На краю света. 2

 

4.
      Ни один ребёнок не прошёл мимо краеведческого музея. Туда водили всех и всегда. В городе, в общем-то, было не так уж много других экспозиций, но нельзя сказать, чтобы их не было совсем. В первый раз туда обычно приводили родители:
- Посмотри, какие костюмы. Так у нас одевались.
- Можно потрогать?
- Нет… А вот здесь посуда. Это роспись народных умельцев.
- А тут?!
- Тсс… Не шуми здесь. В этой комнате  – про войну. Видишь те книги под стеклом? Это Книга Памяти, и в ней есть фамилия твоего прадедушки. Он погиб за нас на войне, и вот ты теперь можешь ходить в музеи и есть мороженое…
       Потом сюда приводят учителя. Всем классом, всем табуном. Рассказы о костюмах и посуде становились короче, рассказы о войне – подробней и непостижимей. А после…сюда обычно не заглядывают до тех пор, пока сами не станут родителями. Но музей стоит и терпеливо ждёт. Добрый. Старый. Краеведческий.
      Но самое-самое главное для ребёнка, то, ради чего он соглашается войти в это парадное здание с чинной коллонадой, и то, что заставляет его спустя много лет привести сюда собственное чадо, это не фарфор производства местной фабрики, не мокшанские подвески и даже не война. Это Медведь. Отдельный от прочих представителей местной фауны, не похожий ни на что вокруг, замечательный, сильный, огромный, с шелковисто-солнечной шерстью, он не вписывается ни в одну комнату, и любому школьнику кажется, что бунтующий против человечьей культуры медведь – его родня. Зверь как он есть, медведь стоит на задних лапах и как будто пытается спрятаться, оттолкнуть вошедшего: «Чур, чур меня! Я не твой! Я лесной! И лучше не подходи так близко».
     Когда Ленку привели сюда в первый раз, она онемела перед этой скорбной звериной просьбой. Дениска, как всегда, болтавшийся тут же, под носом, принялся разглядывать медвежью пасть, пересчитывать зубы, изучать заострённые чёрные когти. Но Ленку совсем не интересовала «техническая оснащённость» медведя. Её поразили его глаза. Круглые, чёрно-карие, словно высверлили их, прободав всю земную кору, они вопили: «Оставьте! Оставьте меня! Не подходите ближе». Опрятная тётенька-экскурсовод назвала медведя хозяином леса и рассказала о том, как опасно было ходить на этого зверя в одиночку. Отсюда даже возникло выражение «лезть на рожон». Но у Ленки было другое чувство: будто опасность таилась не в медведе, а в человеке, каким-то дьявольским манером выманившем это лесное чудо в городской музей, соседние комнаты которого полнились французским кружевом, … хрусталём и автографами Боратынского. Медведь казался здесь лишним оттого, что он был чудовищно настоящий. Вот почему перед ним замирали дети. И вот почему из всего увиденного запоминали его одного.   
    Когда Ленка стала постарше, Медведь начал казаться ей настоящим хранителем родного края. Это был дух предков, хозяин здешних мест. Должно быть, во всём лесу, (конечно, не таком густом, как прежде), уже не нашлось бы ни одного подобного. А в музее он был обречён на бессмертие. Ленка, правда, ужасно жалела, что медведь был застигнут врасплох в такую неудачную минуту, с таким поверженным выраженьем лица, и не сумел показать себя во всей красе. Но каким может быть лицо за минуту до гибели?
   Вместе с медведем погибал мир леса, тихострунных рек, нетронутой зелени, дикого чёрного мёда. Погибала сказка, изживающая себя до пошлости. Уходило детство...


5.
