По образу и подобию

                Роман- путешествие

               
                Кто битым жизнью был, тот большего добьется.
                Пуд соли съевший, выше ценит мёд.
                Кто слезы лил, тот искренней смеется.
                Кто умирал, тот знает, что живёт.
                Омар Хайям

Крушение

...Это просто невероятно. Это забавно. Это настолько невероятно, что даже глупо. Смех,  который меня разбирает, кажется зловещим.

Хотя на самом деле вовсе не смешно... Надо взять себя в руки и остановиться. Иначе - сойду с ума. Это мне cейчас раз плюнуть.

На поляне светло. Кажется, будто включен прожектор, но это всего лишь полная луна. Стопудовая, сине-белая, невероятных размеров, занимающая все видимое пространство, она  безжалостно светит прямо в глаза. По краям собираются коварные тучки и начинают медленно ее обволакивать. Так же обволакивает, обдает, обнимает тебя легким cатином аромат знакомых духов, внезапно донесшийся от чужого человека, прошедшего только что мимо.
А по рукам моим радостно снуют всякие насекомые, большие и маленькие - жучки, паучки, и какие-то сороконожки, словно в детском стишке про муху-цокотуху, когда они всей толпой пустились в пляс, устроив праздник по поводу  освобождения мухи из лап паука-злодея. 

Это щекотно.
Руки искусаны  москитами, но зуда нет.
Мне хорошо, если «никак» тоже можно отнести к категории «хорошо».  Нет ни комка в желудке, ни боли, ни мыслей, ни тем более страха. Просто глупый нервный смех поднимается из самого нутра и выплескивается наружу, будто рвота.
Я смотрю на все происходящее с другой точки, со стороны или сверху, повиснув  в тяжелом влажном воздухе над своим распластанным на земле телом.

...Хотя ведь  ничего же не происходит.
Вокруг меня только что-то тихо бурчит. Сверчит, стрекочет, ухает, шипит и шуршит в такт растерзанным рваным мыслям.

  Пальмы слегка  шевелят листьями. Молча,  но шумно общаются. Словно обсуждают последние новости, разводя пальцами и жестикулируя.
 Меня обступают со всех сторон какие-то смутные тени. Они наклоняются надо мной и что-то нашептывают в ухо, но только непонятно что.
Всё, начались глюки.

 Верхушки деревьев, сбитые, искореженные - словно острые сломанные кости. Они смяты сокрушившей их в одно мгновение многотонной железной тушей.
 Еще недавно ровный и причудливый, силуэт джунглей выглядит сейчас как сыр, надкушенный огромным жадным котом, на фоне белесого звездного неба.
Похоже на театральный занавес, раздвинутый невзначай чьей-то неаккуратной рукой. 
Примерно так же, видать, выглядел поваленный лес при падении некоего небесного тела в районе реки Подкаменная Тунгуска в тысяча девятьсот... не помню, каком году.
  Хотя там было, несомненно, помасштабнее. 

...Белым гробом сверкает в лунном свете расколотое надвое тело нашего самолета. Его  сложившиеся кверху помятые узкие крылья похожи на крылья новорожденной белой бабочки, которая вот-вот вcпорхнет, стоит ей только их расправить.
Но расправить крылья  наш роскошный Фалькон-7Х с заостренным, как у хищной акулы, носом, в ближайшем будущем, увы, не сможет.

 На земле, остро пахнущей сыростью и грибами, на рыжем ковре из мха, трав, переплетенных корней и мокрых гниющих листьев валяются пластмассовые двухлитровые бутылки с минеральной водой, пачки печенья, куски белого хлеба, облепленные муравьями, и упаковки с тонко нарезанной ветчиной и сырами.
 Они даже не повреждены, потому что были завернуты в прозрачную пластиковую пленку. Бедный вонючий, как двухдневный пот, камамбер! Откуда же тебе было знать, что суждено тебе быть съеденным не на белоснежной скатерти в приятной компании, а среди грязи, в джунглях? И что не будут тобой наслаждаться и оценивать твой пикантный привкус, а просто слопают, потому что надо что-то съесть. Надо будет всё собрать. Мало ли сколько мне придется тут проторчать...
 Но сейчас просто нет сил.

Имеются в наличии также  подушки и одеяла, живописно развешанные на кустах. А еще всякий мусор: куски проводов, стекла, ошметки обшивки.  И чемоданы, раскрытые, разворошенные от удара о землю, которого я не помню.
 Все-таки какой хороший самолет! Надежный.
 Вот что значит - быть богатым! Нет, только  сравнив,  можно оценить всю прелесть  полета на частном  самолете.
... И, вытянув ноги в огромном кожаном кресле, сполна насладиться всеми нюансами, включая постоянные настойчивые предложения стюардессы поесть-попить,  причем  на фарфоровой посуде.  Ох, как приятно сделать вид, что тебе это не впервой!

Если говорить обобщенно, без привязки к реальной стоимости сего чуда техники и его содержания, это было бы совсем неплохо - иметь свой самолет. (Хотя, я всегда  больше хотела  иметь яхту.) 

Но на худой конец самолет не обязательно покупать. Можно и зафрахтовать его, например, в Финляндии, как сделал Настин папа-олигарх  для любимой дочки (и судя по тому, как трепетно относились пилоты к этому самому папе, денег у него было много), чтобы уж наверняка медовый месяц запомнился ей и Стасу на всю жизнь. Грех было бы, если б не запомнился. По самым скромным прикидкам, один только фрахт чартера должен был обойтись тысяч в пятьсот долларов. Не считая всего остального. Ну да незачем нам считать чужие деньги, важно, что смогли обеспечить и организовать.
Не знаю, как насчет восхищений красотами,  наши молодые люди были так хорошо воспитаны, что не могли прилюдно выражать свои чувства. 
 
Посему понравилось ли им путешествие, осталось неизвестным. Надо будет спросить при случае. Хотя кто скажет тебе правду? Максимум ¬-вежливо поблагодарят. Если уж за  две недели совместного пребывания в закрытом пространстве мы не нашли времени просто пообщаться... Так,  перебросились несколькими фразами, по делу. Что уж говорить...
Ну ладно, мы люди сдержанные, не буду лезть в душу, раз не хотят,  хотя, видит Бог, я старалась устроить всё по высшему разряду и не допустить ни одной накладки.
Если не считать падения самолета где-то посередине колумбийской Амазонии.
Но это уж не моя вина!

 В общем  потрясающиий, удобнейший, бесшумнейший и т.д. (не жалей эпитетов!) самолет! 
И дело даже не столько в персональном сервисе и разных приятных глупостях (таких превосходных шоколадных конфет, не говоря уж о манговом десерте, я давно не ела, а может,  мне так только показалось в плохо скрываемом восторге), не столько в широких, как московские проспекты, белых кожаных креслах, и исключительно чистых иллюминаторах, через которые были подробно рассмотрены ледники Патагонии, унылые желтые пустыни Перу и Чили,  джунгли Параны в неровном тумане испарений, с маленьким и неясным кружочком закатывающегося солнца, и темные базальтовые глыбы Галапагосских островов,  будто кем-то брошенные в воду...

А еще непреложный факт: возможность летать на частных самолетах дает гораздо больше шансов выжить в авиакатастрофе. Экспериментально доказано.
...Что я делаю на поляне?  Откуда я знаю?  Как я сюда попала, почему на мне нет не только ни единой царапины, но даже ни одной дырки на одежде, я обьяснить себе не могу.
Где вообще находится эта поляна, в каком конкретно участке департамента Путумайо?
 
Это было последнее, что я видела: экран монитора прямо перед моими глазами, карту нашего маршрута и мелькнувшие слова: Putumayo department, Colombia.
 Мы недавно пересекли границу Эквадора и Колумбии и направлялись на север.
Почему-то больше почти ничего не помню. Только страшную тряску и  железный скрежет, от которых свело зубы,  бросило в холодный пот.
И еще помню выражение ужаса на лице Насти, молча намертво вцепившейся побелевшими пальцами в ручку кресла, как будто так было надежнее. 
 И распахнутые, остановившиеся голубые глаза стюардессы Вероники, вжавшейся в кресло напротив меня, под монитором, с бессилием  следившей  за быстро несущейся навстречу зеленой массой леса. 
 И голос пилота (старавшийся казаться невозмутимым ровно настолько,  насколько позволяла ситуация), приказывающий нам по-английски приготовиться к экстренному приземлению.

А главное - я не могу обьяснить,  куда подевались все те,  с кем вместе я провела две чудесные недели в Южной Америке, где мы так неудачно, а может, и удачно (смотря с какой точки зрения оценивать) приземлились.
 Неужели меня банально бросили? Или, как любят выражаться русские,«кинули»? Что тоже может быть применено к данной ситуации, причем в прямом смысле.

...Мне становится мокро и холодно лежать на земле. Футболка и джинсы уже давно пропитались грязной жижей, которой вокруг в изобилии. В голове пусто и звонко. 
 Делаю над собой нечеловеческое усилие. Пытаюсь встать, преодолевая головокружение, чтобы забраться в самолет и дождаться там утра.  Иначе умру здесь,  в грязи, от простуды... Обхожу машину опять, теперь с другой стороны, уже в который раз за последние 20 минут (как будто от этого что-то изменится) и снова вижу разбитую кабину.
Но внутри, куда я кое-как, всё же забираюсь через дыру, построив подобие лестницы из трёх чемоданов, сложенных друг на друга, и подтянувшись (благо самолет не столь высок, чтобы туда не залезть), тоже никого нет. Побуревшие пятна крови в кабине, на штурвале, на приборах.  Красные засохшие брызги на треснувшем лобовом стекле, уже засиженные мухами.
 Сколько прошло времени с тех пор, как мы упали?  Судя по тому, что сейчас ночь и начинает сверкать беззвучная молния, освещая всё видимое отсюда небо, а сбивали мы верхушки деревьев днем, при солнечном свете, прошло несколько часов. Или дней?
Звери их съели, что ли? Или они просто ушли, не заметив меня?
Или, может, они где-то рядом? Ранены или, не дай Бог, мертвы? Но пока ты наверняка не знаешь,  что они мертвы, они для тебя живы. И будем считать, что это так.

Почти не ощущаю даже  своего тела.
... Переступая через мусор, разбросанный по отвалившейся части салона, я добираюсь до заднего отсека.  Там, рядом с туалетом (в котором перед уцелевшим по иронии судьбы зеркалом стоят себе как ни в чем не бывало на умывальнике французский освежитель воздуха и жидкое мыло) есть красный диван,  отгороженный от основного салона зеркальной стеной и совершенно неповрежденный.
  Смахиваю с него мусор, какие-то листья вперемешку с пылью и сучками.  Переодеваюсь в сухую одежду - куртку и свитер, найденные в Настиной сумке, оставленной в салоне.  Надеюсь, она меня простит, до своего чемодана мне не добраться. Там всего столько сверху навалено, а сил, всё это ворошить, у меня нет.
 Падаю на диван, и накрываюсь с головой всеми найденными пледами и одеялами. Слава Богу, их два или три.

Так, все нормально. Ничего сверхъестественного не произошло.
Ни обстоятельства, ни странная авария,  ни то, как удачно  я выжила, не выходят за рамки разумного.  И самолет остался почти целым (в то, как он выглядит после падения с высоты, не поверит ведь ни один инженер!). И даже не стоит удивляться тому, что я совершенно одна,  в некоей неизвестной точке на карте. 
И я засыпаю. Или отключаюсь на время. Над головой почти надежная крыша. Если можно назвать надежным остаток салона, в хвосте, рядом с дырой, откуда торчат разноцветные провода.
 
 Сквозь разлом в теле самолета, теперь состоящего практически из двух частей, начинает хлестать проливной дождь. Он заливает дорогие  кресла, застывшие в странных  позах, как будто в агонии, вывернутые чудовищной силой. Весело барабанит по открытой дверце микроволновки, валяющейся в проходе,  по разбросанным на ковре пластиковым стаканчикам. И по тем самым разбитым фарфоровым чашкам с золотым ободком.
 Капли звонко поют и выплясывают в темноте на осколках белых тарелок. Ливень  выливается,  вываливается из самолета через проломы в полу и стенах.  Но мне сейчас сухо и тепло.  Сюда ему  не добраться. И мне всё равно, что будет завтра. Отстаньте все от меня.


Весна

В Буэнос-Айресе начиналась весна. Воздух тонко звенел и был прозрачным, как и положено воздуху весной.  Было воскресенье. Я была предоставлена сама себе и благодарна за то, что сегодня никто не нуждается в моих услугах. В конце концов, не маленькие.
Они наслаждаются друг другом, а я –городом.
 
Впрочем, друг другом они наслаждались всё путешествие, в восемь вечера закрываясь в номере отеля.  И моя компания, по большому счету, была им не нужна.
 Но все-таки априори  было решено, что надежнее, когда рядом есть кто-то, кто ориентируется на сей незнакомой местности  гораздо лучше, чем они, и может быстренько решить возникающие проблемы. Это и было частью моей миссии - разруливать проблемы, которых в принципе и быть-то не должно, а также направлять и руководить. 

 Латиноамериканского менталитета нашим не понять. Здесь всё не быстро, и слово «сейчас», к примеру, имеет несколько значений.  Ahora, собственно и обозначающее «сейчас», это где-то в районе часа. Уменьшительно-ласкательное ahorita - это, ну, может, минут через сорок, а еще более ласковое ahoritica - это уже ближе к делу. Через 20 минут. Наверное.

Так что лучше запастись терпением.  И слушать умных людей, чтобы все было ОК.
 Хоть советы мои часто игнорируются, я не обижаюсь: дети, что с них взять! Любой каприз - за ваши деньги! Тем более деньги в данном случае для меня вторичны. А удовольствие, полученное от новых стран, первично.
 Они сейчас в той эйфории, когда можно забить на чужие советы и чужие знания.  А тем более на чужую жизнь, потому что она в данный конкретный момент им не интересна. Собственный опыт кажется важнее и солиднее.   В жизни нет еще черных полос. Всё так безоблачно, так нереально прекрасно, сплошной «частный самолет». Может, в какой-то степени  они и правы.

Дорогой мой подстриженный ежиком, одетый с иголочки голубоглазый мальчик с кратким, как щелчок хлыста, именем!  Ты с раннего детства  постиг, что «не актуально», что это «mauvais ton» - летать обычными авиалиниями, где все обращаются с тобой довольно бесцеремонно, как с простым смертным.  И давно не стоишь в очередях на паспортном контроле - все контроли  проходятся легко и непринужденно. А дьюти- фри тебя давно уже не волнуют.
 
И тебе ужасно мешает, что кто-то неуклюже уронил твой чемодан, совершенно  не вписывается в твое время и задерживает отправление машины в отель на целых 10 секунд!
 Ты морщишься, только слегка, так, чтобы никто не заметил,  но не показываешь виду, только вежливо говоришь: «Долго еще это будет продолжаться? Может, наконец, мы уже поедем?» 

Это осознание своей привилегированности так чертовски приятно. Оно стало частью тебя с рождения, стало твоей второй кожей, и только иногда, совсем редко,  ты понимаешь, что так,  как ты, живут не все. Что есть мизерная, микроскопически маленькая,  но возможность, что всё это когда-нибудь может  кончиться.
И тебе становится отчего-то не по себе.

 Мне хотелось встряхнуть их за плечи и крикнуть: «Ребята! Получайте удовольствие от каждого момента!  Вы же другие. Вы юны и богаты. У вас нет проблем,  и вас не тревожит забота о хлебе насущном.  Радуйтесь этому, не майтесь дурью и не страдайте по пустякам! Страданий дальше и на вашу голову найдется».
Но по какой-то причине я этого не сделала.
 Еще пару дней назад мы пролетали над Патагонией. Она была покрыта снегом. Пронзительно-зеленые русла рек и белый-белый снег, сверкающий на солнце. Бескрай. Август. Конец зимы. 

...Молодые люди сидели обнявшись, укутавшись пледом, на том самом диванчике, на котором сегодня без сил валяюсь я, и смотрели на компьютере какой-то боевик, пользуясь одними на двоих наушниками.
Я иногда посматривала  на них и улыбалась. Их совершенно не волновали потрясающие картины,  проплывающие под нами, и нереальные, будоражащие краски неба и земли. Их волновали только они сами, и по-другому, наверное, было бы ненормально - ведь они любили друг друга.
 
 Я же не могла оторваться от иллюминатора и хотела запомнить, зафиксировать и классифицировать в анналах мозга  каждую черную нитку дороги, каждую излучину реки, каждое озеро,  каждый холм  среди белых равнин. Каждый мазок снега на горных вершинах и каждую ледяную шапку Анд, подарившую мне на секунду яркий блик...
 Все было настолько другим, как будто это была поверхность Луны.

Патагония - это всегда что-то столь далекое, столь неосуществимое. И это  действительно так невообразимо далеко!  А некоторые живут здесь всю жизнь, почти  не выбираясь из маленького поселка, потерявшегося в патагонских степях.  Где, конечно,  очень прилично и цивилизованно  и всё  напоминает аккуратные немецкие деревушки. 
Дороги. Пустые и  прямые, как будто начерченные на бумаге с помощью линейки,  они упираются в бесконечность.  Здесь - уже самый край земли. Дальше - только лед.

 А ведь это было только самое начало края. До настоящего края было еще лететь и лететь.
-Смотри, Настюха,- правда, напоминает Шотландию?- заметил  Стас, как бы очнувшись, впервые вдруг обратив внимание на то, что за окнами машины есть мир.  Мы ехали к леднику.
Рыжие клочки травы были полузасыпаны снегом.  Было этих клочков бесконечное множество, до самого горизонта. Там, на фоне синего неба  темнели горы и отражались  в неподвижных,  как зеркало, темных водах озера Аргентино.
 И миражом из сказок, так же неподвижно, будто древние мамонты,  стояли на этой глади  громадные одинокие отполированные  синие  айсберги.
... Ледник Перито-Морено открылся нам внезапно, из-за поворота. Он был занавешен туманом, но всё же поражал воображение.

Он казался незыблемым и статичным, он сползал в озеро с гор,  перекрывая его будто плотина гидроэлектростанции. Только не было видно начала этой плотины. Подобравшись поближе, мы поняли, что он жив. Что он дышит и пульсирует, как один огромный организм. И тоже дружно вздохнули. Вау! Его темно-синий  до неправдоподобия,  спрессованный за миллионы лет лед только казался мертвым.

-Они тут что, его подкрашивают для фотографий? - улыбнулась с хитрецой Настя, пряча нос в шерстяной шарф. 
Мы слышали треск, и шум и шорохи. От ледника откалывались гигантские айсберги и с грохотом падали в озеро с 30-метровой высоты, поднимая фонтаны серых брызг.
 Как поплавки, глыбы прыгали на поднятых ими же волнах, а потом медленно и важно удалялись прочь, чтобы уступить место другим. Сейчас или завтра. Прямо напротив нас, уже вошедших в  железный лабиринт  лестниц (разбросанных во всех направлениях: направо и налево,  вверх, и вниз), в каких-то  800-х метрах по другую сторону воды,  был  огромный  ледяной мост.
 Он был подточен до самого основания и готов тоже обрушиться в воду миллионом осколков.
 Это было невероятно, в основном от того, что для самого ледника в этом зрелище  не было ничего особенного. 
 Немногочисленные туристы фотографировались на его фоне, а он не обращал на них никакого внимания, и жил дальше. Так же, как и сто,  и пять тысяч лет назад. 
А потом начался сильный снегопад. Перито-Морено скрылся в нем, как будто проглоченный косматым чудищем.
 
Я стучала зубами от холодной сырости, но радовалась каждой снежинке как ребенок. И горячий шоколад из кафе-стекляшки - единственного на 30 километров в округе, был как нельзя кстати. Он  обжигал внутренности и возвращал в блаженное состояние.  Я ловила снежинки языком.  И подставляла  им  лицо. Снег облепил ресницы и запорошил белым волосы.  Я так давно не видела снега. Особенно с учетом того, что на улице было начало августа. А я, спустя столько лет, все еще никак не привыкну  к особенностям Южного полушария. Деревья были круглыми и толстыми, как снеговики, и все  казалось ненастоящим. Новогодним.

Как  в прошлом году, в ночь на 31 декабря, когда вся  Москва исчезла в снежном облаке, но  я в очередной раз не смогла этого увидеть.
 А у нас дома, в Боготе, в тот день под Новый год было жарко и безоблачно,  цветущий жасмин наполнял воздух приторной сладостью. А искусственная новогодняя елка блестела на солнце всеми своими шариками, изо всех сил стараясь создать мне праздничное настроение.  Но было почему-то  грустно...

В Буэнос-Айресе была весна.
По Сан-Тельмо бродили толпы разноязыкого люда  и рассматривали тысячи разных безделушек, выставленных на лотках этого огромного блошиного рынка. Здесь можно было увидеть и старинные фаянсовые вазы с прелестными пастушками, и серебряные  груды древних столовых приборов. На вешалках колыхалась хорошо поеденная молью старая одежда, имеющая ныне статус «винтажной». Здесь были денежные купюры и монеты несуществующих уже государств. Некий налет индийского Гоа, с его шелковым разноцветием тканей, дредами  и  заторможенными в вечном восторге  хиппи... 
 Длинноволосый, черноглазый и бледноликий иранский музыкант, напоминающий суфийского дервиша, в одиночестве наигрывает на чудном струнном инструменте что-то невнятное, но заставляющее замереть... 
И скрипичный концерт Паганини в исполнении двух хрупких юных существ, неопределенного андрогинного пола.

