Это случилось в октябре 1919 года в селе Сысоевка, что в Смоленской губернии. Сысоевка ничем не хуже и не лучше других сел. Так думал и я, когда приехал туда учительствовать. За плечами я имел три курса педагогического института (революционные ветры в ту пору многих сорвали со студенческих скамей), и вся жизнь мне казалась тогда ярко-бирюзовой, только нарождающейся, но уже прекрасной. Я верил, что, обучая детей грамоте и счету, могу сделать новый мир еще лучше. И в том, уже совершенном мире, который образуется лет через пять-семь, будет, конечно, и частичка моего труда. Я представлял, как опрятно одетые, сытые и радостные ребятишки бегут на уроки в светлые, звенящие чистотой школы. Их провожают спокойные и уверенные в своем счастье родители, а встречают лучезарные учителя. Я хотел сеять разумное и вечное, пробуждать чувства добрые, науками питать юношей…
Но кроме этих идей, имелась у меня еще одна - своя, тайная… В то время, признаться, был я весьма амбициозен и при этом до крайности влюблен в идеи марксизма и нового социального устройства. Мне хотелось быть на виду, в гуще: заметят, оценят, вознесут…
И чтобы достичь своей цели, я стал на безвозмездной основе, но очень активно сотрудничать с районной газетой «Красный луч». Каждую неделю выходила моя статья о пороках царского режима и о том светлом будущем, которое нас всех, как теплая морская волна, неминуемо и вот-вот накроет. Редактор, человек не слишком умный, но по-волчьи чувствовавший «злобу дня», охотно меня печатал, более того, часто давал редакционные задания. Я мотался, как борзая, по соседним деревням и рассказывал читателям «Луча» об открытии красных уголков, клубов, музеев революции…
И вот в октябре соседский мальчишка Митька прибежал с телефонограммой. Редактор прослышал о молодом попе, который «собирается продавать опиум для народа» в сельской часовенке. Предлагалось написать обличающий материал на целую полосу, где бы «отчетливо (подчеркнуто) просматривалась мелкобуржуазная сущность религии». Мне как дарвинисту пришлось это задание по душе. И я уже сел было сочинять, но, крупно написав заглавие «Нас не одурманить!», понял, что не знаком с темой. Родители мои держались прогрессивных взглядов, и в храме я был только один раз. Как в музее. Конечно, когда-то читал Священное писание, но по Закону у меня была жиденькая тройка. Впрочем, сейчас требовалось написать не о сути религии, а о священнике, разоблачить его, вывести на чистую воду. Что это за фокусы с мироточением икон, крещенской водой, отчитыванием бесноватых и прочими вещами?.. Чтобы иметь обо всем верное представление, я решил встретиться с этим попом, который к тому же был едва ли много старше меня.
Мой хитроумный план состоял в том, чтобы ввязаться со служителем культа в полемику, раззадорить его и поймать на противоречиях. Теория Дарвина, происхождение Вселенной, социальное неравенство, положение женщин в обществе – вот те вопросы, за которые можно зацепиться. Предчувствуя добычу, я отправился к попу…
Кирилл (так его звали) принял меня вежливо, но, как мне показалось, настороженно. «А, чует, что разоблачать пришел», - подумал я с ехидцей, но виду не подал. Попадья, совсем молоденькая еще, бойкая женщина поставила на стол квашеную капусту и вареную картошку. Как бы извиняясь, объяснила скудость стола тем, что нынче среда, постный день… Чем богаты и все в том же духе… Я, зная истории о зажиточности попов, объяснил это обычной скупостью хозяев.
Мы стали есть. Тут я спросил, почему матушка с нами не обедает. Та из кухни ответила, что уже ела и сыта, просит простить и т.д. А мне только этого и надо было… И я заговорил об эмансипации.
Поп сначала отвечал односложно, все больше слушал, но когда речь зашла о монастырях, разгорячился и выдал тираду в их защиту, стал приводить высказывания святых отцов, которые, впрочем, отскакивали от меня, как горох от стены, и казались кондовыми. Кирилл говорил еще много всего, что-то я пропускал мимо ушей, иногда поддакивал, чтобы ободрить оратора, но чаще возражал. И поп договорился до того, что высшим проявлением любви определил «отдать жизнь за други своя». Но и тут я возразил:
- Это смотря за какие «други». Вот наши красноармейцы знали, что отдают жизнь за счастье трудового народа. А попы в это время рабочих и крестьян обирали, утешая сказками про райскую жизнь. За что вам жизни-то класть?
Поп еще долго и горячо говорил о служении, жертве, вере, но я этой риторикой был сыт по горло. «Дело ясное, - думал я, - зубы заговаривает. Но меня на мякине не проведешь…» Статья в общих чертах оформилась.
...На следующий день я шел из школы, пестуя, подогревая классовую ненависть к служителям культа. Этот запал мне был крайне необходим для того, чтобы аргументы будущей статьи прозвучали уверенно и хлестко. Лил тяжелый холодный дождь, жирная грязь чавкала под ногами. Но мне было весело. «Сейчас, сейчас, только доберусь до родной избы!» И мысленно я уже укладывал кирпичики слов, ловко возводил зачин. Погруженный в эти приятные мысли, не сразу заметил толпу у клуба, а когда заметил, чрезвычайно заинтересовался. «Что это за собрание? Вроде, праздника никакого нет…»
Я подошел ближе и увидел странную картину. Толпа образовала почтительный полукруг, в центре которого стояли работники районного комиссариата, держа в руках наганы. Комиссары гневно смотрели на стоявших у неглубокой ямы Жуковых (это два брата-здоровяка Иван и Степан), а также на Степанова сына – Лешку. Синие от побоев лица, разорванная, в бурых пятнах одежда и лютая ненависть в глазах братьев. А Лешка вытирал рукавом нос и все повторял как заведенный: «Чё это, тятя, а?»
- Что они натворили? – спросил я у соседа полушепотом, хотя народ вокруг нас без всякого стеснения криками и бранью выражал свое негодование.
- Известно, что… Кулаки! Батраков нанимали. Нече!.. Хватит пить кровушку крестьянскую, - ответил Васька-крендель, который сам никогда не рабатывал, но зато здорово умел играть на балалайке.
Я остался смотреть. Комиссар Филиппенко огласил приговор. Черные блестящие люди подняли оружие, взвели курки.
- Стойте! – раздался крик. Через секунду между комиссарами и кулаками оказался поп Кирилл. Он смешно растопырил руки, словно надеялся заслонить собой всех троих. – Не убивайте их. Подумайте о душах своих! Не губите.
- А ну, отойди, поп! Придет и твой черед, - сказал главный. – Хорин, убери!
Один из районных подскочил на полусогнутых к попу и легонько тюкнул по виску вороненой рукояткой нагана. Кирилл запрокинул голову и упал в лужу навзничь. Хорин быстро вернулся в строй и прогремели выстрелы. Жуковы, как скошенная трава, повалились в яму. Двое крестьян взялись за лопаты. И тут все увидели, что поп очухался, ползет к яме. Ни у кого и в мыслях не было ему помешать. Поп дополз до ямы и взвизгнул от радости:
- Лешка жив! Помогите же!..
Филиппов пытался добить мальчишку в упор, но поп кинулся в яму и накрыл его своим телом. Пытались вытащить попа, да где там! Вцепился, как клещ. Плачет, молитвы какие-то бормочет, не отпускает. Так их вместе и закопали.
Я никакой статьи не написал. Уехал на следующий день из Сысоевки и больше уж никогда не возвращался. После того случая осталась у меня только сей неказистый набросок да ржавая игла под сердцем.