Часть первая. Обрыв
Внизу парила под весенним солнцем просыпающаяся земля, далекие леса дрожали в сиреневой дымке, в струях теплого воздуха лоскуты старого снега, кое-где еще сохранившегося на полях, казались обрывками серых туч.
Как жаль, что раньше, тогда, в техникуме, ее не взяли в секцию парашютных прыжков – весу в Светке было всего 48 килограммов. Ах, как жаль, что не взяли!.. Ей так хотелось падать камнем сквозь кисею редких облаков, захлебываясь ветром, замирать от сумасшедшего восторга, граничащего с паникой: «Вдруг не раскроется?!» и, вздрагивать от резкого рывка строп: «А-ах! Раскрылся!»
Сейчас можно. Сейчас в ней аж 52. Да, сейчас - это не тогда... Сейчас все по-другому... Светка закрыла глаза, раскинула в стороны руки и решительно шагнула в пустоту.
***
- А че ты в Синицыной-то нашел? Ни кожи, ни рожи – одни кости, суповой набор! За тобой вон и Петрова с четвертого курса, и другая... как ее... рыженькая такая, фигуристая, бегали, симпатичные обе, – Сашка длинно цыкнул слюной через редкие зубы и, поелозив задницей, поудобнее угнездился на прогретом весенним солнцем парапете институтского крыльца.
- Дурак ты и не лечишься, - усмехнулся Глеб. – Симпатичные, да с претензиями, ищут женишка побогаче, городского. Не хотят после института где-нибудь в глубинке глину месить. А мои предки – инженеры, живем в хрущевке-полуторке вчетвером – бабулька еще с нами. Мне самому волосатая лапа позарез нужна. Так что я - клиент для таких красоток не подходящий – побегали, разузнали все про меня и отвалили. А Светка... Как ты, к примеру, прыщи свои лечишь? Во-во. Тональным кремом рожу мажешь и ходишь потом как клоун. А мой организм благодаря Светочке особо от гормонального стресса не страдает. И мне хорошо, и ей – она же в меня по уши втресканная. И как собачка, верная. Все курсовики мне сделала, и даже диплом для меня пишет. Пожрать у нее можно – для меня что-нибудь вкусненькое всегда припрячет. А подцеплю кралю какую с важным папашей – есть уже, кстати, варианты, - тогда прощай, любовь моя Светлана. Так-то, Александер, учись! – Глеб натянул линялую бейсболку почти на самый Сашкин нос.
- Ну ты, профессор! – Сашка перевернул бейсболку козырьком назад. – И что, так вот девчонку поматросишь и бросишь?
- А чего? Жениться на ней, что ли? Мне наверх пробиваться, а у нее за душой ни гроша, ни связей, родом из глухомани какой-то - оно мне надо? Да и сам говоришь – не красавица. Если жалко тебе курочку эту – могу уступить, только братан, калым заплатишь, – девка обученная, в постели все, что пожелаешь, сделает.
- Ну ты даешь! Что она, рабыня?
- Да дура она просто! Любовь какую-то неземную в башку себе вбила. «Единственный! Единственный!» Ради меня будет делать, все что ей скажу, не пикнет. Скажу с тобой спать – пойдет, как миленькая!
- Ну уж это ты загнул! Впрочем, никакая она не дура, хоть и не топ-модель. Учится почти на одни пятерки, да еще тебя, урода, обихаживает!
- Ты! Потише на поворотах! – Глеб резко сжал кулаки. – Нарвешься!
- Ушибленный ты какой-то! – Сашка спрыгнул с парапета и ухватился рукой за отполированную тысячами ладоней толстую деревянную ручку институтской двери. – Не думал я, что ты такое дерьмо.
- Да катись ты! Моралист доморощенный, – Глеб подставил лицо солнцу, зажмурился от яркого света и зевнул. – Начистил бы я тебе пятак, да вставать лень...
***
Опять не пришел... Светка задвинула тюлевую занавесочку и отвернулась от окна. Не пришел... Впрочем, и не обещал. И что теперь? Что делать с кусочком тортика и парой яблок, купленных для него в кафетерии? Съесть? А вдруг еще придет? Вдруг?
В коридоре послышались торопливые шаги. Светка вздрогнула и кинулась к двери, стиснутыми добела кулачками прижимая готовое вырваться через тонкую кожу груди сердце. «Идет! Идет!» Но походка не его - не ходят так парни, не цокают перебористо каблуками, и она знает даже, кто это почти бежит по коридору: Ленка, соседка по общаге...
Ленка распахнула дверь и влетела в комнату: свежая, румяная, с пучком распускающихся тополиных прутиков в руке. Полы расстегнутого пальто резали воздух как крылья, яркий шелковый платок на шее, блестящие темные глазищи – птица, да и только...
- Привет, подруга! Ты чего зеленая такая? Опять все воскресенье дома просидела? Не гуляла? На улице-то - восторг! Весна, ветер, почки, запах! А ты прокисла тут совсем... Что, не приходил твой красавчик?
Светка молча кивнула и села на кровать, ссутулившись и опустив плечи.