       В семнадцать лет она была совсем дикой. Книжное детство, книжная юность и, как итог, поступление на филфак. Новые знакомства кружили голову. О, не с мальчиками, конечно! Какие мальчики на филфаке? Разве что обворожительный – во всю стену - Замятин? Но он ведь совсем не мальчик – мужчина! Казалось, что такого можно встретить только в очень далёком будущем, после пятого курса, изучив латынь, древнегреческий, старославянский, перечитав все списки по ИРЛ и ИЗЛ, навсегда разобравшись  в морфологических, синтаксических и прочих категориях, выиграв грант и полетев на международную конференцию куда-нибудь в Париж, или на худой конец – в Лондон. Такой, как Замятин, мог встретиться только настоящей филологине, и эта встреча была бы наградой за восхождение. А пока, в ожиданье, мальчиков полагалось не замечать. И это было несложно, ведь после шестичасовых занятий нужно было идти в библиотеку, а после библиотеки зубрить: «дидаско, дидаскуси, дидаскусем…». Те же особи, на которые всё-таки случалось натолкнуться в земной, внеаудиторной жизни, автоматически отбраковывались за несоответствие классическим идеалам.
        Итак, её голову кружили совсем иные встречи: с бесстыдником Апулеем, с разбойником Вийоном, с весельчаком Стерном и изысканным Бодуэном. Бодуэном де Куртене. А ещё – с Иосифом Волоцким и Даниилом Заточником, Вольфрамом фон Эшенбахом и Вальтером фон дер Фогельвейде, поэтами, минизингерами и пророками, чьи имена уже сами по себе были поэзией. Оказавшись в столь роскошном окружении, Ленка, наконец, дала прорасти тому побегу, который тщательно выпалывала прежде: она начала писать. Канцоны и триолеты, рондо и сонеты, романтические поэмы и стихи-миниатюрки – всё это хлынуло из сердца неостановимой лавиной. Да и можно ли было молчать, когда, обнажая себя до дна души, к ней обращались Данте, Шекспир и Байрон, Лермонтов, Есенин и Васильев – великие и в то же время совершенно понятные, до мозга костей свои, почему-то вдруг представшие перед Ленкой просто людьми – без лавровых ореолов над головами.
        Однако и в стенах обители Знания реяли мятежные духи любви. Они пронизывали собой дрожащий от утреннего солнца воздух, до обморока кружили головы, перегруженные Красотой, и сквозняками продували распахнутые всем ветрам сердца. Ленка время от времени чувствовала, как тёплые эти ветры проходят рядом, почти не задевая, а лишь касаясь разрумянившегося лица своим волшебным, с ума сводящим дыханием.
        Был, например, Саша Галахов в красной кепочке. Студент театрального отделения факультета искусств. Высокий, весёлый, удивительный! От советских времён осталась хорошая традиция: городами ездить друг к другу в гости на фестивали, праздники, концерты. И автобус с артистами, музыкантами, поэтами тронулся из родного города Ленки в неблизкий Смоленск – бороться за первое место в фестивале Великой Победы. Ленку взяли за её стихотворение о памятнике безымянному солдату, который она порывалась обнять за всех девчонок, не дождавшихся своих любимых с войны. С ним она выступила на университетском конкурсе чтецов, потом со сцены филармонии – для города, и теперь вот должна была аукнуться со всей Россией. А Саша ехал вместе с однокурсниками показывать номер о русских парнях-солдатиках. В номере они танцевали и пели, играли на гармони и перешучивались с девчатами, а главное – пели залихватские и бесстыдные частушки о Гитлере. Оттого, что парни были в гимнастёрках и пилотках, они вдруг стали невероятно взрослыми, красивыми. Словно всё, чего им недоставало в обычной жизни, всё, чем они желали и не могли наполнить пока ещё хрустальные сосуды сердец, вдруг до краёв заполнялось самой Историей.
       Этот Саша приметил Ленку ещё на репетициях концерта. Изнурительные, как съёмки бесконечного фильма, репетиции длились по 8-10 часов каждый день и были ещё более изнурительны тем, что даже при условии великолепного исполнения собственного номера, артист не освобождался, а ждал завершения общего прогона. «Так, из-за вас всё начинаем сначала! – грозно рычал бывший зам.начальника культуры Константин Константинович, замораживая голубым, на глазах стекленеющим взглядом неловкий дуэт самоучек-ложечников или давшую петуха молодую певицу. Несколько раз задерживались и по вине Ленки.
- Вам никак не хватает мужества. Не хватает голоса! – разрывался Константин Константинович. – Как же вы это написали? Ведь это же вы писали?!
