Его возвращали в детство. Он после выхода из Лицея не носил форму… А в паре не ходил никогда... (А говорят, их скоро заставят ходить парами, как фрейлин…) И зачем же всё было? Вся его жизнь? Всё его творчество? Никогда никого не назначали камер-юнкером в тридцать пять лет! Царь смеялся над ним.
Он думал, что он пророк и рождён уловлять умы и быть помощником царям… Да, не только Ломоносов, но и он сам! А оказалось – он годится только в камер-юнкеры-переростки… А он с лицейских лет впитал идею о том, что их растят помощниками государю. Ведь недаром же их Лицей был неразрывен с царским дворцом! И, кроме того, он, Пушкин, был правнуком Петрова крестника. Абрам Ганнибал помогал Петру; он, Пушкин, мог бы помогать Николаю. Но этому царю не нужны помощники-поэты; умнейшие мужи России. Вот они, «умнейшие»: одни – в могиле, другие – в Сибири; а он – Пушкин - придворный шут!
Жизнь замыкалась в круг. Он был отброшен царём на двадцать лет назад. Назад, в лицейские сени. Вот, друзья принесли полосатый камер-юнкерский кафтан… Нет, их синяя с красными обшлагами лицейская форма была приличнее! Как он радовался ей двенадцатилетним мальчиком, как оглядывал себя в зеркало! «Мы – нули, все – нули, все – нули, нули, нули!..» - пропел он лицейскую песенку и схватился за голову в отчаянии. Не сойти бы с ума! Нет, если так сойти, как Orlando furioso – то это бы можно – чтобы бежать по дубраве, ломая ветви, и кричать во всё горло, выкрикивая свою боль… И выбежать к Иоанну-апостолу… И оказаться где-нибудь на Луне… Только чтобы не возвращаться!
Но это – невозможно…
И – кто же он теперь?! Боже мой – кто? Как себя идентифицировать в этом детском кафтанчике; с этими резкими морщинами и седыми волосами?! И – его никому не нужный «конёк», его Поэзия – она что – так, для развлечения, как приложение к камер-юнкерству?! А он писал слезами и кровью… Он заключил в неё свою душу… И – никому это не нужно? Боже мой! Кто он? Только муж молодой светской красавицы; кандидат в рогоносцы?
Он надел, наконец, костюм камер-юнкера и подошёл к зеркалу. Попытался сгорбиться, чтобы уподобиться тому мальчику, которому прилично было носить форменную тужурку. Посмотрев на себя в зеркало, Пушкин рассмеялся. Он понял, кто он такой. Он – конёк-горбунок! Так их когда-то обозвал милый бедный Кюхля. Лицеистами – в эпоху безначалия – они вырвались на свободу. Пошли гулять на Ропшинские высоты, смотреть, откуда бьют ключи в фонтаны Петергофа. По пути им попалось село Горбунки. Они там устроили привал. Обедали, пили припасённое вино, а после скакали друг через друга. Неловкий Кюхля не скакал, как и ленивый Дельвиг. Они сидели и смеялись над ними – им и Ваней Пущиным. «Коньки-горбунки»! – добродушно-снисходительно обозвал их Виленька, а Антоша поддакнул – «вот именно!»
Вот он – кто – «конёк-горбунок»! Ну, теперь ему стало полегче! Это – в русской традиции. В традиции Иванов-дураков. Дураков, выходящих в цари! Потому что он всё равно – царь Поэзии, кем бы его не назначил государь Николай Павлович, самодержец Российский! Его памятник вознёсся выше всех царских столпов! И его Конёк-Пегас, как Гиппогриф Астольфа, взлетит до Луны, даром, что у него спелёнуты и превращены в горбы его мощные крылья!
Пушкин ещё раз посмотрел на своё отражение в зеркале, подмигнул ему, причесался и поехал в Аничков дворец. По дороге он начал сочинять новую сказку. Сказку о коньке-горбунке…
18 августа 2013 года.