Сколько себя помню, - был влюблён. Память так устроена, что сохраняет осмысленное, и старается избавиться от пустых воспоминаний. Поэтому, наверное, было бы правильнее сказать так: то, что я помню, это любовь, а было ли что другое — не помню...
Самое раннее. Ей, как и мне было 3 года. Когда нас выпускали гулять во двор, мы моментально находили друг друга, брались за руки и ходили так — ходили часами, кажется, даже ничего при этом и не говорили. Мы даже и не играли никак, нам ничего и не надо было, только вот держаться за руки и быть вместе везде, где можно быть. Я сохранил это ощущение полноты, это ощущение завершенности творения: я и она как одно.
Наверное, мы были достопримечательностью двора. Взрослые любили показывать нас гостям, нас часто фотографировали. Одна фотография сохранилась. Она и я — мы стоим, конечно же не выпуская рук друг друга и смотрим в объектив. Мы не очень понимаем, чего от нас хотят и вообще, ради чего всё это... Она в черной цигейковой шубке, в белой пушистой мохеровой шапочке с длинными-предлинными ушами с завязочками. На ножках чёрные сапоги, блестящие такие, странные. И конечно, неразменные тёплые рейтузы, оттянутые на коленках, — знак времени... Коленки не было видно, но оттянутые на коленках рейтузы почему-то очень важны и как будто бы присутствуют на фотографии. На голове у меня такая шапка, тоже с ушами и завязками, похожая на лётный шлем, как у пилотов первой половины прошлого века, но, конечно, не кожаная, а матерчатая. Я в больших чёрных ботинках с длинными шнурками, которые всегда развязывались и путались. Да, да, и, конечно, штаны с начёсом, обязательные штаны с начёсом. Оба мы были замотаны шарфами, так что на фотографии больше всего видны глаза. И руки — рука в руке. Мы смотрим в объектив, понимая, что это Мы — она и я, я и она — одно. Пожалуй, это было всё, что мы понимали хорошо, а остальное — плохо, неясно, нечётко.
Когда родители забирали нас с улицы домой, мы ревели. Я толстым голосом, таким протяжным басом, она тоненько с подвойками. Взрослые почему-то веселились, когда им приходилось присутствовать при этой душераздирающей сцене. Ну, мало ли, Ромео и Джульета ревут в голос... С другой стороны, а что было им, взрослым, с нами делать? Короче, нас растаскивали по домам.
Потом мы как-то успокаивались и терпеливо ждали, когда нас выпустят гулять. Родители наши не дружили, в гости друг к другу не ходили, - мы могли увидеться только на улице. Там, во дворе мы брались за руки и никто не препятствовал нам быть вместе. С тех пор я часто думаю о тайне человеческой предназначенности.
Так ничего и не придумал...
