Глава 6
Антонович грустно посмотрел вслед удаляющейся дочери. Потом взглянул на меня – я, спрятав набежавшую на лицо ухмылку, сидел напротив него, как каменный истукан, с застывшим холодным взором. Чисто, по-человечески мне было жаль Шурку, вспомнились слова песни из репертуара Надежды Кадышевой: «Я ж хорошая, я ж пригожая, просто доля такая…»
– Теперь к магазину побежит, – сделал умозаключение Антонович, – Начнет продавщицу выпытывать: кто, сегодня сколько водки покупал. Не боись, про тебя она и не подумает – бутылка «Сибирской» не мой масштаб! Эх, жизнь!
А я люблю праздники! Думается, будь моя воля, каждую бы неделю гостей в доме собирал. Пусть люди гуляют: едят, пьют, песни играют, подтрунивают друг над другом. Люблю беседы! Видно, жизнь моя волчья вопреки моей натуры выпала! А Шурка у меня экономка – копеечка к копеечке, за три рубля воробья в поле загоняет. Вот откуда в ней это? Ксения, покойница, та с себя последнюю рубаху снимет – отдаст. Детдомовское воспитание – там не приведи Господь что-нибудь зажилить!
Мой-то срок ещё в 52-ом закончился – отмотал я его на всю катушку, до самой древесины. У Ксении вольная вышла в 53-ем году. Тут и Иосиф Виссарионович приказал долго жить. Тетка Груня мне из деревни отписала, что братья мои погибли, а мать ещё в 43-ем схоронили, что-де домишко мой пришел в полное запустение, что есть у меня смысл поискать счастья на чужой сторонке, ибо дома меня никто не ждет – врага и предателя! Ну и куда мне деться?! Жить дальше на «северах» у Ксении здоровье не позволяло – чахла моя бабенка, вытягивала из неё вечная мерзлота жизненные соки. Я хоть и молока ей покупал козьего по литру в день, а молоко в наших краях дороже коньяка стоило – пей, мое золотце! Но сам понимал, что молоком тут дело не поправить – нужно климат менять. «Ксюша, – говорю я ей, – Родненькая, моя ты пташка беззащитная, потерпи ещё хотя бы годик, соберем деньжонок и поедем ко мне на родину, там все-таки двоюродные, троюродные – а все родня, а на чужой стороне кому мы, на хрен, нужны будем?». «Хорошо, Степа, как скажешь! Я за тобой, как за иголкой нитка!»
Что тут думать? Снилась по ночам мне моя деревня, грезилась. Бывало, глаза закроешь, и все, как на картинке видишь: и леса, и луга, и где какой камень на дороге лежит, каждый покосившийся плетень, как живой, передо мной стоит, каждую яблоньку вспомнишь. Зовет меня домой родина, тянет родная землица, и куда ты попрешь супротив этой силы? Куда денешься от этого зова?
Тронулись мы домой аж в 55-ом году. На трех вокзалах меня милиция сразу же и забрала. Они, оказывается, с калеками войны ещё в 52 году управились, сослали их в «профилакторий» на остов Валаам. Слыхал про такой? – Я отрицательно мотнул головой, – Так вот, по сравнению с ними, мои «севера» – курорт! А там безрукие с колокольни от безнадеги на землю бросались, у Героев Советского Союза крысы хлеб из рук вырывали. А что, он-то слепой, ничего не видит, а та (крыса) прыг и в полете хлеб у него из рук и вырвала. Вот, честно, если бы я туда попал – все бы с себя продал, вплоть до трусов, и ордена, и медали, достал бы себе где-нибудь автомат. Благо в те времена, пистолет был у каждого пацана вместо рогатки и расстрелял бы всю администрацию, а последним патроном и сам бы застрелился! Но чтоб просто так с колокольни прыгнуть – нет, братец ты мой, шалишь! От меня этого не дождешься! Власти в те времена другие герои нужны были! Ну, чуть-чуть постаревшие, сединой подернуты, с орденами и медалями и о двух руках, и о двух ногах: благородные, правильные, благополучные! Мы же только портили картину столицы! Мне в милиции так и сказали: «Бери себе, мужик, такси до ближайшей станции: Гривны, Красный строитель, Чехов и катись, чем дальше от Москвы, тем лучше…»
Ладно! Приехал я домой. А от дома только остов русской печки остался и стены с худой крышей: ни забора, ни сарая, ни двора, ни террасы, ни окон, ни дверей – всё, суки, соседи, на дрова и прочие нужды за войну растащили. В доме же шаром покати – ни икон, ни сундуков, ни ржавого гвоздя! Вот такой у нас народ – российский! А ведь тоже гады в Господа веруют, молятся, на Пасху свечи по церквам держат, куличи светят, а тут даже рогачом копеечным и то прельстились.
