успеешь! – бросил ей через плечо, рывшийся в узлах, мордастый.
Глядя на сестру, захныкал и маленький Ванюшка.
– Слышь, товарищ! – услышал милиционер чей-то твёрдый голос и, обернувшись, увидал подошедшего к ним мужчину, лет сорока с небольшим, в пиджаке, кепке и с чемоданчиком в руке.
– Тамбовский волк тебе товарищ! – огрызнулся в ответ ему милиционер.
– Ну, гражданин.
– Не нукай – не запрягал ещё!
– Ладно, начальник, не мурыжил бы ты девку с мальцом – отпустил бы их!
– А ты кто такой, чтоб мне указывать? – недоверчиво глянул на него парень.
– Я знаю их: точно погорельцы из Александровки.
– Так я тебе и поверил. Вот повяжу всех вас за сговор против Советской власти и доставлю, куда надо, а там проверим?
– Ты лучше вон мешочников лови! – кивнул мужик на приближающийся поезд.
Тут и сам милиционер заметил выглядывающий из подъезжающих вагонов народ и понял, что, понапрасну теряя время на пустую болтовню, он может упустить своё, законное – там он, наверняка, больше выиграет. Пнув со злости развороченные им узлы, он недовольно проворчал:
– Шут с вами! Завязывайте своё барохло и проваливайте отсюда!
Было видно, что отпускает он «погорельцев» отнюдь не из жалости, а, просто не обнаружив в их багаже ничего для себя ценного. Отвернувшись от девушки с мальчиком, даже забыв про заступившегося за них мужика, неудавшийся экспроприатор обратил всё своё внимание навстречу поезду – более реальной для него добычи.
Под скрип тормозов огромных колёс к станции подкатил и остановился, отдуваясь клубами белого пара, блестящий паровоз, тащивший с десяток обшарпанных вагонов. К ним сразу кинулись ожидавшие на перроне бабы и мужики с мешками, чемоданами и котомками. С ними вместе рванулась к поезду и Ольга, одной рукой придерживая заплечные узлы, а другой держа своего маленького Ванюшку.
Покорно выслушав гневную тираду от кондуктора по поводу вконец обнаглевших мешочников, девушка и мальчик с трудом забрались со своей громоздкой поклажей по крутым вагонным ступенькам в тамбур, а из него протиснулись в вагон и пошли по узкому проходу, заставленному многочисленным багажом кочующих по железной дороге людей. Натыкаясь на стоящие на полу и торчащие с полок корзины, тюки и саквояжи, задевая чьи-то ноги и другие части тела, то и дело выслушивали брат с сестрой в свой адрес недовольную матерную брань вперемешку с русским языком.
Наконец, они нашли себе свободное место, скинули узлы и сели на скамью, чтобы отдышаться и придти в себя. В вагоне было шумно и душно, пахло людским потом, портянками, сивухой и протухшими продуктами. Тут и там курили махру и лузгали семечки, ругались и храпели, ели и пили окружавшие их пассажиры.
За окном снова появился мордастый милиционер, равнодушно выслушивавший оправдания мужика и бабы, только что сошедших с поезда со своими мешками и попавших прямо к нему в руки. Глядя на них, Ольга подумала про себя, какая же она сообразительная, что, глазом не моргнув, выдала этому "борову" свою недавно раскулаченную семью за погорельцев. Что с них, несчастных, возьмёшь?!
– Ну, что, девка, напугалась? – услышала Ольга знакомый голос и, подняв глаза, узнала мужика, вступившегося за неё на сабуровском перроне.
– Немного, – ответила она, – А вы действительно знаете нас в Александровке?
– Нет, конечно, – улыбнулся он, – просто пожалел. Да и нетрудно догадаться, что вы за "погорельцы". Много народу погорело за прошедшую коллективизацию. Теперь, кто на север или в Сибирь под конвоем едет, а кто, как вы – в Москву бежит. Слышно было, как он вас допрашивал.
– А что это он про тамбовского волка вспомнил? – спросила Ольга.
– Это они так всех «антоновцев» называют. Помнишь в двадцать первом году крестьянское восстание у нас на Тамбовщине?
– Я тогда ещё маленькой была и мало помню.
– Так вот эти антоновцы поначалу партизанили по лесам и, как волки, нападали на продотряды. Это уже потом у них целая война с Советской властью разгорелась. Ох, и много тогда народу полегло с обеих сторон!
– И вам досталось?
– А мы здешние, в Сабурове жили. Здесь никаких боёв не было, только один из антоновских полков стоял на постое. Так мы в том же 1921 году, чтобы с голоду не умереть, заколотили свою избу да в Козлов подались, там теперь и живём. Вот съездил на свою родину, посмотрел, как народ силком в колхозы загоняют, а не согласных выселяют к чёрту за Можай, и не хочется возвращаться. Так что вместе доедем до Козлова, присмотрю за вами, а дальше вы уж сами, – закончил мужик.
– Спасибочки вам большое за всё! – улыбнулась ему Ольга.
– Не за что! – слегка усмехнулся мужик.
В это время зазвонил станционный колокол, вслед за ним пронзительно засвистел паровоз и тронул с места. За окном проплыла массивная фигура бдительного милиционера в окружении задержанных им "мешочников", ушёл назад пристанционный домик, а колёса всё быстрее и быстрее застучали по стыкам рельс. И только тогда сестра и брат переглянулись и облегчённо вздохнули.
Ольга устало закрыла глаза, намереваясь хоть немного подремать под монотонный стук колёс, но очень скоро на неё нашла тоска от нахлынувших воспоминаний. Она припомнила, как минувшею зимой, в лютый мороз, увозили из дома под конвоем больного избитого отца и старшего брата с женой и ребёнком – где они теперь? – как потом приводили в чувство бедную, парализованную от горя, мать и еле живую отправили к сестре в Москву. А теперь они и сами едут к ней да приживутся ли там – неизвестно. Вот и щемило душу беспокойство от предстоящей жизни в большом, неведомом и от того тревожном, городе.
А Ванюшка, пропущенный добрыми дядьками-попутчиками к окну, быстро забыл про злого милиционера и, уткнувшись лбом в стекло, смотрел на проносившиеся мимо голые убранные распаханные поля и расцвеченные осенними красками перелески, далёкие и близкие сёла и хутора. Ему тоже было грустно от расставания с родной деревней, со своими друзьями-одногодками. Некоторых из них вместе с родителями, кулаками и середняками, тоже угнали в Сибирь, как и его отца и старшего брата. Под стук колёс навсегда уходила вдаль родимая тамбовская земля, где осталась разорённая большевиками усадьба Ольги и Вани Миловановых, их отца и матери, братьев и сестёр, древнее родовое гнездо их дедов и прадедов.
1.
Первое упоминание в русских летописях фамилии Миловановых приходится на XV век, а уже в следующем веке появляются первые имена. Среди жителей города Рязани упомянуты: в 1577 году Милован Данилович Подымов, в 1595 году Милован Григорьевич Микульшин, в 1598 году помещик Милованов Ненаш Бузовлев и в 1613 году – дьяк Казённого двора Булгак Милованов. Сохранился старинный документ, в котором упомянут сей дьяк:
«Лета 7131 (1623) года января 26 дня по государеву царёву и великого князя Михаила Фёдоровича всея Руси указу в память дьякам Ждану Шилову и Булгаку Милованову. Государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Руси пожаловал пушечного и колокольного мастера Ондрея Чохова и велел ему дать своё государево годовое жалование на 7131 (1623) г. Дать с Казённого двора сукно против прежних годов, доброе аглинское, и по государеву царёву и великого князя Михаила Фёдоровича всея Руси указу дьякам Ждану Шилову и Булгаку Милованову велеть пушечному и колокольному мастеру Ондрею Чохову дать с Казённого двора государево годовое жалование и сукно, доброе аглинское. По сей памяти дано мастеру 7 аршин с четвертью сукна аглинского, тёмно-синего, ценою по 30 алтын аршин».
Служили эти высокопоставленные дьяки в Оружейной палате, а пожалованный государем мастер Андрей Чохов был известен тем, что отлил в 1586 году царь-пушку. Благодаря этому событию и остались в истории вышеупомянутые дьяки. Видимо, не случайно и мой дед, Михаил Архипович, служил до октября 1917 года чиновником при Тамбовской епархиальной консистории.
Новым в российской истории было появление в первой четверти ХVII века, наряду с государственными и дворцовыми, приказов патриаршего управления, к коему и относился Казённый двор. В годы патриаршества отца царя Михаила Фёдоровича Романова – Филарета (в миру Фёдора), имевшего свой двор, было организовано три таких приказа: Дворцовый, Разрядный и Казённый, сохранившихся и после смерти патриарха и ликвидации его двора.
Ещё в одном старинном документе из XVII века рассказывается о служилом человеке Василии Милованове. В 1676 году под руководством нерчинского приказчика Павла Шульгина он участвовал в первом обследовании древних серебрянных копей у реки Аргунь. На базе этого рудника уже в 1704 году заработает первый в России сереброплавильный нерчинский завод. До 1679 года Василий Милованов в составе разных групп неоднократно ездил к этому месторождению. Поездки туда от Нерчинского острога на верблюдах по таёжному бездорожью, сопряжённые с немалым риском, занимали не менее двух недель. Но, видно, они стоили того.
В 1817 году родился Павел Петрович Милованов, будущий известный горный деятель. В 1837 он окончил с золотой медалью Горный институт и был направлен на Каменский горный завод на Урале. После двухлетнего пребывания в 1839 – 1841 годах в заграничной командировке П. П. Милованов снова отправился на Урал. В 1846 году он стал управителем Нижне-Исетского горного завода, а позднее был секретарём Горного учёного комитета и директором Горного департамента Царства Польского.
В писцовых книгах 1615 – 1626 г.г. казацких городков и станов южной части бывшего Рязанского княжества среди прочих характерных фамилий-прозвищ встречаются Миловановы. В том же XVII веке в переписных книгах среди посадских жителей ряда городов Московской, Владимирской и Рязанской губерний упоминаются Миловановы. В гильдийских книгах Касимова, Мурома, Богородицка в списках купеческих семейств значатся купцы Миловановы, игравшие важную, ведущую роль в городских купеческих обществах. Среди выдающихся представителей русского делового мира, крупных меценатов и благотворителей Москвы, таких, как Морозовы и Мамонтовы, Рябушинские и Хлудовы, Симоновы, Солдатенковы, Расторгуевы и другие, есть и известные купцы-старообрядцы Миловановы.
Правда, судьба некоторых из них была непостоянна и переменчива, как, например, в одном подобном случае. В 1756 году касимовский купец М. А. Милованов подал прошение на постройку каменной церкви с приделами Никольским и Трёхсвятительским. Разрешение было получено, и в 1775 году была закончена постройка на Соборной площади пятиглавой Успенской церкви. А в 1785 году выбывает в мещанство семья бывшего купца 2-й гильдии и питейного откупщика города Касимова М. А. Милованова, оставившего после смерти более 5 тысяч рублей долгов разным лицам. В зачёт долга был продан дом Миловановых в состоянии крайней ветхости, а сама семья несчастного купца, возможно, поменяла и место жительства.
Кстати, в центре Рязанской области, недалеко от города Спасска, при впадении реки Прони в Оку находится село Милованово, названное так по имени местного землевладельца. Может быть, владел этим селом с собственной усадьбою поблизости от него кто-нибудь из моих вышеупомянутых далёких предков. И, возможно, кого-то из них, отнюдь не холопа, а достаточно значимого по званию и положению человека волею судеб, ветром перемен занесло из Рязанской – родины моей матери – в соседнюю Тамбовскую губернию. И дал он жизнь на этой благодатной земле не одному поколению Миловановых: незаурядных людей служилого сословья, талантливых художников-иконописцев и просто трудолюбивых крестьян-земледельцев:
«Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда;
Он прежде город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда», –
Так когда-то писал Михаил Лермонтов в своей «Тамбовской казначейше» об этом губернском городе. Быть опальным Тамбову, видно, было на роду написано: что при царе, что при Советах. Вот и взятый ранее на службу из Рязани в Москву и упомянутый в государевом указе под 1623 годом дьяк Казённого двора Булгак Милованов со временем попал в опалу при дворе и был сослан царским же указом в этот, только что появившийся, окраинный городок Руси, пустив свои корни уже на тамбовской земле.
Основан Тамбов был в 1636 году стольником Романом Боборыкиным, как крепость с башнями и стенами из толстых брёвен на южной окраине Московского государства для защиты от набегов степных кочевников. Царь Михаил Фёдорович выдал Боборыкину предписание: «Поставить город Тонбов, а в нём устроить служилых всяких людей». По-мокшански «Тонбо» – омут. Судя по летописи, был «обложен город Тамбов на реке Цна на левой стороне, на устье речки Студенца апреля в 17-й день, в самый день живоносного Христова Воскресенья».
И отец мой, будучи родом из-под Тамбова, а, вернее, ближе к Козлову, основанного на год раньше центра губернии (чем жители уездного города несказанно гордятся), родился тоже аккурат 17 апреля – почти триста лет спустя, когда не было и в помине лихих кочевников. Только на юге Тамбовского края до сих пор высится древнее оборонительное сооружение – Татарский вал, служивший некогда защитой от нападения татаро-монгольских орд и других кочевых племён. Ох, и беспокойной была жизнь у наших далёких предков!
С середины XVIII века Тамбов утрачивает значение военной крепости и развивается как центр аграрного района со своим уникальным чернозёмом чуть ли не два метра глубиной. В 1780 году было создано Тамбовское наместничество, которое несколько лет возглавлял поэт и государственный деятель Г. Р. Державин, основавший в городе театр, типографию, губернскую газету, народное училище. В 1796 году наместничество преобразовано в Тамбовскую губернию. В 1870 году через Тамбов прошла Рязано-Уральская железная дорога, и город становится центром хлебной торговли, что впоследствие сыграло свою роковую роль для непокорного крестьянства Тамбовщины в первые годы Советской власти.
2.
Село Александровка, бывшая Сазоновка, откуда родом по отцу наши деды и прадеды, где Миловановых чуть ли не полсела, находилось на территории Сабурово-Покровской волости, Козловского уезда, Тамбовской губернии. В 1928 году с лёгкой руки большевиков эта губерния исчезла с карты России, войдя в состав Центрально-Чернозёмной области с центром в городе Воронеже. Видно, аукнулось Тамбовщине недавнее антоновское восстание крестьян: сначала обкорнали её со всех сторон, а потом и совсем ликвидировали мятежную губернию. Вот и пошла чехарда с административным подчинением этого несчастного села за какие-то полсотни лет Советской власти.
Была Александровка в Суренском, Никифоровском и Юрловском районах, пока в 1937 году из Воронежской области не вернулась во вновь образованную Тамбовскую область. А после войны там снова меняли в её адресе Волчковский сельсовет на Юрловский, а Петровский район – на Никифоровский. Наверное, тяга к вечным пертурбациям в крови у советских чиновников. Только, как пел в своё время незабвенный Булат Окуджава: "И почтальон сойдёт с ума, разыскивая нас!". Бедные почтальоны!
На полпути между Тамбовом и Козловом (с 1932 года – Мичуринск), где до губернского города 40 вёрст, а до уездного – 35, есть небольшая станция Сабурово некогда Рязанско-Уральской железной дороги. От неё на юг уходит просёлок. Попутно пересекая параллельное железной дороге широкое шоссе между двумя большими городами, он теряется в степных распаханных полях в обрамлении лесополос и редких перелесков и через девять километров приводит в Александровку.
Ещё задолго до села справа от дороги на горизонте появляется стоящая на высоком противоположном берегу речки Сурены церковь святого Николая Чудотворца и святого Митрофания Воронежского: классическая с элементами барокко, белокаменная, одноглавая, с колокольней над церковью – "под звонами". Когда-то верх церкви заканчивался купольным восьмериком и маленькой изящной луковичной главой с крестом над ней. В своё время частично разобранная и неумело восстановленная, она потеряла часть былой красоты, но всё равно привлекает к себе взоры идущих и едущих путников. Знали наши далёкие предки, где и как им ставить храмы Божьи.
По одним архивным данным Никольская каменная, тёплая церковь была построена в 1857 году, а приход был открыт в 1860 году, с того же года имелись метрические книги с записями родившихся, венчавшихся и умерших жителей села. Штат церкви составляли священник и псаломщик. По рассказам сельчан, лазивших на церковную колокольню, они видели на ней выложенную из камня иную дату её постройки – 1811 год, а кто-то видал и ещё более раннюю дату – конец восемнадцатого века. Так или иначе, но по облику своему она и соответствует рубежу XVIII и XIX веков.
Учитывая большие вклады знатных господ – владельцев села – в Никольскую церковь, её внутреннее убранство до революции было богатым и пышным. Сиял резною позолотой и дорогим убранством высокий, в несколько рядов, иконостас. Драгоценными каменьями были украшены оклады икон, развешанных по приделам церкви. Из-под купола свисала роскошная люстра, паникадило, с отлитым растительным орнаментом. А по белой штукатурке от каменного пола до потолочного свода она была расписана красочными фресками на библейские сюжеты работы местных художников-иконописцев.
На другом берегу реки, прямо напротив церкви, на высоком холме, под сенью густых осин и берёз стояли земская и церковно-приходская школы и больница, а ещё дальше, чуть в стороне от них, на пригорке виднелось печальное сельское кладбище. Далее по дороге на юг зелёный холм кончался глубоким, заросшим порослью дубняка и ракитами, оврагом, по дну которого протекал ручей. При его впадении в Сурену устроили запруду с небольшим дорожным мостиком, и за ним уже начиналось самое село.
Когда-то ещё в девятнадцатом веке оно называлось Сазоновкой – по имени прежних владельцев села помещиков Сазоновых. Сама помещичья усадьба располагалась по обеим сторонам от сельской церкви. Слева за высоким забором высился главный дом с треугольным портиком и колоннами, за ним был разбит барский сад с липовыми аллеями и резными беседками, выкопан овальный пруд с дорожками вокруг него и купальней на берегу. За церковью, во дворе усадьбы стояли флигель и сторожка для господской прислуги, баня, кухня и каретный сарай, а справа от церкви располагались скотный двор с конюшней и псарней, гумно, амбары и сараи для сельскохозяйственной техники и дворовых мастерских.
Вниз по течению Сурены, по левому её берегу, стояли крестьянские избы, утопавшие в густой зелени садов. Каждый год по осени прогибались в них до земли ветки на деревьях от обильного урожая плодов, которые мешками на телегах возили на продажу, и за копейку можно было купить хоть ведро знаменитых отборных мичуринских яблок. А какой яблочный дух стоял по округе! А какое изобилие фруктов и ягод! А знаменитая тамбовская картошка! А необъятные хлебные поля!.. Что и говорить: благодатный чернозёмный край, а нищих – хоть отбавляй: что при царизме, что при Советской власти!
3.
Тёплый летний утренний луч солнца заглянул в открытое окно сельской больницы, проскользнул по низкому подоконнику и, соскочив с него, пополз по стоящим в палате кроватям больных, пока не уткнулся в противоположную стенку. Вдали за рекой звякнул церковный колокол.
– Спиридон, а, Спиридон! – позвал его слабый сиплый голос.
– Аюшки! – отозвался тот неподалёку из коридора.
– Подь сюды!
– Чего надоть?
– Подыми меня, Спиридон!
– А подождать не можешь?
– Так ить звонят уже на колокольне.
– Погоди, полы в коридоре домою и приду.
– Кому они нужны твои полы?
– Фелшар Василь Фомич велит всё в чистоте держать.
– Креста на вас нет.
– А вот и есть.
Не чувствуя подвоха, Спиридон, коренастый, с сильными руками ещё нестарый санитар с простодушным лицом, бросил половую тряпку в ведро с водой, вытер полой халата мокрые руки и пошёл в палату. Подойдя к одной из кроватей у окна, на которой лежал звавший его Парфён Кузьмичёв, он расстегнул рубаху на груди и, вытащив из-под неё нательный крестик на тонкой льняной верёвочке, показал Парфёну:
– На-кось, гляди!
– Так помоги мне ради Христа, Спиридон.
– Помоги, помоги! – передразнил его санитар, – Вас тут эвон сколько, а я один.
– Вот и неси свой крест, как все православные христиане.
– Какой же ты неуёмный, Парфён!
– Будешь тут неуёмным, коли жить захочешь.
Недовольно ворча себе под нос, Спиридон приподнял под мышки ещё недавно молодое и сильное, а ныне беспомощное худое тело больного Парфёна, прислонил его к спинке кровати, обложил подушками и вернулся к оставленному в коридоре ведру с тряпкой. Пока он там спешно домывал полы, Парфён Кузьмичёв, глядя в окно на белевшую напротив за рекой Никольскую сельскую церковь, читал про себя очередную молитву, беззвучно шевеля губами под далёкий колокольный звон.
– И откуда она только взялась на нашу шею? – продолжал ворчать вернувшийся в палату через некоторое время Спиридон, укладывая на кровати закончившего свою утреннюю молитву Парфёна.
– Кто?
– Да та богомолка, что тады ненароком забрела к нам в больницу.
– Из Киева, с богомолья возвращалась к себе домой на Рязанщину.
– Ну и шла бы другими путями, а то устроила нам тут лишнее беспокойство, тебя с понталыку сбила, а ты и радуешься.
– Ничего-то ты не понимаешь, Спиридон. Ну, как не радоваться, когда, помнишь, каким меня до этого сюда в больницу привезли с лесосеки, где я всё своё нутро надорвал. Сам Василий Фомич, думая, что я без памяти, сказал после осмотра, что через неделю схоронят меня. А я вот уже цельный месяц у вас лежу и помирать не собираюсь.
– Неужели ента странница тебе помогла? – заинтересовался Спиридон, присаживаясь на край кровати Парфёна, – Колдунья что ли?
– Бог её знает, главное, что мимо не прошла, на путь выздоровления наставила.
– Лечит тут у нас один Василь Фомич, – обиженный за своего начальника, возразил ему Спиридон.
– Ну, так настроила, силы придала, – не стал спорить Парфён, – Я ж тогда одной ногой уже в могиле был и совсем духом упал, с белым светом в свои двадцать лет прощался. И тут заходит к нам в палату эта богомолка: сама-то в немощи телесной, а о других подумала, каждому из нас доброе слово сказала. А мне велела ежедневно под колокольный звон на утреню, обедню и вечерню взирать в окно на нашу сельскую церковь и читать молитву о милосердии божием, крепости духа и тела и обретении надежды на лучшее. Умереть-то мы всегда успеем, а почему бы не попробовать самому себя из смертной ямы вытащить?! Я уж и обет себе дал, что, ежели поправлюсь, посвящу себя служению Богу.
– В монастырь что ли уйдёшь? – недоверчиво посмотрел на него Спиридон.
– Может, в монастырь, а, может, и в какую богадельню – помогать таким же немощным, как мы.
– Так ты уж лучше при нашей больнице оставайся, со мной работать будешь, а то много вашего брата больного к нам везут.
– Спиридон Акимыч! – прерывая их разговор, вдруг послышался из коридора чей-то громкий недовольный голос.
– Василь Фомич на работу пришёл! – испуганно обернулся на голос санитар и побежал из палаты в коридор встречать своё строгое начальство.
– Спиридон Акимыч, что же это ты, братец, – едва поздоровавшись с ним, начал выговаривать санитару фельдшер, указуя пальцем вниз, – полы помыл, а плинтуса вдоль стен грязные? Микробов у меня в больнице разводить изволишь?
– Василь Фомич, не успел.
– Зато с Парфёном, слышу, балаболить успеваешь.
– Так надо же ему, бедолаге, помочь, посадить на кровати, – оправдывался Спиридон, – Пущай глядит в окно на церкву да творит свои молитвы, авось поможет.
– Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – с грустью вздохнул фельдшер, – Всё равно не сегодня-завтра помрёт. У него же повреждена основная становая жила да и все прочие нарушены.
– Василь Фомич, а, может…
– Всё может быть, Спиридон, – неопределённо пожал плечами Василий Фомич, – Наш мужик, как парадокс природы: от сквозняка помрёт, а весь израненный в бою выживет. Всё может русский мужик!
4.
Шелестел по стёклам мелкий осенний дождик. Быстро темнело, когда за окнами сельской больницы послышался церковный колокол, созывавший на вечерню.
– Спиридон, а, Спиридон!
– Аюшки! – машинально отозвался санитар, как обычно мывший в коридоре полы после дневного приёма больных.
– Поди ко мне!
Бросил Спиридон мокрую половую тряпку в ведро с водой и, на ходу вытирая об себя руки, по привычке рванулся в палату для больных. Но войдя в неё, он застыл на пороге, увидав на месте недавно лежавшего там у окна Парфёна Кузьмичёва совсем другого мужика. Увидал и мигом всё припомнил.
– Ах, ты, дятел, прости Господи, заработался, кажись! – сконфуженно забормотал себе под нос санитар.
– Ну, где ты там, Спиридон? – снова послышался нетерпеливый голос фельдшера.
– Иду, иду, Василь Фомич! – крикнул ему в ответ Спиридон и засеменил в смотровой кабинет.
В кабинете, за столом сидел фельдшер, необычно усталый и грустный, а перед ним стояла склянка со спиртом и две наполненные мензурки.
– Садись, Спиридон Акимыч! – кивнул он ему на второй, стоящий рядом стул.
– Василь Фомич, мне полы домыть надо, – не торопясь садиться, отвечал санитар, – Сами же за ентим строго следите.
– Никуда твои полы не денутся, – нахмурился фельдшер, – а доброе дело сделать надо.
– Енто ж какое дело? – сев на краешек указанного ему стула, вопросительно посмотрел Спиридон на своего начальника.
– Эх, Спиридон, Спиридон, брат мой во Христе, – удручённо вздохнул Василий Фомич, – Сегодня ж девять дней, как помер наш Парфён Кузьмичёв, а ты помянуть его не хочешь?
– Ну, как не помянуть?! – пожал плечами санитар и взял со стола мензурку со спиртом.
– Царствие небесное рабу божьему Парфёну! – сказал фельдшер и опрокинул в рот свою мензурку.
– Пусть земля ему будет пухом! – перекрестился вслед за ним Спиридон и тоже выпил.
Они посидели с минуту, помолчали, чувствуя, как забирает обоих выпитый спирт.
– Что же ты, Спиридон, такой забывчивый стал, если не сказать хуже – равнодушный.
– Так ить, Василь Фомич, дорогой вы мой, сколько же их через наши руки проходит?! – забормотал, оправдываясь, санитар, – Сколько ж их Бог прибирает к себе, несмотря на все наши усилия?! Ежели по каждому усопшему переживать, так на всех нервов не хватит.
– Так-то оно так, Спиридон Акимыч, – подобревшим голосом отвечал фельдшер, – Но тут особый случай. Или ты ничего не понял?
– Ну, как не понять? Жалко мужика: молодой, мог бы ишо пожить!
– Но какая жажда жизни у него была, Спиридон! Какая сила воли была в этом беспомощном теле! Это же уму непостижимо, как он ещё до осени дожил. Живого места в его утробе не было, боли-то какие адские переносил, а всё терпел и даже лишнего укола не попросил.
– Только бы в урочный час на кровати его посадить, чтобы на церкву смотреть да молитвы шептать, – продолжал своего начальника Спиридон.
– Бывало шепчет-шепчет, а потом замолчит, закусит губу, а в глазах слёзы стоят, – сам неожиданно всхлипнул фельдшер и с досады стукнул кулаком по столу, – Давай, Спиридон, ещё раз помянем Парфёна.
Снова выпили и помолчали.
– А ведь до последнего дня верил Парфён, что поправится и встанет на ноги, – тихо сказал санитар.
– А я с первого дня в него не верил, и своим безверием убил его! – с горечью признался Василий Фомич и опустил голову.
– Вот, видимо, Парфён и поторопился на беду, пытаясь доказать нам свою силу, – стал резать правду-матку Спиридон, – Он уже накануне меня не звал, а сам на руках подтягивался и садился на кровати. А в то утро, видать, захотел всех удивить: встал с кровати и пошёл. А рядом с ним, на подхвате никого не было: я судно выносил, а вы ещё на работу не пришли. Два шага сделал Парфён, а, наверное, единственную, оставшуюся целой в нутрях его, жилу надорвал, упал и кровью изошёл – помер, а доказал…
– Молчи, Спиридон, не надрывай мне больше душу! – оборвал его фельдшер, стукнув по столу кулаком, – Лучше давай ещё помянем его.
– Давайте, Василь Фомич.
Разлили и взяли в руки по очередной мензурке со спиртом.
– Пусть говорят, что человек предполагает, а Бог располагает, – поднял голову фельдшер, – Но в тот час, когда нагрянет беда, и сил у тебя уже не будет, вспомни нашего Парфёна Кузьмичёва и сделай два шага вперёд, а там – как Бог даст!..
Был поздний вечер. За рекою отзвонил вечерню церковный колокол, а в смотровом кабинете сельской больницы всё ещё горел свет. Там, за столом сидели двое немолодых, внезапно сблизившихся, взволнованных людей и не могли наговориться. А за окном порывы злого ветра размазывали по стеклу струйки холодного осеннего ненастья.
2 глава. Сазоновка
1.
Было это незадолго до отмены крепостного права. Увлекался помещик Сазонов псовой охотой. Держал на псарне целую свору собак: гончих, легавых, борзых. Дня не проходило, чтобы он не занимался собаками: вместе с псарями, доезжачими и ловчими натаскивал их, кормил, лечил, лелеял и холил, как мать дитя. Ценил барин кобелей и сук своих больше, чем крестьян. За породистого пса мог запросто отдать соседу-помещику всю семью своих дворовых людей, а то и не одну.
Ох, и лют был владелец Сазоновки – крепостных за людей не считал! Сумасброд и садист, «родной брат» приснопамятной Салтычихи, он был известен по всей Тамбовщине: семь шкур драл с несчастных мужиков. Одних с утра до вечера без выходных изводил на барщине, других разорял немалым оброком, а недоимщиков сам нещадно порол на конюшне, не гнушаясь и откровенным рукоприкладством. Говорили о нём среди крестьян и даже господ губернии не иначе, как зверь – живьём в землю закапывал. И не было на него ни суда, ни управы.
Как-то раз весной ощенилась его любимая легавая сука да на другой день после родов издохла – старая уже была, слабая. Некому стало кормить народившихся двух её, слепых ещё, щенят. Донельзя расстроенный Сазонов позвал к себе приказчика, велел немедля ехать в село и доставить к нему молодую крестьянку Агриппину Корнееву, в прошлом месяце родившую ребёнка и на днях крестившую его в церкви. В порыве служебного рвения приказчик тут же запряг коляску и погнал её в село.
Остановив лошадь у ворот Корнеевых, он ногой открыл калитку во двор, цыкнул на забрехавшую собаку и, с шумом ворвавшись в избу, встал в дверях, лба не перекрестив на икону в божнице. В избе за столом сидел сам хозяин Илья Корнеев и хлебал большой деревянной ложкой прямо из чугунка приготовленные хозяйкой горячие постные зелёные щи из молодой крапивы. Видно, только что приехал на обед с пахоты помещичьей земли.
Рядом с ним сидела его круглолицая грудастая жена Агриппина и качала подвешенную к потолку люльку со спящим ребёнком. Хоть и молод был Илья, тридцати ещё не исполнилось, но, видный собою, плечистый, крепко сбитый. Повернув голову на вошедшего, он смерил неприязненным взглядом известного в Сазоновке барского холуя, не спеша дохлебал щи и снова вопросительно глянул на гостя:
– Что надо, Игнат Христофорыч?
– Собирай свою бабу! – кивнул он на Агриппину, – Барин требует её сей же час к себе на господский двор!
– Чего она там не видала? У неё же дитё грудное.
– Хватит своего кормить, пущай чужих покормит.
– Это чьих же?
– Щенков его легавой: помирают без мамкиного молока – сдохла нынче сука.
– Да вы что, обалдели со своим барином – людей с собаками равнять?!
– А это не твоего холопского ума дело. Не она первая такая: кормили до неё да ещё спасибо говорили. И твоя баба не побрезгует – доброе дело сделает.
Но, видя, что тот и ухом не повёл на его слова, приказчик сорвался в крик:
– Исполняй, что тебе велено, и не рассуждай, мать твою так!
От шума проснулся в люльке ребёнок и жалобно запищал. Достав его оттуда, Агриппина прижала его к своей полной груди и покосилась на незваного гостя.
– Вот что, Христофорыч, – поднялся изо стола крестьянин во весь свой рост под самую притолоку, – я на барщине пашу, как вол, и ты жену мою не тронь! Руки поотшибаю всем, кто к ней притронется! А сейчас пошёл вон из моего дома: мне на поле надо идти землю пахать, а Агриппке дитё кормить!
Поперхнулся от неслыханной дерзости крепостного крестьянина приказчик, попятился к выходу и уже в дверях бросил Илье:
– Ну, холоп, готовься – живого места на тебе не будет!
2.
Вернувшись несолоно хлебавши в господский дом, доложил Игнат Христофорович барину о своей неудачной поездке в село. Теперь уже Сазонов закипел злостью, приказал оседлать коня и уже через полчаса верхом скакал крупной рысью по направлению своих полей, где его холопы пахали прошлогоднюю зябь. Увидал на краю поля Илью Корнеева, подлетел с перекошенным от злобы лицом, распугав шагавших вслед за сохою грачей, и, осадив на скаку коня, замахнулся плетью на крестьянина:
– Бунтовать вздумал, холоп?! Запорю! Собаками затравлю!
Тот лишь угрюмо взглянул на помещика и сдавленным голосом проговорил:
– Твоя власть, барин, только дай допахать свой клин, а там делай со мной, что хочешь!
Тронул Илья свою лошадь и пошёл вперёд за сохой. Чуть в стороне, по меже, двинулся за ним мелкой трусцой Сазонов, поигрывая в руках плёткой и с ненавистью глядя на своего строптивого мужика. А тот под тёплыми слепящими лучами весеннего солнца скинул на ходу потемневшую от пота рубаху и, поигрывая буграми сильных мускул на обнажённой спине, как ни в чём ни бывало продолжал свою нелёгкую работу землепашца.
Но вот и конец поля. Отставил свою соху Илья и повернулся к барину. Привстав на стременах, принялся Сазонов осыпать ударами тугой плети молодого крестьянина, матеря его и в хвост, и в гриву. Прикрывая руками лицо, Илья терпеливо сносил хлёсткие удары, со свистом оставлявшие красные полосы на его теле. Долго хлестал Сазонов и слева, и справа, крутясь на лошади вокруг него, пока не взмок от усердия, но, видя, как стойко терпит его холоп, не прося о пощаде, плюнул с досады и добавил в сердцах:
– Чёрт с тобой – живи пока! Завтра утром на конюшне до смерти запорю!
Хлестнув коня, помещик поскакал домой, ни разу не обернувшись назад. Дождавшись, когда барин скроется из виду, Илья с трудом выбрался со вспаханной жирной земли на траву и, пошатываясь, спустился к Сурене. Над поверхностью реки сизой дымкою сгущался предвечерний туман. Зайдя по колено в воду, глухо постанывая от жгучей боли, Илья ополоснул прохладной влагой багровые рубцы окровавленных ран на плечах и спине.
Уже вечерело. С реки потянуло свежестью и запахом осоки. На Сазоновку спускались весенние сумерки. Сазоновские мужики, вместе с Ильёй Корнеевым пахавшие сегодня господскую землю и ставшие невольными свидетелями барской экзекуции, выпрягли лошадей и, взяв их под уздцы, направились по своим домам. Шли, дымили самосадом и говорили между собой:
– Ну и ершистый Илюха!
– Он сызмальства такой.
– Вот на него все шишки и валятся.
– Хороши шишки, когда с тебя шкуру спущают.
– Кабы парень в бега не вдарился.
– Жить захочешь – убежишь.
– А ежели не запорют, так на пару кобелей обменяют.
– Смолчал бы, может, и пронесло.
– Ох, не сносить ему головы.
– Это ещё неизвестно – кому не сносить.
– Плохо вы знаете Илюху, он себя ещё покажет.
Проводив взглядом мужиков, Илья накинул на плечи рубаху и ещё долго сидел на речном берегу, приходя в себя. Что делать дальше, он уже решил, и надо было лишь собраться с силами. Где-то далеко за лугом на опушке леса куковала кукушка. Куковала много, щедро суля ему, молодому здоровому мужику долгую жизнь.
– Ах, ты, птица глупая, неразумная, зачем смеёшься надо мной?! – горько сетовал Илья, – Мне жить-то, может быть, осталось до завтрашнего утра, а ты раскуковалась!"
3.
Когда окончательно стемнело, он прошёл окольными путями к господской усадьбе и незаметно пробрался на конюшню. Увидал дворового конюха, отцова брата, которого иногда навещал в усадьбе, и тихо позвал его:
– Дядя Тимофей!
– Чего тебе, Илюха?
– Позови сюда барина, только про меня ничего не говори!
– Ой, не буди лиха, пока оно тихо! И так он весь день не в себе. Зачем тебе барин?
– Значит, надо.
– Мало что ли сегодня досталось?! Так ещё завтра пороть тебя будут.
– Не хочу до завтра ждать. Придумай ему что-нибудь про лошадей – пущай выйдет.
– Что-то, вижу, нехорошее ты, парень, задумал.
– Иди, дядя Тимофей – всё нормально будет.
Ушёл конюх, а Илья схватил валявшийся на полу конюшни небольшой увесистый ломик и притаился в одном из тёмных углов. Только рядом стоявшие в стойлах кони, словно предчувствуя опасность, переступали копытами и настороженно всхрапывали, кося в его сторону боязливым глазом. Через некоторое время послышались тяжёлые шаги и недовольный голос барина, выговаривавшего шедшему за ним конюху Тимофею.
– Ну, чего ты, дубина стоеросовая, придумываешь?! – заходя в помещение конюшни, разорялся Сазонов, – Что там с моим гнедым могло случиться?! Не загнал же я его сегодня...
Не успел он закончить начатую фразу, как неожиданно из тёмного угла конюшни за его спиной метнулась тень, послышался треск проломленного черепа, и Сазонов с глухим стоном повалился лицом на пол, усыпанный опилками, дёрнулся пару раз и затих.
– Что ж ты, крестник, натворил?! – промолвил похолодевшими губами конюх, испуганно крестясь и глядя на лежавшего у его ног помещика.
– Всё, дядя Тимофей, – ответил Илья, – я своё дело сделал. Пойду домой, попрощаюсь с Агриппкой и со своим мальцом, а ты иди – доложи барыне: пусть полицию вызывает! Приедет исправник или пристав, скажи им, где мой дом – прятаться не буду.
Только собрался выйти наружу Илья, как со двора послышались ещё одни торопливые шаги и голос приказчика:
– Николай Константиныч! Николай Константиныч! Ник...
Голос Игната Христофоровича оборвался, когда он вошёл в конюшню и увидал в ней распростёртое на полу в луже крови и опилках тело барина с разбитой головой и стоявших над ним конюха и его племянника. От ужаса увиденного зрелища приказчик попятился назад, повторяя в нервном тике помертвевшими губами: Ник... Ник... Ник... Промахнувшись задом мимо двери, Игнат Христофорович прижался спиною к бревенчатой стене конюшни и, трясясь от страха, не сводил ошарашенных глаз с Ильи, забрызганного помещичьей кровью и мозгами. Тот тоже молча смотрел на барского холуя, и лишь потом, медленно подойдя к нему с окровавленным ломиком в руках, сказал:
– Надо было бы и тебя, гниду, заодно с твоим барином на тот свет отправить. На каторгу пойду, но хоть людям легче дышать будет без таких смрадных гадов, как вы. Ну, да чёрт с тобой – живи и помни обо мне!
Сказав это, Илья бросил в угол конюшни свой ломик и шагнул прочь за порог. А едва пришедший в себя Христофорыч без сил от пережитого волнения сполз спиною вниз по бревенчатой стене у двери, схватился за голову и беззвучно зарыдал. Перешагнув через свалившегося на пол обессилевшего приказчика, конюх Тимофей неторопливо вышел вслед за Ильёй и пошёл через двор к господскому дому сообщать убийственную весть.
А вышедший из конюшни в ночную темень Илья посмотрел на далёкие, мерцавшие над Сазоновкой, звёзды, глубоко вдохнул прохладный воздух ночи, и не спеша пошёл вниз по дороге к реке в село. Когда переходил по плотине через Сурену, обернулся и глянул на оставшуюся позади господскую усадьбу. Ярко горели окна в главном доме, от него к конюшне и обратно мелькали по двору чьи-то тени, слышались громкие голоса, женский плач и собачий вой по мёртвому хозяину.
Свернув с дороги, Илья пошёл вдоль берега реки, заросшей местами камышом и осокой. Речная сырость приятно холодила терзавшее острой болью иссеченное тело и горевшее лихорадочным румянцем лицо. Где-то во мраке, в зарослях излучины Сурены гудела выпь, за деревней в лугах кричали коростели, а в барском саду ухал филин.
Как рассветёт, пошлют гонца за полицией в Сабурово. Значит, впереди ещё целая ночь на свободе, а там – будь что будет. О содеяном он не жалел – собаке собачья смерть! Жалко только своих немощных стариков, несчастную Агриппку да маленького Васятку.
Когда Илья зашёл к себе в избу, Агриппина баюкала в люльке сына да утирала мокрые от переживаний глаза. Видно, людская молва уже донесла до неё весть о случившемся в поле днём. Увидав на пороге мужа, она тихо охнула и кинулась к нему. Тот молча отстранил её рукой, прошёл в горницу, жадно выпил из ковша воды и, скинув на пол рубаху в крови, устало повалился лицом на кровать. Увидав располосованную плетью мужнину спину, Агриппина по-бабьему слёзно завыла:
– Ох, страдалец ты мой! Ох, запорет тебя завтра изверг наш!
– Не запорет! – глухо отозвался Илья, – Никого больше не запорет – убил гада!
– Ох, и что ж теперь тебе за это будет?! – заохала и ещё громче завыла баба, – Ох, и осиротеем мы с Васяткой без тебя!
– Не вой – мальчонку разбудишь!
– Ох, лучше бы я к барским собакам пошла, чтоб тебя, родимого, не трогали!
– Молчи, дура! – поднялся с кровати Илья и скривился от боли, – Мы же всё-таки люди, а не скоты! Хватит – натерпелись!..
4.
На следующий день в Сазоновку вслед за волостной полицией приехал на тройке с колокольцами исправник. Пока становой пристав и уездный врач с понятыми констатировали смерть владельца села – помещика Николая Константиновича Сазонова, судебный следователь осматривал самоё место и найденное там орудие преступления и опрашивал свидетелей. Исправник засвидетельствовал своё сочувствие вдове покойного и поинтересовался, не явилось ли совершённое злодеяние началом бунта со стороны крестьян. Но вроде бы в селе всё было спокойно. А вскоре по обвинению в убийстве барина был арестован у себя в доме крепостной крестьянин Илья Корнеев.
Когда его, закованного в наручники и посаженного между двумя жандармами, увозили на тележке в Сабурово, провожать его вышло полсела. И исправник заволновался, глядя на собравшихся крестьян. Мужики глухо роптали, оправдывая горячность своего молодого односельчанина, и материли между собой сумасбродного барина-садиста. Бабы от жалости и сострадания к арестованному смахивали концами платков набегавшие слёзы и крестили Илью вслед. Бедная Агриппина Корнеева, от горя едва державшаяся на ногах, стояла с ребёнком на руках у ворот дома, опустевшего без своего хозяина, и тихо голосила по мужу.
А ещё через день после случившегося в сельской Никольской церкви отпевали убитого помещика Сазонова. На отпевании было немного народа: несколько дальних родственников, кое-кто из соседей-помещиков, верные дворовые холопы и молодая вдова Серафима Сазонова, вся в чёрном и, казалось, убитая горем. Отпели покойного, предали его земле на фамильном кладбище возле церкви, помянули за столом в господском доме и разошлись-разъехались по своим домам. Все теперь стали ждать итогов начавшегося следствия и будущего суда над обвиняемым. Дело уже получило широкую огласку не только в волости, но и в самой губернии.
5.
В конце лета 1860 года в Козлове, в здании окружного суда началось слушание дела крепостного крестьянина Ильи Корнеева по обвинению в убийстве помещика Николая Сазонова, владельца села Сазоновка Сабуро-Покровской волости. Зал суда был заполнен публикою до отказа. Сначала мировой судья долго и нудно читал собранные в пухлый том материалы дела, а исправник, судебный следователь и доктор дополнили его со своей стороны. Затем поддерживавший обвинение прокурор, с недоверием бросая косые взгляды в сторону присяжных заседателей, добрая половина которых были крестьяне, лишний раз повторил подробности дела и, с пафосом заклеймив обвиняемого, призвал суд придерживаться буквы закона и сурово покарать преступника.
Сам Илья Корнеев, сидя под охраной на скамье подсудимых, казалось, никак не реагировал на грозный тон прокурора и вообще на прения сторон. Хмурым взглядом упёршись в пол перед собой, он время от времени смотрел в зал, где рядом с сельским старостой сидела его Агриппина, ради мужа оставившая дома ребёнка на попечение бабки и деда и не сводившая с Ильи своих зарёванных глаз.
Выступал его адвокат – присяжный поверенный, в пенсне и с козлиной бородкой, нанятый демократической общественностью в свете борьбы за отмену крепостного права. Но говорил он вяло и неуклюже, всё больше оправдывая своего подзащитного состоянием аффекта после того, как барин жестоко отхлестал крестьянина плетью на поле, и, признавая вину подсудимого, просил суд смягчить ему приговор. Выступали свидетели и другие, заинтересованные с обеих сторон, лица, и всё катилось по наезженной с годами колее.
Вот только с каждою минутой в зале нарастал глухой, едва сдерживаемый, людской ропот. Судье не раз приходилось брать со стола в руки свой колокольчик и призывать публику к тишине и порядку. Но снова тут и там слышалось по рядам, что убиенный, дескать, и сам был хорош: сколько лет безнаказанно издевался над своими крепостными крестьянами. Так что, рано или поздно, а умер бы он не своей смертью. И поделом – собаке собачья смерть! Только как это объяснить суду?!
И тогда слово попросил Андрей Александрович Сабуров, младший из двоих сыновей владельца соседнего с Сазоновкой имения в селе Сабуро-Покровское Александра Ивановича Сабурова. Не мудрено, что у бывшего офицера-декабриста были просвещённые сыновья, с высшим образованием и успешной служебной карьерой. Будучи ещё совсем молодым, Андрей Александрович, был уже известен, как товарищ председателя Санкт-Петербургского суда, принимавший участие в судебных процессах и "много способствовавший правильному развитию судебной практики. Его резюме, обращённое к присяжным, по справедливости считалось образцовым".
Говорил Сабуров-младший немного, но его тщательно продуманная речь была предельно конкретна, лаконична и по существу вопроса. Обращаясь к судьям, он в первую очередь обратил их внимание на причину, а не на следствие случившегося убийства. Мало того, что одной из его причин явились давно известные по всей губернии патологическая жестокость и издевательский цинизм бывшего владельца села, неизбежно приведшие к такому закономерному исходу, но в этом исходе виновата и сама крепостническая система, дающая помещику право безнаказанно распоряжаться судьбами его крестьян.
Где гарантия того, что будь Сазонов жив, он на следующий день не лишил бы жизни подсудимого?! Надеясь, что этому позорному пережитку прошлого остались считанные месяцы существования, Андрей Сабуров закончил свою речь обращением к присяжным:
– Надо соблюдать букву закона, – говорил он, – но в современном цивилизованном обществе должны быть основы высокой нравственности и христианские принципы человеческих взаимоотношений. Они-то и должны помочь суду вынести правильное решение по совести и здравому смыслу.
Зал зашумел, зааплодировал, провожая уходившего на своё место А. А. Сабурова. Родные, друзья и знакомые радостно пожимали ему руки: сразу видно наследника бывшего декабриста. Присяжные оживлённо переговаривались между собой – хорошая пища для размышлений. Тем временем никто не решался возразить этому выступлению и привести не менее убедительные аргументы. А потому после такой грамотной и впечатляющей речи уже не было смысла кого-то ещё слушать. Оставалось соблюсти кое-какие формальности судопроизводства, и после этого суд удалился в свою отдельную комнату для вынесения приговора.
Совещались присяжные заседатели недолго. Вернулись на свои места, и судья, обращаясь к вставшему со своих мест залу, зачитал приговор. В нём говорилось, что, принимая во внимание степень опасности для жизни обвиняемого в ситуации предшествующей убийству и его адекватный ответ с превышением самообороны, суд квалифицировал случившееся, как убийство по неосторожности и приговорил крестьянина села Сазоновка Сабуро-Покровской волости Илью Корнеева к наказанию исправительно-трудовыми работами, не лишая его свободы. Суд также обратил внимание уездной власти на недопустимость впредь подобных отношений между помещиком и его крестьянами, каковые доселе сложились в селе Сазоновка, что и привело к случившейся трагедии.
Последние слова судьи потонули в одобрительном шуме. Поздравляли Андрея Сабурова с неофициально выигранным процессом, создавшем новый прецедент в судебной практике. Поздравляли Илью Корнеева, освобождённого из-под стражи прямо в зале суда и ещё не верившего в своё освобождение. На нём, недоумённом и смешавшемся, повисла от радости жена, орошая его хлынувшими слезами. Только во всеобщей суете и разноголосице мало кто обратил внимание на то, как одетая в чёрное вдова Сазонова, выходя из зала, откинула с лица тёмную вуаль и с ненавистью процедила сквозь зубы в адрес присяжных:
– Да покарает вас Бог, клятвопреступники, холопы!
С ещё большей ненавистью глядя на счастливых Илью и Агриппину Корнеевых, хриплым голосом бросила помещица Илье в лицо:
– Будь ты проклят, убивец! Жаль, что не запорол тебя покойный муж до смерти! – и вышла из зала суда на улицу к своему экипажу.
Провожая её взглядом, кто-то из стоявших рядом мелкопоместных дворян в штатском высказал вслед:
– Да, сильная женщина, только, видать, аукнулась ей на мозги кончина мужа.
– Так муж и жена – одна сатана! И тот хорош был! – добавил его более пожилой седовласый сосед в мундире полковника.
– А всё-таки хороша вдовушка, хоть и стерва! – промолвил их более молодой собеседник в щегольском наряде и со взглядом дамского угодника и сердцееда.
6.
В тот же день помещица Серафима Сазонова вернулась в своё имение, а наутро вызвала к себе управляющего и долго с ним разговаривала, вникая в подробности владения поместьем. Надо было жить дальше. До того всеми делами заправлял её покойный муж, а она была где-то в стороне от всего этого, ограничиваясь лишь своими многочисленными нарядами да устройством вечеров с угощением и танцами. Но теперь сама жизнь вынуждала её заниматься малоприятными обязанностями.
Львиную долю хлопот по управлению имением брал на себя Игнат Христофорович, потихоньку пришедший в себя после пережитого потрясения в барской конюшне, где он чуть не лишился жизни вслед за барином. Самой барыне тоже надо было хоть мало-мальски разбираться в экономике сельского хозяйства, чтобы выжить в непростое для неё время. Но и здесь, на первом же сельском сходе, помещица объявила, что никаких послаблений своим мужикам она делать не будет – всё остаётся, как при покойном барине. Как пороли, так и будут пороть всех недоимщиков и прочих провинившихся крестьян без каких бы то ни было им поблажек.
И потянулись дни, мучительные по своей новизне в жизни у вдовы Сазоновой. После неожиданного, по сути оправдательного, приговора суда убийце её мужа и недвусмысленного шёпота за её спиной "Собаке – собачья смерть!" по адресу покойного Сазонова отшатнулись от владелицы имения прежние соседи-помещики, считавшиеся друзьями и подругами. Даже родственники лишний раз без нужды не показывались в Сазоновке, а свои крестьяне кланялись при встрече, но всё чаще смотрели исподлобья на свою хозяйку.
Наступила хмурая промозглая осень, и горькое чувство одиночества поселилось в стенах барского дома для его госпожи. Утром она ходила в церковь, днём время отнимали дела и хлопоты по хозяйству, а по ночам металась в одинокой холодной постели без сна и покоя ещё молодая и не потерявшая привлекательности женщина, не долюбившая, не взявшая своё от жизни. Всего-то десять лет прожили они с покойным мужем, да ещё Бог им не дал детей. За что же Всевышний так прогневался на неё?! Как можно заживо хоронить себя в тридцать лет?!..
Проливные осенние дожди, превратившие в непроходимые болота сельские дороги, сменили зимние, трескучие морозы и глубокие снега, завалившие сугробами по пояс недавнюю дорожную грязь. В трубах топившихся изразцовых печей в барских покоях завывал студёный порывистый ветер, ему подвывали подбиравшиеся к селу изголодавшие волки из окрестных лесов, а с ними выла в унисон бессонными ночами от тоски несчастная помещица Серафима Сазонова.
Правда, под Рождество, будучи проездом по служебным делам, завернул в Сазоновку по старой дружбе с четой Сазоновых уездный исправник, ещё не старый, известный ловелас и волокита. За разговорами под самоварчик, под наливочку, под водочку, засиделись исправник с помещицей допоздна. И оставила хозяйка ночевать гостя у себя в имении. А утром, ни свет, ни заря, будит он бывших с ним двоих жандармов:
– Подымайтесь, лежебоки – на службу пора!
– Так рано ещё, Александр Анисимович, за окном темно, – отвечают ему те.
– Пока соберёмся, пока доедем – полдня пройдёт.
Так и поднял он их, ничего не объясняя, в странной спешке. Собрались второпях, с утра не евши и не пивши, запрягли тройку и выехали из имения, не простившись с его хозяйкой. Только исправник всю дорогу бубнил себе под нос:
– Ну и ненасытная же, стерва! Ну и одержимая, прости господи! – мелко крестился он, – Ну и развратница баба – ноги моей больше не будет в этом доме!
Бубнил, бубнил, да на подъезде к городу заклевал носом и затих. Так его сонного и привезли жандармы вместо службы домой, прямо в руки его благоверной. А уж как он потом перед ней объяснялся, это их не касалось.
7.
В конце зимы, 19 февраля 1861 года вышел подписанный императором Александром II "Манифест об отмене крепостного права на крестьян и дворовых людей". Собирая для его обнародования по сёлам крестьян, заезжие чиновники-грамотеи с радостным пафосом читали им царскую милость. О том, что, мол, сбылась вековая мечта простых людей о свободе, и заживут они теперь, свободные и счастливые.
Правда, до полной свободы было ещё далеко. Ведь при этом крестьяне по-прежнему платили подушную подать, несли рекрутскую повинность, подвергались телесным наказаниям и были прикреплены к месту жительства. Уход из сельской общины означал потерю "земли по едокам". А поскольку земля считалась дворянской собственностью, крестьяне, получая надел, должны были выплачивать за него выкуп. До перехода на выкуп они считались "временнообязанными" и продолжали по-прежнему работать на помещика. Денег у бедняков не было, и потому они арендовали господскую землю, расплачиваясь за неё частью урожая и своим трудом.
Но правительство думало не только о народе. Был введён переходный период для того, чтобы не разорять помещиков и дать им возможность переустроить свои поместья для дальнейшей их обработки уже при помощи наёмных работников вместо крепостных крестьян. Вотчинную власть помещика сменило крестьянское самоуправление, ведавшее сбором податей и судебными делами. Сельские и волостные общества избирали на сходах своё начальство – сельских старост, волостных старшин и волостной суд. Были созданы новые органы местной власти – земства, а три года спустя и независимые судебные органы.
– Вот какой у нас нынче царь-освободитель! – заключали своё обнародование чиновники. Слушали их собравшиеся крестьяне и недоумевали, что же там, в этом Манифесте, в этой "юридической свободе", для них такого хорошего, если всё остаётся по-прежнему?! Сколь ни надрывай живота своего, а лучше жить всё равно не будешь. Написано умно, грамотно, толково, а ничего не понятно. Бабы смотрели на своих мужиков, а те чесали у себя в затылках да курили ядрёный самосад, ежеминутно сплёвывая под ноги и тихо матерясь:
– Ну и манифест, мать его!
– Хрен поймёшь, ентого царя-освободителя?
Так с наступающей весной наступали перемены и в грядущей жизни, оставаясь, скорее, больше на словах. Но всё равно забрезжил для простого народа свет в окошке. Куцый, но пришёл праздник для крестьян – как начало новой жизни, как первый глоток свежего воздуха свободы, за которую боролся их Илюха Корнеев. И чем более прояснялись лица крестьян Сазоновки, тем мрачнее становилась их барыня. Но на то у неё были свои веские причины.
8.
С ожившей по весне природой пришёл весёлый май: пора цветения и соловьиных трелей, брожения в крови и половодья чувств в душе людской. И тут-то произошла занимательная метаморфоза с госпожой Сазоновой. Заметил народ, как вдруг повеселела она, лицо её прояснилось, глаза заблестели. Об этом заговорили на селе и озадачились – с чего бы это?! Высказывались разные предположения, но всё сводилось к одному – без любви тут не обошлось. Гадали только об одном: кто же это её осчастливил.
Но всё оказалось намного прозаичнее. Как всегда помогли вездесущие сельские мальчишки, умудрившиеся украдкой подсмотреть, как барыня устраивает в своём доме необузданные оргии то с одним, то с другим дворовыми мужиками. До поры, до времени это сходило с рук помещице, пока не пошли гулять по всей округе слухи про её любовные утехи с сазоновским дворовым мужичьём.
Так помещица Сазонова "лето красное пропела" и насладиться не успела. Осенью, когда эта вакханалия получила широкую огласку, бросая вызов нравственным устоям общества, местные власти решили принять надлежащие меры. А пуще всех на удивление старался уездный исправник – по старой, что ли, памяти руку приложил. И закрутилась-завертелась машина общественного мнения.
В духовной епархиальной консистории по представлению её чиновника, осуществлявшего надзор за уездными церквами, а также уполномоченного по делам брака, развода и богохульства, на развратницу завели дело. Ближе к зиме состоялся суд над богохульною мирянкой, который постановил предать её анафеме, лишить всех прав состояния и выслать в места не столь отдалённые, дабы не смущала, окаянная, добропорядочных мирян.
И вот однажды, в ясный зимний день приехали в усадьбу судебные приставы. Пройдя по анфиладе комнат, нашли барыню в её будуаре, стоявшей спиною к окну и с вызовом во взоре встретившей представителей власти. Когда зачитывали приговор, ни один мускул не дрогнул на лице прелюбодеянки. Вывели её под охраной из дома, а на дворе столпилась челядь: увидали свою хозяйку, окружили её и затянули на несколько голосов:
– Прощай, матушка!
– Храни тебя господь!
– Прости нас, что не уберегли тебя!
Только зыркнула она на них злобными глазами да процедила сквозь зубы:
– Прочь с дороги, холопы! Мало вас, видно, пороли!
Усадили помещицу в сани-розвальни и тронулись в путь. Выехали за ворота усадьбы, проехали церковь, на крест которой трижды истово перекрестилась недавняя хозяйка Сазоновки. Осторожно спустились с горки, переехали речку и поехали вдоль по деревне. И тогда одержимая в своём гневе женщина в духе приснопамятной боярыни Морозовой вдруг разразилась страшными проклятьями сельчанам, грозя им поднятой и сжатой в кулак рукою:
– Будьте вы прокляты, скоты неблагодарные! Пусть гром небесный падёт на ваши головы, и молнии спалят ваши дома! Не будет вам покоя на земле за то, что мне сломали жизнь! Настанет время, когда вы сами погрязнете в грехах! И Бог отвернётся от вас! И вас покарают ваши дети и внуки! Псы поганые, всех вас проклинаю во веки веков!..
Стояли бабы у своих ворот, глядели жалостливо вслед и, качая головами, говорили:
– Тронулась, сердешная, в путь-дорожку дальнюю.
– Ага, малость тронулась умом своим.
– Ну да: через это дело и повредилась.
– Плоть – она до греха доведёт.
– А ты проживи-ка без мужика?!
– Монахи грешат, а что уж про нас-то говорить?!
Кто бы мог подумать, что пройдёт чуть больше полувека, и наступит смутное время революций и гражданской войны на Тамбовщине и на Рязанщине – по всей России. Возьмутся за оружие отцы и дети и пойдут друг на друга кровавым смертным боем, а ещё через десять лет недобитых на войне крепких мужиков-хозяйственников раскулачат во время коллективизации их же сыновья и вышлют умирать в Сибирь. А с небес, возможно, будет смотреть на них неистовая помещица Серафима Сазонова и злорадствовать, видя плоды своего проклятия.
3 глава. Новый барин
1.
Снежной, морозной и затяжной – аж до самого апреля – выдалась в тот год зима. Но весна была дружной: как-то сразу нахлынули густыми туманами пришедшие с юга волны тепла. А потом небо прояснилось, и под ослепительными лучами солнца почернели и осели необъятные окрестные снега. Зажурчали из-под них талые воды и, поблёскивая бликами на солнце, устремились ручейками по склонам берегов в Ближнюю Сурену, заливая и подтачивая половодьем синий речной лёд.
Однажды утром треск и грохот долгожданного ледохода разбудил на радость жителей села. Освободившаяся от ледового плена река вышла из берегов и разлилась по обе стороны, подступая к избам крестьян и господскому дому с церковью. Но весна набирала силу. С каждым тёплым днём на пригреве всё больше увеличивались проталины, покрываясь жёлтыми веснушками мать-и-мачехи и светлой зеленью молодой травы. Распушились сизыми пушистыми комочками на ещё голых ветках вербы, а за ними нежным акварельным облаком первой листвы покрылись деревья и кусты.
В мае месяце, когда Сурена вошла в границы берегов, и подсохли от весенней, непролазной грязи разбухшие дороги, связывавшие деревню с волостью, неожиданная весть взбудоражила крестьян и дворовых людей Сазоновки, и без того ожидавшей неизбежной перемены в своей судьбе. Во владение имением вступил новый барин – Андрей Александрович Сабуров, младший из семейства Сабуровых, образованнейших, культурных и демократичных людей своего времени. Знали о нём не понаслышке: как никак – близкие соседи. Если с прежним покойным барином Сазоновым Сабуровы не очень-то общались, то у крестьян двух соседних сёл были совсем другие отношения.
Из года в год по весне пахали они сопредельные друг с другом земли, избегая спорных недоразумений в размежевании пахотных полей, летом и осенью без спору, без ссору, ходили мужики в окрестные леса на охоту, ездили на подводах за строительным лесом, а бабы и девки – по грибы и по ягоды. Возили сазоновцы свой урожай в Сабурово-Покровское на местный базар. Больных и увечных доставляли в фельдшерский пункт в самом селе Сабурове, а в случае какого-нибудь происшествия можно было обратиться к волостному земскому начальству и становому приставу.
Всё в последнее время складывалось удачно для младшего Сабурова – в учёбе, в карьере, в жизни. Осень и зиму он, как и его брат Пётр, проводил в Петербурге: сначала в учении, потом на службе, а на лето приезжал в имение своего отца Александра Ивановича Сабурово-Покровское, которое наследовал его старший сын Пётр Александрович. Своего поместья у Андрея Александровича не было.
А тут после суда над крестьянином Корнеевым, обвинявшимся в убийстве помещика Сазонова, и последующей через год высылки его вдовы освободившееся по соседству имение пустили с молотка. Его-то, не мешкая и не скупясь, и приобрёл на аукционе Андрей Сабуров. Да и сазоновские мужики были довольны новым хозяином, помня, как он отстоял от каторги их односельчанина Илью Корнеева – можно сказать, выиграл процесс.
