Дорога на парад Победы

 
Дано: обычное дело, перемещение из точки  А в точку Б. Но на него накладываются обстоятельства времени и места, и, конечно, личность героя. Дьявол, он же, гад, в деталях. И получается рассказ о том, как дядя Миша ехал с фронта на парад Победы.
 
В начале 45 года ясно уже было, что Гитлеру суждено познать кузькину мать. Дядя Миша, а тогда просто - Миша, вместе с родной танковой бригадой, вместе с Первым Прибалтийским фронтом освобождал Прибалтику,  и,  не переводя дыхания, на лихом бронеконе въехал в районе Кенигсберга на территорию противника. Кенигсберг был окружен, и тут уже фашисты дрались не за идею превосходства арийской расы, а спасали свои души, пробивая коридор на простор большого Земландского полуострова.
Тяжелые бои, каждодневная смерть товарищей, ежечасный  легкий голод   притупили Мишины чувства.  Призванный на срочную еще в 40-м, он был воспитан войной, научился  вырывать у нее награды и бежать от ее наказаний.
Читал фронтовые газеты.
 Знал, что Минск разрушен. 
И каждый день писал по письму на адрес родительского дома.
"Любому квартиросъемщику.
Товарищ, я до войны проживал в этой квартире. Прошу ответить два слова! Не приходил ли кто-нибудь из прежних жильцов? Не оставляли ли для меня записки"? 

Мама? Папа? Кадик? Сарка? Мама! Мама!

А Сталин, хитроумный Сталин, готовя мат Гитлеру, уже думал и о мемориальной стороне дела. Будущую победу надо было так отпраздновать, чтобы и победа, и празднование навсегда остались в истории. "Кто матери-истории более ценен?" - тот, кто умеет срежиссировать  запоминающийся  триумф победителя.
И вот 23 февраля 45 года все воинские части получили приказ ставки Главнокомандующего:
"...отобрать наиболее отличившихся участников боевых действий  для проведения парада Победы".
И Мишу, и друга его незабвенного, Кутузова Виктора Михайловича, с занесенными шашками вырвали из боя  и притащили в Вильнюс, в штаб фронта.
 
                Вильнюс               

Когда комбриг Андрей Степанович вышел от командира фронта с предписаниями:"...следовать в Москву для получения дальнейших указаний по подготовке к параду Победы", - возликовали четверо из пятерых избранных бойцов ( времена были крутые, и "пан" мог легко  превратиться в  "пропал"), и только  Миша молчал, пытаясь проглотить неведомо как возникший комок в горле. В мозгу его валтазаровой надписью сверкал и гас зигзаг маршрута: Вильнюс - Минск - Москва.
Дорога на Москву была одна, и проходила она через родной город...
- Андрей Степанович,  разрешите мне на денек в Минске задержаться, - голос отказал, и он закончил хриплым шепотом, -  я должен  узнать, что с моей семьей.               
 Комбрига Зайцева солдаты называли ласково Степаныч. Он был из редких тогда командиров среднего звена, всеми силами, ценой личной карьеры, а иногда и жизни   избегавших лишних потерь. Большую часть подчиненных  он знал в лицо, а о таких, как Миша и Виктор, - и всю их подноготную.
- Как я тебя отпущу, когда сам не знаю места дислокации? Москва, братец, велика - где я тебя искать буду? А не явишься - сам знаешь - и тебе расстрел, и мне трибунал.
Отошел Мишка в сторону, унимая знакомую дрожь бешенства, решил про себя:"Расстрел, так расстрел!" - и чертил уже в воображении штриховую картинку, как самовольно спрыгнет с поезда в Минске, и побежит, побежит по Советской, через площадь, за Дом Правительства, к дедушкиному дому. И пусть стреляют!
- Миш, ты что? - Виктор тряс его за плечо.
- Расстреляйте меня! Уйду без документов, - смуглая рука до дрожи сжимала рукоять нагана.
- Стоять!!!    Дурья башка, успеешь еще  под расстрел. Я счас все улажу. Жди! -  Обтянул гимнастерку, молодецки звякнул медалями, и пошел  к Степанычу.
Виктор Кутузов, потомок самого Михаила Илларионовича Кутузова, из старинной московской военной фамилии, потерявшей в Великую Отечественную троих из пяти сыновей, был весельчаком, красавцем, любимцем женщин, по-московски щедрым, за что уважаем был всеми без исключения товарищами, и по-сатанински хитрым,  быстрым и надежным  в бою, что и роднило его с Мишкой.
От Калинина до Кенигсберга пропахали они борозду своим Т-34, Миша - механиком-водителем, Кутузов - командиром экипажа. И горели, и тонули вместе, и наступали, и чинились, и отступали.
Так вот, пошел Виктор к комбригу и говорит:
- Андрей Степанович, мы счас в Москву едем, а я москвич, вы же знаете, наша квартира на Полянке.
- Ну.
- Вот мы приедем в Москву, поселимся, вы же мне разрешите мать навестить, так?
- Разрешу.
- А я у матери наш адрес оставлю для Миши. Он и найдет нас. Андрей Степанович, отпустите его хоть на день, он ведь за всю войну письмишка от родных не имел!
Подумал командир, крякнул, … и выписал командировочное на 2 дня. Вышел из комнаты, обнял Мишу, и сказал:
- Ну, не подведи, братец. Теперь я твой заложник. Не вернешься вовремя - под трибунал пойду.