- Да плюнь ты на него! Чес-слово, самовлюбленного такого еще поискать! Эгоист – использует тебя, как может. А ты и рада: все для Глебочки, все для миленького... Думаешь, он твою заботу оценит? Как бы не так! – Ленка возбужденно забегала по комнате, раскидывая куда попало одежду: пальто полетело в один угол, сапоги – в другой, шелковая радуга платка, брошенная на подоконник, на секунду обвилась вокруг горшка с чахлой геранью и с легким змеиным шорохом соскользнула вдоль стены под кровать.
- Люблю я его... И никто мне на свете больше не нужен – только он. Как увижу: высокий, красивый, глаза горячие – сердце обрывается...
- Ох и дура ты, Синица! Какая-то прям из позапрошлого века! Видите ли, «обрывается» у нее! Неужели ты думаешь, что он на тебе женится? Да ни за какие коврижки! У красавчика твоего другие планы, и ты в них не вписываешься!
- Откуда ты знаешь?
- Да все знают! Все видят! Только ты – слепая, не замечаешь, что он Вику, ректорскую дочку, давным-давно окучивает!
- Перестань! Вам бы сплетничать только да напраслину наводить! А он – лучше вас всех вместе взятых!
- Ну святая ты у нас, ну ангел небесный! – Ленка забегала еще быстрее. – Все ему прощаешь! О себе бы лучше подумала, о своем дипломе – не бралась ведь еще!
- Вот для Глебки закончу... Всего на пару дней работы осталось: только таблицы начертить, а там уж и свою... За месяц как-нибудь успею...
- Вот именно: как-нибудь! Если для себя, так как-нибудь! Очнись, Синица! И нужна ты ему только, как... как... – Ленка, захлебываясь от возмущения, с трудом подбирала слова, - как рабсила! И наложница!
- Ладно! Хватит! – разозлилась Светка. - В конце концов, позволь мне самой распоряжаться собственной жизнью!
- Вот-вот! Сказать-то больше нечего! – хмыкнула Ленка. – А, впрочем, делай что хочешь! Только не говори потом, что тебя никто не предупреждал!
Подруга схватила полотенце и побежала в душ, от души саданув дверью.
***
«Почему они все так про него говорят? И Ленка, и другие девчонки? И даже Сашка Васильев? Почему думают, что он плохой? Неправда! Он хороший! И не эгоист он – просто уверенный в себе, целеустремленный, и не задавака вовсе, а гордый. А красивый какой!.. Завистники... И ничего они про нас не знают! Ничего! А мы будем счастливы! Даже если он меня и не любит, так как я его... А я люблю за двоих! Как там у Земфиры: «...моей огромной любви хватит нам двоим с головою...» И у нас так, как в песне!.. А они... А они... - Светка лежала, укрывшись с головой одеялом, и тихонечко шмыгала носом – обидно, что никто ее не понимает, никто-никто... - Мы обязательно будем вместе! Обязательно! Иначе и быть не может!»
Она положила горячую ладошку на низ живота и улыбнулась: «Нет, надо так петь: моей огромной любви хватит нам троим с головою! Троим! Надо будет рассказать ему... а то как-то нечестно получается: я радуюсь, а он еще и не знает... Завтра, после лекций, отдам ему дипломную и все скажу...»
Светка зажмурилась и представила, как Глеб с сияющим от радости лицом подхватывает ее на руки, кружит и подбрасывает к самому потолку, к пыльным завитушкам лепнины, а потом ловит и осторожно, как драгоценную вазу тонкого фарфора, опускает на пол: «Прости, тебе - вам! - надо беречься... А я... Я так счастлив, так счастлив!..»
Светка свернулась калачиком, защищая коленками, худенькими руками – всем своим телом – маленькую, жадно пульсирующую внутри ее новую жизнь. «Спи, малыш! Спи, мой маленький... Спи, радость моя...»
***
- Что? Ты совсем с ума сошла? – красивое лицо Глеба исказилось, глаза, как показалось Светке, из карих стали пронзительно желтыми. – Сама решила заводить, меня не спросила, – сама и расхлебывай! Я себе руки раньше времени пеленками спутывать не собираюсь! И вообще, я давно тебе сказать хотел: у меня другая девчонка есть. Так что, отвали, моя черешня!
- Глеб!.. А ребенок?
- С чего ты взяла, что он мой?
- Так ведь... Мы с тобой... Я... Ты один... Ты один у меня... Есть...
- Был!
- Глеб, Глебчик, а как же... как же... - Светка схватила его за полу куртки.
- Отстань! Прицепилась, как клещ! – парень резко дернувшись, отбросил Светкину руку. – Сказал же: отвали!
- Глеб!.. Гле... – Светкин голосок задрожал, осекся, захлестнутый всхлипом. – Вер-нись...
Но Глеба уже не было. В длинном сумрачном институтском коридоре угасало эхо его шагов.
***
«Господи, какая я идиотка! Конечно же, он прав: вместе надо такие дела решать. А так – какая неожиданность для него и, главное, без его согласия... А если бы он что-то такое, кардинальное, сделал, меня не спросив?.. И я бы рассердилась до смерти... Неужели он меня бросит? Потеряю? И все из-за моей дебильной самоуверенности... Нет-нет, он просто погорячился... Он такой импульсивный, такой ранимый...»
Светка уже несколько часов ходила по темным городским улицам, шла куда-то наобум, не глядя перед собой. Впрочем, ей было все равно, куда.
