Это очень важно – что человеку пить, что есть. И не спорь, пожалуйста. Нажраться каждый может. Есть тут один – в люди вышел, деньжищи начал грести. Он рыбу любит. Супруга у него – такая же. Накупят семги, нарубят ее, как для поросят и – в банку. Двухлитровую. Солят они ее, понимаешь? Поверишь ли, пришел к ним как-то. Они эту банку на стол и таскают оттуда вилками. Капает все это хозяйство на клеенку. Я им говорю, вы что, обыска ждете? Почему на тарелку не положите? Куда спешите? Сидят, аж хрюкают всей семьей. И сноха у них такая же, из соседнего свинарника.
Нет, я тоже семгу люблю. Но ты ее тоненько нарежь, лимончик тоже тоненько. Берешь ломтик лимона, сверху – обязательно! – сложи хотя бы вдвое, а лучше конвертиком ломтик семги, налей перед этим, чтобы стопка так заиндевела, посмотри вокруг, чтобы прочувствовать, потом – раз! - и хорошо-то как! Тут не хрюкать, тут петь хочется. Потому, что человек. Что ты спрашиваешь? Виски? Пил, почему нет. Но несерьезно это. Виски ни под семгу, ни под пельмени не годится. Так, шоколадкой в зубах поковырять.
Вообще, с питьем вопрос тонкий. Я вот, например, то же шампанское ни Боже мой. Правильно, что его только аристократы и дегенераты. Аристократов не видал, их в семнадцатом году повывели, а этих, других, сколько угодно. Сидит такой, шею мыл на прошлый праздник, рубаха не стирана, но зато с шампанским. Богема. Вырождение, то есть. Пиво тоже. Почкополоскание. Ну, не держится оно во мне. Выпью, полчаса и – до свидания. А главное – зачем? Я понимаю, в жаркий день, где-нибудь на природе, чтобы сырой воды не пить, холеру не подхватить, это – другое дело. А тут у нас недавно минус тридцать восемь было утром. Градусов, конечно. Холодно, то есть. Зима. У нас бывает зима, что ты! Стою на остановке. Рядом какой-то пиво пьет. Прямо из горла. На него смотреть холодно, чему завидовать-то?
Самогон, врать не буду, до армии не пил. Ну и что, что из деревни? В деревне тоже разные живут. Люди, то есть. Пришел я из армии, сразу обратно на завод, конечно. Приятель у меня был, Степан. Тоже фрезеровщик. У них сад, участок дачный. у него еще живой был тогда, дядя Афанасий. Настоящий сибиряк: плечи – во!, руки, как грабли и голова светлая. Спокойный, как танк. Пока не рассердится, то есть. Шофером работал на ЗИЛу стопятидесятом. Может, видел? Да не дядю Афанасия! ЗИЛа! Страшный такой. Крылья круглые, сам громадный и во всю ширину кабины ручка-заводилка. Автопром, твою жизнь, отечественный. Прогресс, то есть. Не дай Бог, конечно.
Как-то в феврале говорит мне Степа, поехали, мол, за конским дерьмом, в сад нужно удобрение. Поехали. Дядя Афанасий машину свою взял на базе. Едем. Старый мост проехали через Обь, там - пост ГАИ. И навстречу КАМАЗ с дальним светом. Прет среди бела дня, народ ослепляет. Камазисты они такие, беспредельщики, то есть, через одного и даже чаще. А мы буквально метров пятьдесят от поста гаишного только отъехали. Дядя Афанасий ногу на тормоз и руль влево. Перегородил шоссе совсем. Что - кто там сзади? А кто ему страшен что сзади, что спереди, на ЗИЛу стопятидесятом? Ему что сзади только номер могут помять, что спереди. Это же, как танк, то есть. Перегораживает шоссе. Камазист, конечно, тоже по тормозам. Дядя Афанасий спокойно выходит из кабины. Патриарх – седой, высокий. Как Авраам из Библии. И камазист этот тоже. То есть, не патриарх, но колбасится, кричит по-нехорошему. Дед, мол, ты почему так резко тормозишь и дорогу перегораживаешь почему? Нехороший, мол, ты человек. Нет, ну это в переводе. Он-то короче сказал. А дядя Афанасий заводилку свою вытащил, двухметровая которая, хрясь по камазовым фарам и спокойно отвечает, мол, научишься, щенок, ездить, перестанешь светом баловаться, тогда и фары целее будут. Сел обратно в свой ЗИЛ, поехали мы дальше.
Приезжаем на ферму колхозную. Там недалеко. На ЗИЛу-то все близко, стопятидесятом. Приезжаем, открыто там. Там всегда открыто. Стол, за столом трое в ватниках. Специалисты, то есть. Мы так и так, дерьмом хотели, мол, разжиться. Старший который сразу спрашивает: на бутылку будет? Дядя Афанасий ему зелененькую толкнул, трояк то есть. Тогда же по два восемьдесят была. Старший специалист кепку натянул и в двери. Мы за ним. Показал он нам, откудова брать. Там подмерзший уже был навоз-то. Ну, спорить не стали. Мы со Степой за лопаты, дядя Афанасий уже старый был, больше по хозяйству.
Подножка широкая у ЗИЛа. Мы пока навоз грузим, он на ней полотенчико белое постелил, самогонки бутылку ставит, сала порезал, хлеба – все, как полагается. Степа в отца – здоровый, как шкаф с антресолями, а у меня, вишь, рост какой, танковый. Как у танкиста, то есть. А на ЗИЛу борта высокие. Пока уколупнешь дерьмо-то это, да пока его закинешь, семь потов сойдет. Но мы быстро со Степаном. Веришь ли, за полчаса полкузова, считай, накидали. На халяву, считай, чего медлить-то? Несу очередную лопату, с бровей капает. Дядя Афанасий говорит: махни стаканчик, все полегче будет. А я сроду самогонку не принимаю, не идет она мне, даже во рту подержать противно, не то, что глотать. Отмахнулся я молча, сам тащу лопату эту с дерьмом. Закидывать начал, рот открыл от напряжения, и – надо же! – кусок отвалился и с лопаты мне как раз в рот. Не совру, ей-Богу. Я его автоматически проглотил.
Тебе смешно, а я чуть не умер. Кинулся вокруг машины к дяде Афанасию, вырвал у него стакан из рук, махнул залпом, потом – кусок хлеба и еще стакан. Прочистил, то есть организм, продезинфицировал. И вот, веришь ли, с тех пор все в норму вошло. Употребляю без отвращения. Я – про самогон этот, а ты про что подумал?