Гротеск
От автора
Этот сборник, представляющий собой единое целое, создавался в течении почти семи лет: у меня возникали трудности с композицией "Хрустальной ночи", но сейчас всё позади, я написал то, что хотел, а, главное, именно так, как и было задумано.
Я благодарен другу и единомышленнику художнику Альберту Галимову, сотворившему прекрасные иллюстрации, полностью передающие атмосферу хрустальной ночи.
С полным вариантом гротеска, включающим все иллюстрации можно ознакомиться в формате .pdf по адресу http://ravik.info/content/VITAE00.pdf
Предисловие художника
Рисование иллюстраций к гротеску Вадима Иванова должно было стать для меня средством выхода из творческого кризиса, довольно сильно затянувшегося (с ноября по январь). Роман-гротеск, представляющий из себя русскую матрёшку (несколько новелл всьавленных в основное повествование), оказался довольно трудным для иллюстрирования. Данное предисловие является, наверное попыткой в какой-то степени заглушить неудовлетворённость от рисунков, вдь словами выразить своё мнение о литнратурном произведении всё же легче, чем иллюстрациями (именно мнение, а не впечатление). Самый гениальный иллюстратор является однако персо¬ной, зависимой от автора книги, причём неважно: в большей степени или в меньшей, а вот рецензенты - это люди, которых писатели немного побаиваются.
Ну что ж, вернёмся к нашим стаканам. Нарочно не говорю "к бутылкам", хотя это было бы логичнее (прочитаете книгу - поймёте). Когда Вадим предложил мне рукопись для иллюстрирования, я предупредил его, что ни одной бутылки на рисунках не будет. Подобную задачу ставил перед собой Довлатов - не писать в одном предло¬жении двух слов, начинающихся на одну букву. Поскольку любой творческий человек (если это не плагиатор и не ретивый коммерсант от искусства), всегда рискует сор¬ваться в пропасть своего воображения, такие дисциплинарные рамки очень полезны.
Так вот, ценность книги Иванова в том, что создаётся впечатление удачного отделения зёрен от плевел. Поскольку алкоголь неотделимый спутник казанской (и всемировой) богемы, её представители, я думаю, согласятся, что из всего многобразия образов, мыслей и ощущений, возникающих в состоянии опьянения, лишь ничтожное количество удаётся перенести на бумагу или холст (музыка - искусство особенное). Даже Веня Ерофеев, мастер высшего класса по "спиртонавтике", наверное, признал бы это. Наркотики - другое дело, но Боже упаси рекламировать их - долг и присяга врача Советского Союза мне это не позволяют. Так что путешествия Вадима Иванова, совершаемые им то на заснеженной скамейке, то в сугробе, то на диване в чужой квартире описаны, согласитесь, довольно неплохо. Можно, уподобясь Станиславскому, не воскликнуть, а, скромно потупив глазки, пробормотать: "Да, верю, верю..." А сам принцип "рассказа в рассказе" или "романа в романе" и даже "романа в рассказе" не нов и затаскан до предела. Более того, далеко не худшие фрагмента романа оказались неиилюстрабельны, так как приблизились уже к литературе потока сознания, но это уже отдельная тема, и я её касаться не буду, учитывая сложные взаимоотношения В. Иванова и Д. Джойса.
В завершение хочу признаться, что иллюстрации созданы за одну ночь и их было бы больше, если бы у меня на кухне не сломался выключатель и не погас свет.
А. Галимов
05.03.98
Прелюдия № 1
Воин брёл по песчаным дюнам, устремив пронзительный взгляд в неведомую даль. Шрамы и морщины сетью покрывали лицо, в теле чувствовалась мощная сила; рукоять меча, выглядывающего из ножен, сияла в лучах солнца. Он шёл уже давно, всё вперёд и вперёд, не зная усталости. Его следы, цепочкой уходящие за далёкий горизонт, занесены песком, опавшими листьями редких деревьев. Часы пути слагались в дни, дни в годы, годы в века...
Где начало и конец твоего пути, великий воин?
Но не разверзнутся его уста в ответе, ибо он нем.
И долго будет ещё итти вперёд, стоя на месте, это великолепное каменное изваяние, воздвигнутое на островке в безбрежном океане, несущем волны по маленькой неизвестной планете в недрах необъятного космоса.
Так кто же ты, воин? Может быть, шахматная фигурка, забытая нерадивым игроком на поле?..
Но нет, нет ответа...
Лишь плеск звёздного света...
Молчание...
Прелюдия № 2
Толстыми набухшими каплями, словно вода в клипсидре, падало время, раздражая притуплённые чувства.
И сидел он в ветхой лачуге, построенной неизвестно кем в глухом лесу, засыпая от тишины, подёргиваемой редким шуршанием ветвей сухих деревьев.
Зачем он, вечно путешествующий из города в город, из селения в селение, вошёл сюда?
Тени затаённых мыслей осеняли его обветренное лицо, впалые глаза...
Зеркальная паутина трещин, висевшая напротив полуразрушенной скамьи со странником, уже ничего не отражала от старости. Казалось, одного лёгкого движения достаточно и дом, пошатнувшись, развалится с заунывным скрипом. И лишь он, рыцарь, останется сидеть на скамье, окутанный чёрным плащом, всё так же сжимая в руках посох.
Прелюдия № 3
Осень надела корону, выкованную из багровых туч. И никто не узнавал её, владычицу серых дум, проходящую сквозь толпу немых людей. Она зачаровывала сердца, нагоняла тоску в души, открытые новым мыслям.
Кто видел эту старуху, закутанную в серый унылый плащ?
Спросите, и вы не получите ответа, только рыжий листопад будет шуршать над вашими головами, как первый весенний дождь, и, под ногами, колыхание листьев волн бескрайнего моря, жёлто-красного океана...
Осень.(когда началось её царство? кто даст ответ на этот вопрос?)
А она, одинокая, как призрак ночных видений, входит в города покорительни¬цей людских судеб. Цари и простолюдины склоняют головы пред её властью, невидимой и неслышимой.
Присмотритесь, и вы увидите жёлтый плащ; прислушайтесь, и вы услышите его шорох.
Осень восходит на трон, восставший над миром...
"В стране развернулась борьба против пьянства и алкоголизма. Во имя здоровья общества и человечества мы пошли на решительные меры, повели бой с традициями, которые складывались и насаждались веками. Не обольщаясь достигнутым, можно сказать, что пьянка потеснена с производства, меньше её стало в обществыенных местах. Оздоровлена обстановка в семьях, сократился производственный травматизм, укрепился порядок. Но и дальше нужна большая настойчивая, разнообразная работа, чтобы обеспечить окончательный перелом в сложившихся привычках. Никаких послаблений здесь быть не должно."
(М. С.Горбачёв "Политический доклад ЦК КПСС 27 съезду коммунистической партии Советского Союза 25 февраля 1986 года")
И С Х О Д
(часть первая)
Конец первой бутылки
Зачем, к чему нам куда-то итти? Ответь, Алексей! Кому я, безвестный странник, нужен в тех краях? Ты говоришь, что нас ждут, и белая акация в зимнюю пору расцветает под окнами этого, мне неизвестного таинственного дома; но как в это поверить?..
И всё же ты прав. Благословенная влага кончается и пора, пора нам покидать родные пенаты, уходить в ночь. Свет серебряной луны осветит наш путь и белоснежный пух снежинок расстелется перед нами бескрайним ковром; разбуженные продавцы ночных ларьков изумленными взорами проводят две худые фигуры, беззвучно растворяющиеся во мраке. Ошалевший от холода последний троллейбус повезет нас по вымершим и затихшим, притаившимся в ожидании добычи, улицам.
Ну, что ж, вперед, mon ami! Пусть ведет нас путеводная звезда и Будда, пробужденный от нирваны нашими пьяными песнями, ошеломленный жизнью, вторгшейся в его владения, ниспошлёт нам благословление. Опустевшая бутылка из под небесной амбры останется здесь, одинокая и разочарованная, среди хрустальных, пребывающих в неизнывной тоске, рюмок и гималаев грязной посуды.
Последние капли окропили наши платановые посохи и чёрные пролёты лестниц проглотили нас. Беспросветная тьма...
бутылка вторая
Троллейбус выплюнул н ас на безлюдной остановке и я иду за тобой, мой друг и товарищ, но погоди, остановись, ибо время наполнить гранёные кубки напитком, приносящим веселье...
- Все большевики пидара-а-асы-ы-ы-ы!!! - протяжный дикий вопль отряхнул с меня водопад мыслей. Кто же это кричал во тьме ночной так зло и горько, словно наступил конец мироздания?
Не верю тебе, Алексей, ибо не мог я, растворенный в мудрости вселенной, опуститься до низменных земных страстей! Но, может быть, ты прав, и пока я, реющий среди звезд, познавал основы бытия, дьявол завладел моим телом...
Друг, как долог наш путь! Мне начинает мниться, что нет этого райского места, о котором ты рассказывал с таким упоением; мы с тобой затерялись, словно две снежинки, среди городских скал и бездонных сугробов. И нет пути ни вперед, ни назад... Я не верю в землю обетованную и останусь стоять здесь. Снег покроет мой торс и замёрзшим ледяным монументом я буду взирать на прохожих. Я не верю тебе, потомок Сусанина! Хотя ты и божий человек, твои пророчества не сбываются! Зри, наши кубки уже опустошены и нам нечем их наполнить для жертвенных возлияний. Яви чудо и я пойду за тобой счастливый и уверовавший!..
Алексей! куда ты ушел? как мог ты бросить товарища одного здесь, в незнакомом краю? Разве ты забыл, что мы ответственны за тех, кого приручили, кого ведём?
И мне, одинокому, постепенно стареющему, суждено бродить до скончания дней среди унылых новостроек, в безуспешных поисках дороги домой cобирая подаяние... и не могу я итти по твоим следам, ибо их уже занесла метель...
Алексей, где ты?!! Почему я не слышу твоих шагов, не слышу твоего дыхания?
Тишина в ответ, нарушаемая ехидными завываниями злого зимнего ветра, нежелающего говорить со мной; снежинки, кокетливо сверкая в лунном свете, уворачиваются от моих вопросов...
...и нет третьей бутылки
Северные ветры точили мечи, надевали кольчуги, вооружались палицами: готовилась последняя битва с летним войском - Осень призвала себе на подмогу слуг Зимы и, закончив последние приготовления, повела их в наступление. Надев рыжий плащ, Осень скакала впереди на гнедом жеребце; его золотистая грива касалась земли, окрашивала зелёные травы в жёлтый цвет; а следом серебряные скакуны северных ветров вытаптывали последние проблески зелени. Вскоре, войско достигло главных бастионов Лета и завязалась битва, завихрились, сцепившись, южные и северные ветры, на земле и в ветвях деревьев яростно бились цвета Лета и Осени. Но не равны были силы - подступили арьергардом тяжёлые чёрные тучи, заслонившие Солнце, заполонившие всё небо. И сломлена была последним ударом летняя рать.
Осень приказала побеждённое, но не склонившее голову Лето, заточить в темницу, сложенную из опавшей листвы. Северные ветры усердно сгребали листья, всё выше и выше вырастала башня над узилищем несчастного узника... А когда купол башни достиг грозовых туч, двое из ветров остались на страже, остальные полетели к Солнцу, мешая ему подняться высоко в небо.
Осень праздновала победу, наслаждалась веселящим питьём, приготовленным из рыжих цветов, и лишь одно омрачало её радость: непобеждены были сосны и ели, и стояли они, гордо зеленяя, устремив головы в небо: невозможно было покорить этих великанов, растущих по всему Лесу. Царствование Осени продлилось недолго - изменили ей бывшие союзники, северные ветры. Вассалы Зимы сковали Осень ледяными цепями и бросили в темницу, где томилось Лето, засыпали башню снегом, поставили сверху трон для своей владычицы, и, чтобы не смущали её царственный взор сосны и ели, ветры укрыли их снежной ватой. А когда всё было готово, прилетела Зима и воссела на трон; её мантия снежным вихрем развевалась в небе, осыпая землю пушинка-ми, сыплющимися из подкладки. Власть Зимы, холодная и бездушная, установилась надолго; разве могут найтись силы способные бороться с ней?
Зима восседает на троне в ледяном одиночестве, безрадостном, унылом. Изредка она устраивает балы для придворных ветров и серебристых туч, но они не радуют её, гордую меланхоличную красавицу; а по ночам ей снятся сны о зелёных травах, пение чудесных птиц; всё тоскливее и тоскливее ей становится днём и удлиняет Зима ночи своей властью, чтобы дольше можно было странствовать ей по миру сновидений...
Однажды Зима решила отречься от власти и уйти на поиски страны своих мечтаний. Ведь если они снятся, то, может быть, существуют реально? Суждено ли ей достигнуть берегов своих грёз или она, отчаявшись в поисках, вер-нётся на ледяной трон, и вновь ей будет надоедать холод-ная власть, и снова будет уходить она на поиски счастья?
Меняются в её отсутствие времена года, сражаясь друг с другом... Но если однажды Зима достигнет лугов вечно юного Лета, не разрушит ли она своими руками страну Фата Морганы? И что станет тогда с ней, увидевшей снег на просторах мечты?
и бутылка вторая давно уже выпита, а третьей ещё нет
- Товарищ генерал-полковник, разрешите обратиться!
Интересно, кто это в ночи смог рассмотреть на мне знаки различия?.. Хотя, впрочем, генеральскую шинель и ночью за версту видно.
- Что вы хотите,cержант?
- Товарищ генерал-полковник, вы меня наверное не помните, но все-таки... Однажды меня меня задержали агенты КГБ в трамвае и вывели на улицу... C вами тогда ещё жинка была!
Да-да, конечно, я помню тебя сержант: тренированный мозг быстро отловил из пучин памяти нужный эпизод. Боже, как давно это было! Я ехал...
...я ехал с cупругой на дачу в своем любимом бронированном лимузине. Мысли были заняты мозамбикским шпионом, которого уже несколько лет безуспешно разыскивало мое ведомство. Об этом вражеском агенте было известно, что он выдавал себя за рядового пехотинца совет-ской армии и выполнял особо важное задание мозамбикской разведки: с целью понижения боеспособности советских вооружённых сил, шпион запускал колорадских жуков в наши стратегические посадки хрена и редьки, и в этом ему сказочно везло - он с блестящей легкостью обходил все уготованные ему ловушки...
Жена подтолкнула меня локтем:
- Вадик, смотри, твой Овсиенко опять кого-то поймал!
И действительно, на противоположной стороне улицы мои орлы заламывали какому-то солдату руки за спину.
- Женя, останови!
Я вышел из машины. Поправляя портупею, ко мне подбежал капитан Овсиенко:
- Вадим Вячеславович, мы его, наконец задержали!
Радостная дрожь охватила члены:
- Быть тебе майором! Веди его сюда!
Я никак не мог справиться с волнением: неужели, неужели не будет больше длинных бессонных ночей и бесстыдный наймит буржуазии в наших стальных руках?!
Я наблюдал, как окружённый плотным кольцом моих ребят, вредитель шёл ко мне, и приподнятое настроение сменилось яростью:
- Лейтенант Овсиенко! Кого ты задержал?!! Разве тебе не известно, что мозамбикский шпион - негр?! Зачем ты волочёшь ко мне эту рязанскую харю?!
- Вадим Вячеславович... Товарищ генерал-полковник, я думаю, что пигментные красители, применяемые ЦРУ, могут...
- Молчать, прапорщик! Не смейте думать о том, чего не знаете! Если через три дня вы не доставите мне мозамбикского резидента, пеняйте на себя! - я обернулся к супруге, - Представь себе, Наташа, Овсиенко думал! И мало того, испортил мне настроение на все выходные! - гневно развернувшись, взяв жену под локоть, я направился к машине.
- Товарищ генерал-полковник, а что делать с задержанным?
Чорт, я совсем упустил это из вида.
- Как ваша фамилия, рядовой?
- Сталинец, товарищ генерал-полковник!
- А имя-отчество?
- Ким Виленович!
Комок подступил к горлу: несказанное благозвучие заключено в этом прекрасном имени. Нахлынули воспоминания о святых людях, мудрых правителях времён оно... Я снял с кителя одну из звезд и прицепил ее на грудь Киму:
- За проявленную доблесть при выполнении особо важного задания партии и правительства, вы удостаиваетесь звания Героя Советского Союза!
- Служу трудовому народу!
- Кстати, а где вы служите, рядовой?
- Энская часть энской дивизии!
Когда-то и я служил в тех краях простым лейтенантом СМЕРШа.
- Вот тебе деньги, Ким, съезди на родину, повидай родных, отдохни, а я сегодня же позвоню начальнику твоей дивизии Кубареву, он оформит тебе отпуск. Когда-то, в золотые времена, мы с Лёхой Кубаревым в самоволку бегали, водку пили в казарме, трясясь от страха, что застукают... Ну, прощай, Ким!
Я вскочил в распахнутую дверь лимузина.
Да-а, давно это было...
И вот теперь, cпустя множество лет, окутанный заснеженной шинелью, Ким стоит передо мной навытяжку, преданно поедает глазами.
- Поздравляю тебя, Ким, вижу ты до сержанта уже дослужился!
- Спасибо, товарищ генерал полковник!.. Но я вижу, что у вас затруднения. Какие будут приказания?
- Через пятнадцать минут, здесь у резидента мозамбикской разведки встреча с агентом ЦРУ. В конспиративных целях они специально выбрали этот незаселенный участок тундры. Твоя задача: разыскать мой лимузин и прислать его сюда, он где-то рядом блуждает в пурге. Вопросы есть?
- Товарищ генерал-полковник, а это тот самый шпион?
- Да, Ким, тот самый, только теперь он ходит в сержантской форме со звездой Героя на груди. Столько лет водит нас за нос, но ничего, будет и на нашей улице праздник! И последнее, Ким, хочу водки! Водки! много водки! море водки! океан водки! Хочу, чтобы межзвёздное пространство было залито водкой! Водка, как много в этом слове для сердца русского сплелось...