«А если, действительно, уйдет? Если и правда, девчонка у него есть? Вика – все про нее говорят... А я... А мне, а мне... частичка его останется, на всю жизнь - его кровинушка... И не нужен мне больше никто... Мальчик родится – Глебом назову... А если девочка? Нет, мальчик, обязательно мальчик! Как же я его любить буду! Да уже люблю! Разве можно не любить такое чудо – сыночка, нашего сыночка, его сыночка?..»
Город давно спал, редкие окна светились соломенным электрическим светом, редкие фонари качали головами на весеннем ветру, редкие прохожие попадались навстречу.
«...У него будет все самое лучшее, все-все: игрушки, книги, одежда; он поступит в престижный вуз, а потом станет известным ученым или дипломатом, а может, руководителем крупного производства или даже министром. У него будет красавица-жена, замечательные детки и дом – полная чаша... У него будет все не так, как у меня... Не так...»
Светка съежилась от холода воспоминаний: унылая комната с подслеповатым окном, узкий топчанчик в углу, на спинке стула - школьная форма с давно ставшими короткими рукавами и вытертым до блеска подолом, под стулом – разбитые туфли. Визгливый крик тетки из кухни: «Дрыхнешь, тварь? А посуда не мыта! И когда я от тебя избавлюсь, дармоедка?! В детдом надо было сплавить, так пожалела: как же племянничка, родня! И за какой грех мне это наказание? Чтоб им на том свете пусто было, алкоголикам твоим!..»
Ее родители погибли, провалившись на машине под тонкий осенний лед. Решили, видимо, ехать не через дальний мост, а напрямик, через только что вставшую речку, хотели сократить дорогу. Торопились.
Грузовик подняли только через три недели, когда река по-настоящему встала. Оба были в машине. У отца – разбитые до костей кулаки, на кистях рук мамы – синие следы укусов. Он пытался выбраться, а она в отчаянии кусала руки... В кабине, среди месива из размокшей оберточной бумаги, купленных в городе обновок и раскисших сладостей нашли пучеглазую щекастую куклу и бутылку из-под водки.
Светка едва дождалась окончания девятого класса. Уехала в город и поступила в техникум. Ночами подрабатывала санитарочкой на станции скорой помощи – на выездах таскала по лестницам хрущевок тяжеленный ящик с инструментами и лекарствами, помогала врачу и фельдшеру – что-то поддержать, передать, вскрыть ампулу. На занятиях клевала носом, держалась только на крепком чае. Но ни разу не попросила у тетки помощи – сама купила себе пальтишко, сапожки, платья, даже сережки золотые и кулончик. Все сама! На свои деньги!
«И сейчас справлюсь! И всегда буду рядом с ним, всегда... Я не оставлю его, как оставили меня они. Может, я за этим и на свет родилась, чтобы его вырастить? Иначе зачем?»
Под ногами зачавкала густая, прошитая длинными ледяными иглами, грязь. Светка огляделась: незнакомый район, стройка, сквозь темноту угадывались контуры башенного крана, трактора, бетономешалки... Как она сюда попала? И как отсюда выйти? Темно... Она повертела головой: в стороне увидела рой огоньков – микрорайон, надо туда. Выставив вперед руки, осторожно пошла, старательно всматриваясь во мрак, ставший еще непроглядней от тлеющих вдалеке угольков окон.
Светка осторожно выбралась из-за сложенных в штабеля бетонных свай и панелей. Впереди чернеет что-то, кажется, дорога? Еще несколько шагов вперед, еще... Вдруг Светка оступилась, судорожно взмахнув руками, упала на спину и покатилась вниз, в котлован...
Через четыре дня ее выписали из больницы. Сама она почти не пострадала – отделалась вывихнутым плечом, несколькими синяками и царапинами. А вот Глебушка, маленький Глебушка, семь недель уютно спавший на донышке ее лона, падения не перенес, в один момент превратившись в горячий скользкий кровяной комочек...
***
Светка лежала в постели, тупо разглядывая трещинки на покрашенной зеленой масляной краской панели и темные плесневелые разводы на беленом потолке. Ленка бегала по комнате, ставила чайник, резала хлеб, брякала чашками и без умолку тараторила, рассказывая свежие новости.
- Нет, ты только представь себе, что Володька Вездеход делает: придет на кухню, где девчонки картошку жарят, вроде как посуду помыть, подождет, когда они выйдут, поест из сковородки, потом быстренько перемешает, чтобы незаметно было, и к раковине – кружку свою замурзанную скоблить. Только вчера Катька Прохорова его застукала! Только вчера-а! Вот гад! Пя-ятый год за счет девчонок кормится!.. Слышь, че говорю-то?
- Ну...
- Свет, а ты решила, куда после института работать поедешь? До понедельника, в деканате сказали, надо у них отметиться. Если не выберешь чего из списка, что на стенде висит, то они сами будут распределять. Поторопись, а то все путные места забьют, и отправят тебя в тмутаракань или к черту на кулички!
- Мне все равно...
- Нет, Синица, ты сходи завтра, с утра прямо, а то какой-нить троечник Вездеход сливки снимет. Так пойдешь?
Светка, отвернувшись к стене, молчала.
- Пойдешь, я тебя спрашиваю? Завтра ведь пятница!