Потом провал, нет воспоминаний, мы куда-то переехали. Какие-то случайные связи, какие-то неглубокие, несущественные отношения. Такие внешние, требующие иллюзий. Потом вот, вот это... Кажется, четвертый класс или третий. Мне нравится девочка, похожая на актрису Ларису Голубкину, что из «Гусарской баллады». Тот же вздернутый носик, короткая стрижка, большие темные глаза и длинные бархатные ресницы. И всё такое. Чтобы понравиться ей, я совершаю подвиги. Разные подвиги, какие обычно воображают себе мальчики. Всё без толку — она не замечает меня. Наконец, я забираюсь по пожарной лестнице на крышу школы. Это ни много, ни мало, пятый этаж. На лестницу взбираться строжайше запрещено: она ржавая и очень ненадёжна. Я лезу на глазах у моей возлюбленной. Я долез почти до середины и оглядываюсь. Она дарит мне мне восторженный бархатный взгляд. Потом, позже, много-много позже я стану думать, что её восторг вызван не моим подвигом во имя любви, а вдруг открывшейся ей сладостью греха. Вот что она делает: она лезет на пожарную лестницу вслед за мной. При этом она повторяет что-то такое, что должна говорить воспитанная девочка-отличница. Она говорит мне, что нельзя лазить на эту лестницу, она призывает меня спуститься, но сама уже захвачена высотой и озорной радостью преодоления запрета. Разумеется, нас застают. Скандал! Огласка! Позор! В глазах моей возлюбленной усталость, раздражение. В этих глазах формула-мантра, которую должна повторять девочка-отличница, зачем-то забравшаяся на пожарную лестницу: ты разбил мне жизнь! И ведь формула всегда верна, вот что удивительно — у неё универсальная область определения! Разбил, правда разбил!.. Так мне показалось тогда или придумалось много позже. И моё чувство тут же не выдерживает испытания: я забываю о вздернутом носике и обо всём таком. Провал, провал в памяти. Кажется, ничего не было. Темнота, абсолютная темнота. Потом занимается свет. Такой слабый, нежный, потом становится ярче и набирает силу. Это любовь, она, снова она. Господи, сколько же её! И почему создатель наделяет ею не по заслугам, не по добродетелям, не за отличное поведение — так, просто так, неведомым нам путём по одному Ему ведомому правилу! Столько света и всё это мне? Не может быть! Не может, но вот!..
Она моя сверстница и дальняя-предальняя родственница. Мы очень дружны и почти всё время проводим вместе. О любви мы уже наслышаны, мы даже иногда обсуждаем те или иные темы, связанные с любовью так или иначе (чаще - иначе), но наши отношения ровны, наша дружба проста и имеет смысл дружбы без каких бы то ни было иных оттенков. Ничто ничего не предвещает. Она говорит, что станет балериной и показывает, как высоко она умеет поднять ногу и как красиво может вытянуть носок. Наверное, она полновата для балерины и к тому же — рыжая! Это внешние мысли, на которые я сильно не отвлекаюсь. Мы играем в цирк и нам удаётся сносно подражать эквилибристам с помощью двух диванных валиков. Я всегда отдаю ей воблу и тарань, потому что она очень их любит. Она говорит с присущей ей прямотой:
Ты что это, забыл воблу отдать мне?
Ничего я не забыл. Но не кидаться же со всех ног выполнять её желания:
- Ах-ах! Чего угодно Вашему рыжему высочеству?! Потерпит!
Она всегда ябедничает на меня взрослым, но я не сержусь, потому что, по правде сказать, жаловаться есть на что: я не только мастерю реальные бомбы из всего, что может только вступать в химические реакции, но, пуще того, - еще и ужасный фантазёр и враль. Она жаловалась на меня, а я обязательно грозил ей местью и расправой и бегал за ней по двору с каким-нибудь страшным орудием смертоубийства.
Когда ничто ничего не предвещает, это происходит вдруг. И всё становится другим. Особенно весной. Она не хочет воблы, не требует тарань. Она не смотрит на меня, а отводит взгляд. Какие к чёрту игры в эквилибристов: мы стесняемся друг друга ровно с той же силой, с какой нас тянет друг к другу. Сердце бешено колотится в груди и во рту пересыхает, когда мы рядом... Мы уже не смотрим друг на друга, потому что, когда смотрим, - это уже вовсе не взгляды, это другое. В принципе, мы-то знаем, что это, - мы наслышаны! - но применительно к другим... Что происходит с нами, мы не очень понимаем. Понимают взрослые. Они обмениваются взглядами тех, кто понимает. Меня куда-то увозят. Далеко. Провал памяти, ничего нет. Так, случайное. Проходит лет двадцать, что ли. Я, конечно, всё мигом забыл и от всего освободился. Она, я слышал краем уха, замужем и двое детей. Я тоже не терял времени и успел натворить уже Бог знает чего! За двадцать-то лет!