Тетка Груня от моего приезда не в восторге была, губки поджала, смотрит на меня осуждающе и только головой покачивает. Ясное дело, у самой семеро по лавкам – голь перекатная, а тут племянничек – инвалид да враг народа объявился да ещё с больной бабой. Ксюха-то моя уже кровью харкала, надломили её «севера». Нужно было срочно лечить.
Я-то приехал, как министр, на такси к самому дому с подарками: кому платок, кому портки, кому конфеты. Достал я из кармана пачку денег и на стол положил тете Груне. Тогда в деревне таких денег и в глаза не видели. «Не серчай, – говорю, – милая моя тетушка, поживу я у тебя от силы до осени и то в амбаре. До первых морозов свой дом поставлю!» И так я уверенно это сказал, что и сам в это поверил, а сам и ума не приложу с чего начинать. Будь у меня ноги, я бы с таким капиталом и терем бы себе резной срубил, а так – где чего брать? Кто чего делать станет? Деньги-то сами в венцы и в окна не превратятся. Эх, жизнь!
Но видно угоден я Богу. К вечеру подъезжает рессорка к дому – председатель колхоза подкатил знакомиться – тоже бывший вояка, одна нога на протезе. Он не наш был, не деревенский – одоевский – Александр Терентьевич Смородин и сразу обнял меня, прослезился. А как узнал, что я в ссылке старшим мастером был в ЦТО – засветился весь, как юбилейная медаль:
– Дорогой ты мой человек, у нас целый «музей под открытым небом» поломанной колхозной техники, а работать людям не на чем, на быках, как при царе сено возим и поля скородим. Если ты мне хоть из четырех тракторов один соберешь – я тебе и леса на дом выпишу, и гвоздей и шифера и всего, чего только твоя душа пожелает.
– Мотор-то, – говорю, – я тебе любой переберу – и то, на земле, клапана притереть, топливный насос перетряхнуть, масленый ли, а вот в ходовую часть, в навесное устройство не залезу – там без ног делать нечего.
– Не печалься, Антонович! На это у тебя помощники будут. Молодежь у нас смышленая, только учить их некому до тебя было.
Так и сошлись мы с ним: одноногий и безногий! Эх, жизнь!
Кончилась у меня одна каторга, началась другая. Только вторая каторга радостней получилась – сам на себя хребет гнул, знал, за что из себя жилы тяну. Смородин – человеком слова оказался: лесом завалил меня. И лес-то какой! Строевая сосна, лиственница, липа, дуб! В те годы колхозы отстраивали сызнова: свинарники, коровники, конюшни. Лес гнали с «северов» эшелонами, из моих «родных» мест.
Поднял я свой домишко, как и обещал тетке, до первых морозов. Она потом до самой смерти мной гордилась и своим детям все в пример ставила. А как поднимал-то? Приеду из гаража домой на лошади (а меня и возили и привозили, как генерала) грязный, весь в мазуте, схватил, как кобель, кусок черного хлеба с луком и салом, запил квасом и топор в руки. «Пошел» лес шкурить до самой поздней ночи. Сядешь покурить: папироска в зубах, коробок со спичками в руках, а я уже сплю, даже прикурить силы не осталось. Подойдет ко мне Ксения, постелет мой ссыльный тулуп и толкнет меня легонько – я кувырк на бок, словно меня из винтовки застрелили. Накроет меня Ксюха овчинкой и благодать.
Восемь лет за свой домишко в гараже я батрачил, без выходных и проходных. Одна только радость и была, что запьешь, иной раз на неделю к ряду и валяешься, как пес, в саду под своей любимой грушей. Тогда хоть война начнись – всё, выбыл я из профессии!
Ксения всем отвечает:
– Захворал мой хозяин.