- Ладно, схожу, отстань только.
- Ну и хорошо, хоть маленько проветришься, а то все взаперти сидишь. Вставай, чай будем пить!
- Не хочу.
Утром, под бдительным оком Ленки, Светка оделась и вышла на улицу. Было еще рано, около восьми, люди торопились на работу, дети бежали в школу, мамы вели румяных от утренней свежести малышей в детский садик, расположенный неподалеку.
Светка опустила глаза: это было невыносимо. Они здоровы, веселы, счастливы - смеются, картавят, корчат рожицы... А она... Она никогда не поведет Глебушку в детский садик, он никогда не будет прыгать через лужи, никогда не побежит в школу, никогда не будет играть с мальчишками в футбол, никогда не влюбится, никогда не женится... Его нет. И не будет. Никогда.
Светка подбежала к остановке и вскочила в первый попавшийся троллейбус. Троллейбус шел в пригород, вскоре за мутным стеклом окна замелькали частные домики, огороды и сараи.
- Конечная! – прохрипел динамик над Светкиной головой. Она вышла на улицу и медленно побрела по знакомой дороге, ведущей к поросшему березняком обрыву.
Как хорошо тут, наверху! Отсюда так далеко видно: и город, как на ладони, и река, и поля за рекой. Здесь они всегда собирались группой, если у кого-нибудь был день рождения, жгли костер, жарили на углях дешевые сосиски, пили вино... Здесь, немного в сторонке, вот у этой старой березы, ее впервые поцеловал Глеб, решительно, крепко прижав всем телом к шершавому стволу. Как закружилась тогда голова, как подкосились ноги, если бы не обнимал – упала бы... Теперь уже не обнимет, не прижмет, не поцелует... Неужели этого больше никогда не случится? Никогда? Какое страшное слово... Пустое. Безнадежное. Безжалостное. Ни-ког-да... И Глебушки нет... Что впереди?
Ленка говорит, что все пройдет, забудется; что еще встретит она, Светка, своего единственного, настоящего, что у нее будет семья, дети... Все, как у людей... Что она понимает, Ленка... Как это: полюбить другого? Обнимать другого? Дышать чужим запахом? Чувствовать на губах вкус чужих губ? Носить под сердцем чужого ребенка? Вместо Глебушки? Быть счастливой? Разве такое возможно? Бред...
Скоро их курс закончит учебу, бывшие студенты разлетятся кто куда и здесь, на месте их веселых встреч, останется только холодный пепел старого кострища, размокшие от дождей окурки да пустые бутылки в кустах.
Все прошло. Все сгорело. Все выпито до дна.
Все кончено.
Светка подошла к самому краю обрыва и посмотрела вниз: высоко, как будто летишь на самолете. Раньше, когда она еще училась в техникуме, все ее однокурсники с ума сходили по прыжкам с парашютом. И она хотела записаться в секцию, да не взяли – слишком мало весила. А сейчас, наверное, можно было бы - все-таки в ней уже 52 килограмма. Только зачем синице парашют? Глупости какие...
Светка невесело улыбнулась, закрыла глаза и по-птичьи раскинула руки...
***
Таксист повернулся к сидящим на заднем сидении Глебу и Вике:
- Куда ехать-то, молодежь?
- На обрыв! Оттуда вид замечательный! – Вика кокетливо стрельнула глазками в сторону Глеба. – В такой денек лучшего местечка для пикника не найти.
- Как скажете, - кивнул шофер и свернул с асфальта на почти просохшую лесную дорогу, ведущую к обрыву. Проселок, петляя по прозрачному весеннему березняку, круто забирал вверх. Но сидящие сзади не смотрели вперед: они целовались.
- Тьфу ты, черт! – неожиданно выругался водитель. - Менты!
Глеб и Вика, вытянув шеи, выглянули из-за широких плеч таксиста: поперек дороги стоял милицейский УАЗик, сержант с одутловатым лицом сидел на водительском сиденье и курил, лениво пуская струйки дыма поверх опущенного наполовину стекла.
- Пойду-ка, спрошу у товарища сержанта огонька, - легким щелчком шофер выбил сигарету из пачки и вышел из машины. Через пару минут он вернулся:
- Там перекрыто, оперативники работают: девчонка какая-то с обрыва упала. Теперь проверяют, может, столкнул кто. Так что решайте, куда ехать.
- Ну вот! – Вика недовольно надула губки и передернула округлыми плечами, отчего студенисто колыхнулись ее пышные телеса. – Из-за какой-то швабры недоношенной все планы менять!
- Давай к озеру? – Глеб вопросительно взглянул на Вику. – Там тоже неплохо. Пойдет?
- О’кей, поехали, - девица согласно качнула модной стрижкой, томно прикрыла глаза и потянулась блестящими губками к губам парня.
Машина развернулась на маленькой придорожной полянке, глубоко продавливая шинами влажную землю. Шофер прибавил газ, такси разбрасывая вокруг комья парной грязи, вырулило на дорогу и скрылось за поворотом.
Оставленная колесами глубокая двойная рана стала медленно наполняться мутной жижей.
Когда она еще зарастет...
