Филя

             

       До Фили была Подружка. Её замыслили как Дружка, но когда Дружок принёс на свёт щенят, его пришлось переименовать. Щенята рождались трижды и были на удивление хороши и проворны. Кто-то убегал на свободу сам, кого-то отдали соседям. Мысль оставить одного из них с матерью пришла в голову Дедушке. А имя придумала я: так звали моего любимого героя из передачи «Спокойной ночи, малыши!».
      Филя был самый неуклюжий в том выводке. И смешной: рядом с двумя своими жучными братьями он смотрелся, с своим белым, в крупных светло-коричневых пятнах тельцем, маленькой круглобокой коровкой.
      Мать его была умна. Её взгляд я помню до сих пор – взгляд одинокой, но гордой и любящей женщины, всё понимающей, всё заранее прощающей. Зимой, когда выпадал снег, я любила «солить» Подружку – крошить ей на спину рассыпчатый и весёлый снежный порошок. Казалось, ей это даже нравится. Подружка ложилась на спину или на бок и сама подставляла мне какое-то умное, желто-русое своё тело. Чёрный ободок её собачьих губ становился виднее – Подружка «улыбалась».
      Все удивлялись, почему от такой умной матери произошёл столь бестолковый сын: у Фили долго не могла выработаться походка, все собачьи навыки появлялись позже, чем у других щенков. Вскоре я обнаружила, что и характер его был иным. «Посолив» однажды годовалого Филю, я была почти укушена им; собственно, укусить у него тогда не получилось, но заскулить – жалобно и с великой обидой – Филе удалось. Пришлось задуматься о приятности снежных процедур, и я прекратила играть так и с Подружкой.
      Уход её тоже был мудр. В детской памяти тот день остался совсем солнечным. Я пришла к папе, который пилил во дворе ароматные доски, и сказала: «Подружка с утра плачет». Потом с этой новостью обошла всех взрослых, словно прося у них объяснения. Никто не верил, отвечали, что собаки не плачут. Тогда я вернулась к ней и принялась гладить её большую золотую лапу. Ясно помню крупную серо-голубую слезу, выкатившуюся из старого, уже подёрнутого дымкой глаза. Подружка с к а з а л а  мне тогда, что уходит. Встала и вышла за двор. А назавтра её нашли неподалёку от дома, за гаражами, в зарослях густой крапивы. 
      Так не стало Подружки.
      Но остался Филя, и первое время я относилась к нему со снисходительной враждебностью: казалось, он совсем не жалел о матери, мало того – ничем не оправдывал себя: был хуже, некрасивее, глупее, чем она!
      Когда он подрос, все увидели, что лицо у Фили вполне симпатичное, вот только тело осталось смешным: большая грудная клетка, крупная голова и торс по сравнению с коротенькими задними лапами казались «приделанными от другой собаки».
     Вскоре мы подружились. Филе было 3 года, мне – семь. Пахло апрелем. На земле лежали жёлтые масляные пятна солнца – точно такие, как на холстах Поленова. Солнце было событием, его ждали, им теперь наслаждались. Я сидела на свежих, как весь этот день, досках с книгой. Филя - неподалёку, блаженно зажмурившись от тепла. Нам было радостно и хорошо, нас охватило совершенно одинаковое, общее чувство весны. Как к сотрапезнику на пире, я повернулась лицом к Филе и принялась читать ему Есенина. Уже знакомая со стихотворениями этого тома, знавшая их наизусть, для Фили снисходительно выбрала только «собачьи». Однако «Милый Джим» Филю ничуть не тронул – несмотря на всю мою тогдашнюю патетику. «Ну, ладно, - произнесла я учительским тоном, - посмотрим, что ты скажешь на это!» - и прочла ему «Песнь о собаке». Не знаю, что произвело на Филю такое впечатление – мой ли унылый, почти срывающийся на рыданье голос, гудящая ли музыка есенинского слова – но он «запел».