                Минск

Маховик сердца застучал, убыстряя обороты. Миша не стал ждать, пока сформируют состав, побежал на вокзал. Видит - товарный на путях стоит, а при последнем вагоне солдатик с флажком скучает.
- Друг, какое направление?
- На Минск.
- Мне в Минск вот так надо!
- Залезай! - махнул тот рукой с флажком.
Покурили, поговорили, и состав тронулся.
На Минск, на Минск, на Минск...
Через четыре часа остановились. Минск - Товарная. Миша соскочил на затоптанную, в мазуте, землю. Огляделся. Светало. Все знакомо и незнакомо. Отсюда, с Товарной, он ребенком таскал дрова для бабушкиной печки.  Но не было тогда дырявящих небо руин. Холодный ветер с запахом цементной пыли,  вороний грай, обугленные деревья... Что его здесь ждет?...
Выкурил Миша трофейную сигарету, затоптал бычок, и пошел к бабушкиному дому. Советская, трамвайные пути,  Дом правительства, красный католический собор - тут, во дворе был дом бабушки и дедушки, куда они с братом любили прибегать, потому что всегда получали от бабушки печенье, оладушку или блинчик. Даже в голодные годы, просто тогда оладушки пеклись из картофельных очисток, а печенье - со жмыхом и семечками, что не делало их хуже. Больше всего любили они с Кадиком залезать на русскую печку и рассказывать друг другу страшные сказки.
Да вот же она, печь.
Та самая печка.
 А дома нет.
Тогда он пошел по Московской к Немиге. То была вотчина его родни. Там в деревянных одно- и двухэтажных домах жили с семьями женатые и замужние дядья и тетки, всех числом двенадцать, у всех были дети его возраста, он прибегал сюда с ними играть, каждый дом знаком, да и стоят они, дома...
"Здравствуйте, я разыскиваю довоенных жильцов." -"Нет никого." - "Не знаем таких." - "Нету ваших!"
"Здравствуйте..." - "Нет таких."
"Здра..." - Со свистом хлопает дверь.
Он остановился. Сердце колотилось, как бешеное. Силы вдруг оставили его. Отсюда до родительского дома - пятнадцать минут по Хлебному переулку, потом свернуть к обойной фабрике, потом на Шпалерную.
 Утро.
 Прохожие спешат на работу.
  Военные патрули.
До сих пор он не встретил ни одного еврея…
“Зачем я  иду? Нет там никого… Надо ехать в Москву...”
Постоял, выкурил еще одну.
Только пройти по Хлебному...
Пошел.
Спускаясь по Шпалерной, среди развалин, он еще издали увидел свой дом.
 Целый!
 На совесть слепленный отцовской артелью комтруда, стоял, как ни в чем не бывало.  Еще пару шагов, и Миша поднялся на крыльцо.
 Постучал  в дверь своей квартиры.
- Хто там? – Сдобный  женский голос.
- Откройте, что вы боитесь? Я интересуюсь бывшими жильцами.
- Я не открою. Нет тут никого.
- Откройте, я взорву дверь. - Он колотил  наганом  по звонкому дереву.
- Что вы шумите, говорю вам, нет тут никого, - Она сделала ошибку, приотворив на мгновение.  Показалось полное лицо в белесых завитушках.
Миша отодвинул женщину и вошел.
Топилась русская печка - и забытый запах мяса с картошкой щекотал ноздри. Стены, отделанные Рахмейлем под дуб,  пережили войну и оккупацию  и сохранились.  Из мебели  знакомой была только железная табуретка, когда-то построенная отцом в качестве учебного пособия для Аркадика.
Все еще сжимая наган, Миша сказал:
- Как вам не стыдно! Почему вы мне не отвечали? Трудно было черкнуть две строчки?
Я каждый день писал сюда с фронта!
И тут распахнулась дверь спальни, и, как был в теплых кальсонах , выкатился мордатый мужик, ростом со шкаф, зампред СовМина Белоруссии Шляхтунов,  да,  он сам и представился, бывший командир партизанского отряда ( из тех партизанских отрядов, куда евреев не принимали, а бывало, и расстреливали, забрав все ценное).
- Что шумишь, солдат? Я вселился в квартиру по временному ордеру горсовета.
- Я не требую сейчас квартиру, - сказал Миша, поигрывая наганом,  - я только хочу узнать   о моей семье.
Шляхтунов, хорошо знавший о судьбе минских евреев, на голубом глазу (поглядывая на неслабую Мишину амуницию) клялся, что не в курсе, писем не получал, и, конечно, никто не приходил.
- А насчет квартиры вы, Михаил, не турбуйтеся, - Шляхтунов, когда хотел, умел быть авантажным, - Мне уже строят на улице Горького. - И вальяжным пузом теснил Мишку к выходу.