Часть вторая. Окно
Светка открыла глаза. Вокруг было белым-бело. Белым-бело, так, как бывает зимой. Может быть, пока она спала, действительно наступила зима? И на улице сейчас все в сугробах, и снег хрустит под ногами – хрум-хрум... И пахнет свежо-свежо... И елка... И мандарины...
Но здесь не пахнет ни елкой, ни мандаринами. И тепло. Очень тепло. Даже жарко. А над головой – потолок. Светка попыталась посмотреть направо, но голова почему-то осталась неподвижной, и ей удалось только скосить глаза. Она увидела белую стену, на фоне которой были какие-то металлические конструкции. Светка скосила глаза в другую сторону. Там тоже была стена. И дверь.
Дверь открылась, и вошла женщина в белом.
«Больница! – мелькнуло у Светки в голове. – Почему? Когда? Что случилось?»
- Очнулась летунья наша! Наконец-то! А то мы заждались!
Женщина склонилась над Светкой и улыбнулась.
- Ну, теперь дело на поправку пойдет! Погоди-ка, щас врача кликну.
Сестра выбежала в коридор.
Минуту спустя в палату скорым шагом вошла женщина-врач. Осмотрев Светку, удовлетворенно хмыкнув, она сказала:
- В следующий раз держись подальше от обрыва. Договорились?
Похлопав Светку по одеялу, она ушла.
«Какой обрыв?»
Светка долго лежала, пытаясь вспомнить, что с ней случилось. В голове было пусто. Абсолютно пусто.
Обрыв, обрыв... Врачиха сказала, что она упала. И сломала себе все, что можно. А что было раньше, до того падения? Почему она оказалась на круче? Что толкнуло ее вниз? Светка не помнила.
«Ну прям’ как в мексиканском сериале!»
***
Небо за окном нахмурилось, потемнело, кусты в палисаднике пригнуло порывами ветра.
- Откройте, пожалуйста, окно! – попросила Светка санитарку.
- А не просвистит тебя? Лета-то ведь еще настоящего не было, холода стоят. Так только поманило солнышко, да снова спряталось. Да и оно верно: черемуха цветет, а в эту пору тепла не жди...
- Откройте...
Санитарка покосилась на загипсованную, как мумия, больную, сняла с соседней, незанятой никем кровати, одеяло, накрыла им Светку и отворила окно. В душную палату ворвался влажный ветер, пропахший дальней грозой и молодыми листьями, легкие черемуховые лепестки веснушками осыпали Светкино лицо.
- Спасибо!..
- Смотри, только недолго! – санитарка приткнула в притвор рамы тряпку.
Светка вдохнула в себя пахучий воздух... И невесть откуда прорезалась в памяти картинка…
***
…Она сидит в своем укромном местечке – на пыльном чердаке, за старым сундуком, набитым пожелтевшими растрепанными книгами. Буквы в книгах странные – совсем не такие, какие она учит в школе. Евдокия Алексеевна, пожилая соседка-учительница, такие читать умеет. И Светка от нее немного научилась. Но разбирать мелкий кудрявый шрифт в полумраке чердака сложно и девочка просто рассматривает картинки в старом учебнике географии тыща девятьсот какого-то года. Горы, реки, моря, каравеллы с надутыми ветром парусами, пустыня с барханами, караваны верблюдов, люди в странных одеждах, с обмотанными тряпками головами, огнедышащие вулканы, полуголые, татуированные индейцы с луками и копьями, пальмы, папуасы, города, скачущие лошади и странные кургузые автомобили с шоферами в дурацких шляпах-цилиндрах...
По крыше шуршит мелкий дождь, слежавшиеся страницы книги пахнут чем-то удивительно приятным, бумага гладкая, желтоватая; а буквы, если провести по ним пальцами, рассыпаны по листам мелкими-мелкими крупинками.
Как много на свете чудес! Почему бы и сейчас чуду не произойти? Вот сосчитает Светка, к примеру, до десяти, скажет волшебные слова, какие можно прочитать в любой сказке, и превратится в принцессу. Все очень просто! Всегда так бывает. Во всех книжках.
Светка зажмуривается, сжимает кулачки... «Чибрики-бибрики, шанди-баранди! Сим-силибим! Крикс-краск-крекс! Хочу быть принцессой!» Можно, наверное, открыть глаза... Из разноцветной черноты медленно прорисовываются стропила крыши с висящими на них, связанными попарно подшитыми валенками, хлам в углу чердака, раскрытый сундук; косой блеклый луч света из маленького чердачного окна... Ничего не изменилось: босые, в цыпках, ноги, грязный подол заношенного платьица, старая книга на коленях...
***
Порывы ветра стали тише и вскоре вовсе стихли – гроза прошла стороной.
Вошедшая санитарка закрыла окно, смахнула с подоконника пыль и черемуховые лепестки и подошла к Светкиной кровати:
- Ну, подышала маленько? А теперь придется потесниться – соседку к тебе подселяют. Только что прооперировали.
Две сестры вкатили в палату каталку, на которой лежала женщина. Глаза ее были закрыты.
Светка посмотрела на соседку, еще, видимо, бывшую под действием наркоза, и тоже решила подремать, но не успела она прикрыть глаза, как в палату вбежала девушка – черноволосая, с улыбкой во все свое круглое румяное лицо.