Водки, дайте мне водки! Разве вы не видите, как мне плохо? Хотя бы маленький глоток живительной влаги... Уйдите, насмешники, вам не понять стремлений широкой русской души! Мне противны ваши ухмыляющиеся рожи! И что знаете вы, святоши, о волшебном напитке, дарующем свободу, вы, не пьющие ничего крепче чая?! Мне хочется блевать от ваших слащавых слов, прочь с дороги!
Бесовский круг распался и я свободен! я снова свободен! Ветер свободы объял меня, разверзлись уста и хлынувший из горла поток съеденного и выпитого разноцветной мозаикой украсил близлежащие сугробы...
Боже, какая лёгкость, какой несравненный кайф!
бутылки третьей нет как нет
Болезнь пришла в империю неожиданно, когда в ней, измотанной продолжительными войнами и непомерной роскошью аристократии, cтали катастрофически сокращаться запасы золота и иссякали один за другим императорские прииски. Эта болезнь не была заразной и никто в целом свете, даже премудрые лекари, не знали, чем она вызывается и способы лечения. Лишь только обильной пищей можно было замедлить её течение, но смерти не удавалось избежать ни одному из больных. Болезнь выражалась в том, что человеческое тело покрывалось золотыми чешуйками и вскорости превращалось в золотую статую, живой оставалась лишь голова.
Родичи заболевших радовались тому, что без особого труда, всего за несколько недель (если, конечно, закрывать больных на ключ и не давать им совсем еды, не обращая внимания на мольбы и просьбы), можно получить огромное состояние.
Но случаев этой болезни было крайне мало и поэтому император, высочайшим указом запретил семьям прокажённых золотом использовать на свои нужды золотых истуканов полностью: им оставлялись лишь головы и руки, отрубленные по локоть, а всё остальное шло в имперскую казну; но даже золотых рук хватало на приобретение дворянского звания и безбедное житьё всем родичам усопших. И всё было бы ладно, если б не одна мелочь, смущавшая умы и сердца алчущих золото, - головы прокажённых оставались живыми и, при распилке золотых тел, выражение немого ужаса и невыразимой боли коверкало молчаливые лица статуй и навсегда застывало на них, уже мёртвых.
Поначалу люди пытались хоронить эти головы по всем обрядам, но, через некоторое время, неизвестно как, головы вновь оказывались в домах родственников и, каза-лось, с укором взирали на свои семьи; и, что самое странное, они не разлагались. После многочисленных попыток похорон, их стали оставлять в покое и приносили им жертвы, как покровителям домашних очагов (видимо, не совсем плохи были подданные императора).
Известно несколько случаев появления в городах нищих, покрытых золотой коростой; толпы горожан, ослеплённые жаждой наживы, раздирали их, не успевших ещё прозолотиться до конца, на куски. Так происходило до тех пор, пока императорские глашатаи не объявили о том, что нищие, прокажённые золотом, собственность государства и, под страхом смерти, всем, кроме казначейских служащих, запрещается приближаться к ним на расстояние менее десяти шагов.Cменялись века, сокровищницы правителей постоянно пополнялись, империя покорила всех врагов. К началу истории, которая вам будет поведана, все золотые прииски полностью истощились, но об этом никто не печалился, ибо от прокажённых было столько золота, сколько необходимо, не больше и не меньше. В каждой семье ждали, не примеряя этих надежд на себя, что скорее бы кто-нибудь из родственников озолотел, и тайком высматривали друг у друга присущее болезни пожелтение кожи, ликуя, если кто-то из домочадцев начинал много есть. До нас дошло воспомининие об одном случае излечения от золотой проказы, но слишком давно это произошло и в людской памяти почти всё стёрлось, а то, что осталось, обросло легендами и домыслами. Я, по мере сил, попытал-ся восстановить реальный ход событий, несмотря на сквозившую в предании ненвисть к матери, спасшей своё дитя от озолочения.
Болезнь поразила ребёнка женщины из бедной семьи. Золотые чешуйки на его теле мать обнаружила днём, когда все её родственники были на работах, и в доме, кроме их двоих, никого не было. Первым побуждением женщины была радость, безмерная радость от того, что наконец-то счастье посетило и их семью, не придётся больше считать и пересчитывать последние монеты, гадая, что купить в первую очередь. Но всё же материнская любовь оказалась сильнее дьявольского чувства.
Трепетно прижимая малыша к себе, женщина кинулась вон из дома. Когда-то давно слышала она от людей, что где-то там далеко, в недосягаемых высях Великих гор, живёт старец, излечивающий ото всех болезней, но хотя он в этом и мудр, тем не менее глуп: совершенно не ценит ни денег, ни золота.
И устремилась она к ним, Великим горам, и ветер, жестокий холодный ветер, плевался в неё дождём, острые камни изрезали обувь и впивались в ступни.
Наступила ночь, пошёл снег. Обессилев, женщина присела на валун, приложив сына к груди, а снег, безжалостный и холодный, cловно сама смерть, заметал их тела, стремился заморозить души... И мать, замёрзнув, уже почти уснула мёртвым сном, но огонь любви и самопожертвования, согревающий сердце, поднял обессиленное тело на ноги, и повёл против злобно завывающего ветра.
Ночь и ещё день плутала она среди безжизненных голых утёсов, каждый шаг давался с трудом, словно шла она сквозь вязкую жидкость, но к вечеру, неожиданно, двигаться стало легче и, в этот миг, огромный лев, появившийся из туманной дымки, с угрожающим рыком устремился на беззащитные жертвы. В страхе рыдая, женщина пала на колени, моля о пощаде, будто лев мог понять человеческую речь. но он был непреклонен и неспешно, чуя её беспомощность, подняв лапу для удара, увидел лицо ребёнка, его руки, покрытые золотыми коростинками и лапа, привыкшая убивать, c величайшей нежностью, опустилась на детскую голову; мать, не поняв происшедшего, от ужаса потеряла сознание. Ласково облизав, лев привёл женщину в чувство и по кошачьи уселся, любовно оглядывая мать и дитя. И столько преданности, понимания и ума было в его больших жёлтых глазах, что она поверила ему и, шатаясь, пошла туда, куда повёл её могучий зверь. И очень скоро они достигли жилища старца. Cтарец принял ребёнка на руки и внёс его внутрь пещеры, не проронив ни слова.
Как и какими снадобьями он излечил этого прокажённого - неизвестно. Я знаю лишь то, что после длительной от-лучки женщина с выздоровевшим сыном вернулись в своё селение к оплакивающим их родным. Встреча была радостной, но, лишь стоило матери рассказать обо всём ими испытанном, как люди возненавидели её, ведь они все так мечтали о золотом истукане, а теперь... Каждому дураку известно, что не бывает в одной семье двоих прокажённых, хотя бы и многие годы спустя.
Любящую мать, совершившую подвиг, били всю долгую зимнюю ночь и под утро оставили подыхать на улице у ворот, но, к их удивлению, она выжила и с той поры каждый считал своим долгом плюнуть ей в лицо, проходя мимо; муж каждый день придумывал для неё новые истязания на потеху соседям и в наказание за бабскую дурость.
И однажды, ранним утром, выкрав из дома сына, не имея больше сил терпеть издевательств, женщина покинула селение. Снег запорошил следы, лес сокрыл тропу, ведущую в неведомое. Прошло много лет, наступило время всеобщего благоденствия, подданные императора жили в довольстве, но сильна, как и встарь была у них жажда золота, всё больше черствели человеческие души... Золотая проказа не различала сословий и рангов, и однажды не выдержали её натиска неприступные стены императорского замка, пропустили сквозь крепкие ворота: заболел единственный сын императора, наследник престола великого государства. Патриарх был стар и собирался уже передать власть и нарушалась тысячелетняя традиция, по которой императорам наследовали лишь их сыновья. И, к тому же, правитель Дриор любил своего сына, что противоречило этикету жестокой империи. Император созвал во дворец лучших лекарей со всех концов света, но лечение, все хитроумные медицинские знания, оказались бессильны против странной болезни и у принца полностью озолотели ноги.
Дриор умолял лекарей сделать, сотворить чудодейственные снадобья, но те в ответ лишь беспомощно разводили руками; однажды ночью, боясь высочайшего гнева, они тайком разбежались из замка, и только один старик лекарь остался и наутро честно объявил императору о безнадёжности лечения. Горе Дриора было безмерным, в гневе он схватился за меч, но слова старика о том, что где-то в Великих горах живёт старец, некогда излечивший сына беднячки от озолочения, отрезвили властителя.
Даже слабая надежда на чудо лучше отчаяния и Дриор, собрав гвардию, двинулся походом в горы. Три недели войско плутало в горах в безуспешных поисках потайного жилища мудрого старца. На исходе двадцать первого дня, когда император вёл воинов по тропе, убегающей за облака, за его спиной раздался испуганный крик начальника гвардии:
- Назад, ваше величество!
Обернувшись на оклик, император увидел, что гвардейцы застыли на месте; досадуя на непредвиденную помеху он повернул коня и поскакал к войску, но преграда, прочная как сталь и прозрачная, будто стекло, отделяла его от них; странно, что она не пропускала коней и людей, а ве-тер и звуки свободно её пересекали. В этом Дриор увидел знак близости цели, приказал отряду оставаться на месте и ждать его возвращения в течении десяти дней, пришпорил коня и стрелой понёсся вверх по тропе.
Его конь, обессилев от тягот пути и скудной пищи, пал замертво на седьмой день, оставшийся путь Дриору пришлось преодолевать пешком; и, наконец, под вечер девятого дня, он добрался до пещеры. Возле чёрного провала возлежал исполинский седой лев; он поднялся завидев путника, широко зевнул, грациозно повернулся, махнул хвостом, приглашая итти за собой и величественно вошёл в пещеру. Император бесстрашно, следом за ним, ступил в окоём.
У дальней стены в углу пылал очаг, лев прилёг возле него, оскалясь улыбкой, а в центре на камне, устланном благоухающими травами, вонзая огненный взор в вошедшего, сидел юноша; по плечам его струились длинные, слегка вьющиеся волосы, ниспадая водопадом на синюю накидку.
- Где старец?! - надменно вопросил император.
Волны скорби замутили ясный лик юноши:
- Старец передал мне знания и ушёл... Навсегда...
- Тогда ты пойдёшь со мной!
- Я не покидаю Великих гор: здесь мой дом, моё царство.
- Пойдёшь! - рука императора упала на рукоять меча, но меч не вышел из ножен, а рука, словно обращённая в камень, не слушалась Дриора.
- Оставь дурные мысли - Великие горы в этом приделе не терпят насилия. Разожми руку. Твоего сына уже не спасти.
Руки императора бессильно повисли вдоль тела.
- Откуда? Откуда ты знаешь об этом, юноша? Кто ты?
- Я тот, кого некогда излечил старец от золотой проказы; у меня нет имени, ибо оно осталось за границами гор. Но о вашем мире я знаю всё - вести о нём мне приносят ветер и птицы. Сокол, пролетавший над твоим дворцом, рассказал о беде, постигшей тебя и я говорю: твой сын неизлечим! Присядь на тот камень, - справа от Дриора таинственным образом появилось гранитное кресло, - не каждому путнику Великие предлагают такой трон! Прими и мой дар: настой горных трав. - в пустой протяну-той руке юноши возник кубок.
Растерянный Дриор залпом выпил напиток, присел на камень и сразу же окунулся в дрёму и ему явились сны о прошлом империи, о том, как опустошались людские души. В его сны плавно вплетались слова юноши, поясняющие образы, но лишь последнее видение запомнилось императору, то, в котором приоткрывалась завеса будущего.
- Ты помнишь книги дворцовой библиотеки? В одной из них написано:
Солнце падёт, луна падёт,
Ветер вскружится злой,
Когда император сына убьёт
Острым своим мечом.
И нет ничего, равнина пуста...
Пробил час исполниться предначертанному, империя гибнет, никому не избегнуть кары небесных сил.
Тяжело подняв голову, пробуждаясь от сновидений, Дриор пристально посмотрел на юношу:
- Но ты был спасён! И у меня есть силы бороться с судьбой! - уверенно и грозно прозвучали эти слова под каменными сводами; подданные, слыша эти интонации в голосе повелителя, в страхе склоняли головы, но юноша не отвёл взгляда, продолжая прямо смотреть в лицо грозному владыке.
- Ты смел, Дриор, и власть твоя безмерна, но... - он умолк, пристально разглядывая императора, - Впрочем, я дам тебе совет, но уже поздно. Слишком поздно... - юноша тряхнул головой, - Тень сгущается над государством. Знаешь, когда-то давным-давно, я был спасён старцем потому, что никто, кроме моей матери не знал о золотых чешуйках, а она жаждала моего исцеления. Запомни, желание о излечении принца всех знающих о болезни и это сна-добье помогут. - юноша протянул императору склянку, - Ты могуч, Дриор! Если ты сможешь изменить души людей и убедишь их помышлять о добром, сын твой излечится!
Дриора поразили эти слова, горечь печали полилась из его сердца:
- Но я знаю их, они не захотят!
- Тогда сбудется воля высших сил! Я открою тебе тайну болезни. Если бы люди не были столь жадны и жестокосерды, то все прокажённые золотом могли бы стать великими мудрецами, в мире бы исчезло насилие, после исцеления золотых процветали бы науки и искусства. Высшая власть предоставила выбор: доброта или золото, но тень замутила людские мысли... - юноша надолго умолк и затем произнёс:
- Снадобье давай сыну в течении семи дней и, если на исходе последнего дня, золото не спадёт, всё будет кончено.
Медленно поднявшись под непомерной тяжестью мыслей, Дриор направился к выходу.
- Постой, император! Ты можешь не исполнять предначертанного и сам не убивать принца и тайно, по истечению седьмого дня, прийти сюда: Великие горы тебя пропустят и после гибели мира ты будешь спасён. А сейчас мой друг лев короткой дорогой проводит тебя к войску. Но знай, если ты вернёшься сюда со злом, горы не откроют пути.
Дриор ничего на это не ответил и, не обернувшись, молча вышел из пещеры. Прямо от его ног и вниз до долины, где гвардейцы разбили лагерь, начиналась прямая дорога и он двинулся в путь, следуя за величавым львом; однажды оглянувшись, император позади себя ничего не увидел, кроме высоких хмурых стен насупившихся гор, словно и не было никогда той дороги по которой он только что прошёл.
На исходе десятого дня императора приветствовала гвардия. Весь путь до столицы Дриор промолчал. Во дворце всё было по прежнему, кроме того, что наследник озолотел уже до груди.
Несколько дней император угрюмо молчал, заперевшись в своих покоях, а когда он их покинул, то повелел седлать коня и ускакал куда-то один, приказав не искать. Где он был, никому не было известно и, наконец, вернувшись, он велел глашатаям читать "Мольбу императора-отца к своим подданным" во всех городах и весях; сам же всех живущих в столице, стоя на коленях на главной площади, просил возжелать выздоровления принца.
А когда вернулись глашатаи, император удалился в комнату наследника и целую неделю оттуда не выходил. Поползли слухи, что Дриор повредился рассудком: золото само идёт к нему в руки, а он от него отказывается, лишние деньги ведь не помешают даже будь ты трижды император!
В конце недели император вышел от принца - всё было кончено: ещё один золотой истукан появился в государстве. И вновь Дриор никого не принимал и никуда не выходил из своих покоев. Придворные собрались на совет и, посовещавшись, пришли к нему с челобитной такого содержания: "Во избежание кривотолков, нижайше просим Ваше Величество принародно, как того требуют традиции, отрубить принадлежащему вам золотому истукану руки и голову."
Заговор почувствовал Дриор за этой грамотой и, с тяжёлым сердцем, приказал на следующее утро выставить истукана на придворцовой площади.
Поутру собралась толпа горожан глазеть на счастливца императора. Статуя ослепительно сверкала в лучах солнца, казалось, что она сама излучает свет. Дриор вышел ровно в полдень, сопровождаемый свитой. Верховный жрец подал ему меч и прочёл благодарственную молитву.
Ни один мускул не выдал чувств Дриора; с размаха он отрубил истукану правую руку и, едва меч коснулся золота, судорога исковеркала лицо наследника и металлический крик, от которого содрогнулись стены замка, вырвался из его груди, сопровождаемый пламенем:
- Будьте вы все прокляты!
И по всей империи отсечённые головы золотых статуй вторили ему. Люди запылали, как огромные поленья, пламя охватило каменные стены императорского дворца и всё, сотворённое руками людей; горело золото, и нигде не было спасения от всепожирающего огня.
Империя сгорела, сгорели люди, населявшие её, и, когда угасли последние искры пожарища, повалил снег; вскорости не осталось и следа от великого и несокрушимого государства - лёд покрывал его просторы...
многометровый слой льда...
вечный холод...
необъятная снежная равнина...
бутылка третья, наконец, появляется
А где ты был, Алексей, так долго? Я замёрз в ожидании и никто не поддержал меня в трудную минуту. Да-да, я знаю: ты изгонял бесов и очищал наш путь. Но мне холодно и пусто, пустота внутри, пустота снаружи и нет ничего, что могло бы её заполнить, кроме свиных рыл, разбежавшихся при твоём появлении и золотой болезни, правящей миром И что мне райские кущи, в которые ты хочешь меня привести? Наш проезд в один конец уже оплачен и бесстрастный кондуктор высадит нас на тихом полустанке, а поезд жизни прогрохочет дальше, веселясь и ликуя раство-рится в голубой дымке жизни. Ведь мы можем стоять и тихо ждать конца пути и в этом месте, как в любом другом. К чему куда-то итти, разве не всё в этом мире суета сует? Я уже не верю в чудеса. Я воздвиг себе золотого тельца и поклоняюсь ему, принося в жертву свою жизнь, и ничто меня не отвратит от этого! и...
Что это? Что скрывается под полами твоего пальто?