Однажды случайно заехал в тот город, в тот самый. Адреса её, конечно, не знаю, да и зачем? Всё, чего не было — всё забыл!.. Думаю, навещу её родителей — родня, всё-таки, хотя и дальняя. Адрес нашел по справочной. Зашел в дом, в лифт. Следом за мной входит молодая женщина лет тридцати, а с ней пожилая - почти что старушка. Старушку я не стал разглядывать, а вот её... Такая поджарая стройная с точеными чертами лица. Коротко стрижена, шатенка. Черт! — Она просто красавица! Никогда не «западал» на такую красоту, а тут что-то не то. Кровь в голову ударила, в глазах поплыло, сердце заколотилось как бешеное, во рту пересохло. Да что же это такое! Правда, что? Смотрю на неё, а она тоже в лице переменилась. Отвернулась от меня — стала в пол оборота, рот полуоткрыт, дышит так часто и руки, руки, не знает куда руки деть. А старушка смотрит на меня и вдруг обращается ко мне по имени.
Ну, понятно. Это её мама, а это Она. Вот теперь всё понятно, и самое время выйти из лифта.
Извините, Вы ошиблись! - это я её маме.
И я, я тоже ошибся. Мне ниже этажом. И вообще, - в другой дом, в другой город, в другую страну, на другую планету - ну, куда-нибудь!
Выхожу, и она едва заметно кивает мне. Понимающе и одобрительно, и еще как-то так...от чего в груди становится мучительно и сладко. Масса чувств и выражений в этом её кивке и во взгляде. И одобрение, и грусть, и озорство, и ирония, и горечь и издёвка и что-то еще, и еще... Если бы чувства имели количественное выражение, то каждое из них в отдельности потерялись бы в некой абстрактно сумме. Тут чудо человеческое: всё вместе и все различимо по отдельности.
Я снова задумался о человеческой предназначенности. И вдруг захотелось найти ту девочку с бархатными ресницами и короткой стрижкой, похожую на Ларису Голубкину? Зачем? Ну, кто знает зачем! Задумался я!..
Оказалось нетрудно. В век интернета и социальных сетей разве трудно? Нашел. Она написала:
Я сначала не верила, что Вы дерзкий, по-настоящему дерзкий, думала дурачитесь. Я злилась на Вас. А потом, когда Вы полезли на ту лестницу, вдруг поверила. Я влюбилась в Вас и испугалась за Вас, поэтому полезла следом, - сама не знаю зачем. А потом у директора была жалкая сцена, Вы сникли и мямлили что-то, и мне стало стыдно за Вас. Я, помните, молчала, а Вы что-то мямлили такое...стыдно было... Горько-горько! Всё сразу рухнуло. Сколько лет-то прошло, а как-то не могу забыть то ощущение потери. Уж простите!
Мне тоже стало горько. История моей детской любви оказалось совсем другой, нежели я её себе представлял. Возможно, и не такой, какой она виделась или увиделась через много лет моей возлюбленной. История оказалась в некотором смысле, совсем не детской или, скажем так, - без скидок на детство. Во всяком случае, всё оказалось сложным, т.е. живым. Было о чём подумать. В частности, о том, что предназначенность человека человеку может сопровождаться страхом перед этой предназначенностью. Кто-то рождается свободным от этого страха. Кто-то нет и должен стать свободным.
Еще одна догадка пришла в голову позже, она формулировалась как-то даже чересчур просто: она до сих пор сердиться на меня, значит?..
Впрочем, и я, я тоже разволновался...
И это ничего не значит, ничего, ровным счётом ничего, да?
И тут вспомнилась моя первая любовь, та девочка, имени которой не сохранилось ни в моей памяти, ни в памяти моих близких.Мне захотелось её увидеть! - Какой она стала, что сталось с ней...с нами...
Кто-то взрослый во мне (из тех, которые обмениваются понимающими взглядами) - кто-то взрослый во мне пожал плечами:
- Зачем тебе нужно еще и это?
Кто его знает, зачем!.. Зачем, зачем! Если вы, взрослые, такие умные, то отчего такие неприкаянные?