- Све-е-етка! Сини-и-ца! – кинулась она к кровати. – Вот здорово! А я уж и не думала, что до моего отъезда ты очухаешься! Завтра уезжаю! В Тверь! А ты – в коме! Почти месяц! И ничего не знаешь!
Светка напряглась: лицо девушки ей показалось знакомым, да и иначе быть не должно, разумеется, они встречались раньше, а может даже и дружили...
- ...А в институте такое потом было! Милиция! Скандал! Глебку твоего еле-еле до защиты допустили, а Вика, хоть она и курица полная, сразу его отшила! И уехал он уже куда-то, то ли в Волгоград, то ли в Белгород – я эти города все время путаю. Вот! А декан сказал, что ты можешь в академку уходить, защитишься на следующий год и даже пообещал за тобой место в общаге оставить, пока ты болеешь... А мы тут в группе тебе денег немного собрали.
Девушка вынула из сумочки перетянутый резиночкой маленький бумажный сверток.
- Тут мой новый адрес, - ткнула она пальчиком в надпись на свертке. – Письмо мне напишешь! Врачиха сказала, что на днях гипс с рук будут снимать, вот и потренируйся с писаниной! Ладно?
Светка утвердительно моргнула. Девушка торопливо чмокнула больную в лоб.
- Мне бежать надо! Поезд утром, полшестого, а у меня еще и чемодан не куплен! И барахла полкомнаты! Володька Вездеход проводить обещал, так ведь проспит, зараза! Он, кстати, работу здесь, в городе нашел! Вот счастливчик! Ой, привет тебе от него, он обещал на днях зайти... Ну, я поскакала!
Посетительница исчезла, оставив после себя кучу информации к размышлениям и слабый запах домашнего уюта. Такой знакомый запах...
***
...Мама нарезает хлеб. Сегодня, в честь праздника – дня рождения отца, она испекла несколько караваев и пироги. Стол накрыт – салаты, дымящиеся пельмени в глубокой миске, потная бутылка водки в центре стола. Отец берет бутылку, быстрым движением срывает с нее алюминиевую кепочку. Кисти его рук, загорелые, с чуткими длинными пальцами музыканта. Звон бокалов, веселый говор, перебор баянных кнопочек. «Мне березка дарила сережки...» Голос у матери глубокий, мягкий, сильный.
Светка не любит эту песню и вообще, ей не нравится, когда мама поет. Ей кажется, что та рассказывает о себе, раскрывая слушателям все ее душевные секреты, то, что никто-никто не должен знать. «Ты уехал, оставил мне сына», - с чувством выводит немного подвыпившая мать и обнимает отца за плечи, прижимаясь виском к его виску.
Светке неловко от материной откровенности, она старается не слушать и смотрит на отца: удивительно, как тот, не глядя на клавиши, находит нужную? И как необычно-изящно положение его кисти на грифе баяна. Он смотрит куда-то вбок, в сторону и, кажется, думает о чем-то совсем другом, не о мелодии, не о черных и белых кнопочках. А пальцы движутся сами по себе...
Песня стихает.
- А теперь – фотографироваться! – громко говорит мать. Отец поводит плечом, сбрасывая баянный ремень, и встает. Веселая гурьба гостей высыпает во двор.
- Сначала именинник! – объявляет фотограф.
Отец стоит у кустов сирени, только что сбрызнутых легким июньским дождиком. Солнце косит рыжим глазом из-за редеющих туч, темные тугие листья сверкают мелкими алмазами капель. Пахнет свежо и горько.
Щелкает затвор фотоаппарата. Мать выносит из дома стул с высокой резной спинкой – единственную семейную реликвию, оставшуюся еще от прадеда, - усаживает отца на это фамильное кресло, сама становится позади него, облокачиваясь полными обнаженными руками на спинку стула. Отец закидывает ногу на ногу, складывает руки на коленях. Между пальцами правой руки уже сочится сизым дымком беломорина. И когда успел прикурить? И снова – щелк, щелк.
Потом, полгода спустя, она увидит руки отца в последний раз – сложенными на груди, на лацканах нового дешевенького пиджака, наспех купленного в погребальной суете. Рукава пиджака коротковаты, и его руки - странно чистые, странно незнакомые, с содранной кожей на суставах пальцев – как будто и не его вовсе. Руки матери, лежащей в соседнем гробу, накрыты покрывалом.
***
Фото родителей, то, последнее, со дня рождения отца, Светка поставила на тумбочку, прислонив к стакану.
Мокрые листья сирени блестят как лакированные, оба щурятся от солнца, оба нарядные, веселые, счастливые.
И еще одна картинка-воспоминание обжигает сознание...
***
Яркий день, шумная улица, пыльный асфальт. Светка прыгает с подружками в классики. Брякает о тротуар желтое стеклышко-битка, шаркают по асфальту старые сандалики, легонько вздрагивают тонкие веревочки косичек.
- Заступила, заступила! – кричат девчонки, Светка подхватывает свою битку, зажимает ее в кулачок, отходит в сторонку и прислоняется спиной к углу дома. Другая девочка бросает свою битку – пустую баночку из-под вазелина - и прыгает по клеточкам классиков, толкая ее носком сандалика.
Люди проходят мимо: кто в магазин, кто на почту, кто с работы. Светка вздрагивает: знакомое, такое знакомое шелковое платье василькового цвета, полные крепкие ноги, кудряшки химии на затылке...