В доме артели коммунистического труда было четыре квартиры - в трех из них до войны жили евреи-строители, а в четвертой - русский печник с женой Маней и дочками.
Миша постучал в квартиру номер четыре.
- Кто это?
- Маня, это я...
- Миша! - Она его узнала по голосу. - Вернулся!
Дверь отворилась, постаревшая Маня обняла его и заплакала.
Одна Манина дочка справно начистила и поставила в печь чугунок с картошкой, другая была послана и быстро вернулась, неся бутылку водки.
 Для тех новостей, что Мане предстояло поведать, нужна была анестезия.

- Маня, где моя мама?
- Выпей, Мишенька...
- Маня, ты знаешь, где дедушка с бабушкой?
- Выпей, Миша, и закуси...
- Может, сестра Сара  жива?
- Еще по одной, Миша...
Он опьянел и заплакал, а Маня тихо и монотонно называла имена родных, знакомых, товарищей. Это был длинный мартиролог разделивших одну судьбу людей.
- Маня!!! Не могу поверить, что мой папа мог дать себя убить в гетто! - стукнул он кулаком по столу и расплескал драгоценный эликсир забвения.
- Что ты, что ты, разве ты не  знаешь? - Маня всплеснула руками. - Они в армии, и Рахмейл, и брат твой Аркадик!
Аркадий (он же освобождал Минск!) приходил сюда, к вам домой!

…Только что на краю шевелящейся могилы он утюжил танком фашистов... -  и вдруг увидел Кадика на открытой платформе с орудиями, уносимого поездом в темный тоннель. Он изо всех сил побежал за ним, но поезд набирал обороты, выехал из тоннеля,  и  лишь светлая точка впереди звала и обещала.