О-о, прости! Прости великодушный пастырь заблудшего агнца. Я сомневался в твоей святости, но ты сотворил чудо и можешь вести меня дальше, поводырь, в царство добра и любви; в дом, где благоухают лилии и несмолкает пение соловьёв. Я верю тебе! И несокрушима отныне моя вера!
Но как чарующе сладки для слуха звуки льющейся из амфоры амбры в наши, недостойные вместить её несказанные прелести, кубки...
И вновь, как и прежде, я иду за тобой. Вера в чудеса убыстряет мой шаг. И знаю: откроется дверь дома сына Сиона и мы будем пить водку из серебряных стопок, заедая её солёными огурцами, подцепленными вилками с рукоятками из слоновой кости с золотого блюда, запивая рассолом из фужеров выточенных из благородного богемского хрусталя, изощряя умы тонкими изысканными разговорами. Аmen.
Мы шли вперед, тонкая цепь следов быстро заметалась снегом. Ничего не было видно впереди, ничего не было видно сзади, лишь только огромные скалы с вырубленными в их толщах пещерами. А в них много диких обезьян, ебущихся, жрущих, срущих, вперившихся в ящики для идиотов... Боже, а ведь и я тоже из их племени, ничем их не лучше! Правда, мои устремления... но кому они, cкажи мне, Лёша, нужны и интересны? Кому какое до этого дело? Кто знает о Вадике Иванове, cтороже, написавшем эту книгу? И кто знает цену интеллекта?
Слесарь, после работы кушающий водку и по скотски залезающий на жену, во сто крат счастливее меня, ибо не его ли есть царствие небесное?
И кому, кроме наших родных, нужны мы с тобой, два интеллегента, один в галстуке, другой в очках, затерянные в бескрайности снежной ночи? Кто вспомнит о нас спустя века?
Творения рук пьяных рабочих, погрязших в распутстве, простоят множество лет после их смерти! О, зачем, зачем меня научили читать и писать, дали в руки стило и пергамент? Кто я такой? Кому нужны мои мысли? И звезда не падёт, небо не будет плакать, когда я умру!..
Но как долог и беспросветен наш путь. Усталость сковала мои члены и вижу я скамью у дороги. Друже, опахнем с неё снег, воссядем и выкурим трубку мира; и что нам женщины и все богатства мира, когда можно вот так сидеть и рассуждать о бренности всего сущего!
В страхе отпрянули банка клиенты, при виде юноши злобного вида облачённого в чёрную кожу воловью. Дланью своею легко пред собой поведя, гарпию прочь он откинул, нёсшую стражу у врат кабинетных правителя банка; на кресла упав, седалищем крупным она проломила основу сиденья изящного стула работы старинной. Юноша в чёрном смело ступил за порог, тяжёлую дверь притворив за собою.
"Что за лапшу братве ты на уши повесил, в задницу трижды приласканный мудель, равно противный богам и простым человекам?" - ликом ужасен он был, когда вопрошал громовержцу Зевесу подобный обличьем.
Но под пламенным взором его не сник управляющий банка среброголовый; как олимпиец бессмертный спокойный, он "паркер" в сторонку отложил и взгляд на пришельца златоочковый подъял и ответствовал так он ему, горделиво: "Удостоен чести знакомства с вами я не был и в одной подворотне мы водку не пили! Так почему же вы грубо со мной говорите? Так почему же я должен хулу восприять поносительной вашей уличной речи?"
"Ссуду какого же *** братве не даёшь, конь ты педальный, комнатный старый орёл?!" - синие жилы стучали на вые, юноши ярость души выражая, но твёрд был голос властителя банка: "Совет многомудрых старейших мужей, директоров нашего славного банка, этот вопрос через неделю рассмотрит!". Взбрыкнулся, как дикий осёл, человек молодой, затянутый в модную кожу воловью: "Капусту сегодня, ты понял?! Мне на *** неделя твоя ни в ****у не нужна, полоумный ишак шелоблудный!"
Сталью отрезал ему управляющий банка: "Что велимудрые мужи в сонме великом своём порешат, так оно будет!"
Кровь ядовитая бурно взыграла в порожденьи ехидны зловредной: "****ь ты, такой и сякой! Зачем же ты уши всё трёшь мне и трёшь? Сей миг я братву приведу и прямо здесь мы разборки устроим!"
"Согласен! Сегодня, пред тем как уйти златокудрому Фебу на отдых вечерний, свою братву приведу и там мы посмотрим!"
Полы плаща развернулись, взметнулись, как крылья пустынной большой саранчи; не ответив, юноша прыгнул в окно, растворившись в небесной сияющей сини, запахи крови и конского пота в кабинетном пространстве оставив.
И через час уж стояла злая братва, куря сигареты, на тротуаре, что за площадью простёрт перед банком; кожнодоспешная, мышц горами играла в потеху далёким робким зевакам. А машины девятки всё везли и везли подкрепленье на площадь, где будут разборки.
В холле банка часы стенные пробили, и управитель дружное войско повёл на великую страшную битву с братвою. Шествовал он, воздымая дубиной, подлокотник дубового старого стула, что секретарша его проломила; следом за ним - полководцы финансов, директоры банка, далее клерки, все что работали в славном сём банке; и лиц оффилированных плотная масса.
Встретились войска на площади в центре. Манжеты тончайших рубашек в тесный клубок сцепились с руками братанов, сплошь обезьяньей покрытыми шерстью. Звуки сей битвы достойных заоблачных высей дворца олимпийцев достигли; привлечённые ими, Гермес легконогий с дочерью Зевса Афиной Палладой, к любимцам своим поспешили на помощь. Силу и хитрость братве дщерь необорная на ристалище сём подарить порешила. А Гермес лёгким шагом направился к банку.
Бессмертная славная дочь Эгиоха, образ девы прияла прекрасноланитной, затянутой в кожу и длинная юбка у неё меж ног красивых плескалась. К красоте богини бессмертной лелейной, похотью вьюнош зажжён устремился, смиритель девяток, укрытый плащом, пошитым из чёрной кожи воловьей. Обманом её заманил он в машину, что поодаль, в тени тополей отдыхала. Там предложил он выпить шампанского море: обмыть им победу над банковской ратью; чуя насилье, богиня Афина совоокий свой взгляд на него устремила; страх перед девою юноше в душу закрался, верховные ей он бразды управленья всею братвою тогда предоставил, благоговейно внимая советам вечно юной богини Афины бессмертной.
В то же время банка правитель бесстрашный, упившись напором атаки, забыв осторожность, в глубины вражеских войск прорывался; всё дальше и дальше он шёл в авангарде до гроба верных ему служителей банка. Тритогения Аалкомена это увидев, юноше в чёрном плаще совет предоставив, повелела ему, и воинам тот приказал в круг из "девяток" замкнуть предводителя обширного славного воинства банка. Но вмешался Гермес, покровитель торговли, что в виде министра финансов явился: он остерёг ратоборцев отважных. Внял управляющий советам Гермеса (разве может он спорить с министром финансов?!), бойцов поспешно увёл и с ними укрылся за бетонными стенами прочного банка; воев своих сосчитав, ужаснулся, ибо лиц оффилированных плотная масса не вернулась с поля сраженья живою. Братва в это время тараны для штурма из могучих дубов мастерить норовилась. Вестник богов повелел управителю банка новое войско собрать.
Шествуя ровной фаланги рядами, изверглись из банка, уборщицы, швабры, как острые копья в руках воздымая; с правого фланга шли колонной вахтёры, старики-ветераны, словно берсерки полные сил для разборок с братвою; когда же последних ступеней банка парадного входа достигла фаланга, грозный явился на свет Депозитарий, воплощение финского Одина бога, метко кидая в братву дыроколы ("которыми можно убить", как курьер в знаменитой кинокартине заметил); землю и небо потряс хохотом громким Депозитарий, страх на врагов наводя ужасновеликим диким обличьем; рядом с ним шёл управляющий банка, ибо Депозитария мощную силу в сторону нужную, кроме него, никто не смог бы верно и точно направить; следом шли клерки, локтем к локтю прижимаясь, в рваных, из твида пошитых клубных костюмах; и, арьергардом, голубоглазые девы, они ж секретарши-блондинки, будто плоть обрели валькирии древних сказаний.
Тихою сапой ужас закрался безмерный в души бесстрашных и злобных братанов при грозном Депозитария виде, предвкушением славного махача полным. В страхе они побежали к "девяткам", но им обломилось, ибо два мужа, славы достойные два ветерана, хитроумные, как Одиссей Лаэртид, ко врага кораблям сухопутным прокрались, огнь поднесли к ним, вишнёвоцветастым, бесстрастно; громко бабахая те друг за другом взорвались, пламенем ярким вечернее небо украсив.
Гопники кругом стояли, опешив, и лишь огрызались тихонько на те удары, что сыпались на них справа и слева, не прикрытые от дождя дыроколов, смертоносного железного ливня. Этого зрелища дева Афина снести не сумела, с юношей в чёрном плаще, верховодом, она стала бок о бок: "Долго ль терпеть вы хотите сиё униженье? Или же нету мужей среди вас достославных, злому врагу, Депозитарию равных по силе?! Или вы драки боитесь и бежите её стороной, как трусливые зайцы?" Молча потупив глаза, все стояли, набычив могучие толстые выи; на укоры никто ничего не ответил. Лишь, когда большой дырокол долетел до центра командного места, гордо ступил телохранитель пахана, прославленный грязным жестоким садизмом, рэкетир, образом мерзкий, вышел вперёд громогласно: "Суку, убью!" произрёкший, ринулся молнией в бой, Аресу богу подобный, ярким примером братву вдохновляя на подвиг. И воплощенья богов двух разных народов за глотки цепко друг друга схватили; безжалостной смертною битвой бились они, о трупы павших друзей и врагов спотыкались и к ним же, два исполина, упали, кучу бездыханных тел пополняя.
Братва вся погибла и сгинуло войско защитников банка, уборщиц сюда же включая и дев секретарш, кои валькириям древних сказаний были подобны. А в куче, средь белых манжет, тёмносиних халатов, запонок, галстуков, швабр, орденов и медалей, джинсов, заклёпок, заляпанных кровью кроссовок, разбитых очков и кусков бычьей кожи, стояли живыми зачинщики боя: управляющий банка великий и юноша в чёрном плаще, сшитом из кожи воловьей. Рукав один у плаща был оторван, левый же юноши глаз синевою светился, распухший. Банкир восстоял перед ним, горделиво осанясь, дужки его новомодных очков спирально закручены были. Рыкнув как лев, бросился юноша на управителя банка; словно лютые звери они в поединке схватились; словно две силы, что до начала времен меж собой враждовали, а
бутылка четвёртая полной осталась
Зачем ты меня поднимаешь? Я никуда не хочу итти! Минуту назад ты предлагал мне амбру без закуси, а теперь говоришь, что нас ждут там, где хорошо. Засунь свой лживый язык в задницу и молчи. Я не верю тебе! Время чудес минуло, можешь итти куда хочешь, а меня уволь...
Мне нравится эта полузасыпанная снегом скамья, а я ей. Докажи мне истинность твоих слов, яви чудо и пойду я дальше, но водяру без закуси я не пью!
Прощай мой друг! Мы уже проделали с тобой длинный путь и я надеюсь, что ты всё же доберешься до берегов блаженства, хотя я и не верю в них. Дед Мороз больше не приходит ко мне в Новогоднюю ночь...
И вновь я один... Странно устроена жизнь: ложь окружает нас со всех сторон...
Зачем ты прибежал сюда, старый мудрый Лис, ведь не я приручил тебя и нет на мне ответственности, а этим цветущим алым розам ты не нужен. Хотя, нет, - вон там я вижу Маленького Принца, а вон и ещё один... Кажется, что их столько же, сколько и роз на кустах. Ну, что же, Лис, иди, ищи, авось и отыщешь своего.
Все розы кричали и каждая старалась переорать остальных:
- Я самая прекрасная!
А маленькие принцы с лейками в руках и слезами на глазах, уговаривали их не шуметь, но розы не слушались и гвалт становился всё сильнее и сильнее. И уже почти ничего нельзя было разобрать в этом шуме, когда цветы вдруг стали скандировать:
- Убей их! Убей их! Убей их! Убей их! Убей их! - обращаясь каждая к своему принцу.
Выражение детской любви и наивности таяло на лицах маленьких принцев, уступая место злобе и ярости. И неуверенно двинулись они навстречу друг другу, убыстряя бег; взметнулись, выхваченные из ножен, детские сабельки. Вынырнувшие из кутерьмы снежинок, старые мудрые лисы не успели предотвратить стычки. Сабельки переломились. Звон.
Льдинки разбитых зеркал усыпали землю - игрушечное оружие Маленького Принца сломало зеркальную ось хрустального дворца. Всё исчезло: и прозрачные лебеди, и ладьи из разноцветных стекол, плывущие, казалось, в небесах...
Маленький Принц рыдал, стоя на коленях, уткнув лицо в ладони, а Лис, поскуливая слизывал слезинки, из лап его, пораненых осколками, текла кровь. И лишь Роза стояла гордо задрав бутон, словно ничего не произошло. Слетевшие с неба качели подхватили их всех и унесли в заоблачную высь...
Каким всё же хрупким оказался этот воздушный ажурный дворец - один слабый детский удар и рухнуло хрустальное чудо, а Маленький Принц... Что же произойдет с ним дальше? Уберегут ли его мудрые советы старого Лиса от жизненных передряг?
Мерцающие звёзды плывут величаво по ночному небу и бесчувственно взирают на землю. Я кричал вверх, сложив руки рупором, далеко назад запрокинув голову:
- Эй, вы, послушайте! Разве маленькие принцы не ваши дети тоже? Разве много в мире хрустальных дворцов? Почему же вы так холодны и равнодушны?!!
Не знаю, слышали они меня или нет, но все-таки надеюсь на то, что мои крики достигли глубин вселенной, ибо закрылись звёзды пологом тяжелых туч.
бутылка четвёртая
Лёша, почему ты меня так пугаешь? Видишь, мне холодно и горько, и нет закуски. К тому же, от твоего крика и мёртвый бы проснулся. Зачем так грубо и жестоко будить спящего человека?
Посмотри перед скамьёй. Зри, здесь произошла вселенская трагедия, а во всем мире никому, кроме нас до этого нет дела... Садись лучше рядом и мы восплачем с тобой о разбитых мечтах... Нет, Алексей, нет, я не буду с тобой пить амбру, ибо нет у нас закуски и никуда с тобой я не пойду!
Боже, да ведь это "Сникерс"! Ты вновь сотворил чудо и верю я, что есть, есть тот дом, в который ты меня ведёшь! Правда, водка под шоколад это несколько не то, но разве наша жизнь не состоит сплошь из несоответствий? И грех жаловаться на такие малые неудобства.
И вновь дорога. Ты говоришь, что осталось совсем немного и указуешь перстом на горящие окна. Что ж, мы прошли с тобой достойной дорогой и получим за это награду.
Но погоди, что это? Кто стреляет здесь глухой ночью?
Бесовское отродье, живодеры устроили охоту на собак... Кто им дал право так жестоко обходиться с божьими тварями?.. Вон, бежит ко мне рыжий пес; ну же, беги скорее, я закрою тебя своим телом, они не станут стрелять в человека. Но пуля, злая, несущая смерть, оказалась быстрее и, высоко подпрыгнув, исполнив прощальную песню, мудрый старый Лис упал мне под ноги... Я склонился над ним... Он уже не дышит... Что же случилось? Где Малень-кий Принц? Почему его нет рядом с тобой? Почему он не защитил тебя, у него же есть сабля, пусть игрушечная, детская, но и она смогла бы остановить бессердечных охотников, яростно разрезая воздух, пробивая стальные мышцы, нанести раны их бронированным сердцам.
- Эй, мужики бля закурить не найдется? Баба бля на *** все деньги забрала в ****у. Бля курёху на *** купить не на что в ****у!
Я поднял голову - к нам шёл человек с ружьём. Не давай, не давай ему сигарету, Алексей, он ведь убийца!
Но я совсем забыл о твоем принципе подавать просящему, может быть, ты в этом и прав, не знаю, не мне об этом судить... В неверном свете зажигалки мне удалось рассмотреть лицо живодёра. Не может быть, это не он, так не бывает! Не он!
- Мужики бля, айда на *** пивка ****ём в ****у. Бля, у меня тут на *** с собой в ****у! - из бездонных карманов его широкой куртки появилось шесть пивных бутылок, он взглянул под ноги, - Бля! ****ый в рот, да это на хуй лиса! Вот бля баба на хуй обрадуется в ****у! Ё-ё-ба-а-ны-ый в рот! Шапку на хуй ей сошью, бля, в ****у! - носком ботинка он перевернул Лиса на другой бок и я понял, что знаю этого человека. Когда-то я знавал его наивным ребенком, но и теперь в нём осталось нечто легко узнаваемое... Ни слова ни говоря, я быстро пошёл вперед, к дому, на который мне перед этим указывал Алексей. И даже, скорее, не пошёл, а побежал...
Я был одним из тех, кто мог смотреть в небо. Нас было немного в мире и о существовании друг-друга (как, впрочем, и других людей) мы не подозревали, хотя...
Нет, не так.
Однажды, смотря в небо, я увидел в нём отражение Опасности и побежал вперёд, прочь от неё как можно дальше и, к тому же, я догадывался, что в мире живут кроме меня и другие люди, желание спасти их двигало меня.
Я бежал по лесу изо всех сил. Сухожилия вырывались из мышц, стремясь опередить тело, несущееся вперёд, - Опасность надвигалась сзади и небо темнело над местами, на которые распространилась её власть. Она не имела обличья и названия, не было тех слов, которыми можно было бы описать её; казалось, сам первозданный ужас выр-вался из вечного подземного заточения и жидким туманом растекался по миру, поражая всё живое.
Cколько времени я бежал? Может быть, день, два? Неделю? Год? Не знаю... Мне казалось, что время остановилось, когда на пути встретилось селение и, радуясь этому, я вбежал в него - люди, первые люди, которых я вижу в своей жизни, могут быть спасены!