- Мама! Мамочка! – не помня себя срывается с места Светка, догоняет женщину, хватает ее за руку.
- Что тебе, девочка? – оборачивается женщина. Чужое лицо, чужая улыбка, очки. Но платье! Мамино! Вот и крошечная дырочка на правом плече от искры папиной папиросы! Мама сердилась еще тогда – испортил любимый наряд...
- Я... Обозналась...
- Ничего страшного. Маму с работы ждешь? Придет скоро, беги домой! - женщина погладила девочку по голове и торопливо зашагала к трамвайной остановке.
Светка проводила ее долгим взглядом: мамино платье! А мама уже не придет с работы. И папа тоже... Девочка повернулась и побежала домой, вернее, к тетке, у которой она жила после гибели родителей. Тетки не было дома, и Светка беспрепятственно вошла в ее комнату, открыла дверцы шкафа: платьев матери, висевших там еще пару месяцев назад, не было. Жакетки тоже. И пуховой шали. И пальто отца исчезло... Светка поняла, куда почти каждое воскресенье уходила тетка с большой черной сумкой, всегда чем-то набитой, а возвращалась с сумкой совсем пустой – продавала вещи на барахолке. Папины и мамины вещи. И дом родительский в деревне она продала, и мебель... И, наверное, если бы такое было возможно, она бы и Светку продала...
***
Светке неуютно в теткином доме, холодно. Даже в жаркий летний день. Холодно от колючего взгляда, от резкого голоса, от вечного теткиного недовольства.
- Вот, повесила себе обузу на шею! – жалуется на кухне тетка соседке, кивая на дверь Светкиной каморки.
Соседка торопливо шмыгает жидкий чай, шуршит конфетной оберткой, поддакивает:
- И то правда! Вырасти-ка седни робенка! Одень-обуй, с такими-то ценами! А ить растеть она как на дрожжах – обновок не напасесси, и пить-исть тожа надо.
- Дак хоть бы спасибо сказала! Смотрит букой и молчит. Не в коня корм. И по дому палец о палец не ударит – испотачили ее Настасья с Иваном, избаловали. А мне - и на работе спину ломай, и дома за ней навоз выгребай! – тетка нарочито трагично поджимает губы и отодвигает пустую чашку. – Ох, не знаю, что и делать, милая моя, не знаю...
Светка слышит разговор – фанерная дверь тонка – и тихонечко плачет. Почему все так получилось? Почему они погибли? Почему тетка ее не любит? В чем она виновата?
- ... цельну комнату занимат! Раньше я ее двум парням с молокозавода сдавала, дак они и деньги платили, сыр-масло приносили и молока было, хоть залейся. А теперь? Расходы одни, расходы да хлопоты.
- И-и, мать! А дальше – хуже будет! Отдала бы ты ее в детдом али в интернат какой.
- А, может, и отдам, посмотрю: как выколупываться начнет, так и – скатертью дорожка!
Светка не хочет в детдом. Она знает – там хуже. У них в классе есть две детдомовские девчонки – дерутся похлеще любого мальчишки. Все их стороной обходят, даже старшие ребята. Уж лучше здесь, с теткой. Она, хотя бы, Светку не бьет.
***
Как ждала Светка окончания девятого класса – денечки до экзаменов считала! Наконец, все – выпускной. На следующий же день уехала. Денег у тетки не попросила ни копейки – продала подаренные мамой сережки с красными камушками. В школу она тогда пошла, в первый класс. Отец было возмутился: куда, мол, такой маленькой дорогой подарок – золото с рубинами, - потеряет еще, а мать рассмеялась:
- Это я, бестолковая, потерять могу, а Светланка – человек серьезный, у нее целее будет!
«Вот они и пригодились. Спасибо, мамочка. А начну работать – такие же куплю!»
***
- Почему к тебе не приходит никто? – в мягких сумерках лица соседки по палате Светка не могла разглядеть.
- А у меня нет никого. Родители погибли, когда я еще только во втором классе училась. Тетка далеко живет, да и не контачим мы с ней давно. Сестер-братьев нет. А однокурсники разъехались, пока я в коме лежала.
- Одна, значит?
- Одна.
- Плохо это, - соседка немного помолчала, вздохнула раз, другой, потом, как будто решившись, спросила:
- Ну, и зачем ты тогда с обрыва сиганула? Вот разбилась бы – кто бы родительскую линию на земле продолжил? Кроме тебя ведь некому. Об этом подумала?
- Ни о чем я тогда не думала, Евгения Васильевна, – само как-то получилось... Жить без него не хотелось...
- Ну глупая! Сейчас-то живется? А дальше еще лучше будет. Надо было бы просто перетерпеть. Я вот только с третьего разу того, кого нужно, отыскала. Два раза обжигалась...