В общем, открывалась новая глава в истории Сазоновки, будущей Александровки, в тесной и близкой связи с соседним селом Сабурово-Покровское. А начиналась эта история почти сто лет назад, когда в 1775 году деревню Покровское в 35 верстах от Козлова приобрёл коллежский асессор И. П. Зубарев. Позже село перешло по наследству его внуку Ивану Андреевичу Сабурову, который в 1797 году построил Троицкий (Покровский) храм. В девятнадцатом веке за имением закрепилось название Сабурово-Покровское, остававшимся административным центром Сабурово-Покровской волости.
2.
Когда ещё в детские годы братьев Петра и Андрея Сабуровых с ними начали заниматься домашние учителя, с благосклонного разрешения отца мальчиков Александра Ивановича они были допущены в его богатую, постоянно пополнявшуюся, обширную библиотеку. И часто вместо шумных и подвижных игр с дворовыми ребятами барчуки Пётр и Андрей целыми днями просиживали в тишине комнаты, уставленной шкафами с книжными полками от пола до потолка, запоем читая старинные фолианты и новейшие издания на любой вкус.
Среди этого кладезя науки и искусства братья Сабуровы познакомились и со своей родословной, древней и славной. Из неё они узнали, что Сабуровы – один из древнейших дворянских родов, ведущий свою историю с начала XIV века. По легенде в 1329 году на службу к Ивану Калите прибыл из Орды на Русь владетельный татарский князь Чет. Вскоре он принял крещение с именем Захарий. Один из его правнуков стал родоначальником Годуновых – Иван Годун, другой – Вельяминовых, а третий Фёдор Сабур, являвшийся главным судьёй в Новгороде – родоначальником Сабуровых.
Вот они корни будущего министра юстиции в правительстве Александра II А. А. Сабурова. Читая свою родословную, младший Сабуров придирчиво разглядывал себя в зеркале и удивлялся далёкому предку, не находя в облике своём ни раскосых глаз, ни широких скул. Что-то было тут не то.
– Знать, крепка русская кровь, коли растворилась в ней азиатская! – радовался он.
Отложив в сторону один фолиант, мальчик брал в руки другой. А в государевом родословце говорилось, что Сабуровы ведут своё происхождение от некоего Дмитрия Зерна, костромского вотчинника.
– Вот и думай, Петро, кто ж там был «во тьме веков» нашим предком: татарин или костромич! – недоумевал Андрей, вопросительно глядя на старшего брата.
Тот только пожимал плечами в ответ. И с замиранием сердца они читали далее о том, что из потомства Фёдора Сабура, участника Куликовской битвы, боярина при Великом князе Василии Дмитриевиче, были всё из высшей знати: царица Соломонида – первая жена Василия III (отца Ивана Грозного) и царевна Евдокия Богданова – первая жена царя Ивана Ивановича (сына Ивана Грозного).
За многие века российской истории Сабуровы занимали посты, как на военной, так и на статской службе. Потомка мурзы Чета в 15 колене, гвардии прапорщика Ивана Андреевича Сабурова (1775 – 1825) по праву можно считать основателем села Сабурово-Покровское. Его старший сын Андрей Иванович (1797 – 1866) родился в имении отца и получил хорошее домашнее образование. Был обер-гофмейстером двора Его Императорского Величества Николая I, директором Императорских театров.
Младший сын Александр Иванович (1799 – 1880) также родился в Сабурове-Покровском и получил домашнее дворянское образование. В начале 1814 года поступил в Дворянский полк. С 1815 года начал службу прапорщиком в конно-артиллерийском полку в Польше. Затем был переведён в лейб-гвардию Гусарского полка. В 1822 году ему присвоено звание штабс-ротмистра, а в декабре 1824 года награждён орденом святой Анны 3-й степени. В том же году вступил в Северное общество декабристов. В связи с тем, что находился в отпуске в родовом имении, участия в восстании не принимал.
После ареста А. И. Сабуров несколько месяцев провёл в заключении в Петропавловской крепости, а по окончании следствия был освобождён и направлен в действующую армию в уланский полк. После ранения в сражении при Амбаре, в июле 1829 года, Александр Иванович был уволен со службы и выслан в своё имение в Тамбовскую губернию, где впоследствии женился и стал отцом двоих детей. С ноября 1831 года ему было разрешено проживание в Москве, а с апреля 1835 года – участие в выборах Тамбовского Дворянского Собрания. В марте 1838 года он был высочайше прощён.
– Видно, и нам с тобою, брат, – по прочтению родословной говорил Андрею Пётр, – на роду написано, как нашим славным предкам, высокое служение обществу.
– Дай Бог силы, – с той же долей пафоса отвечал ему младший брат, – а желание послужить родному Отечеству имеется.
Пройдёт много лет. В дыму и пламени народной смуты придёт революционный XX век. Запылают дворянские усадьбы, теряя в огне бесценные реликвии истории и культуры уходящей Руси. Уйдут из жизни братья Пётр и Андрей Сабуровы, но благодаря их детям, успевшим вывезти с Тамбовщины наиболее ценное наследие отцов, не канет в Лету и продолжится их рукописная родословная.
Будут с гордостью в душе за своих предков читать их далёкие потомки о том, как старший сын декабриста А. И. Сабурова Пётр Александрович (1835 – 1918) являлся послом в Афинах, посланником в Берлине, членом Государственного Совета. Он был известен, как археолог и собиратель древностей. Пётр Александрович Сабуров был последним владельцем имения в селе Сабурово-Покровское.
Младший сын Александра Ивановича Андрей Александрович (1837 – 1916), будущий владелец Сазоновки – Александровки, родился в селе Сабурове. Высшее образование получил в Александровском лицее. Будучи товарищем председателя Санкт-Петербургского суда "много способствовал правильному развитию судебной практики". Позже Андрей Александрович был вице-директором департамента министерства юстиции. В 1875 году стал попечителем Дерптского учебного округа. С апреля 1880 года по март 1881 года А. А. Сабуров являлся министром народного просвещения в правительстве Александра II, а в 1899 году при Николае II был назначен членом Государственного Совета – верхней законодательной палаты.
Но всё это будет потом. А пока: на дворе бурные шестидесятые годы, на троне царь-реформатор Александр II, и он, Андрей Александрович Сабуров, наследник своих славных предков, молод, образован, полон сил, энергии и честолюбия, в меру мечтателен и прагматичен – накануне судьбоносных перемен в его жизни.
3.
Хлопотным и беспокойным выдалось первое лето для нового владельца Сазоновки. В первые дни по приезде в село занялся он хозяйственными делами. Для начала выслушал отчёт предыдущего управляющего имением и сделал ему расчёт, заранее подобрав себе другую кандидатуру на его место. Потом о многом переговорил со старостой села, отнюдь не старым, солидным, крепким человеком, далеко не простым и себе на уме.
– Андрей Александрович, – под конец их делового разговора неожиданно обратился к нему староста, – а вам не страшно будет жить у нас?
– Нет, не страшно, – не задумываясь, отвечал молодой барин, – А почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Так ведь, кровь в господском доме пролилась.
– Ну и что?
– Так мужик – что зверь: почует запах крови, и уже не остановишь его.
– Ты на что намекаешь?
– Так ведь, всё может быть.
– Спасибо за предупреждение, но, во-первых, я – не Сазонов и зверствовать не собираюсь, а во-вторых, окажись ты, Игнат Захарыч, на месте вашего мужика Корнеева, то как бы ты поступил?
На минуту замолчал смущённый староста и ответил, пожимая широкими плечами:
– Не приведи господь, конечно, но должно быть так же, как Илюха, и сделал бы.
– Ну вот, Захарыч, что Бог ни делает, то к лучшему. Так что ты не волнуйся, всё будет хорошо. Дом мы новый построим, а пока в этом старом отец Владимир отслужит заупокойную, чтобы и духу Сазонова здесь не было. Договорились?
– Благодарствую, барин! – поклонился ему староста.
– Вот и ладно.
Затем, набравшись терпения, что не очень-то характерно для молодого человека, долго выслушивал Андрей Александрович многочисленные просьбы и жалобы мужиков, их междусобойные споры и разногласия. Что-то устраивал сам, что-то отдавал на усмотрение старосте и новому управляющему, вдвоём помогавшим барину входить в курс дела.
После окончания весенних полевых работ подрядил помещик со старостой села мужиков для перестройки своего поместья. Из столицы был приглашён известный архитектор. Приехав и осмотрев на месте имение, он составил проект нового, ещё большего по своим размерам и изысканности отделки господского дома, дворовых построек и регулярного парка во французском стиле. Хозяин проект просмотрел, уточнил, поправил и утвердил. И закипела работа.
Разобрали старый деревянный дом и на основе прежнего фундамента и первого каменного этажа стали строить новый. Каждый день подрядчики подвозили на подводах лес, камень, железо, кирпич, стекло и другие строительные материалы. Ухали молоты по забиваемым сваям, визжали пилы, стучали топоры, чавкали лопаты в приготовленном растворе. Бабы и мальчишки собирали с места обработки привезённой древесины золотистые стружки и щепу. Под дружные команды зычными голосами сельских плотников поднимались на второй этаж связанные верёвками тяжеленные дубовые обтёсанные брёвна, медленно и неумолимо вырисовывая стены будущего дома. Сразу видно, капитально, на долгие годы строился молодой барин – для себя, для детей, внуков и правнуков.
К концу лета застучали молотки по обрешётке, а осенью и по самому железу крыши. Приходившие по воскресным дням на службу в церковь мужики и бабы невольно засматривались на возводимые по соседству господские хоромы. Сам молодой барин часто бывал на стройке, лазил по лесам, давал советы, а то и, не гнушаясь, помогал мужикам-строителям. По утрам весёлые золотистые солнечные лучи пронизывали проёмы высоких узких окон главного входа в усадьбу, от которого шёл ступенчатый спуск к реке, а вечером с обратной стороны в стеклянные окна полукруглой террасы, выходившей в барский сад, заглядывало заходящее, усталое за день, багряное солнце.
Ударными темпами до затяжных холодных осенних дождей успели подвести под крышу главный дом в два этажа с треугольным греческим фронтоном, флигели и остальные дворовые постройки в усадьбе. Осенью штукатурили бревенчатые стены, красили их и отделывали верха оштукатуренных столбиков лепными ордерами. С наступлением зимних холодов занялись внутренними отделочными работами в господском доме, для ведения которых барин пригласил из столицы краснодеревщиков, позолотчиков, мастеров по керамике и стеклу. Им помогали местные кузнецы и плотники – свои мужики тоже кое-что умели, могли и блоху подковать.
Стелили в доме отливавшие янтарём узорчатые паркетные сосновые полы, отделывали лепниной и росписью потолки, обшивали красивым штофом стены и вешали расшитые занавеси на окнах, выбирая для каждой комнаты свой цвет и рисунок. Ставили двуцветные изразцовые печи и камины, вешали хрустальные люстры и бронзовые с позолотой настенные бра, привезённые из Европы и подаренные хозяину старшим братом – дипломатом Петром Александровичем. К концу строительства начали завозить мебель из карельской берёзы и чёрного дуба: для залы, гостиной, столовой и чайной, для спальни и кабинета барина, для девичьей и детской и ещё доброго десятка комнат господ и прислуги.
В шкафах из красного дерева выставили много красивой фарфоровой посуды, по стенам развесили картины, а на постаменты поставили скульптуры – тоже подарки старшего брата-коллекционера. Многочисленные зеркала в своих отражениях увеличивали и без того внушительное разнообразие внутреннего интерьера господского дома. Полки стеллажей в кабинете хозяина усадьбы были уставлены книгами: по юриспруденции и искусству, истории, философии и другим научным дисциплинам, а также художественной литературой – античной и современной. Богат и знатен был помещик, но не скуп и образован был весьма.
На зиму, как водится, уехал Андрей Александрович на службу в Петербург, оставив вместо себя управляющего, и в своём имении бывал уже лишь наездами, отслеживая по отчётам издалека, как идут работы. Так прошла зима, потом ещё лето и ещё одна зима. Только на исходе второго года строительства всё было кончено – и дом, и двор, и парк.
Хорош был новый барский дом над рекой Суреной! Построенный в стиле позднего ампира, оштукатуренный и покрашенный в розовый цвет с белой отделкой на фоне густой зелени деревьев и травы, он уже издали бросался в глаза при подъезде к главному входу. Посередине дома с высокими узкими венецианскими окнами с полукружием наверху возвышался острый фронтон с балконом-террасой, поддерживаемый четырьмя белыми колоннами, с мезонином и полуциркульными флигелями по обеим сторонам, за которыми начинался барский сад с прямыми аллеями, круглыми полянами и овальным прудом. Опоясывала усадьбу литая ажурная чугунная решётка редкой красоты.
4.
В начале лета, на праздник святой Троицы заказали в сельской Никольской церкви торжественный молебен в честь новоселья барина Андрея Александровича Сабурова и освящение его жилища. Никогда ещё прежде сазоновцы не видели столько запряжённых господских карет, колясок и тарантасов, съехавшихся в июньский день в барскую усадьбу. Только и успевали мужики сдёргивать с головы картузы да кланяться проезжавшим господам. С самого утра от проезжей дороги по липовой аллее, проложенной к воротам имения, подлетали экипажи, из них выходили наряженные гости и направлялись к дому, где их встречал взволнованный, одетый по случаю в парадный фрак и белые перчатки, хозяин.
В урочный час церковный колокол возвестил о начале торжественной службы. Небольшое внутреннее помещение церкви, по обычаю в тот день украшенное веточками берёзы, не вместило всех собравшихся на молебен гостей. Многие из них стоял на паперти, оглядывая с возвышения окрестности Сазоновки и прислушиваясь к красивым, известным на всю губернию, голосам хора певчих на клиросе, долетавших из открытых дверей церкви.
Пока тучный степенный, облачённый в ризу, священник густым басом пел "многая лета" виновнику торжества, а дьячок раскуривал паникадилом ладан, стоявший рядом с отцом и братом Андрей Александрович с горящею свечой в руках краем глаза осматривал внутреннее убранство Никольской церкви и размышлял под впечатлением от увиденного.
Слов нет: новый дом его всем понравился – не зря потратился, а вот за церковь было неудобно перед важными гостями. Хотя и построенная недавно, она не впечатляла. Белые, оштукатуренные и нерасписанные стены и своды, неброский иконостас и убогое освещение удручало. Пока строилось поместье, всё как-то было недосуг ему обратить внимание на стоящую рядом скромную церковь и тоже многое в ней переделать по своему вкусу. Надо будет на днях переговорить об этом с её священником и старостой села.
Но думы Андрея Александровича о насущных планах были неожиданно прерваны, когда он почувствовал на себе чей-то пристальный девичий взгляд. Ничуть не смущаясь, стоящая чуть в стороне неподалёку, запоздавшая и не успевшая поздравить его с новосельем, красивая и стройная в белом платье барышня в компании с папенькой и маменькой, слегка кивнув для приличия, смотрела на него явно не равнодушным взглядом умных и немного ироничных глаз. Тонкие губы её дрогнули в едва заметной улыбке в их начавшемся молчаливом диалоге. Что-то давно знакомое, тёплое и близкое пробудилось в душе Андрея от этого взгляда, и он, конечно, вспомнил всё.
Когда-то в детстве они играли вместе, когда их родители по-соседски часто общались между собой, обмениваясь визитами друг к другу, и он был даже, кажется, влюблён в неё, да и она не скрывала к нему своей симпатии. А потом подросший Андрей уехал учиться в Петербург, где по окончании Александровского лицея, поступил на службу, и они надолго расстались, чтобы через несколько лет снова встретиться здесь, у него в усадьбе. Как быстро летит время! Ещё вчера – милая маленькая Наташа, а теперь – уже светская красавица Наталья Николаевна. Неужели сама судьба свела их сегодня?!..
После молебна был торжественный обед в возведённом господском доме, окроплённом святою водой, и веселье не на один день. В столовой накрытые скатертями ослепительной белизны столы ломились от угощений в дорогой фарфоровой посуде и напитков в изящных хрустальных графинах. На хорах до изнеможения играл оркестр, развлекая собравшихся дворян. Горели свечи в канделябрах, и весело пылал камин. Выученная прислуга исполняла малейшие желания гостей.
Одни из них, преимущественно молодёжь, танцевали парами в большой зале. Другие, больше пожилые, в соседней гостиной комнате играли в карты или в кабинете хозяина говорили о насущном или о возвышенном. Третьи, всех возрастов, прогуливались по окрестностям усадьбы – пешком, верхом, в экипажах – и с улыбкой снисхождения смотрели, как гулял в селе народ. По случаю праздника для мужиков выкатили бочку с вином, а для детей и баб раздавали сладости.
Молодой хозяин дома был нарасхват среди гостей, спешивших высказать ему своё почтение. Но всё же на балу он успел накоротке пообщаться с четой своих соседей, старых добрых знакомых помещиков Давыдовых – родителей Натальи Николаевны. Выслушал, как водится, дежурные комплименты в адрес своего нового жилища, а потом и в свой адрес. Давыдовы, помнившие Андрея Сабурова ещё робким и наивным подростком, нашли его повзрослевшим и возмужавшим, пожелали ему достойной служебной карьеры и личного счастья. Правда, при этом и слегка попеняли, что, дескать, забыл он их некогда гостеприимный для него дом.
– Да, давно я у вас не был, – согласился Андрей Александрович, – Как поживаете, Николай Сергеевич? – спросил он Давыдова.
– Да пока Бог милует нас с матерью здоровьем и достатком, – отвечал Николай Сергеевич, обменявшись взглядом с супругой Ольгой Ивановной, – а вот Наташу, красавицу нашу, долгожданным женихом одарил.
Сама Наталья Николаевна при этом покраснела и смущённо молчала, опустив глаза, не опровергая и не подтверждая папеньку с маменькой. А у Сабурова от этих слов как-то неприятно забилось сердце в груди, но, не показывая своего волнения, он лишь учтиво пригласил Наташу на следующий танец. Надо было выяснить вопрос о её ожидаемом замужестве только с нею tetе-a-tetе.
Заиграл оркестр, пошли пары, замелькали фраки и эполеты кавалеров в соседстве с роскошными платьями дам. Выделывая очередное па и чувствуя смятение в своей душе, Андрей молчал, как и его партнёрша, понимая, как много хочется ему сказать Наташе и как это трудно сделать в шумном и весёлом зале. А потому, как только стихли последние аккорды танца, и, раскланявшись, кавалеры провожали своих дам, он предложил ей погулять вдвоём по саду. Обрадованная Наталья Николаевна, казалось, только этого и ждала от него.
5.
Огромное багряное солнце уже скатилось к горизонту на западе. Тёплый ласковый ветер едва шевелил листву на деревьях. В тихих аллеях барского сада уже сгущались сумерки. Пахло зеленью и водой соседнего пруда. Поскрипывал крупный жёлтый песок под ногами молодых людей, шедших не спеша по дорожке, обсаженной с обеих сторон белыми розами. Держа под руку своего кавалера, Наталья Николаевна слушала Андрея Александровича. Он с увлечением рассказывал ей о своей жизни в Петербурге, а в мозгу у него неотвязно сверлила одна и та же мысль: неужели Наташа выходит замуж?!
Когда любопытство провинциальной барышни было удовлетворено, они вспомнили о своём совместном детстве и юности и с радостью почувствовали, что прошедшие годы разлуки ничуть не изменили их обоих. В наступивших сумерках среди кустов сирени и жасмина молодые люди нашли пустую беседку, подсвеченную светом фонарей, присели на дерновую скамью и замолчали. Густой запах распустившихся пионов и лилий на цветочных клумбах слегка кружил голову.
– Наталья Николаевна! – наконец, решился спросить Андрей Александрович, – Это правда, что вас сватают?
– Правда, – тихо ответила девушка, – Пока вас тут не было, меня каждый год сватали.
– Но, говорят, что у вас уже есть жених?
– Говорят, что есть – какой-то отставной полковник. Мои старики об этом только и мечтают: и так я засиделась в девках.
– Значит, вы дали согласие?! – буквально выдавил из себя Сабуров.
– Андрей Александрович, – вдруг горячо воскликнула Наташа, вся подавшись к нему, – как будто вы не знаете, что никто из здешних женихов мне не нужен!
– А кто вам нужен?! – у него похолодело в груди.
– Боже мой, какой же вы недогадливый! – от нескрываемой досады её голос дрогнул, – Ради кого я до сих пор всем отказывала?! Ну, кого же ещё я все эти годы ждала?!
– Наталья Николаевна, ради Бога простите меня такого недалёкого! – он взял её руку и прижал к своим губам, – Может быть, я просто не достоин вас?!
– А это уж, извините, мне решать.
– И что же вы решили?
– Ждать до скончания века своего, – она тяжко вздохнула и со скорбным выражением лица возвела к небу очи.
– Ну, уж нет, хватит с нас пустого ожидания! – упав на колени, Сабуров обнял её, – Теперь уж я вас никому не отдам: ни полковнику, ни даже вашим папеньке с маменькой!
– Встаньте, – улыбнулась Наталья Николаевна, – а то вашему садовнику здесь делать будет нечего.
– Наташа, милая, хорошая, будьте моей женой!
– А вы моим мужем!
– Да-а! – одновременно сказали они и рассмеялись.
– Ну, вот, кажется, мы и объяснились, – подымаясь с земли, сказал Андрей Александрович.
– Как всё просто! – вслед за ним встала со скамейки девушка.
– Наташа, можно я вас – тьфу ты! – тебя поцелую?!
– Господи, какой же вы – тьфу! – ты, Андрюша, глупый! Я только и делаю, что всё чего-то жду от тебя.
И губы их слились в первом, робком и счастливом, поцелуе. Правда, счастье влюблённых было недолгим. Уже скоро послышались торопливые шаги и голоса обеспокоенных слуг, искавших внезапно исчезнувшего с бала барина с барышней. Положение хозяина обязывало Сабурова быть в доме среди своих гостей.
Возвращались молодые люди уже не под руку, а рука в руке, и только в залу они вошли, как полагалось по светскому этикету – чинно и учтиво. Правда, увидев их глаза, озарённые каким-то новым светом, старики Давыдовы обменялись между собой красноречивым, всё понимающим взглядом. Ольга Ивановна лукаво улыбнулась, а Николай Сергеевич лёгким кивком подтвердил их общую догадку: видно, не зря они приехали сюда на новоселье.
С наступлением ночи на господском дворе устроили фейерверк. С треском и шипением взлетали в воздух разноцветные петарды, рассыпались в вышине на мелкие огоньки и, планируя вниз, отражались на чёрной зеркальной глади барского пруда. Словом, были все тридцать три удовольствия для хозяев и гостей.
А на околице села, задрав в ночное небо всклокоченные бородатые головы и следя захмелевшими глазами за взлетающей с господского двора россыпью звёзд, говорили между собою подгулявшие мужики:
– Вот это барин так барин!
– Сразу видно птицу высокого полёта.
– Слава Богу, за труды нас не обидел.
– С таким жить можно, хоша и молодой.
– Не то, что наш прежний зверь.
– И жена его придурошная.
– Чтоб ему, Сазонову, на том свете так же было, как нам от него на этом!
– Поживём ещё, мужики, поживём!
Ещё два дня продолжался шумный праздник в Сазоновке, пока не разъехались по губернии знатные гости, и начались повседневные будни для нового молодого хозяина поместья и его крестьян.
4 глава. Художник
1.
Прошло несколько дней после праздника новоселья в барской усадьбе. И однажды, когда по окончании обедни из сельской церкви разошёлся народ, внутри неё остались священник отец Владимир Лачинов, староста села Яков Кузьмич Прохоров и новый сазоновский помещик Андрей Александрович Сабуров. Поделился барин со священником и старостой своими задумками, как облагородить и приукрасить их Никольскую церковь, чтоб была не хуже отцовой в Сабурове. Лето только началось, а, значит, можно будет пригласить из Москвы художников-иконописцев, заново оштукатурить и расписать фресками стены и свод церкви, а заодно заказать новый иконостас с иконами, оклады для них, светильники, сосуды и прочую церковную утварь.
– Андрей Александрович, дай вам Бог здоровья, что печётесь о нас грешных! – отвечал ему священник, – Только, вижу я, у вас по молодости лет планы наполеоновы. А мы и тому рады, что имеем. Хотя, конечно, хотелось бы, расписать нашу церковь так, чтобы смотрел молящийся народ по сторонам и понять не мог, на небе он или на земле. Мастера-то есть в обеих столицах, да больно дорого возьмут за свою работу. А вы, сын мой, и так поиздержались с новым домом.
– Ну, это не ваша забота, святой отец! – возразил помещик, – Грех скупиться на богоугодное дело!
– Батюшка, Андрей Александрович, – поддержал священника староста, – Мы с отцом Владимиром ещё до вас промеж себя об этом разговор имели и решили, что лишних денег зря не надо тратить. У нас в селе свои иконописцы-богомазы есть не хуже столичных и даже заморских.
– Да?! И кто же такие?! – удивлённо поднял брови помещик, – Неужели среди моих мужиков есть подобные таланты?!
– Не обессудьте, барин, вы у нас человек новый и многого ещё не знаете, – слегка смутился Яков Кузьмич, – Так вот, на том берегу Сурены, там, где в неё впадает ручей, сразу за оврагом стоит двор Алексея и Алёны Миловановых. Семья у них большая: трое девок и трое ребят. Девки старшие уже замужем давно, из дома к своим мужьям ушли и детишек нянчат. А вот ребята, Архип и Данила, хоть и женатые, а всё ещё с младшим Мишуткой в родительском доме живут. Они-то как раз и есть наши известные мастера-иконники – отцовы наследники. Алексей-то в молодости с дружиной бродячих художников по губернии ходил, церкви расписывал да иконы малевал.
– Вон на стене придела, – указал отец Владимир барину, – две его иконы висят: наших святых Николая Чудотворца и Митрофания Воронежского, а на иконостасе апостолы Пётр и Павел – тоже его работа. Да и сыновья его для нашей церкви иконы Богоматери, Иоанна Предтечи и архангелов Михаила и Гавриила написали.
– Так вот, – продолжал староста, – походил, побродил Алексей с художниками, а потом домой в село вернулся, женился на соседской девке Алёне, детей заимел, но дело своё не бросил. Пока дома был, учил иконописи своих малолетних сыновей, а позже, когда снова стал ходить расписывать окрестные церкви, брал их с собой, чтобы присматривались да опыту набирались.
– Ребята его поначалу только помогали отцу в подготовке к росписям, – рассказывал дальше священник, – Видел я, как они под его присмотром краски растирали в каменных чашах каменным пестом из глины и камешков, привезённых издалека и нарытых по берегам рек и обрывам, смешивали с водой, выпаривали и опять растирали. Доски для икон готовили: золотистые, тонко вытесанные, чаще всего липовые, ровные, ни одного сучка и задоринки, и совершенно сухие – долго их сушили. Потом пропитывали маслом и грунтовали. Грунт делали из раствора растёртого мела и рыбьего клея, наносили его на покрытую куском чистого холста доску, а высохший левкасный слой полировали хвощом, пока не засверкает подобно белому мрамору. А всё это для того, чтобы масляные краски со временем не потеряли цвет и блеск – как говорится, не пожухли.
– Надо же как всё сложно и интересно! – слушал его Андрей Александрович.
– Этот грунт, барин, как та же земля для хлебопашца, – дополнял по-своему слова священника староста, – Ведь, как посеешь, так и пожнёшь. А чтобы посеять, так надо и почву хорошо приготовить под будущий урожай. И чем лучше это сделаешь, тем урожай богаче будет, а у художника – краски лучше и долговечней. Вот почему у одного икона светится, а у другого тусклая и блёклая.
– Хитрая штука эта иконопись. Можно ещё долго рассказывать о том, как они варили олифу из льняного или макового масла, цедили, студили и опять варили, – говорил отец Владимир, – Но всего не перескажешь – много у художников предварительной работы. А иначе нельзя: это ж целая наука, веками отработанные приёмы, передаваемые по наследству художниками-иконописцами из поколения в поколение.
– Вот только когда повзрослели братья и опыта поднабрались, тоже стали церкви расписовать, – рассказывал дальше староста, – А теперь, когда отец постарел и ослаб, они уже без него обходятся, благо не хуже его живописуют. Как только весна наступает, так они втроём снимаются с места и уходят из села гулять по губерниям. То подрядятся чью-то церковь расписать, то где-нибудь иконы пишут для соборного иконостаса – везде для них работа есть.
– Талантом наши богомазы не обижены, но воистину Божий дар у самого младшего, Мишутки Милованова, – подчеркнул священник, – Малому всего-то восемнадцать лет, а до чего же хороши у него святые на иконах! Вроде бы сюжеты те же самые, что и у других, только золота поменьше, да линии помягче, да свет иной от тех святых идёт, и взоры их аж в самую душу проникают. Вот так посмотришь, молитву прочитаешь, перекрестишься с поклоном и на сердце легче и покойней. У нас, поди, полсела на божницах в своих избах держат иконы, им писаные.
– Слыхал я об этой ватаге художников ещё в отцовском доме, да никогда бы не подумал, что это мои нынешние мужики, – улыбнулся Сабуров, и спросил, – А дома братья сейчас? Или кто-нибудь уже их подрядил на лето?
– Слава Богу, Андрей Александрович, все дома. Алексей Егорович, отец их, ещё весною занедужил, вот они с ним и остались, всем отказали. Так что, батюшка, всё в ваших руках – вам они не откажут. Прикажи – сегодня же к тебе придут, и всё дело обговорите.
– Ладно, отцы, поверю вам на слово, – подытожил помещик, – Вижу, их иконы и вправду хороши. Значит, и церковь распишут не хуже. Вот только старика больного не надо дёргать – сами к ним съездим. Сейчас распоряжусь, чтоб лошадей в коляску заложили.
2.
Часу не прошло, как заложенная коляска остановилась у двора Миловановых. За высоким и крепким забором виднелся двухэтажный, добротный дом под тесовой крышей, а за большим подворьем начинался густой обширный сад. Подошедший первым староста постучал в ворота. В ответ на стук залаяла собака, но скоро на неё кто-то цыкнул, отворилась калитка, и приезжие увидели худенького, невысокого юношу, голубоглазого, с копною светлых кудрявых волос, подобранных тонким плетёным пояском на голове, одетым в домотканую рубаху и штаны, заляпанные краской.
– Здорово, Мишутка, – приветствовал его Яков Кузьмич, – отец с братьями дома?
Смутившийся при виде нежданных гостей Мишутка поздоровался с ними, пригласил их заходить и уже во дворе отвечал:
– Отец хворый в горнице лежит, братья с жёнами в поле работают, мать на кухне стряпает, а я икону пишу. Намедни батюшка из Козлова приезжал, заказал "Преображение" ему для Ильинской церкви, благословил на труд и уехал. Вот и пишу.
– Хорошее дело, сын мой, твори с Богом! – произнёс священник, – Ну, а пока веди нас в дом – мы с твоим отцом потолкуем, а ты за братьями сбегаешь.
Через сенцы приезжие прошли в просторную и чисто прибранную горницу. Увидав их, засуетилась хозяйка, усаживая гостей, а больной хозяин попытался было подняться с постели, но не хватило сил, и, закашлявшись, он снова откинулся на подушки.
– Будь здоров, Алексей Егорович! – обратился к нему помещик.
– Спасибо на добром слове, барин! – откашлявшись, отозвался с постели бледный и худой Алексей Милованов, – Только вряд ли уже буду здоровым. Года уже не те, совсем ослабел. В мае с сыновьями землю пахал, да попробуй, угонись за ними. Видно, перенапрягся, и вот уже который день пластом лежу, встать не могу – всё тело ломит и корёжит, а то трясёт не знамо как.
– Не иначе лихорадка, – предположил староста.
– Она, лихоманка, – кивнул ему Алексей Егорович.
– Позвал бы лекаря! – предложил помещик.
– Был наш сельский лекарь да толку от него мало, а до сабуровского фельдшера далеко. Мы уж сами своими народными средствами лечимся – травами да заговорами.
– Хочешь, на моей коляске отвезут тебя сегодня в Сабурово?
– Спасибо, барин, да, видно, отжил я своё на этом свете, пора и честь знать.
– Как тебе не стыдно, Егорыч, – сказал ему староста, – ты ещё двадцать лет проживёшь, коли захочешь. Знаю я вас, Миловановых – у вас в роду одни долгожители. Все ваши деды и прадеды по девяносто, а то и по сто лет жили. Видать, такая крепкая и здоровая у вас кровь, что не страшны ей разные хвори. Поохаете, поохаете и снова живы-здоровы. Сколько твоему батьке было, когда ты его три года назад схоронил?
– Восемьдесят шесть.
– И ты не меньше его проживёшь. Кстати, он у тебя тоже художником был?
– Сколь помню, всю жизнь рисовал родитель мой, царствие ему небесное, (старик перекрестился) и меня этому с детства научил. У нас в роду все художники. Вот и сыновья мои живописуют не хуже предков своих.
– Алексей Егорыч, – подсел к нему поближе помещик, – дело есть. Нужны мне твои ребята, да и ты мне, как поправишься, будешь нужен. Надо нашу сельскую церковь расписать, обновить иконостас и всю прочую в ней обстановку.
При этих словах барина в глазах у ещё недавно умиравшего больного появился жизненный огонёк. Откуда-то взялись силы, и он поднялся и сел на постели, чтобы вести деловой разговор. А тут ещё вскоре на дворе послышались весёлые голоса, потом раздался дружный топот в сенцах, и на пороге горницы появились братья. Хоть и были они не велики ростом, но живые, ладно сбитые телом и на лицо чистые. Поздоровались с присутствующими и смиреннно сели чуть поодаль. В двух словах обрисовали им приезжие цель своего визита. Переглянулись братья между собою, поглядели на отца и, видя, что тот не против, согласились.
После этого все вместе принялись обсуждать предстоящий заказ помещика Сабурова – роспись сельской церкви. Надо было обговорить темы и сюжеты фресок, размеры и отделку нового иконостаса, приблизительную смету расходов – на краски, кисти, грунты и олифу, на доски для икон и древесину для лесов. Да ещё в помощь художникам придётся подряжать мужиков для постройки этих лесов и оштукатуривания сводов и стен церкви. Когда же все подсчёты были закончены, оказалось, что при хорошей, жаркой и сухой погоде братья смогли бы по срокам за оставшееся лето до осенних дождей расписать всю церковь.
Наконец, всё обговорили и поднялись, чтобы разойтись по своим делам, но появилась в дверях хозяйка Алёна Дмитриевна и пригласила всех бывших в горнице мужчин за накрытый по этому поводу в соседней комнате стол с уже кипевшим на нём медным начищенным самоваром – отметить намечаемое, большое и важное дело. Правда, барин Андрей Александрович, сославшись на занятость, отказался и, поблагодарив за гостеприимство, уехал в своё поместье. Но отец Владимир и Яков Кузьмич не побрезговали приглашением и уселись вместе с хозяевами за стол.
Часу не прошло, как все сидевшие за трапезой по мере вкушения сытной пищи, сдобренной хмельными напитками, настолько поднабрались, что сразу стали близкими людьми. Староста в открытую предлагал хозяевам любую помощь – хоть лесом, хоть провизией, батюшка с лёгкостью отпускал сидящим с ним рядом грехи – от прошлых до будущих, а братья Миловановы в ответ клялись расписать свою сельскую церковь лучше всех в губернии.
Один Мишутка, посидев немного для приличия со всеми за столом, вскоре ушёл к себе наверх, в светёлку – продолжать писать начатую накануне икону. И только, когда поп со старостой, с трудом выбравшись изо стола и держась друг за друга, пошли прочь, а обессилевших старших братьев увели к себе вернувшиеся с поля их жёны, в доме вместе с летними сумерками воцарилась тишина.
3.
Наступившее лето, как по заказу, выдалось солнечным, жарким и сухим. И потому сазоновские художники решили сразу приступить к делу, не откладывая его в долгий ящик. Пока у Мишутки вызревали замыслы будущих фресок, и он, советуясь с отцом, делал их первые наброски, остальные мастера занимались подготовительной работой. Сельские мужики-плотники сколачивали внутри церкви крепкие леса из сосновой свежей древесины, Архип и Данила замешивали известь для обмазки стен под живопись, тёрли краски, готовили кисти и грунты, размечали стены и своды – где и каким быть изображениям.
И вот в одно прекрасное, июньское утро со святой молитвой и с благословения отца Владимира обмазали братья левкасом первые церковные своды в восточной её части, которые намеревались расписывать, пока не просохла нанесённая обмазка. Начать писать собирались именно со сводов, так как водяные краски жидкие и легко стекают вниз. Вслед за Архипом и Данилой поднялся на леса Мишутка, обозревая то, что предстоит заполнить живописью за один раз, за один день. Кое-где набросал он отдельные разметки, процарапав их острым предметом по мягкому, ещё влажному левкасу. Затем жидкой тёмной краской нанёс общий рисунок, очертил изображения вверху арки, провёл циркулем несколько правильных кругов будущих нимбов у святых. И после этого пошла основная работа.
Чтобы ускорить её, братья распределили между собою роли – у кого, что лучше получится. Мишутка взял на себя самое сложное: лики и руки святых, складки их одежд, Архип и Данила писали фон, детали быта, животных и растительный орнамент. А внизу, опершись от болезненной слабости на посох, стоял на каменном полу понемногу выздоравливавший их отец и, запрокинув голову, следил за процессом росписи, время от времени давая сыновьям дельные советы. Так и работали целый день художники, стоя на лесах с кистями в руках в окружении сосудов с красками разных цветов и оттенков, приникая к расписываемой поверхности внутри церковных стен и на минуту отходя от неё, чтобы чуть издали окинуть оценивающим взглядом свою работу.
К концу дня, когда заходящее солнце просочилось в узкие вытянутые окна церкви своим прощальным, багровым светом, в её помещение зашли помещик Сабуров и отец Владимир. Подняв голову и щурясь от ярких солнечных лучей, они некоторое время придирчиво разглядывали первые написанные фрески, сиявшие свежей краской, и негромко переговаривались между собой.
– Неплохо, чада мои любезные, – наконец, отозвался священник, – Весьма неплохо!
– Красиво-то как, а?! Молодцы, мужики! – ещё более похвалил их Сабуров, – Вот пройдёт и сто, и двести лет, о нас давно позабудут, а красота вами созданная ещё долго будет радовать потомков наших в сей церкви!
– Спасибо, барин, за тёплые слова! – ответил за братьев старший Архип, – Только рано ещё хвалить – далеко до конца.
– Ничего, управитесь. А сегодня, как закончите – приходите на дворовую кухню ужинать!
– Премного благодарны, барин! – присоединился к брату Данила, – Как стемнеет – обязательно придём.
Когда же дневное светило скрылось за горизонтом, и по земле поползли мягкие, июньские сумерки, старшие братья слезли с лесов, оттёрли от краски руки, сменили грязную одёжку на чистую, крикнули остававшемуся наверху младшему Мишутке и пошли на господский двор. А неуёмный Мишутка при свете зажжённой свечи ещё делал поверх написанной и уже подсохшей за день фрески дополнительную проработку частных деталей теми же красками, но растворёнными не чистой водой, а с добавлением клейкого вещества.
Вечно неудовлетворённая и строгая к своей работе душа юноши стремилась к совершенству и требовала времени, которого не хватало даже в самые длинные дни летнего солнцестояния. За свои невеликие прожитые годы он воочию видел, как много вокруг творится несправедливости между людьми, как в повседневной жизни смешались понятия добра и зла, истины и лжи христианской веры.
А потому, ограниченный рамками церковных канонов и библейских сюжетов, юный художник пытался передать в росписях свою мечту о мире, полном добра и любви, тишины и покоя, воплощавшейся под его кистью в фигурах и ликах святых, утешавших прихожан в их бедах и печалях, дававших им надежду на лучшую долю. Да и сами святые скорее напоминали простых и легко узнаваемых, окружавших его людей. И, если другие, небесталанные богомазы работали, то иконописец Мишутка Милованов творил.
4.
Прошла неделя, другая, третья, скоро и лето перевалило за свою половину. Работы по росписи Никольской церкви были в самом разгаре. Каждый божий день трудились иконописцы, прерываясь лишь на воскресенья да большие праздники, чтобы мог отец Владимир провести службу в церкви. Но и тогда не отдыхали братья, занимаясь домашними делами на своей усадьбе – не всё же сваливать на жён своих. Работали по дому и на подворье, трудились в поле, в саду и на огороде – короче, летний день год кормит.
Стояло на редкость сухое и жаркое лето, что, впрочем, больше всего радовало самих художников. В залитой солнечным светом церкви быстро и хорошо просыхала роспись. На исходе июля уже были расписаны восточная и северная и начата южная части церкви. Остались незаполненными её западная и центральная части.
По утрам, лишь только рассветало над Сазоновкой, под голосистые надрывные крики петухов местный пастух, громко щёлкая длинным кнутом по спинам ленивых коров, гнал по селу на пастбище своё пёстрое, мычащее и блеющее стадо. А в доме Миловановых поднимались четверо художников-богомазов: ополоснув колодезной водою лица, читали молитву, вкушали постную пищу и, собрав свои манатки, выходили на сельскую улицу. Только поднялись на холм, как вслед им послышался чей-то звонкий девичий голос:
– Здравствуйте, иконники! Здравствуй, Мишутка!
Оглянувшись на ходу, Мишутка увидел стройную босоногую девчушку, в сарафане, с русою косой через плечо, идущую от колодца с полными вёдрами на коромысле.
– Здравствуй, Алёнка! – остановился он.
– Как поживаешь, Мишутка? – она поставила вёдра на землю и улыбнулась ему.
– Церковь нашу расписываем, – бесхитростно ответил юноша.
– Наверное, красиво получается?
– А по-другому нельзя.
– Вот бы одним глазком посмотреть на красоту вашу. Возьми меня с собой, Мишутка. Вы будете писать, а я, как мышка, тихо встану в сторонке и всё рассмотрю.
– Нельзя, Алёнушка, отвлекаться мне нельзя. Я же с тебя, красавица моя, глаз тогда сводить не буду, а мне писать надо, – вздохнул Мишутка, – Я ведь, когда пишу божественное, то остаюсь наедине с Богом и разговариваю с ним в душе. А всуе ничего хорошего не выйдет.
– Когда же вы закончите? – сошла с лица её улыбка.
– Скоро, Алёнушка, скоро. Вот лето минует, и мы закончим.
– Плохо мне без тебя, Мишутка! – совсем пригорюнилась Алёнка, – Днём за делами ещё ничего, а ночью проснусь и всё думаю, думаю о тебе.
– Подожди ещё немного, радость моя. Осенью сватов к тебе пришлю, вот и будем вместе.
– Правда?! – вскинула на него свой голубоглазый взгляд Алёнка.
– Правда. Побежал я, Алёнушка, а то отец и братья ждут меня.
И провожаемый влюблённым девичьим взглядом Мишутка бежал вслед за своей, ушедшей далеко вперёд, иконописной братией. Пройдя по селу, они вчетвером спускались с холма к реке. На её зеркальной глади у заросшего болотной зеленью берега желторотыми утятами плавали раскрывшиеся кувшинки и белели пригоршнями снега лилии. Не эти ли жёлтые и белые речные цветы появлялись потом ярким узорным орнаментом на стенах расписываемой братьями Никольской церкви?!
Шли художники неторопливою походкой по густой прохладной росистой траве, среди высоких красивых лиловых метёлок Иван-чая, радуясь свежести утра, чистоте и колориту его красок, перебирались через плотину на другой берег Сурены и поднимались к церкви. Приветливо здоровались с мужиками и бабами на соседнем господском дворе:
– Здорово, богомазы!
– Доброго здоровья всем!
– Бог вам в помощь!
– Спаси и вас Христос!
От добрых пожеланий светлели лица у озабоченных художников – хороший настрой перед работой очень важен. Но не всё так было хорошо. Прятался там за дворовыми людьми один молчаливый тяжёлый взгляд исподтишка. Находятся такие люди, которым плохо, когда другим хорошо. Что ещё из пороков бывает хуже чёрной мстительной зависти?!
А провожаемые одобрительными взглядами односельчан иконописцы заходили через открытые им сторожем церковные ворота на свои рабочие места в церковь. Перед тем, как начать, они долго молились, дабы господь послал им вдохновение свыше, ясность в мыслях и чистоту в душе. В который раз переставляли они леса, разводили краски, творили обмазку и писали новую фреску на очередной библейский сюжет.
Уже смотрели на прихожан со сводов и стен церковных в ярких и сочных красках сцены со святыми из "Благовещенья" и "Рождества", "Крещения" и "Успения", "Сретения" и "Вознесения". В застывших лучах света легко парили ангелы, и во главе их воинства высились фигуры архангелов Михаила и Гавриила. С трепетным материнским чувством в глазах держала на руках младенца Богоматерь. Чуть поодаль от неё простирал в молении руки Иоанн Предтеча. За ними предстояли спокойные и слегка напряжённые в своём ожидании ученики и последователи Христа апостолы, и главные среди них – Пётр и Павел.
Скромная сельская церковь преображалась внутри на глазах. Уезжая по делам в уездный Козлов, губернский Тамбов или в гости к соседям Давыдовым, вернее, на свидание с их дочерью Натальей Николаевной, его Наташей, помещик Сабуров всякий раз по возвращении в своё имение прямо с дороги сразу спешил в церковь. Любуясь её свежими фресками, Андрей Александрович интересовался у братьев, как идут дела, и не нужно ли им ещё чего-нибудь для работы.
Не проходило дня, чтобы также не был в церкви и её настоятель, отец Владимир Лачинов. Терпя временные неудобства, он проводил необходимые службы под лесами и тоже хвалил росписи. Глядя на каждый новый сюжет создаваемых фресок, святой отец читал молитвы, освящая их крестным знамением и благословляя нелёгкий труд художников.
5.
Так в поте лица от погоды и от своей работы прошло для братьев Миловановых это знойное жаркое засушливое лето. К концу августа уже были полностью расписаны все четыре части церкви, и незаконченными оставались только росписи в её центральной части. И вот тут-то неожиданно замедлилась работа, как будто кто-то сглазил художников. Что-то всё не устраивало Мишутку в завершающей, большой фреске, изображавшей под церковным куполом облик Христа на Страшном суде.
Вчерашние поверхностные наброски он на следующее утро с раздражением замазывал, не слушая возражений отца и старших братьев, и долго потом стоял на лесах под самым верхом церкви, отрешённо размышляя о новом изображении Спасителя. Тяжело давались юноше последние дни. И без того худой и бледный, позабыв про еду и сон, он всеми мыслями ушёл в свою работу, ещё больше похудел и осунулся, а под натруженными за лето глазами появились чёрные круги от ночной бессонницы. Архип и Данила торопили брата с окончанием росписей, не в силах понять мучивших его душу сомнений.
– Братишка, дело за тобой – пора кончать наши творения. Конец – делу венец, – начинал Архип, – И так уже все сроки вышли: вон и осень на пороге. Всего-то ничего осталось расписать, а ты чегой-то заартачился.
– Кто кроме нас увидит разницу в Христе, тобой написанном?! – подхватывал Данила, – Любому Спасу молиться будут да спасибо говорить. Нам тоже иной раз хочется что-то сделать по-другому, по-своему, да не выходит. Что уж убиваться из-за этого?!
– Столько церквей чужих расписал, а свою осилить не можешь.
– В том-то и дело, что свою, – отвечал хмурый Мишутка, – Своя пусть и скромнее да ближе душе.
Старик отец тоже поддерживал старших братьев, глядя на душевные метания сына:
– Мишук, сынка, золотко наше, – не раз он говаривал ему, – вижу, как ты маешься. Знаю, что это такое – сам когда-то был на твоём месте. Помог бы я тебе, кабы сам был помоложе, глаза позорче, руки потвёрже, да мысли пояснее. А так только могу посоветовать: пожалей себя и нас – заканчивай, как получится. За тебя и братьев твоих народ и так будет Бога молить в благодарность за труды ваши.
Долго отмалчивался в тот последний летний день Мишутка на слова отца и братьев, а потом сказал в ответ:
– По всем церковным канонам пишу Христа, а душа не принимает. Как же тогда супротив души писать глаза Спаса нашего на Страшном Суде. Какой же после этого Спаситель?! Зачем же ещё пугать народ и без того запуганный?! Ведь не могут все быть такими уж чёрными грешниками?!
– Ну, до праведников нам далеко, – отвечал сыну Алексей Егорович, – Кто поболее, кто поменее, а все грешим.
– Да что же это за жизнь из одних грехов состоящая?! А как же любовь, на которой весь мир держится?! Какой же это грех?! Ведь и Бог – это тоже любовь. Где же правду истины искать, как не в глазах Спасителя?! Ведь мы, художники, в ответе за то, чтобы донести её до людей. Только истинная вера учит народ тому, что такое добро и зло, правда и ложь, любовь и ненависть.
– Бог милостив, сынок, будем же и мы милосердны к грешным мира сего.
– Вот и пусть милость божья будет земной благодатью. Ведь чтобы написать Иисуса, я хочу понять его, как богочеловека, как нашего учителя и проповедника, а не всевышнего Господа Бога. Ведь суд его не кара небесная, а сотворение нового мира, где не будет зла и греха. Пусть, глядя на наши росписи, у каждого в душе пребудет свой Христос, как залог покоя и любви. Но, если завтра к вечеру не сподоблюсь написать его, значит, не судьба. Тогда сами за меня закончите, как сможете.
На следующее утро, в первый день сентября, жара спала. Едва поднявшись над землёй, солнце ушло в дымку, а к обеду небо стало заволакиваться сплошной облачностью, но дождя не было. Помолившись, братья снова работали в церкви так, как до этого все минувшие летние дни: с обмазкой стен и последующими набросками будущего изображения под куполом. Работа спорилась: штрихи рисунка обрастали красками, рождались на свет фигуры, орнамент, и за ними разливалось сияние цветового фона. Ближе к вечеру уже была готова долгожданная фреска Христа такой, какой её себе и представлял Мишутка.
В синих кругах, знаке и образе небесных сфер, как будто бы парил над головою каждого входящего в церковь возникавший и приближающийся к земле из небесных далей вечный судия Спас. И лик его в окружении тепло светящегося нимба был вдохновенен и серьёзен, но не грозен. Поднятой правой рукой он благословлял желающих войти в созидаемое царство добра и света, а левой, опущенной, указывал путь в преисподнюю.
Ненастный день клонился к своему исходу. Солнце пряталось за серыми свинцовыми тучами, и на землю спускались ранние, осенние сумерки. По углам церкви прятался и разрастался мрак, и только наверху, под куполом, струившийся из окон последний свет уходящего дня освещал ещё свежие краски фресок. Напряжённый двухмесячный труд по росписи церкви был закончен. Завтра мужики разберут леса, и можно будет приступать к написанию икон для нового иконостаса, не боясь осенней непогоды.
Довольные завершением многодневной работы Архип и Данила не спеша собирали кисти, краски и все остальные принадлежности, выносили их наружу и грузили на подводу, на которой приехал за сыновьями отец. И лишь Мишутка, стоя на лесах, всё никак не мог оторваться от, казалось бы, законченного им Спаса, время от времени добавляя кистью к написанному за день последние, незначительные штрихи.
– Мишунь, неугомонный ты наш, может, хватит на сегодня?! – стоя внизу у входной двери, обратился к нему отец, – Темнеет уже, и ехать пора – мать дома с ужином ждёт.
– Отец, езжайте без меня – я скоро приду, – ответил сверху Мишутка.
– Ну, как знаешь, сынок, а мы поехали, – в усталом голосе отца прозвучала невольная обида на строптивого сына, и, повернувшись, он вышел из церкви наружу. Вскоре за её стенами послышался стук отъехавшей по неровной дороге телеги, и всё смолкло. Только где-то в селе за рекой были слышны далёкий лай собак и чьи-то громкие голоса.
В наступившей тишине привычным движением кисти Мишутка нанёс поверх фрески ещё несколько мазков, присмотрелся и, кажется, уже сам почувствовал, что наступил конец его душевным мучениям. Оставалось лишь издали, снизу взглянуть на свою работу, собрать пожитки и идти вслед за отцом и братьями домой. Положив кисть и сосуд с краской на леса, он попятился, рассматривая роспись, и занятый своими мыслями, не обратил внимания, как предательски хрустнула под ногою крайняя доска. Днём-то он топтался всё посередине.
Видно, по чьему-то злому умыслу (а завистников и ненавистников с чёрною душой хватало во все времена) положенная на леса подпиленная доска стала всему виной. И так ослабевший за последние дни Мишутка, не успев схватиться за стоявшие рядом стойки, потерял равновесие и вместе с обломками доски полетел с высоты вниз головой на каменный пол.
Через мгновение пронзённый дикой болью, он лежал у подножия лесов и в затухающем сознании последних минут жизни ловил на себе взгляд лика созданного им под куполом церкви Христа. Ему казалось, что в утешение за его прижизненные муки, за выполненное им своё предназначение на земле Спаситель призывает его к себе в лучший мир. И Мишутка сквозь выступившую кровавую пену на скривившихся в улыбке губах тяжело застонал в ответ, а освобождавшаяся от бремени тела душа его уже рвалась ввысь.
6.
За окнами уже стемнело. Андрей Александрович Сабуров сидел за письменным столом в своём кабинете и работал с многочисленными деловыми бумагами. Тишина витала по анфиладе комнат господского дома. Как обычно, в это вечернее время прислуга старалась без надобности не беспокоить строгого барина. Но тут вдруг послышался чей-то громкий торопливый топот ног в прихожей, затем распахнулась дверь, и на пороге появился тяжело дышавший от бега дворецкий Никита Волков с растревоженным лицом. Сабуров поднял от стола голову и нахмурился, недовольный тем, что его оторвали от дела.
– Что случилось? – резко спросил он.
– Батюшка, Андрей Александрович, беда! – проговорил Никита и замолк, хватая от волненья и усталости в свои преклонные годы, как рыба, ртом воздух.
– Пожар что ли?! – помещик встал и пошёл ему навстречу.
– Мишутка Милованов разбился, – выдавил, наконец, из себя дворецкий.
– Что?! – мгновенно переменившись в лице, закричал барин.
– Сторож Анисим Богданов сидел у церковных ворот, да вдруг услышал грохот в самой церкви. Он и заглянул туда, а там, на полу, Мишутка в крови и без дыхания лежит.
– Быстрее в церковь! – не дослушав дворецкого, Сабуров оттолкнул слугу и рванулся прочь из кабинета. Через минуту-другую он уже буквально влетел в церковь, освещённую светом нескольких свечей. Стоявшая посреди неё челядь при появлении помещика расступилась, и он с замиранием сердца приблизился к лежавшему на каменных плитах Мишутке. Склонился над ним, взял за безвольную холодеющую руку, подержал, не находя пульса, потом приник к его груди: показалось, что еле слышно ещё стукнулось где-то внутри несчастного сердце. Тут же вскочив на ноги, Сабуров закричал стоявшему в толпе дворовых конюху Тимофею Корнееву:
– Лекаря, живо! А лучше за фельдшером в Сабурово скачи! Коня загонишь – слова не скажу! Да дайте знать самим Миловановым – поди, не ведают, что случилось.
– Да тут, барин, не за лекарем посылать надо, а уже за попом – успел бы парня причастить, – пробасил за его спиной кузнец Гордей Дубов. Услыхав его слова, тихо заголосили в толпе, как по покойнику, дворовые бабы.
– Молчать, дуры – не травите душу! – прикрикнул на них Сабуров, – Бегите за священником!
Увидав валявшиеся рядом на полу подпиленные обломки доски, понял помещик, в чём дело, и в гневе стрельнул глазами по своей дворне:
– Узнаю, чья эта работа – со свету сживу, сам с колокольни сброшу стервеца. Где Анисим Богданов?
– Здесь я, барин, – выступил из толпы церковный сторож.
– А ты что накануне делал, старый хрен?
– Каюсь, батюшка, не доглядел, – повалился в ноги барину церковный сторож.
– Не найду виновного, тебя сброшу.
– Да хоть всех нас сбросьте, барин, а человека-то уже не вернёшь, – тоскливо проговорил всё тот же кузнец.
Тут только и сам Сабуров понял, что произошло непоправимое, и сразу как-то стих, обмяк, снова склонился над бездыханным телом юного художника, забыв об окружающих, схватился за голову и с болью в голосе, покачиваясь, тихо запричитал, застонал, обращаясь к бедному Мишутке:
– Что же ты наделал, мальчик мой золотой?! Чем же провинился-то перед Богом?! За что же он тебя так рано забирает к себе?! Сколько б ты ещё сделал добра для людей! Жить бы ещё тебе да радовать народ своим талантом! Как же мы тебя не уберегли?! Прости же ты нас, нерадивых!..
Так прошло несколько минут в людских приглушённых причитаниях и всхлипах, пока в дверях церкви не появился бледный взволнованный отец Владимир. Увидав его, медленно поднялся Андрей Александрович и, прикрыв руками лицо, так же медленно вышел из церкви, чтобы не мешать святому причастию умиравшего.
7.
На следующий день мужики разобрали леса, бабы убрались в церкви и расставили в ней всё, как полагалось. А ещё через день там отпевали усопшего Мишутку Милованова. Небольшая по размерам сельская Никольская церковь, только недавно им расписанная, не смогла вместить всех желающих проститься с ним. Отец Владимир читал нараспев заупокойную молитву, псаломщик ходил вокруг с курящим ладаном кадилом, а рядом с гробом новопреставленного со свечою в руках и скорбной строгостью в глазах стоял Андрей Александрович Сабуров.
Растерянные братья Архип и Данила Миловановы с обеих сторон поддерживали под руки с трудом державшегося на ногах своего отца. У старика дрожали руки, и трясся от молчаливых рыданий подбородок, а по щекам время от времени текли слёзы. Мать, Алёну Дмитриевну, едва пришедшую в себя на другой день после случившегося, оставили дома под присмотром приехавших в родительский дом её дочерей: боялись, как бы она совсем не потеряла помутившийся от горя рассудок. С Мишуткиной невестой было ещё хуже. Бедная Алёнка, услышав о несчастье в церкви, упала в обморок и до сих пор лежала без чувств, словно душа её рвалась из этой жизни за своим женихом в надежде на счастье небесное. И молили Бога, как бы вслед за одними похоронами не случились бы и вторые.
А посередине церкви в узком сосновом гробу лежал накрытый наполовину белым льняным полотном и украшенный живыми цветами Мишутка с бумажным венчиком на лбу и тщательно расчёсанными светлыми льняными волосами. В сложенных на груди его руках горела, потрескивая, тонкая свеча и бросала отблески пламени на задумчивое выражение лица юноши, словно он замыслил новую икону или фреску, которую ему уже никогда не создать.
После отпевания сазоновские мужики вынесли из церкви гроб и на руках понесли на кладбище. Прошли по части села. У дворовых ворот перед каждою избой стояли мужики и бабы. Встречая процессию, кланялись, крестились, шептали молитвы, прощаясь со своим любимым иконописцем. У многих в руках были иконы, им написанные.
Когда пришли на кладбище, с хмурого осеннего неба заморосил долгожданный за прошедшее засушливое лето дождь, усиливавшийся с каждою минутой. Как будто сама природа оплакивала так рано погибшего художника.
Не задерживаясь, священник быстро прочитал последнюю молитву, и гроб с телом бедного Мишутки опустили в вырытую могилу, на дно которой уже натекла вода. Забросали сырой землёй и поверх могильного холма поставили срубленный сельскими плотниками большой православный деревянный крест с краткой надписью на нём:
Иконописец дара божьего
Михаил Алексеевич Милованов
1846 – 1864.
8.
Через три дня после похорон в нескольких километрах от Сазоновки по направлению к Козлову, в лесу был обнаружен труп странника, висевшего на суку дерева. Давненько ничего не было слышно об окрестных лесных разбойниках, а тут по всем признакам убили монаха, святого человека. Правда, на ограбление похоже не было: дорожный мешок убитого с грошами и снедью лежал рядом с деревом нетронутый. Но с чего бы ему самому вешаться – грех-то какой?! Уездная полиция начала расследование этого странного происшествия, увязав его в одно дело с недавним несчастным случаем в сазоновской сельской церкви, где на росписях насмерть разбился местный иконописец.
И вот в один из прояснившихся после недолгого ненастья сентябрьских дней приехали в Сазоновку исправник со следователем и, пожаловав в помещичью усадьбу, дали о себе знать владельцу села. Андрей Александрович Сабуров принял их у себя в кабинете, выслушал сообщение о якобы убитом монахе и рассказал им о несчастном случае с Мишуткой Миловановым, также выслушал их соображения и выложил свои. Мол, захаживают к ним в село странники, но был ли тот у них и какое он имеет отношение к разбившемуся иконописцу – Бог его знает. Решили поговорить с дворовыми людьми, послали в село за народом. Пришли и братья Архип и Данила Миловановы, ещё не отошедшие от горя, притихшие, с грустными потухшими глазами.
Когда все собрались на господском дворе, следователь рассказал сельчанам о страшной находке в лесу и описал внешность обнаруженного там повешенным странника. Не сразу ответили ему мужики, молча переглядывались между собой, курили да сплёвывали себе под ноги, словно обдумывая что-то. Затем нехотя стали вспоминать, как незадолго до гибели Мишутки появился у них в селе похожий странник, невысокий, с редкой бородёнкой и маленькими бегающими глазками, в нанковом подряснике и с котомкой за плечами. Собирал он мужиков и баб и рассказывал им о своих хождениях по святым местам, о тихой и благочестивой жизни в монастырях, о чудесных видениях и явлениях ему свыше.
Говорил он сладким певучим голосом, вдохновенно и настолько убедительно, что прошибал слезу у сердобольных баб. Правда, некоторые мужики, молча выслушав очередной рассказ монаха, иронично усмехались и уходили прочь. Его поили и кормили, оставляли на ночлег и даже давали гроши на свечи угодникам по обителям, которые он собирался посетить. Но, видно, и этого ему было мало. Узнав, что местные художники расписывают сельскую церковь, решил он наведаться к ним.
Вызвали из толпы сельчан братьев-иконописцев.
– Ну, что, богомазы, скажете? – недоверчиво сверля их глазами, спросил исправник.
Рассказали, не таясь, Архип и Данила, что заходил на днях к ним в церковь странник и, не обращая внимания на недовольных его приходом братьев, с любопытством разглядывал свежие росписи. Его не слушали, а он высказывал свои впечатления, перемежая их библейскими историями, сравнивал их фрески с увиденными в других святых местах, давал художникам какие-то советы. Зная, что в последние дни и так не ладилась работа у Мишутки, а тут ещё кто-то так некстати бубнит им под руку, взяли старшие братья да и выставили под зад коленом вон за дверь божьего человека.
– Невесте и то не позволял смотреть свою работу, – говорил о брате Данила, – а тут какой-то захожий грамотей начал зубы заговаривать.
– Знать, после этого тот монах и затаил на нас зло, – сделал вывод Архип, – Выбрал время, подпилил доску на лесах и, сделав своё чёрное дело, исчез.
– А уж сам ли повесился или кто его в петлю сунул, это дело десятое – Бог покарал Иуду, – подытожил Данила, – Только брата жалко – против нас всё это замышлялось.