Это была целая вселенная, уместившася в нескольких кварталах,  полная  облупленных стен, старого европейского шарма, балконных завитушек,  ярких красок и звуков музыки.
  Бродить,- именно бродить - тут можно было до бесконечности. Что я и делала с упоением,  поглощенная своими мыслями. Отрываясь от них и прислушиваясь только к звукам танго, доносящимся из старых кафе.

 Они возникали как дыхание, как любовный стон, вырывающийся из горла в сладкий момент оргазма.  И так же, как стон, медленно  затихали. Танго - удивительный танец, похожий на плач. И звуки его тоже похожи на рыдания. 
 Старый музыкант с растрепанной седой шевелюрой а-ля Бетховен так проникновенно извлекает каждый новый аккорд из своего бандонеона, что кажется, сейчас будет сражен инфарктом и умрет тут же, на этом самом месте. От эмоций, его переполняющих.

На желто-синей улице под названием Каминито, в самой середине  этой  туристической Мекки, на улице, которую мои странные подопечные объявили недостойной внимания, исключив из списка «аутентичных мест», тоже кипела жизнь. И жизнь эта была самой настоящей.
Вроде цирка, который для зрителей  являтся только спектаклем, но для самих циркачей - образом жизни, неким ежедневным ритуалом, тяжелой, но завлекшей их навсегда рутиной, без которой они не могут существовать, как без воздуха.

Распластаны над углями в витринах ресторанов, распяты и посажены на колья чьи-то бедные туши. Сочатся розовым соком и жиром и до одурения вкусно пахнут свеже-жаренные куски мяса.
 Разрезанные  пополам колбаски «чорисос» в длинных сдобных булках,  круглые итальянские пиццы, миллионы и миллионы выстроившихся в ряд сувенирных и настоящих тыквочек для мате. И сам этот мате, втягиваемый внутрь через посеребренные трубочки, тысячами губ. Горячий. Горьковато-сладкий. Мате, к которому привыкаешь так быстро, что подсаживаешься, как на на наркотик. И с удивлением замечаешь, что  без него уже чего-то и не хватает.
Танго здесь было везде. 
Так же, как и бутафорские фигурки из папье-маше, изображавшие европейских иммигрантов начала прошлого века с их  бельем на веревках, выставленным напоказ в лучших итальянских традициях,  и фикусами в окнах «конвентильос» - аргентинских коммуналок. Цветные фасады, напирающие, налезающие  друг на друга.  Желтые. Синие. Розовые. Красные.

 Всё, что оставалось от покраски судов, стоявших когда-то в доках порта Пуэрто-Мадеро на широкой, как море, реке Рио-де-ла-Плата, шло на покраску  домов. Вот и стала иммигрантская улица Каминито  почти цирковой.  А  веселый вид  стал лицом ее. 
Здесь без устали поет Карлос Гардель,  превратившийся в далекий миф, утративший все человеческие черты. Непревзойденный Гардель, ставший 24 июня 1935-го невинной жертвой глупейшего спора двух медельинских пилотов о том, чья техника взлета  круче.
Так навсегда и оставшийся в колумбийском аэропорту и в сердце города Медельина, жители которого тоже любят танцевать танго... 

А песенка «Каминито» - она не только об этой улице, где в двух кварталах от многолюдья самые настоящие мрачные подворотни, она  и о той дороге, что ждет тебя, о том нескончаемом путешествии, которое называется жизнью.
Caminito amigo, yo tambi;n me voy… - «Каминито, друг мой! Я тоже ухожу».
И пусть знатоки-тангоманы говорят, что настоящее танго умерло, заменено обыкновенным коммерческим суррогатом, призванным качать деньги из туристов,   я сейчас остро чувствую, что это не так.  Пока живы 80-летние старички, всё еще встречающиеся в темных залах-  милонгах, отдавшие этому танцу  часть своей бессмертной души, танго живет.
 
 Мне так хочется вплестись в волшебный ритм этой музыки.  И дать увести себя, забыть обо всем, в том числе и о том, что это всего лишь раскрашенная в яркие цвета улица, полная зевак.
Но я  не знаток, могу и ошибаться. 

Лица танцующих на улице были напряжены,  глаза смотрели лишь в глаза напротив, а движения были выверены и безупречны. Здесь  всегда начало ХХ века. Фетровые шляпы, надвинутые на глаза, страстные взоры, мягкие ботинки на велюровой подошве, придающие движениям «кошачесть», высокие каблуки и черная сеточка чулок на икрах. Длинные ноги и глубокие декольте, смутные желания, едва просвечивающие, в скошенных ненароком взглядах мужчин, держащих под руку жен и обнимающих любовниц. 

…И меня вдруг охватила невыносимая  тоска по тому, кто был так далеко, кому надо было столько сказать, но никогда не было возможности. И грусть по тем, кто ждал меня дома. 


Одиночество

В состоянии ступора я провела два последующих дня.
Всё это время лил и лил без остановки серый дождь.  Неба не было видно. Оно спряталось в сплошном сером месиве туч. 
Полянка оказалась совсем небольшой.
Но на ней был достаточно места, чтобы вместить развороченный труп самолета и одного живого человека.
Вокруг поляны густо-густо смыкались деревья. Их листья выглядели скользкими и были покрыты прозрачной как будто хрустальной пленкой - они напоминали тело амазонской «стеклянной» лягушки.  Стволы  набухли от пропитавшей их насквозь воды.
Толстые серые змеи лиан, казалось, душили деревья, не давая им дышать.  А резкие, как крик тукана,  красные цветы бромелий, то тут, то там видневшиеся наверху, в сумраке, между густо сплетенными ветвями, почему-то напоминали  мне о пятнах  крови на панели управления и вызывали нервную дрожь.
 А может, мне просто было холодно?  Белые тонкие ожерелья грибов, обвились вокруг и облепили эти стволы густой коркой. Казалось, это рукотворная работа - столько в них было совершенства.

...Разноцветные мхи сочатся влагой и тоже кажутся произведением искусства - миниатюрной икебаной. Тяжелые капли висят на них,  как малюсенькие елочные украшения.
 Вроде  помню,  что ориентироваться надо по мху на деревьях.
С  какой стороны его больше, там и север. Но здесь всё совсем не так. Мох со всех сторон, куда идти?

 На север или на юг - везде один и тот же сплошной лес. Ни одной деревни не видно было сверху, когда мы падали. Ни один домишко не блеснул стеклами на солнце. А залезть на какую-нибудь пальму обозреть окрестности даже пытаться не буду. Силенок не хватит.
 Если отойти с поляны под сень леса, станет темно, как ночью. Совершенно непонятно, который час. Утро уже или еще сумерки? Ни одного животного не появилось, ни одной птицы не перепорхнуло с куста на куст. Ни одна обезьяна не спустилась с дерева полюбопытствовать, что же это такое большое и нелепое занимает всю поляну. 
Даже стервятники, наверное, где-то попрятались, нахохлившись.
 
Вот это уж действительно мертвая тишина! Какой ужас!!!
 Слышен только один звук - звонкая непрекращающаяся капель.  Бесполезный мобильник молчит. Нет ни малейшего признака сигнала. Радио в самолете мертво. Ничего не работает.
 И я в этом непостижимом лесу - совершенно беспомощная. Я- запертая в этой живой тюрьме, потерянная и растерянная. Словно инвалид - колясочник в железобетонных городских пространствах, среди непреодолимых лесниц, переходов и бордюров.
 
Так же, как и нескончаемый дождь, время стало одной длинной, тягучей, липкой лентой.
Столько у меня его еще никогда не было. Вечно куда-то бежать приходилось, что-то решать, с кем-то ругаться, что-то организовывать. А между делом успевать еще жить: и справлять всякие праздники, и создавать уют, и воспитывать, и пребывать в состоянии воспитываемой.   А тут бежать совершенно некуда.
Времени предостаточно,  чтобы думать и делать.
Но, что именно делать - не знаю.  А думать - не хочется. 

Возникает даже вопрос, а не мертва ли я тоже? Что-то уж больно все иррационально.  Как в том, временами  леденящем кровь сериале, об оставшихся в живых, когда тоже, непонятно было - то ли все переживают приключение, думают и действуют, то ли находятся в неосознанке, в лимбе, ни в аду, ни в чистилище.
Мои спутники всё не появлялись.
Что могло с ними произойти?  Сельве легко расправиться с кем угодно. Она - большой зеленый, казалось бы, безобидный, но на деле кровожадный  монстр  Уже никогда никого не найдут!
Да нет же, утешаю я себя, они наверняка живы, иначе были бы хоть трупы, а кровь на стекле еще ничего не значит, немудрено пораниться при такой встряске. Они отошли и скорее всего нашли реку, а там где-то люди должны быть. И меня скоро вызволят отсюда.  (Так или почти  так обычно и происходит, пытаются нас уверить оптимистичные фильмы  канала  Discovery про выживание).

 Улыбчивый розовощекий толстый и обстоятельный капитан Вилли Кекконен... Он являлся самим олицетворением старой доброй Финляндии. Если хочешь представить себе типичного финна, вообразишь именно такого персонажа, как он.
Капитан считал, что нужно объяснять пассажирам каждое свое движение (а может, так принято в частных самолетах?!), и, несмотря на подробный маршрут в 3D, отображавшийся на экранах мониторов пассажирского салона, периодически выходил из кабины с картой полета в руках, усаживался на бортик пустого кресла и торжественно сообщал нам: «Ну вот, ребята, мы сейчас летим вот здесь (и указывал пальцем, где именно), лететь нам еще четыре часа. Разрешение на приземление уже дали, так что, какие у вас дальнейшие планы? Когда, во сколько  и куда вылетаем дальше?» Вот он-то всех и спасет! Только почему же, он сейчас не может пояснить мне, что все это значит, и спросить, каковы мои дальнейшие планы? Где же он, черт его побери?
Второй пилот был гораздо незаметнее и молчаливее. Я даже не помню, как он выглядит, какого роста и комплекции.  Если бы увидела в толпе, не узнала бы.
Стас и Настя - маленькие самоуверенные белокурые голубоглазые дети - Гензель и Гретель, попавшие  с яркого, шумного праздника, коим была вся их предыдущая жизнь, в темный жаркий молчаливый и чужой  лес. 

Когда я спросила у Стаса, чем он занимается, он  ответил односложно: «Инвестициями. Продажа-покупка компаний». Но в дальнейшие подробности вдаваться не стал.
А Настя, воспитанная без мамы и папы (занятых зарабатыванием денег) в лондонском интернате, по-английски сдержанная, немного чопорная и немногословная, но глядевшая с  таким нескрываемым восхищением на своего молодого супруга…
Им всего лишь по 22 года, прожитых в большинстве своем без забот. Восторг детства уже исчезает в них, оставаясь лишь редким проблеском,   уступая место слишком ранней деловой жесткости и прагматизму. Они столько всего уже видели и имели, что почти разучились удивляться простым вещам... 

Что с ними произошло за эти два, или три дня? Осознали ли весь трагизм своего положения? Сошел ли с них весь этот идиотский снобизм, застилавший глаза и мешавший разглядеть настоящее за сияющими фасадами шального богатства?  О чем они сейчас думают?
 Небось, ругают меня на чем свет стоит и говорят: «Видишь, не надо нам было лететь в эту чертову дыру! Можно было ограничиться Аргентиной. Там хоть цивилизация».
 Или, может, всё еще представляют себе, что это прогулка, небольшое приключение, которое непременно закончится хэппи-эндом. Ведь с НИМИ ничего НЕ МОЖЕТ случиться!
 Ой, ну хотя, вряд ли! Ни один нормальный человек после такого жуткого падения не будет уже представлять себе всё это легкой прогулкой. Надо же додуматься до такого!

Но ведь для нас впереди был еще душный, пропитанный морем и сияющий огнями прекрасный город Картахена. Его пальмы и покатые крепостные стены, так романтично подсвеченные в темноте оранжевыми лампами. По крепостным стенам гуляют влюбленные, а  до Картахены отсюда всего каких-то пару часов лету. Нас до сих пор ждут мои любимые мощеные булыжником  улицы и забронированный еще месяц назад  чудный маленький отельчик-бутик (черт, пропадет ведь предоплата!)со старинной мебелью, бывший в ХVII веке чьим-то жилищем. Там потемневшие от влажного морского бриза и полуразрушенные временем кирпичи во внутреннем дворике-патио, помнят еще шелест кринолинов и плач темнокожих рабынь-служанок, нещадно ругаемых за пролитое вино. И противный скрип деревянного протеза старого, но боевого одноглазого адмирала, спасшего Картахену от англичан. И даже страшные пиратские рожи, тех, кто однажды, давным-давно, во время очередного набега на город поглумился над этим домом и его молодой хозяйкой.

Эти рожи, нарисованные неизвестным художником синей краской на стенах сводчатого помещения, бывшего когда-то хранилищем для пресной воды, проявились во время реставрации, да так и остались, превратившись просто в наглядную картинку о жестоких временах рабовладельцев и флибустьеров. Иллюстрации, так кстати дополняющие антураж милого винного погребка в гостинице, коими богата Картахена-де-Индиас.   
Как будет возможность и всё это, наконец-то, благополучно закончится,  я  постараюсь им рассказать кучу разных историй, связанных в Картахеной и хранимых в загашниках. Пусть ощутят все сами. Лишь бы сбросили занудную спесь, прислушались и присмотрелись.

Так, теперь вернемся к нашим баранам... Критиковать других  гораздо легче, чем себя. Что имею я на сегодняшний день?
Костер под дождем развести невозможно. Не из чего, нечем, да и не умею.  Хотя в экстренных ситуациях у людей, вроде бы,  мобилизуются все внутренние ресурсы,  а  это значит, что и я, определенно, должна быть в состоянии развести костер. 
Пока что я всего лишь в состоянии собрать всё, что нашла, из еды и питья, и определить, на сколько всего этого хватит. А хватить этого может на неделю, не больше.
  Вообще совершенно непредусмотрительно со стороны авиакомпании не иметь НЗ на случай чрезвычайных ситуаций. Хотя, конечно, сейчас предъявлять претензии некому.
 
Значит кушать будем экономно, и первым делом нужно покончить с продуктами скоропортящимися. Так, замороженные обеды протухли - на них можно не рассчитывать. Остались хлеб, колбаса - салями и прошутто, полуиспорившийся сыр, растаявшее масло. Типичный завтрак туриста. Вино, коньяк, виски не в счет, хотя... Газировка пригодится. Пару пригодных пирожных тоже надо съесть быстро.
  А печенье, конфеты и всё остальное, что не портится, оставлю на конец. Главное - вода. Ее вроде бы не так мало. Пять двухлитровых бутылок.  Но все равно надо пить как можно реже. А хочется - жарко! Так всегда. Когда сидишь на какой-нибудь белковой диете, больше всего желаешь того, что как раз нельзя, хотя до того, как ты приняла судьбоносное решение на эту диету сесть, сельдерей не вызывал никаких теплых чувств. Стоило только его себе запретить, понимаешь, что лучше овоща в мире нет. А от мяса  на второй день уже воротит.

Нашла я также среди развалов аптечку, фонарик, свисток и спасательные жилеты. Среди джунглей жилеты очень актуальны. Хотя нет, пожалуй, где-нибудь на реке пригодятся. Я замечательно плаваю лишь в бассейне. Но до реки их еще надо донести.
Наверняка, когда мы пропали с радаров над Путумайо, Настин папа сделал все возможное, чтобы броситься на поиски.  С его-то связями во всех обозримых деловых и политических кругах просто невозможно сомневаться в том, что спутники уже нас засекли и определили место аварии. Не только же для шпионажа и прогнозов погоды они, в конце концов, запускаются, на деньги налогоплательщиков, между прочим!  Пусть послужат еще одному благому делу!
Мои тоже уже должны были понять, что что-то случилось.
Кто-то же должен нас искать! А может, их уже нашли? И теперь, счастливые от скорого окончания всех перипетий, мои спутники обнимаются со своими спасителями. Им будет что рассказать лондонским друзьям. 
И скоро прилетят за мной. Глухой звук вертолетных лопастей станет с этого дня самым приятным звуком в моей жизни. Ледяной ужас внезапно  пронизывает все мое тело... А вдруг за мной вообще никто не придет, как бы я этого ни хотела? И надо выбираться отсюда самой. Мне становится очень, очень страшно.
Сердце падает в пятки. До этого момента я, наверное, тоже не очень осознавала, куда меня занесло и чем все это может закончиться.
Меня тоже съест сельва! Так плесень съедает портящееся яблоко, грязь - новые кроссовки, купленные специально для этой поездки, а отчаяние - все признаки видимого спокойствия.

Когда вырисовывалась эта поездка и маршрут медового месяца  только намечался, я первым делом предложила им лететь в Колумбию, которую всячески пропагандирую, во-первых, потому что сама здесь живу и работаю, а еще потому, что эту страну я люблю как свою вторую родину. Но они сперва наотрез отказались. Им и их родителям казалось, что здесь их ждет нечто совершенно ужасное.

Для того, кто не ведает, существует страх. Не существует красот природы, вкусной еды, звездного неба и прогулок под луной. Не существует удобств. Только страх и темень.
Незнание порождает отсутствие. Точно так же, как незнание моего положения, незнание реальности порождает во мне отсутствие этой реальности. И даже не могу сказать теперь: ничего не знать- хорошо это или скверно.
Потом я  с трудом,  надо признать, но  убедила их,  что ничего ужасного в этой стране нет и что интересного в сто раз больше, чем реально опасного, что по улицам можно ходить достаточно спокойно.
 Ах да, партизаны, наркобароны! Они есть, конечно, куда ж деваться, но все это было так давно, далеко и даже слегка неправдоподобно.
Для примера, в Мексике наркобароны тоже есть. Помнится, рассказывали мне знакомые знакомых про стрельбу на шикарных улицах Акапулько и про шабаш наркоторговцев в приграничных районах Мексики. Такое было в Колумбии уже лет тридцать назад. Да с кем не бывает…
 
 И ничего, никто же из-за всяких непроверенных слухов не отказался еще от карабканья на ацтекские пирамиды.
Тем более летим-то мы в Картахену. Самый безопасный, прекрасный и романтический город Южной Америки, расположенный на северном побережье Карибского моря. Даже будет чем похвастаться! Ты был в Колумбии? Ну как там наркобароны?  Ну что, кокс нюхал? Как будто, кроме кокса, туристов в Колумбии ничего больше интересовать не может.
 А там, где партизаны, там совершенно другая страна.

Вот так ирония судьбы!  За что боролись, на то и напоролись.
Сейчас я как раз нахожусь в той, «другой» стране. И риск столкнуться с каким-нибудь совершенно диким племенем равен риску столкновения с повстанцами ФАРК.
И неизвестно, что предпочтительнее, уж, пожалуй, дикое племя.

Любовь и Эго

Я сижу в самолете на красном диване, поджав ноги, завернувшись в плед и  уставившись на джунгли, как в телевизор.
Дождь барабанит надо мной по остову самолета. Потоки воды скатываются по его круглому израненному корпусу сплошной стеклянной пленкой. 

Периодически очень близко раздаются неимоверно  громкие раскаты грома, словно над ухом внезапно щелкают кнутом. А затем гром превращается в столь же неимоверно длительное ворчание. Молнии расползаются по тому небольшому куску неба, который виден мне сквозь стекло в уцелевший иллюминатор. Они похожи на тонкую белую неоновую паутину.
Капли бьют по иллюминатору и сползают вниз, как будто слезы по щекам.  Ветром мне в салон задувает влагу, которая оседает на пледе и на лице. Становится немного зябко и одновременно душно.  Все сверкает и громыхает. Лес и я содрогаемся с каждым новым раскатом, а листья мечутся во все стороны, как сумасшедшие. Совсем ничего не видно. Кромешная темень.
 И продолжается вся эта какофония  долго, не меньше минуты.
 
Кажется, еще вот-вот, и одна из молний ударит в какое-нибудь дерево.  Лес запылает, а мне придется еще куда-то бежать от огненного безумия. Интересно, бывают ли в Амазонии лесные пожары?   
Теоретически, грозы я не боюсь. Но эта переходит все разумные границы.  Я невольно каждый раз  вздрагиваю и жмурюсь, когда молния падает где-то рядом, осветив на мгновение поляну. Голубые искры танцуют в воздухе. Моментальный страх отвлекает от увлекательного наблюдения за поведением грозы, но в целом мне не так уж и плохо, даже уютно, словно дома перед камином.  Хоть и слегка сыровато.   
Ну что с сумасшедшей возьмешь?!

Ливень всё не прекращается. Только иногда затихает на какое-то время и, как будто передохнув, опять начинает хулиганить с новыми силами.  Внизу, под самолетом, земля превратилась в рыжее болото, и вода дошла уже до половины шасси, покрыв траву.  Если так дальше будет продолжаться, то меня затопит совсем. Ну и как мне теперь, по колено в воде?

Громадные капли, ударившись о железную обшивку, рикошетом  отлетают  от пола.  Вода скапливается в пластиковом стаканчике, подставленном под струю, словно миниатюрное озерцо. Он вот-вот перевернется от наполнившей его влаги. 
Рядом со мной на диване валяется открытая на оглавлении книга, взятая мной в дорогу. Снова перечитана последняя глава «Синуэ - египтянин». Когда будет светлее, придется браться за привезенную Настей Донцову.
Я тянусь к стаканчику и пью дождевую воду большими долгими глотками -  ничего вкуснее в жизни я еще не пила. У воды свой, ни на что не похожий вкус - дерева, папоротников, влажных джунглей. Как будто, скатившись по стволам и листьям, вода впитала всю их странную мокрую смолистую терпкость. Кажется, у меня резко обострились обоняние и осязание - и какие там еще есть, органы чувств?