Соседка опять на секунду замолчала, потом негромко сказала:
- С первым 17 лет прожила, двух дочек родила, и - на тебе! - убежал к молоденькой. Бес, как говорится, в ребро... И ведь как подгадал: времена начались тогда лихие, перестроечные, зарплаты мизерные, да еще и не выплачивали. Жить не на что. Я-то, дура, по началу думала: вернется, прощу, ведь дети, как же без отца-то? На алименты даже не подавала. Два года с хлеба на квас перебивались. Бывало и бутылки приходилось по помойкам собирать, чтобы кусок хлеба купить. А он с подружкой по курортам да ресторанам, шампанское французское ящиками покупал. Так мне обидно было! Раз поймала себя на мысли, что убить его хочу, думала как заманить куда-нибудь, да что потом с трупом делать – он мужик крупный, а я, вишь, маленькая, не уволочь мне его... Во как меня прижало... Потом одумалась: а девчонки мои? Без отца – половина сироты, а без матери – круглая. Не о себе стала думать – о них. Постепенно и успокоилась. Сюда переехала, работа в школе подвернулась, обжилась.
Потом другого встретила. А что? Мне ведь всего 43 было, живая же, хочется, чтобы мужчина рядом был, это ведь естественно. Ох, и красавец попался: высокий, глазищи черные, сильный, веселый. Два года как в дурмане пролетели. А потом, когда страсти-то поулеглись, стала я замечать, что мужик все меньше и меньше денег домой приносит, а потом и вовсе мне на шею сел. Через друзей-знакомых я узнала, что он квартиру в Крыму строит. Свою зарплату всю туда вбухивает, а за мой счет живет. Альфонс. Ну что, расстались мы...
- Евгения Васильевна, а с мужем вашим вы давно знакомы? - осторожно спросила Светка, захваченная неожиданным откровением не очень-то многословной соседки по палате.
- Вот уж девятый год мы вместе, - заулыбалась в темноте Евгения Васильевна. – Познакомились случайно, в автобусе. Я из магазина ехала, нагребла всего - пакетов штук пять при мне было, а один возьми да и лопни. Яблоки, картошка, помидоры – все - по салону раскатилось. Он, муж мой теперешний, мне собрать помог, да до дому донести. Оказалось – в соседнем подъезде живет, лет десять как разведен был. Рядом жили, а не встречались – бывает же такое! Стали к друг другу на чай ходить. Помаленьку ближе познакомились, общие интересы обнаружились. Замуж позвал. Я долго не решалась: опыт-то печальный за плечами, да и годы: мне - пятый десяток, ему – шестой. Боялась, что люди скажут: мол, с ума посходили на старости-то лет. А потом подумала: а пусть говорят! Мне же не с людьми жить, а с ним. Ну, вот и сошлись. И ты знаешь, удивительное дело: девчата мои сразу к нему – папа! И ведь не маленькие – взрослые уже, а за отца приняли. А что старые мы, так ведь тело только стареет, а душа-то молодая, любить всегда хочет. И так приятно чувствовать, что и тебя любят! Приходишь домой, а на столе – три ромашки в стакане. И представляешь: вот шел человек по дорожке, о тебе думал, цветы для тебя сорвал. Что еще нужно? Ничего. Ни за какие деньги, ни в каком магазине эти три ромашки не купить... Вот только теперь, на тебя глядя, вспомнила я первого своего мужа, за эти годы в первый раз, наверное. А ты часто бывшего своего теперь вспоминаешь? Уверена, что нет...
Светка вздрогнула: а ведь и верно! Не вспоминает она про Глеба, хоть и память давно к ней вернулась. Не думает о нем. А если думает, то как о ком-то постороннем, чужом, незнакомом. Странно! Все мысли больше о недописанном дипломе да о поиске работы в недалеком будущем.
А Глеб ушел в прошлое. Как будто отрезал кто. Как будто разгородились настоящее и прошлое непреодолимой стеной, точнее – обрывом. Душа спокойна. Фотографии не тревожат. Да, было. Да, было больно. Но прошло. Лишь остался рубец на сердце, да легла складочка меж бровей.
Долгими днями Светка перебирала в восстанавливающейся памяти картинки прошлого: яркие ранние детские, тусклые школьные, бесшабашные студенческие. Как много событий уже случилось в ее короткой жизни, как много путей-дорог лежало перед ней, а она, как зашоренная лошадь, глядела только в одну сторону, куда, как выяснилось, и смотреть-то вовсе не нужно было. Ну ничего: не так много потеряно – всего несколько сломанных костей да три больничных месяца. Зато шоры упали.
Права Евгения Васильевна: даже и если обожглась крепко, это еще не значит, что жизнь кончилась.
***
За больничным окном под летним солнцем плавится асфальт, о чем-то споря, шумят во дворе дети, серый щенок с белыми чулочками на лапах, радостно тявкая, бегает рядом с ними, толстый дяденька что-то веселое рассказывает такой же полной тетеньке. Она всплескивает руками, смеется, забавно вздрагивая животом – какая смешная парочка... И Светка тоже хочет пробежаться по горячему тротуару, пощекотать за теплое пузечко ласкового щенка, а потом пить лимонад и с наслаждением вгрызаться в хрусткую арбузную мякоть. Хочет смеяться и петь, ходить в кино и на пляж, и работать, и радоваться, и грустить. И любить тоже хочет. Живая она, живая! Слышите?
Скоро ее выпишут. И что будет потом? Ведь что-то случится?
***
Будет, все непременно будет! Распахнется окно, закружится в комнате теплый ветер, раскинутся крылья, захлестнет глаза прошитая золотом солнца синева...
И... лети, птичка-синичка, лети!
2009 г.