– Может, и совесть странника замучила, а, может, и вы, мужики, помогли ему в этом, – глядя на них, прищурился следователь.
– Не трогайте братьев – они тут не при чём! – раздался из толпы бас кузнеца Гордея Дубова.
Исправник со следователем удивлённо подняли брови на голос:
– Это что за адвокат такой?!
– Им бы горе своё пережить, а не рыскать за кем-то по лесам! – добавил кузнец.
– Тогда ты что ли самосуд учинил?
– И я бы не стал руки марать об этого чернеца – душа у него черна.
– Это не наша работа, – вышел вперёд староста села, – Я за своих мужиков отвечаю.
– И дворовые людишки всё это время были налицо, никто без надобности не отлучался, – поддержал его управляющий.
– Да даже, если б кто-то из моих людей и порешил злодея, я бы не осудил – поделом ему, – неожиданно сказал своё веское слово Андрей Александрович Сабуров.
Хорошо помнил исправник выступление Сабурова на суде по делу об убийстве помещика Сазонова и представлял, чем может нынешнее дело кончиться. Посмотрел начальник уездной полиции на следователя и развёл руками: мол, понимай, как хочешь. Попробовал было следователь, молодой и амбициозный, скорее для проформы, задать мужикам ещё кое-какие наводящие вопросы, но ничего нового так и не узнал. Мужики отмалчивались или отвечали только – да и нет, смотря себе под ноги да косясь на своих хозяев.
Догадывалась уездная полиция, что так просто не ушёл тот странник от здешних мужиков, выследивших и отомстивших ему за своего погибшего иконописца – их рук дело. Но, видя позицию самого помещика Сабурова в расследовании убийства монаха, решили приехавшие в Сазоновку полицейские чины не настаивать на своём и констатировать его, как самоубийство, а смерть Мишутки Милованова – как несчастный случай. Мужиков отпустили, а исправника со следователем Сабуров пригласил отобедать у него в имении.
За обедом в столовой господского дома уже ни слова не говорили о расследовании, только как бы ненароком спросил исправник помещика:
– Андрей Александрович, а, вправду говорят, что ваш разбившийся мужик был способным богомазом?
– Не то слово, Александр Анисимович, – грустно ответил Сабуров, – Зайдите в нашу сельскую церковь и взгляните на фрески, написанные им, и вы уже не будете задавать подобных вопросов.
5 глава. Александровка
1.
В 1880 году село Сазоновка стала Александровкой. Правда, на Тамбовщине и так Александровок больше десятка, но эта была особенной. В тот год её владелец Андрей Александрович Сабуров похоронил своего отца Александра Ивановича, потомственного дворянина из древнего рода, боевого офицера, гусара и декабриста. Задумав увековечить его имя, он обратился к тамбовскому генерал-губернатору с просьбой о переименовании его села. Принимая во внимание общественные заслуги семейства Сабуровых, просьба помещика в короткий срок была рассмотрена и удовлетворена. Так исчезла прежняя Сазоновка и появилась новая Александровка.
А до этого много воды утекло в речке Сурене, много событий и перемен произошло в судьбе Сабурова младшего и крестьян его села. На следующий год после нелепой и печальной гибели их земляка иконописца Мишутки Милованова Андрей Александрович женился, и в его имении появилась молодая хозяйка. Избранницей помещика стала Наталья Николаевна, единственная дочь мелкопоместных дворян Давыдовых соседней волости Козловского уезда. Та самая Наташа, подруга его детских игр, первая его любовь. Всё так стремительно развивалось у них с того достопамятного новоселья с их неизбежным объяснением друг другу в своих чувствах, что оставалось только для приличия выдержать какое-то время от помолвки до намечавшейся свадьбы.
Правда, венчались молодые в Троице-Покровском храме в имении отца. Не решился Андрей Александрович устраивать праздник венчания в своей Никольской церкви: слишком ещё живы и тяжелы были воспоминания о несчастном Мишутке, расписавшем эту церковь, где каждая фреска и икона напоминали о нём. После пышной и весёлой свадьбы Сабуров привёз молодую супругу к себе в имение. На следующий воскресный день они пошли в село, чтобы крестьяне посмотрели на свою новую хозяйку, а она на свои владения.
В летний, погожий день в сопровождении старосты села, управляющего имением и молоденькой служанки самой Натальи Николаевны Сабуровы шли не спеша по сельской улице. А в следовавшей за ними коляске конюх наливал из четвертной бутыли подходившим мужикам водки в бражный стакан. Снявши картузы и перекрестившись, пили мужики за здоровье молодых, крякая от удовольствия, и с просветлевшими лицами возвращались к своим воротам. А молодые господа шли и смотрели по сторонам, кивая в ответ на приветственные поклоны крестьян, и счастливо улыбались друг другу.
Вот только подойдя к заросшему оврагу, по дну которого бежал впадавший в Сурену ручей, и, узнав стоящую там, с некоторых пор опустевшую и притихшую, усадьбу Миловановых, с лица Сабурова сошла улыбка, и он заметно погрустнел. Это заметила Наталья Николаевна и вопросительно посмотрела на мужа. Тот в двух словах объяснил ей причину перемены настроения и, решив на этом закончить пешую прогулку, подозвал катившую за ними коляску, и на ней они вернулись к себе в имение.
Было, отчего загрустить Андрею Александровичу. Чувство косвенной вины не оставляло его с тех пор, как некогда шумное и многолюдное семейство Миловановых вдруг начал преследовать какой-то злой рок, с каждым годом всё больше и больше горькой тишиной и пустотой утрат наполняя их дом. Через полгода после смерти Мишутки не стало и его отца, старика Алексея Егоровича Милованова. Не в силах пережить потерю любимого сына, затосковал он по нему, слабея с каждым днём, а однажды в конце зимы слёг и уже не встал. Схоронили его рядом с Мишуткой, и уже староста Яков Прохоров покаялся перед усопшим стариком, что зря предрекал ему ещё двадцать лет жизни.
А вскоре из родительского дома ушёл с женою и детьми Данила Милованов, решив жить отдельно. Подобрал себе пустующее место на окраине села, где по распоряжению помещика Сабурова за расписанную им с братьями церковь староста выделил Даниле лесу и работников. С их помощью построил Данила Алексеевич себе новый добротный дом, тем самым, пустив крепкие корни в основание своего рода. Отныне став хозяином в своём доме, он в охотку хлебопашествовал, в буквальном смысле слова зарывая в землю былой талант иконописца. Так и распалась некогда знаменитая дружина художников-иконописцев Миловановых – видно, сама жизнь оказалась сильнее простых смертных людей.
В том же году, как схоронили старика отца, жена Архипа Варвара родила ещё одного, второго, мальчика, рыженького крепыша. Его-то Архип и назвал Мишуткой в память о покойном младшем брате. Вот только роды у жены были неудачными: что-то не так "сработала" местная бабка-повитуха, а вызванный потом фельдшер уже ничем не мог помочь. После рождения сына стала сохнуть и чахнуть Варвара. Года не прошло, как схоронили её вслед за свёкром и зятем. Стоически выдержал и этот удар судьбы Архип, но, будучи однолюбом, так и остался он до конца жизни одиноким вдовцом с двумя малолетними ребятишками и старой матерью.
2.
Недолго были вместе Архип и Варвара Миловановы, но жили душа в душу. А когда-то их семейное счастье висело на волоске и вполне могло не состояться. Живя по соседству дворами, они знали друг друга с младенчества, играя и забавляясь вместе с окрестной детворой. За шустрый и бедовый нрав звали Архипа по-уличному архаровцем. Став постарше и приобщившись к живописи, поутих и посерьёзнел парень, но кличка осталась.
Когда же подросли Архип с Варькой, бросили свои детские игры и уже бегали на вечёрки за околицу села распевать с девками и парнями озорные частушки, отплясывать под гармонь да устраивать разного рода игрища и забавы. А там уже и свидания пошли наедине между ними. Но девка была серьёзная и не позволяла архаровцу распускать на свиданиях руки. Правда, приходилось расставаться им на лето, когда Архип с отцом и братьями уходил расписывать чью-нибудь церковь.
Внешне Архип ничем особенным среди других деревенских парней не выделялся – что ростом, что статью, кулаками не махал, не зубоскалил, только иконы писать умел отменно. Варвара же к своим осьмнадцати годам из гадкого утёнка вдруг настолько расцвела лицом и телом, что в последний год сваты друг за другом ходили к ней в дом сватать её сельским женихам. А она, отказывая всем, вдруг ответила согласием лишь одному своему другу детства Архипке, тоже однажды посватавшемуся к ней.
И надо же случиться несчастью. Летом, за два месяца до намеченной на осень свадьбы, упала Варвара на сенокосе со стога и сломала ногу. Местный костоправ наложил ей шину, да неудачно срослась кость: стала нога чуть кривее и короче. И захромала стройная красавица, плясунья и певунья Варенька, которой тут же чёрные сельские, завистливые души дали прозвище Хромоножка. Ночи напролёт плакала навзрыд в подушку бедная невеста, уверенная в том, что теперь-то жених её наверняка бросит, что такая хромая она уже никому не нужна, и быть ей до скончания жизни в старых девах, если только какой-нибудь пьянчужка не женится на ней.
Но вот настал сентябрь, и в один из его дней вернулись с церковных росписей братья Миловановы. Ещё только шли они к своей усадьбе с противоположного конца Александровки, а уже неслись к ним чуть ли не с каждого двора приветствия односельчан:
– Здорово живёте, богомазы!
– И сам будь здоров, Семён Кондрашов!
– Буду здоров, коли не помру.
– Да что с тобой, боровом, будет?
– Со мной-то ничего, а вот Архипкина Варька в страду упала и охромела, как моя рыжая кобыла.
– Грех смеяться над чужой бедой, дядя Семён, – отвечал ему побледневший Архип.
– А я и не шучу. На кой ляд теперь тебе, парень, хромая невеста?! Лучше бери за себя мою старшую Маланью. Хоть завтра засылай сватов и будь моим зятем!
– Так не люба она мне, дядя Семён.
– А ты, Архип, не смотри, что она рябая да конопатая и нос картошкой. Тебе же не воду с ейного лица пить. Она тёлка в самом соку: нарожает тебе полну избу детишек.
Но, толком не договорившись с отцом плодовитой Маланьи, шли иконописцы дальше по селу, и снова слышалось с резного крылечка очередной усадьбы:
– Привет, Архипка!
– Привет, Дуняшка!
– Знаешь, что с твоей Варькой стряслось?
– Да слыхал уже.
– Допрыгалась, коза, доплясалась.
– Тебе-то чего?
– Как это чего – тебя. Ты на меня посмотри: чем я хуже Варьки – что сзади, что спереди? – вертелась она перед ним.
– Это верно, хороша ты, но только сердцу не прикажешь.
– А ты всё равно меня посватай: я тебе такую любовь покажу, что обо всём на свете позабудешь!
Усмехнулся в ответ на эти слова Архип и ничего не ответил любвеобильной девке.
Так и прошли они селом, выслушивая то тут, то там подобный трёп с одним и тем же намёком. И с каждым разом всё больше и больше мрачнел Архип, отмалчиваясь в ответ на недвусмысленные предложения. Придя же домой, и вовсе замкнулся в себе. Ближе к вечеру постучавшая в окно подружка Варьки передала Архипу, что будет ждать его Варвара в сумерках за околицей на их давнишнем условленном месте.
Сели всей семьёю ужинать. Сидевшие за одним столом младшие братья молча переглядывались между собою да смотрели на старшего, у которого кусок не лез в горло. Только спросил его отец:
– Что будешь делать, Архип?
– Не знаю, батя. Боюсь, что люди засмеют: скажут, с хромой связался, как будто больше девок нет на деревне. Сам знаешь, какой народ у нас. Посоветуй, как быть!
– Супротив своего сердца не попрёшь, сынок! А на людей начхать! – отвечал Алексей Егорович.
– Иди, Архипушка, к своей невесте! – прибавила мать Алёна Дмитриевна и, перекрестив его, добавила, – Дай Бог вам счастья!
Бросив ложку, вскочил Архип изо стола да бежать из дому. Провожаемый недоумёнными взглядами односельчан, он через считанные минуты был уже за околицей. А там, увидев под раскидистою ивой свою несчастную красавицу-невесту в длинном ситцевом платье в горошек и накинутом на плечи цветастом платке, концы которого она нервно теребила в ожидании его руками, вдруг ощутил, как отчаянно забилось у него сердце в груди. Схватился он рукою за плетень, не в силах сделать больше шага ей навстречу, только громко хрустнула, как выстрел в тишине, под ногой сухая ветка. Судорожно обернулась на хруст Варвара. Не двигаясь с места, молча смотрела она на стоявшего Архипа, и крупные, как бусинки, слёзы покатились по щекам бледного, как мел, её лица.
– Архипушка, родненький, беда-то какая приключилась! – наконец, с трудом выговорила она, не сводя с него глаз, – Прости, миленький, что не убереглась я для тебя! Если не разлюбил ещё, бери уж – какая есть!
– Дурочка ты моя, – отвечал подошедший к ней близко Архип, беря Варю за руки, – да как же я могу изменить тебе, если слово дал?! Как я могу предать нашу любовь, если это всё равно, что перед Богом солгать?! Он-то всё видит, знает и судит нас.
– Разлучить хотели нас с тобой завистливые люди.
– Пустое, Варюша! Всё равно нет мне жизни без тебя!
– Слава Богу, а то, если б ты сегодня не пришёл сюда, если б отказался от меня, домой бы без тебя не вернулась, а утопилась бы в Сурене.
Той же ночью в заброшенной избушке на краю села они и стали мужем и женой. И сама природа радовалась вместе с ними, устроив праздник на земле и в небесах. В тиши ночной их осыпала звонким серебром полная луна, торжественным сиянием мерцали звёзды, а с восходом солнца запели для влюблённых птицы. Так и решилась их судьба. А осенью Архип с Варварой обвенчались в сельской церкви. И Бог им отрядил счастья всего-то на шесть годков.
3.
Став вдовцом, иногда ещё по старой памяти и на сколько позволяло время, писал Архип Алексеевич для сельской церкви иконы, старательно выводя скорбные лики святых. Написал Богородицу с младенцем, у которой были Варины печальные глаза. Каждый раз будучи на службе в церкви, находя взглядом на иконостасе эту икону, он молча разговаривал с женой-покойницей. И было легче от того, что хоть эта малая частица её присутствует на земле.
Благодаря стараниям помещика Сабурова, делавшего в Никольскую церковь богатые вклады, сельская святая обитель переживала своё второе рождение. Начав с росписи сводов и стен, продолжили изготовлением нового резного иконостаса и алтаря. А однажды с величайшей осторожностью привезли в село из Франции большую роскошную люстру с отлитыми растительными украшениями и хрустальными светильниками. Подвесив её под церковный купол, всякий раз не уставали любоваться ею прихожане, задрав кверху свои бородатые или прикрытые платками головы.
Висевшие на иконостасе и по приделам иконы украшали дорогие оклады с игравшими под пламенем свечей драгоценными камнями. Золото настенных фресок, золочёная резьба иконостаса, лампады, сосуды, кадила – кажется, всё в церкви сияло достатком и покоем, чего не было в жизни одного из создателей всей этой красоты Архипа Милованова. Все его думы и заботы отныне были заняты одним родимым домом: детьми да старухой матерью Алёной Дмитриевной.
Умершую мать малышам Сергуньке и Мишутке заменила бабушка Алёна. После смерти своего младшего сына, сама чуть не отдав с горя Богу душу, она нашла себе утешение во внуках. Смотрела за старшим Сергунькой и без устали нянчила маленького Мишутку, кормила и поила его, могла бесконечно возиться с ним, когда, быть может, у других не хватило бы терпения. Иногда ей казалось, что она снова молода и на руках у неё Мишутка старший. От нахлынувшей внезапно радости она тогда терялась во времени и уже с трудом воспринимала реальную действительность.
С каждым годом всё чаще и продолжительней наблюдались за ней эти странности, и она всё больше погружалась в свой новый, недоступный для других, внутренний мир. Из-за боязни потерять любимых внуков, словно наседка, ходила бабушка Алёна за ними по пятам, ухаживая и оберегая их от мнимых опасностей. На здоровье она не жаловалась, и потому у неё на всё хватало силы. Вырастив внуков, она дождалась и вырастила правнуков, а за ними и праправнуков, прожив на белом свете сто двадцать лет – аж до Советской власти дотянула.
Невероятно по сегодняшним временам, но и на удивление односельчан была бабушка Алёна до последних дней своих на ногах, с хорошим зрением, не имея ни единого седого волоса и сохранив в целости все зубы. Вот она – та самая здоровая кровь долгожителей в роду Миловановых. Только на исходе своих преклонных лет уже откровенно впала в детство старушка, бегала да прыгала, как девочка, играя с малышнёй.
А злой рок продолжал преследовать Миловановых. На смену девятнадцатому пришёл двадцатый век, страшный по своим великим потрясениям и общественным катаклизмам. Революции и войны да ещё полвека Советской власти собирали на бескрайних нивах российских сёл и городов свой кровавый урожай миллионов загубленных и изломанных человеческих судеб, среди которых оказались и мои предки.
Но даже наступившее, казалось, мирное время не избавляло Миловановых от несчастий. Через сто лет после смерти иконописца Мишутки, уже в шестидесятые годы XX века также нелепым образом погиб на самом взлёте в девятнадцать лет его потомок, мой двоюродный брат Владимир Ярыгин, удивительно талантливый художник и писатель, в своём дневнике предвидевший раннюю смерть. Вот и не верь после этого в пророчество, в фатум, в судьбу!
4.
Весной 1894 года, в воскресный майский день, аккурат, на Красную Горку, к воротам сельской Никольской церкви лихо подкатили запряжённые тройками две коляски с цветными атласными лентами и с колокольчиками под дугой. На одной сидел жених с дружкой и братом, на другой невеста с подругой и крёстной матерью.
– Отворяй, Михеич! – весело крикнул дружка сидевшему на бревне у ворот сторожу в драном зипуне.
– А магарыч? – прошамкал старик, не спеша открывать ворота.
– Будет тебе магарыч! – отозвался дружка, слез с коляски и нацедил сторожу водки в стакан.
Стащив с головы замызганый треух, поднял Михеич дрожащей от старости рукою полный стакан и произнёс:
– За здоровье молодых! – и ухмыльнувшись, добавил, – Чтоб им весело жилось, чтоб хотелось и моглось! Говорил же Христос: плодитесь и размножайтесь.
– Пей, чёрт беззубый, а то прольёшь! – улыбнулся дружка старику и добавил, – Помирать пора, а всё туда же.
Тот выпил, крякнул, поперхнулся и закашлял:
– Ох, крепка, зараза! И как только её, родную, тьфу, проклятую, пьют?! – и пошёл растворять ворота.
Зашли в церковь, уже заполненную народом, и встали перед аналоем. Вышедшие к ним сильно постаревший приходский священник Владимир Лачинов и псаломщик Александр Триумфаторов начали венчание законным браком жителей Александровки Михаила Милованова и Василису Пономарёву.
Рыжеволосый, рослый, коренастый, без малого тридцатилетний Михаил был внешне строг и невозмутим, но явно внутренне доволен своей судьбой, что легко читалось по его глазам. А судьба его стояла рядом в образе юной Василисы, которой едва исполнилось шестнадцать лет – темноволосой, стройной, тонкой, как тростинка, не поднимавшей глаз, опущенных со страху долу, на белом, как мел, хорошеньком личике. И если жених уверенно держал сильной мозолистой рукой горящую свечу, то в маленькой худенькой ладошке невесты пламя свечи колебалось мелкой дрожью, и капал воск слезами на подол подвенечного платья.
Говорят, что браки совершаются на небесах, но, глядя на безрадостную под венцом невесту, что-то не верилось в милость божью. Хотя в оживлённой толпе, теснившейся за молодыми, придерживались разного мнения. Одним была не по нутру сия затея:
– Связался мужик с ребёнком!
Другие считали:
– Эка, невидаль: стерпится – слюбится!
Среди последних были двое – те, кто, в общем-то, и решил этот брак: барин и барыня Сабуровы, вернее, сам помещик Сабуров.
Поседевший и погрузневший в свои пожилые годы Андрей Александрович благосклонно взирал на церемонию бракосочетания своих крестьян и под монотонный голос священника и сладкоголосый церковный хор домашних певчих на клиросе невольно предавался воспоминаниям. Много чего пришлось ему пережить вместе со своим народом за время владения Александровкой. Не раз в жестокую засуху или в затянувшееся ненастье погибал на корню урожай, предвещая скорый голод. Бывало, что в весеннее половодье плавало полсела, а случавшийся пожар сметал в мгновение ока не один крестьянский двор. Но всё это меркло на фоне того, что произошло три года назад по всей центральной России и на Тамбовщине особенно.
Не понаслышке зная беды и заботы своих крестьян и состоя на службе в правительстве императора Александра III, Андрей Александрович Сабуров на каждом его заседании в столице жёстко критиковал непродуманную политику правительства. Тщетно пытался он открыть глаза его министрам на то, что массы несостоятельных крестьян, арендовавших землю у помещиков, царская власть задавила отработками, во многом повторявших крепостную барщину.
Падала производительность труда, а государственные повинности съедали весь доход и подчас даже превышали его. Крестьянство нищало. Однако правительство, которому нужны были деньги на военные и промышленные нужды, продолжало выжимать средства из крестьян, поощряя хлебный экспорт. Одним из итогов такой хищнической политики стал страшный голод в засушливом 1891 году.
Лишившись честно выращенного урожая в качестве арендной платы за землю у помещиков, малоземельные, вконец обнищавшие крестьяне переходили на "подножный корм", а когда и его не хватало, чтобы не умереть с голоду, заколачивали окна и двери в своих избах и уходили по городам и весям искать работы или просить милостыню. И это-то на хлеборобном черноземье! Остававшиеся в опустевших деревнях наиболее ослабленные голодом старики и дети умирали медленной мучительной смертью, брошенные на произвол судьбы жестокой властью.
В имении помещика Сабурова по его распоряжению открывали господские амбары с зерном, овсом и прочими продуктами, грузили их на телеги и развозили по дворам, безвозмездно раздавая крестьянам. Да и просто подкармливали народ, устраивая столовые для голодающих по примеру соседей в Моршанском и Кирсановском уездах. Почти всех своих съестных запасов лишился в тот год сердобольный Андрей Сабуров ради своих крестьян, одних спасая от голодной смерти, других лишая невесёлой участи побираться по уездным дорогам, дабы совсем не опустела его Александровка.
Но, как водится, к одной беде прибавилась другая: всякий раз вслед за голодом на Руси появлялось какое-нибудь поветрие или попросту – повальная зараза. Летом следующего 1892 года на Тамбовскую и соседние с ней губернии обрушилась эпидемия холеры. Свыше полумиллиона жизней простого народа, ставшего её лёгкой добычей, унесла эпидемия. Наверное, не было ни одного села на Тамбовщине, которого не коснулась она. И опять умирали от неё, сгорая в одночасье, самые слабые – дети и старики.
Всё лето, каждую неделю выводил корявым почерком в метрической книге Никольской церкви в Александровке её псаломщик имена новопреставленных – невинных младенцев и глубоких стариков, а то и умерших во цвете лет односельчан. И почти у всех в графе "причина смерти" стояло: от холеры, от горячки, от брюшного тифа, от растройства живота. Каждый день вставало на востоке в жёлтой дрожащей дымке солнце и обжигающим зноем нещадно поливало заросшие бурьяном поля. Не хватало здоровых работников на них. Звонили колокола, курили ладан, отпевали покойников и поспешно хоронили их на сельском кладбище. Ох, и расширилось оно в тот год!
Из-за объявившейся эпидемии ещё весной семейство Сабуровых решило от греха подальше снять на лето дачу в Сестрорецке под Санкт-Петербургом, но сам помещик Сабуров поехал к себе в имение в Александровку. Как же там без хозяйского глазу?! Но уже через неделю после его отъезда из столицы вслед за мужем отправилась в деревню не на шутку встревоженная Наталья Николаевна. Не могла она оставить его одного в такое непростое время.
И уже вдвоём они всё лето без устали ездили по округе, доставая нужную вакцину от заразы и подряжая врачей по оказанию помощи больным сельчанам. Ежедневно рискуя заразиться, Сабуровы не гнушались ходить с фельдшером в село, выявляя по дворам новых заболевших крестьян. Больных лечили, ослабленных поддерживали, голодных подкармливали – особенно детей.
5.
Однажды ещё в голодный 1891 год зашли Сабуровы среди бела дня на двор к сельскому писарю, далеко не последнему человеку на деревне, Василию Пономарёву. Детей у хозяев – семеро по лавкам и все мал мала меньше, и то уже за лето самого слабенького мальца схоронили. Болезные, худющие, как тени, ребятишки копошились в избе по углам, держались за мамкину юбку или прятались за отца. А в глазах у мамки с батькой уже сквозила обречённая усталость от борьбы с заевшей их нуждой. Без времени постаревшая Евдокия лишь тяжело вздыхала да гладила по головкам свою голодную малышню, а Василий от смущения смолил без перерыва махорку.
И тут барыня невольно обратила внимание на самую старшую из детей – темноволосую и голубоглазую тринадцатилетнюю девочку, из-за своей худобы выглядевшей ещё моложе. Полный грусти взгляд её умных глаз на бледном личике говорил о том, что тайная болезнь уже подтачивала ослабленный голодом детский организм. Тихо сидя в красном углу под божницей и не обращая ни на кого внимания, девочка бойко с увлечением читала Евангелие, беззвучно шевеля губами. Рядом с ней на лавке лежало ещё несколько духовных книг. Видно, обученная грамоте в церковно-приходской школе, она с увлечением читала всё, что попадало ей под руку.
Острая жалость к ней шевельнулась в душе Натальи Николаевны.
– Как звать тебя, умница? – обратилась она к девочке.
– Василиса, – тихо ответила та, подняв глаза на барыню.
– Любишь книги читать?
– Да, только у нас их мало и все божественные: Библия, псалтырь да жития святых.
– А в нашем имении целая библиотека книг и на любой вкус. Если пойдёшь ко мне в горничные, будем вместе читать. Хочешь, Василиса?
Девочка молча кивнула головой и испуганно посмотрела на отца с матерью. Наступила напряжённая тишина, даже игравшие по углам детишки замолкли и уставились на взрослых. Только слышно было, как бьются в окнах мухи, да шуршат по стенам за обоями тараканы. Не мудрено услышать, когда тихо было по всей деревне: не мычала и не блеяла давно съеденная из-за бескормицы скотина, отпели своё петухи, и даже собаки с кошками попрятались, питаясь святым духом.
– Ей бы не книжки читать, а в поле али по дому больше работать, – отозвалась Евдокия и посмотрела на мужа.
– Книжками сыт не будешь, – поддержал её Василий, но спорить с барыней не стал, понимая, что лучше было б в это лихое время пристроить дочь в хорошие руки, тем более к господам, которые сами это предлагают. Так и решилась судьба девочки.
С тех пор прошло почти три года. За это время Василиса прижилась в господском доме в горничных у барыни, оказавшись на редкость отзывчивой и трудолюбивой, не отказываясь ни от какой работы. В награду за её усердие добрая Наталья Николаевна, выполняя своё обещание, давала ей в свободное время читать книги из своей библиотеки, да и сама иногда занималась со способной девочкой: науками или рукоделием, а то по вечерам вместе вслух читали пушкинского "Евгения Онегина". Не только из одной жалости, но и по близости души барыня всё больше привязывалась к своей юной горничной, как к родной дочери.
Тем временем Василиса сама попутно продолжала ходить в новую Александровско-Сабуровскую школу и окончила её с отличием, получив в награду большую ценную книгу с золотым тиснением на красивом сафьяновом переплёте, дарственной надписью учителя "За особые успехи в учёбе" и гербовой печатью. Так за три года жизни у господ Сабуровых из худенькой болезненной бледной девочки-подростка Василиса к своим шестнадцати годам незаметно выросла, окрепла и похорошела, повзрослела, стала стройной, интересной девушкой, на которую уже засматривались дворовые ребята, пока не встретился ей на пути Михаил Архипович Милованов.
Не сладкой выдалась жизнь у Михаила. Его и старшего Сергуньку, с раннего детства лишившихся родной матери, растила одна бабушка Алёна. Чтобы прокормить трое ртов, вдовый Архип, их отец, забросил былую церковную живопись и ежедневно "убивался" на работе – и в своём хозяйстве, и нанимался к кому-нибудь в работники. А потому его Сергунька и Мишутка пошли не в отца, у которого уже ни времени, ни сил не оставалось на приобщение их к семейному делу предков – иконописи.
Старший Сергей, испытывая с малых лет слабость к лошадям, ходил с сельскими ребятами в ночное – пасти барский табун, а, когда подрос, подался в подручные старого конюха Ильи Корнеева на господский двор. Освоился там, обжился и скоро сам стал конюхом. С полгода ошиваясь на тёплой и сытной кухне, женился на дочери дворовой кухарки Федосьи Христофоровой пухленькой и смазливой девице Марфуше. Со временем построился неподалёку от родительского дома и завёл своё хозяйство.
А младший Михаил с детства приобщился к учёбе – сравнительно легко она давалась ему. Закончил сначала церковно-приходскую, потом земскую школы и подался в духовное училище. По окончании её служил чиновником в Тамбовской епархиальной консистории при архиерее и вёл надзор за уездными церквами, а также прочие судебные и административные дела. За утверждением – дарственной грамотой на эту должность – ездил он в российскую столицу, в Санкт-Петербургский Синод.
Пребывая на чиновничьей службе, мотался Михаил зимой и летом по округе, не думая о своём доме. А в нём тихо доживали свой век, быстро стареющий, его отец Архип и, словно заговорённая ото всех хворей, бабушка Алёна. С трудом они пережили голодный 1891 год, а в следующем – отдал Богу душу от холеры ослабевший с голодухи Архип Алексеевич. Схоронили его рядом с женой Варварой, братом Мишуткой и их отцом.
Оставшись вдвоём с вековой бабкой Алёной, задумался Михаил Архипович – как дальше жить? Есть дом, ещё крепкий, срубленный дедом Алексеем, хозяйство неплохое – на жизнь хватает, но нет хозяйки – спутницы жизни. Сам он мужик не глупый, видный, не смотри, что рыжий, но некогда ему за сельскими девками ухаживать. А жениться надо, скоро тридцать стукнет – не век же бобылём ходить. И тут помог случай.
Как-то раз, в конце зимы, вернувшись из Тамбова, пошёл Михаил в имение к Сабурову с поручением от архиерея. Зайдя в переднюю господского дома и не застав в прихожей дворецкого, он направился на поиски помещика и столкнулся в узком коридоре со спешившей по своим делам темноволосой голубоглазой девушкой, по-видимому, одной из горничных, в белом фартучке и с заколкою на голове.
– Скажи, красавица, где барин? – спросил Михаил и, вместо того, чтобы по деревенскому обычаю играючи потискать и пощупать девушку за интересные места, неожиданно для себя оробев, только разглядывал во все глаза симпатичную незнакомку.
– Андрей Александрович у барыни разговор имеют, – улыбнувшись, ответила она.
– Ты бы мне, девонька, позвала его. Скажи, по делу от архиерея.
– Хорошо, передам, а вы здесь обождите! – прощебетала девушка и, озорно стрельнув глазами, убежала прочь.
Через некоторое время появившийся дворецкий сказал Михаилу, что барин ждёт его, и проводил до дверей кабинета. Там помещик принял чиновника, и после делового разговора Михаил осмелился спросить его о встреченной им в коридоре молоденькой горничной:
– Вроде знакомая, а кто такая – не могу вспомнить.
– Это писаря Василия дочка Василиса. Барыня три года назад её к себе в горничные взяла, – и, лукаво улыбнувшись, Сабуров добавил, – Что, Архипыч, понравилась? Женись!
– Да как сказать, барин – хороша девка, да больно молода ещё.
– Смотри, Михаил, этот товар долго не залежится. Уведут её лихие ребята деревенские, и поминай, как звали.
– Да пойдёт ли она за меня?! – засомневался Михаил Архипович.
– А почему бы ей не пойти? Ты мужик неплохой, грамотный, справный, да и в долгу я у вас, Миловановых, за расписанную церковь. Так что засылай сватов, Архипыч, а мы с женой Василисе приданое приготовим.
Через месяц, в начале апреля, на Благовещенье, Михаил посватался к Пономарёвым. И хоть сама Василиса была явно не в восторге от выбора ей жениха, рыжего и чуть ли не вдвое старше, согласия её не спрашивали. Жених богатый, нужды не будет, а стерпится – слюбится. Да и благодетели её, барин с барыней, за него хлопотали. Помолвка состоялась, и сговорились после Пасхи на Красную Горку сыграть свадьбу.
Вот о чём вспоминал на венчании в церкви помещик Сабуров. Скосив глаза на жену, он поймал её укоризненный взгляд и еле заметное неодобрительное покачивание головой. Сразу вспомнился неприятный разговор с супругой накануне этой свадьбы.
– Скажи откровенно, Андрей, зачем тебе нужен этот неравный брак? – спрашивала Наталья Николаевна, – Как можно отдавать Василису замуж за нелюбимого?
– Во-первых, брак по расчёту – самый крепкий брак, – отвечал Сабуров.
– Хотя сам ты женился по любви, – парировала супруга.
– А, во-вторых, – не реагируя на слова жены, продолжал Андрей Александрович, – жалко мне Михаила: мужику скоро тридцать, а он всё бобылём ходит. Да и не могу я до сих пор забыть Мишутку Милованова. Не хотелось, чтобы прервался род Миловановых-иконописцев. У Данилы ребята шалопаями выросли. А тут, Бог даст, через год эта девочка родит Михаилу будущего живописца.
– Но это же цинично: приносить Василису в жертву своей идее!
Понимая, что жена по-своему права и ещё больше растроена тем, что останется без любимой горничной, тем не менее Сабуров не отступил от задуманного. Так ничем и закончился тот разговор между супругами, где каждый из них остался при своём мнении.
– Ладно: стерпится – слюбится, – этой избитой фразой в который раз успокаивал себя Андрей Александрович, – Главное, жизнь не стоит на месте. Всем селом пережили голод, одолели холеру, поднялись на ноги, и вот уже народ свадьбы играет. Как тут не порадоваться за людей?!
6.
«Тамбовская губерния, Козловский уезд, Сабуро-Покровская волость, село Александровка, 4-й земский участок, 2-й податной участок. Форма землевладения – община. Число ревизских душ по акту наделения землёй – 227 человек. Дворов 102. Лиц мужского пола – 446, лиц женского пола – 452. Великороссы, земледельцы, имеют земли крестьяне села по одной десятине на душу.
Старая Введенская церковь – 1843 года. Новая церковь с престолом св. Николая Чудотворца и св. Митрофания Воронежского, каменная, тёплая. Приход открыт в 1857 году. Штат: священник и псаломщик. У причта 33 десятины полевой земли и 3 десятины усадебной. Общая доходность причтовой земли 300 рублей в год. Братский годовой доход 600 руб. Причтовый капитал 450 руб. Церковный капитал 1000 руб. Дома у причта церковные. Имеется опись церковного имущества. Метрические книги ведутся с 1857 года».
– Слава Богу, не обижены святые отцы, есть им на жизнь, – сдвинув очки на нос, проговорил Сабуров и читал дальше.
«Две земские школы, законоучителю в них плата 115 руб. в год. Есть церковно-приходское попечительство. Старая Александровская школа: бесплатная, помещается вместе с жилой избой. Деревянная, на каменном фундаменте, крыта соломой, один этаж, одна классная комната, 64 кв. аршин, 32 учащихся. Новая Александровско-Сабуровская школа: собственная, крыта железом, построена на средства частного лица в 1889 году. Каменная, на каменном фундаменте, один этаж, одна классная комната, 378 аршин, 36 учащихся. Есть тёплая раздевалка, комната для учителя, кухня и земля при школе. По заявлению учителя в школьном помещении сыро и холодно».
– Надо будет обратить внимание, – по ходу чтения произнёс себе под нос помещик, – Негоже мёрзнуть детям в школе.
«Церковно-приходская школа: собственная, построена на частные средства в 1886 году. Деревянная, на каменном фундаменте, крыта железом, один этаж, две классные комнаты 35 и 70 кв. аршин, 39 учащихся. Больница: земская, деревянная, на каменном фундаменте, крыта железом, тёплая, светлая, один этаж, две комнаты, высота 4,5 м., построена на частные средства. Казённая лавка с товарами...".
Не дочитав листа, написанного неровным, убористым почерком, Андрей Александрович отложил его в сторону, снял очки и потёр глаза. Потом, устало потянувшись, он встал изо стола и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Хмурый свинцовый свет тихого осеннего утра наполнил его рабочий кабинет и спальню одновременно. Впервые за две прошедшие недели за окнами не было дождя. Заметно похолодало, и, схваченная морозом, начала подсыхать раскисшая до этого земля.
Ну и год 1899-й: после холодной весны и осень не задалась. С самого начала октябрь выдался – хуже не придумаешь. Как будто бы разверзлись хляби небесные, ежедневно обрушивая наземь косые струи очередного ливня с хлёстким пронизывающим ветром или зарядив с утра до вечера обложной тоскливый мелкий, как сквозь сито, дождик. Эта буквально свалившаяся с неба промозглая сырая непогода и нарушила негаданно-нежданно все планы помещика Сабурова.
В конце ещё тёплого сухого сентября он проводил уехавших в столицу жену и детей с внуками, а сам решил на неделю задержаться в имении. Летом всё было недосуг заниматься хозяйственными делами, а, известно, "цыплят по осени считают". Вот и надо было приступать к расчистке накопившихся бумажных "авгиевых конюшен", как говориться, «подбить бабки», чтобы уже со спокойной душой возвращаться на службу в Петербург. Но, видно, что Бог ни делает, то к лучшему.
Разразившееся ненастье сделало непроезжими все окрестные дороги, утонувшие в непролазной грязи, и задержало его отъезд до середины октября. За эти дни (благо времени свободного было много) Сабуров провёл полную ревизию состояния дел в своём имении. Вызвав к себе управляющего и старосту, потребовал от них письменного отчёта и попутно обговорил с ними все наболевшие вопросы, начиная с осенних закупочных цен на продукты, собранным на полях урожаем и кончая старыми и новыми богоугодными заведениями в Александровке.
Стоя у окна с раздвинутыми шторами, Андрей Александрович смотрел, как начинался ещё один день в его поместье. Вот вдоль господского двора плавной походкой с полными вёдрами колодезной воды на коромысле прошла толстая кухарка Марфа. Кто-то из дворовых мужиков усердно колол дрова и носил вязанками на кухню, где из трубы на её крыше уходил столбом в небо сизый дым. Конюх Сергей вёл за поводья в кузницу ковать пару фыркающих лошадей, гнедых рысаков, от горячего дыхания которых струился пар.
У ворот усадьбы на брёвнах сидели два старика в заношенных зипунах и лопоухих шапках, курили самосад и о чём-то оживлённо балагурили. Возле забора мальчишки затеяли возню, весело толкаясь между собой, а вокруг них с лаем бегала маленькая лохматая собачонка. На кресте колокольни стоящей неподалёку церкви сидела ворона и надрывно каркала, видно, предвещая скорые морозы. Вернувшись к столу, Сабуров позвонил в колокольчик и вызвал к себе дворецкого:
– Афанасий, передай Сергею, как вернётся из кузни, пусть закладывает гнедых в коляску с крытым верхом, а Володька с чемоданами идёт ко мне – будем вещи укладывать.
– Едете, Андрей Александрович?
– Да, Афанасий, слава Богу, подморозило – думаю, проедем.
– Давно пора, а то, поди, барыня в Петербурге волнуется за вас.
– Засиделся я здесь, зажился. Пора и честь знать. Вели накрывать в столовой, а после завтрака выезжаем. К вечеру доберёмся до Козлова, переночуем в гостинице, а завтра поездом на Москву.
Дворецкий ушёл, а Сабуров сел в кресло и, откинувшись назад, на минуту закрыл глаза. Он представил себе, как через несколько дней войдёт в парадное своего трёхэтажного особняка на набережной Фонтанки в Петербурге и по главной лестнице поднимется наверх, обнимет своих близких и расскажет, как он скучал без них в тамбовской глуши. Представил, как, надев расшитый золотом мундир, он пойдёт на новую для себя службу, будучи избранным в этом году членом Государственного Совета. Как в январе он будет со своей озорной внучатой детворой встречать Рождество с подарками и хороводами вокруг домашней ёлки, как затискает визжащая от восторга малышня любимого деда.
А за неделю до этого ровно в полночь грянет пушечный выстрел из Петропавловки. Полетят в потолок пробки от взрывов шампанского за столом в кругу радостно вопящих и хохочущих петербургских друзей и нарядных полуобнажённых дам. Повалят счастливые толпы весёлого гуляющего народа под разноцветные гирлянды огней на Невском. Понесутся разудалые тройки по заснеженным проспектам северной столицы. Закончится старый 1899-й год, и наступит Новый Год, а за ним и новый век – XX век. Каким он будет для него и для страны – одному Богу известно!..
7.
К полудню поднялся ветер, и небо заволокло тяжёлыми мохнатыми тучами. Когда вышли из дома с багажом и стали устраиваться в коляску, сверху посыпалась снежная колючая крупа. Всё больше холодало. Отдав последние наставления управляющему, дворецкому и старосте, Сабуров сел на заднее сиденье с поднятым кожаным верхом и уткнул озябший нос в тёплый воротник своего толстого, подбитого мехом, пальто.
Слуга его, Володька Попов, дюжий добродушный малый, уложил на место чемоданы, сел рядом с кучером Сергеем Миловановым на козлы, оба завернулись в овчинные тулупы, и тронулись в путь. Провожала отъезжающих вся собравшаяся дворня. Мужики сняли шапки и дымили махорку, бабы махали вслед красными, озябшими на ветру, руками, а вездесущие мальчишки с криками бежали за повозкой до самых ворот. А там уже кучер от души хлестанул плетью коней:
– Н-но, лоботрясы! Застоялись, обленились, растудыть вас в дышло!
Лошади дёрнули, и коляска загремела по заледеневшим на морозе дорожным разбитым колеям. Проехали вдоль белой ограды безлюдной и запертой в этот час церкви и свернули направо к реке. Спустившись к Сурене, переехали плотину, не спеша забрались в горку и повернули направо к Александровке. Но, покатившись по сельской, хорошей наезженной дороге, коляска неожиданно замедлила ход, и кони пошли шагом. Выглянув из экипажа, чтобы узнать, в чём дело, Сабуров увидел впереди медленно двигавшуюся по краю дороги телегу.
Какой-то рослый сильный мужик вёл под уздцы понуро свесившую морду лошадь. Ветер развевал полы его не застёгнутого тулупа и играл в рыжих волосах непокрытой головы. В телеге, на куче расстеленной соломы сидела закутанная в большой чёрный шерстяной платок баба и держала руками на коленях маленький детский закрытый гробик. Из-за низко опущенной головы Сабуров не видел её лица, но снял с головы шапку и трижды перекрестился, сочувствуя незнакомому чужому горю.
Поравнявшись с телегой, кучер Сергей окликнул мужика и его спутницу. Мужик обернулся и что-то хмуро ответил кучеру, но, увидав барина, молча поклонился ему. Убитая же горем женщина даже не подняла головы в ответ, и только замёрзшие губы её беззвучно шептали молитвы. Узнав в рыжеволосом мужике Михаила Милованова, Андрей Александрович понял, что за баба сидела перед ним в телеге.
– Василиса! – негромко позвал он её.
Услышав своё имя, она повернула голову и исподлобья посмотрела на барина, своего недавнего благодетеля. Когда-то выдав Василису замуж против её воли за Михаила Архиповича, Сабуров был спокоен за судьбу Василисы и словно позабыл о её существовании. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон. С Михаилом он ещё изредка встречался по делам, но не интересовался, как живут молодые.
Теперь же, случайно встретив на дороге, он в первое мгновение был поражён, увидев, как постарела за прошедшие годы бывшая юная горничная барыни. Вот и первые морщины прорезались на далеко ещё не старой коже лба между сведёнными бровями и скорбно опущенными концами губ. Видать, не сладко ей жилось в столь раннем замужестве за нелюбимым. Права оказалась его Наталья Николаевна.
Ни слова не произнесла Василиса, глядя на помещика, но в глазах её он прочитал и боль невыносимую, и горе безутешное, и обиду на несправедливую судьбу, и молчаливый укор ему:
– Эх, барин, барин! Что же вы со мною сделали?! Сначала приютили, по головке погладили, а потом жизнь сломали. За что, барин, за что?!
– Кто это у тебя? – нашёл в себе силы спросить Сабуров.
– Сынок, – еле слышно ответила Василиса, и горькая слеза покатилась по её щеке.
– Сколько ему?
– Годик, – отвернувшись от барина, она снова низко склонила голову и зашептала то ли заупокойную молитву, то ли колыбельную в последний раз.
– Прости, Василиса, прости! – выдавил из себя Сабуров, но так тихо, что вряд ли она его услышала.
Так вместе две повозки и ехали рядом, пока за околицей села Михаил Милованов не повернул свою лошадь с телегой направо к видневшемуся неподалёку на холме под кронами облетевших и почерневших берёз сельскому кладбищу. А помещичья коляска покатилась прямо, постепенно поднимаясь из речной лощины на простор полей. Сначала ехали молча, а потом кучер Сергей обернулся к барину и промолвил не то с укором, не то с сожаленьем:
– Да, барин, не ту жену вы моему братишке сосватали.
– Как это – не ту? – непонимающе спросил Андрей Александрович.
– Родить нормально не может баба: кого не произведёт – всё не жилец на белом свете. Шестой год вместе живут, а уже третьего хоронят.
– А к лекарю обращались?
– Какой лекарь, барин?! Бог дал – Бог и взял. Это у вас, в столице, доктора, а у нас в селе бабка-повитуха. Через неё и мы с Мишкой матери лишились.
– Ничего, Серёга, больницу вам построили, будет в ней и доктор. Весной приеду и добуду вам хорошего врача.
– И-и, барин, до весны ещё дожить надо.
– Ты-то, чёрт чудной, доживёшь, у вас с Марфушкой здоровья хватает: вон уже сколько детей себе настрогали.
– Так то ж дело нехитрое.
– А вот у твоего брата с женой не получается, а почему – не знаю. Не обижает он её?
– Всякое бывает, – уклончиво ответил Сергей, – Попадёт баба под горячую мужицкую руку, (а Мишка мужик горячий), ну и достанется ей.
– А без этого разве нельзя?
– Можно, конечно, но ведь, если бьёт, значит, любит.
– Но это же дико. Какая тут любовь?!
– Э-э, барин! У вас, господ, своя любовь, а у нас, мужиков, своя. Чего тут ещё говорить-то? Лучше поехали быстрее, а то не успеем засветло до Козлова.
Сергей отвернулся от барина, привстал с козел и гаркнул во всю глотку на неторопливо трусивших ленивой рысцою лошадей:
– "Н-но, лодыри! Растудыть вашу в оглоблю!"
И, неожиданно осерчав, принялся нещадно хлестать их. Застучали часто копытами кони по замёрзшей земле. Быстро покатилась коляска вперёд, подпрыгивая на неровностях дороги. Но Сабуров, завернувшись в тёплый воротник своего пальто, был погружён в невесёлые думы от нежданной встречи и, казалось, ничего не замечал вокруг. Только раз за весь путь дали передохнуть коням, остановившись на постоялом дворе в одной из деревень. Барин пил горячий чай из самовара, а кучер со слугой кормили лошадей и молча курили на дворе самокрутки.
А потом снова гнал Сергей свою пару до самого Козлова, да и то уже въехали в город в ранних, осенних сумерках. Проехали по Московской улице мимо красивой Ильинской церкви, с колокольни которой звонили на вечерню. Нашли не самую лучшую гостиницу неподалёку от вокзала, расположились в сносных номерах и наскоро поужинали. Слуга с кучером после бутылки крепкого вина за ужином от усталости тут же повалились на боковую и скоро уже храпели "во всю Ивановскую". И только Сабуров, ворочаясь на скрипучей кровати в душно натопленном номере, всё никак не мог уснуть.
За окном завывал порывистый и злой, по-зимнему холодный, ветер. Тряслись и скрипели ставни, где-то в углу скреблись мыши, а за стенкой слышались чьи-то приглушённые голоса. Сон не шёл. Перед мысленным взором Андрея Александровича, как навязчивое видение, всё стоял молчаливый взгляд исподлобья бедной Василисы, и не было от него спасения. Давно не испытывал Сабуров такой сумятицы чувств в своей душе. Что там было – жалость? совесть? или что-то ещё? – он и сам понять не мог.
На следующий день, ясным солнечным морозным утром поднялся Андрей Александрович с постели в своём номере с головной болью и с расстроенными нервами после бессонной ночи. Накричал на нерасторопных, туго соображавших с похмелья слугу и кучера, помогавших ему собираться в дорогу. Досталось от рассерженного барина и коридорному гостиницы, попавшему некстати под его горячую руку.
Только приехав на вокзал и дождавшись своего поезда, Сабуров немного успокоился. Расположившись в купе пассажирского вагона 1-го класса, он глядел в окно, за которым угодливо маячила красная фуражка начальника станции, и торопливо мельтешил народ. После третьего станционного звонка засвистел паровоз, пуская по обе стороны полотна струи белого пара, раздался лязг вагонных буферов, и перрон городского вокзала начал медленно уходить назад. И, опережая бег поезда, под монотонный стук его колёс понеслись невесёлые мысли Андрея Александровича вперёд, подальше от беспокойной Александровки – далеко на север, в Санкт-Петербург.
6 глава. Москва – Петроград
1.
Было раннее июньское утро 1916 года.
– Бологое! Бологое! Подъезжаем к Бологому, господа. Стоянка десять минут.
По вагону шёл проводник и, поворачивая голову в сторону спящих внизу и наверху пассажиров, повторял для них название приближающейся станции. В разных концах его забубнили чьи-то сонные голоса. Где-то спрыгнули на пол, стали шумно собирать свои пожитки и пробираться к выходу.
Проснувшись от людской суеты, Михаил Архипович открыл глаза и тут же их зажмурил. В окно верхней полки, где он лежал, било ослепительное, поднимавшееся над горизонтом, солнце. Было раннее, ясное, хотя и прохладное, летнее утро. До Петрограда оставалось ещё полдня пути, да и то в лучшем случае, учитывая, как сейчас работает железнодорожный транспорт, забитый нескончаемыми потоками войск и беженцев. А потому большинство простого народа в вагоне 3-го класса спало мёртвым безмятежным сном.
Вместо положенных десяти минут простояли в Бологом больше получаса. И поезд Москва – Петроград успел высадить на оживлённый, несмотря на ранний час, перрон провинциального вокзала одних и взамен принять других пассажиров разных сословий. Были там мужики и бабы с узлами и мешками, аристократы со слугами, несущими их багаж, военные – офицеры с потёртыми чемоданами и солдаты с вещмешками за плечами. Но вот паровоз засипел, запыхтел, закутался в белое облако пара и дёрнул состав с места. Заскрипели-закряхтели на сцепках вагоны и, убыстряя стук колёс, покатились вперёд.
Отвернувшись от окна, Михаил Архипович ещё немного полежал, но, почувствовав, как нестерпимо хочется курить, слез с полки на пол. Поглядел на храпящих земляков, троих мужиков из его родной Александровки, натянул свои не новые, но ещё крепкие сапоги, накинул на плечи кафтан и пошёл в конец вагона. Там у открытого окна достал кисет и заранее оторванную полоску от газетного листа, свернул козью ножку и с удовольствием задымил махоркой, поминутно посматривая в вагонный проход – не идёт ли следящий за порядком на железной дороге жандарм.
Что делать, строгости военного времени. Воинские патрули так и шныряют повсюду, и что у них на уме – не поймёшь: шпионов ли ищут, дезертиров ловят, народ стращают. Два года как идёт война, будь она неладна! Пока Бог миловал и уберёг от призыва его и Сергея: старшего брата – по возрасту, а его – как чиновника губернской консистории. Но сколько же вокруг за это время русского народа поубивало-покалечило – конца и края нет!
В Тамбове, в Козлове, в Москве ли – везде военные. Одни, чистенькие, свеженькие, в гимнастёрках с иголочки, весёлые, с песнями едут на фронт. Другие, запылённые, с почерневшими лицами, побитые, озлобленные, возвращаются с передовой. А с ними несчастные беженцы, вражеским нашествием сорванные с родных, веками обжитых мест. И всё разговоры о бесконечной, бесполезной, затянувшейся войне. Кроют, чем ни попадя, её и царя-батюшку, не могущего ни одолеть оружием немцев, ни мирно договориться с ними.
Вчера ещё в Москве, пока ехали на трамвае с Саратовского вокзала на Каланчёвку, видели на ходу из окошка солдат-ополченцев, шедших строем по московским улицам, бородатых, хмурых мужиков, в длинных серых шинелях, с сидорами на плечах и винтовками за спиной. На некоторых из мужиков висели, вцепившиеся им в рукава шинелей, закутанные в платки, заплаканные женщины. Много попадалось на глаза раненых, коричневыми, аляповатыми пятнами своих госпитальных халатов светившие по зелёным московским дворам. Тыловой город, а всё в нём говорило о войне.
Сидевший рядом и до сей поры молчавший Сергей Милованов, не отрывая взгляда от трамвайного окна, вдруг задумчиво произнёс:
– Что ж это делается на белом свете?! Не страна, а войною вздыбленная Русь. Это я вам, мужики, как старый конюх, говорю.
– Да ты, Серёга, не конюх, а поэт, – невесело улыбнулся брату в ответ Михаил.
– Ну, вы, балаболы! Какие нынче стихи, когда у людей горе, а вы зубоскалите! – заворчал на них сельский староста Ефим Куприянов, и братья сконфуженно замолчали на весь оставшийся до Каланчёвской площади путь.
Уже поздним вечером в Москве на Николаевском вокзале сели вместе с ними в один вагон поезда до Петрограда несколько раненых офицеров. По внешнему виду – вчерашние студенты, мальчишки, а уже покалеченные: у одного рукав пустой, у другого лицо обожжено. И среди них один, чем-то похожий на его старшего сына Кольку – молодой, красивый подпоручик, на костылях, с Георгием на груди и без ноги под самый верх.
Расположились они рядом за стенкой, в вагонном полумраке, при свете свечей пили водку, матерились, цеплялись к женщинам. А тот, безногий, всю ночь проохал, лишь к утру затих, сердешный. Живой ли? Вот жизнь сволочная! Чего только не насмотришься и не наслушаешься за дорогу! Поневоле вспомнишь в это непростое время дом родной и своих близких. Как они там?!
И тут Михаил Архипович заметил, что с ближнего плацкарта за ним следят из-под одеяла чьи-то шустрые, озорные, тёмные, как угольки, глаза проснувшегося ребёнка лет семи среди крепко спящей взрослой, бородатой и солидной, братии – видно, из купцов. За свою уже полувековую жизнь он не считал себя мягкосердечным или сентиментальным, как об этом пишут господа в своих романах, но тут вдруг что-то доброе шевельнулось в его суровой, неподатливой до сей поры, душе. Кивнув с улыбкой, спрятанной в густой, седеющей бороде, в ответ мальчонке, Михаил выбросил в окно окурок и пошёл на своё место досыпать остаток пути до северной столицы.
2.
Забравшись на полку, он так и не уснул, а долго лежал с закрытыми глазами, размышляя под монотонный стук колёс. Эти только что увиденные им в вагоне детские невинные глазёнки вдруг всколыхнули в памяти такие же глаза его родных детей, оставшихся далеко отсюда дома в Александровке. Дорого они им с Василисой достались. Если в первые годы совместной жизни Бог словно испытывал их на прочность и терпение, давая и забирая одного за другим троих младенцев, то потом за полтора десятка лет сполна вознаградил пятью наследниками.
Вот только начудила его Василиса, выбирая детям имена. В 1900 году по всем приметам ждали они мальчишку, а родилась хорошенькая крепенькая девка. Жена, возьми, да назови её не Дунькой, не Фёклой, не Матрёной, а Евгенией – так всем на удивление дочку и окрестили в церкви. Это потом Василиса призналась, что когда-то с барыней Натальей Николаевной, будучи у неё в горничных, читали они вместе пушкинского "Евгения Онегина". Видать, так понравилось, что надолго запомнила это имя.
Ладно. Через два года родился у них мальчик, а в девятьсот восьмом ещё девчонка. Вот тут-то Михаил назвал их по-своему, по-деревенски – Николаем и Прасковьей. Но не утерпела Василиса: в 1911 году родившуюся у них третью девку назвала Ольгой – как в том романе. А вот с Татьяной у неё не получилось: в прошлом 1915 году, в марте месяце, по-зимнему студёном и снежном, родила она ещё одного парня, этакого бутуза – Егорку.
Когда на днях четверо выбранных на сельском сходе делегатами александровских мужиков уезжали в Петроград к барину Андрею Александровичу Сабурову с поручением о выкупе помещичьих земель, провожал Михаила Архиповича вместе со всеми домашними и его Егорка. Ковылял с ним рядом на своих двоих смешной годовалый малец, держась рукой за батькин палец и улыбаясь во весь рот двумя зубами сверху и снизу, как у кролика. Что и говорить: пошли в семье дети, веселее стало жить. Но поневоле пришлось ему, хозяину, пожертвовать частью своей работы в консистории, чтобы больше времени быть дома и заниматься своим хозяйством.
Сама жизнь того требовала, меняясь на глазах. В конце 1905 года, наконец-то, вышел указ об отмене выкупных платежей, согласно которому крестьяне в рамках общины становились собственниками своей земли, были отменены подушная подать и круговая порука. Позже был обнародован ещё один указ, предоставлявший крестьянам право свободного выхода из общины с передачей ему его части земли в частную собственность, что позволяло более эффективно вести своё хозяйство. Выходившим из общины частникам для страховки от возможного неурожая нарезали лучшие земли. Это возмущало остальных общинников, не желавших её покидать.
Кроме того, новоявленные кулаки могли покупать участки у своих соседей бедняков, что отчасти решало проблему крестьянского малоземелья. Продавали крестьянам части удельных и казённых земель через Крестьянский банк, который скупал помещичьи владения для последующей перепродажи крестьянам. Но казённых денег всё равно не хватало. А мужики хорошо помнили, как после 1861 года у них отрезали лучшую часть земли. И с завистью смотрели они на барские угодья. А в народе пошли разговоры между собой:
– Хорошие указы, только вынужденные они, запоздалые.
– Раньше надо было чухаться правительству, а не доводить дело до греха.
А грехов было много. Много тогда наломали дров те крестьянские бунты, прокатившиеся по югу и центральным губерниям России в революционные 1902 – 1905 годы. Поджигали усадьбы и убивали помещиков, избивали кулаков и чиновников, проводивших земельный передел с целью роспуска общин. С восставшими боролись карательные казачьи отряды, производя аресты и устраивая массовые порки, истязания и расстрелы крестьян.
На Тамбовщине подавлением крестьянских волнений руководил губернский советник Г. Луженовский, убитый за это впоследствии известной эсеркой Марией Спиридоновой, уроженкой Тамбова. Вот они эсеровские корни будущей «антоновщины» – знаменитых тамбовских «волков», с оружием в руках воевавших на рубеже 1920-х годов с захватившими власть в стране коммунистами.
– Ох, уж эти революции! – пробормотал про себя Михаил Архипович, тяжело вздыхая и переворачиваясь на другой бок на своей верхней вагонной полке, – Была бы земля у народа, и были бы волки сыты, и овцы целы.
Вспомнил он, как тогда драли глотки мужики на сельских сходах у них в Александровке, призывая безземельных односельчан идти делить помещичью землю.
– Это же дворянская собственность, – кричали одни, – как можно брать чужое?!
– Какая там собственность?! – отвечали им другие, – Земля ничья, богова.
– Разве можно "божью" землю продавать и покупать?
– Кто на ней работает, тот и владеет ею.
– Так испокон веку на Руси было.
А наиболее горячие головы подбивали заодно забирать господский инвентарь, скот, хлеб. Барин был далеко в Петербурге, а управляющий вызвал из города охрану. Приехал уездный исправник с солдатами и быстро разобрался, что к чему: выявил зачинщиков и нещадно выпорол их, стращая народ:
– Что, смутьяны, мать вашу так, надоело дома жить?! В тюрьму, в Сибирь захотели?! Мало в соседнем с вами уезде в Волотове постреляли мужиков? И на вас, обормотов, патронов хватит.
И притихли, присмирели бунтари. А потом и эти правительственные указы появились. Кто из крестьян сумел заполучить землю – засучил рукава, работал в поте лица, не покладая рук, крепчал и богател. А кто не сумел – продолжал из года в год митинговать да завидовать чёрной завистью чужому богатству, затаив свою месть до поры до времени.
– Кто как работает, тот так и живёт, – лёжа, бормотал себе под нос сонным голосом Михаил, продолжая жевать свою мысленную жвачку воспоминаний и размышлений.
3.
Жили Михаил Архипович и Василиса Васильевна всё там же – на краю села, у подножия зелёного холма, на котором стояли земская и церковно-приходская школы и сельская больница, у заросшего деревьями и кустарником глубокого оврага, по дну которого протекал ручей, впадавший в Ближнюю Сурену. Неподалёку от них стоял двор старшего брата Михаила – Сергея Милованова. Мало ему было работы на господском дворе – всё реже появлялся старый барин и его наследники у себя в усадьбе. Неспокойно было после прокатившихся по деревням крестьянских бунтов против помещиков и выделившихся затем из общин в свои отруба и хутора кулаков. Вот и предпочитал Андрей Александрович Сабуров на старости лет жить со своими родными от греха подальше в северной столице.
А братья Миловановы, живя рядом по соседству, и общались в тесной дружбе между собою, помогая в делах друг другу. С помощью Сергея обновил и перестроил Михаил свой старый родительский дом, срубленный ещё дедом Алексеем чуть ли не сто лет назад, сделав его двухэтажным под железной кровлей, с резным крыльцом, новыми воротами с двускатной крышей и крепким высоким забором.
На просторном подворье стояли постройки для скотины и птицы. За скотным двором располагалось гумно, где в горячие дни хлебной страды в овине сушили снопы, в риге гудела молотилка и стучала веялка, откуда сносили в амбар готовые мешки с зерном. За амбаром был сарай с сельскохозяйственной техникой, тележками и конской сбруей, а дальше, на берегу реки стояла срубленная банька, где частенько с удовольствием парился хозяин с домочадцами.
Там, где кончался двор, начинался огромный сад с развесистыми яблонями, грушами и вишнями, с огородными грядками и стоящими тут и там крестами пугал, размахивающих на ветру пустыми рукавами. На возвышенность уходило обширное поле, обработанное уже не древней примитивной сохой, а парой сильных волов с тяжёлым плугом. И радовали хозяйский взор перекатывавшиеся по ветру волнами тучные колосья ржи, пшеницы и овса.
Хорошо, когда рядом был родной, надёжный и близкий по натуре, человек. С некоторых пор жившие бок о бок братья Сергей и Михаил Миловановы получили уличное прозвище Разыграевы за свои многочисленные шутливые розыгрыши односельчан. Хлебом их не корми, а дай разыграть кого-нибудь. Вот так и жили с ними александровцы, всякий раз гадая: шутят братья или всерьёз.
