Родина – это, прежде всего, малая родина. Эту известную истину я почувствовала, что называется, на своей шкуре. В юности зачитывалась книгами Паустовского, воспевающими красоту нашей средней полосы. Описания неторопливой жизни в лесной глуши в старом домике с тесовой крышей, по которой ночами стучат упавшие яблоки, задевали в моей душе какие-то очень чувствительные струны. Его «Прощание с летом» помнила почти наизусть. Но мне также нравилось читать о путешествиях по непролазной тайге, по своенравным северным рекам и морям, по подземным «кладовым» Урала и т. п. Хотелось побывать в каждом уголке нашей великой и любимой РОДИНЫ.
Таких мечтателей в начале восьмидесятых было еще много, мы хотели поколесить по стране, пока молоды – тогда это было нетрудно. В студенческие годы нанимались на лето в какую-нибудь почвоведческую или лесоустроительную экспедицию, все равно какую, лишь бы мир посмотреть да немного подзаработать. А вот перед распределением почти все из моих сокурсников по лесотехническому институту резко поумнели и тщательно подобрали будущее место службы в Москве или Подмосковье. Только я, видать, задержалась в романтических грезах, да и к Москве за пять лет так и не привыкла, поэтому объявила членам комиссии по распределению, что хочу поехать в Сибирь, чем немало их позабавила, но осталась непреклонной.
Уезжала из Москвы в середине мая, когда отцвела черемуха, а через три дня в Красноярске увидела ее еще не распустившуюся. Прямо на перроне висели плакаты с человеком в комбинезоне, огромным клещом и надписью: «Осторожно, энцефалит!». Но знающие люди об этом предупредили, и я еще в Москве сделала прививку.
Красноярск был похож на нашу Калугу, только в магазинах ассортимент побогаче, да в ближайшем кафе продавались пирожки с черемуховым повидлом. Старый домик, в котором предстояло поселиться, был на таежном кордоне. Внутри – печка, железная кровать со свернутым матрацем, стол и стул. Я вымыла окна и полы, даже впервые в жизни побелила печку, повесила вешалку с одежкой на гвоздик, сунула рюкзак под кровать и стала потихоньку обживаться на новом месте.
Жилье как жилье (я выросла в деревне), работа как работа – после вольной студенческой жизни нагоняла тоску, но хочется рассказать не о том, как и почему из нас с годами испаряется романтика, а о том, как воспринималась чужбина. Поначалу старалась приспособиться ко всему местному. Так же варила на десерт недозрелые кедровые орехи в тазу с травой (на ней оседает смола). За неимением другого покупала у браконьеров мясо марала, заваривала чай травой-душицей, ездила с коллегами в тайгу с ночевкой за жимолостью и красной смородиной, хотя потом, в отличие от местных, две недели ходила опухшей от укусов гнуса, который особенно активен по ночам. Тайга, конечно, поражала своим величием и великолепием, но пихты воспринимались как ели, кедры – как сосны, черемша казалась листьями ландыша, заросли марьина корня напоминали клумбу с пионами...
Как-то в недалекой от Красноярска Овсянке указали мне на писателя Виктора Астафьева, копавшегося во дворе своего дома. Подойти к знаменитому человеку не решилась, но все село и окрестности оглядела тщательно. Где же тут необычная красота, воспетая в его таежных повестях?! Овсянка зажата с одной стороны шумной и грязной трассой, с другой - мутными водами Енисея, который после строительства ГЭС не замерзает даже зимой. «Ничего такого, чтобы считать это место лучшим на земле…», - думала я тогда.
Меж тем пришла моя первая сибирская зима. Я допоздна топила печь и за неимением телевизора обычно читала или наблюдала через окно за маралами, которые по ночам приходили из заповедника и стучали копытами по чуть удаленной от домов помойке, стараясь отбить выброшенные картофельные очистки. В одну из таких ночей и появилась в первый раз отчетливая мысль: «Зачем я здесь? Тут все чужое…».
Но с той ночи минуло еще два года, пока я снова вступила на перрон московского вокзала, чтобы сразу же уехать в Людиново Калужской области, куда к тому времени перебрались мои родители на постоянное место жительства. Здесь, в Людинове, тоже все поначалу казалось чужим, но воздух был уже свой, настоянный на родных травах. А на малую Родину, хотя она по прямой не далее как в 50 км от Людинова, я съездила только спустя десять лет, в середине 90-х. Помню, как охватили смешанные чувства от увиденного: на бывшей волейбольной площадке – трехметровые березы, окна и двери вокзала нашей маленькой станции заложены кирпичной кладкой, многие жилые дома пригнулись к земле или вовсе обрушились… А мне казалось, что попала в рай. Только здесь небо над тобой, как мягкая рука матери на воспаленном лбу, только здесь на пять верст вокруг знаешь все тропинки, только здесь тебя под любой крышей нальют чашку чая и пригласят в гости со словами: «Приезжай! Нам тут и хлеб не каждую неделю привозят… Поживешь с нами на одних грибах – враз похудеешь…». И только здесь поняла, что писатель Астафьев, как и любой другой человек со стороны, тоже имел бы полное право сказать: «Ничего такого, чтобы считать это место лучшим на земле…».
Один поэт сказал, что «можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно», а все-таки попробовать стоит. Однажды жители нашей деревни увидели подъезжающий кортеж. Из нескольких машин высыпал многочисленный клан Воробьевых. Расстелили по траве за своим «родовым поместьем» полотно метров на 20 в длину, вытащили мясо, приготовленное на шашлыки, прочую закуску-выпивку и даже сухие полешки дров. Долго длился пир горой, наливали и всем землякам, а потом гости разбрелись кто куда - за воспоминаниями. На следующий день к обеду осталась на полянке только примятая трава, которую уже давно некому косить. Хорошо отдохнули Воробьевы ребята, а главное, дружно собрались. В нашей местной газете как-то было объявление: приглашаем на вечер встречи всех жителей деревни Мосеевка, такого-то числа. Зарождается хороший обычай коллективных встреч.
Не скажу ничего нового, лишь еще раз напомню, что в основе любви к Родине лежит любовь к ее маленькому уголку, который у каждого – свой. «И нет ни печали, ни бед, пока тебя помнит хоть кто-нибудь там, где ты появился на свет…». Если «там» уже и в живых-то никого нет, то все равно нас помнят и ждут… речка, из которой когда-то не вылезали все лето, лес, который был домом родным, старое кладбище. А как же иначе? Связующие нити натянуты. С годами это чувствуется очень отчетливо.
Не знаю я толком, что такое матрица, но для меня она – изломанный графический рисунок кромки леса за дальним полем на фоне белесого неба. Я сорок лет помню в этом рисунке каждый «зубчик». Это – матрица, это с нами навечно.
Татьяна Грачева