      Ленка болезненно морщилась, словно извинялась, что писала, действительно, она. Но голос её при этом всё равно был тише пыли, оседающей на плюшевые кресла зала. От волненья она начинала спотыкаться, так что споткнулась, наконец, и в физическом смысле. К тому же, то и дело что-нибудь случалось: то ползли прямо перед выходом колготки, то восставал, не желая выглаживаться, воротничок парадной блузки, то чересчур краснело истомлённое мукой лицо.
- Наденьте на неё шлем, что ли! – в отчаянье замахал руками Константин Константинович. – Танкистский шлем! Лена, у вас есть шлем?
       В репетиционном угаре этот вопрос не был странным. Концерт готовили так, как будто был сорок первый, и враг уже наступал. У артистов должно быть всё, но шлема у Ленки трагически не имелось, и она совсем поникла под бременем неискупимой вины.
- Как же она будет смотреться? Белая блузка, чёрная юбка-карандаш, длинные русые волосы… - и шлем? – заступилась за неё помощница Константина Константиновича, которая и в ситуации культурного блиц-крига, к счастью, всё-таки оставалась женщиной.
- Шлем! Я не знаю, как иначе добавить ей брутальности! Готовьтесь за сценой, Агеева! Мы к вам вернёмся позже. Ансамбль «Калинушка» - на выход!
       Сомнамбулически спотыкаясь о красные подолы «Калинушек», Ленка добрела до кулис и рухнула на табурет в захламленных декорациями потёмках.
- Что раскисла, сестра? – послышалось сверху.
       Ленка подняла глаза. В них ударил свет случайного прожектора – и больше ничего.
- Ку-ку! – повторилось с высоты.
       Тогда она запрокинула голову выше, но и там не различила ничего, кроме ряда блестящих пуговиц. Пришлось вытянуться вверх и назад настолько, насколько это было возможно, и в полутьме Ленка вдруг различила смеющиеся на бледном, худом, с желваками, лице - глаза.
- На каску – не соглашайся! – Глаза смотрели совершенно серьёзно, словно операция «каска» была военной тайной и не подлежала разглашению. – Какая тебе каска? Всю милоту испортят!
       Ленка смутилась, хмыкнула в попытке рассмеяться. Лицо у парня, да и сам он были настолько тонкими, что он казался идеальным исполнителем роли Кощея Бессмертного. Конечно, да - если бы не ласковые, плещущие смехом глаза.
- Саша! – великан протянул с высоты костлявую длинную руку с продолговатыми, живыми пальцами, умными, словно отдельные существа.
- Лена, - слабым пожатием ответила она.
- Я уже понял, - он присел на корточки рядом, и лицо его оказалось совсем близко. Глаза были светло-голубыми, брови – бархатно-чёрными, при русых, ржаного оттенка, волосах. Этот печоринский контраст казался благородным, и Ленка тут же одобрила его, как и все прочие неторопливо и мужественно отточенные черты его лица. – Сама сочинила… стих-то?
         Ей бы просто ловить этот ласковый-ласковый, речной и тёплый плеск его глаз, слушать затаённо-грудной весёлый голос, улыбаться в ответ на его – тонкогубую и мгновенную – улыбку. Но она пошла в оборону, принялась колоться всеми шипами, въерошилась:
- Не стих, а стихотворение. Стих – это одна строчка.
- А… Ну, извините! – он даже привстал. – Как там у вас?.. сонаты?
- Сонеты! – чувство юмора было парализовано каким-то животным страхом.
- И о чём же вы пишите сонаты? – он настаивал на своём и не переставал ласкать её блестящим, чуть насмешливым взглядом.
- О жизни, о судьбе. О людях,  - напыщенно, словно Нобелевский лауреат перед неопытным журналистом, выдала Ленка, одновременно ужасаясь собственной глупости.
- А о любви – пишете? – не унимался лукавый Саша.
- Нет.
- Как же так? В столь юном возрасте? Сколько вам лет?! – казалось, он делает в воздухе невидимый актёрский реверанс.
- Семнадцать.