С новым председателем у меня отношения не сложились, да и не было уже в моих услугах острой необходимости. Тут уже Шурка в школу пошла. Пенсию мне положили хорошую, скотиной обзавелись: корова, овцы, пара кабанчиков. Я в пчеловодство ударился! Вот тварь божья пчела! Ничего ей не нужно: ни комбикорма, ни сена, приглядывай только за ней, да не жадничай, оставляй ей мед на зиму, а самое главное – не мешай ей трудиться.
Я вот как думаю, что человек не от обезьяны произошел, а от насекомого. Хорошие люди – от пчёл, а плохие – дармоеды, от всяких там мух, ос, слепней, шершней и прочей гадости вышли. Меня, когда пчелы кусают, я плачу. Говорю ей: «Пчелка моя милая, и зачем же ты себя жизни лишила? Моя шкура так этой жизнью дубленая, что её и шилом-то не проколешь, не то, что твоим жальцем. Я-то, что почесался, и будто ничего не было. Меня хоть в губу укуси, хоть в глаз, даже не припухну. Я в улей даже без маски залезаю. Шурка – та нарядится, как на Северный полюс: и пять перчаток на себя наденет и шарф повяжет – и все равно искусают её пчелы, как собаку, а мне хоть бы хны.
Хорошо мы зажили! Ксения моя прямо-таки расцвела! Первые годы, я ей барсучий жир доставал, а когда не было барсуков, то собачий, но она об этом не знала. Нужно только, что собака была домашняя, здоровая и сытая. Зря ты такую морду делаешь брезгливую! Жить захочешь и не то съешь и выпьешь! А где их было барсуков-то набраться, на всех послевоенных, да послелагерных туберкулезников? Собаку-то путную и то по блату. Починишь кому-нибудь мотоцикл – попросишь банку жира!
– Эх, вы ручки мои золотые! Нет, думается, такой работы, которую бы вы не знали или не умели, или, того хуже, боялись, – по-бабьи, нараспев, запричитал Антонович и со звонким причмокиванием, поцеловал свои руки, – Вы ж у меня и по сантехнике, и по плотничьей, и по столярной, и по слесарной части. Вам что мастерок, что напильник, что рубанок – все едино, со всем вы справлялись и никогда не знали усталости, мои вы верные слуги! Эх, жизнь!
Вот благодаря этим ручкам, золотым, и дожила моя Ксения до семидесяти лет. Чистая у неё душа была, как божья роса. Уж очень она любила цветы выращивать, весь дом был в цветах. Каких там только сортов не было – цвел мой палисадник и сад до самых морозов. Розы всех видов, гладиолусы, георгины, разные там фиалки ночные, хмель по забору вьется и шапками свисает. Думается, дай ей волю, не было бы у нас ни картошки, ни огурцов, ни капусты, а были бы только одни цветы. Видно, только цветы и могли вывести из её памяти северную стужу.
Антонович вновь достал бутылку и прикинул остаток водки:
– Ещё на разок, грамм по пятьдесят осталось. Давай, братец ты мой, верно, закругляться! Засиделись мы с тобой! Пора и честь знать! Ну, вот и все! Положи эту посудину ко мне в каталку – хорошая бутылка, с пробкой винтовой, сгодится в хозяйстве и стакан туда же, – старик собрал в газету все наши окурки, яичную скорлупу и положил мусор в земляную ямку, плотно привалив её дерном. Потом утрамбовал землю руками, заботливо разгладил траву на срезе от ножа, приподнял её за стебли и заулыбался: – Ну, вот и порядок! Будто ничего и не было!
Я уже подсадил его в коляску, но тут вспомнил про свой садок с рыбой и удочки:
– Антоныч, рыбки-то возьми!
– Вот спасибо, братец! А я уж думал, что ты мне не предложишь.
– Забыл про рыбу с твоим рассказом, прости!
Я стал выбирать ему из садка самых крупных карасей.