- Шляхтунов  врал! Убить врага! - Он схватил пистолет, скатился по лестнице вниз, на долю секунды приостановился у своей квартиры, позволяя всей силе собраться для одного удара, ногой вышиб дверь, и кинулся пристрелить гада, и  убил бы, если бы не Маня с дочками, повисшие на нем с двух сторон и со слезами умолявшие:" Миша, не связывайся! Миша, не надо!"
- Пойдем, я отведу тебя. - Маня набросила телогрейку и завязала платок.
- Куда?
- Есть одна девушка, она переписывается с твоим братом.
               
           Арон  Грингауз был грамотный человек, наборщик в типографии имени Сталина. На работе он читал по долгу службы, а дома - для удовольствия. Потому знал много историй, любил и умел их рассказывать. Его постоянной аудиторией были дети: сын Аба с закадычным дружком Аркашей, и дочка Леночка. Правда, Леночка, сначала по малолетству, а потом из девичьего стремления быть побольше с матерью, часто не дослушивала истории Жюль Верна и Джека Лондона до конца, но мальчишек было не оторвать. Так  и росли вместе.
    22  июня 41 года вся молодежь собралась на открытие Комсомольского озера, которое на субботниках выкопали комсомольцы города. День был чудесный, а дальные взрывы казались учениями. Поэтому, когда объявили, что началась война, никто особенно не взволновался.
 23   июня 41 года немцы начали бомбить Минск. По радио раздавались призывы не паниковать и не покидать рабочие места.
А 25 июня прямой хищный нос Рахмейля унюхал, откуда и куда ветер дует, когда, сам будучи коммунистом, увидел, что все городское начальство удрало из Минска. В тот день, придя домой, он коротко приказал сыну:
- Собирайся , мы идем в военкомат.
А Асне скомандовал:
- Бакумен грийт, их махен ди машин. *)
План его был такой: они с Аркадием мобилизуются, и он добывает в военной части машину для эвакуации семей артельщиков комтруда.
Аркаша сделал ноги по направлению к дому Грингаузов.
- Аба, пошли вместе в военкомат!
- Но наш возраст еще не призывной...
- Папа говорит, что нас возьмут! Скажи своему отцу. Думай быстрее, Аба!

Рахмейл с Аркадием попали в окружение при отступлении из Минска, необстрелянный мальчишка дал себя ранить, впал в шок, потерял ориентацию,  побежал в горячке на немцев и был бы убит стопроцентно, если бы не Рахмейл, железной рукой схвативший и опрокинувший сына на землю, пощечиной прекративший истерику, и вынесший его, потерявшего силы, на закорках  из боя.
  С отцом и сыном Грингауз случилось то же самое . Только, в отличие от моего деда, Арон был человеком  не меча, но книги…
И до последнего часа считал себя виноватым в гибели сына.

 План  деда дал осечку  и сработал лишь наполовину - даже знаменитый  нахрап не помог ему достать машину. Асна и старшая дочь так и остались сидеть на узлах, когда Рахмейл и Аркадий вместе с отступающими частями вышли из Минска.

Мой будущий отец вернулся в город, где он родился  и где его  когда-то все любили, 3 июля 44 года с 3-им Белорусским фронтом. Его часть стояла в Минске, он  бродил по пустым улицам среди разрушенных домов, надеясь встретить кого-нибудь знакомого.
Между тем обьявили о подготовке партизанского парада 14 июля, и в Минск  из окрестных лесов потянулись оборванные, заросшие, с самодельным оружием партизаны.  Все они собирались в зеленом парке у излучины Свислочи, возле построенного незадолго до войны Оперного театра.
Там  Аркадий   увидел   еврейские лица.  Это были бойцы отряда Семена Зорина - бежавшие из гетто парни и девушки.  И среди них - не может быть! ( но может быть все!) худую, черную, с опухшими ногами, но живую, живую  - Лену, сестру друга Абы!

