Ах, театр! Совершенно напрасно эти выскочки-кинематографисты задвинули тебя на задний план!
Так думал я, заходя в зал, оглядывая сцену, теребя в руках билетик и разыскивая своё место в амфитеатре. Благостных чувств была преисполнена моя иссохшая без высокого искусства душа.
Ко второму звонку я уже расположился на кресле. Как только звук звонка утих, по всему залу раздался громкий крик:
- Братааан! Хера се, и ты в театре!
Из партера мне орал мой знакомый Боботин. Его красное лицо почти сливалось с занавесом, так что видно было лишь серую рубаху и торчащие из неё руки.
- Театр! – орал он мне. – Актёры! Ну япона мать!
Восторгу Боботина не было предела. Казалось, на выражение чувств он бросил весь свой словарный запас.
Наконец прозвенел третий звонок, и спектакль начался. Боботин по инерции восхищался ещё минут пять, наверно, желая показать свою радость актёрам, но, заметив, что разговаривают только на сцене, умолк.
Актёры наслаждались тишиной минут мять. В партере чей-то телефон задорно заиграл «Владимирский централ». Неведомый владелец дал всем присутствующим проникнуться музыкой, после чего взял трубку и зашептал голосом Боботина:
- Братан, братан, погодь, не сейчас. У мене делишки сейчас. Да какая тебе на хер разница, какие. Ну, в театре я. Да чё ты ржешь!
Драма, происходившая на сцене, несколько померкла перед драмой, развернувшейся в партере. Я даже начал проникаться ненавистью к тому подлецу, который, несмотря на почётный титул братана, позволил себе насмехаться над культурными потребностями Боботина.
А пока я негодовал, разговор перешёл в деловое русло:
- Сколько цемента? Ну, половину мешков продавай, только подальше от завода. Всё, давай, - Боботин положил трубку и огляделся. Хитрые зрители делали вид, что им интересно только происходящее на сцене. Боботин огорчённо высморкался и утих.
Начался антракт. Публика весёлым бульдозером ломанулась в театральный буфет. В авангарде стоял Боботин.
- Братаан! Иди сюда, я нам местечко занял.
Я подошёл и присел. Боботин изумлённо изучал меню:
- Рюмка коньяку – песят рублей? Полтос?! Всего-то?! Человееек! – заорал он. – Пять рюмок коньяку и бутер с икрой!
Я поспешно ретировался.
Через десять минут Боботин налетел на меня. Даже учуяв его сигнальные феромоны заранее, отступить я не смог.
- Братан, ну ты где был? В толкане, что ли? – и, не дожидаясь ответа, попёрся в свой партер.
Снова зал окутала тьма, и представление продолжилось.
Второй акт выгодно отличался от первого: Боботин начал вставлять комментарии – скорее всего, для тех зрителей, которые за антракт потеряли нить сюжета.
- От папаша падла! – гремело по залу. – А тётка тоже кидок редкостный… Ох нифига себе! – с неслыханным энтузиазмом завопил Боботин. – Ляжки голые! В театре! Ща мы их сфоткаем…
В зале засветился экран боботинского телефона.
Внезапно в классическую постановку вклинился театр теней. От входных дверей до боботинского кресла прошли две чёрные фигуры. Они схватили Боботина и поволокли из зала. Боботин выдавал надрывный монолог:
- Козлы! Падлы! Волки позорные, отпустите, менты!
Двери за тремя тенями закрылись. Зрители с любопытством смотрели на них.
На сцене совсем не по сценарию плакала молодая актриса.