       Надо сказать, что «пение» происходило у Фили не впервые. Он любил, когда кто-нибудь из нас, детей, играл на детской дудочке или – самое любимое – губной гармошке. Тогда он поднимал голову, закрывал глаза и принимался глухо, каким-то старческим грудным и неожиданным голосом – петь. Это не был вой, это была именно песня - с первым хриплым вздохом, со своей мелодией, с кульминацией и всхлипом.
      Филя запел, не дождавшись даже окончания стихотворения. А на последних строках мы оба рыдали. Я обнимала тогда его большую гривастую шею, гладила по умной тёплой голове и думала, что никогда не дам в обиду Филю. Не сомневаюсь: он плакал и пел о матери.
       Больше всего Филя любил Дедушку. Гости шутили даже, что они чем-то похожи. Домовитый Филя во всём был послушен Хозяину, его крепкой хватке, мудрому оку правителя, его азиатской прозорливости и мудрости. По воскресеньям, вечером, устав от вечных, неделю не прекращавшихся  строительных и земляных домашних работ, Дедушка любил выпить. И потом он пел самую дорогую его сердцу песню: «Я люблю тебя, жизнь», а Филя сидел на нижней ступеньке крыльца и преданно слушал. Несколько раз я слышала, как Дедушка обращается к нему с вопросом, жалобой, лирическим отступлением. Я тоже любила беседовать с Филей, и это ещё больше сближало нас троих.
      Говорят, души собак как-то особенно связаны с душами хозяев. И я не знаю, куда попадают те и другие после смерти, но думается, души Дедушки и Фили разлучились ненадолго.
      Той зимой Дедушка тосковал как никогда. Подходило время наслаждаться делом всей жизни, отдыхать от бесконечной спешки, радуясь радостями детей и внуков. Он, точно король и творец, мог бы теперь осматривать своими руками созданный мир нашего дома и двора, нашей семьи, благополучию внутри которой так завидовали соседи. Но уже год не было рядом с ним Бабушки, вечно покорной, безропотной, незаметной, но незаменимой. С её уходом из дома как будто бы ушло всепрощение, ушла молчаливая, не кричащая о себе любовь. Вдруг острее обозначались углы всех крутых характеров, чаще стали проливаться слёзы непонимания и обид, а нам – внучкам (я говорю сейчас больше о себе, не берясь судить за всех) больше не к кому было прийти с замирающим от восторга «Ты представляешь, бабушка?!».
       Одиночество именно обрушилось на него. Бабушка соединяла его, порой резкого, категоричного, с сыновьями и нами, принимала на себя груз его забот. Так понимать и слушать больше не умел никто… Без неё смысл царствия и царствования просто исчезал.
        В один из чёрных, буранных февральских вечеров Дедушка произнёс, обращаясь к Филе: «Похожи мы с тобой, собака! Ты старый и я тоже. Вот не будет одного из нас, не будет и другого». Филе действительно перевалило к тому времени за четырнадцать, он начал слепнуть и «чудить», но слова о старости Дедушки казались смешными: ему не было и шестидесяти пяти.
       Однако в том феврале Филя ушёл.
       Помню, мы искали его по самым тёплым и укромным уголкам двора, надеялись, что он заблудился в метели или убежал, как уже случалось с ним, в город. Филя частенько провожал кого-нибудь из нас до автобусной остановки и там, когда ему особенно не хотелось расставаться,  погружался в транспорт вслед за нами. Пассажиры говорили ему безобразника, мы краснели и ругали его. А он сидел спокойно, испуганно, прижав уши и отведя глаза. Однажды нам понадобился день, чтобы разыскать пропавшего в городе Филю. Очевидцы сообщили, что видели его высадившимся у завода «Электроприбор», это было недалеко от дома. Однако загулявший Филя вернулся лишь в сумерках, грязный, с мокрым животом и чёрными гольфами грязи на своих коренастых лапах. Дедушка шутил тогда, что это он ездил устраиваться на завод, был принят и задержался на дружеской попойке, посвящённой такому событию. Происшествие это не было бы странным, если бы не ревностное служение Фили границам родного двора: без крайней нужды он не покидал своей крепости, дабы ни один иноземец не проник на его территорию.