     Маня привела Мишу в полуразрушенный домик на Немиге. Там ютились полторы семьи.
Половиной семьи были безрукий инвалид Арон Грингауз с дочкой, когда-то учившейся у матери готовить еврейские блюда, но после университетов гетто и партизанского отряда  освоившей умение хоронить  и  науку убивать.
Девушка с   глазами и  волосами  чайного цвета нашла в шкафчике, завешенном вместо дверцы куском ситца в мелкий цветочек, початую чекушку, поставила эмалированную миску квашеной капусты, положила на газетку пайковые галеты, села напротив Миши за кургузый столик и по-бабьи оперлась рукой о лицо.
Молчание затягивалось.
 Она смотрела на него требовательно и насмешливо, будто говоря: "Герой... Фронтовик... Где ты был, когда я шла по мостовой по щиколотку в крови и знала, что это кровь моей мамы?.."
 Потом вздохнула и медленно вытащила из потрепанной книги драгоценность - письмо Аркадия из-под Бобруйска с номером полевой почты.
У Миши в висках застучало, он грубо выхватил письмо, не прощаясь, выскочил на дорогу - ловить попутку. Машин не было, он побежал вверх по Немиге, но  выбившийся из ритма удар сердца заставил его оглянуться.  Она стояла у крыльца, придерживая платок на груди, и смотрела ему вслед…

Когда приехали в Бобруйск, смеркалось. Миша подбежал к первому встречному солдатику, показал номер полевой почты:
- Твоя?
- Нет, но попробуй пойди туда. Там тоже стоит военная часть.
 Миша все делал бегом, а уж для того, чтобы найти брата, готов был и на марафонскую дистанцию. Он пробегал всю ночь от одной полевой почты к другой, пока не услышал:
- Да, это наша полевая почта.
С замиранием сердца спросил Мишка:
- Голуба Аркадия знаешь?
- Голуб-то? Да это наш помкомвзвода. Там, за аллеей - землянки. Его - первая.
И снова побежал Миша, уже на последнюю, короткую дистанцию, влез в землянку. Аркадия не было.
- Ребята, где Аркадий? Я его брат.
- А-а-а! Он скоро вернется, пошел посты проверять.
- А вот его кровать, присаживайся, браток.
Миша присел на братову лежанку, и таким покоем повеяло, что он повалился на нее, растянув шинель, и уснул.

  ...Состав набирал скорость, а Миша бежал рядом, держась за поручень, все не мог расстаться с тем, кто его провожал. Потом махом вскочил на ступеньку, и понял, что не знает, кто это был, кого мучительно не  хотелось потерять. Оглянулся в толпу и,  перебирая взглядом фигуру за фигурой, так и не найдя того, кого искал,  вдруг  понял, что это была  девушка. "Миша, просыпайся", - попросила она каким-то очень грудным голосом.

- Миша, вставай! - Он разлепил глаза и увидел стриженного
 налысо, но все равно рыжего,  в шинели с пушечками на     лацканах, скалящего зубы здоровенного бугая.

- Кадик?! !
Медленно, как пятно  огня на сырых дровах, проступала на худом лице улыбка, трудно разгоралась,  гасла, -  и вдруг вспыхнула и загрохотала пламенем хохота. Смеялись оба  до слез, до судорог  в животе. Обнимались, хлопая друг друга по спине; отстранялись, тыкали кулаками в плечи и грудь; боролись, ощущая силу, свою и  брата, и Аркадий победил.
Соседи по землянке спроворили солдатское угощение, нашлись и наркомовские 100 грамм  в количестве несколько раз по 300. И загужевали братья! Аркадий отпросился в увольнительную. Поехали в Минск - и пили, пили, пили, пили…
 
Миша очнулся в поезде, направлявшемся в Москву, пьяный в дым, спросил у соседа по вагону, какое сегодня число, - и понял, что опоздал из отпуска на три дня.
Теперь он знал, что едет прямо под трибунал. Поплотнее окрутился шинелью и снова уснул.

*) Бакумен грийт, их махен ди машин.  – Собирайся, я организую машину (идиш) .


                Москва.