Я крикнул им об Опасности, но губы... Мои губы оста-лись немы и крик ушёл вглубь меня. Я набрал воздух, до предела наполнив им лёгкие - горы должны были бы содрогнуться от моего крика, но лишь лёгкий шелест шопота вылетел из моей гортани, и люди, стоявшие вкруг меня, громко засмеялись: они не верили в Опасность, не названную на языке смертных; мальчишки потешались надо мной, кидались грязью и камнями. В тщете убедить их в моей правоте, я указывал им на небо - сполохи Неназываемой приближались всё ближе и ближе...
Люди не смотрели в небо, им было это не дано, а в мои слова они не верили. И снова, отчаявшись их убедить, я бежал дальше: Опасность уже совсем рядом и только бег стремительно-прекрасный, мог спасти от неё, а эти... Что ж им суждено погибнуть в неверии. Скорбя об их жизнях, я искал тех, кому ещё мог помочь.
Не знаю сколько лет, сколько веков продолжался этот новый путь, пока мне, почти совсем обессилевшему, удалось добраться до следующего селения. Глянув в небо, я увидел, что хотя Опасность и осталась далеко позади, но она продолжает неумолимо двигаться вперёд, обжираясь миром.
Вбежав в деревню, я крикнул, что есть сил, но надорванные лёгкие не в силах были выдохнуть разом столько воздуха и я был нем, как рыба, беззвучно шевелящая ртом. Тогда я попытался толпе знаками объяснить всё, но они лишь сочувственно улыбались в ответ, приняв меня за глухонемого. Потом эти люди, вдосталь изучив меня всего, подвели к одному из строений и знаками объяснили, что отныне это мой дом.
Несколько лет мне пришлось прожить в этой деревне, восстанавливая силы, и снова бег, уводящий от Опасности.
Я бежал один - и эти люди не поверили мне, хотя и попытались взглянуть в небо. И я бежал вперёд, нёсся, как подраненная лань; оглядываясь назад, я различал силуэт Опасности - она уже поглотила селения, в которых я побывал. Что случилось с жившими в них? Может быть, погибли, может быть, их души стали прислужниками Неназываемой? А я всё бежал вперёд в надежде спасти хотя бы одного человека, но в городах, встреченных мною на пути, никто не верил в Опасность. И я бежал вперёд, cлёзы струились из впалых глазниц.
Ещё один город пробежал я, и знаю: этот город был последним, впереди лес и безжизненная пустыня за ним. И я бежал, бежал всё дальше и дальше, уже не было ни дня, ни ночи, сумерки окутали Землю.
В каких местах я был? Камни, песок, вода, предметы без названий и форм. Грязно-серый свет. Небо совместилось с землёй и я уже бежал по нему, не останавливаясь ни на миг. Однажды обернувшись, я увидел неназываемую - плотный серый сгусток был уже совсем рядом. И я бежал, бежал вперёд, и не было ни времени, ни пространства, первородный Хаос царил в мире и Она, Идущая, станови-лась его госпожой.
И вот, мой бег окончен - путь преградила стена без длины и высоты, и я стоял рядом с ней, устремив взор на Опасность, умение смотреть в небо уже не помогало мне, ибо сам я стал частью него, которой суждено погибнуть. В отчаянии я озирался по сторонам и неожиданно увидел бредущих в мою сторону, и сразу узнал их - это те, кто, подобно мне, владели высоким искусством.
Нас было десять человек, бегущих вдоль стены, но, видимо, и в самом деле не было у неё конца и, поняв это, я остановил своих спутников и предложил взбираться на стену: пусть она бесконечна в высоту, но ведь можно подняться выше Неназываемой...
Мы карабкались вверх (хотя, что значит "верх" в беспространственном мире?), ползли по гладкой стене и всё дальше удалялись от Неё - Ей было трудно итти по скользкой дороге.
Огромные кристаллы, выросшие из поверхности, отражали нас, рисуя прекрасные картины из наших прежних жизней. Мне было непонятно: идём мы вверх или вниз, влево или вправо...
То, по чему мы шли, называть дорогой не точно: необъятное гладкое матовое поле, с растущими из него редкими рощами кристаллов... Некоторые из нас не выдержали искушения и, поддавшись кристалльным чарам, ушли в них. Что встретили они там? Обещанное счастье или нечто другое?
Нас становилось всё меньше и меньше, вскоре я обнаружил, что продолжаю путь в одиночестве. Оглянувшись, я увидел Неназываемую в нескольких метрах от себя и ещё быстрее заскользил вперёд. Кристаллы заманивали меня, рисуя на своих гладких ломаных поверхностях богатства, сказочные дворцы, но затем, видя, что я этого не замечаю, сменили тактику и я чуть было не угодил в паутину колдовства - прекрасный вековой лес, голубое небо изобразили они в сумеречном мире, но я не поддался...
И кончились кристалльные заросли, пустое гладкое поле предо мной, всё быстрее и быстрее я скользил по нему, всё дальше и дальше убегая от Опасности. И достиг я Ворот Мира, они распахнулись мне навстречу, обнажая хрустальное зеркало мироздания, и вошёл я в него, растворяясь в прозрачности; радуясь своему спасению, я потерял сознание.
А пришёл я в себя на лесной поляне. Наверное, я проспал долго - солнце уже шло на закат. Да, я был одним из тех, кто мог смотреть в небо!..
Нет, не так.
Я бежал по лесу изо всех сил...
...и я плакал в чёрном дверном окоёме, оперевшись локтем о косяк. Я рыдал долго, бесконечно долго, окунувшись в безвременье горя. Кто-то легко положил руку мне на плечо:
- Вадик, что с тобой?
А, это ты, Алексей. Я подавил в себе остатки слёз, проглотил последнее рыдание. Извини, Алексей, но я ещё не пришёл в себя, губы дрожжат, язык нем. Молча я взял протянутую сигарету. Cпасибо, и как хорошо, что ты ещё не знаешь, кто это был, встреченный нами на ночном пути, но скоро я отвечу на твой вопрос и омрачу твою душу страданием. Ведь надо, надо же очиститься и пострадать, прежде чем пред нами откроются райские кущи. Лифт опустился очень быстро, но я все никак не мог войти в дверь из-за нервной лихорадки.
- Кто лифтом балуется?!! - неожиданно громко прокричал динамик вызова лифтёра истерическим женским голосом.
- Пошла на ***, дура! Стерва ****ая! На ***! На хуй! На хуй! На хуй! На хуй! На хуй! - я кричал это, пока лифт вёз нас на шестой этаж.
- Вадик, что с тобой? - снова спрашиваешь ты меня, мой поводырь; выходя из кабины и подходя к 94-й квартире, ты нажал на звонок.
- Алексей, бабу охотника зовут Роза, а его самого - Маленький Принц.
Ты ничего не успел ответить, изумлённо повернув ко мне лицо, ибо распахнулись пред нами врата Мадрида по мановению властной руки хозяина, сына Сиона.
В земле обетованной
(часть вторая)
Рюмка первая
Пока я смотрелся в старинное венецианское зеркало, пока Алексей знакомил меня с хозяином - Гариком, до нас из комнаты донеслись обрывки разговора:
- Ну, вот, как всегда, она и его, чтобы целку не сломать, попросила вставить в полшишки, а он впердонил ей по самый корень, ему ведь всё по ***!
- А она?
- Утром с горя повесилась.
- Ну и дура!
- Я тоже так думаю.
- Вы никогда не были женщинами, вам этого не понять!
Гарик провел меня в зал, где было множество гостей. Нет, Гарик, ради Бога, не надо меня так долго предcтавлять. Видишь, все умолкли, cмотрят на меня внимательно незнакомые глаза, хотя нет, есть здесь несколько мне известных людей. Лёша, ну ты бы хоть помолчал, вы оба меня нахваливаете, будто я невидаль какая. До чего я этого не люблю! Ну вот вы всё же добились своего: вся компания сидит и ждёт, когда я выкину что-нибудь этакое, с кондебобером? Что сказать-то вам? А-а, на-те:
- Я поэт, зовусь я Вадик, от меня вам всем солдатик! - и отдаю честь.
Не ахти как оригинально, но они проглотили и вот уже рюмку подают, огурчик на вилочке. Спасибо вам милые, родные, уважили; теперь, если вы немного подвинитесь, япримощусь здесь на краешек.
Cон окутывает меня шерстяным плащом. Звуки доносятся откуда-то издали и я теряю нить беседы, фразы кажутся обрывочными и лишёнными смысла. Стены становятся прозрачными и картины другого мира предстают перед взором.
В стародавние времена, когда о горе и слезах на земле ещё не ведали в той мере, как сейчас, на бескрайних благословенных лугах Аркадии, пас овец юный белокурый и голубоглазый паренёк Сентавио. Летними короткими ночами, когда его подопечные безмятежно спали в овчарнях, он брал лютню, подаренную ему в ранней юности прохожим волшебником, шёл на опушку леса и там, нежными касаниями красивых пальцев, трогал струны и негромко напевал песни, сочинял новые, любуясь красотами звёзд, трав, сверкающих в лунном свете, бликами плавно текущих речных волн, внимал шелесту ветвей вековых деревьев, колышимых подёргиваниями лёгкого ветерка. А поутру, выводя на луга отары, он музицировал и чистым хрустальным голосом пел новые песни, и так они были прекрасны и ладны, что робкие фавны выходили из лесов и, застенчиво переминаясь на косолапых ногах, от всей души радовались сказочным руладам, птицы умолкали в ветвях, не смея перебить чарующие звуки, запоминали их и затем разносили по всему миру; нимфы выплывали на берега рек, тайком бросали на певца влюблённые взгляды. Стрелы охотников, выпущенные в добычу, не достигали цели и падали в траву, никому не принеся вреда; хищники и трепетные лани стояли бок о бок, внемля певцу. Так он пел, так он жил. Многие люди из дальних краёв прибывали послушать пение Сентавио и возвращались в свои дома счастливыми, разнося славу о великом певце по всем городам и весям. Все смертные девы влюблялись в Сентавио, тайно вздыхали о нём по ночам, воссылая молитвы богам, чтобы пастух ответил взаим-ностью. Но тщетны были их вздохи и мольбы, ибо сердце Сентавио не ведало иной любви, кроме любви к природе и всему миру.
Шло время и, однажды, в соседнем с деревней Сентавио селении, поселилась пастушка неописуемой красы, прелестная, словно вечно юная Афродита. Когда Сентавио выходил на лесную опушку, Амелита (так звали эту девушку) шла собирать лесные травы и, в одну из лунных ночей, они встретились. По воле Норн, неустанно ткущих судьбы людей и богов, в груди Сентавио запылал дотоле неизведанный им костёр любви мужчины к женщине, жизнь в его глазах окрасилась новыми красками; мир осчастливился новой любовной песней, созданной Сентавио, превосходящей всё сотворённое им раньше.
Через несколько дней состоялась свадьба Сентавио и Амелиты. После весёлого брачного пира, под гименей, певшийся пастухами и пастушками, собравшимися со всей округи, новобрачные удалились в шалаш, сложенный из кипарисовых листьев; и долго-долго в ту ночь плакали из-за несбывшихся мечтаний смертные девы и бессмертные нимфы.
На рассвете, Сентавио и Амелита запели в два голоса и утолены были сердца плачущих и скорбящих; сила пения была такова, что больные излечивались и благословляли молодую чету, желая им долгих счастливых лет; была забыта злоба, добро и любовь входили в сердца слушателей. Так текла их жизнь мирной чередой лет, овеваемых волшебными песнями Сентавио.
А неумолимые Норны всё так же без устали продолжали прясть пряжу судеб людей и богов.
В одно прекрасное утро, Сентавио вышел встречать солнце и запел только что сочинённую песню. Пел он уже довольно долго, когда заметил, что ни застенчивые фавны, ни нимфы, ни звери не выходят его слушать, а птицы по-прежнему шумно занимаются своими делами, не обращая на него никакого внимания; не слышно людских полузакрытых восторженных вздохов. Сентавио пропел ещё несколько нот и ужаснулся: вместо хрустально-чистого голоса, каким он пел раньше, из его гортани изливались сиплые звуки.
"Что произошло?" - думал Сентавио, подбегая к реке; он заглянул в её лазурные воды - оттуда взирало лицо человека средних лет, окаймлённое серебром седины.
"О, боги, я и не задумывался о том, что постарею!"
Сентавио сидел на прибрежном валуне, следя за солнечными блёстками, растворёнными в бескрайнем разнообразии речных волн. До самого вечера он просидел так над рекой, размышляя о жизни, пока наконец не принял решения пойти на поиски утраченного искусства. Поднял с травы лютню и, ни с кем не попрощавшись, забыв об Амелите, ибо не было уже места любви в его затвердевшем в гордыне сердце, устремился по лесной тропе на поиски утраченной молодости.
Множество приключений довелось испытать ему на пути, пока не повстречал на заколдованной поляне волшебницу, прекрасную, какой некогда была Амелита. Страсть воспылала в стареющей душе; всё, чем он жил до этого, было забыто, покорённое обаянием юности. Бессчётное количество дней провёл Сентавио в заколдованном лесу, любящий и любимый; голос вернулся к нему, легко и плавно пелись песни, старые и новые, но что-то тревожило его душу, красавица не была уже столь желанной, и тайно, как некогда от Амелиты, Сентавио ушёл от волшебницы. Знание того, что с Амелитой соединяет его множество прожитых лет, растревожило ему душу, всё чаще и чаще являлась она ему во снах.
Прежним чистым хрустальным голосом, возвращённым кудесницей, Сентавио пел песни на пути к дому. Но, странно, никто не внимал ему, прохожие торопились уступить дорогу, отворачивали лица; он не понимал, что происходит, вслушивался в своё пение и не находил фальши, да и пальцы всё также сноровисто перебирали струны. Он умолк и в молчании подошёл к кипарисовому шалашу, где прежде жили они с Амелитой; позвал её, но никто не ответил. Сентавио пошёл на поиски, думая, что Амелита на лугу с овцами, но и там её не было; не было её и на берегу реки, куда она обычно ходила купаться, ни в лесу, где она собирала лечебные травы... Амелиты не было в этом мире: она умерла от тоски в разлуке с любимым.
Cентавио затянул горькую унылую песню, никогда он ещё не пел с такой тоской и скорбью; вновь всё живое притаившись внимало его пению, слёзы текли из глаз робких фавнов, бессмертных нимф и смертных дев, плакали звери и птицы; волна скорби, гонимая пением Сентавио, прокатилась по земле, а когда он окончил пение, воцарилась тишина, разбитая звуком разорванных струн лютни, расколотой Сентавио о валун и всплеском речных волн, унёсших его тело в безбрежный океан смерти.
Вот так, в стародавние времена, на бескрайних благословенных лугах Аркадии свершилась измена, потрясшая весь мир, и лишь непоколебимые Норны продолжали прясть бесконечную пряжу, словно ничего не произошло.
Чорт, глаза не открываются... Спать не буду, посижу просто немного с закрытыми глазами, отдохну... Но о чём они все говорят? Я не понимаю вас, услышьте меня, ответьте! Язык не ворочается, почему такая несправедливость? Ведь сейчас мне явилось множество ярких, интересных слов и я хочу ими с кем-нибудь поделиться. Пожалуй, отдохну, наберусь сил и потом... потом... я... cкажу... всё...
Рюмка вторая
Наконец-то я обрёл сознание, пришёл в себя, и теперь я скажу! Я скажу им всё, всю правду о мироздании, сути бытия... Но нет, нет, слишком мала аудитория для необъятных великих мудрых мыслей. Меня должны слышать все, все! Весь город, весь мир, а в конце... О, в самом конце...
Им нужно чудо в подтверждение и я его сотворю... Они убедятся в моём величии!
Я восстал посередь зала, речь, достойная Демосфена, изливалась из моей сущности, покоряла, очаровывала слушателей. Я был гаммельновским флейтистом и они шли за мной, покорные, словно дети. И вот, я на высоком пьедестале, спящий город распростёрся ниц у моих ног. Светлячки окон вспыхивали один за другим - жители мира просыпались, они услышали меня!
Всё сущее трепетно внимало гениальным словам, но...
Конечно, они ждали чуда!
Трепещите, недостойные, ибо явлю я сейчас могущество человека, могущество личности; взлечу выше облаков, воспарю в ночном небе легче самых лёгких птиц! Трепещите, земные черви, вы неспособны летать, а человек - это звучит гордо! Вот взлечу и...
Кто это посмел удержать меня, приковать навечно к земным условностям?!!
- Пустите! Пустите меня! Я хочу вверх, в небо! Мама, возьми меня с собой! Мне нужно голубое-голубое небо!
Я боролся с незнакомцем, цепко привязавшим меня к балконной тверди. Кто ты, удерживающий меня здесь? Ангел хранитель или демон искуситель? Что вам до меня? Я хочу летать, видеть людей с пёсьими головами, золотоносных муравьёв. Сады Семирамиды нужны мне. Прочь от непонимающей гениев обыденности! Зазеркалье зовёт, манит в сказочную легендарную даль...
Пожалуйста, пустите меня к облакам! Моим ложем будут кроны исполинских деревьев, одеялами - пушистые облака...
Всего один шаг, короткий и лёгкий, отделяет меня от мира грёз, от белой двери в зелёной стене. Я хочу совер-шать подвиги во имя вас, неблагодарные, а вы держите меня здесь, на этом колоссальном постаменте. Зачем вы воздвигли его? Ведь я не памятник! Я хочу жить и дви-гаться, мне нет места на этом малом куске гранита. И к чему вы вознесли меня на него? Я же ещё ничего не совершил!
Сверху и снизу бездонная наполненность звёздным месивом, звёзды слева и справа, ждущие, зовущие, манящие холодной красивостью...
Чугунные кандалы сковали меня по рукам и ногам и я не в силах пошевелиться, спеленатый непомерной тяжестью...
Но я же хочу летать...