         Ещё одним заветным Филиным делом были походы на дачу. Я уверена, что собаки прекрасно понимают человеческую речь – особенно, те слова, которые открывают перед ними коридор удовольствий! Слово «дача» магически заостряло Филины уши; в какой бы стороне двора он ни находился, слово это долетало до него мгновенно. Филя с великим воодушевлением подбегал к воротам, выбивал хвостом своим радостную дробь и, как только обнаруживал, что компания идущих на дачу в сборе, стремительно летел вперёд. О, колоннада прибитых сизой пылью кустов и полынных зарослей, о желтоватые придорожные камни, о овражки и холмики на нашем пути! Каждый из них бывал заботливо отмечен Филей. О, собаки – дикие, с чёрными, растрёпанными ветром хохолками, изливающие из пастей громокипящую лаву красного лая и домашние, на поводках и с великосветскими дамскими повадками! Как небрежен был с ними, весь особенный, от них отличный крайней близостью своею к людям, Филя!
       В завершение недолгого пути нас ожидала черно-зелёная, вся как загадка, озарённая низким вечерним солнцем речка и паром, перевозящий дачников на другой берег. Филя не раз переплывал на нём реку и всё-таки, подобно хорошему артисту, волнующемуся и в сотый и в тысячный раз перед выступлением, весь подбирался и к чему-то готовился перед каждым новым путешествием. Попасть на паром ему не терпелось. Путаясь под ногами других пассажиров, задевая их своими плотными боками, за время пути покрывшимися репейником, он собирался в комок и совершал свой метровый прыжок на скользкие, раскалённые за день борта. Паромщики уже хорошо знали его  и приветствовали как приятеля. Обращаясь к нему, спрашивали, не надумал ли он жениться, не хочет ли купить отдельную дачу, не жалуется ли на здоровье. А Филя сидел и, переводя лучащийся счастьем взгляд со своего «собеседника» на кого-нибудь из нас, как бы говорил всем видом своим: «Ну, какой ерундой он занимается! Какие глупости спрашивает! Хозяин, скажи, чтобы он отстал». Гораздо занимательнее для Фили было медленное и грузное движение парома по чёрной воде, наше общество и внимание к нему, мягкое и нежаркое теперь солнце. На средине реки Филя начинал волноваться (потому что, вообще говоря, был трусоват) и приникал к чьим-нибудь ногам, прижимая уши. Посмеиваясь, мы гладили его по голове и так, в полном довольстве, Филя попадал на другой берег.
       На даче он находил тенистый уголок под деревянным домиком, в зарослях осоки или под лавочкой и отдыхал там от проделанного пути. Молочно-розовым языком облизывал он наши руки, когда мы приносили ему плошку холодной воды, и блаженно засыпал под тихий комариный звон. Впрочем, сон его был чуток. И если мы проводили на даче не один и не два часа, на крылечке обычно устраивался маленький ужин, состоящий из горбушки чёрного хлеба, свежих огурцов, лука и варёных яиц. Запахи, бередившие Филину душу, мгновенно пробуждали его к жизни, и уже нельзя было сидеть спокойно. Филя получал часть провизии, которая могла быть для него съедобной, получал вместе с тем и свою долю внимания, но, как правило, никогда не оставался доволен.
      Обратный путь был уже не таким весёлым и воспринимался Филей скорее как ответственное задание: нужно было обнюхать каждый камень и куст с тем, чтобы удостовериться в том, что они не стали территорией врага, и при необходимости сделать новые меты. Зато, придя домой, Филя засыпал вполне удовлетворённо, с чувством выполненного долга. И в его положенной на лапы голове проносились короткие, с запахами кошек, степной травы и машинных колёс дачные сны…