Любовь - моя смерть.
Грехопадение
Это была не моя женщина, а я был не ее мужчина. Мы это знали, но было уже поздно - взаимная тоска мужчины и женщины определяется не любовью, а продолжением рода. Любовь - это только защитный механизм от постоянной, непреодолимой жажды истребления особи противоположного пола, почему-то считающей, что она, эта особь, а не ты, имеет исключительное право на совместное потомство.
Грехопадение вовсе не в том, что мужчина и женщина познали добро и зло, и не в том, что мужчина и женщина, продолжая род свой, создают детей своих по образу и подобию себя, а не Бога. Первородный грех в том, что, сотворив новую жизнь, мужчина и женщина становятся смертельными врагами в неразрешимом споре - кому принадлежит путь жизни, на который они вытолкнули свое неразумное дитя, не спросив дозволения ни у Бога, ни у самого дитя.
Бог сотворил мир, Богу было проще, его авторство никто не оспаривал, вопрос состоял только в послушании. Мужчине и женщине много сложнее, ослушавшись Бога, они сами становятся перед неразрешимой проблемой - кого из них ослушается их собственное творение, кто из них есть Бог.
Но, может быть, Бог лукавил, и авторов сотворения человека было все-таки двое - ОН сам, и ОНА - Дьявол? Вопрос даже не в том, кто из них начало мужское, а кто - женское, вопрос в том, что ОНИ никак не могут договориться и поставили творение свое перед мучительным выбором, кого из них выбирать для любви и непослушания их детям и в чьи владения попадет душа их совместного творения после смерти.
А как было бы здорово собраться просто, по-семейному: Бог - папа, Дьявол - мама и мы, их НЕ проклятые, и НЕ постоянно искушаемые, а любимые, просто любимые дети… И не надо бесконечно просить прощения неизвестно за что, и не надо поворачиваться спиной к Богу, когда принимаешь подарки от Дьявола - вот же они, оба, сидят рядышком, любят друг друга, любят тебя, свое творение, а не раздирают на части, решая свой коммунальный вопрос - кто главный. Увы…
Правда есть версия, что от всеобщей любви и согласия мир перестанет развиваться и растворится во всеобщем блаженстве.
Остров
Холодная ртуть воды, тяжелое свинцовое небо, повисшее на кровавых стрелах сосен в роскошных зеленых опереньях, которыми вселенский лучник пронзил гранитный хребет острова - это Валаам. Мы, уже знакомые, но еще чужие, неизвестными траекториями судьбы, оказавшиеся на этом острове в одно и то же время, впивали его первозданную красоту, еще не замечая загорающейся в душе тоски друг о друге.
Выйдя из лагеря в ясный светлый день, мы преступили какую-то черту и оказались в другой части острова. Мы заблудились и запутались в густых кустах можжевельника, хлынувший дождь и неистовый ветер довершали картину вселенской заброшенности и неприкаянности этого мира. Господь уже сотворил нас, но еще не указал путь греха, надеясь на нашу осмотрительность и жажду вечной лени и блаженства.
Но грех в нас уже был в момент творения, а может быть, и до. Ведь никто еще не ответил на вопрос - кто искусил Бога сотворить нас? Не сам же он до этого додумался. Кто та ОНА, знавшая Бога лучше, чем он знал сам себя, ввергнувшая его в грех сотворения мира? Кто на самом деле автор и прародитель всего сущего на земле?
Чудесная особенность острова в том, что куда ни пойдешь, если идти прямо, обязательно выйдешь на берег. Мы вышли на берег, который оказался высоким обрывом над черной бездной ревущей Ладоги, сверкающей металлической чешуей крупной волны.
ОНИ были здесь оба – наши творцы. ОН, только что сотворивший и твердь, и тучи, и дождь, и вой ветра, и молнии, и нас, еще испуганных, но уже на всё решившихся, и ОНА, черная бездна неба и черная бездна воды, еще любящая ЕГО, едва прикрывающая наготу антимира клочьями пены прибрежной волны.
ОНИ явились оба, и ОНИ выбрали нас. И мы были готовы к бунту.
- Я люблю тебя, - прокричал я в ее светящееся, перечеркнутое мокрыми прядями волос лицо с мерцающими черным пламенем близости прародительницы глазами.
- Я НЕ люблю тебя, - прокричали они обе одновременно.