- Ах, звучит как весна! А мне – девятнадцать.
- О любви я не пишу, так как предпочитаю молчать о том, чего не испытала.
- О-о-о! - он восторженно подпрыгнул. – Тогда я могу вам помочь! А если серьёзно…
- Театра-а-алы! – громом послышалось из-за кулис.
- Санёк, пошли! – шепнули откуда-то из-за Ленкиного плеча. И Саша исчез так же внезапно, как появился.
     Пока они репетировали, Ленка вслушивалась в их голоса. Она без труда узнала надрывно-залихватский Сашин:
С неба звёздочка упала
Прямо Гитлеру в штаны.
Хоть бы всё там разорвало,
Лишь бы не было войны!
«У-ууух!» – визгливо подхватили театралы, и по деревянной сцене застучали девичьи каблучки, затопали керзачи парней. Всё в Ленке заиграло в ответ. Всё наполнилось ликованьем и гордостью. И Саша мгновенно стал родным, словно ушёл не на сцену, а на всамделешнюю войну.
       Вторую атаку он предпринял только на следующий день, после того, как Ленку снова с треском прогнали репетировать за сцену, пригрозив к тому же, что её стихи отдадут для исполнения умелице-актрисе. Ленка была бы счастлива не показываться перед зрителями, но отдать своё дитя актрисе, пусть даже и умелице, было боязно. Ведь Ленка не лгала, когда писала его, а актриса, наверняка, солжёт – хотя бы в строчке, в интонации, в ненужной паузе.
       Она вернулась за кулисы раздавленной. Вдобавок чуть позже обещали принести все обнаруженные в театральных и музейных запасниках танковые шлемы, а значит, предстояла примерочная пытка с выходом к залу, и вместе с ней - новый виток позора.   
- Наори на меня! – резко, будто имел на это право, рявкнул из полумрака Саша.
     Ленка протестующе замотала головой.
- Я сказал: наори! – он рванул её за локоть и вывел за дверь в большую и совершенно пустую парадную залу, где обычно толпились зрители в ожиданье первого звонка. До революции здесь давались губернские балы, и старые, в пять метров высоты, зеркала в витых золочёных, с амурами подрамниках, конечно, помнили об этом. 
- Не могу я! – Ленка стояла в самом центре зала и отражалась сразу во всех зеркалах.
- Тогда представь, что война. – Саша принялся мерить комнату  двухметровыми шагами. Голос его продлевался гулким эхом и казался от этого громадным, как судьба. – Представь ещё, что твои стихи – как пулемётная атака. Я – враг. И ты должна меня уничтожить. Ты должна палить изо всех сил, понимаешь?!
      Ленка кивнула.
- Завтра может не наступить, сегодня может не закончиться. От твоей атаки зависят жизни всех этих людей – он махнул рукой в сторону зрительного зала, откуда неслись выпивающие душу до дна звуки рахманиновского «Реквиема», - и всего города, всей страны! Пали!
      Он ещё раз качнул рукой, словно дал отмашку: «Камера. Мотор!». И с Ленкой что-то случилось. Она читала и не узнавала собственного голоса. В нём словно зазвенела сталь:
Шли на фронт. Миллионными ратями.
Сросшись душами,  сделавшись братьями.
Монолитно и тесно - стеной
Шли, изломанные войной.
Шли рядами, тугими колоннами,
Караванами и эшелонами,
Чтобы горькое право иметь –
Разбудить колокольную медь.
Чтобы солнце вставало над нивами,
Чтобы дети рождались счастливыми,
Чтоб у девушек очи цвели
Ярче трав с опалённой земли…
Шли на фронт. И, увы, не вернулись.
Одинокими жёны проснулись.
Стали мамы серебряней лун.
Но не кончилась ваша дорога,
И теперь нам завещано Богом
Жить за тех, кто когда-то был юн.
Не вернутся – останутся в камне.
Но тянусь – и душой, и руками
К вам, ушедшие братья мои!
Нынче нет вот таких – настоящих.
В новом сонме больных и пропащих
Не горят - и не верят любви.
