Старая Эльза сидит у открытого очага и частым гребнем медленно перебирает седые косы. Снимает с зубцов тонкие прозрачные паутинки и отправляет в огонь. Искры сверкают на узловатых тонких пальцах, больше похожих на птичью лапу, нежели на человеческую кисть. Искры стекают к пляшущему огню и уже жадные оранжевые языки облизывают пергаментную кожу, выскабливая и распрямляя. Словно омолаживают, словно возвращают в те времена, когда один из пальцев не был опоясан тоненьким серебряным ободком. Эльза не отнимает руку от огня, позволяя пламени и дальше лакомиться старческими воспоминаниями.
— Неужто не жжется? — соседский мальчишка недоверчиво смотрит на руку старухи. Он бы и рад не заходить к странной Эльзе, да вот попал в пургу, возвращаясь из города, только и смог добраться что до дома на отшибе. В село через мост не пройти по ночи: утра ждать, не иначе.
— Жжется. Да только… не растает уже, — Эльза отвечает неохотно, не отводит взгляд от очага, словно нашла там что-то, видимое лишь ей. То, что потеряла давным-давно.
Сказывали, что по молодости была красавицей и долго старость не касалась тонких черт, не разрисовывала сетью морщин, не серебрила косы. Сказывали, что словно на века застыла Эльза в красоте своей, смущая мужиков, тревожа баб: дескать, молодка-то в самом соку, того гляди, чужого мужа уведёт. И увела бы, и сватались к ней, и так захаживали, дары носили, речи сладкие говаривали. Вот только гнала всех Эльза да в дорогу вглядывалась. Ждала. Не дождалась: мятым конвертом перечеркнули взгляд. Молоком выбелило волосы, взгляд потускнел, плечи ссутулились. Ни слезинки не проронила Эльза, заколотила окна, на сердце замок повесила — и осталась жить. Одна.
Много лет минуло с тех пор. До сих пор живёт Эльза, не смотрит больше на дорогу, разве что в огонь заглядывает. Руки тянет к пламени, словно коснуться хочет чего-то за ним. Или кого-то. Странной прозвали Эльзу за затворничество, за чудачества. Никто не помнил, чтобы венчалась Эльза, да только кольцо на пальце носит. Никто не знал, кого ждала, да так и не дождалась.
— Гори-гори ясно!
Ах, как блестели глаза Эльзы, как сплетались тонкие бледные пальцы с другими — смуглыми и крепкими. Ах, как струился смех, сыпался искрами на реку, уплывал волнами, разбивался о берега. Смеялась Эльза, трепетала, пугалась, плакала. Только не дрогнула, увидев протянутый нож.
— Клянись, Эльза, на крови клянись, что лишь моей будешь!
Клялась. И он клялся. Прижимал крепко, слова ласковые шептал. На пальцы окровавленные кольцо надевал. А поутру развеялся как дым.
Долго ждала Эльза, время своё остановила, жизнь позабыла — всё на дорогу глядела. Женихов всех отвадила, давно уж из девок перезрела, а всё своё твердила всем в ответ:
— Я на крови клялась, на крови. Никому не достанусь.
"Милая моя Эльза,
Уж сколько лет прошло, но знаю — ждёшь. Да только виноват я, ой как виноват. Не знаю, дойдут ли эти строки, и много писать не стану, чтобы беды не навлечь на тебя. А если и дойдут, то меня уже не жди. Последняя мне ночь осталась, а поутру — расстрел. Прости уж, Эльза, что такой непутёвый.
Прости..."
Сжались, скрючились тонкие пальцы, впившись в мятый клочок бумаги. И только губы прошептали:
— На крови клялась. Ничьей не буду...
Сидит старая Эльза у очага, пальцами огненные языки перебирает. Взвизгнула дверь, распахнутая сквозняком, взметнулось пламя, перебираясь на рукав. Мальчишка, испугавшись, выскочил из дома. Только и успел увидеть, как огонь столпом объял старуху. Только и услышал тихое:
— Дождалась...
Всю ночь полыхал дом, что на отшибе. Да только селяне увидели пепелище лишь поутру, сбежавшись на запах гари и остатки дыма. Всем селом разгребали мост, чтобы добраться. В сугробе рядом с пепелищем нашли дрожащего мальчишку. Видимо от огня грелся — не окоченел, да так и просидел в сугробе до утра.