... интересно, а с чего бы это вдруг? И как я попал на балкон? Наверное, кто-то вывел меня проветриться... Сейчас я их всех напугаю!
- Караул, за мной гонятся вурдалаки!
Никакой реакции... Ба, да они все пьяны в зю-зю. Скажите, пожалуйста, о чём с ними, непонимающими трезвых новых идей можно говорить? Впрочем, пьяны не только они, пьян весь мир... Но это всё ерунда... Ведь водка нам дана на что-то? Классик был прав!
- Давайте, пустим братину по кругу!
Услышьте меня! Я же здесь, с вами! Я такой же человек,
как и вы, я одинок, мне грустно и томительно...
Да вы сами-то понимаете о чём говорите, о чём спорите? Зрите, вавилонская башня рухнула вновь, но никто этого не заметил, вам это не нужно.
- Давайте, осушим источник до конца, выудим истину, и уж тогда...
Ну и не надо, буду пить один, и один же, в отличии от вас, познаю истину... А вы... Что ж, продолжайте свой разноязычный диспут.
- С тренером! - я опрокинул очередную рюмку, чокнувшись с бутылкой, - а помните, как молоды мы были, как искренне мы пили и верили в вино? Три батла водки, восемь фанты, вобла, съеденная с чешуёй, три литра кваса, да ещё два батла самогона, всё это на двоих и за два часа! Кто в это сейчас поверит? А потом на работу... Душа требовала праздника и обретала его. А что сейчас? Всё прах и тлен! Время маскарадов прошло. Жестокая судьба сдёрнула с нас романтические маски и веру в светлое будущее. Пелена розового флёра спала и ясно видится: впереди жизнь белки, бегущей в колесе без цели и смысла... Вы меня слышите? Ради Господа, услышьте ме-ня, протяните руку помощи и надежды! Почему никто из вас не желает меня понять?! Ах, да, праздника нет. Руины рухнувшей башни придавили нас всех мегатонной тяжестью. И никто никогда никого не поймет... Никто...
- ...да, он рассказывал... Эй, Феникс, тебя касает-ся... Пошли вы поссать, а он тебе и говорит: "Отсоси"... Лёша, подтверди! Ну, ты, конечно, ему по морде, ты ведь даже кометы останавливаешь, не то что...
Вот! Вот это их заинтересовало. А смысл жизни и всё такое прочее...
- Дамы и господа, давайте же наконец выпьем все вместе. Чтоб Кремль стоял и деньги были, а всё остальное говно!
- Как говорил мой учитель,
- Если ты сейчас не встанешь,
- В ларёк идёт кто-нибудь или нет?!
вселенная имеет форму бублика.
я с тобой разведусь!
- Где моя зажигалка?!
Я домой хочу, к маме!
- А что в дырке?
- Я вообще-то не пью...
- Застойные годы чудесные,
- Была бы дырка, а
- Лезут два хорька на дерево.
Я тебя не люблю.
Где "Магна"?!
- Кстати, ветер по монгольски "***", а мороз - "***тын"
Ты не мужик, а тряпка.
Как, знаете?
- Моя жена - крыса,
c Брежневым, с водкою, с песнею!
- Сам ты ***!
Я тебя не люблю, я Вадика люблю!
- Лёша, ты не будешь фюрером Казани: не достоин!
- Раз два - плюшки,
- А разве не все ещё допили?
Вадик, ты тоже говно!
самая настоящая!
- Я не пью больше двух рюмок.
три, четыре - сушки!
Вы все к нему приходите только о книгах поговорить!
- Как говорил мой учитель,
- Они спят в одной кровати,
Да любой токарь...
эволюция
она в трусах и без майки, он в майке и без трусов,
- Милая это все уже слышали!
- Все русские - сволочи!
- а в Париже ей не понравилось.
и при этом не трахаются.
- Знакомый дом купил дом за две кастрюли денег,
- Где моя
- Каблук грызи,
Братские отношения.
зажигалка?
а сколько в них было - не знает!
Представляете?
грызи каблук!
Они в огороде у него были закопаны.
говорю
анекдот
водки
случай
когда
а он ей
куда?
ларёк
в книге
серьёзно?
курить
ресторан
- Вадик, Вадик, ВАдик, ВАДик, ВАДИк, ВАДИК!!!
Рюмка третья
Я проснулся.
Кто-то уже собирается уходить. А-а, это графиня, с одним известным мне человеком. Кокетливо помахивая сумочкой, поэтесса прощалась с хозяевами. Cпустя несколько мгновений, через проём ещё неуспевшей закрыться входной двери до нас, пьющих, донеслись крики её сиятельства:
- Хочу спать, хочу ****ься! Хочу спать, хочу ****ься!
Постепенно они затихали в глубине длинного многоквар-тирного коридора и я, под эти мерные выкрики, доходил до состояния блаженства. Я благодарен тебе, Алексей, какое счастье, что ты привёл меня сюда и амбра льётся, как ты и обещал, неиссякаемым потоком, правда не в серебряные кубки, но, скажи мне, где есть в мире совершенство?
На меня накатила благость и я решил выступить:
- Дамы и господа, у меня с собой совершенно случайно,вы знаете, как это бывает, папка с байками моего друга Чуки Гекова и, если вам интересно, я хотел бы вам немного почитать. Несколько слов о Чуке. Это седовласый старик, с которым я познакомился в начале девяностых в пивбаре. Он кладезь всевозможных историй и приколов. В общем, он рассказывает, а я записываю. И настоящее имя его мне не известно. Что же касамо неординарной байки о Пушкине, кою вы услышите, то смею вас уверить, что и Ге-ков и я творчество А. С. любим и ценим, но вот то, как это преподаётся в школе... В годы школярства я возненавидел Пушкина всей душой, как впрочем и остальных писателей проходимых по программе, и открыл их для себя лишь спустя многие годы. Хотя и были исключения. Помню, был до глубины души потрясён Достоевским, но и его я начал читать, превозмогая сильнейшее отвращение к школьным писателям, лишь потому, что в доме не оказалось других, мною не прочитанных, книг. А все сочинения я писал по учебнику. Я благодарен школе за то, что как она ни старалась, всё же не смогла отбить у меня тяги к книгам. Так вот, прошу учесть, что против образа Пушкина и направлена байка Чуки Гекова.
1
Налей-ка мне ещё водочки, а я тем временем расскажу тебе, как Пушкин, Алексан Сергеич-то, животных любил. Об этом ещё прадед мой (он у Пушкиных крепостным был), сказывал; бывало, уговорит четверть самогона и ну языком трепать, силён он был мужик по этой части.
Ну, а Пушкин-то, значит, животных, зверюшек всяких сызмальства любил очень. В лицее, когда старшие мальчишки над тварями бессловесными издевались, забивался Сашенька в тёмную комнату и плакал из-за доброты своей душевной и жалости к животинам. А подрос-то когда, бывая на охоте, ни одного зверя не пришиб, прямо, как Ленин. "Жаль мне их", говорил.
А вот когда женился Сан Сергеич-то, тут с ним оказия и приключилась: завёл, вишь, шашни сразу после женитьбы то ли с Анной Керн, то ли с другой какой бабой. И вот от баб этих (а откуда ещё-то?) и понабрал Пушкин phthirius inguinalis. И зачесалось, значит, у него в мудях, да сильно так, ни минуты спокойной. Засунул он руку в штаны, другой стихи пишет, а сам думает: "Бедные, бедные phthirius inguinalis, жалко мне вас, не смогу я вас убить-то... Ладно, чего там, живите, не трону!"
Через несколько недель после этого, царь Николашка вызывает Пушкина во дворец, а тот сразу и побёг, лишь царёв голос по телефону услыхал...
Да ты что? Как не было тады телефонов? Прадед мой самолично из кремлёвского кабинета кабель к пушкиному дому тянул, а ты говоришь - телефонов не было! Сам посуди, чудак-человек, как же царю без телефона-то? Да, вот и шурин мой покойный, царствие ему небесное, никак в это поверить не хотел, а он, это история особая, да и к Пушкину отношение какое-никакое, а имеет. Бывало заложит Трошка (кхм, тебе-то он Трофим Кузьмич, конечно) за воротник...
2
Бывало, заложит за воротник, и ну давай трепаться, что он, мол, член партии с тридцать седьмого года, да про то, что исказили политические проститутки ленинский план построения комзавтра. Сестрица моя, бывало, лишь заслышит про политику, шапку, пальто хвать и шасть из дому к подругам - до тошноты её мужнины политзанятия доводили; почитай лишь я один спокойно всё это воспринимал. А как Трошка за вторую бутылку принимался, начинал в любви к
Ленину объясняться, что, мол, любит он его больше жизни своей. Таким вот партийцем был наш Трофим Кузьмич. И из-за этих политических пристрастий, приключалась с ним занимательная история.
Пригласил его как-то сосед в винный, что намедни совсем рядом с их домом открылся. Дотопали они до него, третьего нашли, пожелали долго стоять новому очагу культуры, остограммились. Трошкин-то сосед домой сразу отчалил, а тому-то спешить некуда - жена в профилактории, гуляй не хочу. Прихватил с собой Трошка ещё несколько банок водки и айда по городу колобродить, друзей навещать. В конце путешествия занесло его на площадь Свободы, прямёхонько перед памятником Ленину тормознул. И вот тут-то хмель последний остаток ума из его башки-то и вышиб. Бухнулся Трофим Кузьмич на колени перед изваянием и запричитал:
- Дорогой, родной отец наш, Владимир Ильич, на кого ты нас поки-и-ину-у-у-у-ул...
Долго он там плакался, горе народное вождю изливая; постовой уж хотел было его в отделение спровадить, да как поближе-то подошёл, планки орденские на груди Кузь-мича увидал, речи его услыхал, слёзы у него на глаза навернулись, заслушался... А тут вскоре и толпа набежала, корреспонденты всякие. Стоят все, головами сочувственно кивают. У Трошки под конец совсем крыша съехала, представилось ему, что Ленин живой-живёхонький стоит, ну, он ему и ляпнул:
- А приходи-ка ко мне в гости, товарищ Ленин, водочки попьём, за жизнь поговорим! - поднялся с колен и пошёл себе с миром.
И никто его не остановил, потому что в этот момент какой-то мужик телеги про перестройку стал толкать; в общем, несанкционированный митинг получился, пошла заварушка. Из обкома увидали, стали выяснять, что да как, да почему. Милицию послали площадь оцепить. Та всех переписала, ну, и потом их всех в КГБ таскали, зачинщика, вишь, найти хотели.
А Трошка, ничего не подозревая, вернулся домой, да спать завалился. Часов в десять вечера проснулся и думать забыл о том, что днём учинил. Уселся перед "ящиком", бутылку рядом поставил - культурная программа такая у него была. И тут, как на грех, свет по всему дому отключился и из общего коммунального коридора грохот донёсся. Выглянул он за дверь, а там вдоль стен свечи расставлены и в самом дальнем углу грохочет что-то. Тут-то Трошка сразу всё и вспомнил, захлопнул дверь, кинулся на кровать, укрылся одеялом. Спрятался, в общем, равно дитя малое. И видит он, открывается дверь, а на пороге Ленин собственной персоной. Засунул Ленин руки в карманы, прищурил один глаз и говорит:
- Нехогошо, батенька, водку-то пить, а ещё большевик! Нельзя так, товагищ. Вашим делом займётся лично Феликс Эдмундович. Нет места в наших гядах пьяницам и дгугим амогальным элементам!
Соскочил Трофим Кузьмич с кровати, в ноги Ленину бросился, слёзы кулаками размазывает, оправдаться хочет. Глаза поднял, а перед ним никого и нет, дверь заперта изнутри. Тишина. Осторожно дверь приотворил. Свечи горят попрежнему. И тот же шум из дальнего угла. Заскочил обратно в комнату, со страху сам не свой. "Всё" - думает - "Хана мне пришла!". И мысли в голову ему лезут всё про Дон Гуана, Хому Брута, да чертовщину всяческую. Кинулся в спаленку, где киот висел, схватил икону и застыл с ней в руках, а делать-то что дальше и не знает, только жену благодарит мысленно за то, что не послушалась, его, дурака, и образа не выбросила. Молитвы, которых никогда не знал, вспомнил. А грохочет-то уже подле самой двери. Тут идея, как спастись от напасти, его и осенила. Вскочил на стремянку, карманным ножичком побелки немного с потолка соскрёб и пальцем в большой комнате меловой круг очертил. Впрыгнул в центр, свечу горящую на пол перед собой на пол поставил, иконку к груди прижал да всё молитвы читает.
Лишь только он всё это проделал, дверь нараспашку и Ленин вошёл, глаза как два красных фонаря у него горят, ручищами своими по комнате шарит - рост-то у него под потолок - Трошку, значит, ищет, а в круг руки всё никак не попадают, и зычно картавит:
- Куды вы, товагищ, от меня спгятались? Всё гавно вы
от кагы нагодной не скгоетесь, геволюционные силы везде вас газыщут! Мало того, что вы водку пьёте, так вы и в Бога увеговали?! Нехогошо! Нехогошо! Где же вы, батенька, спгятались-то? - и ручищами всё шарит и шарит, они уже удлинились до невозможности, словно две змеи стали по полу ползать, а в круг всёж-таки никак не заберутся.
Трошка дрожжит, будто лист осиновый, с ноги на ногу переступить боится и, не переставая, "Отче наш" шепчет.
- Ничего, ничего, батенька! Я знаю, что вы где-то здесь и геволюционной кагы всё гавно вам не избегнуть. Сечас, мой секгетарь Феликса Эдмундовича доставит! Уж он-то вас из под земли достанет!
В коридоре снова загрохотало, ввалился в комнату Дзержинский, с ним толпа красноармейцев и средь них затесалась какая-то очкастая баба, с зонтиком в одной руке, с пистолетом и огромной сумкой в другой.
Трофим Кузьмич тут совсем струхнул, даже дрожжать перестал, язык к нёбу прилип, молитв не читает и тупо, как кролик на удава, таращится на вошедших. А те все Ленину под стать - здоровенные глазища ручищи.
Ну-тка, плесни мне водочки, глотку смазать. Эх, ма, хороша, зараза!
Ну, вот, значит, остановился Феликс Эдмундович супротив круга, cверкнул прожеркторно глазами и загрохотал:
- Ви-и-ижу! Вижу предателя светлых идей революции! Вот он, перед нами, подлый прихлебатель дворян и помещиков, наймит мировой буржуазии! Именем трудового народа, именем власти рабочих и крестьян, приговариваю меньшевиствующего отщепенца к немедленному расстрелу на месте за совершённые им злодеяния! Товарищи, ружья на изготовку! - и отошёл в сторону, чтобы, значит, не мешать солдатам целиться.
Ленин хихикает, руки его, cловно змеи головами, трутся кулаками на полу друг о друга. Солдаты ружья вскинули и, в этот момент, Трошка в обморок рухнул. В себя лишь на утро пришёл. Подивился тому, что жив остался, молитву Господу прочёл: уверовал он, вишь, в ту ночь от страха пережитого. Слышит: в коридоре скандал невообразимый - крики, бьют кого-то, пошёл глянуть, что там такое про-изошло. И видит: по полу свечные огарки раскиданы и соседки жильца Алексея Кузьменко, поэта, лупят. Из криков их Трошка и разобрал, что тут ночью творилось.
Извиняй, но сейчас расскажу тебе немного про этого самого Кузьменко. Замечательная он личность, надо отметить. Ты уж прости меня, старика, но про Трофима Кузьмича я тебе немного погодя доскажу.
3
Кузьменко-то этот, когда трезвый, тише воды, ниже травы, мухи не обидит; сидит себе тихонечко в комнате, стихи строчит, носу за порог не кажет. А уж когда, не приведи Господи, выпьет, словно зверь лютый становится. Ежели шорох какой где услышит, выбегает из комнаты и нарушителей тишины бьёт прямо по мордам, не взирая на лица. Мешаете мне, мол, гениальные стихи писать; я же для вас, гады, произведения о своей высокой и чистой любви к людям пишу, падлы вы этакие; вот как вы, суки, гениев цените! И ещё раз по мордасам, что бы впредь, значит, наука была. Возвращался в комнату, лупил по пути попадавших под руку для острастки, выносил свои последние опусы, сгонял соседей на кухню и поэтически вещал о своей большой любви ко всем людям. Никто и пикнуть не смел! Попробуй-ка сунься супротив двухметрового детины, у него ж не кулаки, а гири... Ну, и под конец этих читок, засыпал он прямо на кухонном табурете хмельным сном, тогда-то жильцы и разбегались в свои комнаты тихонько, как мышки по углам. А утром, протрезвев, ходил ко всем Алексей, извинялся, смиренно выслушивал всё, что о нём думают. Робкий он был, скромный и за это жалели его все и прощали ему выходки пьяные. Друзей у него никого не было, если Чёрненького, конечно не считать, а фамилия ли это такая...
4
...или прозвище, про то не знаю. А у того был дружок, что в зоопарке сторожем служил и произошла с ними занимательная история.
Купил как-то раз Чёрненький портвейна ящик, прихватил с собой нескольких приятелей и решили они проведать это-го самого сторожа; посмотреть, как тот несёт свою, так сказать, боевую вахту. Пришли, выпили с ним немного и отправились на экскурсию. Дошли до клеток с хищниками и стрельнуло тут Чёрненькому в голову пантерку покормить, до того одна из них ему приглянулась. Выпил, значит, для храбрости, сторож за мясом сбегал и объяснил Чёрненькому, как кормить их правильно. Они, мол, скотинки привередливые, как в клетку войдёшь, мясо сразу не давай, сперва за ушком почеши, а то, мол, вместе с мясом руку запросто оттяпать могут.
Чёрненький ещё на грудь принял и в клетку. А как туда вошёл-то, все сторожевы наставления из башки вылетели: вместо того чтобы сначала за ушком почесать, мясо стал протягивать, а пантере-то, видно, обидно стало, что уважения к ней не проявляют: мясо вышибла из руки лапой, хвать ладонь зубами и хитро этак на Чёрненького щурится: ну, что, брат, попался? А тот от страха ни жив, ни мёртв: а ну как ей человечинки захочется?! Сторож из-за ограждения ему шепчет, чтобы не дай Бог, пантеру не напугать:
- За ухом! За ухом ей чеши, чорт полосатый!