Мы о вас узнавали с экрана,
Со страниц фронтового романа,
Из потрёпанных жёлтых газет…
Но забыть вас – жестоко и странно.
Вот вам сердце – открытая рана,
Вот вам юности нашей рассвет!
      Дочитав до конца, Ленка низко уронила голову, покачнулась, и тут же отошла к стене.
 - Отстрелялась? – усмехнулся Саша, снова с лаской оглядывая её всю. – Уже намного лучше. Я бы на твоём месте вот так читал первую часть, а во вторую добавил бы нежности. Ну, такой,… какая у тебя была раньше. Только голос не понижай.
- Громко было?
- Не то слово! Ну, как противник должен признать, что ты меня если не расстреляла, то уж точно – ранила.
- А давай ещё!
      Он кивнул. Ленка прочитала так, как советовал Саша. Закончила. Мельком увидела себя в зеркалах: бледную и как будто похудевшую.
- Отлично! – послышался голос Ивана Николаевича, весёлого и благодушного культурного чиновника, который помогал Константину Константиновичу справляться с молодым и бестолковым народом. – Отлично. Хоть сейчас на сцену! Что значит, раскрепощённость… 
      Он многозначительно покивал, погасил зажжённый окурок и вернулся в закулисье зала.
- Спасибо, - тихо сказала Ленка, сделав шаг в сторону Саши.
- Да я-то что… - так же тихо ответил он.
- Галахов, мать твою! Где тебя носит? – вырвался из зала растрёпанный худ.рук. театралов. – Там наш второй выход. Живо на сцену!
      Когда очередь дошла до Ленки, никто не остановил её и не обругал. То ли просто устали, то ли и в самом деле остались довольны. Репетиция подходила к концу. И даже вопрос о шлеме разрешился счастливо: помощница Константина Константиновича настояла на том, что образ Ленки должен олицетворять нежную женственность и не дополнять военный антураж, а контрастировать с ним. Поездка была назначена на послезавтра.
       Заключительная репетиция проходила в бешеном ритме, артисты летали как пули, зал гремел «залпами тысячи орудий», голос режиссёра проникал даже в гримёрки, всё шипело, трещало и билось током высочайшего напряжения.
       А утром, сонным и по-сентябрьски тёплым, два рейсовых автобуса тронулись в Смоленск. Ленку и Сашу разделял только проход между креслами, и Саша всю дорогу пытался завязать разговор. Он подсовывал Ленке то шоколадку, то пирожок, то бутылку колы, то анекдот, то комплимент – она не реагировала ни на что.
- И главное, ты понимаешь! Она такая… какую я всю жизнь мечтал встретить. Вот именно такая! – громким возбуждённым шёпотом, так, чтобы Ленка слышала, рассказывал он сидящему рядом приятелю. – Но только замороженная какая-то…
- Ты ей не нравишься. Неясно что ли? – отвечал приятель. И Ленка смотрела не него с благодарностью.
- Ты не ешь, не пьёшь, не разговариваешь, в туалет на остановках не выходишь! – с досадой всплеснул руками Саша после пяти часов езды. – Ты вообще – живая?
     Ленка сама не знала, что на неё нашло. Но краешком сердца она как будто чувствовала: нет, не сейчас, ещё не время взрываться и лететь. И это смешное со стороны, надутое, необъяснимое для других молчанье было похоже на твёрдость зелёного яблока, старательно прячущего себя под листья.
     Саша, казалось, смирился. В Смоленске его закрутили какие-то барышни. А после концерта они уединились с приятелями и вином в чьём-то просторном дружном номере. Ленка жила вдвоём с умнейшей и интереснейшей женщиной, ведавшей народными промыслами, и бывшей лет на тридцать старше неё, и это соседство совершенно устраивало обеих.
     Утром следующего дня, в гостиничном холле, когда Ленка рассказывала  своей соседке о первых впечатлениях о Смоленске, кто-то подошёл сзади и закрыл ей глаза руками. Она вскрикнула и тут же узнала: пальцы были длинные и умные – Сашины. Ленка ужасно стыдилась той сцены с репетицией на двоих, и мгновенно вспомнив её, оттолкнула Сашины руки.