– Не-е! – запротестовал Антонович, – этих домой неси – похвалишься, а мне вот этих набери с десяток «сковородников», мелочевки, с ладонь. Приеду, прикажу Шурке зажарить! Их, если хорошо на чугунной сковороде прожарить до хрустящей корочки, то в них ни одной кости не остается, все развариваются. Просто бери, ложи на хлеб, как колбасу, делай бутерброд и ешь. А сладки, а вкусны! Ты, гляди, они ещё, суки, живы! С меня пример берут, паршивцы! Живут ни благодаря чему-то там, а вопреки всему. Уважаю таких! За рыбку спасибо, удружил! Бывай, братец!
Он лихо покатил по барскому саду, налегая по очереди на рычаги своей каталки, словно взялся за весла, только выцветшая на солнце кепка замелькала между деревьев. Я долго смотрел ему в след, на удаляющуюся от меня в сторону кладбища спину: может, оглянется? Нет, не оглянулся! Нырнул в густую деревенскую зелень и пропал.
Я сорвал с китайки несколько зеленых яблок, посмотрел на них, но так и не решившись отведать невызревшей кислятины, бросил на землю и зашагал в противоположную сторону.
Около моего дома тоже был пруд – Тарелка! Говорят, что в прежние времена, «до исторического материализма» Тарелка была выложена мрамором и имела идеально круглую форму. Потом «графское отродье» было выведено за скобки рода человеческого и на берегу пруда построили кузницу. Тарелка заросла лозами и заполнилась всякими отходами «кузнечного дела»: кабинками от машин, конными греблями, сенокосилками, возможно, теми до которых не успели дойти «золотые ручки» Антоновича. Разумеется, что никаким мрамором здесь больше и пахло. Караси в этом пруду были, но шли в основном в вершу и то зараженные рыбьим клещом.
Я решил «взбодрить» своих карасей и опустил их с берега в воду, как раз со стороны бывшей кузницы. Выждав с минуту, я поднял садок – караси в садке зашевелились. Я опустил садок глубже, и подержал дольше в воде. Рыба моя ожила, забилась, забрызгалась водой. Потом я погрузил в воду весь свой улов на всю длину шнурка, сделал несколько полоскательных движение, и хотел, было, заканчивать реанимационную работу, как вдруг почувствовал, что мой капроновый садок за что-то зацепился. Я потянул – вправо, потом – влево – эффект был нулевой.
Меньше всего в тот день мне хотелось раздеваться и залезать в воду, помня о том, что все дно этого пруда было усеяно, боронами, косами, обрезками арматуры. Я дернул садок на себя, и он легко пошел вверх, и чем выше, тем легче. Когда я достал его, то с удивлением обнаружил, что в нем расползлось по шву дно, и кроме крапивы Антоновича в садке ничего не было. Откуда-то из зеленой мути пруда всплыли несколько дохлых карасиков, видимо, им была не судьба пережить тяготы этого путешествия. Остальные же караси просто переменили место жительства из лесного водоема (провинции) переехали в графский пруд.
Что тут скажешь? Ничего! Мне оставалось только грустно вздохнуть и вымолвить с печальной укоризной неизвестно кому: «Эх, жизнь!»
23. 08. 13
Эпилог http://www.proza.ru/2013/08/31/748
Предыдущая часть http://www.proza.ru/2013/08/12/1809
Начало http://www.proza.ru/2013/07/04/1834
Фильм о ветеранах Великой Отечественной войны. Его стоит посмотреть хотя бы для того, что понять, как несказанно повезло Антоновичу
http://www.youtube.com/watch?v=TgGUmg1NJvg
Чтобы ссылка сработала, выделите её и нажмите правую кнопку мыши - в меню будет "звёздочка" и команда: "перейти к вэб-адресу" - кликните на звёздочку - и готово, вы в Ютубе.
На фронтах «Великой Отечественной» войны погибло 28 миллионов 540 тысяч бойцов, командиров и мирных граждан.
Ранено 46 миллионов 250 тысяч.
Вернулись домой с разбитыми черепами 775 тысяч фронтовиков.
Одноглазых 155 тысяч.
Слепых 54 тысячи.
С изуродованными лицами 501 342
С оторванными половыми органами 28 648
Одноруких 3 миллиона 147
Безруких 1 миллион 10 тысяч
Одноногих 3 миллиона 255 тысяч
Безногих 1 миллион 121 тысяча
С частично оторванными руками и ногами 418 905
Так называемых «самоваров», безруких и безногих - 85 942
Рисунки тульского художника - моего друга - Олега Вязникова.