Купит кто-нибудь из братьев себе скотину, лошадь или корову, глядишь, через какое-то время ведёт её на базар продавать. Хороша, говорит, животина, да по масти ко двору не подходит – надо что-нибудь другой расцветки купить. Нет, чтобы двор перекрасить, продавал бедную, привыкшую к дому, скотину и покупал новую. А то между собой менялись братья: от скотины и птицы до инструмента и шапки – дашь на дашь. Горазды были на юмор и выдумку дружные мужики. А разыгрывали с хохмами всё больше пришлых, незнакомых странников, порой устраивая спектакли на полном серьёзе – свои односельчане к братьям уже привыкли.
Быстро летело время, обнаруживая перемены и в окружающих людях, и в родном селе. Когда-то в раннем детстве Мишутка с Сергунькой, отодвинув на своём дворе только им известную доску в заборе среди зарослей крапивы и лопухов, бегали тайком от бабушки Алёны жарким летним днём в соседний, сумрачный овраг купаться в ручье. Купались сорванцы до посинения в его холодной по пояс проточной воде, пока встревоженная и квохчущая, как наседка, потерявшая и нашедшая своих цыплят, бабушка Алёна не загоняла их обоих домой.
Теперь же ручей заметно обмелел, и зимой, в сильные морозы, вода в нём промерзала насквозь до самого дна. Ходил Михаил Архипович на рыбалку с топором – вырубать замёрзшую во льду рыбу. Домой возвращался с полной корзиной ледяного улова. Из оттаявшей рыбы Василиса варила наваристую уху или пекла пироги с рыбой, на которые непременно приглашались соседи. Общительной и не скупой на угощения была чета Миловановых. Да и детвора с обеих сторон часто пропадала друг у дружки, шумной гурьбою залезая на тёплую большую русскую печь в доме у соседей, а то и оставаясь там ночевать.
Но при всём том юморе с братом был Михаил Архипович крутым мужиком, строгим, властным и непререкаемым, и в доме у него царили домостроевские порядки, как традиционно было на Руси. Не терпел он никаких возражений, даже если был не прав, и в семье Миловановых его слово было законом. Ничего не делалось и не решалось вплоть до мелочей без ведома хозяина дома. Даже пить и курить не разрешал он впоследствии уже взрослым сыновьям, пока те ещё были холостыми, хотя за ним самим водился этот грех питейный.
Будучи по натуре прямым и горячим, Михаил никогда не скрывал своих чувств, и недавнее веселье быстро сменялось праведным гневом. Доставалось от сурового, ревнивого мужа и Василисе, ещё не успевшей нагуляться в девках и так рано оказавшейся запертой в четырёх стенах семейной жизни. Правда, до открытого бунта не доходило, но периодически взбрыкивала своенравная молодая жена.
Так однажды, сидя дома у окна, плёл Михаил Архипович лапти, ловко орудуя инструментом. Был он отменным мастером по плетению корзин, лаптей, кузовов и прочих плетёных изделий, умелыми были у него руки. А рядышком Василиса Васильевна стряпала у печки да препиралась с хозяином дома – что-то не поделили между собою муж и жена. Слово за слово, вдруг закипел от гнева глава семьи и хватил со всего маху не доплетённым лаптем свою Василису по мягкому месту. И настолько был в том споре весомым его аргумент, что долго та потом не могла присесть своим болезненным местом. А грозный муж, выпустив пар, остывал и успокаивался, не задумываясь над тем, как столько лет терпит его выходки бедная жена?!
Слыл ещё по всей округе Михаил Архипович и как искусный костоправ. Из года в год ехали и ковыляли к нему несчастные односельчане и их соседи со своими ушибами, вывихами и переломами, коих с избытком хватало по тем временам тяжёлого крестьянского труда. Лечил он их и правил, памятуя по рассказам отца о своей несчастной матери Варваре-хромоножке. Научили когда-то Михаила этому доброму и доходному, хлопотливому, но уважительному в обществе делу.
Василису же Васильевну знали на селе, как интереснейшую сказительницу. Обладая редкой памятью, она с удовольствием рассказывала окружавшей её по вечерам своей и окрестной ребятне несметное число сказок и баек, услышанных когда-то от своих предков, рассказов и стихов, вычитанных из разных книг в барской библиотеке, которые она успела прочитать, пока была горничной у господ Сабуровых.
Вот так они и прожили до нынешнего шестнадцатого года. Сами постарели, а дети выросли. Старшая Женя уже стала невестой, такой же высокой и стройной, как когда-то его Василиса, первой помощницей матери в доме. Да и четырнадцатилетний Колька вытянулся не по годам в рослого крепкого трудолюбивого парня – в отца пошёл, только не рыжий, а, как мать – темноволосый. Теперь в отсутствии хозяина оставался за него – за мужика в доме. Плохо ли, хорошо ли, а жили Миловановы – дай Бог каждому! – зажиточно. На чужое добро рта не разевали, потому, как сами умели и хотели работать, не ленились и нужды не ведали. Крепко стояли на своей земле кулаки-труженики.
4.
– Работай, и всё у тебя будет! – продолжал бормотать в полудрёме под стук вагонных колёс Михаил Архипович.
Оно, конечно, силушка в мозолистых руках и желание на жизнь достойную заработать были, только где работать, если не у всех крестьян земля имелась? Да и лучшие её участки, а также леса, покосы, выгоны и водопои для скота, без которых, как ни крутись, а не обойдёшься, оставались у помещика. Он сам решал, какие земли отводить крестьянам, а какие оставлять себе. Одним словом, хозяин – барин.
Не раз об этом шумели на сельских сходах александровские мужики, порываясь силой разобраться раз и навсегда с этой несправедливостью. Господам же, редко вылезавшим из столицы, было уже не до земли, они там всё политикой занимались: партии свои учреждали, власть делили, указы сочиняли. А помещичья, жирная обширная земелька на окружных угодьях так и маячила перед глазами у малоземельных сельских тружеников – и кулаков, и бедняков. Да и самих работников осталось не так много. Многих из них забрала на свою кровавую двухлетнюю страду случившаяся мировая война.
Летом четырнадцатого года звонили по округе сполохом церковные колокола. Под переборы гармошек голосили по деревням бабы, ревели ребятишки, провожая в действующую армию родимых ополченцев. Через полгода, к зиме стали получать первые похоронки на своих кормильцев, и в разных концах села вой и рёв повторялся. А там, глядишь, и по миру пошли, несчастные. Кому-то повезло немногим больше, когда возвращался с фронта домой искалеченный, обожжённый или обмороженный, ещё недавно крепкий, работящий мужик, за которым теперь ухаживали, как за малым дитём, да и тот не долго после этого протягивал на белом свете.
– Ох, уж эта война, растудыть её в Дарданеллы! – сквозь сонное забытьё бурчал на полке Михаил.
Этой весной, как только закончили посевную, на последнем сельском сходе в Александровке долго и горячо шумели матерившиеся мужики: как дальше жить?
– Это что же за жизнь пошла: работаешь, не разгибая спины, а лучше не живёшь.
– Всё на ту войну работаем, мать её так.
– Что ж за прорва такая ненасытная?!
– Где ж это видано, чтоб не ты цену на свой хлеб устанавливал, а у тебя его брали оптом – по какой захотят?
– Попробуй, не подчинись – на то она и власть!
– С такой властью не разживёшься, не разбогатеешь.
– На жизнь бы хватило, ити её мать.
– Так стоит ли, мужики, тогда горбатиться в поле, коли выгоды нет.
– С такой землёй, сколько у нас, никогда богатым не станешь.
– Да, ишо б землицы не мешало поиметь.
– Так вон она, господская – бери, сколько хочешь, если дадут.
– Ну, да, дадут по шее и ишо добавят – не обрадуешься.
– Не забыл, как в пятом году за неё пороли?
– А не дадут, так надо купить её у нашего барина.
– А, что, мужики, давайте скинемся да съездим к нему в Питер.
– Не отдаст, так хоть продаст свои угодья.
– Жалко землю – пропадает без хозяина.
– Сабуров хоть и важный барин, да мы ему не чужие – заламывать цену не станет.
Так и порешили ехать в Петроград к помещику Сабурову с предложением составить договор о купле-продаже его помещичьей земли александровским крестьянам. Ещё не меньше шумели, выбирая кандидатуры делегатов. Решили послать четверых, умных, грамотных и уважаемых в селе мужиков.
За старшего в четвёрке был, много лет исправно исполнявший обязанности сельского старосты, Ефим Куприянов. Крепкий старик с седой окладистою бородой, степенный, вдумчивый, глядящий исподлобья, но не злой, авторитетный человек был этот староста. За компанию с ним выбран был Пахом Рыжов, ещё не старый, высокий и худой, поджарый мужик, с крючковатым носом и тяжёлым недоверчивым взглядом из-под мохнатых бровей, никогда не боявшийся резать правду-матку в глаза. Про такого говорили, свой надёжный, хотя и горячий, человек: чтобы не случилось – не выдаст, не продаст. Этих выбрали быстро, а с остальными пришлось покричать-поспорить, пока всё же не остановились на братьях Сергее и Михаиле Миловановых.
Старший, Сергей, много лет был у барина за кучера, и лучше всех знает, как с ним обходиться. А младший, Михаил, грамотный, в консистории служит, и сам когда-то был в столице – с ним они там не заблудятся. Правда, припомнили братьям их уличную кличку Разыграевы, но взяли с них слово забыть на время про их повседневные "штучки-дрючки" и со всей серьёзностью отнестись к делу.
Разделавшись с посевной, взялись мужики за дело. Составили с волостной властью необходимые документы и финансовые гарантии с подписью и гербовой печатью, сходили в церковь, помолились на божью помощь в своём деле, потом выпили с односельчанами на посошок, и однажды ранним летним утром тронулись в путь-дорожку дальнюю.
Это-то и было последним воспоминанием, мелькнувшим в сонной голове Михаила Архиповича. Через мгновение он уже сладко похрапывал утренним сном, уткнувшись носом в жёсткую казённую подушку и привалившись к вагонной стенке у себя на полке. А за окном стучали колёса, летели искры из трубы паровоза вперемежку с разорванными облаками белого пара. И всё выше и выше над российскими просторами вставало золотисто-ослепительное дневное светило.
5.
Подобравшись к зениту, с неба палило жаркое июньское солнце. Наплывающие лёгкие белые облачка не спасали от полуденного зноя. Под ногами пылила дорога вдоль притихшего и пустынного, словно, вымершего в эту пору, села.
– Сейчас я вас ещё в один дом отведу, – на ходу сказала Акулина Сафенина или, как она сама представилась мне Лина, – И после этого уже ничем вам не смогу помочь.
– О чём вы говорите, Акулина Алексеевна?! – ответил я, – Вы и так столько сделали для меня!
И это было правда. Приехав из Москвы на малую родину покойного отца в российской глубинке, в сущности «на деревню, дедушке», с намерением хоть что-нибудь узнать там об истории своих предков, истории самой Александровки и её владельцах, я не питал никаких иллюзий в успехе своего предприятия. По большому счёту это было похоже на авантюру: ехать наугад, на авось, в совершенно незнакомое место, к чужим людям. Так оно поначалу и было. Выйдя из машины, остановившейся при вьезде в село, я не знал куда податься. Но, увидав с холма над речкою Суреной красивую панораму противоположного берега со стоящей на нём белокаменной сельской церковью, я по какому-то наитию решил начать свои поиски именно с неё.
Мне повезло. На старой железной входной двери не было замка и, под моей рукой она со скрипом отворилась. Внутри небольшой церкви, бедной по убранству, с облезлыми росписями на стенах, было тихо и безлюдно. Только в глубине её одиноко маячила пожилая, одетая в тёмное, невысокая, женщина. Эта и была Акулина Алексеевна Сафенина, староста Никольской церкви, местная подвижница, чьими неустанными стараниями этот божий храм вернулся к жизни после своего полувекового забвения при Советской власти.
Мне снова повезло. Когда я сказал, кто такой и что мне нужно, она с готовностью откликнулась помочь – свести меня с местными стариками, ещё помнившими далёкое прошлое села. Договорились с Акулиной Алексеевной, что она ещё побудет в церкви, а я в это время пройдусь по соседнему бывшему барскому саду. Так и сделали. Я облазил все его заросли, пробираясь по заброшенным, едва угадывавшимся аллеям. Усталый, вышел, наконец, к затянутому ряской и тиной, небольшому круглому пруду и присел на берегу, на сухом поваленном дереве, чтобы перевести дух. А ведь, как хорошо здесь было в такой же жаркий июньский день сто лет назад в ещё целом и ухоженном имении Сабуровых!
Выбравшись на волю из заросших и давно не хоженых троп барского сада, отряхнувшись от древесной трухи, паутины и репьёв, я вернулся к церкви, где меня уже поджидала Акулина Сафенина. Для начала она повела меня на «господский двор», которым так называли несколько стоявших рядом с храмом сельских домов в густой зелени деревьев. Зайдя во двор одного из них, я увидел сидящую на скамье в тени у порога дома старуху, древнюю, горбатую, с изрезанным морщинами тёмным лицом.
– Петровна, смотри, кого я тебе привела? – поздоровавшись с ней, сказала Акулина Алексеевна, на правах доверенного лица указывая ей на гостя.
Та с минуту всматривалась в меня подслеповатыми прищуренными глазами и, наконец, ответила скрипучим старческим голосом:
– Нет, что-то не признаю.
– Это же внук Михаила Милованова, сторожа нашей церкви, – продолжала Сафенина, – Их дом на том берегу у ручья стоял, где теперь пустырь.
Ещё немного поизучав меня, старуха отвечала:
– Нет, Ляксевна, что-то не припомню я ни Михаила, ни его внука, – подняла она на меня свой указательный корявый палец.
– Ну, конечно, столько лет с тех пор прошло, – с сожалением покачала головой Акулина Алексеевна, – Попробуй вспомни!
Она присела рядом со старухой, а меня попросила принести ковшик воды из сеней, куда была приоткрыта дверь. Напившись холодной колодезной воды, они разговорились: сначала о своём насущном, а потом о давнем прошлом. Я подсел к ним поближе, стараясь не упустить ничего из сказанного ими. Вспоминала больше Петровна: что было в ту или иную пору, как они тогда жили да как это всё пережили – при царе и при Советах.
Рассказала она среди прочего и историю об убийстве крепостным крестьянином села её прежнего владельца помещика Сазонова, видно, переходящую из уст в уста, от поколения к поколению местных жителей. Когда-то, ещё в далёком детстве, эту историю рассказывали и моему отцу, который однажды поведал её мне, а я тогда не придал этому значения. Но жизнь подтвердила и расставила всё на свои места, словно кирпичики в возводимом мною здании истории рода.
Недолго мы пробыли на дворе у Петровны, слушая её «преданья старины глубокой». Попрощавшись и пожелав ей здоровья, мы пошли к калитке, а она, с трудом поднявшись со скамьи, сгорбатившись от непосильной ноши годов, смотрела нам вслед, опираясь высохшими от старости руками на струганную палку. Выйдя за калитку, Акулина Алексеевна повела меня с «господского двора» мимо Никольской церкви вниз к реке. Перейдя её по насыпному мосту, мы свернули налево к Выселкам – к нескольким отдельно стоящим над Суреною избам.
Подойдя к одной из них, почерневшей и покосившейся от времени, мы постучали в окошко и, не дождавшись ответа, толкнули незапертую входную дверь и вошли внутрь. Прошли сумрачные сени, пустынную прихожую и в небольшой, тёмной и прохладной, комнате увидели одиноко сидящую у окна старую женщину, одетую в заношенную душегрейку и тёмную юбку, на ногах её были валенки. По измождённому, землистого цвета, лицу и болезненной худобе старухи было видно, как ей досталось от жизни – долгой и нелёгкой.
Всё повторилось, как на подворье у Петровны. Акулина Сафенина представила меня хозяйке дома, и та тоже не признала ни моего деда, ни, тем более, меня. А, когда разговорились и стали вспоминать, то воспоминания её о давно минувшем времени выдались уж слишком невесёлыми. Горько было слушать, как когда-то новые хозяева страны под красными знамёнами первых лет Советской власти вели к счастливой жизни простой народ, обирая его до последней нитки, отбирая последний кусок хлеба во имя пресловутой мировой революции. А они вот не умерли с голода, стерпели все унижения, выжили и до сих пор живут.
Не задержались мы с Акулиной Сафениной и на Выселках, и вскоре шли с ней по пыльной сельской дороге по направлению к самой Александровке. Акулина Алексеевна утешала меня тем, что есть в селе ещё один долгожитель – уж он-то наверняка должен помнить моего деда. А пока, словно на проповеди у себя в церкви, она стала говорить мне о мимолётности нашего земного существования, о вечном царствии небесном, о мнимом страхе неизбежной смерти каждого из нас, о будущем расставании души с бренным телом и переходе в иной, лучший мир. Я молча кивал ей в ответ, не споря и не разделяя её воззрений, а, скорее, думая о чём-то своём.
6.
Мы прошли больше половины села, когда Акулина Алексеевна свернула к дому, гребень крыши которого виднелся за разросшимся палисадником. Через калитку мы вошли во двор, по дорожке прошли к дому и по ступенькам поднялись на небольшую летнюю веранду. Там, за накрытым столом, обедали несколько мужчин и женщин разных возрастов. Во главе стола, как и полагается в большой и дружной крестьянской семье, сидел седой, как лунь, благообразный старик в чистой клетчатой рубашке.
Посередине стола, на подставке стояла огромная сковорода с аппетитно поджареной рыбой, а вокруг неё расставлены миски с варёными яйцами и рассыпчатой картошкой, блюда с нарезанными овощами и зеленью, солонка, корзинка с ломтями хлеба, два жбана с холодным квасом и молоком, стаканы и глиняные кружки. Признаюсь, что только от одного вида этого накрытого стола у меня заурчало в пустом желудке.
Извинившись за своё вторжение, мы с Акулиной Сафениной начали объяснять собравшимся причину своего появления, на что женщины в ответ стали приглашать нас за стол – пообедать с ними.
– Попробуйте нашей рыбки, – говорили они, – Утром сегодня в реке наловили.
Акулина Алексеевна отказалась и, сославшись на свои неотложные дела, ушла, оставив меня на «съедение» хлебосольным хозяевам. Только уходя, она мне подробно объяснила, где именно у них в селе была усадьба моего деда. Сафенина ушла, а я, не дожидаясь второго приглашения, сел за стол и с превеликим удовольствием приступил к трапезе: до того всё там было вкусно и явно ко времени. За едою меня спрашивали, а я, торопливо прожёвывая, отвечал на вопросы.
– Милованов, говорите, Михаил Архипович? – переспросила одна из женщин, ухаживая за мной, – Да в нашей Александровке, поди, полсела одних Миловановых. Мы вон тоже Миловановы.
– Это только наш дядя Володя вам поможет, – добавила другая женщина и кивнула на сидевшего за столом белоголового старика, – Ему, почитай, уже девяносто лет.
– Дядь Володь, а, дядь Володь! – крикнула ему на ухо сидевшая с ним рядом ещё одна женщина, – Помнишь Михаила Милованова? Его дом в начале села, под холмом у ручья стоял?
Услышав, о чём его спрашивают, на минуту задумался старик, пожевал губами и, кивнув головой, ответил:
– Да, жил там такой Михаил Архипович. Их два брата Миловановых были, по-уличному звали их Разыграевы. Хорошие мужики были, весёлые, потому и Разыграевы.
И дядя Володя – дай Бог ему здоровья! – в нескольких словах поведал нам о двух моих предках, о том времени, когда на его глазах и происходили все те события. Тем временем, опустошив свою тарелку и от души поблагодарив хлебосольных хозяев за угощение, за помощь в моих поисках, я встал изо стола и направился к выходу с веранды. Меня проводили до калитки, пожелали успехов и удачи и на том расстались.
На улице, в обе стороны села, было всё так же тихо и пустынно. Над головой нещадно палило солнце, и после сытного обеда особенно хотелось пить. Я зашёл в увиденное неподалёку местное сельпо за водой. Слово за слово – разговорился с тамошней продавщицей, ещё молодой и мало знавшей историю села, поделился с ней своими находками, посетовал на то, что ничего-то не осталось на месте усадьбы моих далёких предков, и вряд ли я ещё хоть что-то могу узнать о них. Продавщица посоветовала обратиться к соседям, живущим рядом с тем местом, где когда-то жили мои дед и бабушка, где родился мой отец.
Вскоре дорога привела меня к заросшему мелкой порослью оврагу, по дну которого протекал ручей, впадавший в Сурену. Наверняка, в прошлом он был полноводнее сегодняшнего. Дотоле прямая, дорога круто сворачивала к зелёному всхолмлённому пустырю, пересекала через мостик ручей и, взбежав на холм, уходила вперёд.
– А ведь стояла бы на месте пустыря усадьба Миловановых, – с грустью подумал я, – вряд ли сельская дорога поменяла бы здесь своё направление.
Только я подошёл к калитке соседнего дома, как меня тут же за забором облаяла собака. Я постоял, постучал по дереву калитки, но этим лишь усилил лай верного цепного пса. Я уже собрался было уходить, но тут в глубине двора открылась входная дверь дома, и ко мне вышел мужчина примерно моих лет. В который раз за день я начал в двух словах объяснять причину своего появления. Выслушав меня, мужчина цыкнул на собаку, открыл калитку и пригласил к себе в дом.
В небольшой и чистой кухоньке за накрытым столом у окна во двор – видно, по всей Александровке в этот час обедали – сидела пожилая женщина, по-видимому, хозяйка дома. Выходивший ко мне мужчина, как оказалось, её сын, пригласил меня к ним за стол и сел рядом. За мной опять поухаживали: наложили полную тарелку снеди, налили стопку, выпили со мною за здоровье, закусили и приготовились слушать. Я вкратце повторил им свой рассказ и был немало удивлён от услышанного в ответ на мои слова.
Оказывается, сидящая рядом со мной за столом хозяйка, тёта Лида, помнила моих деда и бабушку, моих дядьёв и тётушек, тогдашних ребят и девок, помнила и моего отца ещё совсем малышом. Рассказала она, как они дружили домами, как запросто ходили друг к дружке и, заигравшись допоздна, оставались ночевать на широкой хозяйской печи. Только не упоминала тётя Лида, какое тогда лихое было время двадцатых годов, а больше говорила, как, бывало, моя бабушка Василиса только испечёт чего-нибудь, так сразу зовёт соседей к себе в гости. И ведь не были они с дедом никакими богатеями-кулаками, к которым их причислили власти. Просто работали в поте лица, умели и хотели работать на своей земле, потому и не голодали.
Затем уже тётя Лида с сыном Сергеем слушали меня. Рассказал я им, как сложилась дальнейшая судьба их давешних соседей, которых Советская власть выжила в тридцатом году с их законного, веками обжитого, места: как после раскулачивания всей большой семьи Миловановых одних выслали в Сибирь, другие прижились потом в Москве, как воевал и погиб на фронте в 1942 году средний Егор, а самый младший, мой отец, которого почему-то считали погибшим, слава Богу, вернулся с войны.
А между тем летело время, и пора уже было уходить. Поблагодарив за хлеб-соль, я попросил у Сергея лопату, и мы с ним пошли на соседний пустырь. Там, набрав земли на могилу отца и дяди Егора, я огляделся вокруг, представив, как выглядело это неровное место много лет назад. В самом центре его, где виднелось небольшое четырёхугольное углубление, заросшее травой, мог стоять дом моих предков, наверх, вдоль ручья, уходили сад и огород, а вниз, к реке, спускались хозяйственные постройки. Представил, и стало грустно от безвозвратно ушедших в далёкое прошлое родных корней.
В доме приветливых соседей Сергей предложил отвезти меня на своей машине к перекрёстку с шоссе Мичуринск – Тамбов, с которого мне будет проще вернуться в областной город, где я остановился в гостинице. Уже в автомобиле, рванувшем по дороге вперёд, я обернулся, окидывая взглядом стремительно уходящий назад пустырь, прощаясь с местом бывшей усадьбы моих предков, над которой витали их невидимые тени.
Весело урча мотором, машина вынесла нас на холм и покатила к выходу из села. Слева показалась серо-голубая лента Сурены с белыми и жёлтыми пятнышками лилий и кувшинок вдоль заросших зеленью речных берегов. На противоположном берегу, отражаясь в воде, показалась белокаменная Никольская сельская церковь. А потом всё это скоро осталось далеко позади, растворившись в широком просторе распаханных полей и мелькающих вдали зелёных перелесков.
На перекрёстке с шоссе мы ещё где-то полчаса сидели в машине, дожидаясь автобуса. Сергей рассказывал мне, как они в детстве с пацанами лазили на церковную звонницу, вспоминал рассказы стариков о последнем владельце Александровки Андрее Александровиче Сабурове, как пережили вместе с ним односельчане голод и холеру, как ездили в шестнадцатом году к нему в Питер выборные от села крестьяне покупать помещичью землю, как после революции большевики безжалостно усмиряли на Тамбовщине Антоновское восстание.
Много ещё чего я мог бы услышать в тот день от посланного, видно, мне самой судьбой напоследок нового доброго знакомого. Вот только, заметив в лобовое стекло «Жигулей» показавшийся вдали автобус, Сергей протянул мне на прощание руку. Обменявшись с ним рукопожатием, я подхватил свою дорожную сумку, вылез из машины и, подняв руку, пошёл по шоссе навстречу приближавшемуся автобусу.
7 глава. Питер
1.
– Михаил, язви тебя в душу, а, ну, вставай!
– Разоспался, чёрт рыжий, косолапый!
– Дома будешь лапу сосать!
От дружных увесистых толчков в бок проснулся Михаил Архипович, дёрнулся спросонья вверх, ударился головой в потолок тесной вагонной полки, выругался и спрыгнул на пол.
– Вы чего, мужики? – удивлённо уставился он на них.
– К Питеру подъезжаем, – ответил ему староста, – проводник только что по вагону объявил.
– Ну, и здоров же ты, Михайла, спать! – добавил Пахом Рыжов, – Поди, всю ночь работал – вон уже и полдень за окном.
– Забыл, Потапыч, куда едем?! – улыбнулся Сергей.
Тут только увидал Михаил, как шумно суетятся-собираются в вагоне пассажиры, а земляки его уже стоят наготове со своим немудрёным скарбом. Быстро натянул он на свои полосатые штаны сапоги, подпоясал красным кушаком светлую сатиновую косоворотку, надел кафтан, на голову – картуз, подхватил заплечный мешок и пошёл вслед за мужиками по тесному вагонному проходу на выход.
Вскоре заскрежетали тормоза, залязгали буфера, и, натужно пыхтя и отдуваясь облаками белого пара, паровоз остановился. На перрон Николаевского вокзала дружно высыпали из открывшихся по вагонам дверей поезда пассажиры. Наиболее богатых из них уже заранее разбирали встречавшие их извозчики: "Ваше степенство! Ваше благородие! Ваше сиятельство! Пожалуйте! Просим!"
Смешавшись с толпой, четверо приезжих тамбовских мужиков прошли многолюдный перрон, крутя налево и направо непривычным к столичной сутолоке взглядом сельского жителя и натыкаясь на встречный люд, миновали трёхэтажное с башенкой посередине здание вокзала и вышли в город. Вышли и остановились, удивлённо разинув рты от раскинувшейся перед ними панорамы широкой привокзальной Знаменской площади.
Даже бывший в Петербурге тридцать лет тому назад Михаил Милованов, помнивший на улицах его одни извозчичьи пролётки да пары лошадей, понуро тянувших по рельсам тихоходные конки, и тот засмотрелся на изменившуюся с той поры столичную жизнь. Шумела она и мельтешила перед глазами приезжих. Звонко трещали обвешанные пассажирами трамваи, гремя колёсами на поворотах по рельсам булыжной мостовой. Коптили небо керосином из выхлопных труб маломощные автобусы, а на их фоне лихо проносились юркие автомобили, посверкивая стёклами кабин. И всё так же цокали подковами по брусчатке конные экипажи, не сдаваясь перед наступлением века технического прогресса.
Спешил по своим делам народ: мастеровые, с навешенными на плечи инструментами, торговцы со своим товаром, заезжие крестьяне, торопливые студенты, вышагивающая интеллигенция и просто обыватели. Много было прохожих в офицерских мундирах или просто в военизированной одежде, вошедшей в моду за годы войны. Слонялись без дела солдаты из запасных полков, ждущие своей отправки на фронт.
Бросались в глаза траурные платья женщин, обилие военных патрулей с ощетинившимися штыками за спиной. Больше стало городовых в белых гимнастёрках, опоясанных ремнями, в белых фуражках на голове и с шашкой на левом боку. Проезжали друг за другом санитарные двуколки с красными крестами на крытых верхах и сворачивали к воротам дворцов и к особнякам, в которых размещались госпитали. Всё это создавало из российской столицы впечатление прифронтового города и настраивало на тревожный лад.
А над простором Знаменской площади нависало выцветшее бледно-голубое, июльское небо, окрашивая окружающие дома и особняки в унылый серый цвет. Несмотря на усилия дворников в белых фартуках, старательно метущих огромными мётлами, налетавший порывами ветер гонял по булыжной мостовой россыпи неиссякаемой пыли, закручивая её в воронки и взметая вверх. От городской духоты и сухости хотелось проливного дождя, его озоновой прохлады, чистоты красок и свежести дыхания.
Первым опомнился, как и положено по статусу, староста Ефим Куприянов.
– Хватит, мужики, любоваться – не за этим сюда приехали! – сердито произнёс он, – Пошли нашего барина искать. Город большой – ещё насмотримся.
И двинулись мужики друг за другом вдоль домов по краю площади, через улицы и проспекты, сходившиеся к ней со всех сторон. Не спеша переходили они от одного дома к другому, поднимая глаза и шевеля губами, читали вывески и надписи на стенах, зазевавшись, толкали прохожих и тут же извинялись перед ними, шарахались от наезжавших и отчаянно звонивших им трамваев, ругались с извозчиками в ответ на их матерные проклятия, и всё крутили головами – беспомощно искали взглядом нужный им адрес, а не видя его, всё теребили дорогою Михаила Милованова:
– Мишка, едрёна шишка, чего молчишь?
– Где эта чёртова Фонтанка?
– Где тут наш барин?
¬¬¬¬¬– Сказал бы я вам где, – огрызнулся тот, – да, боюсь, здешние барышни услышат.
¬– Ты же был в Питере.
– Сто лет назад я был да всё забыл.
Так и обогнули они по периметру всю площадь от пересекавшего её Невского проспекта в сторону Александро-Невской лавры с одной стороны и до Лиговского проспекта с другой и опять вернулись к Николаевскому вокзалу. Только встретили их там двое поджидавших, явно заинтересовавшихся необычными крестьянами, полицейских: околоточный надзиратель с выпученными глазами и долговязый городовой, всё это время вместе внимательно следившие за перемещениями четверых приезжих мужиков по площади.
– Кто такие? – строгим тоном сразу приступил к выяснению личностей околоточный.
Мужики не поленились и предъявили ему свои документы. Посмотрев и не собираясь их возвращать, тот продолжал допрос:
– Чего ходите и высматриваете вокруг да около?
– Адрес нужный ищем, – отвечал за всех четверых староста.
– Что за адрес?
– Барина нашего.
– Кто такой?
– Его сиятельство Андрей Александрович Сабуров.
– А зачем сюда к барину издалека приехали?
– Дело у нас к нему большой важности.
– Что за дело? – как заведённый, гнул свою линию полицейский чин.
– А это только нас и барина касаемо, – категорично заявил староста.
– Нас всё касаемо: и кто вы такие, и что вынюхиваете, и какое дело задумали с вашим барином в нынешнее военное время. Вот мы вас в участок доставим, а там уже сам господин пристав решит, что с вами делать.
– Может, они шпионы, – поддакнул своему начальнику городовой.
– Сам ты шпион, – не сдержался в ответ горячий Пахом Рыжов.
– Молчать, дурак! – повысил голос околоточный, – Как с представителем власти разговариваешь?!
– А как я с вами разговариваю? – простодушно поинтересовался Пахом.
– Молчать, болван! – перешёл на крик жандарм, – Ты у меня сейчас не так заговоришь! Ишь распустились! Я вам покажу Кузькину мать!
Он достал из кармана полицейский свисток, и раздалась пронзительная трель. Тут же из-под земли вырос ещё один рослый усатый городовой, подкатила неведомо откуда взявшаяся коляска, в которую они и затолкали опешивших от неожиданности несчастных четверых тамбовских мужиков. Кучер взмахнул кнутом, и коляска покатила вперёд, гремя колёсами по булыжной мостовой. Только несколько случайных любопытных обывателей смотрели ей вслед, пока она не скрылась из глаз.
2.
Покружив по нескольким ближайшим переулкам, коляска скоро остановилась у подъезда мрачного серого дома, где располагался полицейский участок. В тесном и сумрачном помещении, куда под конвоем ввели задержанных крестьян, пахло бумажной пылью и сургучом. Из одного угла в другой по делу и в безделье болталось несколько полицейских. За столом со скучающим видом сидел дежурный, обрадованный появлением доставленных к нему подозрительных лиц. Выслушав околоточного, не откладывая дело в долгий ящик, он достал чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и, приготовившись составлять протокол, обратил свой заинтересованный взор к доставленным в участок мужикам.
Но в это время отворилась дверь, и дежурный, а с ним и все бывшие в участке полицейские повскакали со своих мест и вытянулись по стойке "Смирно!". В помещение участка неожиданно вошли его начальник – полицейский пристав, представительный мужчина в парадном мундире с золотистыми погонами и кожаными ремнями, и полицмейстер – начальник городской полиции, пожилой военный с золотыми эполетами и с белыми перчатками в руках. На том и на другом посверкивали и позвякивали на груди наградные регалии, а на поясе холодное оружие. Судя по всему, два этих должностных лица либо направлялись куда-то на приём, либо возвращались с него, решив ненароком заглянуть в участок.
Дежурный отдал рапорт и, недвусмысленно кивая головою в сторону задержанных, понуро стоявших рядом четверых крестьян, произнёс в их адрес слово «шпионы». Заинтересовавшись доставленными в участок подозрительными "нарушителями" порядка, жандармские чины подозвали их к себе.
– Значит, ходоки, просители, к барину своему приехали, – с иронией не то спросил, не то подтвердил полицмейстер, попутно просматривая их документы.
– К его сиятельству Андрею Александровичу Сабурову, ваше высокоблагородие, – отвечал староста Ефим Куприянов.
– Ваше счастье, мужики, что не военный патруль вас задержал – там разговор короткий. Хоть документы ваши и в порядке, но поручиться за вас может только сам господин Сабуров, бывший министр царского правительства, член Государственного Совета. А знаю я Андрея Александровича давно. Хоть мы и не друзья, но по долгу службы не один раз встречались и общались с ним. Смотрите, мужики, коли обманываете!
– Ей Богу, правда, ваше высокоблагородие, истинный крест! – староста трижды истово перекрестился.
– Ну, что ж, давайте проверим! – с ухмылкой произнёс полицмейстер.
Кивком головы он пригласил пристава в его кабинет, куда они и прошли вдвоём, оставив незакрытой за собою дверь. Вытянув шеи и округлив глаза, все собравшиеся в участке замерли в ожидании. Было видно, как, небрежно присев на край стола, полицмейстер снял трубку телефона, не спеша набрал номер и вскоре уже о чём-то говорил с абонентом на другом конце провода. Затем, подозвав к себе пальцем старосту, он передал ему трубку.
Услышав в ней знакомый голос барина, Ефим Куприянов, запинаясь от волнения, начал рассказывать, кто они да что с ними приключилось. Но, быстро признав своего старосту, Сабуров не захотел его долго слушать, прервав на полуслове, и попросил к трубке уже полицейского пристава участка. Взяв трубку, тот постепенно по мере выслушивания речи с другого конца провода всё больше вытягивался по стойке "Смирно!" и отвечал лишь отдельными репликами: "Слушаюсь, ваше сиятельство!", "Так точно, ваше сиятельство!", "Будет сделано, ваше сиятельство!"
Затем, осторожно положив трубку на рычаги телефона, пристав ухмыльнулся в свои подкрученные кверху усы и промолвил:
– Вот тебе и шпионы!
Удручённо покачав головой, он обратился к полицмейстеру:
– Извини, Николай Петрович, за то, что эти молодцы нам всю обедню испортили, – он кивнул на четвёрку крестьян, не сводивших с него глаз, – Сердится старик Сабуров – велит, чтобы я сам их доставил по назначению!
– Валяй, Сергей Сергеич! – махнул рукой полицмейстер, – Расхлёбывай кашу, которую твои архаровцы заварили, а я уж без тебя, – и пошёл на улицу.
– Бубнов! – рявкнул пристав дежурному, – Коляску к подъезду!
Потом, обратившись к задержанным, он с нескрываемым сарказмом добавил:
– Радуйтесь, мужики – с почётным эскортом поедете к вашему барину!
Повернувшись, пристав пошёл к двери, на ходу выговаривая засеменившим за своим начальником околоточному надзирателю и городовым, а за ними потянулись на улицу и повеселевшие тамбовские крестьяне. Скоро опустевший полицейский участок снова погрузился в тишину, только за столом дежурный прилежно скрипел пером на листе бумаге и, время от времени прерываясь, с ухмылкою недоумённо крутил головой.
3.
Весело цокали подковами по брусчатке мостовой запряжённые в коляску лошади, а перед глазами сидевших в ней мужиков мелькали невзрачные фасады домов петербургской окраины. Показался слева Николаевский вокзал, когда выезжали на Знаменскую площадь, до боли им знакомую, свернули направо и поехали по знаменитому Невскому проспекту.
Запестрело в глазах от обилия по обеим сторонам его домов, украшенных один лучше другого, от их гранита, мрамора и позолоты, от портиков и колоннад, башенок и балконов, шпилей и главок его дворцов и храмов, ровной каменною лентой уходивших вдаль. Переехали Аничков мост со вздыбленными конями Клодта и, ещё раз повернув направо, направились по набережной Фонтанки, где порой между домами по обеим её сторонам за ажурною чугунной оградой виднелись замки и дворцы, один другого краше.
Остановились у подъезда трёхэтажного светло-жёлтого дома, с полукруглыми башенками по краям и треугольным греческим фронтоном по центру, полуколоннами, отделанными наверху коринфским ордером и балкончиками с витой оградой на втором этаже. Вышедший первым из коляски пристав передал своих незваных визитёров с рук на руки стоявшему в готовности у дверей подъезда дома швейцару, гренадёрского роста, в золочёном мундире, тут же ретировался и – был таков.
Открылась тяжёлая массивная дверь особняка, и приезжие крестьяне вошли в его парадное. Настороженно озираясь по сторонам, стали подниматься вслед за швейцаром по ковровой дорожке широкой мраморной лестницы наверх. Не раз бывали мужики в их родной Александровке у барина в усадебном доме и привыкли к тамошнему богатству интерьера его загородного жилья, но совсем не ожидали того столичного великолепия, бросившегося им сейчас в глаза.
Было больше вокруг золота и мрамора. Изящная роспись и тонкая лепнина украшали плафоны. Пышными штофными тканями были отделаны стены и мягкая мебель. Повсюду висели картины в резных, золочёных рамах, а под ними стояли античные скульптуры и расписные фарфоровые вазы. Отражённые многочисленными зеркалами огоньки горящих бронзовых светильников дробились и играли радугой в хрустальных подвесках.
Невольно оробев от непривычной для их сельского взора окружающей красоты и чувствуя на её фоне неуместность своих провинциальных кафтанов и сапогов, медленно поднимались мужики по ступеням лестницы, толкая и наступая на пятки друг другу, не в силах даже выругаться под впечатлением от увиденного. Шли, не замечая, как на лестничной площадке второго этажа стоит и, улыбаясь, смотрит на них, сам хозяин дома Андрей Александрович Сабуров.
– Ну, что, мужики, нравится вам мой дом? – вместо приветствия обратился он к ним.
Тут только увидели поднявшиеся наверх крестьяне своего барина, и не узнали его за прошедшие годы разлуки. Совсем постарел Сабуров, стал белым, как лунь, сгорбился, и, судя по впалым щекам на бледном, исхудалом на лице, был тяжело болен. Одни только глаза его светились искренней радостью от встречи со своими земляками, да голос был ещё тот, узнаваем.
– Не то слово, батюшка, царские хоромы, да и только! – машинально ответил первым староста Ефим Куприянов, и лишь потом сдёрнул с головы картуз и поклонился барину, – Здравствуй, Андрей Александрович! Спасибо, что из беды нас, непутёвых, выручил, да прости, что побеспокоили, от дел оторвали!
– Полно, полно, Ефим, как не беспокоиться о своих земляках?!
– Как же вы с ними, лиходеями, справились-то?
– Да они люди служивые, место своё знают, надо только ставить их туда нужными словами. Ну, да Бог с ними! Лучше давай поздороваемся! – и, шагнув к нему навстречу, Сабуров от души обнял старосту, – Ох, и давно я в родном доме не был. Как там наша Александровка?
– Всё там же, батюшка – стоит над речкою Суреной. И мы всё так же с божьей помощью живём, воду пьём да хлеб жуём, сеем да пашем на хозяйстве нашем. Хвалиться нечем. Как говорится, что ни дом, то закут и надела лоскут. Только народу меньше стало, скольких наших мужиков хороших на войну угнали. Может, вы нам скажете, когда её, проклятую, закончат.
– Будут перемены, Ефим, обязательно будут. Мы ещё об этом поговорим, – загадочно произнёс Сабуров и, обняв стоявшего рядом Пахома Рыжова, уже обратился к нему, – Здорово, Пахом Ермолаевич! Как живёшь-поживаешь? Всё за правду воюешь?
– А то, как же, барин, – без тени смущения пробасил Пахом, – За себя не постоишь – с потрохами съедят. Время нынче такое, дурное, с этой чёртовой войной народ совсем с ума посходил. Вот и в вашем Петрограде всем шпионы мерещатся.
– Ну, что, кучер, – Сабуров следующим обнял Сергея Милованова, – как там наши рысаки – не застоялись? Кого сейчас возишь по нашим уездным дорожным ухабам?
– Отъездился я с вами, барин. Теперь на лошадках землю пашу да сено ворошу – у речки над оврагом по соседству с братом, – отшутился бывший барский кучер, кивая на Михаила Милованова.
– Здорово живёшь, Михаил Архипович! – обнял его последним Сабуров.
– Живём-здравствуем, Андрей Александрович, и вам того желаем! – отозвался Михаил.
– Моё-то здоровье не вернёшь, как никак уже восьмидесятый идёт. А ты, я слышал, потомством обрастаешь.
– В прошлом году Василиса пятого родила, а старший малый – уже с меня ростом.
– Ну и, слава Богу! Хорошая у тебя жена, Михаил. Ты уж не обижай её!
– Как-нибудь не обидим, барин.
– Да что мы всё вам про себя рассказываем, – встрел между ними староста, – Вы-то, батюшка, Андрей Александрович, как здесь живёте?
– Да как ещё, Ефим: потихоньку доживаю свой век. Всё уже в прошлом. На службу не хожу – стар стал и слаб. Год назад жену свою схоронил – еле отошёл от горя, полвека вместе прожили, а без неё уже и жизнь не в радость. Дети с внуками разлетелись, кто куда. Старший сын – в Москве, в руководстве Союза городов, младший, офицер – на фронте, в Ставке командующего, дочь с мужем-дипломатом за границу уехала. Вот и кукую в одиночестве. Хорошо хоть сегодня вы, мужики, меня порадовали. Как увидел вас, так словно свежим ветром с родных тамбовских полей повеяло. Ностальгия замучила. Столько лет на родине не был, да, наверное, и не увижу её. Немного мне осталось жить на этом свете.
Голос Сабурова от волнения дрогнул, и он замолчал, опустив седую голову и закрыв невольно увлажнившиеся глаза рукою. Замолчали и мужики, терпеливо ожидая, когда барин успокоится. Наконец, как бы очнувшись от минутной слабости, Андрей Александрович произнёс:
– Догадываюсь, мужики, что вы не просто так издалека ко мне в гости приехали. Пойдёмте в мой в кабинет и там обо всём поговорим. А я пока кое о чём распоряжусь.
Подозвав дворецкого, Сабуров велел ему накрывать в столовой стол на пять персон, а камердинеру помочь привести мужиков с дороги в порядок и проводить их в его кабинет.
4.
Через полчаса четверо крестьян, усевшись на удобном мягком кожаном диване, разглядывали рабочий кабинет своего барина. Не в пример остальным покоям особняка он был намного их скромнее. На противоположной от окна его половине стояли стеллажи, заставленные с пола до потолка старинными фолиантами и новейшими изданиями книг. Несколько живописных полотен и портретов разместилось по стенам. Под одним из них с кавказским пейзажем висело холодное оружие в резных ножнах, видимо, подаренное Сабурову или его отцу кем-то из их друзей – сосланных в своё время на Кавказ декабристов.
В одном из углов был устроен камин со стоящими на нём часами и подсвечником. Возле дивана у стены, где сидели мужики, стоял небольшой круглый стол и несколько мягких стульев на резных ножках. А середину комнаты занимал письменный стол с бронзовым чернильным прибором, книгами и деловыми бумагами на нём. За придвинутым к столу креслом сидел Андрей Александрович и выжидающе смотрел на своих земляков.
– Ну, что, Ефим Савельевич, – прищурившись, первым произнёс Сабуров, – говори уж, зачем ко мне пожаловали!
Переглянувшись и пошептавшись со своими мужиками, староста, не мудрствуя лукаво, сразу выложил суть дела:
– За вашей землёю приехали, барин. Сердце кровью обливается, как посмотришь на господские заброшенные поля. Вам они без надобности, а были б они нашими, так мы бы их вспахали да засеяли, да был бы хлеб по осени, была бы радость у крестьян. Что такое крестьянин без земли?! Этак на своих куцых наделах мы вовек с нуждой не справимся. Силы у народа есть, а земельки нет. А попробуй, возьми её – по закону не положено, частная земельная собственность. Сколько уж лет мы за неё воюем, а никак своего не добьёмся.
– Всё верно! Всё так! – поддержали старосту земляки.
– Так вот, батюшка, Андрей Александрович, – продолжал Куприянов, – пошумели мы на своём сельском сходе, покумекали и решили честь по чести купить землицу вашу. Скинулись общиной по кругу, набрали денег достаточно – уж не обидим вас. Так что давайте хоть сейчас составим договор и ударим по рукам.
Улыбнувшись в ответ на предложение старосты, Сабуров, помолчал, о чём-то размышляя, и лишь потом промолвил, глядя на своих земляков:
– Вот что, мужики, землю я свою вам не продам, и деньги мне ваши не нужны. Спрячьте их подальше, они ещё вам пригодятся на другие дела.
Будучи уверенные в другом исходе и потому не ожидавшие такой развязки, крестьяне не знали, как быть дальше. Повисло недоумённое неловкое молчание.
– Что-то, барин, я вас не пойму, – нахмурился решительный Пахом Рыжов, – Мы вам деньги предлагаем – хорошие деньги, а вы, как собака на сене: ни себе, ни людям.
– Может, мы что-то не понимаем, так вы нам, тёмным, объясните, в чём дело?! – присоединился к нему Сергей Милованов.
– Дело в том, что очень скоро земля эта вам даром достанется, – сказал Сабуров.
– Как это даром?! – вслед за братом непонимающе взглянул на барина и Михаил.
– Грядут перемены, мужики – большие перемены. Всё идёт к тому, что через год, через два мы будем жить уже в новой стране, с новыми законами и, дай Бог, лучше прежних.
– Это как же: без царя, что ли?! – осмелился предположить Пахом Рыжов.
– Да, без него, без монарха, – ответил Сабуров, – Кончается российская империя.
– Батюшка, Андрей Александрович, – снова заговорил староста, – мы люди простые, живём в своём "медвежьем углу", многого не видим и не понимаем. Так сделай милость, объясни нам попроще: что же это делается сейчас на Руси? А там уж мы, наверняка, договоримся, как с землёю быть.
Не сразу ответил Сабуров, как будто собираясь с мыслями, тяжело вздохнул, и, глядя на своих крестьян, стал говорить:
– Была у нас, мужики, великая Россия, древняя Русь с тысячелетней историей и культурой. Нас боялись, уважали и завидовали, а мы любили свою родину и стояли насмерть за неё. Всех наших друзей и недругов поражали мы своим размахом. Всё при нас было: необъятная территория, земные богатства, талантливый народ, широта и отзывчивость его души, а на троне – царь, отец народа, помазанник божий. Как тут не вспомнить Александра Невского и Дмитрия Донского, Ивана Грозного и Петра Первого, государыню Екатерину Великую и Александра Второго-Освободителя, собиравших и укреплявших наши земли. Тяжко было простому народу, всё на его костях и на крови добывали и строили, но великая Россия была.
И сейчас у нас есть император Николай. Как человек и семьянин он, может быть, и неплохой, но самодержец слабый – с самого начала своего царствования. Но, если рыба тухнет с головы, то, видно, и причина нынешних бед России наверху. А случившаяся война только вскрыла весь этот с некоторых пор образовавшийся неизлечимый гнойник, нещадно удалив который, мы и сможем выжить. Не будем говорить о союзническом долге потому, что текущая война нужна лишь тому, кому она выгодна, кто на ней делает деньги, очень большие деньги.
Два года, как идут боевые действия, и конца им не видать. Но кроме знаменитого "брусиловского прорыва" нам и похвастать нечем. Россия несёт колоссальные потери в живой силе, мы отстаём от противника в вооружении и обеспечении. Первоначальный патриотизм в народе иссяк. Фронт трещит по швам, с каждым днём всё больше дезертиров из армии, а с ними – анархия и беспорядки в тылу. Ни о каких победах мы уже не помышляем, а лишь бы удержать свои позиции.
Наши враги, и, прежде всего Германия, видя, как зашатался российский колосс на глиняных ногах, всё делают для того, чтобы он рухнул. Задействованы на полную катушку вражеская разведка и пресловутые марксисты-либералы, сеющие разброд в людских умах и во властных структурах, в армии и промышленности. Лозунг один: чем хуже – тем лучше! Всё говорит о том, что действует глобальный, тайный заговор против России в плане создания "нового мирового порядка" – через мировую войну или будущую революцию.
У нас новый главнокомандующий – сам император Николай, стратег и полководец, находящийся непосредственно на фронте, а государственными делами управляет императрица Александра Фёдоровна, благо урождённая немецкая принцесса. Вдобавок к этому все они находятся под властью блудливого проходимца, тобольского конокрада Распутина. Вот и думайте, мужики: кто нами правит? Что это – глупость или измена?
Царь никому не доверяет, смещает одних правительственных сановников и назначает других, верных себе. В итоге возникает "министерская чехарда": за последний год сменилось несколько председателей Совета Министров, военных министров, внутренних дел и юстиции. Вот перед вами сидит один из них, бывший сенатор. Но я-то не в обиде: стар уже и своё отработал. Надо прежде думать о некогда великой, разваливающейся России – куда мы все катимся, в какие тар-тарары. Как говорится в святом писании: "Дом, разделившийся сам в себе, не устоит". А раздираемая противоречиями Россия – наш дом.
Да, конечно, как свидетельствует история, империи не вечны. Вот и наша держава уже незримо распадается на части, а свора соседей-хищников готовы урвать куски пожирней. Пока ещё мы держимся. Но из-за того, что на фронте погибло много солдат-мужиков, мало осталось по деревням работников. А это значит, что скоро будет нехватка продуктов, волнения и беспорядки среди населения, хаос в промышленности и на транспорте, правительственный кризис и агония царизма.
Будет неизбежное падение монархии, смена власти и смутное время в России. Но и оно закончится с приходом новой, пока ещё неведомой нам силы, способной возродить страну, среди тех многочисленных, крикливых, политических партий и блоков, во весь голос пекущихся о народном благе. Не надо быть пророком в своём Отечестве, чтобы предвидеть такой исход. Спиралевидная история человечества имеет свойство повторяться.
Дай Бог, чтобы в итоге так оно и было: земля досталась бы крестьянам без всякого выкупа, заводы и фабрики отошли рабочим, ненавистная война закончилась бы на прежних рубежах, а на просторах российских воцарились мир и порядок. Вот только какой ценой, какими жертвами, какою кровью для нашего народа и – не дай Бог! – братоубийственной войной это будет достигнуто – боюсь загадывать!
Мне этого не увидать, да я и не жалею. Я честно прожил свою жизнь при старой власти, однажды присягнув ей по долгу службы, с нею и останусь, а вы, мужики, ещё поживёте по-новому. Так что, возвращайтесь домой со своими манатками и монетками и молите Бога о лучшей доле. Пашите землю, что скоро вам достанется, "сейте разумное, доброе, вечное", любите своих жён да растите детей!
Говоря последние слова, Сабуров посмотрел на Михаила Милованова, тот понимающе перехватил его взгляд, но ничего не сказал в ответ. Да и каждый тут из мужиков молчал, переваривая в своей крестьянской голове только что услышанное от умного барина.
5.
После небольшого красноречивого молчания встал, наконец, с дивана староста Ефим Куприянов и, как всегда сказал за всех:
– Батюшка, Андрей Александрович, спаси тебя Бог и помилуй за доброту твою, за то, что просветил ты нас, неразумных. Будем дома поминать в своих молитвах о здравии твоём. А пока позволь откланяться да подобру-поздорову отправляться в обратный путь домой.
– И не думайте, мужики! Пока не угощу вас хлебом-солью, никуда не отпущу! – Сабуров тоже поднялся изо стола и позвонил в колокольчик. Вошедший в кабинет дворецкий доложил, что в столовой всё готово: стол накрыт и ждёт гостей.
Теперь уже сам Андрей Александрович провожал своих крестьян из кабинета в столовую, неторопливо проводя их по анфиладе комнат своего жилища. Снова медленно ступали притихшие мужики своими сапогами по застеленным мягкими коврами узорным паркетным полам, крутили головами, созерцая роскошное убранство внутренних покоев особняка, и оттого невольно жались к барину. Всё-таки свой человек среди чужого, незнакомого великолепия.
В столовой с помощью дворецкого и слуг мужиков усадили за стол, накрытый ослепительно белой скатертью и уставленный изящной расписной фарфоровой и гранёной, хрустальной посудой. Сабуров же сел чуть поодаль, во главе стола, чтобы видеть сразу всю четвёрку земляков. Выученная прислуга молча и со знанием дела обслуживала гостей и в недоумении прятала ухмылки на своих лицах. Не приводилось им ещё ухаживать в этом богатом доме за простолюдинами, как за господами с подобающими почестями. Ох, уж эта барская причуда!
Подали на стол большую фарфоровую супницу, из которой по тарелкам каждому из мужиков налили горячего супу. От незнакомого и возбуждаемого его аромата аж заурчало в голодных, пустых за целый день, крестьянских желудках. Перед началом трапезы хозяин дома предложил по случаю встречи своим гостям вина, и налитое слугами в высокие фужеры оно заиграло на хрустальных гранях золотистыми огоньками свечей в канделябрах, стоящих на столе.
Осушив по-русски залпом весь фужер, каждый из крестьян принялся за суп, неуклюже черпая его из своей фарфоровой тарелки небольшой изящной серебряной ложкой. Дома, в родном селе все они привыкли "орудовать" совсем другими, большими деревянными ложками среди своей семьи, собравшейся на обед за большим чугунком, который хозяйка ухватом доставала из печки и ставила на середину стола. Ловко ели этими ложками и щи, и кашу, осерчав, стучали ими по столу и по лбу расшалившейся за столом ребятне, облизнув, брали с собой в дорогу, засунув за голенище сапога.
А здесь за едой в аристократической столовой с непривычки мужики засуетились, и так, и этак, примеряясь к необычному для них обеденному инструменту, проносили мимо рта наполненную ложку и проливали суп на скатерть, и оттого ещё больше конфузясь, пока первым не выдержал Пахом Рыжов:
– Не могу я, барин, есть твоими господскими ложками, так и голодным останешься. Всё вкусно у тебя и красиво, а мне сподручнее своя, крестьянская деревянная ложка. Может, есть в твоём доме хоть одна такая.
– Тогда уж для всех, батюшка, – поддержал его староста, – Не обессудь, отец родной, непривычны мы к твоему обиходу.
– Понимаю, мужики, – улыбнулся Андрей Александрович, – рад бы услужить, да нет в моём доме такого добра.
– Ну, что ж, на нет и суда нет, – поднялся изо стола Пахом, а за ним и остальные крестьяне.
– Да вы не волнуйтесь, мужики, садитесь, будут вам ложки, будут, – успокоил их Сабуров, и, подозвав дворецкого, сказал ему, – Кликни кого-нибудь из ребят пошустрей, пусть слетает на Сенной рынок и купит там четыре деревянные ложки. Как говорится, одна нога здесь, другая там, а то у моих крестьян суп остынет.
Стоял тихий июньский вечер. Багряное солнце уже скатывалось за горизонт и отражалось золотистым блеском в стёклах окон противоположных домов. Удлинявшиеся тени ползли по земле и густели. Проходивший в этот час по набережной Фонтанки народ невольно обратил внимание, как из дверей дома Сабуровых выскочил человек в простом платье и, чуть не сбив кого-то, стремглав кинулся бежать в сторону Сенной площади. А стоявшие напротив дома у речного парапета и о чём-то говорившие между собой молодые люди видели, как убежавший простолюдин скоро вернулся, что-то судорожно сжимая на бегу в своей руке.
Тем временем за вечерней трапезой в столовой у Сабурова незаметно прошёл час, за ним другой, а там и третий. С помощью привычных для мужиков, купленных на рынке, деревянных ложек был благополучно съеден суп, а за ним под услужливо наливаемое в фужеры вино были съедены и другие подаваемые на стол блюда. Слово за слово, под приятную беседу с барином о родном для них тамбовском крае и просто за жизнь освоились мужики. Сытых, разомлевших и усталых за день их уже клонило ко сну. Первым, как подобает, опомнился староста:
– Батюшка, Андрей Александрович, спасибо превеликое тебе и дому твоему за хлеб-соль, но пора и честь знать, – вставая изо стола, сказал он и добавил, посмотрев за окно, – Пока на улице ещё светло мы на вокзал пойдём, может, в ночь и уедем.
– Ох, Ефим, простая твоя душа, куда ж вы пойдёте, когда уже полночь на дворе? Вас же первый встретившийся патруль арестует да отведёт в кутузку. Или мало было одного раза?! Сами же говорили, что время нынче дурное.
– А ты нас не разыгрываешь, барин? – усомнился недоверчивый Пахом.
– Сразу видно, мужики, что вы впервые в Питере. Это ж белые ночи, правда, через неделю и они начнут темнеть. Но вы их успели застать, увидели, домой вернётесь – своим расскажете. Поедете завтра, а переночуете у меня. Сейчас мой камердинер вас проводит и всё вам покажет. А пока разрешите откланяться до завтра.
Едва коснувшись головою мягких подушек на кроватях в отведённой им комнате, переполненные впечатлениями за один только день пребывания в Петрограде, усталые и счастливые, четверо тамбовских крестьян мгновенно уснули. И скоро здоровый мужской храп сотрясал временами стены помещения, заслышав который проходящие мимо двери слуги только посмеивались про себя, качая головой.
6.
А в это время белая ночь над северной Пальмирой раскинула свои призрачные крылья с лебединым пухом облаков, розово подсвеченных едва зашедшим за горизонт солнцем. На грандиозной сцене открылась взорам феерическая картина знакомых силуэтов питерской столицы. По-над стальными отблесками хмурой Невы в проёме разведённого дворцового моста темнел абрис Петропавловки, а на противоположном берегу тускло поблёскивало золото массивного купола Исаакия. Застыл в порыве сумрачный, таинственный и грозный, самодержавный Медный всадник на вздыбленном коне.
За кружевной решёткой Летнего сада налетавший ветер оживлял отбрасываемыми тенями белые, как привидения, скульптуры. Стремительно пронзала сумеречное небо Адмиралтейская игла, и Ангел на Александровском столпе осенял своим крестом спящий город. В лёгкой туманной дымке тихо струилась немеркнущим блеском белая ночь над столицей России 1916 года, взбаламученной кровавой мировой войной, неразберихой во власти и мечущимся в поисках лучшей жизни несчастным народом. Гармония в природе и людское безумие начала смутного времени в России, её территориального распада и разброда в головах населения.
Белая ночь. Белый чистый цвет надежды и человеколюбия в противоборстве света и тьмы, добра и зла, любви и ненависти. И снова шепчут под покровом белой ночи чьи-то губы бесконечные молитвы перед иконным ликом освещённого огоньком лампадки Иисуса Христа, обращаясь к его милости. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят! Да будет воля твоя, Господи, если страшные испытания, посылаемые нам – не наказание, а очищение, и за безжалостным разрушением конца – начало великого созидания.
7.
На следующее утро собравшиеся в дорогу крестьяне покидали гостеприимный дом Сабурова. Сходя по широкой парадной мраморной лестнице вниз, Ефим Куприянов перед расставанием обратился к барину:
– Батюшка, Андрей Александрович, уж не знаю, как благодарить вашу милость за доброту и внимание к нам. Не понимаю только, чем мы заслужили такое внимание?! Люди мы простые, а в вашем доме, поди, всё больше знатные да богатые бывают.
– Да теперь уже мало, кто бывает у меня, – отвечал ему Сабуров, – От службы я отошёл, многих моих друзей и ровесников уже нет в живых. Сам я никуда не выхожу, ни с кем из прежних коллег с глазу на глаз не общаюсь, только по телефону. А когда так одиноко, даже простому мужику будешь рад, лишь бы человек был хороший. Кто-то назовёт это барской причудой или старческой сентиментальностью, а для меня это теперь так же естественно, как жить и дышать. Видно, только к концу жизни осознаёшь, что не в деньгах счастье. Богатство, знатность, слава – это всё суета, мишура, особенно сейчас, на пороге вечности, когда душа на покой просится.
– Ну, вот провожу я вас и останусь наедине со своей роскошью, и какая в этом радость? – продолжал Сабуров, – Ну, удобно, приятно, но тоскливо. И только наши чувства, наполняющие, как сосуд, живую душу – любовь и милосердие, добродетель и человеколюбие, отзывчивость и бескорыстие – и есть главные ценности в жизни. Их не купишь ни за какие деньги, они – или есть, или их нет. Как часто под блестящею одеждой бьётся пустое сердце. Вот почему для меня совсем не важен ваш простой наряд, сапоги и рубаха под кафтаном, вы – мои старые знакомые, земляки, частица малой родины, моей души. Потому-то мне так хорошо было с вами. Будете дома – поклонитесь от меня родным местам, могилам предков.
– А вы сами, барин, съездили бы в Александровку, чем так тосковать по ней?
– Не могу, Ефим, надо успеть здесь кое-какие дела закончить; да и слаб я уже, а дорога дальняя – боюсь не доеду.
Когда все вместе вышли из парадного на улицу, Сабуров обратился к крестьянам:
– Ну, что, мужики, наверное, больше не увидимся!
Обняв каждого из крестьян, он простился с ними у дверей своего дома. Потом мужики сели в ожидавшую их коляску. Натягивая вожжи, зачмокал губами кучер. Зацокали подковами копыта нетерпеливых лошадей. Застучали по булыжной мостовой колёса, и коляска покатила по набережной в сторону Невского проспекта. Уходил из глаз в туманную даль светло-жёлтый трёхэтажный особняк с одиноко стоящей у подъезда худой и сгорбленной фигурой его старого хозяина. И всё сильней сжималось щемящей болью сердце у каждого из сидящих в коляске мужиков. Первым не выдержал Сергей Милованов:
– Братцы, а мы же с ним, как перед смертью, простились! – всхлипнул он.