В конце февраля 45 года   победа, как снежная лавина,  уже  наращивала массу, энергию и скорость, чтобы накрыть собой Румынию, Балканы, Польшу  и  само родовое гнездо фашизма - Германию, забить глотку Гитлеру, Геббельсу,  Гиммлеру, смять и истоптать в прах свастику, и заменить ее гордой пятиконечной красной звездой.
В Москве тех дней почти каждый вечер взрывались счастьем салюты в честь взятия  неизвестных доселе городков с немецкими названиями.
Волны эйфории поднимали и несли прогуливавшихся у Москва-реки граждан, заставляли обниматься с незнакомыми, а уж фронтовиков, горделиво позвякивавших медалями, экзальтированные девушки зацеловывали до красных пятен.
Миша вышел на площадь трех вокзалов и услышал многократно усиленный репродукторами голос Левитана, читавший приказ Главнокомандующего о проведении в Москве салюта в ознаменование взятия нескольких немецких городов, увидел враз разгладившиеся лица прохожих, вдохнул сухой морозный воздух и расправил плечи.
Умирать  что-то вовсе расхотелось.
 
Он нашел нужный дом, поднялся на шестой этаж по широкой лестнице, позвонил. Открыла ему пожилая женщина учительской наружности, седая, в фартуке, всплеснула руками:
- Ой, что же вы делаете? Как же вы себе-то позволяете? Начальство беспокоются, переживают, а Витенька-то за вас поручившись!
Мне строго-настрого велено, если вы появитесь, закрыть вас на замок и никуда не пускать, пока за вами не приедут.
Витенька часто ночует дома, вот он придет, уж разберется.
Два дня проскучал Миша под домашним арестом, починил электропроводку, повесил чудом сохранившуюся на чердаке люстру, отремонтировал шатавшийся стол -  и тут появился Витька собственной персоной. Будучи чистокровным русаком, этот мастер по улаживанию, как сегодня бы сказали, кризисных ситуаций, применил хорошо зарекомендовавшую себя еще со времен Ветхого завета тактику.
Не дослушав Мишу, он актерски замахал руками, сказал: "Ша!" - и исчез. Как выяснилось впоследствии, через пару минут он нарисовался у соседки Галочки, продавщицы "Военторга", только для того, чтобы отдать приказание - взять подружек, Мару и Нату, тоже продавщиц в магазинах стратегических запасов, принести ему на квартиру оных сколько можно, и срочно готовить генеральское угощение к грандиозной первостатейной беседе, куда и наших красавиц тоже просят пожаловать, завитыми,  припомажеными и благоуханными.
После чего свистнул, гикнул, вскочил на Сивку-Бурку и исчез в морозной мгле в сторону химполигона Люблино. Ну, не на коня вскочил Кутузов, это я погорячилась, а остановил попутку, но результат тот же. А к ночи, когда починенный очень кстати Михаилом  стол уже ломился от яств, появился Виктор в грому и дыму "козла"  Газ-67 вместе с комбригом и начштабом.
Сели за стол. Чтобы сломать лед отчужденности, Виктор, не дав опомниться комсоставу, провозгласил тост:
- За Сталина!
Выпили стоя. Закусили. Девушки несмело защебетали. Наращивая темп, Витька возвестил:
- Наша Победа близка!  За  Победу!
Как не выпить, ведь они ею жили четыре года.
И понеслась душа в рай.
В третьем часу ночи, когда танцевавшие под звуки патефона пары как-то рассосались, Миша и комбриг Зайцев, оба пьяные в драбадан, сидели за  опустевшим столом.  Миша в который раз повторял историю гибели своей семьи в минском гетто, и связанный с ней недавний эпизод поисков брата, закончившийся встречей в военной части под Бобруйском.
А Андрей Степаныч осекающимся голосом излагал уравнение военного времени:
- Ты пойми, Голуб, если бы ты попался где-то в дороге на проверке документов, а я не заявил на тебя, - обоим трибунал и расстрел.
-  Если ты нигде не попался, а просто исчез (ну, убили тебя, допустим) - мне трибунал и расстрел.
-  Если бы я заявил на тебя - тебе трибунал и расстрел, за тобой бы не мы приехали, а черный воронок. Понимаешь,  браток? - он вытирал набегавшую слезу.
 Миша тогда не знал, как отблагодарить  Степаныча. Чем можно отдарить за спасенную жизнь? Но став взрослее, нашел способ. Вырастив детей и внуков, рассказывал раз за разом им, слушавшим с открытыми ртами, каноническую повесть о том, как командир танковой бригады, полковник Зайцев, рискуя жизнью, спас его от расстрела. И до того доповторялся, что имя  Зайцев Андрей Степанович вошло в хроники семьи вместе с еврейскими именами дедушек и бабушек.

