Обычно мы беседуем на отвлеченные темы в перерывах между работой или по дороге домой. Не всякий раз я могу догадаться заранее, о чем пойдет речь. Вот и сейчас, для меня стали неожиданностью слова, которые Федор Владимирович вдруг выдал с некоторым даже ожесточением:
- Школа коммунизма! Ходил я в эту школу. Двадцать лет взносы платил. Конечно, больничный и все такое. Жену на курорт отправлял. Было, чего там.
Он сделал паузу, и я догадался, что речь, видимо, пойдет о профсоюзах. Как раз перед нашим разговором кто-то из молодых слесарей в шутку спросил Федора Владимировича, кто у нас профорг. В шутку потому, что профсоюза в нашей компании нет. Он не то, чтобы запрещен. Это – дело добровольное, но никому не хочется выступать в роли защитника своих коллег, а хозяина положение дел устраивает. Федор Владимирович настроен решительно против профсоюзов, как таковых. Мне интересно, почему.
- Однажды решили в Москву поехать с женой. Зачем? Не помню, хоть убей. Поехали, а билеты только в одну сторону купили. А в Москве известно, какие достопримечательности – ГУМ и мощи. Что значит, какие мощи? Те самые. Красная площадь, квартира один. Я, как посмотрел, какая туда очередь – думаю, не дождетесь! Чтоб я туда еще стоял! Жена, конечно, в ГУМ. Промотались с ней перед этим полдня, автобус-метро-автобус за всяким барахлом, и я от усталости, в первый раз в жизни, ей все и отдал. В первый и в последний потому, что кошелек у нее в этом ГУМе и вытащили. Обратно вышли, цоп – а бумажника нет. Она в слезы. Я говорю, милая ты моя, солнышко ты, говорю, лесное. Раньше плакать надо было, а сейчас что – Москва слезам не верит. Пойдем, говорю, в сторонку, думать буду. Бредем мы с ней не спеша, она плачет. А я не могу, когда она плачет, у меня мысль прерывается. Пошарил в кармане, пятнадцать копеек нашел. Купил ей эскимо. На, говорю, прохлаждайся, я пойду добывать. Она еще пуще в слезы. Так и знала, говорит, что тюрьмой дело кончится. Не ходи, мол, Федя, все равно тебя поймают. Добредем как-нибудь до дому. Я ей - ты, мать, перегрелась. До дому три тыщи верст, а мне через три дня на смену. А насчет тюрьмы – ты что это подумала? Постыдись, мы с тобой двадцать лет женаты, ты за кого меня принимаешь? Короче, оставил ее в тени, сумки ей все сложил – стереги. Пошел без плана, лишь бы шагать. Иду, Москву разглядываю.
Смотрю – что-то родное. Центральный комитет профессиональных союзов. Спасители, думаю, счас вы руку помощи мне протянете. Захожу, сержант на вахте. «Кто? Куда?» Я ему, как человеку, объясняю. Деньги, мол, вытащили у рабочего класса. Помощь нужна. Минут пятнадцать распинался перед ним. Пропустил все-таки, сказал, в какой кабинет идти. Прихожу туда, приемная, секретутка сидит. Опять – «Кто? Куда?». Я ей опять то же самое. Ну, здесь все быстро получилась. Она так смеялась, просто, ржала, как лошадь. Ты, говорит, с какой печки упал? Кто ты такой? Кто за тебя поручится? Много вас шляется, что же – всем деньги выдавать? Вижу, ей хоть кол на голове теши – толку не будет. Пропусти, говорю, к тому, кто здесь решает. В общем, выгнала она меня. Вышел я, такое зло взяло. Ах, вы, думаю, слуги народа. Иду, прям вне себя. Сам вывески читаю. Смотрю, министерство сельхозмашиностроения. А я, аккурат под праздники, значок получил «Отличник министерства». Когда вручали, еще спросил, что мне светит с этой радости. Сказали, что, мол, фамилия твоя отныне лежит под стеклом у министра. Ночь-полночь ты к нему вхож, все для тебя сделает. Я тогда посмеялся, а сейчас думаю, а не попробовать ли? Захожу.
Сначала опять все снова да ладом – сержант при входе. Я перед ним чечи побил минут десять, пропустил он меня. Иду без надежды, приемная министра, сидит очередная фифа. Я к ней. Рассказываю, что так и так. Я, мол, отличник, фамилия, имя, отчество. Как в кино – обокраденный Шпак. Она выслушала. Сколько, спрашивает денег надо. Я ей считаю вслух: сто тридцать четыре целковых один билет, нас двое, ну еще червонец добраться – три сотни вкруговую. Давай, говорю, ручку-бумагу, расписку писать буду. Поулыбалась, ушла в кабинет министра. Минуты через три выходит. Вот вам, говорит, кассовый ордер, касса – по коридору, найдете. Желаю здравствовать. Я обомлел. Министр, видать, тыщу рублей выписал, сняли налог. Ну, больше семисот осталось. Говорю, вышлю все сразу. Она рукой машет, не надо, счастливого пути.
Сам понимаешь, что я чувствовал. Без высоких там слов и обязательств. Хуже работать я не буду, не приучили мать с отцом. Но, чтобы теперь этим захребетникам взносы платить... Да пошли они! Как приехал на завод, сразу – в местком. Кинул им билет – забирайте. Они: «Да что ты, Федя! Что случилось?!» Случилось, говорю. Веру остатнюю потерял в ваше воровское царство, вот, что случилось. И даже не подходите ко мне с вашим бесплатным больничным. Я без вас здоровее буду. А на курорт я заработаю, руки еще при мне. Сидят… защитники трудящихся. Ты, если защитник, должен от директора в другом конце завода сидеть. В самой грязной точке литейки или там где еще подальше, пылью дышать, а не в отдельном кабинете под кондиционером.
Когда работал после того главным инженером рембазы, я этот профсоюз сразу разогнал. Тунеядцев-освобожденцев мне не надо. И подавай на меня хоть в Гаагский трибунал. Ты мне работу покажи, а в обиду я тебя не дам. И нечего меня коммунизму учить, меня отец с матерью научили, когда в комендатуру ходили отмечаться в ссылке.
И вот еще, что я тебе скажу вот, что. Захочет тебя объехать кто – хоть партия-правительство, хоть местный гад какой, никто тебя не защитит, ни профсоюз, ни кто еще. Такая вот тебе школа коммунизма.