– Молчи, дурья твоя башка, не каркай! – едва сдерживаясь, отозвался староста.
– Не трави душу, Серёга, без тебя знаем! – поддержал его Пахом.
– Ладно, мужики, не ругайтесь! – с укором поглядел на них Михаил, – Нам же с вами ещё жить, как барин наш повелел.
Доехали до Аничкова моста, повернули на Невский проспект, и за его строениями скрылась набережная Фонтанки. А вскоре показалась уже знакомая мужикам Знаменская площадь с торчащими на ней городовыми и трёхэтажным Николаевским вокзалом.
8 глава. Отречение
1.
После затяжных февральских метелей, занёсших снежными сугробами по самые окна избы александровских крестьян, в наступившем марте отпустили морозы, а в первое же его воскресенье и вовсе случилась оттепель. Уже с самого утра поднявшееся над селом рыжее солнце слепило прищуренные глаза выходивших на улицу мужиков, привыкших за долгие зимние вечера к сумеречному свету керосиновых ламп, пригревало на потёртых спинах крестьянские овчинные тулупы и зипуны, просачивалось сквозь ситцевые занавески в окна домов и плавало по горницам пылинками в столбах света.
Завидев его, слезали со своих лежанок на печи дряхлые старики и вслед за сыновьями ковыляли на завалинки: погреться на солнышке, покурить махорку, покалякать с односельчанами да посмотреть на мир божий. А там, на солнечной стороне, во всю звенела покатившаяся с крыш капель навзрыд заплакавших сосулек. Весело и громко гомонили галки. С неистовым чириканьем носились вокруг подтаявших навозных куч, невесть откуда взявшиеся, воробьи. Оживала Александровка высыпавшей на усадебные подворья живностью. Беспокойно кудахтали куры. Громко кричали гуси. Мычали отощавшие за зиму коровы и, чуя тёплый весенний воздух с улицы, тянули морды к дверям сараев и доверчиво поглядывали на своих улыбавшихся хозяек.
К полудню неожиданно поплыл над селом тревожный колокольный звон, немало всполошивший крестьян. Те из них, кто не пошёл к обедне, выглядывали из своих ворот да спрашивали друг у друга: не стряслось ли чего? Но чёрного дыма пожара нигде не было видно, никого из воинственных чужаков не наблюдалось, а звонарь с церковной колокольни всё звонил, не унимаясь. И потянулся к Никольской церкви за рекой взволнованный народ.
– Чего это там раззвонились, мать? – спрашивал Василису лежавший на печи Михаил Архипович. Слезать ему не хотелось, а любопытство разбирало. Накануне они со старшим сыном Николаем возили строительный лес для нового амбара (старый сгнил уже наполовину), складывали брёвна на дворе, и потянул, а, может, и застудил Михаил поясницу. Вот и отлёживался второй день на горячих печных камнях.
– Сходил бы сам да посмотрел. Наши Женька с Колькой давно уже туда умотали, – отвечала Василиса, – А у меня тесто в квашне подошло – хлеб печь буду.
Закряхтел, заворчал недовольно Михаил Архипович, но делать нечего: слез с печи, натянул тулуп, обул валенки и пошёл из избы. На улице никого поблизости не было и пришлось одному тащиться к сельской церкви. Ещё издали с холма увидел он толпившихся на её дворе людей, и услыхал их разноголосый гул. Прибавив шагу по утоптанному множеством ног снегу, Михаил вскоре добрался до настежь раскрытых церковных ворот. В людской разношёрстной толпе бородатых мужиков и безусой молодёжи он заметил своего брата и направился к нему.
– Что случилось, Серёга? – спросил он его.
– Долго спишь, брат, сразу видно, только с печки слез, – отвечал Сергей.
– Ну, и слез, – нахмурился Михаил, – Ну и чего?
– Царя Николашку с трона скинули, вот чего.
– Да ну!
– Вот тебе и ну!
– А кто сказал?
– Да вон волостной старшина из Сабурова новость привёз.
Не веря брату, Михаил Архипович оставил его и стал пробираться сквозь толпу мужиков и баб, окруживших приехавшего в Александровку волостного старшину. Едва протолкнувшись вперёд, Михаил послушал, как тот в окружении перебивавших его своими расспросами мужиков в очередной раз рассказывает им полученное в волости известие об отречении 3 марта 1917 года царя Николая II от престола. Послушал и вернулся к Сергею – обменяться первым впечатлением.
– Как же так: жили-жили с царём, и на тебе – отрёкся! – недоумевал один.
– А, может, и не отрёкся?! – засомневался другой.
– Не отрёкся, так заставили.
– Хто?
– Конь в кожаном пальто: мало ли у нас доброжелателей при дворе.
А заведённая колокольным звоном, поражённая невероятной новостью людская толпа гудела, как растревоженный осиный улей. Быть может, кто-то хотел и ждал этого события, но оно всё равно свалилось, как снег на голову, неожиданно для всех. И, если сначала больше слушали волостную власть, то скоро позабыли про старшину и уже сами судили-рядили и поминали на все лады канувшую в Лету российскую монархию. И вся былая любовь к ней в одночасье сменилась откровенной ненавистью: хватит, поцарствовал, поэксплуатировал народ – пора и честь знать! Откуда-то появились царские портреты, быстро развели костёр, и полетели в него изображения самодержца. Толпа радостно зашумела, загудела, заколыхалась. Послышались крики:
– Так ему и надо, помазаннику божьему!
– Он бы никогда нам не отдал помещичьей земли.
– Дождались праздника и на нашей улице.
– С новой властью по-новому заживём – по справедливости.
– Теперь-то уж по закону господская земля будет нашей.
– И самих помещиков к ногтю прижмём.
– Извести их под корень, дармоедов толстопузых, заодно с царём!
– Они, буржуи, себе хоромы отгрохали, а мы в развалюхах живём!
– Дай время, и до нашей барской усадьбы доберёмся!
– Там добра на всех хватит.
– А где отец Константин?
– Пущай по случаю молебен отслужит.
Всё больше разгораясь, как пламя костра, в котором пылал недавний император, крестьянская толпа неистовствовала в своей нечаяной радости. Мужики кричали "Ура!" и поздравляли друг друга, бабы плакали от счастья и целовались с мужиками, как на Пасху. Только несколько зажиточных мужиков, среди которых были недавние попутчики по поездке в Питер Ефим Куприянов, Пахом Рыжов и братья Миловановы, отнюдь не выглядели счастливыми. Ходили вокруг да около, посматривали на радостную сельскую бедноту, усмехались в бороды да между собой переговаривались.
– Ну, да, жди – дадут им сейчас землю!
– А, если и дадут, так на ней трудиться надо.
– Землю пОтом поливают, а не трепотнёй.
– Работать надо, а не балду гонять.
– Вот лодыри-то громче всех и орут: революция! революция!
– Какая к чёрту революция?
– Социалистическая или как там ещё её.
– Один чёрт.
– Ага: водку пить, подсолнухи жрать, да девок щупать, да народом командовать.
– На хрен нам нужны такие командиры, без них хулиганья хватает.
– Такие до власти дорвутся – никому житья не дадут.
– Все, кто лучше их живёт – плохие, одни они хорошие.
– Захотелось им на дармовщинку барского добра.
– А ведь прошлой осенью совсем не так о нашем барине говорили.
– Что-то больно быстро подзабыли, как с ним когда-то холеру и голод пережили.
2.
Не зря, видно, вспомнили мужики, как полгода назад, в сентябре 1916 года, после долгого отсутствия неожиданно приехал из Москвы в Александровку старший сын Андрея Александровича Сабурова – Александр Андреевич и объявил пришедшим на господский двор крестьянам, что минувшим летом, в Петрограде скончался от тяжёлой болезни его отец. Сняли мужики шапки и картузы, перекрестились, помянув покойного, всплакнули сердобольные бабы, а староста ещё добавил, поглядев на братьев Миловановых и на Пахома Рыжова:
– Вот и съездили, мужики, попрощались с барином, царствие ему небесное!
Не поскупился на поминки Александр Андреевич, заказав по усопшему отцу панихиду и последующий Сорокоуст. Много собралось в тот день и в церкви, и на барской усадьбе крестьян и дворовых людей Александровки и соседнего Сабурова. Кое-кто из уездных дворян заехал засвидетельствовать своё соболезнование сыну покойного хозяина поместья. И ни от кого в те дни не прозвучало ни одного худого слова в адрес старого барина, и только слышалась "вечная память" за его доброту и участие.
Несколько дней пробыл тогда в деревне Александр Сабуров, сам уже немолодой лысеющий человек с небольшой курчавою бородкой и умными усталыми печальными глазами. Беря в свои руки бразды правления имением, он в кабинете отца знакомился с хозяйственными делами, выслушивал отчёт управляющего, ходил по усадьбе и в село, общался с народом, ездил к родственникам в Сабурово.
Но однажды на закате дня пришли к нему в дом священник отец Константин Похваленский и сельский староста Ефим Куприянов с неожиданным разговором.
– Сын мой, – начал отец Константин, – скоро грядут перемены, нехорошие для вашего дворянского сословия перемены.
– Об этом ещё ваш батюшка покойный летом у себя в столице говорил нам, – напомнил Ефим Куприянов.
– Но уж нынче больно неспокойно у нас в губернии, – продолжал священник, – Люди Бога не боятся, усадьбы поджигают, помещиков избивают, а то и убивают. Столько зла в народе, что не приведи господь! А власть – то ли не хочет, то ли не может ничего поделать с этим безобразием.
– Мужик что бык: с цепи сорвался и не соображает, что творит, – вторил священнику староста, – А такие в нашей Александровке, поверьте мне, найдутся: сами грех на душу возьмут и других заведут. Не дай Бог, беда случится, барин.
– Так что из уважения к вам и памяти отца вашего, Александр Андреевич, уезжайте-ка вы от греха подальше к себе в Москву.
– Забирайте, батюшка, всё самое ценное и езжайте с Богом! – заключил староста, – А за хозяйством вашим мы с управляющим и дворовыми людьми как-нибудь приглядим.
Не стал с ними спорить Александр Сабуров, наслышанный не меньше своих земляков о непростой обстановке в стране. Поблагодарил их за заботу о себе и решил готовиться к отъезду. За оставшееся время раздал крестьянам из господских запасов немало своего добра – продукты, одежду, посуду и прочую мелочь из домашнего обихода и отобрал для себя наиболее ценное: картины, иконы, старинные книги, драгоценности, семейные реликвии и коллекционные вещи и предметы. А в октябре, накануне праздника Покрова, назначил Сабуров день своего отъезда из Александровки в Москву.
Помочь ему вызвался по старой памяти бывший барский кучер Сергей Милованов. В назначенный день, с раннего утра они вдвоём паковали собранные в дорогу вещи и грузили их под завязку в повозку с крытым верхом. Потом перед дорогой зашли в церковь на обедню, а по окончании службы Александр Андреевич простился со священником, управляющим и старостой села. Вернулись на двор, сели в коляску – кучер на козлы, барин внутрь – и покатили, гремя колёсами по подмёрзшим колдобинам дороги. Осень в тот год была ранняя, холодная. Как и семнадцать лет назад, когда Сергей Архипович отвозил в Козлов прежнего барина, грядущая зима потихоньку и неумолимо давала о себе знать как раз накануне Покрова.
Раскисшую от осенних проливных дождей и схваченную морозом землю порошили первые крупные хлопья чистого белого снега. Налетавший ветер перебирал охапки палой почерневшей листвы на пожухлой траве, свистел между ветками неуютного, насквозь просвечиваемого, барского сада с голыми облетевшими деревьями. Поверх реки Сурены рябила серая свинцовая вода, и становилось зябко только от одного взгляда на неё. Сизый дым над печными трубами крестьянских домов уходил в низко нависшее над селом свинцовое небо с косматыми тяжёлыми тучами. Хорошо в такую пору быть под надёжной крышей в тепле и уюте, а не путником в дороге под открытым небом!
Когда поднялись из речной лощины на пригорок, за которым уходила к далёкому степному горизонту ровная дорога, Александр Сабуров остановил кучера и вышел из коляски, оборотив свой взор назад. Несмотря на холодный порывистый ветер, он долго смотрел на оставшиеся внизу родные места: господский дом с садом и двором, стоящую рядом белокаменную церковь и протянувшееся по-над рекой село. Всё было ему с детства знакомо до мелочей, по-обыденному просто и по-осеннему неприглядно, но близко и дорого до слёз.
– Никак с родимым домом прощаетесь, Александр Андреевич?! – подошёл к барину уставший ждать его озябший возница.
– Боюсь, что навек прощаюсь. Но, дай Бог, была бы Россия, будет и Александровка, – Сабуров тяжело вздохнул, перекрестился и повернулся к кучеру, – Поехали, Сергей, только шибко не гони, а то растрясёшь всё моё добро в коляске.
Потрусили ленивою рысцой по дороге лошади, скрылась из глаз Александровка, а вскоре показался и перекрёсток с шоссе на Козлов и Тамбов.
– Куда править-то, Александр Андреевич?
– На Сабурово. У родни переночуем, а завтра в Козлове меня на поезд посадишь. В Москве на вокзале встретят, только удивятся, отчего же не прижился у себя на родине. Да и в Москве надолго не задержусь: надо будет в Питер съездить, в родительский дом наведаться – опустел он там без хозяина.
Прав оказался Александр Андреевич Сабуров, вынужденный в тот год навсегда проститься со своей малой родиной. Только семьдесят лет спустя его сын, Андрей Александрович-младший посетил Александровку и то по случаю. Стараниями жительницы села, подвижницы Акулины Сафениной, пошедшей в свои преклонные годы сначала с шапкою по кругу в селе, а потом и по чиновничьим инстанциям района и области, была частично восстановлена и открыта для церковных служб сельская Никольская церковь, ещё в 1934 году превращённая большевиками в зернохранилище. Заново осветил её и стал приезжать на службы в местном приходе приглашаемый из Мичуринска (бывший Козлов) священник.
Дали знать потомкам бывших владельцев села. Отозвался и приехал из Москвы в Александровку Андрей Александрович Сабуров, уже глубоко пожилой седовласый старик, ещё мальчиком смутно помнивший усадьбу своих славных предков. Преподнёс он в дар бедной церкви, для которой собирали всё с миру по нитке, несколько икон, в своё время вывезенных его отцом из ещё целого имения.
Прошёлся приезжий старик по пустой, заросшей зеленью травы, лужайке на месте их главного дома и господского двора, окинул грустным взором заросший непроходимыми зарослями, частично выкорчеванный и распаханный, барский сад с заброшенным прудом, и пустынную дорогу на месте старой липовой аллеи. Вернувшись к церкви, Сабуров постоял, печально глядя на пустырь на месте снесённого церковного кладбища с железной оградой и каменными саркофагами его предков, мешавшими подвозу колхозного зерна, тяжело вздохнул, перекрестился и уехал прочь.
3.
Солнечным мартовским днём 1917 года из открытой двери александровской церкви доносилось торжественное пение отцом Константином Похваленским молебна по случаю падения самодержавия в России. Вокруг церкви гуляли радостные крестьяне. В самом разгаре был сельский праздник, сдобренный прямо на паперти непременным самогоном – был бы повод. Народ и не думал расходиться.
– Женька, гулёна, хватит в революцию играть! – увидав в толпе гулявших сельских девок свою дочь, сердито скомандовал ей Михаил Архипович, – Найди Кольку и марш домой – матери помогать!
– А сам, папань, зачем сюда пришёл?
– За вами, охламонами.
– Что случилось, бать? – подскочил к отцу Колька.
– Живо домой, а мне в Тамбов к архиерею ехать надо.
Проводив взглядом направившихся в село детей, Михаил толкнул брата в бок:
– Пойдём, Сергей, нам тут больше делать нечего!
И они зашагали с церковного двора к воротам.
– Что-то, братья, вы не очень весёлые, а ещё Разыграевы?! – ощерив щербатый рот, преградил им дорогу у ворот молодой рослый развязный мужик Влас Воробьёв, бывший уголовник, бузотёр, вернувшийся в село после недавней отсидки.
– Когда хотим, тогда и веселимся, – буркнул Сергей.
– Али вам наше веселье не по нутру? – стал задираться мужик, поглядывая за поддержкой на стоящую рядом с ним такую же, как и он, поддатую сельскую бедноту.
– Молодой ещё вопросы задавать, – огрызнулся Михаил, – поживи с моё.
– Так ты, видать, за царя-ирода и за буржуев недорезанных?!
– А с каких это пор ты со своими дружками такими революционерами стали?!
– С сегодняшних!
– А нам с Серёгой и при старой власти неплохо жилось, а с новой как бы хуже не стало, – ответил, как отрезал Михаил Архипович, и, не ввязываясь в дальнейшее выяснение отношений, обошёл стороной Власа и направился с братом по дороге в село.
– Ну-ну, братья, поживём-увидим: кому веселиться, а кому плакать, – сплюнув наземь, процедил им вслед сквозь зубы Влас, – Царя ликвидировали, теперь за помещиков возьмёмся, а потом и вам, кулакам, достанется. Всех богатеев под корень переведём.
А братья тем временем молча шли по дороге к селу. Настроение у обоих было паршивое и хотелось его по привычке залить и забыть. Заскочили в винную лавку, отоварились. Но, когда пошли по сельской улице, у ворот усадьбы старшего брата стояла ожидавшая его Марфа и, увидав мужа, быстро подхватила его под руку и увела в дом. Плюнул Михаил с досады и пошёл один к себе.
Едва открыв входную дверь в свою избу, Михаил Архипович сразу почуял дразнящий запах свежеиспечённого хлеба. Он с удовольствием потянул носом воздух и шагнул в прихожую. На столе лежал готовый каравай, накрытый вышитым льняным полотенцем, а у печи ещё суетились Василиса с дочерью. Не удержавшись, отщипнул Михаил горячий хлебный мякиш с хрустящей корочкой и отправил себе в рот. Пока он жевал, взгляд его упал на висевший на дощатой перегородке, отделявшей прихожую от горницы, отрывной календарь с портретами бородатого царя Николая и его румяной царицы.
– А, ну, мать, давай-ка снимем вчерашний день, – сказал Михаил Архипович и потянулся к календарю.
– Так день на нём сегодняшний, – глядя на календарь в мужниных руках, отозвалась Василиса Васильевна.
– Я говорю про нашего царя – нет его больше.
– Господи, спаси и сохрани! – перекрестилась Василиса.
– Да ты, мать, за него не волнуйся! Живой наш бывший самодержец, только сидит у себя дома под арестом. Али тебе Женька с Колькой ещё ничего не рассказали?
– Ничего, – покачала головой Василиса.
– Так нет больше в России теперь царя, скинули его с трона вековечного! Вот по этому случаю народ и гуляет. Как же, жди теперь манны небесной – такая жизнь у нас распрекрасная пойдёт! Только, чую, пройдёт время, и мы ещё не раз вспомним, как было при царе Горохе. Помяни моё слово.
– Так что ж теперь делать-то: плакать или радоваться? – пожала плечами Василиса Васильевна.
– Как что: надо для порядка помянуть почившее самодержавие! – расстегнув овчинный тулуп, Михаил Архипович достал из-за пазухи шкалик водки и поставил на стол рядом с караваем, – Вот шёл от церкви мимо лавки и домой прихватил.
– Папань, а ты к архиерею собирался ехать, – увидев водку, напомнила ему Женя.
– Не твоего ума дело, девка! – нахмурился отец, – Ишь, какие разговорчивые стали – дали им свободу! Завтра в консисторию поеду, сегодня там не до меня.
– Ну, иди, мать! – нетерпеливо повторил он, доставая из буфета стопки и наливая в них водку, – Под твой вкусный хлеб грех не выпить. Был бы хлеб, а там как-нибудь и без царя проживём.
– Сам ли отрёкся венценосный или скинули его, это не наше дело, – сказала подошедшая к столу Василиса, – Самим бы без царя в голове не остаться.
– Это точно, – согласился Михаил, опрокидывая свою водку в разинутый рот.
4.
Наступившая весна 1917 года начала отсчёт новой, стремительно писавшейся в те дни, российской истории. Бурлили политическим водоворотом столица и крупные города, куда возвращались из-за границы, словно возникшие из небытия, обрадованные последними переменами на родине партийные вожди-эмигранты. Создавались советы и коалиции, проводились съезды всевозможных партий, а между ними непрерывно шли совещания и заседания, митинги и демонстрации, где один оратор-демагог сменял другого.
Издавались воззвания и декреты. Возникло зыбкое двоевластие Временного правительства и Советов рабочих и солдатских депутатов. Вслед за неудавшейся попыткой июльского вооружённого переворота большевиков появился новый спаситель России генерал Корнилов. Но глава правительства Керенский, боясь его сильней большевиков, обвинил Корнилова в мятеже и объявил вне закона.
Вооружив трудовой Петроград против мятежного генерала, Керенский тем самым фактически привёл большевиков к власти в октябре 1917 года. А сами российские «временщики» всё это время тасовали правительственных министров, разваливали армию, экономику, тянули резину с принятием необходимых судьбоносных решений и только ждали осеннего Учредительного собрания.
Петроград и Москва наполнялись толпами праздношатающихся солдат-дезертиров в серых мятых шинелях и с оружием в руках, неработающими рабочими с остановившихся заводов и фабрик, гуляющей прислугой уже ничем не обязанных своим господам и выпущенными под шумок из тюрем довольными уголовниками. Вся эта псевдореволюционная масса изо дня в день от души праздновала своё освобождение от многовекового тяжкого гнёта царского самодержавия.
Опьянённые воздухом объявленной Временным правительством свободы, приправленной алкоголем, все они шумно качали в одночасье обретённые права, забыв про повседневные обязанности. В условиях царского «сухого закона» от 1914 года в Петрограде начались винные погромы, при подавлении которых погибло больше людей, чем при грядущем пресловутом штурме большевиками Зимнего.
Разрушать, как оказалось, было легче и веселее, нежели созидать: и материально, и духовно, и нравственно. Монархии больше не было, а долгожданная «свобода» всё чаще подменялась вседозволенностью, человеческие нравственные ценности – революционной целесообразностью. Всё больше становилось мусора на улицах и скверах городов, свинства и варварства в отношениях между людьми.
На улицах во всю лузгали вонючие семечки, плюя подсолнечной шелухой налево и направо, плюя на приличия, закон и порядок. Привычное доброе прошлое быстро стало ненавистным, а новое переворачивало всё с ног на голову, порой лишая элементарной логики. На всех уровнях государственной жизни царили хаос, анархия и обстановка какого-то дикого феерического праздника – одним словом, революция.
5.
В первых числах апреля 1917 года, хмурым промозглым днём, ближе к полудню, по Невскому проспекту, запруженному взбудораженным народом, шёл уже немолодой господин в добротном пальто, шапке и с кожаным саквояжем в руке. Приехав сегодня утренним поездом из Москвы и выйдя с вокзала в город, он не узнал в нынешнем «свободном» грязном суматошном Петрограде бывшего ухоженного блестящего самодержавного Санкт-Петербурга.
Вынужденный идти пешком со своим багажом от вокзала до набережной Фонтанки, он месил ботинками неубранный на тротуаре мокрый грязный снег, обходя на своём пути шумные толпы народа, возбуждённо обсуждавших последние политические события. Ещё месяц назад после падения самодержавия в России радость, сквозившая на лицах людей, теперь сменилась разочарованием и озлоблением. Наиболее горячие из них и нетрезвые, махая руками, невзначай задевали и толкали шедшего по Невскому приезжего господина, а, когда он отвечал им, матерно ругались и грозили ему вслед.
– Какая мерзость! Какая гадость! – глядя на это галдящее людское столпотворение вокруг себя, невольно произнёс на ходу господин в пальто и с досады сплюнул под ноги.
– Ну, ты, чистоплюй, ёшь твою в клёшь, смотри, куда плюёшь! – тут же услыхал он от догнавшего и поравнявшегося в этот миг с ним матроса, угрожающе обвешанного крест накрест лентами с патронами и с лихо заломленной на затылок бескозыркой. С одной стороны у него за плечами была винтовка, а с другой – девица сомнительного вида, громко рассмеявшаяся от матерщины своего кавалера.
– Во что город превратили, варвары! – не обращая внимания на идущего рядом матроса, добавил господин.
– Вот когда таких, как ты, буржуев недобитых, уберём, тогда и в городе чище будет! – ухмыльнулся матрос, обдав господина в пальто крепким запахом перегара и табака.
Было видно, как этому революционному «братишке» очень хотелось начать «уборку» именно с этого плюющего буржуя, но тут смешливая девица, капризно наморщив носик, что-то сказала матросу на ухо. Тот охотно кивнул, и они, забыв про находящийся рядом «ненавистный пережиток прошлого», быстро пошли вперёд, смешавшись с людскою толпой.
А господин с саквояжем, дойдя до Аничкова моста, остановился возле скульптурных коней Клодта и, опершись о перила, посмотрел направо в сторону набережной Фонтанки. Увидав вдали до боли знакомый трёхэтажный особняк, где прошли его детство и юность, Александр Андреевич невольно улыбнулся. Всё самое светлое и близкое было у него связано именно с этим родительским домом.
Будучи здесь, в Питере, летом прошлого года на похоронах отца, ему было недосуг заняться отцовским архивом. И вот теперь Александр Андреевич приехал сюда за тем, чтобы, наконец, разобрать все те деловые бумаги, документы, фотографии, книги в отцовском кабинете и наиболее ценное из них и прочих домашних вещей забрать с собой на память о той их дореволюционной жизни в Петербурге.
Правда, сейчас он казнил себя за то, что не смог приехать в Питер пораньше, до всех этих революционных событий. Не было гарантии того, что в богатом опустевшем доме всё осталось целым и невредимым до его приезда. А потом надо будет снова возвращаться в Москву, к своей семье, искать работу вместо почившего в бозе руководства Союза городов, да и просто найти своё место в этой взбаламученной революцией «новой» жизни.
– Что, братец, не нравится революция, а кто виноват в свершившемся? – спрашивал он себя в душе, – Сами же готовили падение монархии, торопили события, а теперь и не рады этой всеобщей смуте, в какую ухнула Россия.
Александр Андреевич вздохнул и двинулся дальше, сторонясь встречных людей. Спустившись с моста, он пошёл вдоль парапета по набережной Фонтанки к своему бывшему дому. Он шёл, не зная, что ещё накануне из этого красивого светло-жёлтого особняка с полукруглыми башенками и треугольным фронтоном взвод солдат под командованием бравого офицера с особой предосторожностью вынесли несколько больших тяжёлых заколоченных ящиков и, погрузив в стоящий у подъезда грузовик, увезли в неизвестном направлении, а входную дверь закрыли и опечатали внушительнной гербовой печатью. Александр Андреевич шёл и смотрел, как в сторону Невы по чёрной воде Фонтанки плыли серые всклокоченные льдины, сталкивались, скрежетали и ломались, но, увлекаемые течением, неумолимо плыли вперёд к большой свободной воде.
9 глава. Пожар
1.
Между тем в деревне, крестьяне, взволнованные начавшимися реформами в стране жадно ловили приходившие к ним из центра с неизбежным опозданием любые известия, обраставшие по пути разными слухами и домыслами о новых законах, выборах и партиях, а, главное – о земле. Голова ходила кругом у малограмотных мужиков. Редкий день обходился без шумных и крикливых сельских сходов, на которых мутили воду бегущие с фронта по своим домам солдаты-дезертиры:
– Как же это так без нас будут делить помещичью землю?!
– Не пойдёть! Не замай! Тудыть-растудыть!
– Р-разберёмся сами, мать их перемать!
С ликвидацией монархии рушились старые привычные основы управления. Созданное в кулуарах Государственной думы Временное правительство упразднило царские органы власти: жандармерию, полицию и суды, сместило местную администрацию и объявило ряд свобод и амнистий – как политических, так и уголовных. Власть на местах перешла к назначенным Временным правительством губернским и уездным комиссарам. По сёлам и деревням наряду с сельскими Советами создавались выборные земельные комитеты. Они должны были гасить беспорядки и примирять враждующие стороны по наиболее острым – земельным вопросам.
Но напор бушующего крестьянства был слишком силён, чтобы ему можно было противостоять собственными силами вкупе с местной милицией. А разбушевалось оно ближе к лету, когда, отсеявшись весной по своим старым мизерным наделам, поняли мужики, что не видать им, как своих ушей, от Временного правительства помещичьей земли, пресловутой частной земельной собственности. Лопнуло народное терпение, неподвластное никакой законопослушной логике. Не хотели больше ждать крестьяне никакой осенней "Учредиловки".
И взбунтовались российские мужики. Грозный ропот витал по деревням над злою взбудораженной крестьянскою толпой, ощетинившейся косами и вилами:
– Земля государственная, значит, ничья – обчая, то исть наша.
– Ежели сейчас своё не возьмём, то всё опять по-прежнему будет.
– Царя скинули, а помещиков, мать их паразитов, оставили.
– Чего ждать: пока они оклемаются и окрепнут, что ли?
– Видать, новое правительство не лучше прежнего царя.
– Хватит терпеть мироедов всех мастей!
– Пока наша сила, надо всё самим брать.
– Куй железо, пока горячо!
Вот и делили и запахивали беднота и малоземельные крестьяне господскую землю, уже засеянные поля и луга, громили и жгли усадьбы, избивали и убивали их владельцев, попадавших под горячую руку и оказывавших сопротивление, грабили и ломали сельхозорудия, резали и угоняли скот, рубили леса и сады. Запахло варварской для двадцатого века "пугачёвщиной". Для подавления крестьянских бунтов направлялись из центра карательные экспедиции, но войск у правительства на всех не хватало, а местные комитеты из своих же крестьян были на стороне восставших.
Не избежала печальной участи разгрома и барская усадьба Сабуровых в Александровке. Сначала мужики с местными комитетчиками во главе поделили господскую землю и, вроде, как бы успокоились. К августу убрали хлеб с полей, и половину запасов зерна перевели на самогон. Так и жили день за днём: пили горькую за «обретённую свободу», похмелялись и снова пили, по пьяной лавочке махали кулаками и мирились, таскали друг у друга безнадзорный инвентарь да и всё, что плохо лежало, радовались новой счастливой жизни и в ус не дули.
А потом поползли по деревне слухи о тайной реквизиции местным комитетом имущества из помещичьей усадьбы. На стихийно собравшемся на выгоне привычном сельском сходе стали выяснять – так или не так. Из невнятных объяснений комитетчиков, выходило, что делали они это из благих побуждений: мол, реквизировали и охраняли барское добро от расхищения – воровства в народе хватает. Но все их оправдательные признания доверия у крестьян не вызывали.
– Революция национализировала нажитое неправедным путём богатство капиталистов и помещиков, – кричал наслушавшийся на фронте агитаторов-большевиков Семён Мешков, густо заросший щетиной недавний солдат-дезертир, в замызганной мятой шинели и стоптанных сапогах, – Значит, теперь оно народное, и принадлежит всем нам. Царя нет, теперь мы сами себе хозяева. Так чего же нас опять обделяют?!
– Это кулаки-богатеи в комитетах за нас решают, – подхватил стоявший рядом щуплый Никифор Петухов, по кличке Щипаный, суетной мужичок, одетый в затрапезную с прорехами рубаху и замызганный армяк.
– Так они втихаря всё себе перетаскают, а нам – шиш с маслом, – кричал Васька Пузырь, пузатый и косолапый мужик.
– Надо с ними по-другому разговаривать – по-революционному, – вставил своё слово завсегдатай сельских сходов щербатый Влас Воробьёв.
– Штык им в дышло, чтоб по-нашему вышло! – поддержал своего кореша Мишка Хмель по прозвищу Шерстяной, заросший бородою мужик со злым, колючим взглядом.
– Правильно: отобрать то, что без нас нахапали! – забасил, как из пивной бочки, дюжий Маркел Астафьев, по-уличному Заморёный.
И посыпались крики со всех сторон:
– Хватит из нас быдло делать!
– Не позволим измываться над народом!
– Никому своего не отдадим!
– Надо самим идти в господский дом.
– А то там вообче ничего не останется.
– Вперёд, мужики, мать их в хвост и в гриву!
2.
Словно вспыхнувшая от искры солома в летний сухостой, заведённая воинственными криками и подогретая алкоголем крестьянская толпа с топорами, косами и вилами наперевес устремилась в барское имение. В считанные минуты достигли они его пределов, и вскоре под напором крепких мужиков, быстро рухнули, запертые было, ворота. Только сторож дед Трофим успел отскочить, и шумная толпа мужиков, ревевших, словно стадо быков, хлынула на усадебный двор. О законной реквизиции помещичьего имущества уже не заикались. В безумных и нетрезвых глазах крестьян под рёв их лужёных глоток читалась лишь неуёмная жажда ломать и крушить ненавистное гнездо помещика-эксплуататора, и пока эта жажда не будет сполна утолена, они не успокоятся.
Разбегались во все стороны, прячась, как тараканы по щелям, насмерть перепуганные дворовые люди. Напрасно метались у порога господского дома управляющий имением и сельский староста, усовещая ворвавшуюся толпу крестьян.
– Грабь награбленное, растудыть их всех поочерёдно! – кричали мужики.
Старосту с бурмистром оттеснили, прижали к стенке, и после нескольких увесистых тумаков пожалели и отпустили, занявшись непосредственно тем делом, ради которого явились сюда. А изрядно помятые и притихшие двое стариков, спрятавшись в сторожке, отходили от пережитого и, со страхом прислушиваясь к шуму за окном, вполголоса переговаривались между собою:
– Видел бы барин, как мы добро его охраняем, – сокрушался управляющий.
– Слава Богу, сами остались целы! – радовался староста.
– Но ничего, встанет им боком господское добро! – говорил один.
– Если нам ещё бока не намнут! – добавлял другой.
А тем временем взявшие приступом имение крестьяне растекались бурлившими потоками по своим интересам. Одни из них потянулись на хозяйственный двор, другие – в барский сад, третьи – в главный дом. Впервые оказавшиеся в барских покоях александровские мужики хватали сразу то, что попадало им под руку или бросалось в глаза – яркое и ненужное, авось в хозяйстве пригодится.
Тащили из дома вычурную дворянскую мебель, выглядевшую потом в крестьянской избе, как на корове седло, срывали гардины с окон и штофы со стен – на портянки сгодятся, снимали зеркала, удивлённо разглядывая в них свои бородатые физиономии, доставали из шкафов невиданный доселе ими фарфор и хрусталь, заворачивали ковры и сваливали в мешки книги с полок.
Всё это со временем за ненадобностью или поломкою очутилось в пыльных крестьянских чуланах, послужило на растопку печей или на самокрутки у неграмотных мужиков. А если что-нибудь из награбленного и сохранилось на дне чьих-то сундуков до тридцатого года, было потом экспроприировано да ещё с «процентами» советской властью в год "великого перелома".
Летали по комнатам барского дома пух и перья из спален, дамские кружева и манишки, хрустели под ногами осколки разбитой посуды в столовой и щепки разбитых шкафов в гостиной. Шум и треск усилились, когда уже грабить было нечего, но крестьяне-революционеры ещё не насытились погромом. Вскрывали паркетные полы и разбивали расписные потолки, били стёкла, выламывали оконные рамы и выбрасывали наружу – на дрова. Вот уже с грохотом полетело на землю сорванное с крыши железо. Всё потом подберут крестьяне и растащат по своим дворам в село.
Весело работали молодые здоровые мужики, осыпанные с головы до ног белой пылью от разбитой штукатурки и лепнины: ломать – не строить. А строили их деды и отцы на совесть – красиво и прочно. И скоро притомились молодцы. А, притомившись, быстро сообразили, как им покончить раз и навсегда с эксплуататорским гнездом – дурацкое дело нехитрое. И запылал в вечерних августовских сумерках деревянный верх двухэтажного господского дома. В то лето, сухое и знойное, быстро разгоревшийся огонь в считанные минуты охватил всё здание, грозя перекинуться на стоящие рядом флигели, барский сад и дворовые постройки.
Глухо загудело пламя пожара, с треском и шипением пожирая на своём пути всё то, что оставалось от крестьянского разгрома. С грохотом рушились горящие стропила и межэтажные перекрытия, вздымая кверху снопы красных искр и чёрного пепла. Захлёбываясь от неистового лая, носились по двору сорвавшиеся с цепи на псарне собаки. Метавшихся и ржавших в стойлах на барской конюшне лошадей и остальную мычащую и блеющую в смертельном испуге скотину дружно разбирали и уводили к себе в село погромщики. Отсвет пляшущих языков пламени лежал на их довольных своей работой лицах.
А в это время, заметив в стороне Александровки поднявшийся над горизонтом чёрный дым и отсвет зарева, жители ближайших к ним Сабурова, Машкова и Ивановки соображали, что за пожар мог быть у их соседей. А когда понимали, вздыхали и крестились: вот и до них докатилась волна народного гнева – революция. Надрывался в исступлении александровский звонарь, когда тревожным набатом бил в церковный колокол.
В прежние времена случившийся пожар потушили бы всем селом. А теперь другая жизнь пошла: во имя революционной социальной справедливости пограбили, потешились, и гори господский дом, и двор, и сад, и всё в округе синим пламенем. На фоне мощного яркого огненного столба всё заметней сгустились вечерние сумерки. Но ещё темнее становилось оттого, что с севера на Александровку быстро надвигалась аспидная, в полнеба, спасительная грозовая туча. Вспышки зловещих кривых молний озаряли неоновым огнём горизонт, и всё громче доносились грозные раскаты грома.
Скоро налетевший ветер пригнул к земле бушующее пламя, и тут же тяжёлые капли дождя застучали мелкой дробью по горящим брёвнам и чёрным от сажи камням главного дома и флигелей, по вспыхнувшей листве в кронах окружавших их деревьев барского сада. Через минуту гул пламени пожара сменил шум обрушившегося косыми струями ливня. В сгустившемся мраке ненастья одна за другой пронзали небо до земли фосфорические зигзаги молний, и вслед за ними остервенело грохотал гром, то раскатами распарывая высь, то колотя ударами, от которых дрожали стёкла и стены крестьянских домов.
Вернувшись в село и разбежавшись по своим углам, недавние герои-погромщики господской усадьбы теперь испуганно крестились на иконы после каждого удара грома. Поглядывали в окна и ничего не видели за слошными ливневыми потоками разбушевавшейся к ночи нежданной грозы. Словно сам господь Бог разгневался на александровских мужиков за их богопротивное, чёрное дело.
3.
– Слава Богу, что хоть старый барин с барыней – царствие им небесное! – не дожили до этого дня, не увидели такого разора от своих же мужиков! – крестясь, говорил заплетающимся языком Сергей Милованов своему брату Михаилу, наливая себе и ему по очередному стакану самогона и не слушая по этому поводу недовольного ворчания жены Марфы.
Днём на сельском сходе они оба и ещё несколько зажиточных крестьян отказались участвовать в разгроме беднотой господского дома. Но против толпы так просто не попрёшь. С некоторыми, особо рьяными из них, пришлось схватиться за грудки да помахать кулаками прежде, чем каждый пошёл своей дорогой. В итоге: одни мужики грабили, ломали и жгли ненавистное поместье, другие, глядя из окон своей избы на пожар за рекой, матерились и пили горькую.
Вернувшись со схода домой к Сергею Архиповичу, братья обосновались у окошка в горнице. Хозяин дома выставил на стол четвертную бутыль мутного самогона, миску солёных огурцов, квашеной капусты, чугунок варёной картошки, шматок сала, ковригу хлеба, и они весь вечер с горя "философствовали". А в это время порывистый косой ливень, затушивший пожар в помещичьей усадьбе, рассыпался дробью по железной крыше крестьянского дома.
– Ты, Серёга, не удивляйся, что наши мужики так поступили с барским имением, – говорил в ответ Михаил, – Знаешь, как сказал про народ один большой русский писатель: "Из нас, как из древа – и дубина, и икона", и всё зависит от того, кто его, народ, обработает – Сергий Радонежский или Емелька Пугачёв.
– Верно: окажись это древо в руках святого отца, а не лихого атамана, всё бы в нашей жизни было по-другому! – сокрушался Сергей, – Мы и церкви ставим, мы и погромы устраиваем – всё в нас уживается. Ну, поехали! – поднял он стакан с налитым самогоном и неуклюже ткнул им в стакан брата.
– Понимаешь ли ты, брат, – закусив очередной опрокинутый в себя стакан, после короткого молчания продолжал Михаил, – что в стране под вывеской «революция» творится беззаконие: не только государственные законы нарушаются, но и попираются законы Божии?! Не иначе, как все с ума посходили, озверели, одичали!
– Зря ты, брат, так думаешь, народ наш не злодей, – отвечал Сергей, – Русский народ прост, как дитя, дитя доверчивое и неразумное. Одурачили его сказками о народовластии, о равенстве и справедливости, он и тронулся маненько умом. А вот власть преступна. Помнишь, что барин-покойник, не к ночи он будь помянут, – перекрестился Сергей Архипович, – нам в Питере говаривал?
– О том, что будут перемены? Значит, это точно кому-то нужно – развалить и уничтожить Россию старую, христианскую, державную, и строить новую Россию, советскую, классовую, интер..., интернац..., интернаци-ональную... Тьфу, мать их за ногу! Ну и словечко – после третьего стакана не выговоришь.
– Хотят рай земной построить, что ли?! – удивился Сергей.
– Да только, как говорится в Библии: благими намерениями вымощена дорога в ад.
– Россия без Христа?! Без христианского всепрощения?! – не переставал удивляться старший брат.
– А что: без Христа, зато с Лениным, красным идолом, – прищурился Михаил Архипович, – Насмотрелся я в Тамбове и в Козлове на тамошних большевиков – упёртый народ, одержимый, не то, что эти умники – мягкотелые российские интеллигенты даже и среди военных. Хоть и мало их, большевиков, но такие по головам пойдут, а своего добьются. А ведь ещё год назад о них и слышно-то не было.
– "Отыдите от мене, делающии беззаконие", – ещё раз процитировал Библию Сергей Архипович, – и вдруг всхлипнул, – Что же это они со страною делают, антихристы?! Была Россия, и нет её уже.
– Да пропили вы свою Россию, олухи царя небесного, – прислушиваясь к разговору братьев, продолжала ворчать на них сидевшая в другом углу горницы за своим вязаньем толстуха Марфа, – Меньше пить надо, а то уже совсем спился народ. Вон даже батюшка в церкви по праздникам обедню отслужить не может, говорит, красного вина нет.
– Лучше пить, чем грабить и жечь, – хмуро ответил Сергей на слова жены.
– Ничего, набьёт народ своей дурною головой себе шишек, может, и поумнеет, – произнёс Михаил, грустно поглядывая на стремительно пустевшую бутыль.
– Какие там шишки?! Попьют они, большевики, народной кровушки!
– Кому нужна ваша кровь пополам с самогоном?! – снова влезла в разговор Марфа.
– Цыц, дурёха! – стукнул кулаком по столу изрядно захмелевший Сергей.
– Ладно, брат, Бог терпел и нам велел, – с тяжёлым вздохом заключил Михаил Архипович, правда, не уточняя, кого он имел в виду – Марфу или большевиков.
4.
Через день после пожара в Александровку в сопровождении нескольких милиционеров и солдат приехал уездный комиссар, в кожаной куртке и фуражке, высокий, чернявый, то ли цыган, то ли еврей. После прошедшей грозы похолодало, нахмурилось небо. Хмурым был и комиссар. Не заходя в село, он сразу направился в сторону бывшей господской усадьбы. Прошёл мимо церкви, не перекрестив лба на её крест, и вскоре был уже на пепелище, источавшим стойкий кислый запах гари. Жалкое зрелище теперь представляло собой некогда богатое и красивое имение Сабуровых.
Напрочь снесённые ворота и порушенный забор открывали взору заваленный мусором двор и остатки главного дома. Второй его деревянный этаж с балконом и мезонином и межэтажное перекрытие полностью выгорели и обвалились, чёрные головешки от брёвен плавали по залитым проливным дождём комнатам первого каменного этажа, натыкаясь на груды мусора и камней.
Сгорели соседние флигели и часть дворовых построек. Господскую скотину и инвентарь разобрали крестьяне. Почти вся дворня ушла жить в село, а оставшийся народ ютился в чудом уцелевшей сторожке. Сгорело несколько старых развесистых лип в барском саду, загаженном обломками беседок и оранжереи.
Осмотрев пожарище, комиссар затем пошёл в село к старосте – выяснять подробности произошедшего накануне пожара. Но, когда после разговора между ними решили созвать сельский сход, Ефим Куприянов сказался немощным, больным, и комиссару пришлось обращаться за помощью в сельский Совет. Потом приехавшему представителю власти пришлось ждать, пока соберутся крестьяне со всего села, нехотя выходившие из своих домов – и те, кто громил, и кто не участвовал в погроме.
Поглядывая на стоявших перед ним мужиков, видел комиссар, что они не особо и переживали по поводу случившегося: стояли, переминаясь с ноги на ногу, грызли подсолнухи, дымили махоркой, сплёвывая на землю, вполголоса переговаривались между собой и украдкой ухмылялись в бороды. Да, времена уже были не те, что при царе: почувствовав вкус упоительной свободы, осмелели мужики. Не удивительно, что за одно это лето в каждой волости на тамбовщине громили и поджигали барские имения. Вот и мотался комиссар по своему уезду, разбираясь в происшествиях, в меру сил усмиряя и убеждая бунтовавших крестьян.
– Ну, что, разбойники, едрёна вошь! Зачем усадьбу порушили, казённое имущество разграбили, дом спалили? – начал комиссар, – Заняться больше нечем? Глаза нальёте и не соображаете, остолопы. Закон преступили, значит, будете отвечать по всей революционной строгости.
– Ошибочка вышла, гражданин начальник, – выступил из толпы вперёд Влас Воробьёв и невинным голосом продолжал, – Мы тут ни при чём. Гроза намедни была. Молния аккурат в господский дом попала, вот он и сгорел. А мы имущество из горящего дома выносили, скотину спасали – рисковали, между прочим. Нам бы за это благодарность объявить надо да поощрить спасённым имуществом.
– Ах, ты, балабол хренов! Так-то я тебе и поверю?! – прищурился человек в кожанке, – Чтоб ты, Воробей, и твои подельщики кого-то спасли и ничего себе не взяли – ни в жизнь не поверю. Я ж тебя знаю – ты же вор, Воробей.
– Можешь не верить, начальник, но гроза-то была, – ничуть не смущаясь, гнул своё Влас.
– Ладно, шут с вами, пусть природа будет виновата, – усмехнувшись, миролюбиво заключил комиссар, – Выпороть бы надо вас, чертей, чтоб грабежом не занимались!
– Не получится, гражданин комиссар, – рядом с Воробьёвым встал Семён Мешков в своей неизменной заношенной, как его фамилия, фронтовой шинели, – Не для того царя скидывали, чтобы народ пороли, как при самодержавии. Только попробуй тронь кого-нибудь – сами вас выпорем!
– Ах, вот оно как! И сколько же вас тут таких отчаянных?
– Хватит, чтобы с вами, шакалами, справиться! – к Мешкову присоединилось ещё с десяток таких же, как и он, солдат-дезертиров, с небритыми и помятыми физиономиями.
Поглядел комиссар на приехавших с ним трёх милиционеров и двух солдат, покосился на расхрабрившихся мужиков, прикинул кое-что в уме и, не теряя самообладания, сказал:
– Ладно, мужики, пороть вас не будем – спасибо революции, отменившей порку. Но награбленное помещичье имущество придётся сдать. Чтоб завтра же с утра в имущественный комитет всё и принесли!
– А вы, архаровцы, – кивнул комиссар на стоявших за компанию с Власом и Семёном мужиков, – поедете со мной в Козлов!
– Чего мы там не видали? – недоверчиво переспросил его Заморёный.
– Да ничего особенного. Посидите у меня в участке, остынете малость, займётесь общественно-полезным трудом: улицы подметёте, нужники почистите, отдохнёте недельки две на казённых харчах, о жизни подумаете и вернётесь домой. А то оставь вас тут, охломонов – опять гроза случится где-нибудь, опять молния куда-нибудь ударит, – лукаво улыбнулся комиссар.
Понимающе улыбнулись в ответ и заводилы-мужики, кажется, поверившие, что ничего серьёзного с ними не случится. На том и закончился сельский сход. Крестьяне пошли в село, а комиссар в кожанке со своей охраной и шестью наиболее отчаянными зачинщиками погрома, невольно сами выдавшими себя таковыми, уехали в Козлов.
5.
Прошло какое-то время. Но не вернулись увезённые мужики-бунтари ни через две недели, ни через месяц, ни через два. Только в ноябре 1917 года появились они в Александровке, какие-то притихшие, присмиревшие. От них-то и узнали удивлённые односельчане, что освободил их мужиков случившийся на днях в Петрограде октябрьский большевистский переворот. Хитрец комиссар, заманивший их к себе и вдоволь поиздевавшийся над ними, тут же умчался в столицу на новую должность, отпустив по домам своих невольников. Так в Александровке узнали, что власть в стране захватили большевики.
Правда, накануне захвата власти двое деятелей из большевистского руководства Зиновьев и Каменев распространили так называемое «Письмо к текущему моменту», в котором поделились с общественностью планами их вождя Ульянова-Ленина о вооружённом восстании, за что удостоились от взбешённого, рвавшегося к власти, Владимира Ильича звания политических проституток. Было много шума и крику у большевиков по поводу измены и предательства в их рядах. Однако Главнокомандующий А. Ф. Керенский тут же поспешил успокоить перепуганных обывателей:
– Ситуация находится под полным контролем, – заявил он во всеуслышание, – Любой мятеж будет в корне подавлен.
Но «мятеж» успешно произошёл, названный вначале октябрьским переворотом, а впоследствии Великой Октябрьской социалистической революцией. Как и в других российских сёлах, крестьяне достаточно спокойно отнеслись к Великому Октябрю, без излишнего революционного энтузиазма. Им казалось, что всего лишь ещё одна временная власть сменила другую. Да и само новое правительство тоже называло себя "временным" до созыва всё откладывавшегося Учредительного собрания.
Судя по лозунгам, у большевиков были самые благие намерения. Знать бы только наперёд, куда они ими мостили дорогу. Уже тогда, на третий день революции, на заседании Петроградского ревкома впервые прозвучал зловещий термин «враг народа». Захват же власти большевиками внешне произошёл с лёгкостью необыкновенной, чему они и сами немало удивлялись.
По их словам, власть лежала у них под ногами и оставалось только её поднять, а, вернее, принять из рук самого А. Ф. Керенского. Всё это было бы и так, если не принимать в расчёт ещё и внешней заинтересованности в развале и смене власти в России и тайных механизмов переворота. На смену наивным романтикам застарелых либеральных идеологий пришли циничные прагматики новой государственной политики, у которых были свои, большевистские методы захвата власти и удержания её в своих руках.
Сразу после прихода к власти большевики подтвердили намечавшиеся прежним правительством выборы в "Учредиловку". Это были первые всеобщие, равные, тайные и прямые выборы в России, когда уже что-то могло зависеть и от самого народа. А потому по городам и весям царило приподнятое настроение, поддерживаемое агитацией уверенных в своей победе большевиков.
В назначенный день, схваченный с утра крепким морозцем, по свежевыпавшему снегу на установившемся санном пути шли на Тамбовщине, как и по всей России, в разукрашенные кумачом сельсоветы голосовать наравне с мужиками и бабы, ковыляли старики, вели даже слепых и калек, словно все хотели причаститься к новой жизни. Голосовало за списки партий всё совершеннолетнее население без ограничения образования, национальности, вероисповедания и прочего.
Но победу на выборах одержала партия эсеров, а на Тамбовщине, их колыбели – тем более. Вслед за ними вдвое меньше голосов собрали большевики. Теперь оставалось ждать проведения самого Учредительного собрания. Но принятыми в то же время октябрьскими декретами о мире и о земле по УС был нанесён первый и тяжёлый удар. Вдруг выяснилось, что взять землю и договориться о мире, можно было и без всякой "Учредиловки". После этого она уже теряла изначальный смысл в глазах народа.
Больше всех радовались крестьяне Декрету о земле, осуществившему их вековую мечту. Теперь частная собственность на землю отменялась, сделки с землёй (купля-продажа, залог, аренда) и наёмный труд на земле запрещались. Земля становилась "всенародным достоянием" – национализировалась. Помещичьи земли конфисковывались и передавались вместе с удельными, монастырскими и церковными в распоряжение местных земельных комитетов и сельских Советов. Объявлялось уравнение в нормах землепользования, владения скотом и инвентарём.
Так начатая в 1917 году гражданская война в деревне была погашена переходом власти к Советам и ликвидацией помещичьего землевладения, приведшая, в конечном итоге, к перераспределению земель в пользу крестьянских обществ (общин) – "общинная революция".
7.
На волне всенародной радости по поводу земельного декрета уже мало кого из российских мужиков в деревнях и сёлах волновало, что новый 1918 год начался январским разгоном в Петрограде того самого долгожданного Учредительного собрания, в выборах которого они ещё недавно принимали участие. День 6(19) января 1918 года был отмечен в истории России, как важный этап на пути упрочения большевистской диктатуры.
Ранним утром этого дня выбранное на основе всеобщего избирательного права Учредительное собрание, в котором большевики имели только 175 депутатов из 707 избранных, просуществовав меньше суток, было разогнано. Этот незаконный акт вызвал немногочисленную демонстрацию протеста в Петрограде, встреченную залпами матросских отрядов. Двадцать окровавленных тел, оставшихся лежать на мостовых северной столицы – такова была тяжкая расплата за несколько часов эксперимента с парламентской демократией в России.
А между тем под лозунгом "Социалистическое Отечество в опасности!" Советская власть всё туже закручивала гайки в борьбе со своими классовыми врагами и просто инакомыслящими. Была ограничена деятельность оппозиционных партий и движений, некоторые из них объявлены вне закона. Начались массовые аресты, были закрыты более 300 газет. Захватив бесконтрольную власть, большевики нарекли её «диктатурой пролетариата» под лозунгом: «Кто не с нами – тот против нас!»
Весной 1918 года ужесточение этой диктатуры выразилось в окончательном запрещении всех небольшевистских газет, роспуске всех Советов, где у большевиков не было большинства, жестоком подавлении многочисленных забастовок. Сценарий повсюду был одинаков: через несколько дней после победоносных для оппозиционных партий выборов и формирования Совета большевистская фракция обращалась к помощи вооружённой силы, чаще всего к отрядам ЧК, объявлялось военное положение и производились аресты оппозиционеров. По митингующим против Советской власти открывался беспощадный огонь.
Принимались всё новые "драконовские" декреты:
1. О роспуске Учредительного собрания и изъятия в документах даже упоминаний о нём. 2. О создании ВЧК и предоставлении чекистам право расстреливать на месте преступления – без суда и следствия. 3. Об отделении церкви от государства и лишении церкви имущественных прав в пользу государства. 4. О запрещении забастовок на производстве. 5. "Приказ о заложниках и массовых расстрелах" наркома внутренних дел.
И это было только началом будущего "красного террора" – узаконенного террора против "врагов революции", любого инакомыслия. "Штурм" капитализма привёл страну к узурпации власти большевиками – к "военному коммунизму".
Оправдывая его, В. И. Ленин заявлял:
– Насилие – повивальная бабка Истории.
Провозглашая свою идеологию единственно верной, Ленин объявил себя представителем русского пролетариата, который он не замедлил раздавить, стоило тому только поднять голову.
8.
Однажды в самом конце зимы 1918 года, когда по ночам ещё стояли морозы, а днём на солнце в тёплом воздухе уже неотразимо запахло близкой весной, на Александровку спускались синие мягкие сумерки. В доме Миловановых с нетерпеньем ожидали возвращения хозяина, ещё рано утром уехавшего на службу в Тамбов. Отправив спать своих младших девчонок Пашу с Олей, обеспокоенная Василиса баюкала маленького Егорку. Когда за окном уже совсем стемнело, у ворот дома послышался скрип подъехавших саней, и вскоре в сенцах торопливо застучали шаги. Открылась дверь, и в горницу вошёл Михаил Архипович в запорошенном снегом тулупе.
Только бегло взглянув на мужа, всегда жёсткого и уверенного в себе, Василиса сразу заметила, что не было на нём лица. Бледный, с растерянностью в глазах, не раздеваясь и не обращая внимания на жену и старших детей, он прошёл к столу, сел на лавку и схватился за голову. Зная крутой нрав Михаила, Василиса не спешила приставать к нему с расспросами, хотя и замерла у неё душа в предчувствии беды. Но вот, наконец, Михаил Архипович медленно поднял голову и обратил на жену свой взгляд, растерянный, опустошённый. Таким его ещё не видели.
– Как дальше будем жить, Василиса?! Прав был брат: нет уже России старой, а новую – душа не приемлет. Всё с ног на голову перевернули большевики, мать их всех в задницу и в передницу. В Тамбове поставили памятник Иуде Искариоту, как предтече мировой революции и разоблачению лжерелигии. Сам Лев Троцкий на его открытии выступал.
– Ну и чего? – отозвалась со своего места Василиса.
– Как чего? – вскинулся на неё Михаил Архипович, – Предательство, подлость и низость за добродетель почитают?! Что же это за революция такая, когда ничего святого в людях не осталось?! Это так они борются с религией: вскрывают мощи святых, иконы разбивают, церкви грабят, вместо православных праздников какие-то карнавалы безбожников устраивают. И всё это новая Россия?! Вместо веры православной христианской – вера в мнимое светлое будущее, а вместо закона – революционная целесообразность?! Да не бывать без истинной веры никакому государству!
– Бог им судья! – утешающим тоном отвечала подошедшая к мужу Василиса, – Если уж власть переменилась, то как-нибудь и с безбожниками проживём. Главное, что сам живой вернулся.
– Я-то живой, а вот нашу консисторию закрыли и её секретаря с помощниками чекисты увели. Спрашиваем: куда их? Отвечают: на тот свет. Интересуемся: за что? Отвечают: истребляем буржуазию, как класс. Так просто: враг народа по происхождению, и – к стенке. Хорошо, если сразу расстреляют, чтобы долго не мучились. Вот он – карающий меч революции. Видела бы ты, Василиса, глаза тех чиновников, жалкие, затравленные, когда их уводили под конвоем?! Так обречённую скотину на бойню ведут. Людей за людей не считают, – и, обернувшись на икону в углу, Михаил Архипович начал читать молитву, – "Отче наш! Не введи нас во искушение, но избави от лукавого!"..
– Господи, сохрани и помилуй! – Василиса перекрестилась вслед за мужем.
– Это как же надо свой народ ненавидеть, чтобы так издеваться над ним?! – продолжал возбуждённо говорить Михаил, – Для этого и революцию делали, чтоб уничтожить Россию, начиная с нашей веры?! Не иначе, как басурманы-иноземцы в этом ЧК работают. На всё идут большевики, лишь бы власть свою удержать.
– Да-а, – вздохнул он полной грудью, – русский народ терпелив, но до поры, до времени. Ой, скоро восстанет он – помяни моё слово – восстанет!
За окном темнела ночь, по-зимнему холодная, тревожная. Тревогою был наполнен дом Миловановых да и многие другие дома по округе.
– Бать, а ты-то как вырвался из лап супостатов? – спросил отца сын Николай.
– Да, видно, до нас простых, как я, служащих, очередь у них ещё не дошла. Говорят, идите пока, служивые, живите. Ну, мы сразу ноги в руки – и по домам.
– Страшно было, папань? – поинтересовалась и Женя, не спускавшая с отца глаз.
– Да кому же раньше времени помирать охота? – вопросом на вопрос ответил тот.
– Ну и, слава Богу, что живой! – снова повторила Василиса и облегчённо вздохнула, – Больше там не показывайся – целее будешь.
– Да, видать, отработался я в Тамбове. Теперь хоть сторожем нашей сельской церкви наймусь, пока до неё ещё большевики не добрались. А ведь им там есть, чем поживиться. Завтра же к отцу Константину пойду.
Михаил Архипович помолчал немного, постепенно отходя от пережитого за день, и, уже приветливее посмотрев на жену, сказал ей:
– Ладно, мать, живы будем – не помрём. Давай-ка, накрывай на стол, ставь самовар, а то замёрз я, пока доехал до дому, да бутыль доставай. А то, гляди, скоро Советская власть очередным декретом и пить запретит. Скажут, в новой России – "сухой" закон. Вот тогда попьём и попляшем.
И он пошёл к порогу снимать оттаявший в тепле с мороза овчинный тулуп, стряхивая с него на пол крупные капли снежной воды.
10 глава. Антоновщина
1.
20 мая 1918 года заменивший вышедшего из ЦК большевиков Л. Б. Каменева на посту председателя ВЦИК 32-летний Я. М. Свердлов в своём выступлении поставил перед органами власти основную задачу:
– Товарищи коммунисты! Необходимо разжечь гражданскую войну в деревне. Расколов крестьянство, создать две противоположные враждебные силы: противопоставить бедняков деревенской буржуазии, организовать и вооружить бедноту для удушения ненавистных нам, большевикам, кулаков.
Так была объявлена война крестьянству форсированием извне и сверху социального раскола крестьянства на бедноту и кулачество. До той поры зажиточные крестьяне в российской деревне ещё не порвали связи с общиной, и большинство их жило по тем же законам патриархальной жизни, что и бедняцко-середняцкая масса. Отмена частной собственности на землю, запрещение аренды, уравнение в нормах землепользования, дополненные лишением кулаков гражданских прав и т. п. имели целью подавление социальной активности кулачества.
11 июня декрет о комитетах бедноты законодательно закрепил курс на раскол деревни. Комбедам передавалась вся власть в деревне. Чрезвычайные акты завершила циркулярная телеграмма наркома внутренних дел от 2 июля "О борьбе с кулаками в Советах". Она требовала полного устранения от выборов в органы власти и участия в них всех зажиточных и кулацких элементов деревни.
Комбеды и продотряды стали ударными органами пролетариата против кулачества. Но в них же было много и откровенных лодырей, хулиганов и уголовных элементов, которых Советская власть считала бедняками. Их произвол создал почву для массовых восстаний крестьян, у которых большевики изымали хлеб руками сельской бедноты.
Ещё весной 1918 года, когда в результате сепаратного, «похабного и унизительного» по словам Ленина, Брестского мира была потеряна хлебная Украина, оккупированная Германией, в городах возникли серьёзные трудности с хлебом. Большевики не разрешали свободную торговлю хлебом потому, что это противоречило их коренным убеждениям. Да и сам город в условиях разрухи мало, что мог дать деревне в обмен на хлеб. Деньги во время "военного коммунизма" обесценились: ходили купюры в миллионы и миллиарды рублей. Но и они ничего не стоили. Рабочие получали зарплату "натурой" – в основном продуктами.
Назначение Троцкого после возвращения из Бреста главой Чрезвычайной Комиссии по снабжению и транспорту было признаком того, какое огромное значение придавало правительство «охоте за провиантом», первому этапу «продовольственной диктатуры». Именно этой комиссии Ленин предложил свой проект декрета.
– Предлагается, – писал в нём предсовнаркома, – обязать всех крестьян сдавать излишки продовольствия в обмен на квитанции. В случае отказа или даже задержки с поставками продуктов виновных следует расстреливать.