…В то весеннее воскресенье в Буэнос-Айресе, исполнилось ровно три года, с тех пор, как мы встретились. Не предрекала эта встреча ничего особенного, знакового или судьбоносного. Обычное деловое знакомство. 

Кризисы настигают нас, когда мы к этому морально подготовлены? И да, и нет. Они не спрашивают нашего согласия и вторгаются в личную жизнь, как бесцеремонные соседи на твою неубранную кухню.  Но с другой стороны, они приходят, когда жирный чернозем уже удобрен, обильно полит и ждет не дождется, когда же упадет в него зерно сомнения. Кризисы  прорастают лишь тогда, когда к ним есть предпосылки.
Совершенно неожиданно я влюбилась! И это ужасно, поскольку перечеркивает некое правильное  состояние бытия. 
Нужно же было все поставить вспять! Заставить мозги яростно сопротивляться, сомневаться и терзаться угрызнениями совести, потому что  осознание нарушает общепринятый порядок вещей.  Это никому из окружающих не нужно! Необходимо бороться с собой!  Так надо.
Еще совсем недавно мне безумно захотелось убежать подальше, бросив всё, от повседневности и рутины, от моих тяжелых мыслей! Как будто можно смыться от себя! Куда бы тебя ни занесло, мысли всегда будут стучаться в черепную коробку (разве что сойдешь с ума, бытие станет безразличным, и они запляшут во всех направлениях).
 
 Бойтесь своих желаний!  Вселенная меня услышала.
Вот спрашивается, зачем здесь, можно сказать в заднице мира, где никого вообще не наблюдается на горизонте и где мне никто не поможет, я предаюсь философским размышлениям вместо того, чтобы   думать о том, как жить дальше? Ну не идиотизм?! 

Чем любовь  отличается от сексуального желания или от чувства влюбленности? Смею вас заверить, что отличается. Влюбленность проходит довольно скоро, а любовь  почему-то нет.

Вранье, что любовь живет три года. Я подозреваю даже, что любовь  в чистом виде  никогда не умирает.  Просто перерождается. Может быть, ты будешь считать, что всё в прошлом и что никогда больше не повторится, что светильник чувств задуло ветром. Но рано или поздно она все равно даст о себе знать. Причем совсем по - новому, чем тогда, когда это было впервые.

Казалось, ты забросил любовь в самый дальний угол, как ненужную скрипку. Но стоит только задеть  струнку, случайно проходя мимо, как раздастся звук. И всё заиграет яркими красками и зазвучит с новой силой.
  Однажды, рискнув, наконец признаться себе в том, что так тщательно скрывалось многие годы, я отпускаю кого-то восвояси.
 Мы давно уже просто друзья, несмотря на семейные узы и общую постель. Нам вместе достаточно удобно, привычно и скучно. Мы  присмотрелись друг к другу и медленно катимся по дороге времени на заезженной колымаге. Как говорил мой покойный дедушка: «Едем с ярмарки». Каждый день наполнен привычными заботами, привычными претензиями и взаимным терпением. Говорят, нет ничего лучше для семейной жизни, чем умение сживаться с чужими недостатками. Это укрепляет узы.  И порождает... зависимость друг от друга, якобы во имя одного на двоих будущего.
 «Какая вы красивая пара»,- говорят друзья. И действительно, со стороны всё выглядит безупречно. А ты думаешь: «Может так и должно быть? Старимся вместе?  Всё как у всех?»
И вдруг, нежданно-негаданно, на тебя снисходит любовь. Не важно, взаимна ли она. Желательно, конечно, чтоб взаимна…  Прискорбно ли это или нет, не знаю, но моя -  оказалась безответной.
В данном случае это не важно, потому как я пытаюсь абстрагироваться и думать о высоком.
Да, возвращаясь к общим тенденциям...

... Как вездеход, она пробивается сквозь снежный затор рутины, заявляя о себе громкой барабанной дробью сердца, и заставляет по-новому взглянуть на себя  и на других.
Зачем ей это надо, об этом знает лишь она сама. Тебе понять этого пока не дано. Но, поскольку вокруг живут, всё же,  другие люди, их состояние, осуждение или поддержка имеют огромное значение.
Это тебе не первая влюбленность, когда всё еще так чисто, невинно и впереди незатуманенное будущее. Тут уже невозможно сломя голову броситься в бездну, а, как всякий разумный человек, ты должна помнить о том огромном куске жизни, уже прожитом тобой к данному моменту. О накопленных привычках и материальных ценностях. О правах и обязанностях.
Посему любовь становится  похожа на эпидемию,  на смертельную болезнь со всеми вытекающими. Признаки налицо: вначале - это падение снега на голову, удивление и недоумение, потом -  отказ от признания действительности, затем - смирение с реальностью, и кончается всё это борьбой за выживание, самокопанием, пересмотром ценностей, сомнениями и страданиями. Иногда, правда, страдания перемежаются короткими секундами положительных эмоций, перекрывающих с лихвой всё остальное.

...Достаточно банально и предсказуемо.
 Длинные письма, секретный почтовый ящик, изливание своего Я, тщетное ожидание нужного тебе ответа. Каждое слово, каждый намек трактуются исходя из твоего нынешнего состояния. И иногда, как в моем случае, не имеют ничего общего с действительностью.
 
А я все равно цепляюсь за любовь, как за соломинку, помогающую  удержаться на плаву в том бурном горном потоке из чувств и эмоций, в который вроде бы ни с того, ни с сего превратилась моя жизнь.
Чаще всего письма так и остаются неотправленными, и вдруг на ум приходит гениальная идея - написать роман под названием «150 неотправленных писем другу».
 
 Всё, чего с такой надеждой ждешь, превращается в один длинный парад мыслей, возглавляемый вопросительной фразой: «А нужно ли ему это?». И завершающийся подобной же фразой: «А нужно ли это мне?»
 Боже, какой бред я несу!  Это от неизвестности.
А во всем виновато Эго. Потому что оно заставляет нас идти против или в угоду. Это оно заставляет нас доказывать и строить многоэтажные дворцы из аргументов. Сексуальное желание, например, есть одно огромное Эго.
Желание обладать кем-либо - это же не что иное, как желание доказать: я могу, я достиг и подчинил. 
Эх, друг мой, мы с тобой так похожи! Наши достоинства и недостатки почти единоутробны. Вот это нечто - неуловимое, почти неосязаемое, то, обьяснения чему не найдет ни одна железная логика, и привязало меня к тебе крепче всяких канатов. 
 
Ты так же, как и я сейчас,  уже однажды прошел, прополз, прорвался сквозь ЭТО.  И вышел на свет Божий - исхудалый, но живой. Сделавший соответствующие выводы. Убивший в себе собственными руками всякую способность доверять чужим и своим порывам. Закрытый,  как устрица, от внешних посягательств.
 
Я не хочу повторять твой путь. Я открыта тебе. Даже если ты меня не слышишь...  Остро наточенный нож вонзается в кусок теплого масла и плавно рассекает его на две половины. Почти что физическая боль также перерезает и меня.

 Я скучаю по тебе и, кажется, могу потрогать руками это чувство - вот оно,  очень вязко и осязаемо.  Нам обоим необходимо сделать остановку. Перезагрузку. Ведь каждый из нас холит и лелеет свое собственное Эго.  (Мы оба- большие упрямцы!) И они тоже очень похожи друг на друга, как близнецы. Хоть и действуют по-разному.
Мое Эго, жаждет всем  доказать- Я существую!  Вот она- Я!  Другая, непохожая, «носительница истины»,  талантливее, благороднее, честнее многих,  в общем, такая же, как и ты, если я правильно тебя угадала.
Эго стремится быть. Не отпускать. Оно беспокойно и заставляет плакать по ночам, когда никто не видит,  и думать - кому и зачем, всё это нужно?
 
 Оно заставляет строить глупые догадки... Интересна ли я тебе? Мешает ли тебе общение со мной? А вдруг мешает? Нет уж, дудки. Я никому не стану обузой. Я прекрасно живу и без тебя.
А тебе нравятся мои подарки? Я же старалась, искала, деньги тратила. Я же от чистого сердца, мне просто ужасно приятно дарить их тебе. Вместе с ними я отдаю тебе часть своей энергии, часть себя.
  А ты только слегка кивнешь и скажешь: «Спасибо, незачем было надрываться». Справедливо ли?
 А ты читаешь всё, что я тебе пишу? Знаю же, что читаешь! Тогда почему не отвечаешь?
Заунывно звучала в мозгу старая глупая песня: «Позвони мне, позвонииии! Позвони мне, ради Богаааа!»
 И вообще, ты как ко мне относишься?
 Вопросы, которые, никому, кроме меня, как лица заинтересованного,  сто лет не нужны. Это как если бы тебе дали почитать чужое любовное письмо - выглядит трогательно, смешно и даже скучно, если бы не одно «но»: мои-то собственные переживания похожи на эти как две капли воды! 
Эго давно превратило меня в жертву. И мешает просто любить. 

Я чувствовала себя ужасно от того, что  делаю больно своим близким, и металась между долгом и чувством. Я самоустранялась и витала так далеко, что могла не знать, который сейчас час или какой день недели. При этом вроде бы жизнь продолжалась как обычно, ничего не менялось внешне, но это была не жизнь, а сплошное мучение и угрызнение совести, которым не было конца.
И перед всеми мне  всё время хотелось извиняться. Перед тобой - за вторжение в твое личное пространство. Ведь это пространство только твое. Я в нем элемент чуждый.
А перед родными за то, что я - источник их переживаний. Я веду себя неправильно, любя тебя. Так не бывает!
Эго превращало меня в несвободного человека. Ну вот, как сейчас, когда я завишу от погоды, куска ветчины и бутылки воды.
От мертвого телефона. От дождя.
 
Твое  же Эго - это скорее всего страх. 
Страх повторить неудачу. Страх что-то сделать не так. Страх разрушить чье-то благополучие. И также, испытывать от этого угрызнения совести. Оно нам надо? Так как есть - спокойнее. Не нужны нам никакие встряски. И слава Богу, что эта «бешеная стихия», как ты меня однажды назвал, далеко.
Всей душой снова стремиться, и никогда не найти. А если даже и найдешь, сто раз осмотришься. Что-то тут нечисто! Вечный вотум недоверия - вот твое Эго.
 
 Оно же заставляет тебя искать совершенства и карабкаться изо всех сил к вершине горы, стирая в кровь ладони и колени.
 И это тоже попытка донести до внешнего мира:  Я существую! Вот он – Я!  Я- не такой,  как все!
 Разные сценарии – одинаковые финалы.
Твое Эго сковывает, ограничивает и пресекает на корню все попытки любить. Эго талдычит тебе: это аморально, это неправильно. Незачем!  Эго замыкает тебя в узком кругу твоих представлений о жизни.  Мало ли чем может кончиться всякое внешнее проявление симпатии!  Даже если она и есть, никто никогда об этом не узнает.  Так, как сейчас, спокойнее. Ты больше не стремишься пройти через ад любовных страстей, заранее опасаясь того, что гипотетически могло бы произойти. Или не могло бы.
Твое эго - сексуально. Оно насилует тебя.
Оно грубо «опускает» тебя, как тюремный «авторитет» слабака. И строго-настрого  запрещает верить в то, что возможна любовь другая.  Которой  всего 30% в мире. И которая умеет существовать даже без необходимости быть рядом.
 Ох, как я тебя понимаю!!!

…Как только окончился дождь, сельва наполнилась звуками. Вода как-то незаметно впиталась в землю. От сплошного неглубокого озера, которым только что была моя поляна, не осталось и следа - только мокрая, сверкающая зелень деревьев, грязная трава, и дымящийся испарениями воздух говорили о том, что я чуть было не попала во Всемирный потоп.
Появились птицы и животные. Снова, как будто выкручивая громкость у  радио, треск и звон цикад усиливался по нарастающей. Стало душно и тошно. Одежда прилипла к телу.
Время стало течь еще медленнее, и только по смене дня и ночи можно было понять, что оно движется. Самолет был убежищем, но вскоре он превратится в могилу.
Ведь я никогда в жизни до этого момента не ночевала в лесу, и не имела ни малейшего понятия, что тут съедобно, а что ядовито. Я не умею охотиться, да и вообще - чем охотиться? И на кого? Смешно, кабы не было так грустно.
 Я  не знаю, как построить убежище, как защититься от змей.

Шли дни.... Еда кончилась. Был съеден последний кусок печенья. И ощущение удовольствия от этого процесса я постаралась растянуть подольше. Каждая крошка, каждый кристаллик сахара как можно медленнее растворялись на языке, а послевкусие было длинным и почему-то терпким, как после глотка хорошего чилийского карменера. Пора было принимать какое-то решение. И я спокойно приготовилась к смерти.
Но тут настигло чувство голода. Оно тупо заныло в животе заводным комаром: Бзззз! Бззз! До бесконечности. Еще раз перерыты все шкафчики в самолете. Все открытые сумки. Еще раз попыталась вскрыть закрытые чемоданы Стаса. Вдруг там что-нибудь съедобное? Да уж, взломщик из меня некудышний!
Найдено портмоне с кредитками. Пачка жвачек «чиклет». И презервативы. Спрашивается, зачем человеку презервативы во время медового месяца?
 Всё бездарно сожрано. Все обещания «есть экономно» нарушены. Всё время перед глазами чашка горячего кофе. Нет, даже капуччино. С пенкой и шоколадным сердечком, «нарисованным» на коричной присыпке.

 Полупустая банка с растворимым кофе...
 Я насыпаю кофе в уцелевшую каким-то чудом фарфоровую чашку. Ставлю ее на треснутое блюдце.  Заливаю дождевой водой. Усаживаюсь на красный диван и пытаюсь выпить, изображая нашу последнюю встречу в московском кафе. Официант приносит мне капуччино, а ему облепиховый чай.
-Ну, как жизнь?- спрашиваю весело.
-Хорошо, работаем, - скупо отвечает он. Улыбается мне едва заметно и наливает себе из стеклянного чайника тонкую струйку оранжевого, как солнышко, чая. - А у тебя? Как ты?

…Сто лет, как я не пила облепихового чая, подумала я, отхлебывая  капуччино.
- Вчера только прилетела. Все нормально. Дела идут своим чередом. …Всё вроде бы и хорошо, и приятно, и он расслаблен и даже весел. Только разговор совсем не клеится.
- Как здесь накурено,- закашливаюсь я. - У вас, в Москве, почему-то везде курят.  В мире в общественных местах это давно уже признак дурного тона. И вообще, как дышать в такой душегубке?
-А я бросил. Вот, машину покупаю. Тебе «ленд ровер» нравится? В Англии заказал. Плывет уже. Через 15 дней приедет. Даже на права сдал, на прошлой неделе. Хотел шофера сначала. А потом подумал: что я, глупее других? И курсы закончил. По-честному! - добавляет мой друг с некоторой гордостью в голосе.
-Это ты  молодец, что курить бросил. Здоровый образ жизни нынче в моде. «Ленд ровер», говоришь? Нет, мне как-то не очень. Эта машина смахивает на крокодила или на гроб. Слишком квадратная, на мой вкус.
Ну, да если тебе самому нравится, ради Бога. 
...Какая мне, в сущности, разница? И с каких это пор тебя интересует мое мнение? Всё равно, я твоего «ленд ровера», скорее всего даже и не увижу.
 Кажется, на «крокодила» он чуток обиделся. 
И опять, всё вертится вокруг машины, как будто нет на свете темы важнее. А с другой стороны, так же, как мне важно быть сейчас здесь, ему важно обсудить машину, раз уж пришел. Ну что ж, будем обсуждать машину.

-Как семья? Как муж? Все ещё отпускают в Москву? –посмеивается он.
 
А с чего бы меня не пускать, ничего неправильного вроде не происходит. Да и летаю я исключительно по делам. А надо бы иногда и отдохнуть вообще-то.
Шесть морщинок прозрачной паутинкой собираются вокруг уставших глаз.
Как он постарел за эти шесть месяцев, что мы не виделись! Каждый месяц - по морщине. Едва заметные синяки под глазами, наверное, от недосыпа, и затаившееся напряжение, плохо скрываемое под насмешливой пленкой взгляда. А пожалуй, даже опасение.
Он просто меня боится! И не будет того живого, осязаемого ответа, когда я пожму его руку на прощанье. Будет только страх. - «Боже! Что только ты в нем нашла?»- слышу я в голове перекличку - голоса друзей - «Ты его себе придумала!».
«Он просто эгоист!»
«У него полно недостатков!»
«Один сплошной комплекс»
«Забудь уже, это бесперспективно»
«У тебя и так прекрасная жизнь, зачем тебе лишний геморрой?»
«Уйдите!» - отмахиваюсь я от голосов. 
 
 Итак, всё не так, как хотелось бы. Можно ли придумать то, что может длиться вечно?  У кого нет недостатков - бросьте в меня камень! Заодно, может и в чувство приведете.

…О какой же дребедени мы говорим!
Молочная пенка слизывается с ложки. Я хочу сказать: «Ты хоть представляешь себе, как мне хотелось тебя увидеть?!».
 Это единственное, на что я была бы теоретически способна. Потому что произнести фразу: «Как же я люблю тебя!», я не в состоянии, даже в мыслях.  Вместо этого молчу и пью капуччино.
... За окном последний мартовский снегопад. Мы выходим на улицу и идем по бульвару, где на заснеженных скамейках, сидят хмурые пьяницы, а голуби жмутся на макушке головы застывшего от холода в легком мундире  бронзового Грибоедова.
Куртка распахнута, шарф душит меня, мне жарко, а в висках стучит от выпитого кофе, от духоты и синего сигаретного дыма в кафе, от адреналина, и от того, что, наконец он со мной рядом.
Прямо, как в той песне Рикардо Архоны: «Как же мне избавиться от тебя, если тебя у меня нет, как отдалиться от тебя, если ты и так слишком далеко?»... Хорошие песни у мужика, жизненные! Прям про меня!
- Застегнись, простудишься, ты же не в тропиках, - говорит он с улыбкой и застегивает верхнюю пуговицу на моей легкой куртке, возвращая меня из романтического видеоклипа в реальность. Как заботливый папаша маленькой дочке. Вот так всегда.
-Робот ты или человек? – хочется крикнуть мне. Зачем я здесь?
Холодок - то ли от того, что на улице март, то ли от разочарования -забирается под шарф и там остается.
- Зачем ты здесь? Ведь у вас там так хорошо. Солнце, тепло, Картахена…

А на катке гастарбайтеры расчищают снег деревянными лопатами и о чем-то гортанно   перекликаются.
Говорить почти не о чем.

…Какая гадость! Тьфу! Выплевываю горькую холодную бурду. А потом высыпаю из банки на язык кофейные гранулы по одной-две, пока они не растворятся, и не уйдут по краям языка в горло, приятной кисловатой горечью. 
И тут же почему-то вспоминается, как однажды в Эквадоре, в маленькой сумасшедшей серферской деревеньке Монтаньита на берегу Тихого океана (куда мы с друзьями заехали на пару дней во время каникул), мы заказали в ресторанчике по чашке кофе. Ждать его пришлось долго. Никто никуда не спешил. Вообще.
 Ресторан, как и сама деревушка, медленно «плыли» куда-то под такой же медленный регги, растворяясь, плавясь в синей блаженной предзакатной дымке.
Минут этак через двадцать не мудрствуя лукаво официант (такой же расслабленный, как и все остальные жители и посетители деревушки) принес запечатанную банку «Нескафе», отдельно - горячую воду и три пакетика сахара: обслуживайтесь, мол, сами. А нам тут не до вас. Апофеозом сей услужливости, могла бы стать только плитка для самостоятельного подогрева воды.  Но до этого, слава Богу, не дошло.
Ну ладно, сами, так сами. Извините, что отвлекли от потребления марихуаны. Это было основное занятие веселых обитателей Монтаньиты после серфинга и других видов ничегонеделанья.   
 
 На второй вопрос о том, какие фруктовые  соки у них есть в наличии, тот же молодой человек, неспешно загибая пальцы,  пояснил, что,  мол, есть апельсиновый, мандариновый и лимонный.
Кто-то из нас стал просить апельсиновый. А кто-то - мандариновый. Но потом, еще через полчаса, когда сок все-таки принесли, оказалось, что речь идет об искусственном напитке под названием «Тампико», с добавлением вкусов апельсина, лимона и мандарина, а не о трех разных свежевыжатых  соках.
После этого, я уже ничему в Эквадоре не удивлялясь.   

…Кому и что я хочу доказать? Что влюбилась как идиотка? Чего жду от этого состояния? Чтобы меня пожалели и приголубили?
Сама придумала - сама поверила. И лешему понятно, что ничего из этой затеи не выйдет, ну да, не выйдет!   

...А может, любовь совершенно не нуждается в доказательствах теорем?
Ведь  дереву, например,  не надо доказывать, что оно дерево.  От того как мы представляем себе дерево,  оно не изменится. Оно будет существовать само по себе.  Листья будут падать осенью. Зимой оно будет хранить в себе искру жизни, от которой и пробудится с наступлением весны. И будут счастливо жить-поживать в его коре всякие козявки. А в кроне - птички. Почки снова превратятся в листья  и так далее, по кругу. 
А у пальмы или бамбука, для которых слова «осень» или «зима» означают совсем не то, что для меня (и которых поблизости даже слишком много на данный момент), листья просто свернутся, высохнут и опадут, а на их месте вырастут новые листья или острые светло-салатовые  побеги.  В дереве нет ни морали, ни аморальности. Оно не подчиняется законам, придуманным людьми. Только законам природы, климату и своему собственному жизненному циклу.