- Ну что же ты так? – с сочувствием глянув на Сашу, упрекнула соседка.
         А он лишь пожал плечами и отошёл.
         Делегация их города получила более двадцати дипломов в разных номинациях. Лауреатом фестиваля стала и Ленка. Это была оглушительная победа, и сидящие в голове автобуса начальники выглядели упоительно счастливыми. Обратный путь оказался весёлым, победоносным, с песнями. В салоне было душно от шуток, откровений, излияний и возлияний. На каждой остановке молодёжь всем скопом высыпала на улицу, под дразнящие знобким холодком осенние звёзды. Джинсы быстро намокали в придорожной траве, а серебристое шоссе со скользящими по нему машинами шумело как море.
- Ну, поговори со мной, - робко взяв Ленку за руку, попросил Саша. – Пожалуйста, поговори. Ну… я тебя очень прошу. Поговори со мной, поговори со мной, поговори со мной!
     Она опять подняла голову высоко-высоко, опять поразилась худобе его лица, подвижности и правильности черт, мягкости и доброте светящихся глаз.
- Я, конечно, не такой, как те мужчины, о которых ты стихи написала… - он указал пальцем вверх, словно души погибших тысячами глаз смотрели на Сашину и Ленкину юность. – Но поговорить-то со мной – можно?
- Можно. Но я… прости меня… Я не знаю, о чём говорить!
- Просто поговори. У тебя… такой голос!
      Ленка прислушалась: какой «такой» голос? Обыкновенный!
- Лучше ты что-нибудь расскажи.
- У меня сестра во Пскове. Псков – знаешь какой город? Необыкновенный… Вот бы там жить, а?..
      Ленка опять молчала, внимательно и смущённо глядя в его лицо.
- А как тамошняя река называется, знаешь?
      Она бы вспомнила, но в такие минуты Ленка всегда делалась совершенно тупой:
- Нет, не знаю.
- Река Великая. Красиво, правда?
- Правда.
- И ты красивая.
- Поехали! – закричал водитель.
      На этот раз Ленка и Саша ехали в разных автобусах и виделись только на остановках. Поэтому разговор каждый раз приходилось начинать сначала.
- Ну, поговори со мной…
     Лицо Саши совсем утратило насмешливость и резкость: так делает ночь. Стрекотали сверчки, мягко плыли над горизонтом низкие тёмно-синие облака. А глаза его всё мерцали высоко над Ленкой, просили, умоляли, ждали, тревожились. И холодные умные пальцы робко касались её  - тёплых.
- Ты что, не понимаешь? – спросил Саша, и Ленка увидела, как играет его огромный кадык.
- Понимаю, - ответила она одними глазами и опустила голову.
- Ты мне нравишься, - касаясь взглядом и глаз её, и скул, и бровей, сказал он. – Не просто нравишься. Очень, очень!..
      Она взглянула на него умоляюще, словно просила замолчать. Сердце ёкнуло, сжалось, упало.
- У тебя кто-нибудь есть? – снова сглотнув, спросил он.
- Нет, - ответила Ленка, и это была сущая правда.
- Тогда - почему?
- Ты мне… не нравишься.
       Ленка ещё не знала, что такие слова не произносятся вслух, но поняла это тут же, едва произнеся их. Саша резко отдёрнул руку, окаменел лицом, отшатнулся. Несколько минут он смотрел на неё, словно не понимая, а в голове её чужим потусторонним голосом уже неслось: «Всё вернётся. Всё к тебе вернётся. Всё аукнется. Ты заплатишь за этот день…».
- А… ну, ладно. Ладно…. Я тогда пошёл.
      Она выходила и потом, на глухих ночных остановках, на сонных, с комариным звоном, рассветных: он больше не подходил, - только странно мерцал по другую сторону автобуса огонёк его сигареты.
      В обычной жизни они встретились лишь однажды, случайно, через три года. Сухо поздоровались, ни о чём друг друга не спросили. И долго-долго потом, даже после того, как Ленка узнала о его счастливой ослепительной женитьбе, ей было мучительно стыдно – единственный раз в жизни – за свой отказ.