ОН, то ли от досады, то ли от восторга неожиданно саданул молнией по ЕЕ металлической чешуе. ОНА молнию поглотила и направила ее в меня через глаза моей спутницы, - я на мгновение ослеп.
- Я сброшу тебя к ней, - орал я, стискивая ее в объятиях и, кажется, был готов сбросить эту, пронизавшую мое сердце любовь со скалы.
- Бросай, - крикнула она и рванулась из моих объятий к краю обрыва.
- Нет, я прыгну сам, - перехватил я ее полет, и поменялся с ней местами.
- Не смей, - беззвучно прошептала она, обвивая мою шею руками.
ОН зачем-то зажег разрядом все небо без грома и молний. Стало светлее, чем днем.
Я уже знал и любил ее несовершенное, но такое милое лицо. Я знал, и боготворил все женские лица и лики, изображенные величайшими художниками за всю историю человечества. Но лицо, которое осветила затяжная вспышка, было прекраснее и роднее всех этих лиц, даже прекраснее и роднее лица моей собственной матери. И я, я держал это неземное творение в руках, гасил поцелуями дьявольские отблески в глазах и проваливался, проваливался в теплую бесконечность наконец-то вспыхнувших для поцелуя губ.
ОНИ затихли, оба. Да ОНИ нас уже и не интересовали. Мы были заняты друг другом. Мы были заняты оживлением тел друг друга. Какая это была кропотливая, неспешная и одновременно звенящая мучительным напряжением работа. Здесь все было важно, ничего нельзя было пропустить, ни единого изгиба, ни одного волоска. Они дали нам только форму, мы вдыхали друг в друга жизнь.
Начав с касания чужих, незнакомых рук, мы за секунды проходили опыт всех любовников, всех времен и народов, наполняя друг друга всеми знаниями о мужчине и женщине, которые ОН утаил от нас. Вселенская тоска разнополюсного напряжения двух миров, наконец, рванула сверхновой звездой, выжигающей пространство на миллиарды километров вокруг себя.
Умиленно наблюдавшая за нами парочка едва успела спрятаться - каждый в свою бесконечность.
Остывая, я с удивлением обнаруживал полную бесполезность себя, своих только что приобретенных знаний и своего опустошенного тела. В ее глазах светилась слабая надежда, что еще девять месяцев она и ее тело будут нужны, но и она понимала, что ее жизнь теперь только футляр от вселенской скрипки жизни, которую мы только что сотворили. И играть на этой скрипке будет другой скрипач, и покоряться этой музыке будут другие слушатели.
Свадьба
Венчавший нас валаамский священник понимал слишком много. Иначе он служил бы не на Валааме, а где-нибудь в сельском приходе на Кубани, где воистину можно прикоснуться к Божьей благодати. Служить на Валааме ЕМУ, где ОНИ встречались, где ЕЕ присутствие ощущалось в каждом всплеске черных волн Ладоги - было или безумием, или подвигом, или беспредельным человеческим непониманием всего сущего.
Но священник не походил на безумного. И, кажется, понимал гораздо больше, чем видел. Взгляд его ясных, пронзительных глаз был совершенно не похож на мутную тяжесть взглядов почти всех православных священников на Руси, зашоренных недопонятыми текстами писаний и молитв.
- Значит, он герой, который совершает подвиг, - подумал я, воспринимая процедуру у алтаря как языческий ритуал заполнения ЕГО смертью на кресте, ЕГО кровью и плотью собственной пустоты, становившейся уже невыносимой. Ей было немного легче. В ее зияющей пустоте светилась вифлеемская точка новой жизни, которую мы с ней создали.
Все трое участников обряда бракосочетания были в полном недоумении от того, в чем они участвуют, да еще в качестве главных действующих лиц. Священник, только посмотрев на нас, понял где, и главное, в чьем присутствии совершилось то, что всем смертным вменяется как грех.
Что мог он сказать нам и собравшимся людям, он, все понимающий, но не способный ничего ни добавить, ни убавить, ни изменить? В какие смешные символы и ритуалы будем верить мы, когда ОНИ оба присутствовали при нашем грехопадении, да и грехопадении ли?
Но это был валаамский священник, призванный охранять единственное место на земле, где ОНИ встречались. Кто знает, что на самом деле видели эти всё понимающие пронзительные глаза. А ритуалы… Ритуалы - это неизбежное упрощение видимой картины мира, как и само распятие Сына Божьего, совершенное ими с одной целью - длить и длить Веру, как единственное подтверждение их собственного бытия.