Но ему возражал народный комиссар продовольствия Цурюпа:
– Принятие такого предложенного декрета привело бы к массовым казням.
После долгих дебатов проект Ленина был членами комиссии отклонён.
Декретом СНК о продразвёрстке была запрещена частная торговля, рынки закрывались. Голодные горожане старались обойти государство и при первой же возможности отправлялись в деревню "мешочничать": покупать или менять вещи на продукты. "Классового" пайка на жизнь не хватало – особенно всем "нетрудовым элементам". Власти развернули борьбу с "мешочниками" и «спекулянтами», сделав их «козлами отпущения». Для этого привлекли силы ВЧК. Заградительные отряды осматривали в поездах все грузы и ручной багаж и конфисковывали продовольствие, если его вес превышал норму – 20 фунтов на человека.
С конца августа 1918 года деревня наполняется создаваемыми в городе вооружёнными "продотрядами" – основными сборщиками сельхозпродуктов. В своей работе они опирались на комитеты деревенской бедноты. Наделённые диктаторскими полномочиями для заготовки хлеба и правом применять вооружённую силу вплоть до расстрела на месте при оказании противодействия со стороны владельцев хлеба, они объявляли врагами народа всех, кто скрывал хлеб, не вывозил его на ссыпные пункты.
В порядке реквизиций у крестьян поначалу забирались все "излишки зерна" и зернофураж, потом мясо и картофель, а к концу 1920 года почти все сельхозпродукты. Никто, естественно, не хотел отдавать свой выращенный хлеб, а силой удавалось изъять только часть урожая ценой больших людских потерь с обеих сторон. В 1918 году в целях предотвращения взрыва крестьянского негодования СНК принял постановление о введении в России военного положения. В 1919 году ввели "сухой закон" – запретили производить и продавать спиртные напитки, что, впрочем, не помешало широкому производству самогона.
Крестьяне всячески сопротивлялись насилию. Против непокорных сельских жителей власти стали применять карательные меры, подвергая крестьян поркам, ещё незабытым со времён старого режима. Но сопротивление росло, доходя порою до сражений в открытом бою. Практикуемый органами власти, ячейками РКП (б), продотрядами, комбедами террор осенью 1918 года приобретал тотальный характер.
2 сентября 1918 года Совнарком принял постановление о "красном терроре". Так был узаконен террор против своего народа. К "врагам революции" применялись массовые расстрелы и организации концлагерей, по сути своей лагерей смерти. Заключение в эти лагеря не требовало никакой судебной процедуры и осуществлялось, как элементарная административная мера в отношении «сомнительных». Концентрационные лагеря для военнопленных существовали во время войны, как в России, так и в других воюющих государствах, но концлагеря для лиц гражданских были изобретением большевиков.
Сразу после легализации «красного террора» в Петрограде, Москве, Нижнем Новгороде, Вятке и в других городах силами ЧК начались многотысячные расстрелы заложников – бывших офицеров, солдат и гражданских лиц. Участились забастовки рабочих, протестовавших против работы без выходных, привилегий коммунистов, нищенской зарплаты и действий ЧК – «новой охранки», состоящей на службе у «комиссародержавия». В ответ высокие партийные руководители, в числе которых был Ленин, требовали самой суровой и показательной расправы над забастовщиками.
Жестоко подавлялись и малейшие попытки крестьянских сообществ воспротивиться как реквизиционным поборам продотрядов, так и насильственной мобилизации в Красную Армию. Все эти попытки характеризовались Советской властью, как «мятежи кулаков-контрреволюционеров, которым нечего было рассчитывать на пощаду».
2.
– Ну, что, дядя Игнат, – спрашивал при встрече Михаил Милованов у себя в Александровке сидящего на лавке у своих ворот односельчанина Игната Тимофеевича, древнего и седого, как лунь, старика-однофамильца, – Как тебе новая власть?
– Да что это за народная власть такая, – шамкая беззубым ртом, хмуро отвечал старик-долгожитель, – ежели при ней «расстрелять!» слышно чаще, чем «запорю!» при крепостном праве? А ведь тады нас пороли немало.
– Неужели помнишь то время, дядя Игнат? – засомневался Михаил Архипович.
– Да как не помнить нашего приснопамятного барина Сазонова: это ж зверь был, изверг рода человеческого.
– Тогда, может, не так уж и плоха Советская власть.
– Эх, Михаил, – тяжело вздохнул Игнат Тимофеевич, – Когда уже сегодня те барские зверства нам кажутся «цветочками» по сравнению с нынешними большевистскими «ягодками», то ли ещё дальше будет! Узурпаторы они и есть узурпаторы!
– Да, уж, дядя Игнат, дождались мы освободителей угнетённого народа, комиссаров, продотрядников, мать их за ногу! – соглашался с ним Михаил Архипович.
3.
Массовому нашествию рабочих продотрядов в свои пределы подверглась Тамбовская губерния, одна из главных житниц черноземья Средней России, где был большой процент зажиточного крестьянства. Будучи по своей природе "хлебной" да ещё близкой от центра, Тамбовщина испытала на себе всю тяжесть продовольственной диктатуры и "крестового похода" за хлебом для остро нуждавшейся в нём Красной Армии. Уже к концу 1918 года в губернии действовало около 50 продотрядов из Петрограда, Москвы и других городов, общей численностью свыше 5 тысяч человек. Такого размаха конфискаций не знала ни одна губерния.
Одно за другим вспыхивали восстания против насилия со стороны продотрядов и комбедов. Даже тех крестьян, которые готовы были мириться с продразвёрсткой, как временной и вынужденной мерой, не могли не возмущать произвол в определении объёма поставок, злоупотребления грубой силой и пренебрежения к хранению и использованию изъятой у них продукции – к результатам их тяжёлого крестьянского труда. После того, как хлеб у них выгребали дочиста, он часто пропадал на месте: гнил на ближайших станциях, пропивался продотрядовцами, перегонялся на самогон.
Осенью 1918 года РВС республики объявил о повсеместной мобилизации в Красную Армию. Но на призывные пункты Тамбовской губернии явилась лишь пятая часть подлежащих мобилизации да и то большинство – комбедовцев, бежавших из своих деревень от гнева односельчан за свои махинации. Отказавшихся явиться – расстреливали. После этого начались восстания мобилизованных крестьян – в 11 из 12 уездов Рязанской и в 7 – Тамбовской губерний. Вооружённые повстанцы захватили в Рязанской губернии города Касимов и Пронск, в Тамбовской – Шацк, штурмовали Спасск-Рязанский. После жестокого подавления восстаний силами Красной Армии и ЧК возросло дезертирство в Армии. Крестьяне уходили в леса и становились партизанами. Вот и появлялись тамбовские «волки».
В конце 1918 года с тамбовских крестьян была взыскана огромная контрибуция хлебом за участие в осенних восстаниях. В 1919 году в губернии установлена продразвёрстка в 27 млн. пудов. Но этот год и следующий выдались неурожайными. Крестьяне прятали скудные остатки прошлогоднего хлеба. В июне стало ясно, что добровольной сдачи хлеба не будет. 20 июня Тамбовский губисполком констатировал полное прекращение сдачи хлеба крестьянами. 3 июля в восьми уездах было введено военное положение, чтобы сломить сопротивление сельчан.
На фоне массового дезертирства из Красной Армии применение вооружённой силы продотрядов для сбора хлеба лишь обострило положение. Хлеб выбирался "под метлу", вызывая справедливые возмущения крестьян. Восставшие крестьяне громили строения совхозов, здания Советов и ссыпные пункты. 26 июля Кирсановский ВРК Тамбовской губернии, признав своё бессилие, издал приказ:
– Волостным исполкомам, военным комиссарам и ячейкам РКП (б). Брать заложников из числа кулаков, чтобы те головой отвечали за каждого убитого коммуниста и любое сопротивление крестьян. От имени Советской власти всякое сопротивление крестьян квалифицировать, как бандитизм и уголовщину.
Вот только неизвестно, кто больше походил на бандитов и уголовников: подчистую забиравшие чужое продотряды и те, кто посылал их в деревню, или крестьяне, защищавшие своё кровное, подчас последнее?!
Летом 1919 года конницей генерала Мамонтова был прорван Южный фронт. Развал его и, как следствие, рейд белых по тылам Красной Армии, сорвали возможность получения Советами продовольственной дани с Тамбовской и Воронежской губерний. Реальная угроза возвращения помещиков ослабила волну крестьянской войны, сократилось дезертирство. Из двух зол крестьянство выбрало меньшее, то есть Советскую власть. Но после осеннего разгрома Деникина снова начались многотысячные восстания с участием дезертиров из Красной Армии. В дезертирах числилось около 50 тысяч человек. Ширилось и росло партизанское движение.
В 1919 году ликвидировали комбеды, передав их функции сельсоветам. Продотряды оставили, как необходимое орудие осуществления продразвёрстки, размеры которой были непосильны для крестьян, что неизбежно вело к росту их сопротивления. Не доверяя новым органам власти, "осередняченное" крестьянство возвращалось к традиционному общинному управлению – мирской сход, староста.
К середине мая 1920 года в двух десятках волостей Козловского и Кирсановского уездов после разгромов волостных исполкомов и советов создалось безвластие. Народ переходил на самоуправление. Сельские сходы создавали новые органы власти – Союзы Трудового Крестьянства, нацеленные на беспощадную борьбу со своими политическими противниками – коммунистами.
Положение деревни стало поистине трагическим к осени 1920 года, когда Тамбовщину поразила жестокая засуха и, как следствие, неурожай и неизбежный голод. Но продразвёрстка по-прежнему оставалась чрезвычайно высокой: забирали всё, что полагалось по разнарядке и даже семенной фонд будущего урожая. Уже в январе 1921 года крестьянам было нечем кормиться. С февраля начала расти смертность. Перед крестьянами возникла элементарная проблема физического выживания. Так крестьянство губернии пришло в полный упадок, а в ряде волостей, в том числе и в Козловском уезде, от разразившегося голода проели не только мякину, лебеду и крапиву, но и древесную кору.
В то время, когда одни большевики во имя коммунистической идеи дрались с белогвардейцами на фронтах гражданской войны, другие их собратья по партии в составе продотрядов, упиваясь – в прямом и переносном смысле – своими диктаторскими полномочиями в проведении продразвёрстки, в ряде уездов под лозунгом диктатуры пролетариата ничем не отличались от простых обнаглевших зажравшихся бандитов.
Они отбирали у голодных крестьян подчистую последний хлеб, пьянствовали, занимались откровенным грабежом населения, насиловали женщин, избивали и издевались над сельчанами, запирая их раздетыми зимою в холодный амбар, а особо непокорных подвергали изощрённым пыткам: кидали в колодец или наливали в сапоги воды и выставляли на мороз. Вся эта продовольственная вакханалия и толкала озлобившихся крестьян на крайние формы протеста. Так в муках человеческих рождалась "Антоновщина" – "русский бунт", кровавый и беспощадный, но отнюдь не бессмысленный.
4.
Тёмная августовская ночь незаметно перешла свою половину, погасив последние огни и приглушив людские голоса в селе за рекой. Лишь изредка раздавался далёкий лай собак во дворах, да где-то в полях во тьме били перепела – "спать пора! спать пора!" В ночном воздухе потянуло с низин холодной сыростью Сурены. Налетевший свежий северный ветер зашумел в кронах деревьев соседнего барского сада, зашелестел в высокой густой траве.
Зябко передёрнув на ходу плечами под старым суконным зипуном и поглубже нахлобучив шапку, Михаил Архипович подумал о приближающихся утренниках ранней осени. Кончается август, и скоро уже забелеет по утрам схваченная первыми заморозками трава, захрустят под ногами сухие вороха опавших пожухлых листьев, а церковную крышу украсит серебристый жгучий иней.
Выйдя из своей караулки, маленькой дощатой сараюшки, он обошёл кругом церкви и, постучав для порядка своей сторожевой колотушкой, присел на бревно у церковных ворот. Свернув озябшими пальцами очередную "козью ножку", чиркнул спичкой, осветившей на мгновенье его лицо, прикурил и с наслаждением затянулся душистым самосадом.
Вокруг царил непроглядный мрак, а над головой раскинулся величественный небосвод, украшенный замысловатой россыпью мерцающих созвездий и тонким серпом молодого месяца. Сколько уже падающих звёзд насчитал Михаил Архипович за то время, как стал по ночам сторожить сельскую Никольскую церковь! Сколько он загадал желаний и себе, и людям, а ничего хорошего не исполнилось! Пустое это занятие по нынешним временам. Кто знает, что будет завтра?! До него ещё надо дожить. День прошёл, и – слава Богу! Человек предполагает, а Бог располагает. Хотя и жаловаться на судьбу не стоит. Говорят, что семи смертям не бывать – а они уже от четырёх ушли.
Ещё не умерли голодной смертью, покуда эта чёртова продразвёрстка, мать её в кочерыжку, из года в год начисто выметает из крестьянских амбаров честно выращенный хлеб. Только больно смотреть в голодные глаза детей и сознавать своё бессилие. Не расстреляли его с Василисой, грозившие им расправой, продотрядовцы с комбедовцами, когда в неурожайный год нечего было везти на ссыпной пункт. Не мобилизовали в Красную Армию ни его, ни старшего сына Николая, только приходилось лишний раз не выпускать парня из дому на глаза. Не пустили в расход под горячую руку восставшие антоновцы, вихрем пронёсшиеся этой весной по Козловскому уезду и сметавшие на своём пути всё, им сопротивлявшееся.
Впервые о них заговорили в Александровке ещё в конце прошлого лета. Как рассказывал на сельском сходе первый председатель сельсовета Семён Мешков, одетый в свою неизменную фронтовую шинель, но уже побритый и причёсанный, объявившаяся на Тамбовщине партия эсеров провозгласила начало восстания за свержение диктатуры большевиков и установление демократической республики. Ещё в 1918 году бывший начальник милиции Кирсановского уезда А. С. Антонов сколотил из кирсановских крестьян боевую дружину и начал партизанить в своём уезде.
За два года эта дружина выросла в партизанскую армию, начавшую вооружённую борьбу с пролетарской диктатурой. В нескольких уездах губернии повстанцы разгромили ненавистные крестьянам совхозы, ссыпные пункты и волостные исполкомы, были захвачены и сожжены несколько станций и лесопильных заводов. В ноябре 1919 года был создан уездный ревком для борьбы с Антоновым и объявлено военное положение. Но, пользуясь поддержкой крестьянства, восстание только ширилось и крепло.
В этом 1920 году антоновцы дважды прошлись по Козловскому уезду, заглянув и в Александровку. В феврале один из отрядов антоновской кавалерии занял село и принялся наводить свои порядки. Подожгли ссыпной пункт, здание сельсовета и дом его председателя, а самого избитого Семёна Мешкова с женой выволокли на улицу и зарубили шашками во дворе дома. Слава Богу, их малых детей успели спрятать у себя соседи Мешковых, а остальные сельсоветчики убежали в лес. Видел Михаил Архипович с односельчанами обезображенные тела их председателя с женою на красном кровяном снегу, но, хоть и сам он был противником Советской власти, понял, что с такими повстанцами ему не по пути.
А позже, в апреле, отступая из Тамбовского уезда, антоновцы ещё раз пронеслись по их волости, устраивая повсеместно откровенные погромы и поджоги, попутно силой забирая оставшихся у зажиточных крестьян лошадей. Вот и он, Михаил, вступился, было, за уводимую двумя повстанцами лошадёнку на своём дворе, но, получив пару жгучих ударов плетью и дуло обреза под нос, сдался перед силой, плюнул вслед ушедшим воякам и долго потом материл восставших партизан, не очень-то похожих на народных освободителей. Хотя, конечно, кто же будет их, в отличие от комунистов, снабжать продовольствием и лошадьми?! А ведь за прошедшее лето они, антоновцы, ещё сильнее стали, и одному Богу ведомо, чем всё это – какой кровью! – кончится.
...Почувствовав, как неодолимо начинает клонить ко сну, Михаил Архипович встал с бревна, потянулся, закряхтел, потёр рукою по лицу, прогоняя сон. Видимо, ночь уже близилась к своему исходу, и надо было хоть немного пройтись по округе, чтобы не дать себе уснуть. Можно, конечно, зайти в свою конурку-караулку, но там бы он точно уснул. Обойдя церковь, увидел Михаил Архипович, как далеко на востоке над верхами деревьев за селом уже засинела тонкая полоска рассвета, и окружающий ночной мрак стал бледнеть. С каждою минутой из него проступали знакомые контуры родного села, берега Сурены, кроны бывшего барского сада и уходящие в высоту очертания сельской церкви.
Вслед за прояснившимся востоком и всё небо быстро светлело и делалось выше. Одна за другой гасли звёзды, и таял тонкий серп народившейся луны. Предутренняя тишина постепенно наполнялась проснувшимся разноголосым птичьим щебетом и перекличкой первых петухов, ещё уцелевших в селе от прожорливых продотрядовцев. Вот уже проклюнулся на горизонте золотистый край солнца и, отражая свет его, загорелись переливами оттенков бесчисленные алмазные подвески обильной росы на траве. Внизу, над поверхностью реки, голубоватой дымкой густел туман.
Вот и ещё одна ночь прошла. Посматривая на свои мокрые, блестевшие от росы, сапоги, Михаил Архипович не спеша вернулся ко входу в церковь. Проверив замки на дверях и решётки на окнах, он снова уселся на бревне у церковных ворот и достал кисет. Махорка кончалась, и надо было растянуть её до дому, а не выпрашивать у встречных мужиков. "Козья ножка" свернулась неказистой, но на несколько затяжек хватит, и душа успокоится.
С рассветом сразу бросились в глаза руины барской усадьбы – иначе и не скажешь. От ажурных чугунных ворот и забора остались одни воспоминания, так же как и от господского дома и других дворовых построек. Всё растащили по своим дворам в село после погрома мужики. Лишь стоит на широкой поляне выложенный камнем, чёрным от пожара и поросшим от времени мхом, первый этаж некогда главного дома, наполовину порушенный и тоже растащенный. И этим грудам развалин недолго осталось стоять.
Иногда по утрам, когда вот так же Михаил Архипович долго смотрел на остатки особняка, ему казалось, что он видел тени прежних обитателей дома, неслышно скользивших вокруг него. Боясь признаться себе в увиденном, он узнавал в дымчатых, невесомых призраках хозяина и хозяйку имения, Андрея Александровича и Наталью Николаевну Сабуровых. Необычность и таинственность картины пугала его.
Михаил крестился и тряс головою, пытаясь прогнать видения. Но время от времени они вновь появлялись перед глазами. И он невольно задавался вопросами: отчего же души их так неприкаяны на том свете?! Что их тяготит и манит к родному очагу на этом жестоком и неустроенном свете?! А, может, это просто клочья тумана, ползущие снизу с реки и расходящиеся по округе?! Кто его знает!..
На этот раз, слава Богу, ничего подобного не было. Солнце поднималось всё выше и выше. После холодной ночи день обещал быть тёплым – последним теплом уходящего лета. Можно было уже идти спать домой.
– Дед Михаил! – вдруг за спиной послышался звонкий ребячий голос.
– Чего тебе, малец? – обернулся сторож, признав в подошедшем к нему мальчишке с удочками внука отца Константина вихрастого восьмилетнего сорванца Саньку, для которого рыбалка была куда желаннее дедова закона божьего.
– Дедуня просил тебя к нему зайти, – ответил Санька и потопал по тропинке к реке.
Пожав плечами, Михаил Архипович отправился по направлению к дому священника, крепкому, пятистенному, на каменном фундаменте, стоявшем неподалёку от церкви в зарослях начинавших желтеть осин и берёз. На крыльце его встретил сам святой отец.
– Будь здоров, Михаил!
– Здравствуй, батюшка!
– Не замёрз ночью, сын мой?
– Холодает, однако, к осени.
– Пойдём со мной – согреешься малость! – улыбнулся отец Константин и повёл Михаила, как близкого друга, за собою в дом.
Там в горнице за накрытым заботливою матушкой столом они и выпили по маленькой по причине наступившего большого праздника Успения. Посидели "малость" за столом, поговорили по душам – хотя и был разговор невесёлым, время невесёлое – и пошли по своим делам. Вместе вышли из дома священника, вместе дошли до церкви, где отец Константин должен был отслужить утреню для собравшихся немногочисленных односельчан, а Михаил Архипович зашагал вниз по дороге в село домой, на заслуженный отдых.
5.
Шёл Михаил и думал об одном: уедут или не уедут из села продотрядовцы. Засуха этим летом сгубила урожай, хлеба нет, и будет голод. Тридцать лет назад спасибо покойному старому барину Сабурову – выжили в голодный год, а нынче сам народ ещё должен Советскую власть кормить. И не просто так, а, сколько положено, отдать по разнарядке. Хоть роди, а рассчитайся с продразвёрсткой. Что же это за саранча такая, ненасытная, безжалостная, мать её распротак, свалилась на их шею?!..
Перейдя по плотине Сурену, Михаил Архипович неторопливо поднялся на заросший осинником холм и пошёл по сельской улице. Вон уже за оврагом внизу показался и его дом, как вдруг услышал он из окон ближайшей к нему избы отчаянный женский крик. Повернув голову, Михаил увидал, что кричали из дома Сафоновых. Молодого его хозяина Петра в прошлом году мобилизовали в Красную Армию, а жена его Настасья с двумя малолетними детьми едва сводила концы с концами.
От крика резануло по нутру, и он рванулся в дом. Пока бежал под его окнами, внутри были слышны шум, возня, чьи-то грубые голоса и глухие удары, а женские крики сменились надрывными стонами. Пробежав пустой двор и высадив с разбега входную дверь с навешанного на неё изнутри крючка, Михаил Архипович вихрем пронёсся по сенцам, ворвался в горницу и остолбенел в дверях от увиденного.
Внутри помещения на кровати белело едва прикрытое разорванной рубахой истерзанное тело стонущей хозяйки, в углу на печке жались друг к другу насмерть перепуганные Настасьины детишки, а у хозяйской кровати стоял босой бугай-продотрядовец в гимнастёрке, плешивый, с маленькими глазками садиста, и с довольною ухмылкой натягивал на себя штаны. Рядом за столом сидел его сослуживец по продотряду с лоснящейся от сытости квадратной, красной мордой и с видимым удовольствием закусывал. На столе стояла початая бутыль самогона, закуска, а рядом лежал револьвер.
– Тебе чего, мужик? – с набитым ртом удивлённо спросил его красномордый и потянулся за оружием.
– Что ж вы делаете, служивые?! – от злости у Михаила заклокотало в горле, – У неё же муж в вашей Красной Армии служит.
– Нехай служит, а мы пока его бабой займёмся, – наконец, прожевав, ответил красномордый, взял в руки револьвер и взвёл курок.
– Что зря такому добру пропадать, – поддержал собутыльника плешивый, наматывая на ноги свои вонючие портянки, – Там ещё и хозяину останется, – кивнул он на несчастную женщину на кровати.
– Ах, ты гад! – у Михаила Архиповича потемнело в глазах, и, сжав кулаки, он рванулся вперёд. Но в тот же миг прогремевший выстрел сбил с него шапку и заставил остановиться.
– Следующую пулю в лобешник схлопочешь. Ты меня понял, мужик?! – красномордый откинулся на спинку стула и залюбовался произведённым эффектом, – Всё равно вас, кулаков, именем революции надо к стенке ставить.
Натянув сапоги, плешивый бугай сел за стол, переглянулся со своим сослуживцем, внимательно посмотрел на Михаила и обратился к нему:
– А ведь ты и вправду кулак – Милованов твоя фамилия. И дом твой по соседству отсюда. Бывали мы у тебя не один раз. Хорошо живёшь, мужик: хлеба нет, зато жена у тебя ещё не старая, дочка на выданье, да и парню твоему пора уже в армии служить. Так что иди-ка своей дорогой, мужичок, а если что-то здесь не понравилось, к тебе в гости придём – ты нас получше примешь. И продразвёрстку ещё никто не отменял – всё равно жди нас к себе.
Еле сдерживая себя в бессильной ярости, Михаил Архипович подобрал с пола прострелянную шапку, молча повернулся и пошёл прочь. Выйдя на улицу, он, пока дошёл до своего дома, перебрал весь имевшийся у него запас матерных слов, высказываясь ими по адресу родной Советской власти от низов до самого верха. Вот только легче от этого не стало.
– Михаил, ты чего это, как чудной, идёшь и бормочешь?! – вдруг услыхал Михаил Архипович у своих ворот знакомый голос. Подняв угрюмо опущенные долу глаза, он узнал своего старого приятеля Пахома Рыжова.
– Никак на старости лет сам с собой заговариваться начал? – улыбнулся Пахом.
– С ума сойдёшь от такой жизни, мать её перемать! – хмуро ответил Михаил и вкратце поведал односельчанину о только что случившемся в соседнем доме.
От услышанного с лица Пахома быстро сошла улыбка.
– Да, тяжко нашим бабам без своих мужиков в это время, – тоже нахмурился он.
– Вот и я думаю: куда-то надо девать моих ребят, Женьку с Колькой, – дрожащими от волнения пальцами Михаил Архипович скрутил цигарку, чиркнул спичкой, пряча её от ветра, раскурил и жадно затянулся, – Да только ребята – не рукавицы, за пазухой не спрячешь. А делать что-то надо.
– Так ведь и моя Нюрка твоей Женьке ровесница. Тоже смотри да смотри за ней. Я вот собирался её к зиме на жительство в Москву отправить к своему старшему Фёдору. Ты же помнишь, его в прошлом году мобилизовали, да, слава Богу, не на фронт отправили, а взяли в Тамбовскую ЧК. Подучили его маленько, поработал он там до нынешней весны, а потом перевели в Москву. Пишет оттуда, что жив, здоров, не голодает, как мы, комнату ему на Рогожской заставе дали. Правда, работа его не для слабонервных, покоя нет ни днём, ни ночью, но жить можно.
– Какая зима, Пахом – вдруг загорелся мыслью Михаил, – когда сегодня сельских баб насилуют, а завтра за девок наших примутся, жизни им сломают морды продотрядовские?! За парней не так страшно – вон из Красной армии дезертиры валом валят. Давай-ка, Пахом, говори своей бабе, чтоб собирала Нюрку в дорогу. Завтра же с рассветом мы с тобой и отправим наших девок к твоему Фёдору. Ежели он поможет моей Женьке устроиться в городе – век благодарен вам буду!
– Какой ты скорый, Михаил. Это надо с моей Матрёной обсудить, – почесал в затылке Пахом.
– Ну, ты, едрёна-матрёна, суди-ряди сегодня хоть до вечера – день большой. А завтра утром, лишь начнёт светать, я подскочу к тебе – два раза в окошко стукну. Пока эти "бугаи" спать будут, мы Женьку с Нюркой в Сабурово отвезём и на поезд посадим. А там они сами до Москвы доедут и Фёдора твоего найдут. Девки взрослые, сообразят, что к чему.
Постояли мужики ещё немного вдвоём, покурили, поговорили о том, о сём, а, главное, о завтрашнем дне, и разошлись. Хоть и появилась какая-то надежда на лучшее, но на душе у Михаила Архиповича всё равно было погано. Взойдя к себе на двор, саданул с досады кулаком по морде сунувшегося было к хозяину кобеля, а в сенцах пнул в сердцах некстати подвернувшегося под ноги испуганно заоравшего кота.
Войдя в дом и увидав, что никого посторонних у них нет, Михаил сразу, как обухом по голове, заявил Василисе с дочерью:
– Собирай, мать, нашу Женьку в дорогу. С Нюркой Рыжовой, Пахомовой девкой, завтра же отправляем в Москву к ихнему Фёдору. Может, там целее будут, да сытней – не как у нас. А ты, Колька, – он обратился к сыну, – готовь лошадь к завтрашнему утру – я вечером проверю! И ни ногою со двора!
За убого накрытым столом, готовя который женщины едва сообразили, как накормить своих мужиков, они ещё все вместе поговорили о том, из-за чего пошёл весь этот сыр-бор, и что им делать, пока Михаил после бессонной ночи не начал клевать носом прямо за столом. А надо было завтра рано утром быть ему наготове. И, встав изо стола, пошёл хозяин спать, и уже через пять минут, накрывшись с головой овчинным тулупом, сладко храпел на лежанке у печи.
6.
За окнами, в предрассветной мгле, пели по селу третьи петухи, правда, не так дружно и громко, как они орали в лучшие для них дореволюционные времена, а, скорее, по долгу службы, что ли. Словно опасались птицы: как бы не услышали и не съели их, ещё немногих оставшихся по дворам. Даже собаки и те лишний раз не брехали, да и, Бог знает, чем они питались. А ведь уже маячил на горизонте страшный для всего живого, голодный 1921 год.
Село ещё спало, а в доме Миловановых все были уже на ногах. Мужики запрягали в телегу единственную в хозяйстве, сохранившуюся от многочисленных реквизиций, лошадь. Василиса помогала дочери собирать с собой в узелок бельё да кое-какую снедь. А с рассветом, как и договорились накануне, Михаил Архипович ушёл к Рыжовым.
Вскоре он вернулся уже на телеге с Пахомом и его Нюркой, не в пример своему отцу курносой, круглолицей и глазастой. Простились Миловановы с Женькой во дворе дома. Василиса со слезами обняла и перекрестила дочь. Была она похожа на мать: такая же высокая, стройная, темноволосая. Вышли за ворота, сели на дерюжку поверх накиданного сена, и две телеги не спеша тронулись по сельской улице.
Светало. Хорошо, что утро наступало хмурое, ненастное, туманное, скрадывая предметы и приглушая звуки. С опаской подъезжали к дому, где жили на постое продотрядовцы. Поравнявшись с воротами, вдруг услышали, как стукнула входная дверь, и на крыльце послышались шаги. Ёкнуло в сердце у седоков, и они остановили лошадей. Привстав с телеги, увидал Михаил Архипович за невысоким плетёным забором чью-то неясную в предрассветной мгле фигуру. Кто-то из вышедших во двор продотрядовцев с трудом сошёл на согнутых ногах с крыльца и, шатаясь из стороны в сторону, направился в отхожее место.
– Тьфу ты, приспичило его, паразита! – вполголоса выругался Михаил и, подобрав вожжи, тронул лошадь вперёд.
Так благополучно преодолев опасное место, они со спокойной душой поехали дальше. В воздухе висела мелкая морось, пробиравшая до костей своей зябкой сыростью. Видно, ранней и холодной будет в этом году осень. Завернувшись в большие шерстяные платки, Женька и Нюрка, нахохлившись, сидели на своих телегах с узелками в руках и молча смотрели на уходившие назад сельские избы. Было грустно расставаться с родной деревней, даже не смотря на голод и озверевшие продотряды, ещё страшней в свои двадцать лет было ехать в большой, чужой и неизвестный город.
А мужики, Михаил и Пахом, пока неторопливо ехали по селу, одной рукой держали вожжи, а другой курили самокрутки, прикрывая их ладонью от сырости. И только выехав за околицу села, хлестанули по бокам лошадей, и телеги с грохотом покатили рысью вперёд по дороге. В прежние времена не была она такой пустынной, как сейчас, от ехавших спозаранок на базар в Сабурово крестьянских подвод с урожаем, и наезженные колеи её были глубже, и унавожена больше.
Скоро проехали перекрёсток с шоссе на Тамбов и Козлов и тоже подозрительно пустынный. Только показалось мужикам со стороны Козлова какое-то неясное движение на самом горизонте. А вскоре они уже были в Сабурове. На перроне станции железной дороги не было ни души. С пасмурного обложного неба моросил мелкий противный холодный дождик. Несколько мужиков и баб теснились под небольшим навесом полустанка. К ним и присоединились приезжие из Александровки, оставив свои подводы с лошадьми у коновязи под соседними, раскидистыми вётлами. Мужики решили дожидаться поезда, на который они хотели посадить Женьку с Нюркой.
Но в условиях гражданской войны и разрухи ждать пришлось долго. Народ под навесом измаялся в ожидании. Бабы с девками бегали пить кипяток в станционном домике, а мужики скурили всю махорку. Наконец, из Тамбова подошёл долгожданный, окутанный облаками белого пара, сиплый паровоз с несколькими обшарпанными вагонами, облепленными пассажирами. С превеликим трудом, с шумом, криками и матерной руганью с кондукторами поезда александровским мужикам всё же удалось втиснуть своих девок с узелками в один из вагонов. И поезд тронулся, увозя дочерей в Москву, к новой жизни, и навсегда их разлучая с родными местами и родными людьми.
7.
Возвращались со станции домой Михаил с Пахомом медленно и молча. Каждый из мужиков, сидя на грядке телеги и отпустив вожжи, качал в такт плетущимся лошадям опущенною головой и думал свои невесёлые думы. И только на подъезде к перекрёстку, услышав внезапный шум, съехали они с проезжей части и спрятались в придорожных посадках. В лихое время бережёного Бог бережёт.
А в это время по шоссе со стороны Козлова к Тамбову непрерывной массой передвигались вооружённые отряды. Пеших мужиков, пёстро одетых в шинели, пиджаки и зипуны, с нахлобученными на головы шапками, картузами и фуражками, держащими в руках пики, вилы, топоры и обрезы, сменяли более стройными рядами подвижные всадники, в военной форме и с огнестрельным оружием. По обочинам шоссе взад и вперёд сновали на лошадях одетые в кожанки военные, отдававшие какие-то распоряжения. Было видно по всему, что это шла не просто восставшая крестьянская толпа, а многотысячная повстанческая, регулярная армия со своим вождём – незаурядным боевым командиром в условиях борьбы с большевистским режимом.
– Антоновцы! – почти шёпотом проговорил Пахом, кивая на шедшие вооружённые отряды, – На Тамбов пошли!
– Дай Бог, чтоб к нам в село не заглянули! Насмотрелись мы на них весной, растудыть их из берданки! – ответил Михаил.
Только ближе к вечеру опустел перекрёсток. Тогда вывели мужики своих лошадей из-за кустов на дорогу, озираясь в обе стороны, переехали шоссе и погнали телеги в Александровку. Но не проехали и полдороги, как услышали сзади конский топот, чьи-то крики и выстрелы им вслед. От греха подальше решили Михаил и Пахом остановиться. Тут их и догнал молодой верховой в кожаной куртке. Наведя на них обрез, он неторопливо объехал вокруг остановившихся телег.
– Кто такие? Откуда? – отрывисто спросил он ехавшего первым Михаила Архиповича.
– Александровские мы, – невозмутимо ответил он, – тут недалече, три версты всего.
– Ну, если три версты всего, то и на одной лошади до дому доедете. Вторую конфискую на борьбу с диктатурой большевизма. За вас, дураков, воюем.
– А ты меня не дурачь, не дурнее тебя! – вдруг обозлился на повстанца Михаил Архипович, – Своим умом живу и защитники мне не нужны.
– Вот ты, такой умный, давай слезай и выпрягай своего жеребца! – верховой махнул на него обрезом, – И побыстрей, мне ещё своих догонять надо!
– А, ежели не отдам?! – вызывающе глянул на него Михаил Архипович.
– Чего?! – не понял военный в кожанке.
– Ничего! И так весной ваши архаровцы мою кобылу забрали, – ничуть не тушуясь, продолжал Михаил, – По мне так один хрен: что вы, что большевики – ни от кого житья нету.
– Ах, ты контра кулацкая! – спрыгнув с коня, верховой подошёл к строптивому мужику и для острастки выстрелил в землю рядом с его телегой, – Живо выпрягай, а то пристрелю, как собаку! – закричал он на него.
Вполголоса выругавшись, Михаил нехотя слез с телеги и стал неторопливо выпрягать лошадь. Стоя рядом, военный не сводил с мужика глаз и всё подгонял его. Вот уже хомут был снят, и можно было выводить лошадь из оглоблей, как вдруг услышал Михаил за спиною один за другим хлёсткие со свистом удары кнутом. Обернувшись, он увидел, как, уронив обрез на землю, присел антоновец, схватившись руками за лицо, а незаметно подобравшийся к нему сзади Пахом продолжал хлестать его плетью, не давая опомниться.
Не растерялся и Михаил, быстро подхватил упавшее оружие, передёрнул затвор и взял его наизготовку. Но оно уже не понадобилось. Не в силах больше терпеть, вскочил повстанец на ноги да бежать полем по жнивью в сторону Тамбова, куда ушла армия Антонова. Испуганный криками и ударами кнута, шарахнулся в сторону и кинулся за хозяином его конь. Так вместе они и скрылись в серой ненастной предвечерней мгле.
– Ну, Пахом, спаси тебя Бог! – говорил, придя в себя, расчувствовавшийся до слёз Михаил, – Вот уж выручил, так выручил.
– Это ты его, бандита, так завёл, что он про меня забыл, а ведь мог обоих нас порешить, – отвечал не менее довольный, чем его односельчанин, Пахом.
– Вот и оружие на память нам оставил, – Михаил передал Пахому обрез, а сам стал заново запрягать своего жеребца, – Жаль только, что коня его упустили, поквитались бы за мою уведённую весной кобылу.
Свернули мужики по цигарке, постояли, подымили махоркой, перевели дух и двинулись дальше по дороге домой. В село въезжали уже в сумерках. Заехав к себе во двор, до чёртиков уставший за день Михаил Архипович кинул вожжи встречавшему его Николаю, чтобы тот распрягал лошадь, потрепал по лохматой холке обрадованного кобеля и пошёл в дом. Войдя в горницу, единым махом выпил ковш колодезной воды, сел на лавку и, в двух словах ответив на вопрос Василисы Васильевны, как проводили Женьку с Нюркой, уже сам спросил жену:
– Ну, что, мать, приходили продотрядовцы?
– Какие там продотрядовцы?! – улыбнулась Василиса, – Рассказывали: сегодня утром кто-то к ним из своих прискакал с известием, что, мол, антоновцы целой армией идут по нашему уезду. Так уже через полчаса этих продотрядовцев и след простыл.
– Век бы не видать этих стервецов, растудыть их серпом и молотом! – выматерился Михаил Архипович.
– Слава тебе, господи! – повернувшись на образа, перекрестилась Василиса, – Может, хоть теперь спокойней будет.
– Нет, мать, боюсь, всё только начинается! Видели мы с Пахомом сегодня армию Антонова – большая у него сила. Помнишь, я тебе говорил, что поднимется народ супротив диктатуры пролетариата. Вот он и поднялся, когда жизнь не в радость стала. Пришло это время, смутное, кровавое. Так на то они и красные, большевики эти. Ежели на царя с его детьми у них рука поднялась – не пожалели, расстреляли, то с простым народом они и подавно не посчитаются. Ой, много будет крови с обеих сторон!
11глава. Разгром
1.
В августе 1920 года крестьяне нескольких сёл Кирсановского уезда отказались сдавать хлеб и разоружили продотряды. 19 августа на собрании крестьян села Каменка эсер Г. Н. Плужников объявил о начале восстания и огласил программу "Союза трудового крестьянства". К концу августа восстание охватило пять уездов. А уже в сентябре 1920 года восставшие антоновцы подковой охватили Тамбов. Их численность достигала свыше 4-х тысяч вооружённых огнестрельным оружием повстанцев и около 10-ти тысяч людей с вилами и косами.
Во главе тамбовского восстания встали известные в крестьянской среде революционеры, избравшие близкие бунтарскому духу крестьян способы борьбы через боевые дружины и партизанские отряды начавшегося ещё осенью 1918 года в Кирсановском уезде повстанческого движения – братья А. С. и Д. С. Антоновы, И. Е. Ишин, Г. Н. Плужников, П. М. Токмаков, А. И. Дёгтев и др.
Обеспокоенное руководство ВЧКа в Москве срочно затребовало от тамбовских чекистов данные о вожде восставших крестьян. Вскоре на столе в одном из кабинетов на Лубянке лежал листок бумаги, в верхней части которого были наклеены две фотографии в анфас и в профиль молодого человека с короткой стрижкой, в гимнастёрке, с бритым худощавым скуластым лицом и оттопыренными ушами. Внизу листа были приведены краткие данные из биографии Антонова:
«Александр Степанович Антонов. Родился в 1889 году в мещанской семье отставного фельдфебеля. Окончил 4-х классное городское реальное училище в Кирсанове. Работал волостным писарем, рабочим на заводе в Тамбове и народным учителем. Сам называл себя эсером с 1905 года, имел политическую кличку «Шурка». С 1909 года сидел в тюрьме, был приговорён за террористическую деятельность к смертной казни, заменённой бессрочной каторгой. После всеобщей амнистии февральской революции 1917 года вернулся на родину, был помощником начальника милиции Тамбова и начальником милиции Кирсановского уезда. В августе 1918 года порвав с большевиками, Антонов из кирсановских крестьян сформировал "боевую дружину" для прямой вооружённой борьбы с "пролетарской диктатурой". Эта дружина и стала организационным ядром будущей партизанской армии».
Пока руководство ВЧК знакомилось с крестьянским вождём, восстание набирало силы и ширилось. Дезертиры из Красной Армии тысячами вливались в армию Антонова. Образовалась своеобразная "крестьянская республика" на территории Кирсановского, Тамбовского и Борисоглебского уездов с центром в селе Каменка. Вооружённые силы А. С. Антонова сочетали в себе принципы построения регулярной армии (две армии в составе 21 полка и отдельной бригады) с иррегулярными вооружёнными отрядами.
А. С. Антонов, благодаря своим незаурядным личным качествам, постепенно превратился из командира "боевой дружины", ведущей партизанскую борьбу с большевистским режимом в пределах Кирсановского уезда, в настоящего вождя крестьянской войны губернского масштаба. Все успехи повстанцев – следствие согласованной работы штаба Антонова, руководившего военными действиями, комитетов Союза Трудового Крестьянства (СТК), являвшихся политическими органами восстания, и сельских обществ, оказывавших повседневную житейскую поддержку повстанцам.
Применение тактики партизанской войны и активная поддержка крестьянства делала Антонова неуловимым для регулярной армии. Созданное Антоновым крестьянское ополчение располагало великолепной военной организацией, разведывательной службой и политической программой, усилившей и сплотившей их. В Красной Армии росли недовольство Советской властью и сочувствие восставшим крестьянам. Части ВОХР и местных Советов, состоявших из крестьян-дезертиров, переходили на сторону восставших.
В феврале 1921 года число бойцов в антоновском войске достигло 40 тысяч, не считая охраны. Повстанцы, объединённые в единую партизанскую армию Тамбовского края, контролировали значительную территорию губернии. В некоторых уездах Советская власть временами удерживала лишь крупные города, объявленные на военном положении. Здания ревкомов и ЧК в них были обложены баррикадами и ощетинились стволами пулемётов и артиллерии. Так власти боялись восставших крестьян.
В освобождённых антоновцами от власти Советов населённых пунктах Тамбовщины на центральной площади собирался многотысячный митинг, и перед собравшимся народом выступали руководители восстания, агитируя народ присоединяться к ним.
– А какова программа действий вашей армии? – кричали им из толпы наиболее смелые и просвещённые из мужиков.
– В отличие от крестьянских войн прошлого, – взобравшись на тачанку, отвечал им со своей импровизированной трибуны Александр Антонов, – на этот раз мы выдвигаем цельную программу действий. Она включает в себя: 1. свободу рыночной торговли; 2. прекращение реквизиций; 3. свободные выборы; 4. упразднение комиссаров и ЧК. Конечной целью нашей программы является свержение диктатуры партии большевиков, доведших страну до нищеты, гибели и позора, и установление в России демократической республики – подлинно народной власти.
– Вот это по-нашему, – одобрительно раздавалось из толпы в ответ, – Давно бы так.
На лозунги программы восставших заметное влияние оказала эссеровская идеология, имевшая богатую историческую традицию на Тамбовщине, благодаря деятельности её уроженцев В. Чернова, М. Спиридоновой, Ю. Подбельского, деятельности самой партии эсеров (ПСР), вставшей в 1920 году на путь организации "Советов без коммунистов" – ячеек СТК. Но главная сила повстанцев заключалась в сочувствии и поддержке населения.
К весне 1921 года восстание достигло полной силы. Антонову подчинялись уже две армии общей численностью около 50-ти тысяч человек. В начале апреля антоновцы разгромили гарнизон Красной Армии, занимавший город Рассказово под Тамбовом. При этом целый батальон красноармейцев был взят в плен. Больше полугода власти не могли справиться с восставшими. Видно, Советам с Деникиным и Колчаком, воевать было легче.
2.
19 октября 1920 года всерьёз обеспокоенный В. И. Ульянов-Ленин пишет председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому и командующему ВОХР В. С. Корневу:
«Скорейшая и примерная ликвидация антоновщины безусловна необходима. Прошу сообщить мне, какие меры принимаются. Необходимо проявить больше энергии и дать больше сил».
Энергию проявили, силы дали. Против тамбовских крестьян советское правительство направило огромное 120-тысячное войско. Ликвидация в это время фронтов против Польши и Врангеля позволяла Советам двинуть на Тамбовщину крупные и боеспособные воинские контингенты, боевую технику, включая тяжёлую артиллерию, бронечасти и авиацию.
Вместе с М. Н. Тухачевским, уже имевшим опыт подавления Кронштадского мятежа, на Тамбовщину прибыли и другие прославленные герои гражданской войны: И. П. Уборевич, Г. И. Котовский, Н. Е. Какурин, И. Федько, Г. К. Жуков, И. Конев, командиры кавалерийских эскадронов, будущие командармы и маршалы, готовые в лихих атаках стрелять и рубить шашками головы своих же российских мужиков, ещё не так давно вместе с ними воевавшими против немцев на фронтах Первой мировой войны.
Одновременно туда были командированы и карательные органы под руководством глав ВЧК – ГПУ Г. Г. Ягоды и В. В. Ульриха. Преуспел в боях с антоновцами 58-й Нижегородский отдельный Особого назначения полк, которым командовал семнадцатилетний Аркадий Голиков, будущий советский писатель и кумир детворы Аркадий Гайдар. Хотя, конечно, все они были солдатами и выполняли приказы вышестоящего начальства, только с невиданной доселе изуверской жестокостью – одним словом, красные каратели.
Так начался военный разгром антоновщины. Ход боевых действий с самого начала отличала обоюдоострая конфронтация, зачастую носившая бесчеловечный характер с обеих сторон, нередко выбиравших самые жестокие формы борьбы с противником. По приказам Главоперштаба повстанческой армии в ходе боёв истреблялись семьи коммунистов и красноармейцев. Как говорится: око за око, кровь за кровь.
Красная Армия ввела режим военной оккупации повстанческих местностей со всеми атрибутами "чрезвычайщины", включавшей в себя: занятие территории войсками, уничтожение хозяйств и разрушение домов участников мятежа и их семей, взятие заложников (одиночками и целыми семьями), создание концентрационных лагерей и репрессии вплоть до расстрела за неповиновение, укрывательство повстанцев и оружия.
Репрессии обрушивались на всех, не жалея детей, женщин и стариков. Был издан приказ №171, образец безнравственности, вводивший расстрелы заложников – мирных, непричастных к восстанию людей – в "бандитских сёлах до полного подчинения", выдачи "бандитов" и активного участия в борьбе против "бандитизма":
"Без расстрелов ничего не получается. Расстрелы в одном селении на другое не действуют, пока в них не будет проведена такая же мера".
И стреляли в народ без всякой жалости, а запах крови ещё более пьянил палачей.
8 февраля 1921 года с Тамбовской губернии была снята продразвёрстка. Видно, всё же не напрасны были многочисленные жертвы восстания. Теперь у крестьянина уже не отбирали все "излишки хлеба" без остатка. Вместо этого он сдавал заранее определённую часть – продналог, который, впрочем, вовсе не был таким уж лёгким и нередко взимался с прежней свирепостью. Но отныне каждый знал, сколько хлеба он должен государству, и мог свободно распоряжаться остатком. До крестьян это известие дошло не сразу. Все пути проникновения в деревню советской информации были блокированы повстанцами. В то же время губернские власти ещё более ужесточили репрессии.
В марте того же года председатель губисполкома А. С. Лавров и командующий войсками в губернии А. В. Павлов приказали расстреливать на месте каждого отказавшегося сложить оружие и назвать своё имя. Сёла, сопротивлявшиеся войскам, подлежали немедленному сожжению. При повторных вспышках восстания всё мужское население от 17-ти до 50-ти лет подлежало аресту и заключению в концлагеря. За неисполнение приказа были сожжены несколько сёл и расстреляны несколько сотен крестьян. В губернии были созданы концентрационные лагеря, быстро наполненные семьями повстанцев. Была введена круговая порука, то есть ответственность всего села за неявку "бандитов".
К началу мая 1921 года численность армии Антонова сократилась до 21 тысячи бойцов, как в результате начавшихся решительных действий Красной Армии, так и в связи с отменой продразвёрстки и наступлением весенней страды. Антоновцы были силой только в своих уездах, рядом с родным домом. Когда же теснимые регулярными войсками Тухачевского они оказались в Пензенской и Саратовской губерниях, то скоро были разбиты красноармейцами.
3.
С января по июнь 1921 года 11-й Павлодарский партизанский полк, входивший в состав повстанческой армии Антонова и имевший 2 дивизиона и 6 эскадронов, был расквартирован в селе Сабурове Козловского уезда, а несколько его конных подразделений заезжали на постой в соседнюю Александровку, подбивая местных мужиков последовать за ними. Но как бы ни были озлоблены на Советскую власть александровские мужики, а не пошли они за обречёнными на поражение повстанцами, отчаянно воевавшими с властями и не отказывавшимися при случае от насилия и грабежа населения. Может, потому и уцелели александровцы, обезопасив в будущем себя и своё село от неминуемой в этом случае расправы от наступавшей Красной Армии.
Правда, на сельских сходах агитировали за антоновцев местные дезертиры, бывшие красноармейцы, которые от возвращения Советов ничего хорошего для себя не ждали, а им ещё хотелось повольничать. Стояли они тесной группой и, перебивая мужиков, кричали во всю глотку, поминая по матушке Советскую власть:
– Долой большевистскую комиссарократию!
– Долой коммунистов-кровососов!
– Пора им самим кровь пустить!
– Долой Советы!
– Хватит – насоветовались!
– Растудыть их в коммунизьм!
– И так народ пухнет от голода!
– Сколько можно властям над людьми издеваться?!
– На хрен нам нужна такая власть, мать её сволоту!
– А кому она нравится, те за Семёном отправятся.
– Будет такой же новый председатель и его уберут!
Слушали их мужики и не возражали, понимая, что есть доля правды в этих возмущённых призывах. И всё-таки не пошли за ними. А те покричали, поматерились и, ничего не добившись, ушли с антоновцами, не посмевшими силком мобилизовать остальных александровских мужиков, живших своей властью.
После того, как в феврале 1920 года антоновские повстанцы разогнали в Александровке местную Советскую власть, сожгли сельсовет, а его первого председателя Семёна Мешкова с женою порубили шашками, больше не нашлось смелых мужиков, желающих занять этот пост в условиях создавшегося безвластия. По всей округе не было Советской власти, а по соседству стоял антоновский полк и его кавалеристы частенько появлялись в Александровке.
Правда, на своём сходе александровские мужики не поддержали их Союз Трудового Крестьянства, а перешли на самоуправление, вспомнив про своего многолетнего, проверенного временем, надёжного старосту Ефима Куприянова. Пришлось тому забыть про свои застарелые болячки и приступать к привычным для него обязанностям. Вот и толкался ежедневно свой и пришлый народ в его широкой людской избе, обговаривая и решая свои дела.
Для начала создали свой александровский отряд самообороны, вооружённый, чем попало: косами и вилами, берданками и обрезами. Смастерили шлагбаумы с обеих сторон села, выставили у них посты и установили очерёдность караула. Так и дежурили днём и ночью мужики за околицей, охраняя свою Александровку от заезжих лихих красноармейцев и антоновцев, охочих до чужого добра.
Жить захочешь – будешь обороняться. Обрыдла народу за неполные двадцать лет бесконечная война: то японская, то германская, то гражданская. А за последнюю особо «спасибо» товарищу Ленину, мечтавшему о перерастании войны империалистической в гражданскую, в итоге унёсшую несколько миллионов жизней своего народа.
– Михайла, айда с нами на караул! – окликали шедшие летним вечером по селу александровские мужики повстречавшегося им Михаила Милованова.
– Вон мой пост! – указуя рукой на белевшую в сумерках сельскую церковь, отвечал Михаил Архипович.
– Никто твою церкву не тронет – Бог не допустит, а ты бы нам пригодился.
– На Бога надейся, а сам не плошай! – говорил непреклонный Михаил.
– Приказ командующего читал, Архипыч?
– Читал: совсем народ со свету сживают, мать их всех из берданки!
– Не любишь ты Советскую власть.
– А кто её любит?! Может, вы – со своим караулом от неё? Или те, у кого они всё село спалили, мужиков-кормильцев постреляли, а баб с ребятишками выгнали в чистое поле за колючей проволокой умирать? Нет, русский мужик, может, и покорится, но не полюбит такую власть.
– Любовь зла – полюбишь и козла, – вырвалось у кого-то.
– Ну-ну, мужики, давайте любите – Бог вам в помощь! – кивнул им на прощание Михаил Архипович и пошёл своей дорогой.
– Оно и видно русского мужика, – говорили вслед церковному сторожу односельчане, – Не сносить ему головы за свою нелюбовь!
4.
Война Советской власти с восставшими против неё тамбовскими крестьянами входила в свою завершающую фазу. По сёлам Тамбовщины распространили приказ №171 от 11 июня 1921 года, подписанный командующим войсками Тамбовской губернии М. Н. Тухачевским и председателем "Полномочной комиссии ВЦИК по ликвидации бандитизма" В. А. Антоновым-Овсеенко:
1. Граждан, отказывающихся называть своё имя, расстреливать на месте без суда.
2. Селениям, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссии или райполиткомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.
3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье. (Даже если работнику было всего-то 15 лет!)
4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество её конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.
5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.
6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.
8. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».
В дополнение к этому приказу говорилось:
«По прибытии на место волость оцепляется, берутся 60 – 100 наиболее видных лиц в качестве заложников. Собирается полный волостной сход. Жителям даётся два часа на выдачу бандитов и оружия, а также бандитских семей. Если население бандитов и оружия не указало, взятые заложники на глазах у населения расстреливаются. После чего берутся новые заложники, и собравшимся на сход вторично предлагается выдать бандитов и оружие».
В Александровке сначала на крестьянском сходе приехавшие представители Советской власти зачитали сельчанам приказ командующего, а потом в людской избе у старосты Куприянова прямо на видном месте прикрепили листок с приказом, возле которого потом толпились взволнованные бородатые мужики, своими глазами читая постановление власти.
– Ну, всё конец настал бандитам! – радостно заявил один из мужиков Устин Крылов, тыча корявым пальцем в листок на стене.
– Это каким ещё бандитам? – спросил стоявший бок о бок с ним Михаил Милованов.
– Как каким – антоновским, – удивлённо ответил Устин.
– Это для комунистов они бандиты, – нахмурился Михаил, – а для нас такие же тамбовские мужики, как и мы.
– Мы не воюем.
– Вот они за нас с Советами и воюют, чтобы жить по-людски, а не по-скотски.
– Потому и воюют, что бандиты, – по-прежнему гнул своё Устин, – Как волки разбежались по лесам и лютуют.
– Будешь лютовать, когда тебя обложили со всех сторон.
– Так у них что ни командир, то бывший уголовник или эсер – одним словом, бандиты, – махнул рукой Устин.
– А то у Советов нет бандитов в их рядах? – не уступал ему Михаил Архипович, – Да у них даже в правительстве сплошь те же бывшие террористы и экспроприаторы.
– А ты-то откуда знаешь? – вдруг обозлился на него Устин, – Больно учёный, как я погляжу: нахватался ненашенских слов и болтаешь неведомо что.
– Да это я ещё до революции, в бытность свою чиновником в тамбовской консистории, пообщался со сведущими людьми, – не обращая внимания на последнюю реплику односельчанина, говорил Михаил, – Они-то мне и поведали, что это за люди – большевики: идейные фанатики и маньяки, зарабатывавшие себе на жизнь терроризмом и обыкновенным бандитизмом, за что их при царе на каторгу да на поселение в Сибирь ссылали. Сами же они теперь у власти расстреливают тех, кто не согласен с ними, кто против них, а на службу к себе берут всех желающих – вплоть до уголовников и благородных разбойников, кто хоть на шаг приблизит их к главной цели – мировой революции и установлению всемирного государства диктатуры пролетариата!
– Да-а, сам чёрт не поймёт в этой жизни, кто прав! – поскрёб у себя в затылке засомневавшийся Устин Крылов, «переваривая» откровения односельчанина, – А ведь говорят, что даже тот же Ленин прост, как правда.
– Ну да, проще не бывает, – усмехнулся Милованов, – Верь больше им, большевикам, Устин – они мастера по части агитации народа.
– Ладно, Михайло, пойдём-ка, покурим, что ли!
И два чуть не поругавшихся мужика пошли из избы на улицу подымить самосадом и под впечатлением от только что прочитанного обсудить между собой – как жить дальше.
5.
Пресловутый приказ командующего №171 власти неуклонно претворяли в жизнь, действуя по утверждённой сверху схеме. Красные герои гражданской войны оцепляли намеченное село, брали заложников, ждали сигнала и расстреливали народ – женщин, детей, стариков – по первому разу, и по второму, и по третьему. Так были расстреляны сотни крестьян и сожжены десятки деревень. Но, видно, одних расстрелов большевикам было мало, да и патронов стало жалко.
12 июня 1921 года будущий красный маршал М. Н. Тухачевский отдал ещё один приказ, посланный на утверждение и одобренный свыше в Москве:
"Остатки разбитых банд и отдельные бандиты продолжают собираться в лесах. Леса, в которых укрываются бандиты, должны быть очищены с помощью удушающих газов. Всё должно быть расчитано так, чтобы газовая завеса, проникая в лес, уничтожала там всё живое. При этом смотреть, чтобы ни в коем случае не пострадал домашний скот. Начальник артиллерии и специалисты, компетентные в такого рода операциях, должны обеспечить достаточное количество газов".
Обеспечивали газом и, жалея скотину, безжалостно травили живых людей. В качестве ядовитого удушающего газа использовался хлор марки Е-56. От первоначальных актов устрашения с каждым разом всё больше стало применяться впервые в истории против своего народа химическое оружие, признанное ещё в 1907 году Гаагской конференцией, как тягчайшее преступление против человечества, и осуждённое в мировой практике.
Жестокая репрессивная политика в такой форме «искоренения» вызывала недовольство даже у тех, кто вынужден был её проводить. Шла деморализация губернской коммунистической организации, которая с ноября 1920 года по март 1921 года уменьшилась вдвое. Методы подавления крестьянского восстания вызвали протест и в высших слоях большевистского руководства – в частности А. И. Рыкова, Л. Д. Троцкого, Н. И. Бухарина.
В конце мая 1921 года в районе Инжавино армии Антонова был нанесён первый серьёзный удар. Но часть её во главе с Богуславским избежала разгрома, уйдя за Дон, а затем в Воронежскую губернию. Лишь 20 июля недалеко от Урюпинска она была разбита. А в селе Каменка Кирсановского уезда чекистами был обнаружен губернский комитет СТК. Все 80 руководителей и активистов движения были захвачены и расстреляны.
Летом того же года, когда ЧК удалось внедрить своего агента в штаб А. С. Антонова, основные силы его были разгромлены. В конце июня – начале июля Антоновым был отдан последний приказ, согласно которому боевым отрядам предлагалось разделиться на группы и скрыться в лесах или даже разойтись по домам. Повстанческое движение пошло на убыль, распавшись на ряд мелких, изолированных очагов, которые были ликвидированы до конца года.
Городские тюрьмы в Тамбове и Козлове были забиты под завязку захваченными повстанцами, но и этого властям было мало. Тем же летом 1921 года военные власти и органы ЧК уже приготовили семь концентрационных лагерей, где было размещено по меньшей мере 50000 человек, главным образом, стариков, женщин и детей, «заложников» и членов семей крестьян-дезертиров. Обстановка в этих лагерях была ужасающей: там свирепствовали тиф и холера, полуодетые узники страдали от всех возможных бед, от голода и холода. Смертность к осени поднялась до 15 – 20% в месяц.
Начиная с ноября 1921 года многие тысячи заключённых из числа наиболее работоспособных вывозились из «усмирённых» деревень и сёл в концлагеря на север России – на Соловки, в Архангельск и Холмогоры, родину великого Ломоносова. Расположенный на берегу могучей Северной Двины, лагерь в Холмогорах приобрёл мрачную славу одного из самых страшных концлагерей благодаря особому способу избавления от заключённых.
Несчастных погружали на баржу и там, связав руки, сбрасывали с камнем на шее в реку, а пытавшихся спастись расстреливали из пулемётов. Придумал и ввёл в практику эти массовые утопления председатель особого отдела ВЧК Михаил Кедров в июне 1920 года. Таким путём было покончено со многими кронштадцами, казаками и крестьянами Тамбовской губернии, присланными в Холмогоры в 1922 году.
После разгрома восстания на Тамбовщине раненый в голову А. С. Антонов с горсткой своих сторонников не ушёл из губернии, вероятно, не оставляя надежд на возрождение сопротивления Советской власти. Смерть настигла его через год недалеко от родных мест. 24 июня 1922 года в результате предательства одного из соратников А. С. Антонова оперативный отряд чекистов выследил братьев Антоновых, устроив им засаду.
На хуторе Нижний Шибряй переодетые в бригаду плотников-шабашников чекисты окружили деревенский дом, в котором находились братья. Александр и Дмитрий стали отстреливаться. Тогда оперативники подожгли дом. Братья вырвались из огненного кольца и попытались огородами уйти в лес, но были убиты. Старшему из них было 33 года. Возраст Иисуса Христа, взошедшего и распятого на Голгофе – российской Голгофе.
6.
В Александровке после ухода ещё весной 1921 года с антоновцами бывших красноармейцев-дезертиров, слава Богу, войны не было. После разгрома армии Антонова была восстановлена Советская власть в селе. Местный отряд самообороны распустили. Староста был отправлен на покой, передав свои полномочия новому сельсовету. Жизнь понемногу возвращалась в прежнюю колею.
Только однажды на исходе лета, дед Евсей Петухов, щупленький, маленький, как гномик, известный на всю деревню грибник, неожиданно вернулся утром из лесу с полупустой корзиной. Проходя по деревне, повстречал он возвращавшегося из церкви после своего ночного дежурства Михаила Милованова и присел с ним покурить на скамейке у ворот его дома.
– Что-то ты сегодня без грибов, Евсей? – покосившись на корзинку, удивлённо спросил его Михаил Архипович, – Год неурожайный что ли, али кто тебя опередил?
– Да есть грибы, Архипыч, на всех хватит, – уклончиво отвечал дед Евсей, потягивая цигарку, – Никто моих грибов не соберёт.
– Так чего же ты какой-то не такой? – подозрительно посмотрел на него Михаил.
Помолчал Евсей Петухов, потом посмотрел по сторонам и тихим голосом поведал ему, что, шаря в поисках грибов среди опавшей листвы, нашёл он на опушке леса чьи-то свежие окровавленные бинты и кровь на земле. А сломанные ветки деревьев и кустов показывали, что кто-то, видать, сильно раненный, с трудом – где на ногах, где ползком – пробирался по лесу по направлению к Александровке.
– Вот оно что! – качая головой, загадочно протянул Михаил Архипович.