Любовь -  непостижимое чувство.
 Может, это вообще не чувство, а только состояние невыразимого счастья, извергающееся из тебя фонтанами  цветных брызг? Тебе хочется отдавать и отдавать, весь мир ничего не значит по сравнению с этим вновь обретенным счастьем...

 Любовь... Притяжение…
Или все-таки посмотрим на оборотную сторону, ту, где у любви совсем другие цвета - серые и тревожные, цвета невыносимых мук и отчаяния. Может, на самом деле это длительная варка в котле собственных сомнений, до нужной мягкости?

...Один мой знакомый сказал однажды (мы виртуально общались на тему любви  в скайпе): «Как мужик (допускаю, что не самый лучший), отмечу, что 70% - это чистая физика. Я так чувствую». На что я ему ответила, что есть любовь двух видов. Семьдесят процентов- это ее земное, физическое проявление, как раз то, что ближе всего и понятнее всего. Ну а тридцать - это любовь, которая рождается не здесь, не на Земле. У нее другие законы. Пытаться ее обьяснять - совершенно безнадежное занятие.

-Ну, не знаю, - пожал плечами, задумчиво глядя в веб-камеру, мой далекий собеседник, - я более приземлен и прагматичен. Все взаимосвязано. Без семидесяти процентов - нет и остальных тридцати. А иногда вообще есть только семьдесят.
 …Может, так оно и есть, 90% людей не задумываются, или стараются видеть только одну ее сторону. Легче совсем не париться на эту тему. Может, это только такие неадекватно-восторженные, как я, уверены, что оно есть, это маленькое, укромное местечко в каждом из нас, где как раз и умещаются остальные 30%, не подчиненные общепринятым правилам.
  Наверное, если бы такого закоулка не существовало, мы бы не были людьми. А были бы просто двуногими млекопитающими, хотя по сути мы таковыми и являемся.
Но как наука, так и религия все же отделяют нас от общей животной массы.
Один продвинутый колумбийский крестьянин, посвятивший всю свою сознательную жизнь такому банальнейшему занятию, как выращивание кукурузы, но додумавшийся до ее (жизни) коренного преобразования (в виде организации для себя и своих соседей, кооператива по оказанию туристических услуг, немногочисленным туристам, вроде меня, посетившим сдуру один из отдаленных департаментов), сказал во время спуска с горы, где мы осматривали древние наскальные рисунки: «Не верю я, что человек произошел от обезьяны, Библия врать не будет. Обезьянам все равно,  с кем спать. А людям не все равно». И в этом я с ним абсолютно согласна.

 Что, как не любовь, пробуждает интерес к стихам Низами у того, кто никогда не то что арабскую поэзию - Пушкина не мог осилить?  Она наполняет воздух вокруг тебя неземным светом. Она не подчиняется нашим представлениям,  живет сама по себе. Она не материальна.  Не сексуальна. И вневременна. И поэтому  не кончается. Только видоизменяется.

А потом, меняя тему, мой виртуальный собеседник (а он авиадиспетчер в Норильске, хотя это не имеет отношения к делу) неожиданно написал: «А у нас пурга, поехал с утра на совещание в аэропорт и не доехал, дорога из-за пурги закрыта. Маленькая, но радость».
 Вот видите, даже в пурге можно найти радость.
 Это как раз те тридцать от ста.  Что и следовало доказать.


Явление архангела народу

Вдруг на поляне как будто щелкнули выключателем. А может, это солнце садится и ослепляет все вокруг последним, предсмертным красным светом? 
 Как легко, легко! Можно оттолкнуться от земли и взлететь.

Недолго думая, плавно поднимаюсь со своего красного дивана, вылетаю через дыру в самолете и медленно облетаю поляну. Делаю над ней крутой вираж. Успеваю увидеть блестящие мокрые верхушки деревьев и понять, что у этого леса нет конца, а также полюбоваться прянично-розовым, как только сваренная глазурь, небом и подумать: «Как это здорово, что сбрендившие в состоянии летать и не делать вид, что им это в новинку!».

Приземляюсь, шлепаясь на попу, рядом с самолетом, прямо на мокрую траву.
И тут рядом со мной, вырисовавшись неизвестно откуда(подозреваю, что из последних солнечных лучей), появляется, жужжа крыльями, словно колибри круглоликий светлый морщинистый… как бы это выразиться поаккуратней - ангел?  С розовыми стариковскими щечками и светло-голубыми, почти прозрачными глазами. Благородных размеров лысина блестит на закатном солнце, как кусок розового стекла, меж шелковистых седых кудрей. Густые белые брови слегка приподняты и придают его глазам восторженное и немного удивленное выражение.

Выглядит он безмятежным и счастливым, ну просто до тошноты.  Вот такими редкостно-положительными, без проблем, возрастных болезней, жалоб на высокие цены и неблагодарных детей, бывают обычно персонажи телерекламы о пенсионных фондах.   

- Простите великодушно за вторжение в ваши галлюцинации, - говорит он мне, неожиданно звонким молодым голосом и отряхивает от невидимых соринок свою белую сияющую тунику, (как будто намерение его - выглядеть всегда торжественно и гламурно, даже в грязных после ливня джунглях), - но настрой ваших размышлений идет в правильном направлении. Я вам не помешаю, дети мои? Можно, я тут с вами посижу немного? А то что-то подустал.
- Да пожалуйста,- говорю я, оглядываясь вокруг в поисках других «детей», а про себя твержу: «Я - атеистка! Я - атеистка!»
- Присаживайся, а то задница промокнет, - вдруг буднично говорит ангел. Не дай Бог, заболеешь. - И достает из внутреннего кармана, скрытого  в недрах туники, уютный, прорезиненный, зеленый коврик, видать, чтоб не диссонировал с окружающей средой. Он расстилает его на траве, жестом приглашая меня сесть, а сам садится рядышком, сложив за спиной белоснежные крылья с тремя серыми перышками. Птичьи крылья за спиной слегка топорщатся.  Подозреваю, что ему не очень удобно сидеть на земле. Но решаю пока  воздержаться от комментариев.
- Вы что, мой ангел-хранитель? - задаю я глупый вопрос. И неожиданно для себя не удерживаюсь и едко замечаю: «Крылья-то, не мешают сидеть?»
- А ты думала, кто? Да нет, не мешают, - улыбается он. - Вообще-то я архангел. Приятно познакомиться, Чамуил!
 И он пожимает мне руку сильным, как у спортсмена, рукопожатием.(от чего мне становится больно).
 - Может, давай на ты? Как-никак я тебя с рождения опекаю, успел узнать за столько лет. Да не переживай ты, я - реальность, а религиозные убеждения - личное дело каждого, - говорит ангел.- А это, я так полагаю, твой приятель, по которому ты столько слез проливаешь, несмотря на прекрасные рассуждения о небесной любви, - кивает старичок пустому месту. (Там растет только одинокий кустик, а на кустике сидит маленькая черная птичка с ярко-красной грудкой). - Одобряю твой вкус, весьма, весьма симпатичен, но очень непростая личность. Я оглядываюсь еще раз и конечно опять никого не вижу.
- Да тут он, тут. Не волнуйся. Он всегда с тобой, ну, или ты с ним. Как тебе больше нравится...(Я и без тебя знаю, что непростая. Отчего-то тянет меня как магнитом именно к непростым, я бы даже сказала, одиозным личностям).- В общем, должен сообщить вам, что вы свободны, дети мои. Идите с миром.
- Вот уж спасибо большое за разрешение, - бурчу я, - что бы я без Вас делала!  Куда идти-то, может дорогу покажете?
-Не груби мне,- назидательно говорит ангел, подняв указательный палец и картинно сдвинув косматые, седые брови, - я и так  столько времени увожу тебя от всяких неприятностей, и вот, пожалуйста, никакой благодарности!  Любишь, ну и люби себе его на здоровье!
-Ты же не обижаешься на то, что тебя любят, правда? - обратился Чамуил к моему невидимому другу. - В глубине души, тебе это даже очень приятно. Только ты не выдаешь себя ни единым жестом. А вот это ты зря!
 
Сейчас многие люди вообще разучились любить. Ждут от другого чего-нибудь: подарков, удобств, материальных благ, денег, секса.  Нет, чтобы за просто так!  Ты ведь тоже думаешь, что она чего-то от тебя хочет, не так ли? Все опасаешься подвохов.
И, не получив ответа, продолжил: «Здесь особый случай! Это я тебе, как ее личный архангел, говорю». Повисла небольшая пауза.
- Она хочет просто тебя понять. Перестань мучить человека неизвестностью! Тебе это не идет! Любовь должна быть радостью, причем для обоих - и для того, кто ее дарит, и для того, кто получает. Вне зависиости от продолжения.в конце концов, даже если ты скажешь "нет" это будет гораздо менее болезненно,чем если просто промолчшь из вежливости.
А ты - будто пустой медный кувшин, к которому бесполезно обращаться с просьбами. Прямые ответы должны даваться на прямые вопросы.  Не броди вокруг да около! Ну да впрочем, дело твое. Смотри, жизнь пройдет, как одно мгновение, может, поймешь, что пропустил что-то важное, да только поздно. Страх уйдет, но уйдет он вместе с возможностью приобрести то, что ты так давно ищешь - доверие к людям.
Верь тому, что не всегда видимо. - Архангел глянул на меня, а потом вновь на пустое место.- Всегда полезно вспомнить притчу о пустынной дороге в Эммаус.  И о том, почему апостолы не узнали Иисуса, который прошел вместе с ними по этой дороге,  на четвертый день после воскресения.

...По пустынной дороге два человека шли пешком из Иерусалима в Эммаус. Путь был неблизкий, было жарко и пыльно, но им было что обсудить. И вдруг на каком-то отрезке пути к ним присоединился третий. Это был Иисус - их покойный рабби. Они шли дальше втроем и беседовали о том, что произошло накануне, не узнавая в незнакомце так хорошо им известного человека.
Казалось бы, всего три дня истекли  с момента казни, а Лука и Клеопа  в упор не узнавали его. Уже придя в деревню, апостолы пригласили своего спутника  переночевать и разделить с ними трапезу. За ужином,  благословив их, Иисус разломил кусок хлеба и подал его им. «И тогда открылись у них глаза, и они узнали Его; но он стал невидим для них. И они сказали друг другу: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге...?» Но они снова были в одиночестве. Иисус исчез в  тот самый момент, когда, казалось, неплохо было бы порадоваться встрече.

А знаешь, почему? Да потому что физическое зрение становится ненужным, когда есть вера, когда твое сердце следует ей, даже если и не существует видимых, осязаемых или подтверждаемых  документально доказательств. Когда учитель раскрылся окружающим, он также раскрыл внутреннюю жизненную силу веры, то, что как раз и является ее сутью.
И если что-то тебе подсказывает, что дорога, которую ты выбираешь,
правильная,  слушай голос своего сердца.
 Даже если ты вдруг ошибешься, то твоя ошибка - это еще один путь к истине, до которой ты в конце концов доберешься.
Будет время, Библию полистай. Занятная книга. Хоть и грешит недоработками. Ну что ж поделаешь, ее люди писали! Как могли.
 А ты, дорогая моя,- обернулся Чамуил ко мне, - не делай из чувств культа. Все придет само собой, даже если ничего не придет. И будет тебе счастье!
- Ты зачем пришел? - спрашиваю я возмущенно, все-таки решившись перейти на ты (ведь это же совершенно не лезет ни в какие ворота!!)  - Спасать меня или мучить? Или читать мне мораль, можно сказать, на смертном одре? Я и сама давно понимаю, что мне ничего не светит. Только солнце.
- Не говори так, Боже упаси! Какие морали? Ты же не знаешь, как повернутся события. 
- А ты знаешь?
- Знаю, что твое нетерпение может эти события повернуть вспять.
Фильм смотрела, про эффект бабочки? Вспомни, что каждое лишнее движение, каждое выпущенное в пространство слово может все изменить. И все пойдет по другой колее.
Помни, что реальность – это хрупкий баланс, грань между хаосом и порядком.
Как бы этак попроще тебе всё это обьяснить?  Если мне память не изменяет, с точными науками у тебя не очень…
Вселенная, не просчитываемая вами математически, работает тем не менее по заданным строгим математическим законам. Но на эти законы накладываются случайные флуктуации, что и создает множество самых разных комбинаций.
Когда-то, когда вас обоих еще в помине не было, а люди были наивны как младенцы, и жестоки, как… впрочем, как  и по сей день, мой старый друг Гераклит Эфесский додумался до этого первым, во время игры в шашки, за бокалом вина, однажды жарким июльским вечером: «Вечность - ребенок, забавляющийся игрой в шашки».
-Ну, и что все это значит? - спрашиваю я ангела, пораженная таким «примитивным»  обьяснением мировых эволюционных процессов. 
- Смысл достаточно прост: что для тебя естество ребенка? Ну вспомни хотя бы сына, когда он был маленьким! Что самое главное в детях?  Это  шалость, баловство, непосредственность, в общем - хаос. А что значит «игра в шашки»? - это строгость, логика, свод правил, по которому рассчитываются те или иные действия. 
 Наложи-ка этот хаос, неорганизованность и баловство ребенка на строгие правила шашек, получится бесконечное количество случайных игровых партий. Что приводит в конечном итоге к некоему развитию игры. 
 Да, я явно не Гераклит Эфесский…  Хотя, что-то похожее, я смутно чувствовала, не в силах себе это объяснить словами, так же складно, как это делали древние греки. Ну, на то они и философы! Чем же им еще было заниматься жаркими июльскими вечерами, на берегах Эгейского моря?   
- Короче, дальше становится ясно, что с любовью я как-нибудь сама должна разобраться,  куда бы меня это ни завело.
  Скажи мне лучше, раз уж пришел, я выживу? Есть ли у меня хоть малюсенькая надежда?
- Ну что ты за человек такой, была бы в состоянии сама разобраться - разве бы сидела тут, вся в печали и размышлениях?  А ты сама  как думаешь?
- Не знаю. Иногда думаю, что у меня крыша едет. Потому что всё - только  один сплошной хаос, в котором, как ни стараюсь, не вижу никакой логики, так красиво тобой обрисованной.  И что мне остались какие-то считанные дни. Тем более есть уже нечего. Может, ты не ангел-хранитель, а ангел смерти?
- Что у тебя за извращенная фантазия? Ты когда-нибудь видела ангелов смерти? Думаешь, он стал бы тут с тобой беседовать? Их работа не предполагает столь длительной траты  времени.
- Вообще-то я и хранителей никогда не видела. Вот сегодня - впервые. Откуда мне знать, как они выглядят?
- Мы все выглядим именно так, как каждый из вас нас себе представляет.
- Ну, тем более. А вдруг и ангелы смерти в моем представлении - вот такие же точно, как ты? Милые старикашки в белых туниках.
- Мне приятно быть приставленным к особе, у которой, в обстоятельствах скорее враждебных, еще не отмерло чувство юмора, - усмехается мой собеседник, и морщинки у его губ собираются в букет. - У динозавров его не было вообще, поэтому все и погибли страшной смертью, ну, впрочем, это не их вина.
- И мне приятно, что ангелы-хранители умеют говорить не только умные вещи, но и достаточно всяких глупостей, так же, как и простые смертные,- съехидничала я.
-В семье не без урода. Пообщаешься тут с вами - и не такому научишься.
-Ты прилетел скрасить мне одиночество или ответить на вопросы о любви?
И то, и другое, и даже третье. Кто ж еще с тобой на такие темы поговорит? Ты же жаловалась на скуку и отсутствие достойных собеседников. Вот сейчас как раз есть возможность.
"Я жаловалась?" - подумала я про себя, а сама спросила: «А можно тебя потрогать?»
- Потрогай, - легко согласился Чамуил.
Я осторожно прикоснулась к его плечу, боясь ничего не ощутить, и почувствовала под пальцами самую обыкновенную прохладу шелковой ткани. Правда, она блестела и сияла нездоровой белизной. И даже кончики длинного балахона (видимо, положенного ангелам в качестве спецодежды), которые успели побывать в грязи, неизвестно каким образом тут же, на моих глазах приобретали первозданную чистоту
- Нас у тебя двое. Но мой приятель отлучился поужинать. Кстати, его зовут Рафаил, если ты не в курсе.
- А откуда же мне быть в курсе? Я же неверующая.
- Это ты так думаешь. Внутри, но только очень глубоко, ты веришь, и не важно, как это называется: Бог, космос или энергия. Или вообще, как угодно - у нас имен много.  Просто не противься. Вера – это аксиома и доказательств не требует.
Вот веришь же ты почему-то в любовь, хотя тебя все отговаривают от этой глупости. И в отличие от своего приятеля слепо веришь в природную чистоту людей, ищешь в них самые лучшие стороны, хотя многие уже пытались убедить тебя, что люди - злы и эгоистичны, что от них нужно ждать всяких гадостей.
  А  потом, ты сама же и разочаровываешься в людях,  именно из-за того, что они не похожи на тебя. Где логика?
Признайся, ты даже испытываешь от этого некоторое превосходство, пусть и  чувствуешь себя чужой, не зная, где же твое настоящее место в этом мире. Ты имеешь способность оценить этот окружающий мир по-своему, хотя это и обрекает тебя на духовное одиночество.

Сколько раз, припомни, над твоей детской наивностью потешались, обманывали, предавали или хитрили с тобой, делая это по наитию или преднамеренно. Вспомни, что произошло, когда ты влюбилась: ты не нашла ничего лучшего, чем сказать об этом собственному мужу, потому что скрываться и хитрить для тебя смерти подобно.
Правильно ли это? «Нет, - скажут тебе очень многие из твоих друзей. - Такие вещи лучше держать в секрете». И объяснят это тем, что чем меньше знаешь, тем крепче спишь. А крепко ли спала ты, когда твой муж поступал прямо противоположно тебе? Может быть, в тот момент - да.
 
Но рано или поздно, всё тайное становится явным. А люди всё равно продолжают себя утешать тем, что поступают во благо ближнему. Тот, кто совершает предательство по отношению к тебе, вовсе так не думает. Для него его деяние - это источник удовольствия и собственной правоты. Его самого это наполняет глубоким смыслом.
Он, как актер, играет свою роль и, заставляя тебя страдать, просто порождает в тебе силу. Так же, как и ты в нем своими поступками и словами.
Чтобы сказать «Я люблю тебя», нужно быть столь же смелым, как и в другом случае. Когда говоришь: «Я не люблю тебя», нужно «иметь яйца», как говорят у вас в Колумбии. Прости за некоторую грубость, но это именно та фраза, которая наилучшим образом передает то, что я хотел объяснить. 
 