И вот, значит, Чёрненький в клетке пантеру ублажает, а приятели его, на траве развалясь, винцо попивают и меж собой спорят, когда ж его животная отпустит. Сторож тем временем байку начал травить про друга нашего с ним общего; его, друга этого, как и тебя, Вадиком звали. В тридцать седьмом году дело было...
5
Да ты наливай ещё-то, не стесняйся! Выпью ещё стакашку и дальше сказывать стану.
А историю-то эту я от своего имени поведу, как никак я в ней участие принимал.
В тридцать седьмом году дело было, совсем молодой я тогда был. Cидели мы, пили с дружком моим, Вадиком. Комсомолец он был, идейный не приведи Господи, а водочку тем не менее пил не закусывая - вместо этого он цитаты из Сталина приводил, разве ж тут кусок в рот полезет? И прочитал он мне тогда лекцию, что пример во всём надо брать со Сталина и Ленина. Тут я и ляпнул, дёрнул меня чорт за язык... Да если бы я тогда знал, как он шутку воспримет, разве бы я такое сказал!
- А что? - спрашиваю,- В туалет тоже по ленинскому графику ходить нужно?
Вадик-то сначала не въехал, что к чему:
- По ленинскому, конечно, эх, ты, голова садовая!
Потом, гляжу, насупился он и странно эдак на меня смотрит:
- Ты это чего?! Хочешь сказать, что товарищ Ленин, вождь мирового пролетариата, по нужде ходил?!
- Ходил, конечно, а что тут такого?
- А, может, ты ещё скажешь, что и товарищ Сталин, светоч коммунизма, по нужде ходит?
Тут уж я начал смекать, куда он клонит и думаю про себя: "Конец тебе, Чука Геков!", зажмурился да и брякнул:
- А что, он не человек, что ли?
Ой, что тут началось. Вадик и троцкистом меня стал обзывать, и врагом народа, и какой-то там наёмной буржуазной проституткой, чего-там искажающей. Ну, думаю, надо утихомирить его, а то, не дай Бог, на шум все соседи сбегутся. Налил я ещё по стакану, тяпнули. Вадик даже и не понял, что водку выпил: чудилось ему - идёт собрание-митинг, а в стакане вода, ораторам глотки смазывать. Видя такое дело, я сразу по второму налил. Махнул Вадик, и в себя пришёл, ласковым стал, но с хитрецой этакой:
- Чёй-то погорячился я. Ты уж извини. - наклонился к моему плечу и в ухо зашептал: - А запиши-ка ты меня в свою партию!
- Нет у меня никаких других партий, акромя любимой и родной ВКП(б)!
- Знаем мы вас, все вы... - Вадик захрапел, руки на го-лову опустил, за столом сидючи уснул.
Видя такое дело, я тоже спать завалился.
Когда я проснулся, Вадика в комнате не оказалось, только лежавшая на столе записка о нём напоминала: "Чук, ты враг народа!". Обида меня разобрала - как никак, ведь друзьями считались. Само собой, выпил я с горя, закусил и аккурат в этот самый момент повестку в НКВД принесли. Собрал я вещички на всякий случай: ежели сразу не арестовали, это ничего ещё не значит!
Кстати, это напоминает мне ещё один случай.
6
Лет тридцать назад жил я за Уралом в маленьком городишке, его на карте не сыщешь, даже если лупу возьмёшь. Но там все заведения, какие городу положены, были. Даже морг. И при нём в домишке директор жил. Вот с этим-то директором и приключился занятный случай.
Директор при морге всю работу исполнял - и санитар, и дворник, и плотник. Cам он молоденький был, экспериментатор - ему, вишь ли, интересно было, ходят покойники или нет. В чертовщину всяческую верил. Его тогда из комсомола за суеверность выперли, но директорствовать тем не менее оставили. Пущай, мол, играется, всё равно на его место желающего не найти. По ночам частенько можно было свет в его кабинете видеть. Опыты он там всё какие-то ставил. А днём всем встречным-поперечным про зомби рассказывал, да о душе разговоры заводил. Его потом за версту обходить стали. Чудик, одним словом.
Ну, вот, в одну из ночей доставили ему труп бабки Авдотьи, страшной алкашки. Железнодорожники, на дрезине ехавшие, на насыпи её нашли, скорую вызвали. Доктора осмотрели, признаков жизни нет - и в морг её со всеми вещами, а вещей-то при ней сумочка одна.
Директору ночью с ней возиться незахотелось, ну, он её в морозильной камере и запер. Утром, мол, вскрою. И опять за опыты принялся. Вдруг, слышит шорох какой-то. На мы-шиный не похоже, да там и мышей-то отродясь не водилось. "Ну," - думает - "удалось-таки душу покойника на разговор вывести!" Бегает вокруг стола, глаза горят:
- Это же переворот в медицине! - кричит.
Остановился, головой вертит в разные стороны и не поймёт, что происходит: шорох прекратился, дымом запахло. Ходит, принюхивается, видит: дым тонкой струйкой вытекает из-за двери, что в холодильную камеру ведёт. "Ну, всё," - думает, - "сработали древние формулы, ожил мертвец!". Спиртяги тяпнул для храбрости, заклятия прочёл, меловую черту провёл, чтоб, значит, зомби не вышел из камеры; дверь распахнул, а перед ним - дьявол. Сатана сам лично в гости пожаловал. Глаза и волосы зелёные, изо рта дым валит и авдотьина сумочка в левой руке, а правую поднимает угрожающе. Волосы у директора дыбом встали, дверь захлопнул. Зуб на зуб не попадает.
Вот ведь как человек-то устроен: сам нечистого вызывал, а как тот пожаловал, испугался, в милицию стал названивать. Так, мол, и так, дьявол у меня в камере с мертвецами, сатана! Попа, мол, пришлите!
Дежурный в отделе думает: "Сдвинулся!", да и выслал милиционера проверить, что к чему. Самого дюжего выбрал.
А ты чё удивляешься-то? Директор не хилый малый был, с ним нелегко было б справиться, кабы с ума сошёл, а этот милиционер с пятерыми бы враз уладил.
Ну, вот, значит, приехал милиционер в морг, директор уж в себя пришёл, внятно стал говорить. Налил милиционеру спирта для храбрости, сам с ним махнул. Тот пистолет из кобуры сразу вынул, предохранитель для верности снял; дверь в холодильник открыли, а дьявол-то оттель на них таращится и дым изо рта пускает. Директор со страху обмер, а милиционеру хоть бы хны:
- Стой, стрелять буду! - орёт, ну, и пульнул для острастки в потолок.
Дьявол на директора попёр, тот в обморок хлобыстнулся, даром, что спирт для храбрости пил! Дьявол перешагнул через него, да и пулей за дверь. Милиционер вдогонку за ним припустил (поначалу он слегка опешивши был, ког-да сатана на директора пошёл), бежит, да палит в воздух. Тоже, вишь, с катушек слетел. А дьявол скачет, авдотьиной сумкой размахивает, кричит что-то: то ли смеётся, то ли плачет - не разобрать. Домчался до авдотьина дома, да и заперся в нём.
Милиционер по рации начальству сообщил, подкрепление вызвал. В морг сразу же доктора на скорой приехали - директора откачивать. Дом авдотьи оцепили, прожекторами светят, а чего делать дальше, не знают. Начальник милиции в райком звонит: дьявол, мол, в нашем городе объявился. Первый, конечно, начальника спросонок алкашом обозвал, закусить велел и проспаться, мать его нехорошо вспомнил, ну, а когда в ситуацию въехал, за попом сразу поехал лично. Рассказал тому, всё, что произошло.
Рисковый был мужик секретарь, такие или высоко поднимаются или низко падают. В общем, не побоялся он тогда принять решение, в обком не позвонил, не перестраховался.
Поп икону взял и остальное всё, что потребно для таких случаев и отправились они к проклятому дому.
Пока суд да дело, весь городок переполошился, зеваки набежали. Секретарю-то неудобно на людях вместе с попом итти, вот и велел он всех посторонних убрать. Милиция толпу разогнала и пошли к дому поп, секретарь и милиционер с ломом - его они с собой взяли дверь ломать.
Ну, дверь, значит, выломали, поп молитву прочёл, ладан приготовил и вошли они вдвоём с секретарём в дом. Что они там делали, чем занимались, неизвестно. Вышли они через четверть часа, секретарь мрачнее тучи, а поп в бороде усмешку прятал. Смерил секретарь начальника милиции грозным взором (у того аж душа в пятки ушла), плюнул в сердцах в его сторону, велел всем убираться, да и сам прочь уехал. Приказ есть приказ, оцепление сняли. Снова вкруг дома пусто стало, зеваки собрались, потолка-лись немного, обсудили всё, да и по домам разошлись.
Начальника милиции на следующее утро из партии выперли, в рядовые разжаловали, да и сам секретарь больше недели в кресле не просидел.
А дело-то вот в чём было. Как я тебе сказывал, Авдотью путейцы в сугробе нашли, только не мёртвая она была, а мертвецки пьяная. Врачи, что её смотрели, сами вдатыми были, вот и определили в покойники, в морг отвезли. Ну, полежала она там на полке, в себя пришла. Стала квартирантов ругать, что всю избу выморозили, то к одному, то к другому покойничку погреться лазала, да всё удивлялась, что они такие холодные и невдомёк было, что и не дома у себя она вовсе. Ну, потом, взяла сумочку, вытащила сигареты и встала у двери покурить. А лампа надо входом зелёная была и зажигалась cама, когда дверь открывали. Ну, и представь себе теперь, что увидел директор, заглянув в камеру, если ещё учесть, что шапку Авдотья потеряла и волосы у ней заиндевели!
Так-то вот!
Кхм, а что до меня касаемо, то дальше вот что было...
7
На Чёрном озере меня капитан какой-то принял. Бумажку показал: прочти, мол. А в ней написано: "Чук Геков своими клеветническими измышлениями о том, что товарищ Сталин ходит в туалет по нужде, льёт воду на мельницу миро-вой буржуазии. Прошу в этом разобраться.". И вадиковская подпись внизу. Капитан на меня посмотрел внимательно и спросил:
- Вы говорили это?
А я дурачком прикинулся:
- Да, а что?
- Вам не показалось странным поведение товарища Вадима?
- Показалось. По-моему, он не в себе.
В общем, капитан отпустил меня с миром, а почему он так сделал, до сих пор не понятно. А Вадика после этого в дурдом запрятали. Года два он там провёл и выйдя на волю, стал статьи в газеты рассылать о том, что товарищ Сталин, если рассуждать с марксистской точки зрения, в туалет по нужде не ходит. Этого, конечно, нигде не печатали, а Вадик с горя взял и повесился. Вот так вот люди в жизни и разочаровываются. Ходили слухи, что он незадолго до самоубийства по этому вопросу в Москву ездил, с самим Сталиным беседовал...
Плесни в стаканчик, выпьем за упокой души его, человек всё-таки, хоть и в партию хотел вступить...
8
Ну, а что Чёрненького касаемо, то он в клетке битый час провёл, проклиная друзей, пьющих нагло портвейн и судьбу свою горькую, заставляющую его какую-то драную кошку за ухом чесать! А как отпустила пантера руку, Чёрненький махом возле приятелей оказался. Две бутылки залпом выпил, чтобы в себя придти!
Да и ты наливай в стаканы, мне ещё долго рассказывать; а сейчас вот самое страшное начнётся. Не смейся, я серьёзно - зоопарк дело нешуточное!
После этого пошли они дальше экскурствовать - ночи-то летом светлые - и добрались до серпентария; тут Чёрненький и забыл всё, чему его история с коброй научила.
- Хочу, - говорит, - кобру покормить!
На сторожа спьяну тоже помутнение нашло:
- А чего? Хошь, так корми! Смотри токмо, ежели раскачиваться она начнёт, то с третьего раза укусит. Первые два качания у ней предупредительные.
Чёрненький побёг к птицам в клетку воробья ловить, поймал птаху, и сразу назад. Сторож впустил его в серпентарий, а сам недалече стоит - кабы чего не вышло. Скормил Чёрненький птицу кобре и стоит там же, любуется, а та лежит и пристально на него смотрит: "Ну, чего тебе от меня надо?". Потом неожиданно голову подняла и принялась раскачиваться. Сторож орёт:
- Беги, дурак!
А Чёрненький смотрит на кобру и с места нейдёт. Конечно же, она его и укусила. Вытащили дружки его на лужайку, сторож скорую побёг вызывывать:
- Быстрее выезжайте, нашего друга кобра укусила, помирает!
А диспетчер в ответ смеётся:
- Откуда в нашем городе кобры? - и трубку вешает, шутят над ним, думает.
Кое-как друзья пьяными голосами врачам втолковали что из зоопарка звонят. Скорая во время приехала, ещё бы немного и всё, кранты!
Наутро выяснилось, что Чёрненький змею не воробьём советским, а иностранным колибри за три тыщи долларов кормил, и кормил вовсе не кобру, а ужа. Уж, конечно, птичку не съел, - он ведь ими не питается - её сам Чёрненький раздавил, когда, укушенный, падал. Cторожа после этого директор сразу уволил.
Такая вот байка. А ты говоришь, что я пью много. На людей вон посмотри!
9
Наливай, и я дальше про Трошку сказывать стану, слухай.
В ту ночь, когда к нему Ленин приходил, на Кузьменко пьяная блажь накатила. Понатыкал в коридоре свечей, выкрутил пробки из общего счётчика и расхаживал из конца в конец. Тазами гремел, санками. В общем, вдохновения искал.
Узнал про то Тимофей Кузьмич, расстроился. Уселся на диванчик, похмелился и пригорюнился: "Допился-таки я до белой горячки. Столько лет твердил, что нет никакого бога, есть только Ленин и так на старости опростоволосился. И всё Лёшка, чорт бы его побрал, виноват!". Покряхтел, постонал немножко и принялся пол отмывать, мел оттирать. Трёт, трёт, себя ругает, да вдруг обмер - под шкафом, вишь, кепка лежала, точь-в-точь такая, в какой Ленин приходил. Достал ее дрожащими руками, смот-рит, а в ней дыра, будто пулей пробитая и буквы на изнанке "В.И.Л."...
Отринул её Трошка от себя, равно гадину какую и прямиком в церкву побежал, свечей на все деньги, какие у него были, накупил и подо все образа понаставил. И с тех самых пор Трофим Кузьмич спиртного на дух не переносил, каждый день в храме бывал, все службы полностью выстаивал. А ежели при нём в каком разговоре Ленина поминали, крестился неистово, будто дьявола увидал. Так и скончал-ся в благочестии. Вишь, как жизнь-то иногда поворачива-ется.
Да не спрашивай ты, не знаю я почему кепка та с дырой была, хошь верь, хошь нет. Может, капланская пуля у Ленина с башки её снесла; тут ведь и так и этак гадать можно. И про это, может, ещё у Зощенко найдёшь, он, вроде, что-то писал такое.
10
О чём, бишь, я толковище-то начинал? О Пушкине никак?
Ну, тогда слушай дальше.
Услыхал, значит, Сан Сергеич, что царь-то его в гости зовёт и с места в карьер: любитель он был покушать на халяву. Вбегает в Кремль, а там часовые уж его ждут не дождутся: увидали и сразу к царю ведут. А царь выскочил из кабинета, сдвинул кепку набекрень, одну руку подмышку засунул, другой с Сан Сеичем здоровкается. За стол рядом с собой усадил.
Вот сидят они у самовара, чай дуют, сахарином закусывают, а как отражения свои на пузе самоварном увидят, ну смеяться, ну хохотать. А Пушкин, как очередной стакан выпивал, задумчивым становился и в бороде остервенело чесал - phthirius inguinalis, вишь, и туда уже добрались. Ну, сидят они так, чаи гоняют и вдруг, после осьмого стакана, Пушкин особо яростно в бороде зашебур-шал, так что волосья в разные стороны и полетели (в муди он при царе не лазил - стыдился), а с волоском-то одним, видать, phthirius inguinalis вылетела и прям императору в бороду и вцепилась. Николашка поначалу не расчухал что к чему, а как допёр, лицом помрачился и на Пушкина сурово смотрит, а тот от страха ни жив, ни мёртв. Царь чайку отхлебнул и спрашивает сурово:
- Ну-с, батенька, отчего это цензоры на вас жалуются, что вы ничего хорошего для нашей дворянской власти не пишете?
- Так ведь, Ваше Величество, глупые они, цензоры-то!
При этих словах царь аж позеленел от злости:
- Ах, так вам наши цензоры, которые за дворянство кровь на баррикадах проливали не нравятся?! Тогда отныне я сам буду вас рецензировать!!!
Пушкин при этих словах совсем растерялся, забылся, и ну давай одной рукой в штанах, а другой подмышками наяривать. Чесалось, вишь, там у него. Его Величество посмотрел на это дело с минуту, плюнул, да и приказал секретарю выставить Пушкина вон из дворца. Секретарь вывел Сан Сеича за дверь кабинетную, а там уж его часовым поручил. Тот пинком под зад выпроводил за ворота, чтоб впредь неповадно было соваться, куда не след. Вот ведь как поэты за народ-то страдали!
После этого уехал Пушкин в Болдино, заперся там и ну давай водку хлестать, горе горькое залечивать. С полгода он там прожил, с кровати не вставая водку пил, а на записки, которые ему в постель несли, и не отвечал вовсе, лежал и в потолок плевал. Обидно, вишь ли, на царя ему было. Через полгода-то, как пропил всё, поехал в Питер у Кюхельбекера на бутылку занять, а того дома нет - на бал к кому-то умотал. Алексан Сергеич по всему городу в поисках гонял. И разыскал-таки, чертяка, - у Трубецких тот был.