– А что? – в свою очередь вопросительно посмотрел на него дед Евсей.
– А то, – отвечал церковный сторож и рассказал, что этой ночью на рассвете, когда ещё только засинело на востоке, заметил он, как на краю деревни, примыкавшем к лесу, вдруг забрехали собаки, и в чьей-то крайней избе – в темноте не разобрать было – засветилось слабым светом керосиновой лампы чьё-то окно, и заметались тени. А когда рассвело, всё было тихо.
Посидели ещё немного старики, покурили, погадали вместе над своими рассказами –не иначе, как об одном и том же, и пошли по своим домам. В тот же день поделился Михаил Архипович увиденным и услышанным со своей Василисой. Она в свою очередь рассказала ему, что в той стороне, где, по его словам, ночью светилось окно, рано утром у деда и бабки Мироновых топилась печь, и дым был какой-то странный. Как говорили их соседи, видать, не дровами топили, а, похоже на одёжку – на суконную шинель и прочее, в которой ходил их сын Демид, один из тех красноармейцев-дезертиров, ушедших весною с антоновцами.
Так поползли по селу слухи о тайном возвращении домой Демида Миронова. Остальные земляки, верно, погибли в боях с Красной Армией. День за днём всю неделю на селе только и говорили об израненном антоновце, прознав о котором шнырявшие по округе чекисты могли его и умирающего поставить к стенке. Сами Мироновы без надобности дом свой не покидали и никого к себе не пускали, отмалчиваясь на любые вопросы проходивших мимо односельчан. Держались, как могли, старик со старухой, но выдавали их сгорбленные плечи деда Агафона Миронова да боль в слезящихся глазах у бабки Миронихи.
Жалели Демида и сочувствовали старикам Мироновым в Александровке, но сельских баб так и разбирало любопытство: без нужды по двадцать раз на дню проходили они мимо их избы, прислушиваясь и заглядывая в завешенные окна. Передавали соседки друг дружке, что, дескать, накануне дед Агафон весь вечер что-то пилил и строгал в сарае на своём дворе, а в горнице у Мироновых за занавеской вдруг появился огонёк свечи.
Наступившей ночью, в полнолуние, когда яркая луна заливала неоновым светом окрестности села, стороживший церковь Михаил Милованов увидел, как тихо выехала из села подвода, по краям которой сидели двое, а между ними покоилось что-то большое и продолговатое, похожее на гроб, накрытый попоной. Медленно проехала телега по дороге, свернула в сторону кладбища и вскоре скрылась за тёмными густыми кронами деревьев.
Через час с небольшим в предрассветной мгле снова показалась возвращавшаяся с кладбища телега. Понуро опустив голову, в ночной тиши постукивала по земле копытами лошадь. Понуро опустив головы, сидели на пустой телеге двое сидящих рядом седоков. Так неторопливо они и проехали на свой конец села.
Не дожидаясь рассвета, пошёл Михаил Архипович по дороге вниз к реке. Перешёл плотину, поднялся наверх и, не заходя в деревню, направился на кладбище. Там, на самом его краю, в тени развесистых берёз увидал он свежевырытую могилу с простым деревянным крестом, воткнутым в земляной холм. При лунном свете прочитал он надпись на кресте:
«Упокой, Господи, душу грешную раба твоего Демида».
Постоял Михаил Архипович, перекрестился и тяжело вздохнул. Вот и схоронили Агафон и Мавра Мироновы своего последнего взрослого сына. Были у них ещё дети, да все они умерли в разные годы от голода и болезней.
Так закончилась "Антоновщина" для Александровки и для всей усмирённой Тамбовской губернии. Власть Советов была повсеместно восстановлена беспощадной к врагам революции железной рукой диктатуры пролетариата. За подавление крестьянского восстания на Тамбовщине красные командиры Тухачевский, Жуков и иже с ними получили ордена Красного Знамени – высокие и редкие тогда награды – или Почётное революционное оружие, как командир эскадрона Котовский, лично застреливший одного из лидеров восстания кузнеца Матюхина.
Но, несмотря на жестокое военное поражение, крестьяне всё же победили. Советская власть была вынуждена перейти к НЭПу. Земельный кодекс РСФСР, принятый в декабре 1922 года, закрепил итоги осуществлённой самим крестьянством аграрной революции и отменил "социалистическое" земельное законодательство 1918 – 1920 годов. Почти вся пахотная земля оказалась в пользовании общины ("земельного общества") и была разделена между семьями по числу едоков.
Но победа крестьян была "пирровой". Пролетарское государство лишь временно отступило от своих ортодоксальных принципов. Отдышавшись и набравшись сил, Советы в конце 1929 года и в 1930 году с помощью коллективизации решили аграрный вопрос уже по-своему – на этот раз не в пользу крестьян.
7.
– Ну, что, мать, пошёл я, а то уже темнеть начинает, успеть бы засветло дойти, – поглядев в окно, сказал Михаил Архипович.
Подхватив свой заплечный мешок с краюхой хлеба в нём и шматком сала, завёрнутыми в чистую тряпицу, да набитым махоркой кисетом, он направился к входной двери.
– С Богом, отец! – ответила Василиса и пошла вслед за ним из горницы во двор – проводить мужа.
Только вышел за ворота Михаил, как увидал проезжавшего мимо дома на санях Еремея Кондрашова в старом овчином полушубке и заячьем треухе. До революции работал Еремей скотником у господ Сабуровых, а теперь на старости лет жил со своей старухой в чудом уцелевшей после пожара дворовой сторожке на бывшем господском дворе рядом с церковью. Окликнул его Михаил. Притормозил Еремей лошадь, подождал, пока устроится на санях церковный сторож, и тронул дальше.
– Откуда путь держишь, Мартыныч? – поздоровавшись, спросил Михаил Архипович.
– В рощу за дровишками ездил, – отвечал Еремей, кивая на торчащие из-под прикрытой попоны концы берёзовых стволов, – Зима морозная, долгая, ещё февраль не кончился – топить да топить.
– А чего без ружья-то?
– Да какой из меня, старика, охотник?
– Нынче не зверей стреляют и не птицу бьют, а за людьми охотятся.
– Это ты, Михаил, про антоновцев, что ли? Так их, поди, за это время власти всех истребили: кого в чистом поле постреляли и порубили, кого газами потравили, кого чекисты по деревням переловили да в расход пустили, а кто спасся – сам зимою в лесу сгинул. Слава Богу, хоть нашего Демида Миронова по-человечески дома похоронили, а дружков его уж не сыскать. Царствие им всем небесное! Сколько народу русского полегло от этих большевиков! О-хо-хо! – тяжело вздохнул Еремей.
– Да, повоевали мужики за волю вольную, – продолжил Михаил Архипович, – А нынче опять коммунисты права качают.
– Это как: у кого больше прав, тот и прав?
– Ну, да: кто работать не хочет – во власть идут. Бедняки-лодыри для них – свои, социально близкие люди, а кулаки-работяги – враги народа.
– Во навешали ярлыков! – усмехнулся бывший барский скотник, – У кого крепкое справное хозяйство, тот и кулак. А всё зависть людская: она, как ржа, разъест, как жаба, удушит.
– Да, хорошо жить у нас не положено, не дадут: сразу налогами обложат, излишками задавят, а то и вообще к едрене фене отправят.
– И не говори! – громко вздохнул Еремей, – При нынешней-то власти все должны быть одинаково нищими, а сами коммуняки только и норовят, как бы побольше себе «скоммуниздить» – вот им положено.
Тем временем сани повернули налево к реке и стали осторожно спускаться по накатанной и унавоженной дороге, раскатившись на спуске, пошли на подъём и вскоре остановились у церковных ворот.
– Спасибо, Еремей Мартыныч! – слез с саней Михаил, – Дай Бог тебе здоровья! Спать не будешь ночью – заходи ко мне в караулку: посидим, покурим, покалякаем.
– Да и ты, Архипыч, стучи ко мне, коли замёрзнешь! – причмокнув губами, Еремей натянул вожжи, и сани заскользили к сторожке, а Михаил пошёл протоптанной тропинкой к церкви.
8.
К ночи подмораживало. Снег визгливо скрипел под валенками, играл мелкими искорками окружающего наста. Заходящее солнце пряталось за верхушками деревьев соседнего барского сада. Его прощальный свет отражался тусклым золотом куполов, горел в узких окнах церкви и окрашивал ветки, снег и самый воздух в нежно розовые тона с сиреневыми оттенками длинных, быстро темнеющих теней.
Подойдя к железной входной церковной двери, Михаил Архипович обнаружил, что она не заперта, и сквозь щели в ней пробивался наружу слабый свет от нескольких свечей. Дёрнув на себя за кольцо, он отворил дверь и вошёл внутрь пустой и гулкой в этот час церкви. Вместо вечерни посередине её у аналоя стоял один отец Константин Похваленский, в накинутой на рясу старой, местами вытертой, лисьей шубе.
– Что случилось, святой отец?
– Тебя жду, Михаил. Задвинь-ка дверь на засов, иди ко мне и слушай, что я тебе расскажу. Прихожан я по домам отправил и никто, кроме нас двоих, ничего не узнает.
В сумрачном колеблющемся пламени свечей смотрели на них с расписанных стен суровые лики святых, скорбные глаза Богоматери с младенцем на иконостасе и парящий под куполом церкви облик Христа.
– Был я третьего дня в Тамбове у архиерея, – вполголоса начал священник, – Поведал он, что получил из Москвы от патриарха Тихона согласие на "вольную жертву" – разрешение жертвовать в пользу голодающих церковные ценности, не имеющие богослужебного употребления. Ради такого благого дела я уже на следующий день собрал в сундучок разного церковного добра, и всё ждал сигнала – отвезти его тамбовскому владыке. А сегодня прибыл от него человек с известием, что вслед за решением патриарха правительство ВЦИК 23 февраля 1922 года приняло Декрет об изъятии из храмов всех ценностей на нужды голодающих, что эти изъятия пошли по всей стране и что уже завтра могут обчистить нашу церковь.
– И что же это за изъятия такие?
– А вот что: если для нас вся эта красота – произведения искусства, – отец Константин обвёл рукой пространство в церкви, – то для них, большевиков – просто золотой лом на фунты и пуды. На добрые дела мне ничего не жалко, но, когда от имени власти это изъятие под видом помощи голодающим превращается в обыкновенный грабёж, глумление над верой и откровенным святотатством, богохульная власть ничего от церкви не получит. Да и не верю я, что Советская власть награбленным добром накормит голодный народ. У неё своя стратегия, свои нужды и ничего святого за душой.
– Помнишь, Михаил, – спросил его далее священник, – ещё в царской России страшный голод 1891 года?
– Ну, это лишний раз спасибо, что пережили его, нашему старому барину, царствие ему небесное?! – перекрестился церковный сторож.
– Так не один Сабуров, но всё государство и общество в тот год соревновались в оказании помощи голодающим. Так вот тогда юный помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов оказался единственным представителем местной симбирской губернской интеллигенции, не только не принявшим никакого участия в организации помощи голодающим, но и категорически возражавшим против такой помощи.
«Последствия голода, – заявлял он, – нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя – явление прогрессивное. Голод, разрушая крестьянское хозяйство, двигает нас к нашей конечной цели, к социализму через капитализм. Голод одновременно разбивает веру не только в царя, но и в Бога».
– Через тридцать лет юный помощник присяжного поверенного, став главой большевистского государства, сегодня повторяет ту же мысль: голод может и должен послужить делу нанесения «смертельного удара в голову врага. Этим врагом для большевиков является церковь». Так что нынешний голод, сын мой, это только предлог для расправы большевистской власти с церковью.
Отец Константин помолчал, прислушиваясь, как за тёмными высокими церковными окнами насвистывает февральскою позёмкой ночной, студёный ветер, и, укоризненно взглянув на сторожа, по привычке обматерившего и большевиков, и главу государства, продолжал:
– В нашем распоряжении, Михаил, целая ночь. До утра мы с тобой должны отобрать самое ценное – вынуть камушки драгоценные из окладов икон, снять с них кое-какие ризы, сосуды церковные, кресты золотые с каменьями, цепочки, монеты, шитьё и прочие дары господ Сабуровых, упокой Господи их души на небесах! Заменим всё это чем-нибудь попроще, а отобранное схороним до поры, до времени. Может, наши дети или внуки доживут до иных времён, когда не будет на Руси воинствующих атеистов и безбожников, когда власть, лукаво замолив свои грехи, не станет прекословить нашей вере. Тогда все спрятанные нами драгоценности опять предстанут взглядам прихожан, и помянут они нас добрым словом за содеянное.
– Хорошо говоришь, батюшка, – произнёс не склонный к сентиментальности Михаил Архипович, – Только давай начнём, пока никто нам не мешает!
– Давай, сын мой! – ответил отец Константин и, перекрестившись на иконостас, добавил, – Господи, благослови!..
Ясной и морозной была эта ночь. Мерцали звёзды, и белел над кромкой леса старый месяц. Выходивший среди ночи по нужде во двор из своей сторожки Еремей Кондрашов, увидав, что в караулке не было огня, кликнул раза два во тьму сторожа у церкви, но ответа не дождался. Только померещилось Еремею, что из-под церковной двери пробивалась тонкая дрожащая полоска света.
– Совсем глаза дурные стали, а вроде бы не пил! – пробормотал Еремей и, расхотев курить в одиночестве на морозе, засеменил скорей домой к своей старухе в тёплую постель.
Но ещё до рассвета тихо отворилась железная входная дверь, и из тёмного помещения церкви вышли двое. Каждый из них осторожно – не дай Бог звякнет! – нёс в руках по нагруженному чем-то заплечному мешку. Постояв и пошептавшись у церковных ворот, они разошлись своим путём. Один пошёл к стоявшему неподалёку дому за кронами осин и берёз, украшенных густым инеем на ветках, а другой – вниз к плотине через речку Сурену и дальше на холм по сельской улице к дому у заросшего оврага. Тёмная февральская, морозная ночь покрыла мраком эту тайну, а с утренней зарёй погасшие звёзды и ущербный месяц, растворяясь в небе, унесли её с собой.
12 глава. Последнее лето
1.
В летний, жаркий, июльский полдень по пустынной сельской улице шёл странник. Невысокий, худой и сутулый, словно придавленный немалым грузом лет и натерпевшийся от жизни, он в то же время смотрел на окружающий мир пытливым придирчивым взглядом. Из-под нахлобученного на его голову мятого, серого картуза торчали длинные седые волосы, спутанными космами спадавшие на воротник старой, замызганной чуйки. По чёрному от загара и пыли его лицу, изборождённому глубокими морщинами, с впалыми, заросшими седой щетиною, щеками, струился пот.
Сквозь прорехи посконной рубахи, заправленной в заношенные, светившиеся местами, порты, проглядывало голое дряблое тело. Ноги его в онучах были обуты в стоптанные пыльные лапти. Одной рукою странник придерживал тощий пустой заплечный мешок, а другой опирался на длинную струганную палку вместо посоха. Ни дать, ни взять пришелец из дореволюционной Руси в лето 1929 года.
Видно, шёл он издалека, усталый, томимый жаждою и голодом, с надеждой поглядывая по сторонам: не мелькнёт ли за забором в чьём-нибудь дворе или в окошке дома светлый ситцевый платок его хозяйки. Но село, словно вымерло: ни движения, ни звука. Весь народ был в поле, на жатве, убирая рожь, пшеницу и овсы – хороший вырастили урожай в тот год. Вот уже показался конец деревни за густо поросшим деревьями и кустарником оврагом, откуда дорога в мягкой тёплой пыли взбегала на холм и терялась в полях за горизонтом.
У последнего дома в тени акаций, густо росших в палисаднике, присел усталый старец на скамейку у ворот, положив на траву свой дорожный посох. Почуяв чужого, недовольно заворчал на него во дворе невидимый за высоким забором хозяйский пёс, гремя железной цепью. Послышался чей-то женский голос: "Фу, Серый, на место!" Потом открылась калитка, и к радости странника показалась хозяйка, молоденькая, маленького роста, в летнем ситцевом платке в мелкий горошек, красной юбке и белой рубахе с короткими рукавами.
– Ради Христа, хозяюшка, – залепетал пересохшими губами странник, – мне бы водицы испить да краюшку хлеба пожевать! Век буду Бога молить за доброту вашу!
– Заходите, дедушка! – приветливо ответила хозяйка и повела его на подворье усадьбы.
Большой лохматый кобель встал на пути странника, недоверчиво обнюхивая его обноски. Но хозяйка бесцеремонно отпихнула собаку с дороги и отворила дверь в сенцы, через которые они с гостем и прошли в дом. А пёс снова улёгся в тень от своей конуры, положив на передние лапы свою морду с грустными обиженными глазами.
– Мир этому дому! – промолвил странник, входя в переднюю комнату, отгороженную дощатой перегородкой от горницы, широко перекрестился на образа в углу и устало присел на лавку у стены.
Пока хозяйка колдовала у печи за пёстрой занавеской, старик разглядывал горницу. В ней было тихо и прохладно. Тянуло пахучим, липким запахом цветущей герани, на подоконниках за кружевными занавесками стояли горшки с цветущими белыми и розовыми шапками. Вдоль стен стояли широкие скамьи, между ними большой кованый сундук, а в углу деревянная кровать, накрытая лоскутным одеялом. Размеренно стучали ходики. На божнице перед иконой теплилась лампадка, а под нею стоял стол, тщательно выскобленный заботливой хозяйкой. Пряно пахло сушёными травами, кожей конской сбруи, висевшей на стене, вымытыми полами и расстеленными на них пёстрыми половиками. Всё в доме радовало глаз своим достатком, порядком и чистотой.
– Таковы, видать, и хозяева, – подумалось страннику.
И тут он заметил, как сверху на печке из-под заячьего тулупчика молча следит за ним озорными глазёнками, боясь быть обнаруженным, маленький белобрысый мальчик лет четырёх в обнимку с мурлыкавшим от удовольствия котёнком. Невольно улыбнувшись, старец приветливо кивнул мальчику.
– Это наш Ванюшка, – сказала вернувшаяся с кухни хозяйка, заметив взгляд старика, – окунулся вчера в холодном ручье, простудился и теперь на печке отлёживается.
– А вы, дедушка, сюда садитесь! – она подняла странника с лавки и усадила в прихожей за стол, на котором вскоре очутились чугунок с варёной картошкой, солёные грибы, квашеная капуста, мочёные яблоки, кусок солонины, миска варёных яиц, солонка с крупной жёлтой солью, коврига хлеба и крынка холодного молока. Явно не ожидавший такого угощения, старик заколебался.
– Ешьте-ешьте! – добрая хозяйка подсела к страннику, – А что не съедите, с собой возьмёте.
Перекрестив себя и хлеб-соль на столе, старик начал не спеша и аккуратно есть, каждую упавшую крошку сметая ладонью со стола и отправляя в рот. А сердобольная хозяйка сидела рядом, подперев рукою голову, и смотрела на него.
– Сколько же вам лет, дедушка?
– И-и, милая, ещё при крепостном праве мне было столько, сколько вашему Ванюшке, – отвечал ей странник, – Когда-то у меня была своя семья и крепкое хозяйство в Рязанской губернии, да всё прахом пошло. Трёх царей пережил, а вот большевики сильнее оказались. После революции новая власть всё наше со старухой добро отобрала – экспроприировала. Дети наши разбежались по разным сторонам: кто за белых, кто за красных – так друг друга и постреляли. Старуха моя от тифа померла, и остался я один: ни кола, ни двора. Хожу вот по Руси, по сёлам-деревням, по святым местам, вёрсты меряю, пока ноги носят, пока люди добрые, как ты, хозяюшка, привечают. А там, Бог даст, где-нибудь и успокоюсь навеки.
– Поди, много повидали за это время. Знаете, как народ в других местах живёт – лучше ли, хуже ли нашего. Все войны отгремели, революции закончились, живи, трудись да радуйся. Так или не так?
– Так и не так, хорошая моя. Государство наше богатеет, а народ богаче не становится. А тех, кто хорошо живёт, вроде вас, объявляют кулаками – "враждебным элементом", подлежащим ливидации. Это ещё при царе кулаками называли тех, кто нанимал себе работников-батраков, да и то при расчёте тогда их старались не обидеть. Вот и я был когда-то таким же «враждебным элементом» для нынешней власти.
– А разве нет у нас нигде кулаков?
– Да какие могут быть в деревне кулаки на двенадцатом году революции, когда вся земля разделена по едокам?! Нет у нас никаких ни бедняков, ни кулаков: все в обществе одинаковы. Есть крестьяне-труженики – они и живут хорошо, а есть лодыри-краснобаи, которых власть считает бедняками. Она-то и настраивает всю бедноту против зажиточных крестьян. Вот он главный лозунг всех революций: отобрать и поделить!
– А разве не так?
– Да всё у них не так. Объявили «сплошную коллективизацию», да что-то не очень идёт народ в колхозы. Пусть лучше плохонькое хозяйство, но своё, личное, свободное, а не коллективное. Чем оно, коллективное, лучше того же крепостного права? Так же будут гнать кнутом на ту же барщину под названием колхоз. А тех, кто против колхозов, объявляют врагами Советской власти: бедняков – «подкулачниками», а зажиточных – «кулаками», подлежащих ликвидации, как класс. Не терпят у нас инакомыслия.
– Так на то она и власть.
– А вас, хозяюшка, не трогают? Живёте вы, я вижу, справно.
– Пока не трогают. Да и какие мы "кулаки" – скорее, середняки. Не так уж и богато мы живём.
– Это на фоне всеобщей нищеты: кто не голодает, тот и кулак.
– У нас, в Александровке, тех, кто новую избу поставил или вторую лошадь или корову купил, сразу в «кулаки» записывают. А наша семья большая, сами на себя работаем, не ленимся и никому в ножки не кланяемся. За это нас власть и не любит.
– А нам её за что любить?! – неожиданно завёлся старик, – За большевистскую революцию, сделанную с немецкой помощью? За разваленную российскую державу? За развязанную гражданскую войну, расколовшую некогда единый народ на белых и красных? За то, что русские в русских стреляли? За миллионы людей, умерших от голода? За раскулачивание крестьян-тружеников? За то, что мы любим свою родину и ненавидим государство, в котором живём?..
– Да-а, не простой ты, дедушка, и больно смелый, – покачала головой хозяйка, – Вот услышат тебя гепеушники и упекут за такие речи – куда Макар телят не гонял.
– Ну, ты меня, хозяюшка, не выдашь. А и выдашь – не беда. Я и так своё отжил, чего мне бояться.
2.
Старец умолк и, работая беззубым ртом, умильно поглядывал на юную хозяйку гостеприимного дома, но, тут услышав в сенцах чьи-то громкие шаги в сапогах, побледнел от нехорошего предчувствия. Как будто бы на самом деле явились всеслышащие и вездесущие работники ГПУ. Через секунду-другую открылась дверь, и на пороге появился рыжеволосый мужик лет шестидесяти, ещё достаточно крепкий и сильный, с усталыми сердитыми глазами и в расстёгнутой на груди рубахе.
Сдёрнув с головы картуз и, вытерев им пот со лба, он шагнул к ведру с колодезной водой, зачерпнул ковшом воды и, не отрываясь, залпом осушил его. Бросив пустой ковш на лавку, молча стрельнул глазами на странника, на сидящую хозяйку за столом с выставленным на нём угощением и, нахмурившись, недовольно засопел. Под тяжёлым неприязненным взглядом мужика почувствовал странник, как невольно уходит в пятки его душа.
– Доброго здоровья, хозяин! – пролепетал он, подняв на него свой робкий взгляд.
– Та-ак! Пируете!– не ответив на приветствие, сердито протянул хозяин, и ещё раз повторил, – Та-ак! Значит, хозяин в поте лица в поле горбатится, а хозяйка гостей привечает. Та-ак! Хозяин с утра не евши и не пивши, а гостя, как по праздникам, мясом с яйцами потчуют.
Сбитый с толку подобным тоном, бедный странник испуганно заморгал глазами, непонимающе переводя их с рассерженного мужика на отвернувшуюся к окну хозяйку.
– Значит, законный хозяин не мил, а для гостя – всё на стол? Теперь, видать, здесь уже новый хозяин, а?! – продолжал грозным тоном рыжий мужик, – Как вы быстро тут про меж себя сговорились! Что же ты молчишь, хозяйка?! Согрешила и молчишь?! Ну, ничего, щ-щас я с тобой разберусь!
Произнеся последние слова, хозяин набычился и зашагал по горнице от стенки к стенке, словно зверь в клетке. С мучительным выражением лица, на котором отразилось сознание своей невольной вины в нелепо случившемся семейном разладе у хозяев, совестливый странник поднялся изо стола и тоном кающегося грешника обратился к мужику:
– Хозяин, дорогой ты мой, успокойся, ни в чём твоя хозяйка не виновата. По доброте души своей подала она мне, нищему-неимущему, то, что я даже не просил. Видит Бог, никакого злого умысла против тебя у нас не было.
– Ах, уже «у вас»? – зарычал подошедший к нему вплотную мужик, – Сидите рядышком, пируете, воркуете, а мне шиш с маслом! Ну, ничего, щас я из вас душу вытрясу!
– Господи! – со слезами в голосе воскликнул странник, – Не нужны мне ваши гостинцы. Дай вам Бог мир и согласие! А меня не поминайте лихом.
Странник судорожно напялил на голову картуз, схватил свой пустой мешок и уже собрался было кинуться из горницы вон, как вдруг застыл на месте, пораженный неожиданной метаморфозой. Куда-то исчезло свирепое выражение на лице рассерженного мужика, концы губ в рыжей бороде поползли в разные стороны, и рот его открылся в добродушной улыбке. В ту же секунду горница огласилась громким гомерическим безудержным смехом. Буквально давясь им, рыжебородый схватился за голову, присел и в изнеможении повалился на пол.
Засмеялась в ответ и повернувшаяся от окна молоденькая хозяйка. Маленький Ванюшка на печи и тот тихо хихикал под своим заячьим тулупчиком. Даже странник поддался всеобщему веселью и тоже неуверенно улыбнулся, терпеливо ожидая, когда же успокоится хозяин дома и объяснит, что же произошло на самом деле. А тот, вдоволь насмеявшись, поднялся с пола и, утирая выступившие на глазах слёзы, подошёл к старцу.
– Извини, старик, если обидел невзначай, – сказал он, обнимая его за худые плечи, – Но уж позабавил ты меня, так позабавил – сроду столько не смеялся. Ты же не знаешь, в чей дом попал. Нас же с братом моим на селе Разыграевыми кличут: хлебом не корми – дай кого-нибудь разыграть. Свои-то нас уже давно знают, привыкли к нашим чудачествам, так мы чужих разыгрываем. Вот ты и подвернулся под руку.
– А как же хозяйка, угощение? – робко спросил странник.
– Хозяйка моя в поле с остальными нашими детьми, а это моя младшая дочка – Олька, а вон на печке – самый маленький, Ванюшка.
Заметив, что странник, слушая его, всё-таки бочком-бочком пробирается на выход к двери, Михаил Архипович сказал:
– Не обижайся, старина, коли попрекнул куском. Мне для тебя еды не жалко – давай свой мешок! – и, взяв его, он стал складывать туда со стола и картошку, и яйца, и хлеб.
– Спасибо, хозяин, но зачем так много? – попробовал было сопротивляться странник.
– С кем-нибудь поделишься: много у нас нищих да убогих на Руси, хоть и на Советской.
– Спаси Христос за вашу доброту, хозяин и хозяйка! Пойду я, – произнёс старик и засеменил прочь из горницы.
Ольга пошла за ним проводить. Как только странник появился во дворе, к нему тут же подошёл Серый. Уткнув свой нос в мешок, пёс почуял в нём запах съестного, но был опять отогнан Ольгой на своё законное место. Вышли за ворота.
– Прощай, хозяюшка! – сказал странник, беря в руки свою палку, – Храни вас Бог!
– И тебя, дедушка! – ответила Ольга.
Она смотрела вслед уходящему страннику, пока тот не скрылся из глаз за вершиной холма. Слабый ветер поднимал за ним тёплую пыль на пустынной дороге, у самой земли которой стремительно проносились ласточки. Далеко на севере начинала заволакивать горизонт серо-жёлтая мгла, суля к вечеру грозу и невольно подгоняя крестьян, убирающих в поле хлеб и кидающих беспокойные взгляды на небо.
3.
Золотистое утреннее солнце поднималось всё выше и выше над землёй. Остававшиеся с ночи лёгкие белые облачка таяли в вышине. Купаясь в ослепительных солнечных лучах, высоко в синем небе заливался невидимый жаворонок. Звонко стрекотали в пыльных придорожных кустах кузнечики. На дорогу слетали трясогузки и, пробежавшись на своих тонких шустрых ножках, потряхивая хвостиком, взлетали вверх.
Загребая мягкую дорожную пыль, мелькали детские босые ножки, грязные, в цыпках, с синяками и царапинами, спотыкаясь о камни и налетая на колкую стерню по обочинам просёлочной дороги, откуда начинались скошенные поля. Шла босоногая ребятня, шмыгая чумазыми курносыми носами, крутя вихрастыми головами во все стороны, только не под ноги себе. Несколько александровских ребятишек в выцветших ситцевых рубашонках, в заплатанных и потерявших свой цвет штанишках с помочами шли и, как галчата, гомонили писклявыми голосами, что-то рассказывали, перебивая, стараясь перекричать друг друга.
Давно, ещё с начала лета, эта отчаянная ватага малолетних сельских сорванцов замыслила поход в Сабурово на железнодорожную станцию – посмотреть на не виданные ими доселе паровозы. Папанька с маманькой не один раз ездили по железной дороге и рассказывали про диковинных "железных коней" под белыми парами из-под колёс и чёрным дымом из трубы, что только разжигало детское любопытство.
Правда, далековато было до станции – девять километров туда и столько же обратно, не один час ходьбы под летним солнцем среди пустынных полей, но так хотелось посмотреть на это чудо! Была для них диковинка эта сродни заморскому слону, а то и больше. И однажды ребята решились: выбрали день, договорившись накануне прямо с утра пораньше тайком ото всех пуститься в далёкий путь на смотрины.
Видели бы строгие батьки с мамками, как весело вприпрыжку пылила в тот день по дороге на Сабурово стайка их сопливой детворы ростом от горшка два вершка, ох, и взгрели бы они их прямо там на просёлке! Это ж надо: самый старший из них Петька Перепёлкин только начал учиться грамоте в школе, а самому маленькому, едва поспевавшему за своими идущими друзьями, Ванюшке Милованову, сынишке церковного сторожа, шёл пятый год. Запоздалый, неожиданный ребёнок появился в семье у Миловановых и сразу стал всеобщим любимцем, баловнем – светловолосым, улыбчивым малышом среди уже взрослых его братьев и сестёр.
Вот уж смастерили себе на старости лет ребёнка Михаил Архипович и Василиса Васильевна. Знать, в русских селеньях женщины могли не только "коней на скаку останавливать и в горящие избы входить", но и рожали в сорок семь лет. Да и мужики, видать, хорошо любили своих жён, даже разменяв шестой десяток лет. Иной раз ловил на себе Михаил Милованов завистливые взгляды сельских баб на улице и их перешёптывания за своей спиной:
– Вот это мужик так мужик!
– Не то, что мой немощный обалдуй!
– Повезло же Василисе!
Было чему удивляться: в один год и сын, и внук у деда с бабкой появились. Старший их сын Николай, силой и статью пойдя в отца (мог всю зиму в мороз ходить без шапки), лицом – в мать, такой же смуглый и красивый, как цыган, завёл свою семью. Вернувшись домой после службы в армии, женился Николай на односельчанке, тихой и пригожей, Прасковье, в метрической церковной книге записанной Параскевой, а по-уличному Парашкой или Параськой, и привёл жить к себе в дом. Не строптивая, работящая сноха по душе пришлась свекрови.
Но к большей радости Василисы прижилась в Москве Евгения, изредка писавшая письма скучавшей по ней дома матери. Хотя жизнь московская не баловала её. Сначала Женя на пару с Нюркой мыла полы в ГПУ, куда их устроил на работу Нюркин брат Фёдор Рыжов. Первое время они обе жили у него в комнате за занавеской. Потом по его представлению Женю, как грамотную девушку, взяли письмоводителем в один из отделов. Тогда же и стал за ней ухаживать сослуживец Фёдора Борис Лавров. Не без задней мысли подталкиваемая подругой, Евгения быстро, почти на авось, вышла за него замуж.
Правда, не знала она, что перед этим её будущий муж обращался к своему руководству с просьбой дать разрешение ему, чекисту, жениться на женщине не пролетарского происхождения, приводя в доказательство преданность её идеалам социализма. Руководство ГПУ пошло ему навстречу и любезно разрешило брак. После свадьбы Женя переехала жить к мужу. А жил он в такой же комнатушке, как и Фёдор, в двухэтажном деревянном доме по соседству, там же, на Рогожской заставе. И, кажется, не прогадала с хорошим человеком. Вот только Бог детей им не дал.
Не было недостатка в сельских женихах у красавицы Прасковьи, которой всё не давал проходу и чуть ли не каждый месяц сватал её один местный мельник-богатей. Только не сам сватал, а засылал в дом Миловановых сватов, будучи не в силах и двух слов связать по причине сильного заикания. Вот почему мать, Василиса Васильевна, была против него – не хотела повторения у дочери своей судьбы с нелюбимым мужем. А потому от греха подальше отправила она осенью 1929 года вслед за первой и вторую дочь в Москву.
Незаметно из угловатой неприметной девочки стала девкой на выданье Ольга, помогавшая матери по хозяйству. Были они с братом Егором чем-то похожи друг на друга: волосами в рыжину да крупными носами – оба в отца пошли. И Егор тем временем подрастал, вытягивался в крепкого ладного парня, не хуже старшего Николая. Хороших мужиков рожала Михаилу Василиса, когда-то сгоряча "забракованная" своим деверем Сергеем. Да и самый младший Ванька рос бойким сорванцом. Одна прогулка на железнодорожную станцию в Сабурово с его сопливыми друзьями-малолетками чего стоила. Но и было ради чего идти в такую даль.
4.
Позабыв про усталость нелёгкого пути из дома, счастливая в тот день александровская ребятня во все горящие от восторга глаза разглядывала на полустанке проносившиеся мимо и гремевшие на стыках рельс поезда – блестящие паровозы с огромными колёсами, тащившие за собой пассажирские или товарные вагоны. А которые останавливались, сердито шипели белым облаком обжигающего пара по обе стороны полотна, пыхтели то чёрным, то сизым дымом из труб вперемежку с летящими из них красными искрами. Вот это было зрелище для ребячьих глаз!
Завидев стоявшую на краю перрона малышню, высовывались из кабин машинисты, что-то свирепо во всю глотку кричали им и, дёргая за ручку троса, давали для острастки сиплые паровозные гудки. Но бесшабашная озорная ребятня лишь кривлялась и дурачилась в ответ, пока её не прогнал со станции откуда-то появившийся милиционер, здоровый, толстомордый и грозный дядька. Вернее, появилось сразу несколько милиционеров, которые вдруг бесцеремонно стали выгонять с перрона всех находившихся там мужиков и баб со своими пожитками.
Но ребята, ещё не насмотревшиеся "железных коней", никуда не ушли, а ловко спрятались в зелёных зарослях придорожных кустов напротив конца опустевшего перрона и стали наблюдать, что будет дальше. Вскоре к станции подкатил паровоз с товарными вагонами – теплушками. Сразу же вдоль всего эшелона стали ходить появившиеся часовые – красноармейцы с винтовками в руках и примкнутыми к ним штыками. Затаив дыхание, слышали притаившиеся в кустах ребята долетавший до их слуха чей-то стук и людские голоса из закрытых теплушек, на которые красноармейцы никак не реагировали.
Тем временем к стоявшему на станционном пути эшелону подогнали и прицепили к последнему вагону ещё две теплушки с раскрытыми в них дверьми. Между тем по перрону прохаживались офицеры в фуражках с красными околышами ОГПУ, нервно поглядывали на свои часы и обменивались между собой отрывистыми репликами. Наконец, через час томительного ожидания со стороны дороги на подъезде к станции послышался стук тележных колёс и громкие голоса. Одна за другой к перрону станции под конвоем из милиционеров и красноармейцев подъехало несколько подвод с сидевшими на них крестьянами со своим жалким скарбом.
По команде милиционеров молча слезали с подвод сильные крепкие бородатые мужики, кидая угрюмые взгляды на охранников, растерянно смотрели по сторонам девки и ребята, тихо голосили плачущие бабы, прижимая к себе испуганных детей, некоторые держали на руках грудных. Видно, на каждой подводе было по крестьянской семье, которых безжалостные власти в одночасье сдёрнули с места их жительства и уготовили им незавидную участь высылки в далёкие северные края, откуда мало кому будет суждено вернуться. А кто-то и туда не доедет, отдав по дороге Богу душу от голода, холода и издевательств охраны.
А ведь к концу лета 1929 года ещё только начинал раскручиваться страшный маховик репрессий против русского крестьянства, не жалеющий ни женщин, ни детей, ни стариков. Ещё только писал в своём рабочем кабинете за высокой зубчатой кремлёвской стеной великий вождь Иосиф Сталин статью для газеты "Правда" под названием "Год великого перелома". Скорее, не перелома, а перемола в бесчеловечных жерновах раскулачивания нескольких миллионов крепких работящих крестьян, так называемых кулаков.
Тем временем приехавшие на подводах офицеры охраны, передавая эстафету, докладывали ждавшим их офицерам эшелона о своей проделанной работе. После чего под зычные матерные крики команд и злобный захлёбывающийся лай собак у милиционеров на поводке красноармейцы, подгоняя прикладами винтовок в спины нерасторопных мужиков и баб, быстро загнали привезённых крестьян в теплушки, наглухо закрыли за ними вагонные двери и дали отмашку машинисту.
Словно на прощание с родными местами тоскливо, пронзительно закричал паровоз, зашипел, закрутил колёсами и тронулся с места, увозя за собою товарняк с несчастными пленниками, и скоро исчез за горизонтом. Уехали подводы с милицией и красноармейцами, прошёлся по перрону толстый грозный местный милиционер, бдительно проверяя надлежащий порядок на своей территории, и только после этого пустили народ на станцию.
А в зарослях из лопухов и крапивы, боясь пошевелиться, всё сидела детвора из Александровки, поражённая уже отнюдь не паровозами, пока самый старший Петька Перепёлкин не скомандовал:
– По домам, мужики!
И пошли огольцы обратной дорогой домой – сначала молча, потом потихоньку разговорились, гадая в свои невеликие года:
– Что бы это значило?
– Куда повезли в теплушках мужиков и баб?
– А детишек за что вместе с ними?!
Уже не кричали и не перебивали, как утром, друг друга пацаны, а каждый задумчиво говорил, будто самому себе под нос, пока всё тот же Петька не напомнил о слышанном им на недавнем собрании в сельсовете начавшемся раскулачивании всех зажиточных крестьян – кулаков.
– А ведь и твой батька кулак? – сказал Ванюшке Милованову лопоухий Прошка Огурцов, – Вас тоже раскулачат.
– Да никакие мы не кулаки.
– Всё равно: единоличники.
– Ну и что?
– Вы враги народа, вы против колхоза.
– А вы кто такие? – спросил в ответ маленький Ванюшка.
– Мы – бедняки, колхозники: нам ничего не будет! – ударил себя в грудь Прошка, – А вас в теплушках увезут.
– Никакие мы не враги, и тятька у меня хороший, – обиженно зашмыгал носом Ванюшка, утирая ладошкой невольные слёзы с глаз, – Он нас в обиду не даст.
Всхлипывая на ходу, Ванюшка ещё что-то говорил себе под нос и семенил босыми ножками, стараясь не отставать от старших ребят. До Александровки было ещё далеко, и дело уже близилось к вечеру. Усталое за день багряное солнце клонилось к закату. Августовская прохлада быстро спускалась на пыльную землю, по которой возвращалась к себе домой деревенская малышня.
А в это время дома, по всему селу поднялся переполох – пропали ребята. Спрашивали не на шутку встревоженные соседки друг у дружки:
– Петровна, где твой малый?
– Да куда-то делся пострелёнок.
– А твой, Васильевна, куда пропал?
– Ещё утром прошмыгнул из дому – даже не заметила.
– И моего весь день нету.
– Рыбаки давно пришли, и грибники из лесу тоже.
– Говорят, нигде не видели ребят.
– И где их только черти носят.
– На свою задницу приключений ищут.
– Ну, задам своему, когда вернётся!
Уже в наступивших сумерках, когда загнали по дворам пришедшую с лугов скотину, когда расселись по своим насестам куры, и хозяйки собирали ужин на стол, вернулась, наконец, домой из Сабурова стайка александровской ребятни. Каждый из них был переполнен впечатлениями от своих дневных смотрин, но, видно, от усталости, молчал и, думая о чём-то своём, не торопился делиться со своими домашними.
А у взрослых по этому поводу было своё особое мнение. И они устроили своим чадам шумные семейные разборки: где со словесной, а где и с ременной моралью, чтобы лучше доходило. Вот так под впечатлением от увиденного на станции и почувствованного на собственной ребячьей заднице надолго запомнился Александровским малолеткам тот "день железнодорожного транспорта".
13 глава. «Великий перелом»
1.
После восстановления к 1925 году разрушенного гражданской войной народного хозяйства руководство страны взяло курс на индустриализацию. Преимущественное развитие получила тяжёлая промышленность, прежде всего, машиностроение, что позволяло вывести страну в разряд промышленно развитых и обороноспособных стран. Нужды деревни были отодвинуты на второй план. Индустриализация потребовала увеличить хлебный экспорт для закупки машин и оборудования. Однако положение с хлебозаготовками резко ухудшилось, особенно в 1927 году, когда пошли слухи о близкой войне с Англией, разорвавшей дипломатические отношения с СССР.
Ажиотажный спрос резко взвинтил рыночные цены на хлеб. Они во много раз превысили государственные закупочные цены. Крестьяне фактически стали бойкотировать хлебозаготовки, требуя значительно повысить закупочные цены. План хлебозаготовок 1927 года был провален. Возник острый продовольственный кризис, который заставил государство, с одной стороны, ввести карточную систему снабжения в городах, с другой – свернуть экономический и усилить административный нажим на деревню.
В 1928 году в своём очередном выступлении И. В. Сталин говорил:
– В стране происходит хлебная стачка кулаков, которые наносят подлый удар в спину пролетарскому государству, в то время как внешний враг готовится к новой войне.
В 1928 – 1929 годах власти перешли к чрезвычайным методам хлебозаготовок по примеру продотрядов времён гражданской войны. С НЭПом в деревне было покончено, что и закрепила начатая в 1929 году сплошная коллективизация деревни. Деревня объявлялась вспомогательной силой индустриализации, источником дешёвых ресурсов сырья и рабочих рук для новых предприятий. Период рыночной, товарно-денежной экономики был заменён тотальным огосударствлением экономики. Страна вступила в эпоху "большого скачка", прибегнув к испытанному приёму грабежа собственного крестьянства.
К 12-й годовщине Октября в "Правде" И. Сталин опубликовал статью "Год великого перелома", в которой поставил задачу форсировать колхозное строительство, провести "сплошную коллективизацию". В 1928 – 1929 г.г., когда в условиях "чрезвычайщины" резко усилился нажим на единоличников, плативших в десятки раз больший налог, а колхозникам были предоставлены льготы, число колхозов выросло в 4 раза. В колхозы пошли середняки, надеясь пережить в них трудное время. Была поставлена задача – в сжатые сроки провести в деревне сплошную коллективизацию, при этом ни слова не говоря о соблюдении принципа добровольности, поощрив умолчанием произвол местной власти.
После бойкота хлебозаготовок 1927 года в руководстве партии было отвергнуто мнение меньшинства, что крестьянин-единоличник, в том числе и зажиточный (кулак) может "врасти" в социализм. Кулака, наиболее дееспособного крестьянина, трудолюбивого и умелого работника, объявили главным внутренним врагом социализма и Советской власти. При этом подчёркивалось недопустимость приёма в колхозы кулаков.
В январе – феврале 1930 года ЦК ВКП (б), ЦИК и СНК СССР приняли два постановления и инструкцию о ликвидации кулачества, как класса. Оно делилось на три категории: террористы, сопротивляющиеся и остальные. Все они подлежали аресту или ссылке с конфискацией имущества. "Раскулачивание" стало составной частью процесса коллективизации.
Силами местных властей и присланных им на помощь из города "двадцатипятитысячников" осенью 1929 года началось поголовное принудительное объединение единоличников в коммуны. Обобществляли не только средства производства, но и личное подсобное хозяйство, имущество. Силами ОГПУ и Красной Армии выселяли "раскулаченных" в ходе коллективизации крестьян, в число которых, помимо зажиточных, попадали и все недовольные Советской властью. По решению секретных комиссий ЦК и СНК их направляли в спецпосёлки ОГПУ для работы по хозпланам – на Север, в Сибирь и Дальний Восток.
Раскулачивали обычно по решению сельсовета, без какого-то ни было суда и следствия. По неофициальным данным за время проведённой коллективизации по всей стране было раскулачено и сослано около 5 млн. человек. Недовольство крестьян насильственной поголовной коллективизацией вылилось в массовый убой скота, бегство в города, антиколхозные восстания – свыше тысячи за 1929 год и более двух тысяч только за первые три месяца 1930 года. В подавлении восставших крестьян участвовали армейские части и авиация. Страна стояла на грани гражданской войны.
Как и по всей стране, в 1928 – 1929 годах на Тамбовщине тоже была начата "сплошная коллективизация". Общинное пользование землёй упразднялось. Вместо общины создавался колхоз, где пахотная земля, скот, инвентарь и т. д. были "общими". Весь или почти весь урожай забирало государство. Колхознику оставляли небольшой участок под сад и огород, с которого он кормился, а также корову, птицу, мелкий скот. Власти призывали организовать социалистическое соревнование по созданию колхозов и решительно бороться "со всякими попытками" сдержать колхозное строительство.
2.
Заработали на всю катушку спецкомиссии по выявлению "врагов народа": в первую очередь "кулаков", зажиточных крестьян, их запрещалось принимать в колхоз, и "подкулачников" – бедняков, сопротивлявшихся созданию колхозов. Многим из них припоминалось участие в событиях антоновского восстания 1921 года. Приезжали из района в Александровку на помощь местному, малограмотному и охочему до власти, активу уполномоченные ОГПУ в кожаных тужурках с наганами на поясе в сопровождении милиции и красноармейцев с винтовками на плече и прямым ходом шли в сельсовет.
Там сообща с председателем и его секретарём заседали весь день дотемна, составляя списки новых кандидатов в кулаки и должников по неуплате драконовских налогов. Спорили, ругались, лаялись друг с другом, только дым стоял коромыслом в помещении от бесконечного курева махорки, да хрустела под ногами непременная шелуха от подсолнухов, за которой порою даже пол, неделю не метёный, не был виден.
С наступлением сумерек, пропустив для храбрости по стакану самогону, с оружием наперевес шли арестовывать ненавистных врагов народа среди односельчан. А потом в тишине непроглядной осенней ночи было слышно, как всё бегали за кем-то по сельской улице, кричали, стреляли вдогонку – только топот ног стоял, да матерные крики вперемежку со стрельбой раздавались в темноте.
Заслышав выстрелы, сидевшие по своим домам, притихшие старики крестились, поднимая слезящиеся глаза на иконы в углу. Бабы испуганно прижимали к себе детей и наказывали никуда не отлучаться по вечерам, лишний раз поминая им недобрым словом недавнюю прогулку на станцию в Сабурово. И только мужики, нервно затягиваясь цигарками, гадали: придут или не придут за ними сегодня вечером, и втихаря материли Советскую власть сверху до низу.
Однако и днём тоже было не лучше. Ходила по Александровке и по окрестным деревням этакая «бригада мобилизаторов» – мобилизованных властью для борьбы с кулачеством, в 5 – 6 человек из местного комитета бедноты, во главе с её бригадиром-комбедовцем Макаром Криволаповым, по кличке Лапоть, известным ещё до революции сельским дебоширом и скандалистом, отсидевшим тогда полгода за хулиганство.
Бывший красноармеец Первой Конной Армии, сохраняя верность революции, во времена "антоновщины" отсиделся дома на печке, а теперь брал своё. Несмотря на фамилию, рука у него была тверда и точна. Как он сам не раз вспоминал, ещё на гражданской войне, глазом не моргнув, пускал в расход белую контру: что на скаку в кавалерийской атаке саблей пополам разрубал, что наганом ставил пленным в лоб свинцовое клеймо.
Как говорится: "партия сказала: надо! – комсомол ответил: есть!" И взялись рьяно вчерашние мальчишки за дело пролетарской революции, за всеобщее равенство и братство, начиная с экспроприации экспроприаторов. Какое тут раскулачивание, когда тащили в будущий учреждаемый колхоз всякого добра со всей деревни: сначала с зажиточных, а потом и с бедняков! А уж как они после того выживали, с голоду не умирали, их это не касалось.
– Позабыли, мужики, – говорил им на сходе Макар, – как в семнадцатом году тащили из горевшей барской усадьбы господское добро по своим домам, вот и возвращайте его.
Правда, за давностью лет было трудно разобрать, где господское, а где своё, но всё равно – вынь да положь «конфискованное революцией»! Кто сам отдавал, кто перепрятывал, кто упирался и воевал за свои права, которых у него не было, а кто, плюнув, уезжал прочь из деревни, пока ещё не ввели паспортов с пропиской.
Правда, была здесь своя военная хитрость. Неудобно было грабить, вернее, экспроприировать односельчан, помнивших тебя ещё малолетним пацаном, вечно сопливым и бегавшим по улице без штанов, а тут в одночасье ставшего непримиримым идейным борцом за коллективизацию. Вот и обменивались сельские активисты "бригадами" со своими соседями: сегодня мы идём в ваше село, а завтра – вы к нам. Так и ходили, "чистили" зажиточных и недовольных, отчего все скоро подравнялись и стали одинаково бедными – чем не коммуна?! Но и этого было мало красной власти.
Шли в очередной раз по селу, а сами шарили глазами – у кого ещё чем можно было поживиться для колхоза. Видели их бабы в окнах своих домов и только успевали достать со дна своих сундуков последнюю пару выходных юбок, чтобы натянуть на себя да схоронить их таким бесхитростным способом – авось "антихристы" не догадаются. Догадывались: задирали без стыда бабьи подолы и, не обращая внимания на горькие слёзы хозяйки, снимали с неё одежду до исподнего да прихватывали ещё чего-нибудь из тряпья и вещей в избе или оставшийся инвентарь на подворье. Всё это потом валялось и гнило на колхозном дворе, абсолютно ненужное новорождённому "коллективному хозяйству".
Что и говорить, круто проводили в жизнь политику партии на селе александровские активисты, хотя не всегда и не у всех хватало надлежащей большевистской выдержки и верности революционному долгу. Был в Александровке у Мартыновых Натальи и Анисима, живших через двор от Михаила Милованова, старший из сыновей Павел – не глупый, видный парень, одногодок Егора Милованова. Дружили между собой ребята с детства, ходили вместе в школу, ночевали друг у друга.
А тут такая напасть случилась: затащили сельские ребята Пашку в комсомол, а вот Егор не поддавался агитации тех, с кем ещё в детстве играл, и жил своим умом. Тут и навесили на него "всех собак" вчерашние друзья: за его отказ от комсомола и за отца, не вступавшего в колхоз. И дала ребяческая дружба трещину. Егор остался сам по себе, а Пашка Мартынов пошёл вместе с активистами проводить по округе коллективизацию. Да только хватило его совсем ненадолго.
Однажды утром ушёл он с комсомольцами по делам, а вечером вернулся сам не свой, бледный, с дрожащими губами. На вопросы матери с отцом не отвечал, от ужина отказался и сразу лёг в постель, накрывшись с головою ото всех, а ночью с ним случилась истерика. До утра возилась с сыном мать Наталья, успокаивая, как малое дитя, пока, наконец, не узнала из сбивчивого его рассказа, что же с ним произошло.
Поведал парень, как минувшим днём прошлись они со своей "бригадой" по соседней Ивановке и мимоходом завалились на один двор. Походили, поискали – не было там ничего хорошего, всё уже до них обчистили местные активисты, и зашли в избу. Старший пристал к бабе-вдове: давай, мол, своё кулацкое барахло, а то прибью, мать твою так! Баба заголосила, а "бригадир" тем временем послал Пашку на печке пошарить. Полез туда парень и увидал в углу хозяйкиного маленького мальчонку в посконной рубашонке и штанишках. Сидит он там и трясётся весь от холода и страха, прижав к себе свою потёртую шубейку со старыми валеночками да детскую игрушку – плюшевого мишку, а в руках держит топорик, плачет да приговаривает:
– Только сунься, Иуда – все пальцы оттяпаю!
Вспомнил Пашка, что дома у него свои такие же младшенькие – две сестрички и братишка. И так ему жалко стало несчастного мальца, что слез он с печки и, ни слова не говоря старшому, ушёл в сенцы. А, услышав из сеней, как заверещал мальчик, стащенный кем-то из их бригады за шиворот с печи, как отчаянно завыла его мать, зажал Пашка уши да бежать из избы. До вечера бродил он в одиночестве по окрестным лесам и полям, отходил от пережитого, а, как стемнело – пришёл тайком домой. И с тех пор заболел парень, никак не мог придти в себя, и всё трясло его по ночам, как в лихорадке.
Приходили к нему комсомольцы, удивлялись, чего это вдруг с Павлом непонятное случилось. Тот в ответ отмалчивался, а, когда Наталья, не стесняясь в выражениях, растолковала им что к чему, махнули рукой на своего недавнего товарища. Что с него возьмёшь: мягкотелый – такие для революционных дел не годятся?!
А вот Егор Милованов стал навещать больного Пашку. Опять сблизились ребята – старая дружба не ржавеет. Так потихоньку и оклемался парень. А потом отправила Наталья сына от греха подальше к своей сестре в Тамбов. Пусть там поживёт у неё и, может, в свои шестнадцать лет устроится на работу в железнодорожные мастерские к сестриному мужу. Сломался, видно, парень – какой теперь из него комсомолец-активист?!
3.
Оставшись без близкого друга, остро чувствуя своё одиночество, затосковал Егор.
– Папань, – спросил он как-то раз отца, – отчего нас люди на деревне не любят?
– Это какие такие люди?! – недоверчиво переспросил Михаил Архипович, – Комсомольцы да комунисты, лодыри и дармоеды, которым Ленин и Троцкий, а теперь и Сталин дороже родных отца и матери?! Это те, которые вместо того, чтобы работать, только языком трепятся. Вот они-то и не любят таких, как мы работяг, независимых и непокорных, которые своим умом живут и в холуях у них не ходят. А наши местные красные активисты-болтуны – это ещё далеко не весь народ.
– Говорят, что мы единоличники, кулаки, враги народа?
– Кулаки не кулаки, а для них мы точно враги, – отвечал отец.
– А что: единоличники – не люди? Какие же мы враги, если не воруем и не грабим, а сами на себя работаем и живём – дай Бог каждому так.
– Для коммунистов главное, чтобы все были равноправно нищими.
– А разве это плохо: жить хорошо своим трудом?
– Это мы с тобой так думаем, а у большевиков всё по-другому. Их коммунизм не признаёт нашей частной собственности – всё общее. По их понятиям, ежели человек нужды не знает и сам на себя работает, а с ними, паразитами, не делится и не нужен ему никакой колхоз – значит, он кулак, мироед, враг народа, бандит, ночами не спит и всё козни строит против родной Советской власти. А с такими у властей разговор короткий: всё имущество отобрать, а самих – в Сибирь, а то и сразу к стенке. Им, видно, нужны враги, настоящие или мнимые, а постоянные враги, чтобы сплотиться вокруг своего вождя и воевать со своим народом – иначе они, большевики, не могут.
– Что же делать, папань?
– Жить по совести, а не по их бандитским понятиям, и не забывать, что ты всё же человек, что, кроме истории партии и её усатого вождя, есть ещё на свете заповеди Христовы: не убий, не укради, не прелюбодействуй, не завидуй чужому богатству.
– Да какое у нас богатство? – пожал плечами Егор.
– Какое ни какое, а своё, и на чужом горбу в рай не вьедешь, – прервал перечисление заповедей Михаил Архипович и продолжал, – Почитай отца с матерью, возлюби ближнего, как самого себя. Вот тогда и тебя будут любить, как и ты. А на любви весь мир держится. Ты не смотри, что я бываю с вами суров и богохульствую порой, но и у меня живая душа есть. А у коммунистов есть идея мировой революции, ради которой они отца с матерью не пожалеют. С такими людьми хорошей жизни не будет. Но не бойся, Егор, так просто мы им не дадимся. А если и съедят – зубы обломают.
4.
Худо-бедно, с горем пополам, а создали за лето 1929 года в Александровке колхоз. Выбрали себе председателя, тридцатилетнего, полуграмотного, но своего, из народа, наделили его печатью для штамповки документов и поставили галочку в окружкоме. Посулами и угрозами загнали в созданный колхоз едва ли четверть всех крестьян села, обобрав до нитки середняков и отобрав последнее у бедноты. Выживай народ, как хошь, а есть у нас своя сельхозкоммуна. Только перед этим отчаявшиеся мужики резали свой скот – со слезами на глазах, торопливо и бестолково: всё равно, мол, отберут или взыщут за него. Стряпали у себя в доме или везли мясо на базар и там продавали его по немыслимо низкой цене – всё одно пропадать.
– Пусть в колхоз, но с пустыми руками, – повторяли крестьяне, – Хоть разок до отвала мяса наедимся.
И стоял по селу, над каждою избой дух варёной или жареной баранины и свинины. А местные активисты тоже брали быка за рога, исправно делая свои дела. Для начала решением сельсовета выселили в места не столь отдалённые две зажиточные семьи с конфискацией имущества и отвели одну усадьбу под правление, другую – под колхозный скотный двор, посчитав, что с остальными кулаками и отказниками разберутся позднее, когда настанет час сплошной коллективизации.
Вот только этаким бельмом на глазу для выбранного колхозного актива и заезжих красных комиссаров всякий раз при взгляде на неё была сельская церковь. До сих пор ещё им недоступная, высилась она на противоположном берегу Сурены, как пережиток ненавистного царского прошлого, как символ религиозного мракобесия и памятник всеобщего заблуждения трудящихся масс.
Ох, и чесались руки у местных властей на сельскую святую обитель, и каждый из них имел на неё свой зуб. Новоизбранный председатель колхоза, ещё в детстве до революции ходивший с родителями в церковь, помнил, как красиво было в ней, как золотился высокий, резной иконостас. Чем не золото, раз так оно блестит?! А как переливались в пламени свечей разноцветные камушки в окладах икон! Вот где можно было бы при случае поживиться в борьбе с ненавистной религией!
А до комиссаров дошёл слух об антисоветских проповедях отцом Константином среди прихожан Никольской церкви. Якобы он с односельчанами, считая себя последователями патриарха Тихона и хранителями чистоты православия, отказывались поминать в своих молитвах митрополита Сергия с его примиренческой декларацией и государственные власти, Советскую власть называли "властью Антихриста", а созданную под патронажем ГПУ лояльную к ней церковь – "служанкою Антихриста".
Да и больно странными со стороны выглядели дружеские отношения настоятеля отца Константина Похваленского со сторожем церкви Михаилом Миловановым, бывшим до революции чиновником Тамбовской консистории и верным кандидатом в кулаки – не столько злобным богатеем, сколько не сговорчивым середняком. Но это сути не меняло.
«Что-то темнят и таят эти два антисоветчика, поп со сторожем, – сообщал "куда надо" тайный александровский осведомитель, – Не мешало бы проверить».
В местном сельсовете, украшенном портретами вождей мирового пролетариата, красными знамёнами и призывными лозунгами в "светлое будущее", колхозный актив то и дело устраивал коммунистические митинги и собрания, посвящённые ходу коллективизации и очередному выступлению рябого и усатого вождя всех времён и народов. Но в то же время и в церковь за рекою шёл народ. В сельсовет – для дела, а в церковь – для души. Далеко не все в Александровке были такими уж атеистами.
Венчали молодых законным браком, крестили народившихся детей, отпевали умерших и стояли службы по случаю и по праздникам всё в той же Никольской церкви. А после службы, на какой бы пост по церковному календарю она ни приходилась, когда добросовестно постившийся народ расходился по домам, часто на выходе из церкви Михаила Милованова останавливал святой отец:
– Михаил, а ты куда?! А ну пошли со мной! – и добавлял вполголоса, – Чего зря лишать удовольствия живота своего.
И, подхватив Михаила Архиповича под руку, уводил к себе домой. Там в двух шагах от церкви, в чистой, уютной горнице дома священника под густой летней зеленью или горящими на солнце осенней позолотой осин и берёз заботливая матушка Пелагея (совсем не возмущавшаяся лукавством мужиков) ждала их за накрытым столом с разносолами и горячительными напитками. Чего не сделаешь для хорошего, своего человека! Там, недоступные для чужих ушей, они и обговаривали свои «тайные и тёмные делишки».
5.
28 августа, по старому стилю, был большой церковный праздник – Успение Пресвятой Богородицы. С утра потянулся народ в Никольскую церковь на утреню и на обедню. Приодевшиеся мужики и бабы при встречах на сельской улице поздравляли друг друга. Видя, с каким умиротворением и просветлёнными лицами шли в церковь люди, местные активисты новой власти, бессильные что-либо изменить, лишь материли "в бога, в душу и в мать-перемать" несознательных граждан.
К концу дня, когда после вечерней службы последние прихожане разошлись по своим домам, в опустевшем и полутёмном божьем храме остались двое. Усталый настоятель церкви отец Константин разоблачался от своих праздничных церковных одежд да переговаривался с Михаилом Миловановым, пришедшим заступать на ночное дежурство.
Вот тогда-то и забарабанили снаружи в закрытую железную дверь. Оттолкнув в сторону открывшего дверной засов Михаила, ворвались внутрь церкви четверо: председатель колхоза Антон Мордасов, долговязый, с выпученными глазами из-под кустистых бровей и квадратным, щетинистым подбородком, председатель сельсовета и по совместительству "бригадир" комсомольцев Макар Криволапов со своими кулаками-кувалдами, чекист из района c хищным прищуренным взглядом, в кожаной тужурке и фуражке, и молодой красноармеец, вооружённый винтовкой, в гимнастёрке, обмотках и шлеме со звездой во лбу.
– Ну, всё, батя, кончилась твоя служба! – начал председатель, подступив к священнику, – Лучше сам по-хорошему отдавай церковные ценности, принадлежащие государству, а не то на небо вслед за пресвятой богородицей пойдёшь! Будет тебе досрочное Успение от Советской власти.
– Не богохульствуй в божьем храме, сын мой! – внешне оставаясь спокойным, отвечал побледневший отец Константин Мордасову, – Четверть века назад я здесь тебя крестил, а ты оскверняешь сие святое помещение.
– Это ты меня в святой воде крестил, а я тебя на чистую воду выведу, – ухмыльнулся Антон Мордасов, – Ну что: сам отдашь или как?
– Покажи санкцию прокурора на обыск или какой другой мандат, и я подчинюсь, – нахмурился священник.
– Я тебе здесь и власть, и прокурор, и революционный суд! – с издёвкой сказал Антон и, вынув из кармана наган, поднёс его дуло к носу священника, – А это тебе моя санкция на обыск.