У каждого свое предназначение. В этом и состоит гармония. Это же ясно, как то,  что белое таит в себе семь цветов радуги. Или как то, что в мире всегда сосуществуют мужское и женское. День и ночь. Добро и зло. 
- А зачем вообще нужно страдать - неужели нельзя обойтись без этого?  Нельзя, чтобы все было легко и без лишнего заворота мозгов и напряжения сердечной мышцы? Неужели так сложно, без всего вот этого?
- Так разве ты не поняла еще, в чем смысл этого спектакля?- улыбнулся старый ангел.- Чем острее отреагирует твоя душа, тем она станет выше! 
-Господи, да кому нужна моя возвышенная» душа? - засмеялась я. А самой хотелось плакать от отчаяния. Потому что архангел своей речью лишал меня той опоры, называемой «самопожертвованием», которую я так тщательно для себя мастерила. 
-Вот ты обижаешься на близких за то, что тебя, такую совершенную, благородную и правильную, не принимают  или за то, что предают. Так?
Так, - обреченно согласилась я, обхватив коленки руками, а самой опять захотелось поспорить, просто потому, что не могу я признавать собственных слабостей. -Ты  не обиделся бы разве?
 - А на далеких - за то, что не помогают, или просто за то, что отвергают твои самые чистые помыслы, - продолжал Чамуил, пропустив вопрос мимо ушей. -  Сама же впадаешь в истерику от того, что видишь, что они умеют быть счастливыми без тебя!  А ты без них не можешь. Парадокс.
 Так кто совершеннее - ты или они?
А вообще время, которое  люди часто  тратят на страдания, может быть потрачено на более полезные вещи: осознанный рост, созидание, например! Впрочем, в твоем случае страдания оправданны. Ты так же растешь вместе ними, но это, конечно, гораздо  больнее!
- Эх, что-то затянулся у меня период страданий, но зато представь себе, как я вырасту. Прямо «Джек и волшебная фасоль», попыталась было я опять шутить, понимая, что ни черта эта шутка не смешная.
- Можешь со мной не согласиться, но я твердо убежден, что потрясения даются для того, чтобы вступить на путь перемены сознания, поскольку старая схема уже не работает.
Отвечая на твой вопрос,  скажу: твоя душа нужна тебе, потому что ты - и есть Душа. А других людей не существует вовсе. Это Душа вынесла противоположные свойства за рамки твоего собственного эгоизма, чтобы ты работала с ними.
А страдание - это ведь тоже великий дар. Цени его. Не всем его преподносят.  И, к сожалению, не каждому из тех, у кого этот дар уже есть, дано превратить его в нечто достойное. Не все с такой тяжкой миссией справляются.
Вот писатели или поэты, например, чтобы создать то, чему люди поверят, должны пережить и муки, и любовь, и утраты. А иначе - все их попытки будут суррогатом.
Горечь рождает чудо, а может ведь и не родить. Те, кто льет слезы бесполезно (слезы тоже разные бывают) в землю, ничего не рождают. Только отравляют жизнь своему собственному организму...  Потому что вращаются вокруг своей оси, внутри этого страдания.
 Это как попрошайки в общественном транспорте - думают, что чем жалобнее просят, тем больше подадут, но они на самом деле вызывают не жалость, а отрицание.
 Люди подающие просто откупаются, а сами нищие навсегда обрекают себя на то, чтобы вертеться вокруг своей оси. Не породив ничего, кроме пустых завываний.   В общем это трудно обьяснить сначала, но постепенно ты приходишь к пониманию сама.
Перекроишь мозг, тогда и вернешься в материальную реальность с благодарностью за всё, что сейчас происходит.
Я даже знаю, как будет называться твоя будущая книга- «Фасоль».
- Какая еще книга?
- Которую ты когда-то напишешь. - Чамуил взглянул на меня со смешинкой в глазах, и самодовольно поправил свое немнущееся и непачкающееся одеяние. Он явно знал больше меня, хотя, на то он и ангел.
«Что за дурацкое название для книги?» - Я засомневалась, поскольку единственное, чем я баловалась еще в школе, были стихи. О них я давно позабыла - хотя утраченная к стихотворчеству способность вдруг стала постепенно возвращаться ко мне с того самого дня, как я снова влюбилась. Чем черт не шутит, может и до книги дойдет…
- Поэтому тебя и наградили нами. Не каждому даются целых два ангела.  Один направляет действия, другой - чувства. За чувства отвечаю я.
У тебя душа-то старая, сколько раз уже бывала на земле, а ты никак не научишься отличать хорошее от дурного…  Сколько раз уже тебя учили, показывали, тыкали носом,   а ты все троечница! Работка с тобой еще та! За вредность, нам повышенная пенсия положена.
- Очень интересно, - заметила я Чамуилу, - вроде бы ты архангел, а говоришь, как буддист какой: «душа старая, много раз на земле побывала», вроде бы традиционно, по канонам христианства, по крайней мере, человек живет на земле бывает один раз, а потом вечная жизнь, одна, и то, только после смерти. А ты про мое физическое пребывание в нашем мире толкуешь. Или ошибаюсь?
- Вы, люди, все-таки глупые. При чем тут христианство или буддизм? Все вы ограничиваете своими собственными представлениями о том, что и как должно быть устроено. Католики считают Бога - католиком. Православные видят в Творце - православного.
Религии придуманы людьми, чтобы попытаться обьяснить самим себе то, что они обьяснить не в силах. Их ошибка при этом — в проведении ложных аналогий. Они представляют себе действие Бога, творящего небо и землю, подобным тому, как это сделал бы человек. Когда  в руках гончара создается кувшин, он больше не нуждается в переделках, руки мастера больше не прикасаются к нему, гончар закрыл мастерскую и ушел, и сама вещь сохраняет точно ту же форму, какую он ей придал. Так же представляют себе люди сотворение неба и земли.
В качестве атрибутики, прилагающейся к религиям, они сочинили целый свод определенных правил: что обращаться к Всевышнему надо так, а не иначе, что для Бога нужны посредники, что Бог выглядит вот так-то. Что созданы вы по его образу и подобию. Да, созданы, но только в том смысле, что вы так же многообразны, как и он. Вы - часть его. А он - часть вас. Вам дана способность творить, и этим вы также подобны ему. Впрочем, как и разрушать.
- Ну и где тогда у Бога совершенство, если он наделил  нас способностью разрушать?- спрашиваю озадаченно.
-Совершенство в том, что во всем должна быть гармония - некий противовес. Противовес разрушению - созидание. Противовес ненависти - любовь. Ну и так далее. Это же так просто! Мусульмане чуточку ближе подошли к пониманию сути общения с Богом. Им не нужно определенного места, чтобы обращаться к нему: расстелил в пустыне коврик, обратил взор в сторону Мекки - и общайся. И нет необходимости пытаться его изображать. И тут я говорю о чистой форме религии, той, что без фанатизма.  А фанатизм - он везде фанатизм и одинаково противен, будь то фанатизм христианский, мусульманский или иудейский. Религия есть колышущаяся поверхность моря, на которой волны - это переходы, от любви к ненависти, и от счастья к страданию. Внутри, в глубине, где нет таких переходов, где покой, и не ощущаются бури и ветра, ты и найдешь то, к чему стремишься. Там ты найдешь Творца. Найдешь свою собственную душу.Глубина в тебе самой, в каждом из вас. 
Поэтому какая разница, какими словами и на каком языке? Сколько богов по счету? И как они выглядят в вашем представлении?  Но не нужно только воспринимать всё, что тебе говорят, буквально.
Дорог много, все в общем-то стремятся к одному и тому же, к верхушке пирамиды, ну, или наоборот, вглубь (суть от этого не изменится), но разными путями.   Схоластики бы поменьше вам...
Однажды одна моя знакомая тетка сморозила глупость: «Бог - верен». Кому верен? Себе самому? Или ей?  Может ли некто неосязаемый быть кому-то или чему-то верен или неверен? Зачем придавать Богу конкретные черты? Он просто везде. И во всем.
Христиане утверждают, что в природе у животных нет души. Это в корне неверно. Душа есть у всего. Здешние люди это знают, и поэтому они рядом с Богом. Они просты. Простота - еще не есть примитивизм. Вы, «цивилизованные», называете жителей Амазонии дикарями, ищете с ними контактов только для того, чтобы, вернувшись в города, доказать самим себе, что вы совершеннее. 
 Душа – это Бог и есть. Это ты, и я, и всё, что вокруг. Это я - завершенное и совершенное. Это целостность. Абсолют. Вы же проводите эту энергию целостности через свое индивидуальное восприятие. Вот и получается - «Я» - и «не Я». «Я» - и «мир».
И тут я возразила: «Так это же здорово, что всё проводится через личное восприятие каждого. Ведь это дает миру разнообразие. Представь, что все бы воспринимали мир одинаково и пребывали бы в состоянии телячьего восторга, по поводу того, как все совершенно. Это ведь было бы ужасно, до безумия скучно. Все только белое. Или черное».

- Совершенно верно, - согласился Чамуил, улыбнувшись, и поглядел на меня так, как родители иногда глядят на умного, не по годам, ребенка, отчего мне стало неудобно. - Одно другому вовсе не мешает. Мир ведь состоит из мелочей, составляющих единое целое.  Но именно эта фрагментарность, свойственная человеческому восприятию, часто мешает построить общую картинку. Она дает тебе состояние изолированности, оторванности и непонимания, куда же теперь двигаться и где искать истину. Ведь, правда?
И вообще даже слово «Бог» людьми самими и придумано.
  Если камень, к примеру, не говорит на вашем человеческом языке, это не значит, что у него нет души, что он не живет.
Ты когда-нибудь обращала внимание, как начинает играть драгоценный камень, который долгие годы валялся забытым среди ненужных украшений? Он был тусклым и полинявшим. Он был несчастен. А потом кто-то нашел его и решил вставить в какое-нибудь кольцо или кулон. И камень начинает радоваться. Его душа вернулась. Он снова чувствует заботу. Он опять начинает жить.   
 То, чего вы не знаете, вы просто опровергаете, утверждая, что это не так. И тем самым себе противоречите. К вере призываете, но при этом сами же себе верить запрещаете.

Кто-то идет в церковь, кто-то в мечеть, и каждый думает: «Вот дом Бога! Он именно здесь». Но за отправлением ритуала, люди часто забывают, зачем они туда шли.
Кроме того, они часто бросаются в храм, только когда им плохо. Когда человек здоров, он не вспоминает о врачах. Вот видишь, опять пртиворечия!
Мы же - существа света. У нас нет ограничений, правил и идеологий, а также - религий. Мы лишь направляем шаги тех, кому нужна наша помощь.

 Подумай сама, что было в начале начал? Оторвись на секунду от научного материализма, которым тебя тебя пичкали в школе.  Представь себе Абсолютную Идею, вне вашего пространства и вне вашего времени. Она-то и называется у вас Большим взрывом.
При попытке мысленно выйти за пределы реальности, взглянуть на нее со стороны, ты с удивлением обнаружишь, что материи не существует - это лишь иллюзия, созданная твоим мозгом. Виртуальная реальность. У каждого - своя. Если же ты находишься внутри этой реальности и являешься частью системы, то материя для тебя, безусловно, существует.
Идея о том, что материя относительна, и ее существование - есть  ваше индивидуальное чувственное восприятие, высказывалась еще Аристотелем.
Но даже он не предполагал, насколько был прав. Об этом знали и мудрецы майя, которые были не кем иным, как потомками выживших после катастрофы атлантов, но их доказательства были почти полностью утеряны. К счастью, «почти» не значит - «полностью». И очень скоро придет день, когда наконец-то, будет раскопана и изучена очередная гватемальская стела. Попомни мои слова. Ты застанешь, надеюсь, этот день.
-Значит, Атлантида все-таки существовала? Где же она находилась?
-Ну конечно, - убежденно сказал Чамуил. - И была совсем не там, где ее все это время искали. Могу сказать тебе только одно. Она находилась не очень далеко отсюда. Ацтеки называли это место Атцлан, что значит «окруженный водой». Предки их пришли на Юкатан именно оттуда. А подсказки на эту тему можешь найти в «Коде Борджиа», древнем мексиканском манускрипте, который хранится в Ватикане. На одной из его страниц есть персонаж, которого звали Атлантеотль. Он изображен держащим на плечах Космос. С чем это у тебя ассоциируется?
-Конечно, с древнегреческим Атласом. Он ведь тоже вроде держит на плечах звездное небо...
- Как ты думаешь, почему греки придумали героя совершенно  идентичного, не только по виду и имени, но и вложили в него, очевидно, тот же смысловой код? Кстати, знаешь, как звали  дочь Атласа? Майя. Так что поищи. Посравнивай. Поспрашивай даже. Порой, ответы на вопросы лежат прямо на поверхности. А люди проходят мимо и не замечают их. Может, и ты найдешь что интересное. Но увы, первооткрывательницей Атлантиды ты не станешь, это будет другой человек. I’am sorry, lo siento.
- Какой же ты противный! Зачем ты меня дразнишь, а потом оставляешь без ответа?
- А это затем, чтобы мозги поднапрягла, ты же это любишь, - издевательски продолжил архангел.- «Ищите да обрящете». Но мы отклонились от темы.
Итак, предполагая, что Вселенная построена примерно на тех же принципах, что и виртуальные реальности, создаваемые вами, легко доказуема необходимость существования целого ряда фундаментальных свойств материи, которые могут превратиться в постулаты, если, конечно, подходить к ним с точки зрения сложившихся традиций.
- Ну и какой же отсюда следует вывод?
- А такой, что случайное возникновение Вселенной еще менее вероятно, чем рождение слонихой жирафа!
 Мир был создан Высшим разумом, но ваши религии, как  догматическая форма, здесь ни при чем. А называть это можно как хочешь, хоть бы и Богом! От этого ничего не изменится.   Главное - суть.
- А какое к этому всему имеет отношение любовь? И всё, что со мной происходит в данный момент? И вообще, что могу дать я Вселенной или она мне?  Кто я такая?  Всего лишь малюсенькая ее частица, никак не влияющая на процессы мироздания, - озадачилась я еще больше, от всего этого потока научно-философической информации.
- Да самое прямое! - Чамуил в  порыве энтузиазма  развел руками так, как будто собирался довести до моего сознания что-то необычайно простое, но чего  я до сих пор  не в состоянии понять. -  В каждой душе существуют божественные свойства - доброта, любовь, не знающая границ, строгость или страх и красота. Совокупность этих свойств - и есть результат творения. И они же способны творить. Понимаешь?
-Ну, в целом, наверное. Ты хочешь сказать, что раз меня сделали такой духовно красивой и все эти свойства мне подарили, то благодаря безграничной любви и жуткому страху по поводу того, что будет дальше, я в состоянии слепить какой-нибудь литературный или художественный опус? Ты меня обнадеживаешь! Хотя я и не обольщаюсь по поводу своих талантов.
-Если очень примитивно, то где-то так.

Хасиды утверждают, что речь - это перо сердца. И в этом я с ними совершенно согласен. Ведь именно слово было вначале. «Речь»-это я говорю образно. Мозг человека наделен тремя интеллектуальными силами. Это, во-первых, понимание - способность, благодаря которой мысль  зарождается. Представь себе молнию, на мгновение озарившую человека, не знающего, как подступиться к решению проблемы. Здесь вступает в действие другая сила интеллекта, способная анализировать мысль и расширять ее. И тогда идея обретает облик, глубину и масштабность. Отправная точка, то есть мысль, развертывается в стройное построение, приоретает законченную форму - будь то технический чертеж, поэма, скульптура, рисунок или симфония. 
 Это же так здорово, что ты еще умеешь удивляться и задавать вопросы. Ведь так жить гораздо тяжелее, чем когда принимаешь всё, что видишь и чувствуешь - как данность.
 Всё, что для других ясно, тебе нужно подвергнуть сомнению. А то, в чем неплохо бы посомневаться, ты почему-то пропускаешь мимо ушей. А ведь если над вопросами немного помучиться, то найденные ответы как раз и будут истиной. 
Помнишь, что произошло с Джордано Бруно, когда он стал задавать неудобные вопросы? В ночь накануне смерти он попытался было не поверить сам себе и даже стал раскаиваться в глубине души за ту «глупость», которую якобы совершил, когда пошел против всех ради правды. Он полночи плакал и сомневался. И спрашивал сам себя: «За что мне это»? А потом успокоился и утром пошел на костер. Такова была его миссия. И умер он быстро и легко, быстрее, чем ноги его стали лизать языки пламени.  Он их не почувствовал, потому что ему подарили остановку сердца.
Знаешь, к чему это я говорю? Я вовсе не призываю тебя гореть на кострах за правду. К счастью, те времена прошли. И наслаждение красотой и радостями жизни - самое лучшее, что дано человеку. Просто каждый идет своей дорогой.
Доверяйся своей интуиции. Она тебя, конечно, тоже может подвести, но она - и есть твоя аксиома. Твой собственный здравый смысл. Мой тебе совет - обнулись. Очистись от наслоений недоверия и предвзятостей. Следуй за ней. И найдешь правду.
Каждый раз ты ходишь по кругу и наступаешь на одни и те же грабли. Поэтому ничего и не продвигается. Причем во всех аспектах жизни. Ты ведь успела заметить, что есть люди, которым все дается легко и без усилий. А тебе, чтобы чего-то добиться, надо пройти через кучу препятствий, вроде бы возникающих ниоткуда. Вечно надо тебя наставлять на путь истинный.
 Вот и любовь твоя несчастная в том же духе… Столько лет на земле оба прожили, добились чего-то в жизни, а все туда же: боитесь принять то, что вам дано. Всё неслучайно, пойми же это! 
А вы оба в чем-то похожи на  шестилетних детей, у которых есть в наличии внутренняя правда, но они не умеют пока с ней обращаться, поэтому совершают кучу ошибок...
-Слушай, а ты знала, что все дети до шести лет - ангелы? - вдруг спросил Чамуил. - Иногда такое скажут – взрослые поверить не могут. Ребенок - гений. И ведут его в спецшколу для одаренных, ну а в самых дурацких случаях - к психологу. На самом деле  у детей надо учиться.  Когда им весело - они смеются, когда грустно - плачут, когда голодно - просят есть. Они не умеют долго обижаться, они просто не в состоянии зацикливаться на плохом. А что происходит со взрослыми? Они  способны затаить злость и переваривать ее очень долго. Тебе это никого не напоминает?
- Нет, - ответила я, пожав плечами. - Вопрос не ко мне.
- Не к тебе? Ты уверена?
-Конечно уверена.
-Ну нет, так нет,- сказал Чамуил. - И еще – дети гибки.  К сожалению, вырастая, люди навсегда теряют это ценное качество. Дети правильно относятся к себе и своему телу.
Они практически идеальны и спокойно воспринимают наготу. Для них- это так же естественно, как любить маму.  Для взрослых же тело - это такой грузный несовершенный инструмент для исполнения неких действий, что они всё выискивают в нем недостатки, всё хотят исправить то, что и так исправно.   
Поэтому тебя-то уж надо особенно беречь,- заключил он неожиданно.
- Ты хочешь сказать, что я тоже в какой-то степени ангел? - обрадовалась было я, хотя, конечно, тот факт, что меня сравнивают с шестилеткой, немного меня покоробил. 
-Нет, я хочу сказать, что ты упрямый переросток, и некоторые существующие в тебе ангельские черты с лихвой перекрываются взрослыми заморочками, – улыбнулся он своей широкой, в 32 ровных белых зуба, хитроватой улыбкой. – Таких, как ты, очень легко обмануть, как ты сама уже неоднократно убеждалась. Но не переживай, для тебя - я ангел-хранитель, а для кого-то им можешь стать и ты. Всё бывает в мире.
 
Вообще советую не терзаться так насчет того, правильно ли ты поступаешь, любя другого человека. И не ждать от него какого-либо ответа. Он еще не готов принять тебя.
- Уже и не терзаюсь, - обреченно вздохнула я,- стараюсь, по крайней мере. На месяц где-то хватает. А потом запасы терзаний приходится пополнять.
 - Очень может быть, что это еще не твой человек. И нужен он тебе так же, как и ты ему - совершенно для других целей, о которых ты сейчас даже не догадываешься.  Но, возможно, и твой. Случайностей не бывает. Он не появился бы в твоей жизни, если бы не было пустоты. Природа, как ты знаешь, пустоты не терпит.  Вы уже когда-то виделись, думаю, что ты и сама об этом догадываешься.
- И где ж это мы виделись?, - ехидно поинтересовалась я.
Но ангел мой вопрос проигнорировал. Эх, любят же ангелы не отвечать на вопросы и говорить загадками! Прям как смертные.
- Но у каждого отрезка жизни есть начало и есть конец. Один из этих этапов - завершается. Начинается новый. И никто в этом не повинен. Потому и не ищи виновных, иначе ты их обязательно найдешь. Просто переживи и прими новое. 
- Но как же семья? Как же то, что построено? Как же сын, он-то как всё это переживет? Как я всё это переживу?
-Все всё поймут, и жизнь потечет так, как нужно Вселенной, помяни мое слово. Начать кого-нибудь любить – это целое предприятие.  Это - как побег.
 
Бывает такая минута, когда нужно перепрыгнуть через пропасть: стоит только задуматься, посомневаться,  и этого уже не сделаешь.
-Ну, если всё равно всё и так пойдет как нужно, если всё предначертано, зачем вообще принимать какие-либо решения?
- Я же говорю - слушай себя и смотри в оба. Важно не то, какие события произойдут с человеком, а то, как он сам сможет распорядиться этими событиями.  Просто не форсируй будущее, а  иди к нему.  Но при этом не забудь время от времени посматривать на компас, а то заблудишься.  В общем, прекрати рыдать, дитя мое, душа излечится быстро.

Он прикоснулся к моим спутанным волосам и погладил их морщинистой рукой, отчего я ощутила в мозгу невероятный прилив приятного тепла.
- Всё будет неожиданно, нежданно - негаданно. 
- Ничего себе быстро! У меня все процессы невыразимо длительные. А  вдруг она никогда не излечится? 
- Да ладно тебе, придет время- излечится.  Только вдохни глубже…
- ...И пошли всех на...  – неожиданно продолжила я начатую Чамуилом фразу.  - Ты меня только запутал.
- Да нет же, – улыбнулся старичок.- Последняя фраза была самой умной, из всего что я от тебя услышал. Ты вообще очень верно мыслишь, я всегда знал, что в тебе есть немного мудрости.   
- Была б мудрость, да разве я бы делала столько глупостей…
- Чем больше глупостей, тем мудрее становишься, - парировал архангел, и я подумала, что надо будет как-нибудь записать сей афоризм.- А если тебе и суждено вскоре умереть -я, кстати, не могу гарантировать, что ты будешь жить долго, так что прими это к сведению,- то познакомиться с ангелом смерти ты, как и все люди, сможешь лично. Но расслабься, это не так ужасно, как ты думаешь.

В одном могу тебя успокоить, если ты, конечно, вообще переживала когда-либо по этому поводу: твое Я, твой мозг не умрет вместе с телом, он останется навсегда  в причудливом кружеве Вселенной, а когда понадобится найдет себе другое тело и начнет новую жизнь.
 Отсюда, из этой серии – дежавю, призраки, потусторонние голоса, неприкаянные души, и тому подобная эзотерика, именуемая в простонародье чушью, или чертовщиной, с которой человек иногда сталкивается и которой пугается. Потому как весьма трудно сделать так, чтобы он полностью забыл о своем предыдущем существовании.

- А зачем же нужно стирать предыдущий опыт? Если бы я, например,  знала о том, что было со мной раньше, может, мне не так было бы трудно сегодня. Может, я лучше понимала бы, почему именно, по какой причине со мной происходит то или иное событие.
- Не говори глупостей!- взмахнул руками Чамуил. - Каждая жизнь дана тебе, чтобы чему-то тебя научить, чтобы твое осознание становилось все яснее. Представь себе, что она опирается на условия или некий травматический опыт прошлого. Каковы тогда твои перспективы? Ты просто не разрешишь себе поверить в будущее. Поэтому лучше уж начинать с чистого листа. Накопленный когда-то опыт, не мешая тебе визуально, сам подскажет. Но и в самом лучшем компьютере,  периодически бывают сбои, которые трудно предусмотреть.
   Мы - это один огромный организм, имеющий свои проявления и задачи. Все вы - рядом с нами. И твои родители. И твои предки. И те, кто были до людей и до нынешней Вселенной. Люди уже почти додумались до разгадки тайны происхождения жизни. Процесс этот оказался невероятно быстрым.
Главное - ничему не удивляйся и извлекай из всего уроки. В будущем пригодится. (Вот так! Сказал много, и ровно ничего, что могло бы  доказать, что он сам - не плод больного воображения - бред, вызванный голодом, неизвестностью и высокой влажностью).