И начались для Миши будни подготовки к параду Победы.
Жили в Люблино, на огромном закрытом химполигоне, где и тренировались. Никто из избранных бойцов не знал, что они ходят по могильнику сотен  контейнеров  иприта и мышьяка. Не тревожил этот факт и организаторов-распорядителей, а чтобы держать личный состав в состоянии бодрости духа, солдатикам дважды в день наливали  наркомовские 100 грамм.  И универсальное лекарство работало.

Прежде всего их пересадили со знакомых родных Т-34 на тяжелые 46-тонные танки ИС-2. Расшифровывалась аббревиатура: "Иосиф Сталин" - так или иначе имя вождя в те годы вылезало из всех наименований новой военной техники. Затем нужно было научиться синхронно действовать в колоннах по 4 неповоротливые машины. Это было непохоже на боевую обстановку.
Но Сталин, видимо, придавал большое значение демонстрации грозной и молчаливой до поры силы  перед нынешними союзниками (они же враги в прошлом и потенциальные враги в будущем), такое большое, что поставил главными пастухами бронированного стада Командующего танковыми войсками генерала Федоренко и его заместителя  Ротмистрова. В ночных тренировочных походах по Москве генералы стояли регулировщиками движения.
Да, натворили тогда бед на московских улицах тяжелые мастодонты!  Где старинную брусчатку в крошку размолотили, где, не вписавшись в поворот, углы зданий скруглили, где фонарные столбы снесли и сплющили.
За каждую такую промашку виновного вызывали на генеральский ковер, где он удостаивался высокой чести быть обматеренным с ног до головы самим Командующим танковыми войсками Красной армии.
В редкие вечера, когда не было прогонов, Кутузов тащил Мишку к себе на квартиру, и там радостная Москва в лице Мары и Наты ласкала победителей.
В то время  как Сталин, Рузвельт и Черчилль заботились о том, как будет выглядеть Европа "в 6 часов вечера после войны", каждый выживший и сохранивший душу винтик многотонного армейского механизма тоже мечтал и строил планы на сладкую, частную,  мирную жизнь.
Когда Мара засыпала, Мишка закрывал глаза, и под веками, после фиолетовых кругов и розовых пятен проступали контуры родительского дома на Шпалерной, русской печки, облицованной голубым кафелем, и женской фигурки, ставящей в печь чугунок с кисло-сладким мясом. Он окликал ее каким-то нежным словом, не называя по имени, потому что имя ее было тайным и священным, как имя б-га, и он боялся грешными губами осквернить его. Женщина оборачивалась и смотрела на него требовательно и печально, долго-долго, пока ее  грусть не сменялась робкой улыбкой, и тогда сердце  падало куда-то вниз.
Однажды вечером Кутузов не дозвался дружка.
- Мне надо написать письмо домой, - сказал Миша.
Повод был - известить, что нашел Аркадия. Поблагодарить за помощь, и может быть, дубина ты этакая, извиниться за то, что так быстро уехал...
Но как начать?
"Уважаемая …!" - но она же не старуха какая-нибудь.
"Дорогая ….!" - а кто тебе дал право так ее называть?
Он вывел: "Лена!" - и остановился. Этим было сказано все.

Сам парад Победы не оставил следа в Мишиной памяти. Просто  он  слился с огромной машиной, его глаза стали ее глазами, его мозг - ее мозгом, размеренные удары его сердца - ее таймером. И проехал под летним ливнем, сантиметр в сантиметр соблюдая расстояние до впередиидущего ИС-2.
Сталин остался доволен.