Не принимавший участия в разговоре чекист, дотоле молча рассматривавший внутреннее помещение церкви, обратился к священнику и сторожу:
– Нам многое известно, граждане, и в ваших же интересах выдать самим то, что вы утаили от государства. Иначе я не ручаюсь ни за вас, ни за вашу церковь.
– Прикончим вас, как контру, в вашем божьем храме, – добавил бывший будёновец Макар Криволапов.
Но священник и сторож не проронили ни слова в ответ.
– Ах, так?! Петро, – позвал председатель красноармейца, – Покарауль этих двух буржуев недорезанных, пока мы обыщем сию святую обитель. Что-то вдруг больно бедной она стала! Раньше тут всё господским золотом блестело и сияло, а теперь его, наверное, мыши съели, или эти голубчики спрятали от Советской власти.
В алтарной части у круга с догоравшими свечами стояли рядом отец Константин и Михаил Архипович, смотрели, как с грохотом летели на пол иконы, церковная утварь и прочее добро в ходе творимого обыска в святом месте, и только беззвучно шевелили губами. Один из них со слезами на глазах шептал молитвы, возводя взоры к небу, а другой, видать, крепко выражался по матушке – отнюдь не богородице.
Долго так они стояли, поглядывая на красноармейца Петра с наставленной на них винтовкой с примкнутой к ней штыком, прислушиваясь к шуму от роняемых предметов в соседних помещениях, шарканью обуви по усеянному ими каменному полу и приглушённым голосам в подвале церкви и на её колокольне. Наконец, вернулись двое молодых представителей местной власти и чекист, все в пыли, в побелке и птичьем помёте, утомлённые напрасным лазаньем сверху донизу и обозлённые видимой неудачей своих поисков.
– Ну, что, батя, – зло сверля глазами отца Константина, подошёл к нему с револьвером Антон Мордасов, – сейчас тебя прикончить или всё-таки скажешь, где хранишь золотишко?
– Чего пристали к человеку? – хмуро и, как всегда без тени испуга, ответил за него стоявший рядом Михаил Милованов, не уступавший силой и ростом ни тому, ни другому сельскому активисту, – Нет тут давно никакого золота – всё после революции ещё в двадцать втором году тамбовский ревком забрал в пользу голодающих.
– А, может, это ты его к себе забрал? – внезапно высказал предположение председатель, – Живёшь и не голодаешь, кулацкая морда.
– Свою отъел поболее моей.
– Ты мне зубы не заговаривай, а лучше признавайся: что в своём доме хранишь?
– Что надо, то и храню.
– А это мы сейчас проверим, – обрадовался Макар, – тут недалеко.
– Без милиции не дам ничего в своём доме ворошить! – повысил голос Михаил Архипович.
– А никакой милиции не надо, – сказал чекист, – Хватит с вас и меня, как представителя ГПУ. Запрём вас в церкви, чтобы не мешали, переночуете здесь, а, ежели что у вас найдём, завтра вызовем милицию и уже по-другому поговорим.
– Петро, – скомандовал Мордасов красноармейцу, – мы пошли, а ты запри их тут да посторожи, чтобы не сбежали, пока мы дело будем делать!
И они втроём направились к выходу из церкви.
– Э-э, вы чего надумали?! – рванулся было за ними Михаил.
– Стой! Стрелять буду! – преградил ему путь красноармеец, и, передёрнув затвор направленной на него винтовки, обратился к священнику, – А ну, святой отец, давай ключи и замок!
Заполучив их, он, пятясь к выходу с винтовкою наперевес, вышел наружу и затворил за собою тяжёлую железную входную дверь. Потом загрохотал задвигаемый засов, лязгнул надеваемый на него большой амбарный замок и дважды со скрипом повернулся в нём ключ. Потоптался, потоптался Петро возле двери, и скоро тоже подался за своими ушедшими в село товарищами. Какое-то время были слышны его удалявшиеся в ночную темноту шаги, и вскоре всё стихло.
6.
Остерегаясь, что их могли подслушать, стояли в темноте отец Константин с Михаилом Архиповичем и про себя (не осквернять же святое место бранью) матерились на ночных разбойников. Некоторое время спустя окна церкви, выходившие в сторону села, вдруг озарились ярким заревом. Приникшие к окнам пленники увидели, как на противоположном берегу Сурены заиграли оранжевые огненные блики над усадьбой у заросшего оврага. Издали были видны мечущиеся тени людей. Долетали оттуда людские крики: «Пожар! Пожар!». Кто-то отчаянно колотил в висячий чугунный рельс.
Один отец Константин был свидетелем того, как, рыча проклятия в адрес поджигателей, метался загнанным зверем и бился живым тараном с разбегу в железную запертую дверь церкви Михаил Милованов, как, хватив кадилом по стеклу – только брызги полетели во все стороны – пытался отогнуть толстые прутья оконной решётки и вырваться на свободу. И в шестьдесят четыре года Бог его силой не обидел. Это потом он будет каяться перед батюшкой за причинённый им ущерб церкви.
А в это время всё больше расходился огонь над домом Миловановых. Жёлтые языки пламени облизывали занявшуюся снаружи крышу. С треском стреляли в небо занявшиеся верхние брёвна одного из углов сруба. Рассыпающиеся искры красными мухами улетали в темноту. Громыхали по ухабам мотавшиеся туда-сюда водовозки – благо речка была рядом. Суетился народ: одни тушили всеми подручными средствами охваченный пламенем с улицы фасад дома, другие выносили из него добро и выводили скотину со двора, третьи воровато стояли в сторонке и приглядывались к выносимому имуществу: вдруг мелькнёт что-нибудь подозрительно-ценное, церковное, ради чего всё это и затевалось.
И в тот момент, когда случившийся пожар, натолкнувшись на решимость сбежавшихся тушить его встревоженных односельчан, заколебался и пошёл на попятную, появился хозяин усадьбы. Увидав его, шарахнулись и растворились во мраке ночи его недруги. Страшен был Михаил Архипович, в растерзанной одежде и с всклокоченной рыжей бородой. Держа в руках железный обломок от оконной церковной решётки, он с минуту безумными глазами шарил по людской толпе и всё повторял:
– Паскуды красные, не дай Бог, кто из моих сгорит, своими руками удавлю!
Не найдя тех, кого он искал глазами и на кого грешил, Михаил Архипович присоединился к тушившим пожар сельчанам, носился по двору, время от времени на пару с сыновьями Николаем и Егором нырял в полыхавший дом и появлялся оттуда с очередной охапкою добра, поливал огонь водою из вёдер или разбрасывал руками в рукавицах горящие головешки. Хорошо ещё, что было тихо и безветренно. Скоро удалось сбить пламя потоками воды, а там и чёрный дым посветлел, зашипел и затих. Пожар был побеждён.
Под прогоревшими стропилами обрушилась крыша, и остался вместо прежнего дома обгоревший сверху сруб с поверженною кровлей. Но, слава Богу, не пострадал никто из большой семьи Миловановых. Хоть это успокоило Михаила Архиповича, и он остыл немного в своём праведном гневе. Переночевали погорельцы у сердобольных соседей, а наутро стали разбирать черные верхние брёвна, вздыбившееся железо над прогоревшей и рухнувшей крышей, да кучи мусора в венце нетронутых нижних брёвен. В воздухе висел стойкий кислый запах гари над пепелищем, а налетавший ветер разносил с него сизый пепел по округе. Посреди развороченного двора сидел и тоскливо подвывал оставшийся без своей сгоревшей конуры вовремя спущенный с цепи пёс Серый.
То, с какой быстротой разгорелся пожар, и с каким трудом его потушили, сразу натолкнуло на мысль о его первопричине – о поджоге. Плеснули невидимые в темноте злодеи керосином с улицы под застреху да бросили туда зажжённую спичку, но, видать, не выгорело у них задуманное дело. Виноватых не искали, а лишь догадывались – чьих рук это дело, и вслух не говорили: не пойман – не вор.
Приезжали из района милиционеры, походили вокруг да около, расспросили погорельцев и их соседей, попеняли хозяину о его непочтительном отношении к представителям Советской власти при исполнении ими своих обязанностей, пообщались с местным руководством и, не заводя никакого дела, уехали прочь. После отъезда милиции хозяина сгоревшей усадьбы вызвали в Правление колхоза. Приободрённый замятым делом председатель предложил ему помощь в постройке нового дома до зимних холодов. Но злой и гордый хозяин, уверенный в своих силах, послал его далеко и надолго и ушёл, хлопнув дверью на прощание.
Наступил сентябрь. На дворе стояла золотая, тёплая и сухая осень. Поселились Миловановы в уцелевшем амбаре со скотиной и съестными припасами. А сам Михаил Архипович с братом Сергеем, сыновьями да соседскими мужиками, засучив рукава, навезли леса и прочий строительный материал, и на старом каменном фундаменте, переложив только верхние брёвна сруба возвели до зимних холодов новый дом под железной крышей с обновлённым крыльцом и тесовыми воротами под двухскатным верхом – лучше прежнего. И тем самым подписали себе в глазах властей окончательный приговор в грядущем раскулачивании.
14 глава. Исход
1.
Над Александровкой стояла глухая студёная январская ночь. Дрожали от мороза мерцавшие в ясном небе яркие крупные звёзды, а вокруг полной, серебрянной луны расходились радужные размытые круги. Глубокая тишина накрыла спящее село.
Вот когда неожиданно проснулся маленький Ванюшка Милованов. Чувствуя позывы в животе своём, он ещё колебался, вылезать ли из тёплой постели. Печка с вечера давно уже прогорела, и комната остыла. Но больше терпеть он не мог, и, вынырнув из-под одеяла, засеменил голыми ножонками по холодному полу к входной двери. Заслышав быстрый перебор детских ножек, отозвалась на кровати мать Василиса Васильевна:
– Ванюшка, ты чего не спишь?
– Мамуль, я пописать.
– Говорила же я тебе, не пей на ночь молока.
– Я быстро, – ответил мальчик, накидывая шубейку и натягивая валенки.
– На двор не ходи – в сенцах ведро помойное стоит.
– Поищу.
Скрипнув дверью, вышел Ванюшка из горницы. Если в окна дома с улицы сочилась ярким светом белая луна, то в сенях было холодно и темно. Пришлось Ванюшке идти вдоль стенки и искать на ощупь стоявшее где-то на полу ведро. Не найдя его, он увидел приоткрытую во двор дверь, из-под которой порошило снегом, и, не долго думая, выскочил наружу. Быстро сделал своё дело у крыльца и, увидев в глубине двора знакомую тень отца, заскочил назад в сенцы, оставив не запертой дверь.
Постояв немного у порога и не дождавшись отца, хотел, было Ванюшка идти в горницу досматривать свои тёплые детские сны, но вдруг остановился. Приглядевшись, увидал он, как у дальней противоположной стенки из-под двери маленького чуланчика пробивается неясный слабый свет от свечи. В этом всегда запертом днём чуланчике помимо мелких отцовых инструментов и хозяйственных вещей держали разную старинную рухлядь, которой уже не пользовались, но было жалко выбрасывать. Именно она всегда вызывала живейший Ванюшкин интерес. Ну, как тут не воспользоваться случаем, пока не было строгого батяни?!
Крадучись, как мышонок, пробрался мальчик в чулан и застыл от удивления. Стоявшая на полу свеча освещала откинутую к стенке дверцу подпола и покоившийся рядом с нею маленький сундучок с узорной крышкой и резною ручкой. От волнения едва дыша, открыл Ванюшка сундучок, и глаза его расширились, заворожённые увиденным зрелищем.
В колеблющемся пламени свечи играли разноцветными огнями лежавшие в сундучке гранёные, драгоценные камушки, большие и маленькие, золотистым блеском отражались кресты, маленькие нательные и большие для церковных служб, с нанесённым на них узорчатым орнаментом и надетые на тонкие, кольчатые и витые, цепочки. Были там золотые монеты и ещё какие-то изящные поделки, назначения которых Ванюшка не знал, а, главное, он в первый раз видел столько золотых красивых вещей.
Позабыв обо всём на свете, он осторожно доставал из сундучка то одну, то другую вещь, разглядывал её и клал на место, чтобы взять следующую, и золотистое сияние драгоценностей отражалось в его округлившихся детских глазах. Увлечённый своим делом, Ванюшка не слышал, как тихо вошёл со двора в сени отец, запер за собою дверь, прошёл в чулан и был не менее удивлён, застав своего сынишку на "месте преступления".
Неслышно подойдя сзади, Михаил Архипович легонько шлёпнул по Ванюшкиным рукам, державших очередной красивый, играющий гранями, камушек:
– Не твоё – не трогай! – вполголоса сердито произнёс отец, – Только на минуту вышел на двор, а ты, пострелёнок, тут как тут.
Выронив от неожиданного шлепка камушек, мальчик обернулся и, вскинув свои шустрые глазёнки на отца, спросил:
– Папань, а это что?
– Надо! – так же сердито ответил Михаил Архипович.
– Откуда оно у тебя?
Не торопясь с ответом, отец закрыл крышку сундучка, замкнул её маленьким изящным замочком, сел на стул и, неожиданно подобрев, посадил сынишку к себе на колени и сказал:
– Ты уже большой, Ванюшка, и должен понять всё, что я тебе сейчас скажу. Это из нашей сельской церкви, сынок. Когда-то старый прежний барин делал для неё богатые подарки, а я решил их схоронить у себя.
– А если они не твои, зачем же ты их взял, папань?
– Если бы не я, малыш, их уже давно бы в помине не было. Всё бы наша Советская власть себе прикарманила.
– А эта власть такая плохая?
– Да уж захватили силой эту власть в семнадцатом году, когда тебя ещё на свете не было, красные большевики. Говорили они тогда хорошие слова – про мир и про землю, чтобы народ за ними пошёл, а когда пришли к власти, забыли все свои прежние лозунги и совсем другое, худое стали делать, не считаясь с народом. Так вот эти большевики, безбожники и богохульники, не захотели, чтобы в церквах наших было красиво и покойно. Задумали они силой отобрать у народа всю эту красоту, присвоить её себе, а потом продать или обменять за границей и жить припеваючи у себя в столице.
– Но ведь это нечестно!
– Ох, Ванюшка, много несправедливости мы терпим от этой власти. Сколько они церквей закрыли и порушили, а священников поубивали, сколько вообще невинных людей, богатых и бедных, не согласных с ними, постреляли или сослали на край света! Но, дай Бог, когда-нибудь всё переменится и вернётся на круги своя. Буду жив, сам отнесу в нашу церковь этот сундучок. Ну, а если не я, так ты доживёшь до того времени. А пока подожди, Ванюшка, не сейчас, не время ещё любоваться этой красотой!
– Так ни разу больше и не покажешь, свой сундучок, папань?
– Не покажу да ещё накажу, если хоть кому-нибудь скажешь о том, что видел сегодня. Только мы с тобой одни об этом знаем.
– Даже мамке нельзя говорить?
– Никому, – поводил головой отец, – ни мамке, ни братьям, ни сёстрам, ни друзьям своим. А то прознают большевики-лиходеи, придут, арестуют меня и увезут с собою, и ты уже никогда не увидишь своего папаню.
– Никому не скажу.
– А теперь живо в постель спать, а я попозже приду.
Встал Михаил Архипович с Ванюшкой на руках, прошёл с ним тёмные сенцы и опустил его на пол уже перед дверью в горницу, сам же вернулся в чулан и плотно притворил за собою дверь. А Ванюшка дёрнул за дверную скобу и вошёл в избу.
В горнице было тихо. На полу в лунном свете рисовались кружевные тени от занавесок и цветов на подоконниках. Было слышно дружное сладкое сопение и похрапывание спящих. Скинув у входа шубейку и валенки, Ванюшка быстро потопал к своей кроватке.
– Ты чего так долго? – услышала его шаги Василиса.
– Живот разболелся, мамуль, а сейчас уже лучше, – ответил мальчик, ложась в постель.
– Ну, спи, сынок, я утром тебе черёмуховый отвар сделаю – поможет.
Накрывшись с головою одеялом, свернувшись калачиком, озябший за свои ночные похождения, Ванюшка пригрелся и быстро уснул. Снились ему играющие огоньками разноцветные гранёные камушки и отливающие золотистым блеском кресты с цепочками. А потом появились какие-то злые здоровые дядьки, схватили и повели куда-то его отца.
– Папаня, ты куда? – крикнул ему вслед мальчик.
– Эх, Ванька, Ванька! – сокрушённо покачал головою в ответ отец, – Что же ты наделал?! Я тебя предупреждал, а ты проговорился.
– Я не виноват, папань, я никому не говорил, они сами пришли.
– Ну, тогда прости-прощай, Ванюшка, живи и не забывай меня! – грустно произнёс отец и растаял в тумане.
Когда же утром мать Василиса поила приготовленным отваром сына, спросила его:
– Ты что сегодня ночью кричал, сынок? Приснилось чего, али опять живот разболелся?
– Живот болел, мамуль, – глазом не моргнув, ответил Ванюшка.
– Ну, ничего, сынок, пройдёт, – успокоила его Василиса Васильевна, ласково гладя по голове.
2.
С самого Рождества ударили лютые морозы, простоявшие аж до февраля. В ночной тиши, как выстрелы, трещали, лопаясь от холода, промёрзшие деревья. Наступившим ясным днём совсем не теплело, и на фоне лазурного неба замысловатыми узорами сплетались ветки в кронах, усыпанных толстым слоем инея. Громко скрипел снег под ногами в подшитых валенках сельских жителей, петляющих утоптанными тропками среди высоких сугробов.
Раскатисто визжали полозья саней по наезженным дорогам в пятнах рассыпанного сена и навоза. Валил обильный пар от горячего дыхания людей и из фыркающих лошадиных ноздрей. Под ярким холодным солнцем искрился до боли в глазах твёрдый слежавшийся наст, по которому ходили, не проваливаясь. С раннего утра топились на деревне печи в избах, и дым из труб столбами поднимался над крышами вверх.
– Вот это крещенские морозы! – всякий раз повторяли мужики и бабы, ежедневно выходя из своих домов на свет божий и, обильно сморкаясь, осторожно вдыхали красными озябшими носами студёный воздух.
В один из таких морозных дней, ранним январским утром к усадьбе Миловановых, у замёрзшего ручья под холмом на краю села подъехали на санях несколько человек. Двое из них были явно нездешними, одетыми в кожанки с меховыми воротниками, в каракулевых шапках-кубанках, и явно тянули на уполномоченных из района. Компанию им составляли долговязый милиционер с пистолетом в кобуре на боку, двое красноармейцев в шинелях и шапках-ушанках с винтовками на плечах, да ещё пятеро активистов местной власти.
Впереди вышагивал председатель колхоза Антон Мордасов, рядом с ним, как тень, следовал его секретарь Сашка Тялин, по кличке Телок, грамотный, но слегка заторможенный парень, за ними шли председатель сельсовета Макар Криволапов и двое ребят-комсомольцев из его недавней бригады. На сельчанах были натянуты видавшие виды овчиные полушубки, зипуны да заячьи треухи.
Застучали-загремели сходу мужики несколькими увесистыми кулаками в тёплых рукавицах в закрытые ворота. Стучали до тех пор, пока им не открыли. Отпихнули вставшего у них на пути удивлённого Егора и пошли в дом, не обращая внимания на захлёбывавшегося отчаянным лаем Серого, с началом дня посаженного на цепь.
В тёмных сенях столкнулись с Василисой Васильевной, шедшей на двор с пустым ведром доить корову. При виде незваных гостей ёкнуло у неё сердце в предчувствии беды, и, тихо охнув, она уронила подойник прямо под ноги председателю. Споткнувшись об него, Антон Мордасов пхнул загремевшую посудину и громко выругался многоэтажным матом. На шум из горницы выглянул недовольный хозяин:
– Кого там чёрт несёт в такую рань?
– А ну, Михаил, растудыть твою в лапоть, – продолжал крыть председатель, – собирайтесь все в избу. Пришло и ваше время: официальную бумагу тебе принесли.
– Ты, сынок, давай потише здесь ори – чай, не у себя дома! – в отличие от Василисы Михаила Архиповича, казалось, ничем нельзя было испугать.
– Так и ты теперь не у себя дома, а ещё выкобениваешься, твою в господа в бога мать!– не утихал Антон и с ухмылкой добавил, – Сейчас всё узнаешь!
С этими словами он без приглашения прошёл мимо хозяина в избу. За ним шумно повалили туда и все остальные.
Оставив стоять в прихожей у дверей красноармейцев и комсомольцев, председатель, секретарь и двое приезжих с милиционером прошли к стоящему в красном углу горницы столу. Туда же подошли Михаил Архипович с Василисой Васильевной и Николай с Параскевой. Ольга и Егор остались в соседней комнате, настороженно выглядывая оттуда, а Ванюшка и Васятка с испугу забились в дальний угол на печке и затравленными зверьками смотрели оттуда на происходящее.
3.
Расстегнув свой зипун, Антон Мордасов достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги с синей круглой печатью и размашистой подписью, развернул и шлёпнул его на стол перед глазами хозяина дома:
– Читай, кулацкое отродье!
Тяжело засопел, едва сдерживая себя от негодования, Михаил Архипович, молча взял бумажный листок и не спеша принялся читать. В нём говорилось о том, что решением Александровского сельсовета семья Миловановых по своему классовому положению кулаков, ярых врагов Советской власти и колхозного строительства, подлежит раскулачиванию с конфискацией имущества, аресту и ссылке в спецпосёлки ОГПУ на хозработы.
– Да какие же мы кулаки? – поднял удивлённый взгляд на председателя Михаил Архипович, – Середняки мы. Какое наше богатство: лошадь одна, корова одна, овцы, гуси да куры. Была, правда, свинья, откормили её за лето да осенью закололи и съели.
– А-а, утаил свинью от государства, не дал ей стать социалистической собственностью!
– А чья же это собственность? Что произвели, то и съели.
– Жируете, кулачьё недобитое!
– «Кулачьё»? – невесело усмехнулся хозяин, – Сами на себя работаем, батраков не держим – я да двое моих ребят. Какой же я после этого кулак?
– Не кулак, так подкулачник – всё равно классовый элемент, подлежащий ликвидации.
– Как у тебя, председатель, всё просто.
– Проще не бывает: кто не с нами, тот против нас.
– Это кто ж такой умный придумал?
– Один великий пролетарский писатель сказал.
– Ну, а я-то тут при чём?
– Раз в колхоз не вступаешь, значит, супротив Советской власти – враг народа.
– Да какие мы враги, ежели налоги все исправно платим?!
– А излишки зерна на базар возишь?
– А куды ж их возить, ежели там цены выше государственных?!
– Рабоче-крестьянское государство тебя не интересует?
– Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.
– Лучше в нашем колхозе.
– Пока нужды в нём нет.
– Ну, тады надо тебя в другой колхоз записать.
– Это куда ещё?
– Куда-нибудь подальше на север али в Сибирь.
– Тогда уж лучше пиши в свой.
– Хрен тебе в сумку, а не в мой колхоз! – осклабился председатель, – Нам такие колхозники не нужны, а вот в Сибири работники требуются – на ударных стройках социализма. Туда вас и отправим на перевоспитание пролетарским трудом.
– Есть сведения, – неожиданно заговорил один из приезжих в кожанке, обращаясь к Михаилу Архиповичу, – что в 1922 году вы в сговоре со священником сельской церкви Константином Похваленским утаили от государства большие церковные ценности. Если вы добровольно признаетесь в содеяном, вернёте государству награбленное и покаетесь перед властью, то революционный суд учтёт это, и вы можете надеяться на его снисхождение.
– А ещё ничего интересней не придумаете?!
– Мы ничего не придумываем, гражданин Милованов.
– По-вашему, если сторож церкви, значит, вор.
– Вы не вор, а соучастник антисоветского заговора.
– И чистосердечное признание облегчит вашу участь, – добавил другой приезжий в кожанке из района, – А участь ваша незавидная: отправиться с семьёй в далёкую и холодную Сибирь – на лесозаготовки или торфоразработки, поменяв свой тёплый дом на гнилой барак, или шалаш. И если у вас самого сил, может быть, и хватит, то за здоровье ваших близких, особенно женщин и детей, я не ручаюсь.
– Пугаете?
– Не пугаем, но советуем подумать, гражданин Милованов. Вы человек грамотный, бывший чиновник тамбовской консистории и должны понимать, чем грозит вам ваша несговорчивость.
– Новым пожаром? – прищурился Михаил Архипович и посмотрел на Мордасова.
Но тот отвернулся, словно не услышал вопроса.
– А если вам и этого мало, – продолжал свою мысль второй чекист, – то можем прибавить и ваше участие в вооружённом восстании Антонова против Советской власти в 1921 году.
– Ну, это ещё надо доказать.
– А мы и не будем доказывать. Даже сочувствие восставшим выйдет вам на полную катушку: главу семейства к стенке, а семью в ссылку.
– Ладно, было дело, – вдруг начал признаваться Михаил Архипович, – Сговорился я в двадцатом году, когда объявили "сухой закон" в стране, со своим братом Серёгой самогон гнать. Каюсь: гнали и пили.
– Хватит Ваньку валять! – грохнул со всей силы кулаком по столу Антон Мордасов так, что зазвенела посуда в стоящем рядом буфете, – Над Советской властью измываешься, сволочь кулацкая! – заорал он и достал из кармана наган.
– Или ты, гад, сейчас же отдаёшь награбленное, или я тебя именем революции здесь же прикончу! – подступив вплотную к Михаилу Архиповичу, пригрозил ему председатель оружием, – Ты у меня до Сибири не доедешь.
Тихо охнула опять и мелко затряслась в испуганном ознобе Василиса Васильевна. Перекрестившись, села на лавку и судорожно прижала к себе руки Параскевы, подошедшей и обнявшей сзади свекровь.
– Всё, гражданин Милованов, – сказал один из городских, – освобождайте помещение и выходите все на двор! Делаем у вас обыск, описываем и конфискуем имущество. Начнём с дома, потом – хозяйственные постройки и так далее.
– Мы-то выйдем, но баб и детей пожалейте! – хмуро произнёс Михаил Архипович, – Холод лютый на дворе, не дай Бог замёрзнут!
– Хрен с ними – пущай остаются! – махнул рукой председатель и, кивнув красноармейцам на мужиков, добавил, – А эту контру выводите на свежий воздух.
Как были отец с сыном не одетыми, один в поддёвке, другой в дублёной безрукавке, с непокрытой головой, так и пошли под конвоем из избы на двор. Там, под навесом у амбара, под бдительным красноармейским надзором они и пережидали начавшееся раскулачивание их хозяйства.
4.
Каждый из нагрянувших этим недобрым январским утром в дом Миловановых был занят своим делом. Двое в кожанках занимались обыском, выстукивали и вынюхивали, лазая по всем, как им казалось, потаённым местам в поисках спрятанных церковных ценностей. Мордасов с Тялиным составляли опись имущества в доме, а Криволапова с комсомольцами отрядили описывать и уводить на колхозный двор конфискованный скот и прочую живность.
Шум и гам вперемешку с матерной руганью стояли в избе, не умолкая. С грохотом падала с полок посуда, вываливалось и росло горою на полу содержимое из сундука и комода, сбрасывалась висевшая по стенам горницы и в сенцах одежда, перетряхивались на кроватях одеяла, перины и подушки, только пух да перья летели по комнатам. Всё это пересматривалось, пересчитывалось и переписывалось. Добрались и до стоявших образов на божнице в красном углу.
Одна за другой полетели на пол старинные, потемневшие от времени, иконы, на которые из века в век крестились их предки, передавая по наследству в семье, благословляли ими венчавшихся молодых и отпевали усопших. Некоторые из них были написаны Мишуткой Миловановым, фамильным иконописцем, о котором рассказывала внукам и правнукам бабушка Алёна. Шнырявшие по горнице активисты спотыкались и пинали раскиданные по полу иконы, с хрустом сминая блестящие ризы на них. Вот когда не выдержала Василиса Васильевна:
– Что же вы творите, нехристи?!
– А что же нам – молиться на эти доски? – ухмыльнулся Антон Мордасов.
– Ничего святого у вас нет!
Она встала с лавки, подобрала с пола растоптанные иконы и, как малых детей, прижала их к груди.
– Зато у тебя хватает этой святости, – отозвался Криволапов.
– Бога вы не боитесь, варвары!
– "Никто не даст вам избавленья – ни бог, ни царь и не герой!" – дурачась, пропел Тялин.
– Чтоб вам пусто было, ироды! – плюнув в сердцах, Василиса Васильевна подошла к божнице, чтобы поставить иконы на место.
– Сейчас у тебя пусто будет! – подскочил к ней обозлённый председатель, вырывая из её рук иконы, – Лучше в дело их пустим – на дрова пойдут твои крашеные доски.
– Правильно: в печку их – теплее будет! – поддакнул Телок.
– Не отдам! – крепко зажав иконы в своих руках, Василиса Васильевна не поддавалась Мордасову.
И тот рванул, что было сил, её на себя – справился мужик со старухой. Одна за другой посыпались иконы. А Василиса Васильевна, не удержавшись от сильного рывка на ногах, упала навзничь головою об пол, вскрикнула и затихла. Кинулась к ней Параскева, наклонилась, приподняла за плечи, позвала, а та еле дышит, и только струйка крови побежала у неё по краю рта. Увидав всё это с печки, заплакал испугавшийся Васятка, а Ванюшка спрыгнул да бежать вон из избы:
– Папаня, папаня, мамку убили!
– Щенка держите, а то мужики узнают – базару не оберёшься! – крикнул убегавшему мальчику вслед Антон Мордасов.
Только некому было кричать и ловить его: комсомольцы и красноармейцы были на дворе. Один из них на пару с милиционером караулил мужиков, а двое других с местными молодыми активистами лазали с обыском по амбарам и сараям, кололи штыками в них вдоль и поперёк в поисках спрятанного зерна да выгоняли на улицу ревевшую и блеявшую скотину. Слышали Михаил Архипович с Николаем шум и крики в доме, сдерживались, как могли, стояли у опустевшего амбара и тихо матерились.
5.
Когда из дома с криком "Мамку убили!" выбежал насмерть перепуганный маленький Ванюшка и кинулся к отцу, как будто что-то оборвалось внутри у Михаила Милованова. Николай подхватил и прижал к себе подбежавшего младшего брата, а побелевший в лице Михаил Архипович буквально заревел от гнева:
– Что?! Кто там нашу матерю убил?! – и рванулся к дому.
– Куда?! – встал у него на пути красноармеец.
– Прочь! – страшный в бешенстве зарычал Михаил, схватил его за грудки, приподнял и отбросил его с дороги, та же участь постигла и стоявшего рядом с ним милиционера, даже не успевшего схватиться за оружие, и Михаил Архипович побежал по двору, крича, – Василиса! Василиса!
Увидав случившееся, кинулись наперерез ему два комсомольца, но и они один за другим, как котята отлетели в разные стороны, сражённые мощными ударами с обеих рук хозяина дома. Казалось, его, как матёрого кабана, ничто не в состоянии было остановить. И лишь подставленная нога схитрившего Макара Криволапова, не решившегося встать у него на пути, сделала своё подлое дело.
Споткнувшись на скользком утоптанном снегу, упал Михаил Милованов. Тут же сверху на него навалились двое красноармейцев, выкручивая руки мужику. Сам же подошедший Криволапов схватил за волосы лежавшего ничком Михаила Архиповича и несколько раз ударил его лицом в утоптанный снег, пока тот не окрасился кровью из разбитого носа и губ.
– Охолонись малость, растудыть тебя кулака! – повторял при этом Макар.
Вышедший за Ванюшкой на крыльцо Антон Мордасов, увидав распростёртого на снегу избитого Михаила Милованова в окружении активистов, направился к ним
– Отпусти его! – приказал он Криволапову.
Тот разжал схваченные в кулаке рыжие волосы Михаила, но красноармейцы ещё крепко держали его за руки. Почувствовав некоторое облегчение, Михаил Архипович с трудом приподнял голову. Всклокоченная борода и усы его были в снегу, перемешанном с кровью, только глаза, как у волка, тамбовского волка, горели жгучей ненавистью к своим мучителям.
– Что тебе всё неймётся, кулачьё недобитое?! – спросил председатель.
– Василиса! – прохрипел Михаил, – Жива или нет?
– Макар, слетай в дом, узнай, что с его Василисой? – распорядился Антон.
Через несколько минут Криволапов вернулся и весело доложил:
– Да, чего уж там: жива хозяйка. Лежит на постели, дышит, правда, глаз не открывает и ходить не может – ноги у неё отнялись. Параська с Олькой за ней ухаживают.
– Слава тебе господи! – всё так же прохрипел Михаил Милованов, и две скупые слезы скатились у него из успокоившихся глаз на разбитое в кровь лицо.
– Плачет по тебе Сибирь горючими слезами! – заметил Мордасов.
– Мужики, ради Христа, дайте с женой проститься! – хрипел Михаил, – А потом делайте со мной, что хотите.
– Ну, смотри, хозяин: ещё раз так дёрнешься – точно пристрелим! – предупредил его председатель и сказал красноармейцам, чтобы освободили Михаила Архиповича.
Первым пустили в дом Николая с Ванюшкой на руках, а за ними повели их отца. Прошли через сени, которые уже наполовину обчистили от хозяйского добра александровские активисты, и зашли в горницу. Среди всеобщего разора, царившего в доме, на полу валялись разбитые иконы. С них смотрели растерзанные лики Богоматери, Николая Угодника, Спаса Нерукотворного, которые не только не спасли хозяев в их жилище, а и сами оказались беззащитными перед силой нравственных уродов.
В тёмном углу горницы на кровати лежала Василиса Васильевна, наполовину накрытая лоскутным одеялом. Едва дыша, она казалась неживой с закрытыми глазами на мертвенно-белом, как мел, лице и с мучительным выражением охватившей её боли.
– Что с матерью сделали, супостаты?! – спросил хмурый Николай председателя.
– Да ничего особенного, – ответил тот, – Цыкнул на неё, она в обморок и упала. Ой, и нервный вы народ, Миловановы!
– Василиса! – негромким хриплым голосом позвал Михаил Архипович, подойдя к кровати, – Василиса! Слышишь меня?! Вот я – побитый да живой, а ты как же?!
Дрогнули её веки, и, едва приоткрыв глаза, Василиса слегка повернула к нему голову. Узнав в стоявшем рядом избитом в кровь мужике своего Михаила, она лишь глухо простонала в ответ, и во взгляде её он почувствовал, как ей больно за них обоих.
– Прости меня, Василиса, что не оборонил, не защитил тебя! – вдруг дрогнувшим голосом произнёс Михаил Милованов, – Прости старого дурака за всё, что тебе в жизни от меня досталось! Как представил я, что ты помрёшь, и страшно стало, что останусь без тебя. Понял я сейчас, каким сокровищем когда-то Бог наградил меня. Любить бы тебя да на руках носить, а я, как бугай, всё нахрапом брал. Прости меня, Василёк мой синеглазый!
И сильный, рослый, крепко сбитый мужик, который в свои шестьдесят пять лет носил на себе тяжёлые мешки с зерном, а на сенокосе навильником кидал на стог по полкопны, мужик, которого не могли запугать никакие уполномоченные или разбойники с большой дороги, мужик, никому не кланявшийся и не заискивавший ни перед какой властью, чаще хмурый и не любивший сентиментальной болтовни, этот человек вдруг заплакал, как ребёнок. Не стыдясь своих слёз, упал он на колени и прижался мокрым лицом к бессильно лежавшей на краю кровати руке Василисы.
– Вот что, председатель, – обратился Николай к Антону Мордасову, – ты нас отправляй по назначению, а мать не трогай! И самых младших дома оставь – за ней ухаживать.
– Ты мне не указ – сам знаю, что делать, – огрызнулся председатель, – Макар, – обратился он к Криволапову, – дуй на колхозную конюшню, чтоб через час двое саней были у ворот. Хозяйку с детьми оставляем, остальным час на сборы. Брать в дорогу самое необходимое, всё остальное, конфискованное, отберу. Завтра за их братца Сергея возьмёмся и к нашему церковному батюшке заглянем. Хватит ему свой религиозный опиум для народа распространять.
– Видать, успел он, – кивнул на Михаила Архиповича один из уполномоченных, ещё находившихся в горнице, – передать отцу Константину свою часть ценностей. Как чуял, что на днях придём. Всё вроде бы облазили, а ничего не нашли – ни в доме, ни на дворе. А сам ни за что не признается, хоть ты его огнём пали. Такой уж наш народ.
– Ничего, завтра святого отца к стенке прижмём – быстро расколется, методы против таких у нас имеются, – сказал второй приезжий и добавил, обращаясь к председателю, – Ну, мы пошли, а вечером в сельсовете встретимся и всё обсудим.
И они вдвоём направились к выходу из избы.
6.
Узнав про отведённый час на сборы, засуетилась Параскева, собирая самое необходимое в один узел. Попутно одевалась в дальнюю дорогу сама и одевала хныкавшего Васятку. Николай же ухаживал за избитым и внезапно ослабевшим от горя расставания отцом. Ольга с Егором были рядом с матерью, а Ванюшка опять забился на печку.
Через час двое саней с посаженными на них Михаилом Архиповичем, Николаем и Параскевой с маленьким Васяткой на руках отъехали от ворот родного дома. Только снежная студёная позёмка задымила им вослед и вскоре скрыла из глаз провожавших. Попутно к ним присоединилось ещё несколько саней с мужиками и бабами с детьми. Все они под охраной потянулись в сторону Сабурова, на станцию, где наготове стоял эшелон из вагонов-теплушек для таких же раскулаченных по всему району.
Много было в ту студёную зиму начала 1930 года подобных обозов, с замёрзшими до смерти по дороге малыми детьми и стариками. Много было поездов, путь которым лежал по этапу на север и в далёкую, ещё более холодную Сибирь на каторжные работы. Под стук вагонных колёс стекались они ручейками из городов и сёл со всей «счастливой» страны Советов в одно большое народное горе – лагеря и поселения для репрессированных по печально знаменитой 58-й статье, объявившей их «врагами народа».
Спущенные сверху по разнарядке для каждого села пресловутые проценты ликвидации кулаков и подкулачников, как класса, делали своё чёрное дело. А проводники идей компартии в жизнь, демагоги и краснобаи, облечённые властью на местах, чаще всего просто сводили свои давние личные счёты с независимыми и непокорными односельчанами, с лёгкостью необыкновенной и безжалостной навешивая на них ярлыки "врагов народа", рапортуя районному начальству об успешно проведённой работе по сплошной коллективизации – великого социального эксперимента. А другими словами претворяли в жизнь политику геноцида русского крестьянства – тягчайшего преступления против человечности.
– Лес рубят – щепки летят! – то и дело повторяли красные "лесорубы".
Ох, и поредел в ту лихую пору необъятный "русский лес"!
Приложение 1
"Великий перелом"
Моему деду, Милованову
Михаилу Архиповичу,
уроженцу с. Александровка
Тамбовской области.
Над рекою Суреной багряный рассвет
Полыхает вселенским пожаром,
И от стягов кровавых спасения нет
В эту пору ни малым, ни старым.
В суматошном бреду утопистских идей
Шли по сёлам лихою "бригадой",
Загоняя силком православных людей
В рай земной, перемешанный с адом.
Так Руси вековой объявили войну
Под народные стоны и слёзы
И насиловали год от года страну,
Чтобы в муках рождались колхозы.
С гулкой болью в ответ принимала земля
Каждый колокол, сброшенный наземь,
Словно церкви безжалостно сунули кляп,
Потеряв, видно, совесть и разум.
Поохотилась славно Советская власть –
Постреляла в тридцатом двустволка,
Норовя до седьмого колена попасть,
Раскулачив тамбовского волка.
15 глава. «Головокружение от успехов»
1.
В начале февраля отпустили лютые январские морозы, но закрутила-завертела снежная позёмка. Как говорили в народе: вьюги да метели под февраль полетели. Мело и днём, и ночью, свистело в оконных проёмах и завывало в печной трубе. По утрам откапывались, чтобы выйти из дому. Лошади и те по брюхо проваливались в снегу, с трудом таща сани по заметённым дорогам. Да и не больно-то их много было в ту пору, крестьянских подвод.
Проходили день за днём зимы 1929 – 1930 годов победной поступью сплошной коллективизации по стране, знаменуя год "великого перелома" на селе. Миллионы людей были насильно с корнем вырваны из родных мест и выселены в холодные и безлюдные северные края, где они были обречены на непосильный труд, голод, холод и вымирание. В результате бесчеловечной политики геноцида сталинским руководством по отношению к так называемым кулакам земля лишилась наиболее деятельных, трудолюбивых людей. Это были зажиточная, но отнюдь не эксплуататорская, часть деревни и крепкие середняки, которые вели хозяйство собственным трудом, тем не менее, безжалостно раскулачивались и подвергались высылке вместе со стариками и детьми.
Насильственная коллективизация стала настоящей войной, объявленной Советским государством классу мелких хозяев земли. Несколько миллионов крестьян были депортированы, умерли от голода и холода, по дороге в ссылку и от бечеловечных условий жизни в ней. Эта война длилась до середины тридцатых годов, особенно отмеченных в 1932 – 1933 годах ужасающим голодом, спровоцированным властями, чтобы сломить сопротивление крестьянства, сыграв решающую роль в развитии сталинского террора.
Чем можно объяснить, что традиции милосердия и доброты в российском обществе за несколько послереволюционных лет оказались полностью утраченными? Может быть, тем, что советская власть старалась искоренить в нём в первую очередь именно жалость и сочувствие, противопоставив им безусловную преданность революционному долгу. Но возможно ли насильственным путём переделать природу человеческую, чтобы вывести новую породу людей – Homo Sovietikos?!..
Притихла, присмирела Александровка, напуганная шумным вхождением в социализм патриархальной деревни. Опустели зажиточные кулацкие и середняцкие крестьянские дворы. Тогда в порыве революционного энтузиазма, в погоне за пресловутым процентом местные активисты взялись за оставшихся единоличников-бедняков, отбирая у них последнее, нужное и ненужное – всё, что попадалось им на глаза. Ни слёзы, ни проклятия – ничто не трогало "коллективизаторов". Не зря же писал про них один большевистский поэт-современник:
" Гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей!"
На следующий день после раскулачивания Михаила Милованова нагрянули, как и обещали, сельские активисты к его брату Сергею. Увидав из окна идущих гуськом по протоптанной в сугробах тропинке к дому знакомые фигуры председателя колхоза и его команды в сопровождении чекистов, милиционеров и красноармейцев с винтовками за плечами, побледневшая Марфа только цыкнула на мужа:
– Сиди в горнице и не выходи – я сама их встречу.
– Так по мою же душу наш председатель идёт, – попробовал было спорить с женой встревоженный Сергей Архипович, – Вчера мово Мишку с детями повязали, а сегодня, видать, меня заберут.
– Никто тебя не заберёт, я с председателем обо всё договорюсь.
– Как это?!
– А вот так это. Молчи, дурак, сиди и не встревай, чего бы ты не услышал! – зашипела на него толстуха Марфа и, повернувшись, направилась в сенцы встречать незваных гостей.
Вскоре в передней избы у порога послышался стук многочисленных ног в валенках и сапогах и громкая разноголосица. Сидевший тайком за стенкой в другом конце избы Сергей Архипович слышал, как чьи-то раздражённые мужские голоса перебивались одним, ни в чём им не уступавшим, его жены. Но о чём они спорили, он разобрать не мог да и особо не прислушивался. Злясь на себя в столь незавидном положении, старший Милованов молча сидел и судорожно сжимал в кулаки свои натруженные жилистые руки. Желваки так и ходили под его худыми щетинистыми скулами да скрипели крепко стиснутые зубы.
Прошло какое-то время, в ожидании которого хозяин дома потерял ему счёт. Затем снова загремели шаги по полу прихожей, и к удивлению хозяина пришедшие к ним мужики стали один за другим выходить на двор. Последним вышел ненадолго задержавшийся в сенях Мордасов, присоединившись к поджидавшей его честной компании. Выйдя все вместе со двора на улицу, они скоро скрылись из глаз. Только тогда вернулась в горницу Марфа Петровна. Не глянув на мужа, она широко перекрестилась на иконы в красном углу, прочитала молитву и села на лавку, облегчённо выдохнув полной грудью, словно скинула тяжёлый камень с души.
– Ну, всё! – только и сказала она.
– Что всё, Марфуш? – спросил жену Сергей Архипович.
– Всё, не тронет нас председатель, – хмуро ответила Марфа Петровна, – обещал мне, но завтра же надо будет самим отвести на колхозный двор нашу живность и прочие излишки в хозяйстве.
– Да какие у нас излишки – мы же не кулаки?!
– Всё равно, как сказал председатель: самораскулачитесь, а не то пойдёте по этапу.
– И на том спасибо стервецу, – вздохнул Сергей Архипович.
Так и случилось: быстро расстались в пользу государства Сергей Архипович и Марфа Петровна со своим накопленным добром и стали жить-поживать да с голодухи лапу сосать. А по селу неизбежно поползли недоумённые слухи о том, какими правдами и неправдами «подъехала» Марфа к председателю – не иначе, как он неровно к ней дышит – что тот пожалел и не тронул их с Сергеем, а, обчистив, как липку, даже принял в колхоз.
Время шло, и с учётом умеренного питания и нелёгкого колхозного труда – а, может, и ещё чего-нибудь – Марфа Петровна даже внешне подтянулась и похорошела. А вот Сергей Архипович в переживаниях по увезённому и канувшему без вести брату похудел и осунулся, замкнулся в себе, не обращая внимания ни на какие слухи, и всё больше хмурился да зло помалкивал.
Когда же затихала завывавшая на все лады февральская метель, непривычная тишина опускалась на село. Не звонили конфискованные местной властью колокола закрытой Никольской сельской церкви. Увезли батюшку Константина с матушкой Пелагеей на далёкие Соловки, как объявили на колхозном собрании, в целях борьбы с религиозным фанатизмом и церковным мракобесием. Но говорили по селу, что перерыли верх дном и дом священника, и церковь в поисках спрятанных ценностей, и самого отца Константина пытали по этому поводу, но ничего не добились от него ни уполномоченные из района, ни бесновавшийся в бессилии председатель колхоза.
Слава Богу, не тронули сына Похваленских Ивана, рискнувшего через год снова открыть храм Божий и начать в нём свои службы. Вот только в 1934 году, «раскулачив смелого попа», власти всё-таки закрыли церковь, устроив в ней колхозное зернохранилище. Сломали внутри иконостас и алтарь, сняли люстру и посбивали фрески со стен (своих-то знаменитых александровских художников!), а снаружи разобрали и увезли кованную чугунную ажурную ограду вокруг церкви.
За этой оградой находились фамильные захоронения господ, в разное время владевших селом и, казалось бы, обретших на этом месте свой вечный покой. Но не было ничего святого у новой власти: не стало ни могил, ни плит, ни саркофагов, ни чугунных кружев, всё было вырыто и выброшено прочь, дабы не мешало подвозу колхозного зерна. Но, может быть, как раз благодаря именно устроенному зернохранилищу и не порушили совсем Никольскую церковь за годы Советской власти. И на том спасибо!
2.
2 марта 1930 года центральная газета "Правда" напечатала знаменитую статью И. В. Сталина "Головокружение от успехов", в которой, по словам вождя "принудительное насаждение колхозов, перегибы и искривления у некоторых наших товарищей на местах" объяснялись этим пресловутым "головокружением от успехов".
– Нельзя насаждать колхозы силой. Кому нужны эти недостойные угрозы по отношению к крестьянам? Никому, кроме наших врагов! – писал автор статьи.
После неё начался массовый выход крестьян из колхозов, остановленный лишь опубликованием льгот колхозникам и повышением налога в десятки раз для единоличников, после чего крестьяне снова были вынуждены вступить в колхозы. Но с выходом статьи пошёл разбор полётов за перегибы работы на местах. И покатились головы местных активистов, слишком рьяно проводивших сплошную коллективизацию и раскулачивание.
В Александровке вместо снятого Антона Мордасова появился новый, присланный из района, председатель колхоза. А прежнего председателя на пару с его верным соратником Макаром Криволаповым поспешили от греха подальше перевести на другую работу в район после первых же откровенных угроз им со стороны односельчан. Даже молчаливый, ушедший в себя, словно в воду опущенный, Сергей Милованов, встретив однажды мартовским вечером на улице с улыбкой приветствовавшего его Мордасова, загородил ему дорогу и, схватив за грудки, с ненавистью произнёс:
– Что, стервец, упёк мово Миху в Сибирь и рад?!
– Ты чего, Разыграев?! – стал вырываться из его рук изрядно струхнувший бывший председатель колхоза.
– Я тебе не Разыграев, молокосос! Я тебя, сволочь, за твои дела ещё дальше Сибири – на тот свет отправлю! Ещё раз попадёшься мне, сразу читай отходную молитву – точно убью!
И, столкнув Мордасова в сугроб на обочину, он не спеша пошёл своей дорогой.
А новый присланный председатель, с виду добродушный болтун, невысокий толстяк по фамилии Колобродин – "Колобок", как его прозвали сельчане – в отличие от предыдущего не грозил наганом и не размахивал кулаками, а долго и терпеливо доказывал на собраниях неразумным мужикам и бабам преимущества колхозного строя. Хотя и ему была суждена недолгая жизнь в Александровке. По распоряжению сверху решили со временем в районе укрупнять колхозы, в результате чего александровцы лишились сначала правления колхоза, а потом и сельсовета – всё перенесли в соседнее большое село. Да и не очень-то переживали по этому поводу мужики:
– Есть школа и больница на бугре да сельпо посреди села.
– А больше нам ничего и не надо.
– Жалко только церкву закрыли – ну так властям видней.
– Подальше от таких властей – оно и спокойнее будет.
3.
С божьей помощью и превеликим терпением пережила минувшую зиму Василиса Васильевна с тремя детьми, оставшись в своей разорённой усадьбе, убитая горем и буквально сваленная с ног жестоким недугом. Опустел дом без родных людей, без годами нажитого имущества: оставила им Советская власть добра на жизнь – только бы с голоду не умереть.
Первое время рвался на цепи и выл, не переставая днём и ночью, по своему хозяину дворовый кобель Серый, а потом вдруг замолчал, забившись в будку, затосковал и, не притрагиваясь к миске с едой, лишь смотрел печальными глазами на подходивших к нему Егора или Ольгу. Так и до весны не дотянул преданный пёс. Не стало Серого, а нового не завели, нечего было охранять ни на подворье, ни в доме – всё забрали в колхоз.
С наступлением весеннего тепла ожила Василиса Васильевна, поднялась на ноги и стала потихоньку ходить, занимаясь кое-какими домашними делами. А в начале мая, сразу после пасхи, зашёл в дом к Миловановым сельский милиционер Глеб Чирков по прозвищу Чирок, долговязый и тощий мужик, лет сорока, с длинной птичьей шеей. Но в отличие от других представителей власти был он совсем не сволочным, и в меру своих сил и полномочий следил за порядком на селе.
Войдя в переднюю, он поздоровался с хозяйкой, колдовавшей с дочерью Ольгой у печи, и, порывшись за пазухой, вынул оттуда изрядно помятый и грязный конверт.
– Вот был намедни в районном отделении милиции, – смущённо начал он, – да увидал у дежурного на столе письмо к нам в Александровку. Спрашиваю у него, что за письмо. Тот отвечает, что ещё в прошлом месяце пришло оно от спецпереселенцев из Томской области на имя Василисы Миловановой. Давай, говорю, захвачу с собой и передам ей. А дежурный в ответ, мол, не положена переписка ссыльно-раскулаченных. Говорю ему, давай, мол, под мою ответственность, уж я-то Миловановых знаю. Тот помялся, помялся, но отдал письмо и то – под расписку. Вот, Василиса Васильевна, читайте.
С этими словами Чирков протянул ей конверт и недвусмысленно закряхтел, потирая ладонью свою гусиную шею. Был у него давно известный грех: любил Чирок выпить, а ему ли не знать – у кого что водилось. Взяла письмо Василиса, а у самой так и забилось сердце в недобром предчувствии. Только велела Ольге достать из чулана бутыль с самогоном – из тех старых запасов, которые ещё сам Михаил Архипович делал. Нашли её при раскулачивании активисты, приложились пару раз да не успели осушить до дна. Вот и пригодилась, родимая.
Налили Чиркову полный стакан, положили рядом на стол горбушку хлеба да солёный огурец – вот и вся закуска, да ещё спасибо сказали. Выпил Чирок не спеша, с достоинством, крякнув от удовольствия, понюхал хлеб, захрустел огурцом, и после чего с чувством выполненного долга пошёл прочь. А Василиса дрожащими от волнения руками вскрыла конверт и начала читать. Письмо писал её Николай, неровным и корявым почерком (от холода что ли?) то и дело ломавшегося карандаша на оторванном листке обратной, пустой стороны какого-то бланка.
Писал Николай, что, слава Богу, он сам и его жена Параскева живы и здоровы, хотя трудно назвать это жизнью, и от прежнего здоровья мало, что осталось. Поселили их, как скотину – в хлипкие одноэтажные бараки, где в дождь протекает крыша, а в мороз промерзают стены. В окнах нет стёкол, а спят они прямо на полу, подкладывая под себя сено и мох. А есть ещё и такие переселенцы, что посреди тайги в самодельных шалашах живут. Кормят их сырым хлебом 100 грамм на семью и какой-то силосной баландой, отчего среди ссыльных, как когда-то в гражданскую, снова появились тиф и дизентерия.
А ведь надо ещё где-то силы брать на ежедневную работу – на строительство железной дороги Томск – Енисейск, которая однажды их и угробит. Там работают они, кулаки второй категории, по определению власти «не проявившие себя как контреволюционеры, но всё-таки являющиеся сверхэксплуататорами, склонными помогать контрреволюции», арестованные и высланные со своими семьями в места не столь отдалённые.
На исходе зимы схоронили бедного маленького Васятку, схватившего по приезде на место воспаление лёгких. Лечили его сами тем, что было под рукой, а, значит, ничем помочь не могли. Хуже всех приходится как раз малым и старым, самым слабым, непривычным к сибирскому климату и непосильному труду. Каждый день в бараках умирают люди от голода и болезней. Много их умерло ещё по дороге в ссылку, когда они целый месяц добирались до Томска в неотапливаемом товарняке для перевозки скота, и кормили их хуже скотины, а то и вовсе оставляли по целым суткам без еды и воды. Каждое утро из стоящих на станциях вагонов выносили по несколько трупов и куда-то увозили.
Вот и их больного отца, Михаила Архиповича, не довезли до места. Утром проснулись на какой-то безымянной сибирской станции, а он уже не дышит. Жаловался старик на сильные головные боли, схватив на старости лет жестокую простуду ещё у них в Александровке, когда в тот день при раскулачивании выгнали их раздетых во двор на мороз и били его лицом об снег. Вот и застудил он свою седую (бывшую когда-то рыжей) голову. Царство ему небесное и вечный покой!
Заканчивая писать, Николай не очень-то надеялся на то, что его письмо дойдёт до родного дома и, тем более, что придёт оттуда ответ. Но кто ответит, за что же им выпал в жизни этот крест?! – вопрошал он, – Одному Богу известно, сколько суждено им здесь прожить, но пусть хотя бы мать и братья с сёстрами будут живы и не забывают о них, мучениках, в далёкой Сибири.
29 июля 1931 года вспыхнуло вооружённое восстание спецпереселенцев, доведённых до отчаяния голодом и издевательствами со стороны охраны в Чаинском районе Томской области (район северных комендатур Сиблага). Около полутора тысяч повстанцев захватили одну из поселковых комендатур и продержались до 2 августа, когда сводные отряды милиции, ОГПУ и совпартактива жестоко подавили восстание, а оставшихся в живых ждало суровое наказание. Был ли в рядах восставших Николай Милованов неизвестно, но с тех пор больше не было от него ни писем, ни вообще никаких известий.
Забегая вперёд, надо сказать, что тридцать лет спустя, летом 1960 года неожиданно приехала в Александровку худая, измождённая, одетая в тёмное, старая женщина, сгорбленная, совсем седая, с высохшим морщинистым лицом. Вот в этой-то приезжей старухе местные мужики и бабы после стольких лет разлуки с трудом признали Параскеву, некогда молодую красивую Парашу – жену Николая Михайловича Милованова.
Прошла она на пустое место, где когда-то стоял дом Миловановых, постояла молча, молитвенно шевеля губами, поклонилась до земли и пошла к своей сельской родне. Ночевала у племянницы, проговорили женщины всю ночь, и уже на следующий день, ни с кем больше не общаясь, уехала Параша к родственникам в Москву. А от племянницы узнали односельчане, что не так давно вернулась Параскева из Сибири одна, оставив навсегда там свёкра, сына и мужа. Вернулась, чтобы хоть остаток жизни отойти от пережитого и отогреться душой и телом от сибирских лагерей.
4.
Только что вставшая на ноги Василиса Васильевна после пришедшего письма от сына снова ослабла и слегла. В первый же день поплакала она, попричитала, и от нервного потрясения у неё опять отказали ноги. Чуя, как покидают с каждым днём её силы, велела мать Ольге сходить к сыну отца Константина Похваленского Ивану и просить его тайком отслужить молебен по новопреставленным Михаилу и Василию. Всё сокрушалась старая женщина, что нечем ей заплатить за церковную службу. На что добрая душа отец Иван ответил по прошествии молебна:
– Как мой отец любил вас всех, так и я плачу вам тем же. Один крест несём в земной юдоли нашей, и грех говорить о каких-то деньгах.
После этого как будто успокоилась Василиса Васильевна, но по-прежнему не вставала. Обеспокоенные Ольга с Егором дали телеграмму своим старшим сёстрам Евгении и Прасковье. В начале лета, когда сёстры приехали в родительский дом, все вместе и решили перевезти больную мать в Москву к обосновавшейся там Прасковье. Та не только нашла себе в столице работу и жильё, но и успела вслед за старшей сестрой выйти замуж.
Собирались недолго: документы, иконы, книги да кое-что из вещей – всё и уместилось в деревянный чемодан да в дорожный мешок. Сердобольные соседи помогли добраться на телеге (своей-то лошади уже не было) на станцию в Сабурово, откуда уехала Василиса Васильевна с сыном Егором в Москву, к Прасковье. У старшей дочери, Жени, жить с зятем-гепеушником она не захотела.
И остались в усадьбе за хозяев от некогда большой русской семьи девятнадцатилетняя Ольга да пятилетний Ваня. Жили потихоньку: сестра работала в поле, в саду и огороде, а брат с малых лет был по хозяйству: убирал по дому и стряпал в меру сил. С тех давних пор он всю жизнь до самой смерти любил и умел готовить. Днём кашеварил, как умел, а ночью плакал, лёжа на печи, уткнувшись головою в старое, изъеденное молью тряпьё за не имением подушек, отобранных при раскулачивании.
– Ты чего, Ванюш? – услыхав однажды посреди ночи детские всхлипы, спросила его подошедшая Ольга, – Болит чего?
– Мамку с тятькой жалко! – сквозь слёзы ответил мальчик.
– Ох, ты господи! – тяжело вздохнула девушка и погладила брата по голове, – Тебя бы, маленького, кто пожалел, а ты про мать с отцом вспомнил!
– За что их так, Олька? – никак не мог успокоиться Ванюшка.
– Да ни за что, – смахнула невольно набежавшие слёзы Ольга, – Видно, жизнь у нас такая окаянная – Советская.
– Когда ж она кончится?
– Может, и кончится, когда нас с тобой не будет, – отвечала сестра, всё гладя по мягким льняным волосам брата, – Спи, Ванюш, спи – слезами горю не поможешь!
И наплакавшись, поддавшись ласковой руке и голосу девушки, мальчик засыпал.
А ещё в первые дни, оставшись вдвоём, рассказал Ванюшка Ольге об увиденном им однажды отцовом сундучке с церковными ценностями. И тогда они перво-наперво обыскали весь дом с чуланом, подполом и чердаком, облазили всё подворье, перерыли сад и огород, все укромные места, где мог, как им казалось, спрятать свои драгоценности их отец. Не сказал же он (царствие ему небесное!) даже на прощанье никому ни слова, ни намёка на свою тайну. Как ни лазили, ни шарили брат с сестрой, а ничего не нашли. Так и канул в безвестность заветный дедов сундучок. И, может быть, впоследствии судьба улыбнулась новым хозяевам некогда большой и богатой усадьбы Миловановых на берегу речки Сурены найденным кладом, если только он действительно ещё был там.
Не известно, как сложилась бы дальше жизнь в родной Александровке у Ольги и Вани, если б добрые люди не надоумили их продать за бесценок дом с оставшимся хозяйством. Всё те же соседи дядя Ермил и тётя Тоня Мельниковы помогли им со всеми хлопотами по купле и продаже. Погожим осенним днём 1930 года посадил Ермил Тимофеевич на свою телегу Ольгу и Ванюшку, погрузил их узлы с нехитрым скарбом и отвёз на станцию. А уже в Сабурове подошедший поезд навсегда умчал их в Москву, к обосновавшимся там матери, сестре и брату.
5.
Между тем новые хозяева бывшей усадьбы Миловановых так и не прижились на старом месте. Разобрали дом и хозяйственные постройки на подворье, снесли ворота и забор да по каким-то причинам ничего нового не построили. Вот и пришли в запустение и заросли бурьяном сад и поле. Со временем через образовавшийся пустырь на месте дома пролегла свернувшая к нему по-новому сельская дорога, переиначив веками сложившийся ландшафт. Только старые раскидистые тенистые вётлы всё так же растут на краю оврага, цепляясь корнями за обрывистый склон, где на дне его журчит впадающий в Сурену ручей.
На этом заканчивается история жизни семьи Миловановых, моих далёких предков, художников и хлеборобов, служилых людей и бунтарей – потомков дьяка Казённого двора первой половины XVII века, в селе Александровка, Сабурово-Покровской волости, Козловского уезда, Тамбовской губернии. Но жизнь продолжалась. Отсчитывал свои новые десятилетия бурный событиями двадцатый век.
Ванюшка стал Иваном Михайловичем, столичным жителем, моим отцом. И все годы жизни в Москве посещала его ностальгия по родным местам, по оставшимся в селе дальним родственникам, с которыми он даже как-то обменялся несколькими письмами. Оказалось, что их, уехавших когда-то не по своей воле из Александровки, помнят и ждут к себе. Не раз отец порывался посетить свою малую родину, да всё как-то было недосуг. А потом на старости лет и здоровья не стало, а однажды и его самого. Вот и всё.
Приложение 2
Храм души
Церковь святых Николая Чудотворца
И Митрофания Воронежского
В селе Александровка
Тамбовской области
Отражённый зеркальною гладью реки,
Древний храм белокаменной птицей
Рвётся ввысь, да вериги его нелегки,
Крест над куполом не золотится.
В решето превратившийся иконостас
Бог не спас от людского погрома.
И глядел сиротливо всеведущий Спас
Посреди опустевшего дома.
А потом привозили мешками зерно
И ссыпали под фресками на пол,
Только всходы добра не пустило оно
В душах тех, кому это не надо.
Много было таких – в коже и кумаче,
Нищих духом с набитым карманом,
Шедших в бой под агитки вождистских речей,
Опьянявших словесным дурманом.
Но сквозь годы плывёт белым облаком храм.
Боль утрат время лечит и глушит.
Только мечутся тени от свеч по углам
Словно чьи-то пропащие души.