Мы всегда находимся с тобой, и другие тоже, до сих пор тебя берегли, и дальше будем. Иногда по очереди, иногда вдвоем. Но не забывай, что добро и зло часто меняются местами. К кому зло пристает, а к кому - нет. Самые великолепные чистые и прекрасные изумруды порой попадаются в темной, как ночь шахте, среди духоты и тонн черной породы. Когда вся жила выработана и осталась только вязкая, крошащаяся под рукой черная грязь, когда все надежды уже угасли.
 А в волшебном райском саду, где по всем параметрам не должно быть несовершенства, могут обнаружиться гады и карьеристы, якшавшиеся с дурными людьми и перенявшие от них дурные привычки. Уж поверь мне! И слава Богу, что тебе не досталось одно из этих препротивнейших созданий. 

После этой длинной проникновенной тирады архангел перевел дыхание и умолк, вытирая с лысины блестящие капли пота белым носовым платком.

Я  набрала в легкие воздуха и задала главный вопрос, на который получить ответ можно было только от него: «А как это все выглядит? Ну, рай? А есть ли ад? Про райский сад- это была метафора? Или есть что-то такое?»
- Совсем даже не метафора, это реальность. Как и я. Только это не место, а нормальное человеческое состояние. Рай и ад всегда сосуществуют в нас и противостоят друг другу.  Разве ты этого не заметила?
- Еще как заметила,- обреченно сказала я. И вздохнула.
-Каждый представляет их, исходя из своей фантазии. Это признанный Ватиканом факт. Наконец-то до них дошло то, что проще простого! Вот ты сейчас где?
-Я уже не знаю. Наверное, где-то между. 
- Да, это ты верно заметила. Но если вернуться в материальный мир, самое близкое к раю место -  здесь. Ган-Эден... Место, где видишь свет бесконечности.
И дело не только во внешней красоте, люди здесь особые. По крайней мере те, кто  является частицей этой конкретной географической точки. Некоторые испанцы были правы, когда сравнивали эти места с раем. Не все же среди них были подонками! Знавал я и приличных людей, благодаря им кое-что и сохранилось в первозданном виде. Не всё еще изгадили. Ну, в общем долго рассказывать.
-Так расскажи, расскажи! Кто же, кроме тебя сможет мне рассказать всю правду о рае?  Времени у нас навалом.
-А зачем тебе еще что-то рассказывать? Я и так переборщил, увлекся беседой.  У тебя есть глаза, сердце и разум - этого вполне достаточно. Нет, мне пора идти, как-нибудь в другой раз, мы с тобой эту тему обсудим подробнее, - вдруг заторопился Чамуил.- О, вот и Рафаил явился! Только он не очень-то разговорами увлекается. Ваши земные формы ему обычно не по вкусу. Он у нас практик и прагматик. Ну разве что если нет другого выхода.
 Если я тебя как-то смог успокоить или помочь, буду только рад.

Вот так всегда! Только дошло до самого интересного, а он, как Карлсон, улетает, но обещает вернуться. 
-Пардон, за столь витиеватую, длинную, но в сущности примитивную лекцию. Надеюсь, тебе не было скучно. Чем проще, тем оно лучше воспринимается. Лишние слова иногда вредны для желудка. Как и лишняя пища. Так что поголодай еще чуток...
 Ну вот! Раздразнил монстра… При упоминании слова «пища» вдруг поплыла перед моим взором картинка: большой кусок мяса, прожаренный ровно на три четверти, истекающий соками и манящий к себе мраморными прожилками.
 
Он возлежал на белой тарелке, как римский император на банкете, окруженный веселой компанией жареных ломтиков картофеля, и неумолимо меня провоцировал.
Отогнав от себя сладостное видение, я опять вернулась к себе и стала дослушивать то, что вещал посланник небес…
-Истина проста, как яйцо. А яйцо - есть шедевр творения.  Ну что мне тебя учить, сама знаешь! - И после паузы, он добавил, как будто оправдываясь за столь скорый уход: "Если нужен буду, шепни мое имя. Возможно, появлюсь. А, может, и нет. Как получится... А вообще старайся сама справляться! Ну, пока! И тебе не хворать! - кивнул он слегка моему невидимому другу. 
И исчез.   
Я сразу почувствовала пятой точкой мокрую землю.
Птичка, за которой я краем глаза всё это время наблюдала, вдруг тоже сорвалась с куста, как ошпаренная, и улетела невесть куда.

- Мне было очень приятно с тобой познакомиться! - сказала я пустому месту рядом и всё еще примятой траве. Спасибо за столь содержательную беседу! Теперь бы всё это еще переварить.
Я посмотрела на переставший колыхаться опустевший кустик, уже вернувшийся в прежнее, неподвижное, до-птичное состояние.
- Эй, ты-то еще со мной, друг мой? - крикнула я кустику. - Мой ангел-хранитель, точнее, архангел, сказал, что да, так что нечего маскироваться! 

Я внезапно с удивлением обнаруживаю, что мне стало вдруг совершенно ясно, какова же цель твоего явления в моей жизни.
 Оказывается,  это ты увел меня.
Причем не в сторону, а вообще. Разбудил, растормошил. Заставлял меняться, сам не осознавая этого, не прикладывая ни малейших усилий. Наблюдая со стороны, ты открывал мне глаза на меня самое, вытряхивал, как перья из подушки. И показал мои собственные внутренности во всей их неприглядности и красоте. Все мои тайные и явные недостатки, скрывавшиеся в той подушке годами, все замалчиваемые желания и нераскрытые обиды. Все мельчайшие штрихи одного большого рисунка.
В тебе я видела свое зеркальное  отражение.

 И тот образ, который себе создала, может не иметь ничего общего с реально существующим человеком.
То, что я в упор не хотела замечать.  Я сейчас совершенно по-другому вижу себя. Всё!

Баста! Я больше не буду спрашивать, зачем ты мне нужен.
Да и ты в состоянии найти свой собственный ответ на этот вопрос. Спасибочки за всё! 
Кто-то просто прошел однажды мимо и исчез без следа, как лопнувший мыльный пузырь,- ты почти не вспоминаешь о нем и не можешь, как ни стараешься, воспроизвести в памяти его облик.  А кто-то остался, физически или духовно.
Когда-то Ошо, человек, безусловно, экстравагантный, даже  странноватый,  как и все святые, чьи лекции вначале казались мне скучными или спорными, высказал одну потрясающую истину: «У  каждого человека когда-нибудь появляется Учитель.
 Он приходит в нужный момент. И сам он  может не подозревать, кем станет для ученика. Не обязательно он будет тебя «перепахивать» и лепить из тебя просветленного. И неважно, уйдешь ли ты в поисках истин в пустынь.
 Но ты узнаешь его из тысяч. Это может быть одна лишь незначительная фраза, одно лишь действие, но для тебя как будто зажжется свет. И ты поймешь, что это он. 
  У каждого, кто так или иначе соприкоснулся с тобой, своя история.  Если кто-то остается внутри, то происходит это не просто так. Это результат цепи закономерностей, приведших в конце концов к пониманию.
…Ты почему-то остался, вне зависимости от моего и своего желаний, от приказов свыше и от законов.
 Ты заставил меня искать ответы на вопросы, не имеющие к тебе никакого отношения.
 Кто я на самом деле? И куда спешу? И зачем? Почему живу так, а не иначе? 
 Не стану больше ждать ответов ни от тебя, ни от ангелов, ни кого-то еще.
 Ответы придут. Некоторые уже имеются...
 Вон сколько у меня покровителей! Надо лишь присмотреться, как следопыты присматриваются к звериным следам.
Я просто тебя люблю, всем своим существом! Как любит цветок свой собственный отросток, не задумываясь о том, для чего это нужно и что это принесет в дальнейшем. Не заботясь о том, думаешь ли ты обо мне. О том, что мое присутствие или отсутствие ничего не изменит в тебе и в твоем образе жизни.
Конечно же, слишком напыщенно и даже смешно называть тебя «учителем». Какой из тебя учитель?
Сейчас я совершенно ясно вижу твое лицо. Высокий лоб, ранняя седина и немного насмешливый взгляд. Серые глаза под темными густыми бровями, таят где-то в самой глубокой глубине, невыражаемую словами печаль. А брови, будто нарисованы на неподвижном овале. Они придают всему лицу оттенок какой-то искусственности: это не лицо, а всего лишь трагическая маска паяца. На ней нет живых видимых эмоций. Они умерли когда-то, очень давно. Ты сам их похоронил, насыпал на могиле высокий холм и поставил сверху надгробный камень.
Но глаза на этой маске живы. Они, как рентгеновские лучи, просвечивают меня насквозь -  никакие свинцовые фартуки не спасут. И улыбка твоя тоже жива. В ней смешались прошедшие слезы, немного горечи напополам со здоровым цинизмом, крохи радости. Верный признак той самой дуальности, которая расщепляет целое на мелкие фрагменты.  Но это улыбка живого человека. Она не является частью твоего лица или созданного тобой, насквозь фальшивого образа. И это - самое главное.   
Замечаю даже маленькую родинку на шее. Над воротом рубашки. Это странно,  обычно я, даже постаравшись, не могу припомнить черт этого лица, только некий размытый образ, что, впрочем, не мешает мне знать, что это ты и есть.
 Давлюсь от смеха, когда пытаюсь представить тебя в тюрбане, с бородой, в шафрановой тоге. Тоже мне, гуру!
   У тебя самого слишком много непонятого и непережитого. 
…И уже все равно, будет ли смерть в ближайшее время или мне предстоит еще побыть здесь.
Я чувствую тебя столь близко, что могу коснуться твоего лица  щекой. Я ощущаю твой запах и обнимаю тебя так крепко, чтобы не было ни миллиметра пространства.  Как будто именно от этого обьятия зависит наше будущее. А оно - все расставит на свои места.
И не важно, что тебе это никогда не приснится. Я же не заставляю тебя думать обо мне. Будем плыть рядом, сами станем течением, перестанем сопротивляться.   
Вот и все. Эго вынуждено ретироваться. Оно растворяется, как акварельная краска  в стакане воды, и расщепляет на молекулы ту адскую железную иглу боли, которая, как кощеева смерть в яйце, сидела в моем сердце. Оно исчезает так быстро, как будто его и не было вовсе и как будто не было дурацких мыслей на красном диване.

Два светло-золотых  солнечных луча падают с оранжевого неба на начинающую темнеть поляну. Словн мамины руки, они погружают меня в покой. Так, медленно и нежно погружают обычно младенцев в теплую ванну, перед тем, как уложить в колыбель. 
 Солнце  плавит мои страхи.  Они стекают, как вода, как золотая мишура,  и уходят в землю. Остается только радость. Ты давно уже часть меня, как сердце, как печень, как дыхание.
 Ничье разрешение мне не требуется. Не нужно печатей в паспорте, ни разводов, ни свадеб, ни резолюций. Всё, оказывается, идет своим чередом.  И именно так, как нужно всем лицам, задействованным в этом длинном страстном латиноамериканском сериале.  Не нужно форсажа и  разборок.  Я так и подозревала...
 Любовь бесконечна, она моральна. Она - это сгусток разноцветной энергии, который помогает  ориентироваться в пространстве. Она сама творит красоту. Она полностью преображает.
 Я ощущаю, что я уже другая, хотя сижу, как и раньше, на том же клочке пространства. «Как раньше» больше не будет.
А до меня только сейчас дошло. Какой же я была дурой!
И для понимания такой банальнейшей в своей простоте вещи нужно было всего лишь пережить авиакатастрофу.


Бессилие

Прошло еще несколько дней, может два, а может и три, а я всё еще здесь.  Уже понятно, что никто за мной не придет.
Всего один раз далеко-далеко в небе я увидела военный самолет.  Но он был так высоко, что  было бесполезно кричать и махать руками, как это делают в фильмах.
 
Теперь я очень хорошо понимаю, что ощущали потерпевшие кораблекрушения, когда видели на горизонте маленькую точечку корабля. Какую злость и бессилие испытывали они от того грустного факта, что иллюзия спасения растворилась в море и они опять одни на своем необитаемом острове.
Я тоже испытала эту злость, и, если бы была кем-то другим,  то, возможно, рыдая, раскроила бы так издевательски уцелевшее зеркало брошенной в него тарелкой, или просто поколотила бы палкой по деревьям. Но я этого не умею. Как жаль!
 
Я пытаюсь найти реку. Обследую местность. И кажется, кроме этой злосчастной поляны  ничего больше в мире не существует.
 Боюсь отходить далеко от самолета - он для меня как средоточие цивилизации, как нечто, напоминающее о людях. Больше всего на свете я боюсь заблудиться. Это даже звучит как насмешка - боюсь заблудиться!
 Я лихорадочно пытаюсь придумать, как выбраться отсюда.  Я полностью утратила ориентиры, всё вокруг совершенно одинаковое, зелено-коричневое - рваные однотонные мазки и пятна, в беспорядке разбрызганные по палитре.

Куда ни пытаюсь ткнуться - везде  джунгли. Они так и прут со всех сторон.  Так же, как бесконечные черные орды татаро - монголов перли когда-то на маленькие, но гордые русские княжества.
И снова не видно неба, только зеленое солнце иногда пробивается сквозь щели, так невзначай оставленные в этой неприступной крыше. И деревья кажутся неуклюжими гигантами, потешающимися над тобой с высоты. А другие, те, чьи стволы сплошь утыканы острыми шипами и напоминают  страшных ежей с длинными тонкими ногами, грозят и царапаются, как в ночном детском кошмаре. Здесь нет троп, кое-где невозможно пройти, так густо все заросло.
Я чувствую, что мне не уйти  отсюда… Снова и снова с упорством маньяка наматываю круги, возвращаясь на ту же поляну. А ночью,  словно сторож, обхожу ее с фонарем, чтобы убедиться, что в моих владениях ничего не изменилось. Фонарь, кстати, надо беречь. Может, сигнал кто увидит. Поэтому я гашу его, как только залезаю опять в самолет, и всё вокруг погружается во тьму.

Возможно, я так и умру тут в одиночестве. Жалость к себе вызывала слезы.  Плакать можно было до упаду - всё равно, никто не видит. Или плясать, или просто тупо смотреть в одну точку. Вначале я плясала и орала песни, все которые могла вспомнить. А слова, что забыла, заменяла на простое «ля-ля-ля-ля». 
От этого, было ощущение безумия. Безумная Офелия, в приступе веселья. Потом молчала, глядя в одну точку, стараясь понять когда же я уже наконец умру. Потом болтала сама с собой. Потом, стоя на коленях, с интересом следила глазами за большими, рыжими муравьями-листорезами, тащившими в муравейник огромные искромсанные куски зеленой добычи... Я ложилась на живот и вблизи смотрела на муравьиную улицу.  Старалась понять, кто есть кто, у кого какой характер, кто хитрит, а кто не жалеет усилий во имя общего блага.  Они текли одним непрерывным зеленым лиственным ручейком, без передышки. А когда я клала на их дороге палочку, то после минутного замешательства они просто обходили ее. Ну, или ползли сверху. Не меняя абсолютно ничего в своих стройных шеренгах.
Этим я развлекалась, пока не начинало темнеть. Удивительно, как такое, казалось бы, скучное и однообразное занятие, помогает  убить время.

Но дни перетекают в ночи, ночи - в сырые рассветы, а здесь так же пусто, хотя жизнь кипит  вокруг, никак при этом меня не задевая.  Громко, как резаные, кричат черные, лоснящиеся  туканы с желто-оранжевыми клювами, свистят обезьяны и прыгают где-то наверху, так, что видно лишь шевеление и суету  на вершинах деревьев. Иногда ко мне спускаются семейства маленьких рыжеватых и желтоголовых обезьянок, называемых фрайлес. Они нагло расхаживают прямо рядом со мной, подбирая всякий мусор,  а затем уматывают на деревья. И какают сверху.
В небе, в той единственной доступной мне  просини над поляной, носятся стаи красно-голубых попугаев-гуакамайя. Наблюдать за ними - почти то же самое, что наблюдать за мимолетной разноцветной радугой. Один раз я видела большого сероватого  ленивца  со счастливой улыбающейся мордашкой и зажмуренными, как будто от удовольствия, глазками. Он неподвижно висел  на толстой ветке, нежно  обняв ее длинными когтистыми передними лапами.

Порхают  бабочки словно волшебные маленькие эльфы: нежно-желтые, цыплячего цвета, салатно-зеленые, белые, черные, а также с необычайным узором на крылышках, напоминающим цифру «666». И еще такие, каких я не видела раньше вообще никогда - красно-фиолетовые.  Или прозрачные, с золотыми ободками крыльев,  будто сделаны эти крылышки из мягкого цветного стекла. 
Пролетает иногда и огромная светло-коричневая бабочка с тупоносой квадратной  «мордой», похожей на морду бегемота.
Это мачака, так ее называют в Колумбии крестьяне. Про нее ходят  разнообразнейшие легенды, главная из которых о том, что после «укуса» этой бабочки необходимо бежать и срочно, в течение ближайших 12 часов, заниматься любовью. Иначе умрешь в страшных мучениях. Но это только страшилка - у вполне безобидной мачаки нет ни зубов, ни яда.
Небольшая, полосатая черная змейка с ярко-красными пятнами на голове промелькнула в траве и уползла по делам. Вот от нее, наверное, надо держаться подальше: все то, что слишком ярко - не к добру у змей.
  Маленький  муравьед с длинным носом-хоботком, почти таким же длинным как и тонкий вытянутый хвост, тоже прошествовал с шумом мимо, совсем близко, с таким невозмутимым видом, как будто я была нарисована.  Он вообще проигнорировал присутствие неведомого существа.
 
...Ночь сползает на джунгли рано, и они превращаются совсем  в другой мир. Еще более чужой, слишком темный и неожиданно громкий. Мерцают в темноте разноцветные светлячки - красными и голубыми искорками. То вспыхивая, то погасая.
 Медленно светится  синим  фосфорным сиянием мох.
Где-то  слышен призывный, похожий на жалобу или мольбу то ли рык, то ли крик какого-то хищника, которому отвечает другой, уже с противоположной стороны.
И слышен этот рык, кажется, совсем рядом. Сосет под ложечкой как от голода, так и от страха. А  волосы сами встают дыбом.
Значит ли это, что я прихожу в себя и снова умею  чувствовать, как нормальный человек?
Темень жужжит. И свет тоже.
Днем это крошечные колибри. Они подлетают очень близко, кажется, сейчас сядут мне на руку. Темно-зеленые, с синим отливом, красные, желтые и черные. Они пьют нектар, замирая почти на целую минуту в воздухе (специально засекала на часах) над цветком, присасываясь к самому его нутру своими длинными тонкими клювиками. И жужание их крылышек - похоже на жужжание шмелей. Они носятся вокруг цветов, подобно огромным пчелам, внезапно меняя высоту, траекторию и скорость полета.
 От цикад, поющих  низкими голосами, тоже оглохнуть можно. К ним добавляется более высокий звон сверчков. Спать в таком шуме не представляется возможным, хотя я и пытаюсь изо всех сил.
Тоскливый зуд комаров, от которых не помогает вообще ничего. Хлопать по рукам, отгонять от лица, чесаться - бес-по-лез-но! Лучше не обращать внимание. Нужно попытаться отвлечься от этой изощренной комариной пытки.
 
...Почти под утро, незадолго до рассвета, становится холодно, и даже под одеялом  пробирает мелкая дрожь.
  Резкие обезьяньи крики и возня в кронах деревьев слышны все ближе и громче. Они наверняка окружают поляну, сгораемые любопытством.
Какие-то большие белые птицы, едва различимые во тьме, вдруг бесшумно срываются с веток и, хлопая крыльями, растворяются в черноте.
Иногда проносятся над поляной по какой-то сумасшедшей, известной им одним траектории еще более черные, чем мрак, силуэты летучих мышей. Сердце екает от страха все чаще. И так - почти каждую ночь.
Я с головой накрываюсь одеялами,  наконец  додумавшись  соорудить из них при помощи палок некое жалкое подобие палатки, или антимоскитной сетки. Забираюсь туда, как в берлогу, и это дает мне фальшивое ощущение защиты и безопасности.
 А по утрам  стряхиваю с одеял громадных серых или черных пауков, не особо задумываясь, ядовитые ли они.

Мир живет по своим собственным понятиям. Ему нет до меня никакого дела,  словно меня и нет.
 Одолела слабость... Мне уже не хочется никуда идти. Большую часть дня просто лежу, только изредка поднимаюсь с красного дивана, заставляя себя сходить в туалет в джунгли. Тут же, рядом, не отходя далеко, потому что идти куда-то боязно - вдруг укусит кто, да и незачем. Ведь куда-то идти-означает лишнее физическое усилие, а сил у меня остается все меньше.
  И это не только физическое истощение. Так, наверное, выглядит безнадега. А может, это что-то другое?  Кажется, теперь я действительно схожу с ума. Уже  безразлично, умру ли я. Я готовлюсь.

На всякий случай прощаюсь в мыслях со всеми, кого люблю, и говорю с ними, обо всем что было прожито. Мы, вместе,  вспоминаем, смеемся и плачем.
Мне никто не мешает, слез с моих опухших глаз, не утирает, но  и не крутит пальцем у виска. И никаких утешающих ангелов больше не было, сколько ни шепчи заветное имя.
Я вижу моих умерших родителей, они совсем рядом, о чем-то спорят между собой, на кухне, не замечая меня. Звуки их голосов так отчетливы, так реальны. Но непонятно, о чем они говорят, как будто на другом, незнакомом мне языке.
 