Пушкин с лёту в бальную ворвался и прямиком к Кюхель-бекеру:
- Дай, - говорит, - на поллитру: душа от царёвых оскорблений плачет!
А тот как заржёт на всю залу:
- Ты чё, Пушкин, сдурел? Завтра ж переворот будет, революция! Тогда народ тебе чего хошь даст, а сейчас извиняй: нету - на бомбы все деньги ушли!
Пушкин стоит, растерянно бороду почёсывыает и ничегошеньки не понимает. Кюхельбекер увидел его удивление и загоготал:
- А ты разве не знал?! Об этом вся Россия говорит, что, мол, долой царя и давай рабочекрестьянскую диктатуру. Глядишь, там и Герцена разбудим, а то спит, понимаешь, в Лондоне с девками и делать ничего не желает! Такие вот дела, брат Пушкин.
Cан Сеич отошёл в уголок и думу думает, чего ж ему дальше делать? К столу не приглашают, выпить не дают - опальный поэт всё-таки, хоть и революция завтра, а Трубецким с царём связываться раньше времени тоже неохота. Стоит он, значит, и думает, как вдруг мимо него проходит мимолётное виденье; он же, как её увидал, сразу понял: "Наконец-то! Гений чистой красоты!". Бежит за ней, на танец приглашает - зажёгся у него огонёк в штанах и замес-то сердца будто мотор пламенный:
- Мадам, можно вас ангажировать?
Та рада радёхонька: как-никак сам Пушкин! Ну, вот, вальсируют они, значит, Пушкин всё в любви объясняется, а про себя думает: "Приедем к ней домой, там, глядишь, стаканчик-то и хряпну!".
Гений, тем временем, cлушает его речи сладкие, рдеет как роза и глазки кокетливо тупит. Тут у Сан Сергеича, как на грех, когда он намылился рукой под юбку залезть, в мудях зачесалось нестерпимо, и он, вместо того чтобы к ей под юбку, к себе в штаны руку засунул и ну расчёсывать; а мгновение-то думает: "Ишь, какой галантный! Какой темпераментный! Как чувства свои оригинально выказывает!". Она совсем забыла, что недавно ей подруги о любви Пушкина к животным рассказывали! А у того уж во всех местах зазудело. Выпустил барышню из объятий, плюхнулся на задницу и ну чесаться - одной рукой в мудях, другой в бороде, а ногами по-собачьи подмышками и по груди, прямо в сапогах, как заправский циркач выучился. Барышня в слёзы:
- Я думала вы так оригинально свой лямур мне выказываете! А вы... вы... никого кроме phthirius inguinalis своих не любите! - и к выходу.
Пушкин по-лягушачьи прыгает за ней и вопит:
- Я люблю вас, madame, но и phthirius inguinalis мои мне дороги! У меня большой ко всем лямур! - но она уж не слышит, дверью, значит, хлопнула.
Пришлось Сан Сеичу домой к молодй жене несолоно хлебавши ехать. А там что творилось, - просто жуть, ей Богу, Наталья на пороге дожидается со скалкой:
- Где ты был, окаянный?! - огрела его пару раз и в слёзы - Я уж думала фараоны тебя в вытрезвиловку забрали!
В доме Пушкиных не то, чтобы выпить, есть нечего было, поэтому, вместо ужина, спать пораньше ложились; а в ту пору, о которой сказываю, у них совсем плохо было. Cан Сергеич, когда живот уж совсем туго свело, начал по всяким званым обедам ходить. То здесь ломтик, то там бутерброд в карман положит незаметно. Тем семью и кормил. И в это же самое время Дантес, известный всему Питеру халявщик, стал к ним в дом наведываться - только Пушкин за порог, Дантес шасть, и тут как тут. Жена Алек-сандра Сергеевича добрейшей души женщина была: самим кушать, почитай, нечего, а она ещё Дантеса, прощелыгу этого, прикармливала. Ну, Пушкин терпел, терпел, после не выдержал и отозвал того в сторонку на одном из балов:
- Вот что, Дантес, бросьте вы эти ваши штучки-дрючки!
Дантес же громко, чтобы все услыхали, отвечает:
- Какие же дрючки, Александр Сергеевич?
Пушкин покраснел:
- Да вот такие!
- Какие такие?
- Ну, такие!
- Какие же?!
- Да вы сами знаете, Дантес!
А Дантес ёрничает:
- Да вот разрази меня гром, не знаю! Что за дрючки такие?!
Пушкину стыдно прямо сказать, что Дантес их семью объедает, и пришлось ему так ответить:
- Перестаньте ездить к моей жене, когда меня нет дома!
Дантес засмеялся, сделал вид, что не понял:
- А в чём собственно дело?.. Ах, вот вы про какие штучки изволили говорить. Смею вас уверить, что дрючек там с моей стороны никаких не было, а скорее совсем наоборот... - Дантес картинно развёл руками.
Пушкину бедному ничего не оставалось делать, и он заявил:
- Милсдарь, за нанесённое мне оскорбление, вызываю вас на дуэль! - и перчатку бросил недругу в лицо, хоть и от последней пары она была и новые купить не на что, а, вишь ты, не пожалел.
(Мой прадед, бывало, доскажет до этого места, рыдать начинал, еле-еле четвертью самогона успокаивался, до того он Пушкина любил!)
И, тут уж делать нечего, поехали они стреляться. Дело зимой было, мороз стоял трескучий, аж пистолеты замёрзли. Их часа два на костре отогревали, потому как стрелять из них не было никакой возможности. Пока это происходило, секунданты, значит, меж Пушкиным и Дантесом сновали, чтоб помирить их, а те "нет" и всё на этом. Сан Сеич попросил только, чтобы Дантес, когда стрелять станет, в phthirius inguinalis какую не попал - чуял, ви-дать, что пули не миновать, а всё ж таки любил и жалел животных до последней минуты. Вот какой человек был. Дантес тоже зверей любил, правда, не так сильно, как Пушкин, но всё-таки...
Разошлись они стреляться, вскинули пистолеты. Дантес думает: "Где же у него phthirius inguinalis меньше всего? В бороде чесал, в паху тоже, грудь...". Думал, думал, да и выстрелил прямо в живот, авось, там их нет. Пушкин упал на снег, руками по животу шарит и причитает:
- Phthirius inguinalis, мои phthirius inguinalis! Как же вы жить-поживать без меня будете? - нашарил троих простреленных пулей животин, поднёс руку к глазам, да и умер от жалости, а так, глядишь, если бы не это, долго бы ещё прожил. Да, видно, не судьба. Cердца-то у жалостливых слабые, не могут переносить чужих мук и сами с того гибнут, вот так-то.
А Дантес потом всю жизнь каялся, что пристрелил безвинных животных и говорить через это перестал, так ему стыдно было. Эх, ма...
Тело Пушкина доставили, значит, в Петроград, завещание вскрыли. И, чтобы выполнить его последнюю волю, стали мужика добровольца из крепостных егоных искать: тот должен был бы phthirius inguinalis пушкинских на себе до конца дней своих таскать и наследнику своему это же завещать; этим бы вольную заработал себе и своим родным. Прадед мой баил, что сыскали такого...
Да чего уж тут, такого человека ни за что ни про что сгубили! Налей-ка в стаканчик, вишь, совсем слезами исхожу!
Я млел от умных бесед, литературных разговоров,... ласковой критики в мой адрес и адрес Чуки и, постепенно, тоска, непонятная мне, завладела телом, хищно запуская жадные щупальца во все мои внутренности. И тяжесть, невыносимая тяжесть, которую необходимо сбросить...
Какой гений создал тебя? Кто наградил тебя этой белоснежной чистотой?! Как приятно обнимать твоё тело, радоваться тому, что ты существуешь! Какое несказанное наслаждение извергать в тебя содержимое желудка, рычать в твоё нутро, а ты сносишь всё это с ангельским терпением! Очищаешь тело от скверны и помогаешь духу воспрянуть с новыми силами! Журчание воды навевает грёзы, усыпляет... Но нет, нет, не сейчас. Не время спать - нас ждут славные дела и боги с Олимпа взирают на нас! Вперёд, воитель!
Смело шагнув вперёд, я вышел на залитую солнцем арену, зрители приветствовали меня одобрительными возгласами. Олимпийские состязания уже начались, и настал мой черёд сразиться с непобедимым чемпионом. Резким движением я сбросил хитон, поиграл на потеху толпе стальными мышцами и устремился по знаку судьи к сопернику. Долго мы стояли с ним, обхватив друг друга, словно два мраморных изваяния, пытаясь повалить на землю один другого. Люди неистовствовали подбадривая нас... Одновременно мы пали на траву, обессиленные, но не разжавшие объятий. Интересно, кто же из нас первым повернётся на лопатки?
- Какого *** вы устроили борьбу на моём диване?!
Гарик, Гарик, разве можно так грубо разрушать иллюзии? Ведь мы были в том мире, где могли стать героями и поколения аэдов складывали бы песни о борьбе двух могучих гигантов! А теперь снова обыденная скучная жизнь, мрак, уныние.
Кисло улыбнувшись, я поднял с пола небрежно брошенную рубашку. Да и ты тоже огорчён, Алексей, я это вижу.
- Давай, Лёша, лучше выпьем!
- А водки нет, пока вы изволили бороться, мы всё употребили!
Какое вероломство! А ты, Алексей, говорил, что амбра здесь никогда не кончается. Ты убил во мне веру в людей! Зачем? Зачем подлым обманом ты завёл меня в этот, по твоим словам, благословенный дом?!
- Но ведь можно сходить в ларёк...
Ты прав, в мои логические выкладки вкралась ошибка. Эту возможность я совершенно упустил из вида. Прости меня за неверие в твои обещания!
Рюмка четвёртая
Жребий брошен и мы с Гариком держим путь к ближайшему ларьку, ночь благославлят наш путь в неизведанный до ныне мною край города. Как всё же прекрасна жизнь! Как здорово, что каждый час приносит массу открытий! И как близко оказалось это богоугодное заведение, в коем всегда можно утолить жажду!
Мы купили множество амфор, телега была нагружена доверху; возница получил наказ доставить до дома всё в целости и сохранности, а мы остановились у бани по малой нужде. Распахнув тоги мы ссали, веселясь будто дети... Негодующий возглас стража порядка оборвал наше веселье. Что он, Плутон его забери, не видит, что мы патриции?! Сейчас я развернусь к нему лицом и он узреет мои погоны. Клянусь Юпитером, это ему даром не пройдёт!
Чорт, кто воткнул сюда этот проклятый столб! Надо ж так было ****уться о него лбом! Ладно, очки потом подберу... хотя и так всё прекрасно вижу, особенно этого наглеца...
Блеснувший в лунном свете меч молниеносно скрылся в ножнах:
- Извините, товарищ генерал-полковник, не признал я вас.
Волны ярости потихоньку схлынули и я начал приходить в себя:
- А-а, это ты, Ким, что ж это ты своих не узнал?
- Простите, товарищ генерал-полковник, но в такой темнотище не разглядишь кто свой, кто чужой. Больше такого не повторится!
Действительно темно, хоть глаз выколи, пора уже фонарщиков призвать к ответу. Зря, что ли, им Цезарь зарплату платит?! Ну, с этим я потом разберусь, а теперь главное...
- Товарищ генерал-полковник, ваше приказание выполнено!
Освещённая факелами, подъехала моя любимая боевая колесница с медными щитами по бокам, инкрустированными золотом. C ней прибыли и мои телохранители, дикие, но до гроба преданные мне люди из далёких уйгурских земель.
- Молодец, Ким Сталинец! Чётко сработал! Придётся тебя в звании повысить!
- Служу Римской Республике!
- А сейчас главное... Где мой адъютант?
- Не могу знать, товарищ генерал-полковник!
Где же Гарик? Никогда не бывает его под рукой в нужный момент. Небось, сидит в своей библиотеке, cвитки перебирает. Вот вернусь из похода, вставлю ему фитилей, будет знать, как покидать своего командира перед боем! Или Кима послать на его поиски? Но нет, время не терпит и ещё не известно, то ли он в библиотеке, то ли в термах с гетерами. Этак его до утра проищут. Пора принимать решение...
- Ким Сталинец, назначаю тебя своим адъютантом. Вот эта печатка знак того, что действуешь по моему приказу. Ясно?
- Так точно, товарищ генерал-полковник!
- Отныне, Ким, можешь обращаться ко мне по имени-отчеству. Теперь к делу. По данным ГРУ, мозамбикский шпион укрылся в Карфагене. У нас нет времени ждать возвращения Цезаря из колоний. Не во время, клянусь Юпитером, он решил посетить удалённые провинции Римской Республики, но, слава богам, он оставил мне чрезвычайные полномочия; и этой ночью мы выступаем в поход. Начало операции через три часа. Шпиона ни в коем случае не убивать, брать живым. Необходимо выяснить, что он успел разнюхать, а затем... - я позволил себе слегка улыбнуться, - подземные боги в ужасе содрогнутся, наблюдая за пытками, кои мы ему уготовили! - мой голос снова посуровел, - Его очень легко узнать по форме сержанта пехоты советских войск и звезде Героя Советского Союза. И, к тому же, он черномазый. Правда, есть данные, что ЦРУ разработало пигментный краситель... Ким, Ким, что с тобой? Что это ты вдруг побледнел и затрясся?
- Всё в порядке, Вадим Вячеславович.
- Это хорошо, а то смотри у меня! Негоже адъютантам, аки красным девицам в обмороки падать. Я продолжаю. Наши спецы считают, что это в принципе возможно, но... Короче, моё мнение: этого быть не может... Да, Ким, а почему ты, являясь моим адъютантом, ходишь в сержантской форме? Бегом в хозчасть! Отставить! Сверим время... Почему у моего адъютанта нет карманной клипсидры?! Безобразие! Ещё раз такое повториться - под трибунал отправлю!
На уйгурском языке я приказал начальнику телохранителей отдать Киму свою клипсидру.
(Господи, почему я понимаю по древнеуйгурски? Но, видимо, cейчас и взаправду ночь чудес и сбывается самое невероятное!)
- Слушай дальше, Ким. Пароль сегодняйшей хрустальной ночи: "Карфаген должен быть разрушен", отзыв: "Огнём и мечом". Повтори... Так, молодец! Вопросы есть?
- Никак нет!
- Ну и ладненько, помолчим на дорожку... Действуй!
Топот коня, уносящего Кима в ночь, затих вдали. И вот, наконец, я занял место в колеснице. У меня есть ещё три часа. Как это много и как это мало! Я еду домой попрощаться с женой. Моя любимая, не волнуйся, со мной всё будет в порядке!
О, Господи, как холодно! И что за ****ь трёт мне лицо снегом?!! И главное зачем? Я так хорошо спал!..
А-а, это ты Гарик, мой новый друг. Крепче сжимай мою руку, ибо тяжёл я нынче на подъём... и у тебя мои очки, как здорово, что ты их подобрал!
Интересно, как я оказался в этом проклятом сугробе? Ты говоришь, что я ударился о столб... Нет, это неправда, то был не столб, а судьба. Я лоб в лоб столкнулся с ней и она, как локомотив мчащийся на полном ходу, cбросила меня под откос. И оттуда мне уже не выбраться.
Под опавшими жёлтыми листьями похоронены мои мечты и никогда им не воскреснуть, не обрести плоть и кровь.
Ты ведёшь меня к себе в дом, уверенный в том, что я пойду за тобой и уверенный в том, что я приду туда. А, может быть ты, как и все мы, являешься орудием судьбы?
Конечно, разумно и рационально итти туда, куда приглашают, особенно если ты там любим и желанен; и, к тому же, если ты сам туда стремишься. А не правильнее ли послать всё к чёрту и бежать во тьму, наперекор своим желаниям и стремлениям сломать всё, что сам построил и заново, по кирпичику, возводить новый дом, отличный от прежнего, не идя при этом на поводу своих грёз?
Ты не знаешь ответа, как, впрочем, и весь остальной мир. Вселенная утонула в слезах и я не имею права стенать и жаловаться больше других, не изведав всех тех мук, которые терпит человечество...
Видишь, вон там некто ходит с фонарём, он ищет Человека. Как ты думаешь, примет ли он нас в свой световой круг?
Нет, мы не пойдём к нему, лучше перейдём на другую сторону дороги, ибо останется тайное утешение, что мы могли бы итти с ним рядом. А так, в случае если он нас не заметит, cнова горечь и разочарование.
Куда ты, Гарик, зачем ты пошёл ему навстречу, разве тебе не хватает того, что и без того есть в твоей жизни? Но, впрочем, как знаешь. В любом случае, не задерживайся, я буду ждать у подъезда. Я не хочу смотреть тебе в след, ведь если я стану свидетелем твоего триумфа, зависть может закрасться ко мне в душу и начнутся мучи-тельные самобичевания из-за того, что я не пошёл вместе с тобой. А если ты потерпишь поражение, мне не хочется видеть твоего унижения...
И вот, я на скамейке у подъезда посасываю сигарету в ожидании. Как и было обещано, ты появился быстро и нельзя определить по твоему лицу, что произошло.
Чинарик зашипев утонул в придорожном сугробе: мы без сожаления расстаёмся с использованными вещами и людьми.
Исполнение желаний
(часть третья)
Видение первое
Вновь я смотрю на своё отражение в венецианском стекле, теперь уже полноправный член общества, cобравшегося в этом странноприимном доме, и вновь до меня из зала донёсся обрывок разговора:
- Всё-таки я хочу на Крит эпохи упадка. Как там было хо-рошо! Утонченные мужчины, женщины прекрасны, как утренняя заря... А Геракл!
- Постой, это же Греция!
- Всё равно, Геракл! Сейчас уже нет таких мужчин! Я бы ему отдался!
- Слушай, мы сейчас выходим на улицу, находим какого-нибудь здоровенного хачека...
- Нет, я хочу Геракла, у него была львиная шкура!
- А мы найдём тебе хачека в бычьей шкуре!
- Нет, ты меня не понимаешь. Геракл был героем, это тебе не хачек... А всё же, как хорошо было на Крите!