Я явственно чувствую такие родные, теплые запахи нашей кухни и слышу звон посуды, а фоном доносится шум телевизора. Стараюсь вспомнить все моменты детства, хорошие и плохие. И давние сны.
Я вижу друзей - старых и новых,  и  разговариваю с ними о разных пустяках, типа политики, экономики и религии. А еще о том, что действительно важно.
 
Я вижу своего сына, почему-то совсем маленького, белобрысого и пухлощекого… Мой цыпленок! Я уже почти забыла, как он тогда выглядел, каким звонким и тонким был его голос. Сейчас - это уже басок, высокая худая фигура всё еще сохраняет подростковую сутулость и неуклюжесть.
 ...Ему было полтора года, а может два.  Хорошо все-таки, что существуют видеозаписи и воспоминания. Они так живо дают увидеть тех, кого уже нет, и тех, кто неумолимо вырос.
Он неуклюже топает прямиком в лужу, и я мысленно говорю себе: «Только бы не сел!». Как будто услышав, он тут же садится прямо в середину лужи, встряхивая золотыми кудряшками, и весело смотрит на нас. Мы с мужем лишь переглядываемся и смеемся, потому что только что подумали об одном и том же. Желтые шерстяные штанишки нашего малыша стали темно-серыми. Ну, теперь уж всё равно, штаны мокрые.
Потом ему уже три года. Идем из детского сада. Льет дождь. Зонтик не помогает. Будь что будет! Мы прыгаем в лужах, уже вместе. Брызги летят в разные стороны. Нет ничего веселее, чем бегать под дождем по лужам. И слышать такой тонкий заливистый колокольчик его еще младенческого смеха.
 Я не делала этого с тех пор, как мне самой было десять лет. Мы с друзьями из нашего двора точно так же подставляли мокрые головы под шумные струи водосточных труб, и бегали по теплым летним лужам, и считали лопавшиеся пузыри. Если пузырей много, значит, дождь будет долгим…
 Не важно, что сейчас я - взрослая тетка, а он маленький мальчишка. Ливень не прекращается уже много часов, и мы, вот так же, как я когда-то, подставляем ладошки под струю водостока, и нам совершенно всё равно, что мы промокли до нитки, пусть говорят, что я - безответственная мамаша, но знаю, что никакая простуда - нам не грозит. Ее просто не существует. 
… Я теперь вижу своего мужа.  Его лицо посерело, под глазами круги от бессоницы. В черную шевелюру прокрались 3 седых волоса.  Его ночи длинны и остры. Как ножи. А постель, скорее всего, сегодня пуста. Он сейчас тоже плачет, тем отчаянным плачем, который существует только когда ты один. (Бедный! Сколько огорчений доставила я ему в последнее время!) Наверное, он все-таки этого не заслуживает.
Он плачет от бессилия и от неизвестности. Как старик, почти сгорбившись, выходит в сквер у нашего дома и подолгу сидит на скамейке. Мимо идут прохожие, соседские собаки обнюхивают его ноги. А он их не замечает. Портье спрашивает как дела. Он вздыхает и отвечает: «Плохо».

Уж лучше знать, что человек, с которым ты прожил много лет, умер, чем вот это...И каждый день спрашивать себя, что же завтра?  И каждый день сидеть, обложившись телефонами, ожидая хоть какого-нибудь звонка.  И снова слышать один и тот же ответ: «Пока еще не нашли». 
Так же, как я, он медленно сходит с ума. И смотрит в окно, считая бесконечные, тянущиеся неимоверно долго, пустые минуты, получасы и часы. Он всегда говорил мне, что за меня готов сунуть руки в огонь.
Как же так получилось, что сейчас ему приходится вспоминать не наши общие радости, а те самые, его собственные моменты, которые архангелы называют «не предательством»?  И которые прямиком привели к тому, что мы на сегодняшний день имеем - отчуждению, опустошению и нежданно-негаданным откровениям.
Я не стану ни осуждать, ни злорадствовать. У каждого из нас свои оправдания и свое видение происходящего, и в этой собственной реальности каждый из нас - прав. 
  Я просто помню о нем. Без уныния, но с благодарностью за всё. За общие ночи и дни. За давние переживания и за то, что пустота родившаяся, из причиненной боли, переросла, преобразовалась в кипящий котел из страстей, мыслей. И ожиданий.
 
 Так, в раздумьях и воспоминаниях время проходит быстрее. Не успеваешь оглянуться, уже  очередной вечер. 
 Как себе и обещала, плыву по течению и просто качаюсь на мутных волнах времени  без боязни утонуть, без ощущения глубины. Когда есть силы встать, встаю. Не спрыгиваю, а медленно сползаю на землю, не без дрожи в коленках.  Присаживаюсь, опираясь на шасси смолета, как на спинку стула, и без эмоций наблюдаю за птицами и деревьями.  Потом надо будет как-то залезть обратно. 
 Только иногда, глядя на красные, сочные словно протянутые в поцелуе губы-цветы между двумя зелеными листками (кажется, это растение так и называется - «Поцелуй негритянки»), я нахожу в себе силы улыбаться.
 Они как живые (так и кажется, вслед нерпеменно появится чье-то сияющее лицо) и дают ощущение  присутствия. А значит  - успокаивают.
В общем люди мне не особо и нужны. Мне и здесь хорошо. Потому что все – рядом.
 И даже если «никто не узнает, где могилка моя», всё равно я сейчас не одна, и это утешает. А может, так же проводят отпущенное им время приговоренные к смерти?
Иногда по утрам, когда духота и жажда, накатывающие горячими волнами, вновь заставляют  подняться с красного дивана, я дотягиваюсь до самых низко растущих листьев пальм и слизываю скопившуюся на них воду. Пытаюсь ею же умываться, освежая пылающее  лицо, стирая со лба грязные струйки  пота.  Я собираю капельки влаги с мха, устилающего поваленные стволы.  Я облизываю потрескавшиеся губы. Но язык такой же сухой, как и они. А горло не в силах произнести ни звука, оно болит и больше напоминает  наждачную бумагу, чем слизистую оболочку. Тупо болит живот. Это ни к чему хорошему не приведет...

...Вдруг все меняется.
Резкий  деревянный звук доносится до меня. Тут же с другой стороны, но непонятно откуда, в ответ несется еще такой же стук. Глухо стучат палкой по дереву. И сердце мое начинает прыгать. Не понятно, то ли от радости, то ли от тревоги. 
На всякий случай я быстренько убираюсь с поляны - откуда только прыть взялась. Прячусь за куст, сжимаюсь в комок и, стараясь быть как можно незаметнее,  не дышу, жду, что будет дальше.
Это люди! В этом не может быть сомнений.
Проходит где-то полчаса, звук повторяется. Теперь ближе. И опять с разных сторон.  Странно разносятся здесь звуки. Казалось, он был совсем рядом, словно стучали по соседнему дереву. А на самом деле это было очень далеко.
Наконец на поляне появляется человек. И у меня вырывается вздох облегчения.


Хозяин

Амазонию я видела перед этим только однажды, в Летисии. Это такой небольшой городок на стыке трех границ - Колумбии, Бразилии и Перу, столицеа колумбийского департамента  Амазония.  Тогда  громадные,  почти безлюдные пространства этого региона  показались мне совсем другими –не страшными. Хотя вокруг был точно такой же лес, такая же река и болота, где  водятся кайманы и пираньи и кто знает какие еще чудища, но  тогда были гиды, моторные лодки, резиновые сапоги и возвращение в отель с бассейном, где можно было расслабиться под звездами и помечтать. Амазония тогда была доступной, яркой, фольклорной. А индейцы - вполне цивилизованными и любили туристов. 
Человек медленно и с удивлением  подходит к самолету,  будто  бы,  не замечая меня.
Хотя я спинным мозгом чувствую, что он не только меня увидел, но и давно смог оценить, чего от меня ждать.
А ждать от меня чего-нибудь умного сейчас не надо.
Я  поднимаюсь из своего укрытия.
Между тем, что-то есть в этом человеке необычное, даже тревожное, хотя внешне выглядит он классически. В двух словах - типичный амазонский индеец, коих наверняка много на здешних пространствах. Небольшого росточка. Почти карлик. Босой и почти совсем голый, лишь гениталии прикрыты твердой набедренной повязкой из пальмовых волокон. 
 За спиной висят длинная полая деревянная  трубка, и колчан с  маленькими тонкими стрелами-сербатана, обмотанными кусочками хлопка. Это те самые стрелы, которые пропитывают ядом. А в плетеной, из пальмовых листьев, корзинке, которая держится на ремне, укрепленном особым образом на лбу, что оставляет свободными руки, болтается  тыква, в которой вожделенно булькает жидкость.
   Длинные смоляные, блестящие волосы, сзади связанные в хвост, доходят почти до пояса. Хотя для местных племен - это совсем не характерно. Скорее уж встретишь мужчин со стрижкой под горшок, ну или волосы совсем коротко соскоблены.
У человечка покатые плечи, большие кисти рук с переплетенным и четко вырисованными  жилами  и мускулами - хоть в натурщики отправляй. 
 Темной меди почти красное тело как будто выточено из особого красного дерева – пало-де -сангре», что делает его  очень похожим на отполированную статуэтку, которые в обилии продаются в сувенирных лавках Летисии.
На этом крохотном тельце нет ни единого шрама, ни одного комариного укуса. Зато шея  увешана какими-то амулетами и острыми рыбьими костями. Среди них я узнаю только зубы каймана.  Видимо, рептилия была не маленькой, раз один только зуб имеет благородный размер сантиметров в шесть.  Не хотелось бы встретиться с такой зверюгой на реке.
Непонятно, стар человек, или молод. Странно пахнет. Но не неприятно, что-то похожее на запах смолы эвкалипта. Круглое лицо без малейших признаков растительности, ни злое, ни доброе. Оно непроницаемо. Такие лица у золотых идолов из музея доколумбовых цивилизаций, шаманов и колдунов. 
 Широкие выступающие скулы и крутые надбровья.  Курносый нос  и полные губы. Но самое странное - это глаза. Вернее даже глазки, удивительные, пронзительные, круглые, как у птицы или как у кошки. Глазки с огромной желтовато-зеленой радужной оболочкой и узкими черными зрачками. Они как будто сидят на лице, не имея к нему никакого отношения, сами по себе, и разительно контрастируют с бесстрастными выражением.
Взгляд кажется терпким, колюче-оценивающим, он пробивает насквозь, как пуля.  Вдруг от этого жутковатого острого взгляда, у меня сводит скулы, и начинает дико болеть голова, словно в виски с размаху забивают  длинный тонкий гвоздь. 
 Одна ступня у незнакомца вывернута назад, а другая смотрит вперед. Однако это вовсе не мешает ему ходить, слегка прихрамывая. 
И тут происходит нечто совсем уж странное. 
-Ну-ну,- говорит типичный представитель "хомо неандерталеусус" на чистейшем  испанском языке. – Так ты недолго протянешь. На уж, попей!
 Голос его звучит низко и глухо, как будто из-под земли.  Кажется, говорит не он, а кто-то другой и где-то рядом.
 Человек развязывает опутывающие пояс бечевки, а потом снимает с себя корзинку.  Протягивает мне тыкву, закрытую деревянной затычкой:
«Чего ты там себе про меня напредставляла? «Неандерталеусус», говоришь! Это еще что такое?» В узких, кошачьих зрачках начинают плясать чертики смеха.
"Что же вы все как один надо мной потешаетесь? Что во мне такого смешного?" - думаю про себя, вспомнив такое же точно выражение у архангела.
 Я молча, с опаской открываю тыкву и пью мутную белую сладковатую жидкость с сильным привкусом костра. 
Мне становится стыдно оттого, что мои мысли были так безжалостно прочитаны. И одновременно весело от того, что этот странный человек так откровенно надо мной сейчас издевается.
Головная боль проходит так же внезапно, как и началась. Чертовски приятно, что меня кто-то сейчас спасает! 
- Да не бойся! Не отравлю! Это паявару, обыкновенный масато.   
Что бы это ни было, видимо, в напиток что-то намешано такое,  что заставляет испытывать неистребимый оптимизм. 
- Что это за штука? - спрашивает он, указывая пальцем на самолет.
- Самолет, - говорю я, стараясь произносить как можно более простые фразы,  как будто стоящий передо мной человек или идиот, или плохо слышит. - Он летал. Недавно. Машина такая. Я на ней прилетела. Но самолет упал. Не знаю, почему. Авария. Со мной были еще люди. Пятеро. Но они куда-то подевались. Ты не видел их?
-Машина? Это та птица, что иногда жужжит над лесом? Маленькая такая, серая.  Я так и думал, что в ней кто-то плавает по небесной реке. И что это не настоящая, не живая птица. Она гораздо больше, чем кажется снизу. 
Честно говоря, я совсем не поверила в то, что этот представитель коренных народов Америки никогда не видел самолетов. Но подумала на всякий случай, что, видимо, так нужно говорить с туземцами. Коротко, ясно, наглядно и без долгих разъяснений.
 Вопрос о моих попутчиках был явно проигнорирован.
 -Самолет, - повторил индеец. - Я даже не подозревал, что он такой большой,- почесал он затылок слегка озадаченно. - Гораздо больше моей нуэ. А моя нуэ вообще-то большая и быстрая в воде, почти как черный кайман. Но твой самолет, вероятно, гораздо быстрее, - продолжал рассуждать сам с собой мой спаситель. - И  побольше будет тех странных  зеленых стрекоз, которые кружатся и гремят там, где бывают лесные люди, громче,  чем три водопада, вместе взятых.   
«Лесные люди – это просто прекрасно», - подумала я.
- Я говорю про плохих людей,- нахмурился человечек. Чи-э. Они «на-ю» - «смерть». И не советую тебе попадаться им на пути. Но меня они  боятся.
- А кто ты? Почему они боятся тебя? - спросила я.
- Меня называют Курупира.  А вообще меня звать Ои - «Дедушка».
- Очень приятно, а  меня зовут… - начала было я,- но Курупира сделал мне знак рукой:
 -Не надо. Я не хочу знать, как тебя зовут. 
Я пожала плечами: ну нет так нет.
-Какой же ты дедушка, если ты совсем не старый?  Сколько же тебе лет? - удивилась я странному имени.
- Много уже, - уклончиво произнес Курупира, и по-деловому, продолжил: - Ты здесь умрешь. Я давно за тобой наблюдаю.  Леса не знаешь, - вообще ты здесь чужая. Мать Сельвы тоже к тебе приглядывается,- и он погрозил кулаком кому-то невидимому в сторону джунглей, прикрикнув: «Прочь отсюда»!
 Кусты шевельнулись, как будто еще кто-то за нами наблюдал,  а когда его обнаружили, быстро сбежал.
Мне стало не по себе. Холод пополз по спине. Я как-то раньше не замечала, что за мной   следят.
- Садись, давай-ка поговорим, -  предложил Ои.
Я села на какую-то железяку, валявшуюся рядом с самолетом, а маленький индеец присел напротив на корточки. - Я пока с тобой побуду. Пойдешь со мной, я отведу тебя к та-те, к реке. Тут оставаться опасно. Тебя могут найти совсем не те, кого ты ждешь.  Твой самолет оставил много следов.
  Скоро охотники придут, белые колонос.  Они едут издалека.  Их трое. Один из них смертельно болен, и поэтому они держат путь в Нижний Путумайо, на северо-восток отсюда, к шаману кофанов Керубину. Старику уже девяносто пять лет, и он единственный, кто может спасти его. Сейчас эти люди  едут на пеке-пеке, которая везет продукты и бензин, а потом пересядут на другую лодку, побольше.
 Ты как раз в таком месте умудрилась оказаться, где с деревнями не густо.  Но тут река недалеко - Яри.  До нее дней пять пути, по джунглям.  И еще день на нуэ, по воде.  Там, на излучине,   есть стоянка нукак-маку. В этом тебе тоже крупно повезло - нукак вообще никогда раньше не заходили в эти места. Пока они не ушли, надо поспешить и присоединиться к ним. Больше 5 -10 дней на одном месте они обычно не задерживаются и не любят открытых мест на берегу. Они больших белых  рек боятся, предпочитают глушь.  Тебе лучше  пожить немного у них, дождаться, пока приплывет пеке-пеке с охотниками и продуктами. Они как раз ее ждут. Хотят купить, наверное, соли или еще чего-то.  А потом  пойдут дальше, опять в сельву. Там им спокойнее. И еды там больше.  Сейчас лето, обезьяны все тощие. Так что нукак всё больше на птиц охотятся да фрукты собирают - пепас.
На пеке-пеке и доедешь туда, где есть военные.  И другие белые. Тут недалеко.
 Когда он уж слишком естественно произнес слово «военные», стало ясно, что человек играет со мной в дурачка. И что он прекрасно осведомлен об армии, вертолетах и моторных лодках.
- Только не попадайся «лесным людям». Тогда мне будет трудно тебе помочь - заключил Ои.   
 Кофаны, нукак-маку, шаман с ангельским именем Керубин, или Херувим, если перевести с испанского. Лесные люди… Что-то слишком много информации для одного дня.
 Об индейцах нукак я слышала раньше. А когда-то видела еще и фильм по телевизору. Это маленькое и на сегодня единственное сохранившееся кочевое племя колумбийской Амазонии, по крайней мере известное науке. Около 20 лет назад они впервые вышли к белым и с тех пор превратились в вымирающий народ. 
 Подозреваю, что джунгли - это некое подобие мегаполиса. В них есть свои скрытые от посторонних глаз города и немаленькое население, свои дороги и перекрестки, школы и университеты. А также - супермаркеты и больницы.  И, как в любом городе, своя власть и авторитеты. Свои изгои и сумасшедшие. Только нужно уметь здесь ориентироваться.
И не надо обращать внимания на расстояния, потому что измеряются они не километрами, а днями, неделями и месяцами. От одного приезда длинной моторной лодки, которую смешно называют «пеке-пеке», до другого. От одного периода дождей - до следующего. От того, сколько сигарет успеваешь выкурить за время пути.
Племя нукак живет где-то в департаменте Гуавиаре, на границе Амазонии и Оринокии. У них даже своя заповедная зона есть, которая называется «Резерв Нукак». Их мало кто видел.
А кофаны, про которых когда-то читала, живут в самом низу, почти на границе с Эквадором, в районе реки Гуамуэс, а часть - и  в Эквадоре. Между Гуавиаре и Путумайо пролегает еще один огромный департамент, почти полностью покрытый джунглями - Какета.
Стало быть, я где-то посередине, в Какете?
 Единственная река, кроме Амазонки, про которую я хоть что-то слышала, это Путумайо.
  А про Яри,  вообще не в курсе. Если до кофанов и военных надо плыть на север, так где же я сейчас? 
  Короче, запуталась! Мое местонахождение для меня загадка. Ясно только одно - ждет меня очередное приключение. Вполне в духе Жюля Верна.  Пожалуй, National Geographic   нервно курит в сторонке.

- Значит, ты за мной наблюдал? - спрашиваю я индейца.- А чего же раньше-то не приходил? Я же, кажется, уже начала сходить с ума. Или ожидал, пока действительно сойду?
- Ждал, пока ты перестанешь паниковать и все поймешь.
Я удивленно пожимаю плечами: (Паниковать? Мне уже всё было до лампочки).
- Не помню паники. Что мне нужно было понять?
- Много чего,  про себя и других...
- Ну и что, как ты догадался, что я все поняла?
- Не задавай лишних вопросов! Умерь гордыню! Иметь много информации еще не означает – быть мудрым. Время настало - и я пришел. Я здесь хозяин. Я все знаю...
- Ты почему не отвечаешь на мой вопрос о попутчиках, раз все знаешь? - продолжала настаивать я, понимая, что он мой единственный шанс. - Их было пятеро: две девушки и трое мужчин. Все белые.  Ты, наверняка, представляешь себе, что с ними стряслось? 
Надежда на то, что ответ будет положительным, потому что незнакомец все знает, просто-таки булькала во мне.
 Но Ои ее убил. Одним метким ударом.
- Их забрала Сельва. Они не вернутся. На-ю – они умерли. - Он энергично провел рукой по горлу - Мать Сельвы заманила  их к себе.
- Да за что же? - я слабо возмутилась, ноги задрожали, и силы ушли как-то вдруг, одним махом. Мгновенно я  вернулась в то же предкоматозное состояние, в котором пребывала все эти дни до появления моего спасителя,   почувствовав себя глубоко несчастной, как будто узнала о смерти кого-то очень родного.
 - Что я теперь скажу их родителям? - У меня закололо в носу мелкими иголочками от неумолимо надвигающегося чувства вины  и какой-то огромной, почти вселенской жалости.
Сердце чуть не выпрыгнуло из грудной клетки,  мне стало невыносимо больно. Я стала говорить какой-то несуразной скороговоркой, как будто скорость произнесенных слов могла что-либо изменить.
- Я же за них отвечала, они и попали-то сюда только из-за меня,  это я их уговорила.   Если бы не я, мы бы вообще не залетели в Колумбию...  И не упали бы здесь. У них был медовый месяц. А теперь они погибли. И всё из-за меня!
 Я вспомнила, как невнятно, ужасно стесняясь самой себя, вручила им во время перелета из Гуаякиля в Лиму написанное мной специально для этого случая, но столь близкое моему собственному душевному состоянию стихотворение о любви:
«Любовь, что пришла ниоткуда,
Как солнце в хрустальном бокале.
Такое вот светлое чудо
В холодном и древнем подвале.
Пылинки в луче золотистом,
Танцуют под звуки кларнета.
Глотками, неспешно, небыстро,
В вине проявляется  лето.
Любовь, как тропический ливень,
Свалившийся с синего неба.
Как запах озона, и пыли,
И кофе, и манго, и хлеба.
Ворвавшись так бесцеремонно,
Нам жизнь,словно карты, смешала.
Она, будто космос, бездонна,
Ей всех наших радостей мало.
Любовь, что пришла ниоткуда.
Как солнце в хрустальном бокале.
Такое вот светлое чудо.
Которого мы и не ждали». 