Алексей, зачем тебе на Крит, разве здесь плохо? Вот амфоры с амброй, вот кубки и множество всякой снеди. Давай лучше выпьем!
И мне хорошо: тепло растекается по телу, навевая лёгкие мысли.
- Я хочу на Крит! - за Алексеем громко захлопнулась входная дверь.
Господи, пусть ему повезёт и достигнет он своей волшебной страны. Услышь мои молитвы, Господи, помоги ему!
Мы пили много и долго. Веселье не прекращалось ни на миг. Хрустально звякнув разбилось несколько рюмок но никому из нас не было до этого дела: в радостном забытьи мы не замечали окружающих реалий. Да и что нам за дело до смерти нескольких несчастных, не устоявших на краю мироздания. Нам, сотворившим усилием воли Крит для нашего друга! Как это прекрасно - творить новый мир, и как это тяжело! Мы создали для тебя Алексей этот простран-ственно-временной континиум и надеемся, что ты счастлив в нём! Будь благословенна во веки веков амбра, дающая и отбирающая силы одновременно!
Через час напряжение стало спадать.
Прости, Алексей, но нам всегда тяжело долгое время поддерживать в равновесии новый мир... Хотя, для тебя там должно было пройти несколько лет...
Ветер, гонимый порванными струнами арф, пронёсся по квартире - всё кончено, навсегда исчезла волшебная страна.
Обессиленные, мы присели на диван и приложились к рюмкам. И ты, Алексей, появился на пороге голым, если не считать одеждой золотую перевязь, опоясывающую чресла. Длинные локоны волос укрывали твои плечи. В руке, украшенной изящным браслетом, ты держал кубок фантастических размеров. Морщины на твоём лице... Да, ты постарел! С твоих губ лилась чуждая нашему слуху речь:
- О, боги, зачем вы послали меня туда?!
- Разве тебе было там плохо?
- Да! Да! Да! В начале всё было прекрасно, но затем... затем... - по твоим щекам потекли слёзы.
Ты добр, Алексей, и делишься пьянящим напитком со своими друзьями-богами и оно чудно, прекрасно!
Извини, но сейчас мне нужно сходить к белому брату, а по возвращении я выслушаю твой рассказ и отпущу тебе твои грехи.
Видение второе
Кто додумался выключить свет в сортире?! Но ничего, ничего, сейчас я выйду и разберусь! Где тут эта долбаная дверь?! Яростно я пнул во что-то ногой и...
Я проснулся в своей кровати: внутренние часы сработали чётко. Осторожно, стараясь не разбудить жену, я прошёл на кухню - пора собираться на службу, а сволочной будильник опять не сработал или, может быть я проснулся раньше? Точно, сегодня был переход на зимнее время, что ж тем лучше: быстрее прибуду на службу. Я неторопясь позавтракал, надел китель и вышел во двор.
Когда-то, не так, впрочем давно, он был красив, детский смех отражался от кирпичных стен двух домов, стоящих против друг друга, у их подножий пестрели цветники и по вечерам хозяйки, вернувшиеся с работы, заботливо за ними ухаживали. Яблоневый сад в конце двора широко раскидывал ветви и спелые плоды, налитые соком, радовали глаз. За ним стояли сараи и несколько деревян-ных домиков, на поленнице играла детвора, строя из чурбаков корабли, поезда, машины и всё остальное, на что хватало фантазии, а после дождя там натекала огромная лужа и дети мастерили кораблики с парусами из старых газет, тетрадных листов, а на совсем маленькие лодочки ставили паруса из древесных листьев. Смех и водяные брызги летели в разные стороны. Тайком от маминых взоров дети снимали галоши и сапожки, спеша на помощь попавшим в беду суднам. А ещё бегали взапуски, катались напере-гонки на велосипедах и никому не было скучно. Людям и в голову не приходило ругать свой двор.
Но шло безжалостное время, фабрика расположившаяся по соседству, ненасытно расширялась и, не в силах противостоять её безжалостному натиску, рухнул соседний двор, за ним обрушились и деревянные домики, погиб яблоневый сад. Многие семьи получили новые квартиры и уехали неизвестно куда. Заглохли цветники, не стало детского смеха, засохла большая лужа, c громким треском переломился старый тополь, на котором испокон века птицы вили гнёзда и ребятня лазила по могучему стволу смотреть птенцов; исчез муравейник, а ведь так было занятно наблюдать за его хлопотливой жизнью. Ни муравьи, ни дерево, ни лужа стали больше ни кому не нужны и интересны.
Прошло ещё несколько лет и каменный дом, находившийся ближе к фабрике, долго сопротивлявшийся напору, тоже не выдержал. А разве может маленький двухэтажный домик противостоять долго натиску огромной пятиэтажной махины?
Арчатые каменные ворота видели и пережили многое на своем веку, выстоявшие об обстрелом белочехов; многие поколения детей выцарапывали на них ножами, гвоздями, всеми подручными средствами надписи, начиная от классического "дурак" и заканчивая признаниями в любви; а как здорово было играть возле них в прятки или бегать вокруг пилона за папой, теряя его из виду, или отковыривать кусочки кирпичей, подрастая считать, что там спрятан клад. А сейчас пилоны покосились, из арки свисает арматура и уже второй дом постепнно сдаётся силе злобной фабрики.
Этот дом тяжело больной, уныло смотрит несколькими пустыми глазницами на своего собрата, полуразрушенного, мёртвого. Дом молит людей о помощи: "Помогите мне выстоять, ведь и вас тоже проглотит эта ненасытная утроба!", но жильцы не слышат этих призывов, они все предательски мечтают о том, что скорее бы всех поглотила фабрика и как они все будут счастливы в новых, возведённых ею домах. Эти глупцы считают, что в домах, построенных без души, в безликих коробках многоэтажек жить будет лучше чем в своём старом доме.
А дом продолжает потихоньку разрушаться и всё так же безмолвно молит: "Люди, вспомните, я качал вас в люльках, скрип моих половиц был для вас лучшей колыбельной. Когда вы, малышами, случалось, оставались одни в квартирах, я рассказывал старые сказки и ваши страхи развевались как дым. Зимой, борясь с морозами, я сохранял внутри себя для вас тепло. Вы думаете это было легко? А теперь вы, когда я болен, не хотите мне помочь излечиться от болезни и спастись от злого чудовища..." Но люди не слышат его просьб и, с тихой ненавистью входя в квартиры без удобств, проклинают дом, воспитавший и взлелеявший их.
Прошло ещё немного времени и дом перестал взывать о помощи, угрюмо замолчал, отдав приказ домовым разбрасывать мусор по квартирам и наслал несметные полчища тараканов. Так началась война между домом и его последними жителями, безмолвная, ожесточённая война, в которой не будет победителей.
- Вадим Вячеславович, всё готово, командиры ждут вас!
- А, это ты, Ким! Доброе утро. Всё готово, говоришь? Прекрасно! Ты вот подсоби мне, вишь, молнию на брюках заело, ни туда, ни сюда... А теперь живо за моей колесницей!
Спокойно и уверенно я ехал в окружении верных мне телохранителей. И никто во всем Риме, кроме меня, конечно, не знает их языка, а они не знают латыни.
Марс покровительствует нам сегодня! Вперёд доблестные воины! Карфаген должен быть разрушен! Огнём и мечом! И помните мой приказ: мозамбикский шпион нужен мне живым, а не мёртвым!
И пусть скорее прекратится этот проклятый дождь, замочивший не только мои одежды, но и мысли...
Дождь безостановочно лил и лил, казалось, он хотел заполонить водой серый безликий город с уродливыми высотными домами и маленькими приземистыми халупами.
- Папа, а дождь кончится?
На улице никого не было, лишь одинокий белый голубь потерянно метался меж этажей, отчаянно ударяясь в стёкла; начала сказываться усталость и, стремительно падая, голубь завернул за угол одного из домов. Через несколько мгновений оттуда вышел мужчина в белых одеждах, с бородкой, с длинными волосами и кроткой улыбкой на устах. А дождь всё лил и лил, и прохожего никто не видел, кроме чёрных слепых провалов окон и одноглазых фонарей, освещавших мореподобные лужи.
Cидя в своей кваритире, Одинокий долгим взглядом всматривался в окно, но ничего не видел он, ибо кроме долгого унылого дождя и серости силуэтов зданий, страшных своей монолитностью, ничто не существовало в заоконном пространстве. Одинокий ничего не помнил и ничего не знал, кроме дождя, который лил уже, казалось, вечность и не было видно этому конца. Иногда, правда, Одинокого посещали мысли о прекрасном, но, обычно, как-то смутно и ненадолго. А сейчас... сейчас он думал о Гармонии.
Поддавшись неопределённому влечению, человек медленно, просыпаясь от вязкого неуютного сна, надел старый заношеный плащ и, открыв дверь парадного, окунулся в дождь; но тот не хотел принимать его в свою стихию и, наслав шквальный ветер, раскачивающий фонарные столбы, заставил поклониться себе Одинокого, - иначе нельзя было итти против ветра - но он шёл, шёл к невидимой цели, повинуясь своему странному влечению. Он шёл... дико завывал ветер и дождь хлестал косыми струями, не ведая жалости; Одинокий шёл... и нельзя было определить день это или ночь, из-за грозовых туч, закрывающих небо над городом. Он шёл и вышел уже за пределы пределов улиц, погружаясь в мокрый холодный лес.
- Папа, а где конец света?
Одинокий всё шёл и во многих местах побывал он, но во всех странах тех видел только дождь, а дождь был страшен, неутомим и зло смеялся над городами людей, затопляя их холодной мокротой. Одинокий всё шёл и шёл, иногда ему казалось, что где-то, совсем рядом, стоит только квартал пройти, звучат музыка и весёлый смех, но подходя к этим местам, он убеждался, что это всего лишь дождь шутит над ним; он шёл и не встречал людей на своём пути, изредка, правда, перед ним мелькали безликие унылые силуэты, жалкие пародии, - не уверен он был, что это люди: дождь, этот скверный неумолкающий дождь, надевал на людские лица маски, коверкающие их скользкими усмешками...
А он всё шёл и шёл, и, однажды (было это или нет?), вдалеке увидел Её (а может быть призрак?), Незнакомку, выделяющуюся на фоне дождя; он ринулся к ней, но дождь хихикая и отбивая дробь, задвинул меж ними завесу из мутных непрозрачных капель. Не вынеся этого, Одинокий ринулся в лес и листья, сбитые им в беге с веток, уми-рали сразу, прибитые дождём к земле, смешанные с грязью. А он бежал изо всех сил, не обращая внимания на хлеставшие по лицу ветви, ничего не соображая; в последний раз оглянувшись, он не увидел ничего, кроме страшного чёрного леса и царившего в нём дождя.
Усталый, тяжело дыша, промокший до нитки, он брёл по тропе в неизвестность. Вдали показался просвет и Одинокий оказался на железнодорожном полотне.
- Папа, а правда, что я умру?
Одинокий ехал в свой город. Трупы заполняли вагон, ели, пили, играли в преферанс и распространяли запах гниющего тела; иногда трупы громко смеялись и от этого загробного смеха Одинокому становилось не по себе.
Cойдя на своей станции, он заметил, что город неуловимо изменился, но в чём, он не смог определить, тем более, что лил этот проклятый дождь и вода уже достигала щиколоток. Одинокий побрёл к своему дому.
В квартире ничто не изменилось: у стены кровать, над ней ночник в стиле ампир и маленький столик у окна. Одинокий подошёл к окну, раскрыл ставни, закурил и всмотрелся в дождь. Струи под его взглядом сбегались и разбегались, подчёркивая унылость бытия и где-то наверху, напротив, бился в окна белый голубь, нелепо громко хлопая крыльями. А струи сбегались и разбегались, рисуя всевозможные силуэты и на какой-то миг показавшийся Одинокому очень долгим, они начертали образ прекрасной Незнакомки, виденной им очень давно.
Неожиданно громко прозвучавший звонок, пробудил Одинокого; по-собачьи отряхнувшись от мыслей, он пошёл открывать дверь. На пороге перед ним стояла она, Незнакомка, вся мокрая; вода стекала с её длинных волос, одежды, собираясь в лужицы.
- Извините, у вас не найдётся карандаша и бумаги? Я пришла к вашим соседям, а их нет дома, такая неожиданность...
- Конечно, конечно... - он заметался по комнате в поисках, а она застенчиво стояла возле косяка, - Господи, да ведь вы же вся мокрая, простудитесь. Проходите, я сейчас чай заварю!
Квартира завертелась быстрым танцем - кухня, чайник, плита, а вот и коньяк.
- Папа, а что такое любовь?
Сквозь струи дождя пробилось утро и осветило комнату. Одинокий проснулся: "Какой странный и красивый сон!", но тут же он понял, что это не было сном - рядом с ним лежала она, настоящая, воздушно-прекрасная.
Он тихо прошёл на кухню, поставил чайник на огонь, присел на табурет и задумчиво наблюдал за сигаретным дымом. Вздрогнув от скрипа входной двери, Одинокий вышел в прихожую: дверь распахнута, а в комнате... в комнате никого нет, постель аккуратно заправлена; накинув плащ, он выбежал на улицу - дождь, страшный дождь и никого, кроме дождя, лишь белый голубь стремительно падал на землю...
Мужчина в белых одеждах вышел из-за угла, направляясь к Одинокому, кроткая улыбка на его устах говорила: "Я спасу мир", а вода уже подбиралась к коленям...
Видение третье
Пали в битве защитники Карфагена, пылал в огне величественный город. Рушились, разбивались в пыль, прекрасные здания. Но нигде, нигде не было найдено ни самого шпиона, ни его следов.
Я нервно курил сигареты одну за другой. Неужели ему снова удалось обвести нас вокруг пальца?
Вестники с плохими вестями прибегали один за другим изо всех городских секторов и по обычаю погибали на плахе, но мне от этого легче не было. И вот, когда готовились казнить гонца из последнего квартала, я увидел, что ко мне во весь опор скачет всадник с лежащим поперёк седла человеком. Поведя перстом, я остановил казнь и повелел казначею выдать сто сестерциев вестнику, избегнувшему смерти, ибо добр я бываю, когда радость живёт в моём сердце. Рассыпаясь в благодарностях, спасённый от гибели солдат целовал мои ноги, но мне было не до него: моим вниманием полностью завладел всадник. Вот он осадил коня и бежит ко мне:
- Разрешите обратиться, товарищ генерал-полковник!
- Говорите!
- Мозамбикский шпион пойман и сейчас находится в моём седле связанным!
- Кто его задержал?
- Я, товарищ генерал-полковник!
- Молодец, солдат, представлю тебя к награде! Номер твоей части, фамилия?
- Рядовой штрафного батальона энской части, Овсиенко.
- Ба-а, да это никак ты, братец! Что-то я сразу тебя и не признал! Ну-ну, выслужился-таки! Будешь полковником! Веди его сюда!
Пока Овсиенко снимал пленника с коня, во мне зарождалось нехорошее предчувствие, и оно не замедлило оправдаться:
- Овсиенко! Овсиенко, ёб твою мать! - в гневе я вскочил со стула, целовальщик ног испуганно отпрянул в сторону, посмотрел на меня снизу вверх, убедился, что я сержусь не на него, и, постанывая от удовольствия, продолжил целовать мои ноги, - Ты что, совсем охуел?! Как ты посмел связать моего адъютанта?
- Товарищ генерал-полковник, да вы рубаху-то, рубаху прикажите ему задрать!
А, вдруг, всё-таки прав Овсиенко?
- Ну-ка, Ким, скидывай одёжу!
- Да вы что, Вадим Вячеславович? Столько лет меня знаете! За что?!
Короткий резкий приказ на уйгурском языке хлыстом просвистел в воздухе и, в миг содранная с Кима одежда, оказалась у его ног. Да-а, такого я прежде не видел: кожа на шее, лице и руках была белая, в остальных же местах - чернее сажи... До боли обидно разочаровываться в людях.
- А я тебе верил, Ким Сталинец или как там тебя?
- Я объясню, я всё объясню, Вадим Вячеславович! Я гарный украинский хлопец, а моя матка... Да здравствует товарищ Цезарь!
Я щёлкнул пальцами. Уйгуры заткнули пасть Киму полой его же собственного одеяния.
- Cкоро ты нам всё объяснишь, выродок! - я недобро усмехнулся, - Надеюсь, объяснять будешь долго, пока нам не надоест слушать!
По мановению моей руки, шпиона отвели в сторону; палач принялся любовно готовить инструменты к предстоящей работе.
- А что до тебя, Овсиенко, - вон звезда с туники наймита упала, цепляй её cебе на грудь, полковник!
- Служу Римской Республике!
Кто-то осторожно взял меня сзади подмышки и с величайшей осторожностью, будто я был необыкновенной драгоценностью, которой нет цены, осторожно приподнял. Ах, как я устал: самому до шатра мне действительно не дойти; всё же хорошо иметь заботливых слуг! Да, надо будет наградить начальника охраны, целовальщика ног, палача, ну, и Овсиенко, в принципе, тоже, столько он выстрадал. И ещё: пусть без меня допрос не начинают. Но язык от усталости уже не ворочается и я засыпаю на ходу, ведомый верными стражами на мягкое ложе.
Видение четвёртое
Невыразимо тягостно просыпаться по утрам после хрустальных ночей. Во рту словно кошки ночевали. Зачем я так много пил? И где мы находимся с тобой, Алексей, как мы попали сюда, в эту неизвестную мне квартиру и кто все эти люди? Друзья или враги?
Но надевай, надевай скорее свой галстук и пойдём отсюда. Я забыл вчера позвонить домой и там, наверное, все переволновались ужасно! Милая, любимая жёнушка, я никогда в жизни больше не буду пить без тебя!
Алексей, поторопись! Мы уйдём тихо, никого потревожив, и по дороге ты мне расскажешь, что это за дом и люди в нём, и что произошло с нами этой ночью...
Казань, 1993 - 1998