Правда, они только сдержанно меня поблагодарили, и осталось неизвестным, понравился ли им стишок.  Но в остальном всё ведь было замечательно.  Почему вообще с нами это произошло? Кому это нужно было?  Я не выдержала и разревелась.  Раскаленные, горько-соленые, как вода Мертвого моря, слезы брызнули из глаз, бурным водопадом хлынули по моим грязным, искусанным москитами щекам. 
…Я плакала. Очень долго, громко, надрывно. Уткнувшись носом в джинсы, перепачканные грязью на коленях. Рыдала больше от бессилия, осознав, что только что похоронила в принципе совсем чужих мне, но всё-таки, знакомых людей. Чувствовала себя препаскудно, как будто загубила их своими собственными руками. А ведь они не имели ну никакого отношения, ни к моим проблемам, ни, вообще к моей жизни. Я выплакивала всё то напряжение, что  накопилось за эти дни одиночества. Я хоронила сейчас себя, а не их.

Курупира сидел и молча ждал, пока мои рыдания поутихнут.
- Что есть, то и скажешь, - невозмутимо ответил он, наконец. - Вы все равно бы упали, но произойти это могло и в каком-нибудь другом месте. Могло быть хуже!  Я же говорю, что ты легко отделалась, а ты не веришь. Представь себе, что ты сломала бы ногу или, например, позвоночник, не смогла бы двигаться и медленно умирала бы несколько дней.  Ты  лежала бы под дождем, мокрая, в грязи, захлебывалась, не имея возможности даже дотянуться зубами вон до той жалкой травинки, и тогда я ничем бы не мог помочь тебе. Пришлось бы тебя убить.
Я представила жуткую картинку, так жестоко нарисованую Курупирой, и меня пробрала дрожь. Бррр!
- Ты же просила о переменах?! Тебе их дали. А каким образом это произошло, не нам решать. Не думай  теперь о них. Каждый заслуживает свой путь. У них - свой. У тебя - свой. Твои попутчики были тебе даны лишь на время. Ничего себе шуточки! Что значит- «не думай»? Я что, не человек?   Разве они заслужили такой конец?! А почему меня сельва не сожрала? Чем я-то лучше них? Меня даже ни один клещ  не укусил, ни одна сороконожка, комаров я в расчет не беру.
- Разве с нами не происходит то, что мы заслуживаем?  Они же ничего плохого никому не сделали. 
- Вот именно. С ними произошло то,  что они заслуживали. И это хорошо.
- Что значит «хорошо»? Кто это решает, кому жить, а кому умереть в лесу от голода и диких зверей? В двадцать первом  веке! В двадцать лет! У них же только жизнь начиналась! А пилоты, причем тут они? Они же были такие веселые, классные. Они вообще тут случайно, работа такая. 
Ои внимательно посмотрел на меня. 
 -Сельва решает. Знай, ты не имеешь отношения к их дальнейшей судьбе.
Повисло тяжелое молчание.  Слезы продолжали еще течь, но первый, видимый всплеск отчаяния уже кончился.  Курупира, наверное, ждал реакции. А я совершенно не собиралась принимать его аргументов.
Внутри всё еще бушевало чувство глубокой несправедливости.
 - Ну почему, почему им не дали шанса, а мне дали?  Любой, даже самый плохой человек  имеет право на шанс!!!  Понятно тебе? А они не были плохими!
 Раздражение на незнакомца, который так спокойно рассуждал о чужой жизни, росло, и крепло, и взывало к восстанию.
- "Кто ты вообще такой, чтобы судить? Что ты знаешь об этих людях? Я провела с ними две недели, и то не знаю о них ровным счетом ничего. Может, ты и хозяин, я вполне уважаю твою власть над лесом. Но ни ты и никто другой не может распоряжаться судьбой людей, которых вообще не знает!!! Это не в твоей компетенции, ты, лесной человек!!!"  - грубо орала я на него, но про себя. Потому что в горле стоял комок, и язык просто не поворачивался. Ни один звук не смог сорваться с моих губ.
 И вдруг прорвало.
- За одну неделю не-воз–мож-но исчезнуть бесследно!!! - попыталась было закричать, уже в полный голос, насколько его хватало. Но хватило его на жалкое издавание сдавленных звуков, с трудом сложившихся в одну только фразу.
 Сжав губы, стоя на коленях, я  стала  со злостью (как будто это что-то меняло), обрывать растущую вокруг траву, раздирала ее в клочья и разбрасывала вокруг, как и листья, ободранные с невинных кустов, имевших несчастье попасться мне под руку. Всё было проделано в полном молчании, чтобы ненароком не побить незнакомца, который всё знал и который бесил меня, вместо того, чтобы вызвать во мне благодарность за спасение от неминуемой гибели.
Бешенство, возмущение и протест против дурацких решений какого-то неодушевленного леса закипели во мне, как горячее молоко.
 Вот бы сейчас кружку горячего молока!
Сглотнув слюну и увидев перед мысленным взором мою любимую большую фаянсовую синюю чашку с горячим молоком, я как-то быстро сникла. И сидела сейчас на земле - растерянная, измазавшаяся грязью, жалкая и подавленная. 
 Выкинула остатки травы и вытерла о землю позеленевшие ладони.
- На, вымой руки, - спокойно  протянул мне Курупира тыквенный сосуд с водой. Всё это время он сидел и  наблюдал за моим приступом ярости без всякого напряжения.
 -И в рот пальцы не бери, там была и ядовитая трава,- сказал он, поливая из сосуда мои руки. - Твои попутчики  умерли не от голода или когтей диких зверей. В их смерти нет твоей вины. Они умерли от самоуверенности. Они неправильно решили, что всё могут и всё знают. Просто ушли в сельву и потерялись.
 С реками, например, нужно обращаться аккуратно, угадывать их характер, привычки и поведение. Необходимо с ними разговаривать, а то обидятся.  Джунгли тоже не терпят наглости. Всегда проси у них разрешение.  И уважай их решения.  Если бы лес захотел, то и твоих белых спасли бы. И тебя бы тоже нашли.
  Но Мать Сельвы, наверное, не захотела. Они бросили тебя. 
Души их были пусты. Значит, такова их судьба. 
 Дерево может казаться крепким и сильным, но стукнешь по нему палкой, и оно рассыплется, потому что давно сгнило внутри - осталась труха. 
Ленивец, что сидел на сейбе, мешал, закрывал солнце. Но стоило ему упасть - ветви сломались, и солнце вошло в мир. А тонкая лиана... Попробуй, сломай ее!  Просто так не сломаешь и не разрубишь, она обвивается вокруг дерева и пробивает себе путь наверх,к солнцу. А внутри нее может оказаться вода, которая однажды спасет тебя от жажды. Так и с людьми. Никогда не знаешь, кто на самом деле сильнее. Или умнее.
Я ничего не поняла из рассуждений про ленивца.
- Всё это грустно и несправедливо,- сказала я уже более спокойным, миролюбивым голосом. (Про молоко - хорошая техника, кстати. Надо будет воспользоваться в следующий раз, когда срочно надо успокоиться). - Это жестоко с твоей стороны.  Видеть, как люди гибнут и не прийти им на помощь. Ты же их видел. Ну скажи правду! Ну пожалуйста!!!  Они же могли еще опомниться.  И вернуться.   
- Уймись! - раздраженно буркнул Курупира, резко поднявшись с земли -  Я не видел, как они гибнут. Я вообще их не видел. Это только предположения. Не уподобляйся глупым людям. Никто не может вмешиваться в то, какие решения принимает Сельва.  Возможно, они и живы,  кто его знает? Ты знаешь? Я - не знаю!
И после длинной паузы он продолжил уже совершенно спокойным, бесстрастным голосом, звучавшим теперь гораздо звонче, как будто прочистили засорившуюся трубу.
 - В общем, готовься, завтра утром мы отправляемся к реке. А пока побудь здесь, никуда не уходи (как будто я могла куда-то уйти!). Я тебе поесть принесу, а то и правда сбрендишь, возись потом с тобой.
Пока я вытирала внешней стороной запястья ненужные уже слезы, (напоминание о ядовитой траве на моих ладонях заставило меня аккуратнее относиться к собственным порывам) застилавшие глаза,  и обдумывала ту тираду, которую только что прослушала, он словно растворился.
Слова о том, что мои попутчики, возможно, живы, немного меня успокоили, и я перестала чувствовать себя самым плохим существом на Земле.
Прошло около двух часов нетерпения,   целая вечность.  Я ходила вокруг самолета, как заводная, лихорадочно соображая, что же теперь будет. То бросалась собирать вещи, то потом снова разбирала рюкзак, пытаясь уместить в относительно маленькое заплечное пространство, всё самое необходимое, какового набиралось как-то  очень много: одежда, сменная обувь, расческа, шампунь,  гигиенические прокладки, слава богу, их был достаточно большой запас. Конечно же, плед. Какой же он, оказывается,  тяжелый. Нести-то все предстояло мне. 
Неделя, которая до этого казалась до предела растянутой, как меха гармони, теперь ужалась до каких-то незначительных минут.  А два никчемных часа растянулись до масштаба недели. 
Как страннно все-таки движется здесь время.  Пришедшие в жалкий вид, еще недавно новые кроссовки, чавкали желтой грязью. И были мокры-мокрешеньки.
 Голод пока улетучился. Силы появились. Наверное, потому, что адреналина в крови поприбавилось от неожиданных событий.
  Пытаюсь понять, чего ждать от этого необыкновенного человечка? Куда он меня заведет?  Верить ли ему или нет? Я не склонна вообще-то доверять незнакомым людям.  Но тут нет выбора.  Не очередная ли галлюцинация всё это?  Откуда здесь мог взяться странный индеец? 
Манера изложения мыслей, несмотря на односложность и краткость, заставляет предположить, что читать он все-таки  умеет. И даже, небось, в университете обучался. Какой-нибудь бывший монах, живущий отшельником, или сумасшедший профессор.  Ну нога вывернута, ну волосы длинные, ну глаза странные,   и что?
Мало ли в глуши одержимых… Мало ли, кто как  себя может обозвать.    ...Но что-то не склеивается, все же. Не похож он на обычного обитателя этих мест. Есть в нем что-то неуловимо знакомое и одновременно, очень чужое и пугающее. 
Хотя, что я несу, я-то сама здесь впервые, откуда же мне знать, как выглядят обитатели этих мест?  Он какой-то, другой.  Даже шаманы не такие. Что, я шаманов не видела? Видела, целых двух.  У тех, всё гораздо проще.
 Может, он вообще не человек? Вон какой странный голос. То звонкий, то глухой. То похож на шелест листев, то на кошачье мурлыканье.   И сам он какой-то ненормальный. И глаза не человеческие. У людей таких глаз не бывает.
В ответ Курупира вновь внезапно появился передо мной, словно вырос только что из-под земли: «Я не шаман. И читать не умею.  Я и так всё знаю». 
  На поясе у него болтались  две усатых и губастых серых рыбины в крапинку, похожие на небольших сомиков. А в корзинке лежали большой   ананас и  связка красного лесного перца. 
Значит, какой-то водоём, всё же близко, раз рыбу успел сбегать наловить. Это радует.
Ои-Курупира беззаботно улыбался. Искорки в кошачьих глазах прыгали и выдавали хорошее настроение.  Он молча   расчистил на поляне место, выцарапал острым камнем в земле небольшую ямку. 
Когда Курупира нашел в совершенно мокрых после ливня джунглях сухой хворост, я стала уважать его еще больше.   Очень-очень быстро, как в исторических романах про первобытных людей,  развел он огонь с помощью кремня и сухой травы и дал мне в руки вполне современный мачете, которого я раньше при нем почему-то не заметила.
- Пойди, нарежь листьев вон с той пальмы, - приказал.
Я подчинилась, несмотря на то, что не имела ни малейшего понятия, как пользоваться этим громадным, плоским, тяжелым ножом, но кое-как   смогла откромсать от невысокой пальмы несколько больших листов.
Курупира только посмеивался, глядя на мои неумелые старания.
А затем сам нарезал еще целую кучу.
Листья были разрезаны надвое, рыба разделана, а внутренности унесены подальше в джунгли, чтобы не привлекать животных.
Вокруг костра было сооружено некое подобие изгороди из нарубленных палок и банановых листьев, мы оказались посередине.
Это - чтобы животные нам не мешали,- пояснил мой спаситель.-
Всегда старайся расчистить площадку от насекомых,  и отгородиться от хищников, если придется ночевать в джунглях. Они не побеспокоят тебя.  А еще лучше,  ищи укрытие.  Пещеры, которые образуют широкие корни сейбы, вполне подойдут. Но их, конечно,  тоже проверь. Между корнями любят жить тарантулы или змеи.
 Хворост постепенно превратился в угли, часть из них была перенесена Ои в расчищенную заранее ямку.  Сверху наложены невесть откуда появившиеся плоские камни, а на них, когда разогрелись и стали потрескивать, Курупира положил рыбу.  Предварительно он нарезал ее крупными кусками , сверху набросал на нее кусочки перца и завернул все это чудо кулинарии в банановые листья,   конвертом.
 Ну, теперь ждать. Конечно, ждать. Что еще остается?  Процесс приготовления ужина, видать, будет довольно продолжительным.
Было еще светло, солнце не успело скрыться за кромкой леса, но уже потихоньку надвигались короткие сумерки.
 И свет костра становился всё ярче.  Мы разложили оставшиеся листья вокруг костра. А на них постелили пледы из самолета. Сегодня ночью дождя не будет, - сказал Курупира, с шумом втянув ноздрями воздух. 
- Хочешь кока-колы? - вдруг спросила я человечка, вспомнив про последнюю бутылку, припасенную в качестве подарка ко дню моей смерти.
- Давай, - неожиданно для меня согласился он, ничуть не удивившись предложению. 
 Я почти наощупь нашла в сумраке «заначку» в салоне самолета, и отдала ему, отвинтив крышку.
 На голубом донышке крышки была надпись: «Следующий напиток - бесплатно». Теплая кола брызнула изо всех сил, вырвавшись на свободу.
Тот отхлебнул и закашлялся. Светло-коричневая пена полезла из ноздрей и  индеец с раздражением вернул мне бутылку. Сладко и колюче.
- Это белые любят?
- Ну да, сказала я. - Это - газ.
- Дураки, - пробормотал Курупира.- Здесь только кока настоящая.
А я-то не верила, что в кока-коле есть кока. И считала данный слушок байкой.
- Кстати, на, пожуй-ка лучше коку. - Он протянул мне горсть темных овальных небольших по размеру свеже-сорванных листочков. - Вот в ней настоящая жизнь и настоящая мудрость. А много ль мудрости в этой сладкой воде?   Кока - она, как рыба, или как мясо. Это лучше, чем твоя ненастоящая вода. Слыхал я про эту воду. Но никогда раньше не пробовал. Тикуна ее любят тоже.  Готовы собирать коку для лесных торговцев за бутылку вот этой воды,  и пакет конфет.
 Они даже не понимают, что белые их обводят вокруг пальца. 
Голос Курупиры, низкий и негромкий, приобрел повествовательный тон.  Он говорил, не обращая внимание на то, слушаю ли я его и вообще здесь ли я.
  Он явно говорил сам с собой, хотя и обращался время от времени ко мне. Ну, что ж, человек, который проводит жизнь в одиночестве, не особо нуждается в слушателях.
-Знаешь, что я тебе скажу: если так подумать, то ваши деньги, власть над людьми - это только пустота.  У них здесь нет никакой силы. Все не то, чем кажется. У всего есть своя сила и своя слабость.
Ты же вот,  не возьмешь с собой деньги, которые, возможно, найдешь.
- Какие деньги?
- Ну вдруг, ты когда-нибудь  случайно найдешь сокровище? Много-много денег .
- Где найду?  Никто в здравом   уме  еще не отказывался от денег.  И я не откажусь. - Курупира внимательно посмотрел на меня и ухмыльнулся.
…Сухие сучья, подброшенные мною в костер, подняли небольшой столб искр, на одно мгновенье прожегших плотнплотный черный панбархат ночи.  Курупира поглядел на меня, а потом на огонь не моргая. Его глаза стали темно-желтыми, а зрачки сужались и расширялись, как будто фокусирующиеся линзы в фотоаппарате, в такт танцу костра… 
-Большинство людей имеют дурную привычку смотреть, но не видеть, делать, но не понимать, что делают.  Вот, например, взять «лесных людей». Неважно, как они себя называют - правыми, левыми - все они воображают, что они тут власть, потому что их боятся. Эти – приказывают другим, как надо себя вести, как одеваться, какие мысли надо иметь в голове.
 У них много чего есть для того, чтобы чувствовать себя важными: пустые бумажки, называемые деньгами, железные палки, называемые оружием, а главное- одно на всех, но непреодолимое желание- быть «носителями истины». У каждого из них - истина своя. А  много  истин быть не может. Правда только одна. Их «правда» - это неправда. Это ложь и хитрость. Потому что истиной нельзя манипулировать в зависимости от обстоятельств. Но эти, с их автоматами, пулями, ножами, и фальшивой «истиной» гораздо беззащитнее, чем, например, совсем голые люди нукак, о которых вообще никто ничего не знает, даже, если живет рядом с ними. Потому что «лесные люди» - пленники самих себя.
Я помню, в Каламаре я из любопытства  спрашивал:  «Кто такие нукак маку? Чем они занимаются? Как живут? Во что верят?  Что едят?»
  И никто, ни гуаяверос, ни туканы, ни белые, не смог мне ответить внятно на этот вопрос, хотя нукак часто появлялись там - почти каждое воскресенье приходили из леса на рынок - продавать свои браслеты из кумаре и корзины. 
 Нукак свободны, они не зависят от других, вольны идти, куда вздумается.
Поэтому - кто из них сильнее? Конечно, нукак. - Ответил Курупира на свой собственный вопрос.
Я наблюдала за ним молча. Мне просто было интересно слушать его, ни о чем другом особо не задумываясь, смотреть, как шевелятся его губы, Слушать его глуховатый,  тихий голос, смотреть на его жилистые руки, лежавшие на коленях.
- А слабость нукак в том, что они, наивны и застенчивы, как маленькие дети, которые доверяют словам взрослых и перенимают от них то, что им не нужно. Их самой большой ошибкой было - выйти из под защиты джунглей.  Но они в этом не виноваты.
Им не понятно, например, когда скажешь: «Принеси стрелу, нож и юкку». Обычный человек принесет все сразу. А они сначала принесут стрелу. Потом нож. А потом юкку. Все по-очереди.
 И это не потому, что они глупы.  Просто у них своя логика. Все нужно делать по-порядку.
Или еще вот например ты живешь в городе, там, где много других людей. И покупаешь еду, у которой давно нет вкуса, потому, что она не настоящая. Но суть не в этом. Эту еду кто-то делал и, чтобы она не пачкалась, и ты ее хотела бы съесть, завернул в красивую шуршащую бумагу. Ты, возможно, протягиваешь эту еду другому человеку и говоришь: «Ешь, я тебя угощаю». И если человек, которого ты видишь перед собой, съел предложенную тобой пищу, а то, во что она была завернута,  бросил на землю, что ты о нем подумаешь?
 - Мне будет ужасно неприятно. Как будто мне плюнули в суп. Этот человек просто некультурный идиот, который разводит грязь, и я никогда не буду больше его угощать, - ответила я, вспомнив старую рекламу «Макдональдса» середины 80-х про то, что не «надо мусорить». 
- А теперь представь себе нукак маку, которые всю жизнь ели только фрукты и орехи,  и бросали шкурки или скорлупу от них на землю, зная, что земля примет всё это с благодарностью, чтобы вновь дать «мусору» жизнь. Что они подумают о шуршащей бумаге? Что это просто шкурки от фруктов.  Они не знают, что значит слово «мусор». Означает ли это, что они некультурные идиоты?...
- Такой расклад мне в голову как-то  не приходил...
-Вот то-то же... И те же самые нукак никогда не будут испражняться там, где сегодня  живут. Потому что тогда у детей будут паразиты в животе.  Для этого, они уйдут,  как можно дальше,  в лес.
  А  глянь, как живут белые или метисы-поселенцы, которые пришли сюда издалека, но считают себя умнее нукак.
Да  зайди в любую деревню  и увидишь, что их  дома на сваях имеют дыру, из которой все дерьмо льется в реку. Из этой же реки они потом пьют воду.
…А если посмотреть на кофанов, или тикуна, пусть и одетых в одежду белых, или инганос, или камса.
Похожи они на белых? Уже да, во многом, потому что переняли чужие привычки.
 Но кто сильнее и умнее, кофаны или белые? Конечно, кофаны.
  Потому что еще не потеряли уважения, ни к месту, где живут, ни к своему языку и предкам.  Их предки всегда с ними. Они живут в их доме, как и живые.
...Я никогда не видела,  как выглядят кофаны, но опять наметился флешбек... 
В Перу, в Священной Долине Инков, есть забытая придорожная деревушка. Я даже не вспомню ее названия.
Мы с Настей и Стасом остановились в ней на пять минут, чтобы купить воды. 
 Там, на подоконнике, у входа в крестьянский дом, который одновременно являлся «чичерией», продуктовой лавкой и аптекой,   среди подвешенных к потолку желтых, белых, оранжевых  и фиолетовых початков кукурузы, среди красных связок сухого, жгучего перца-чили, среди кастрюль со свежеприготовленной «чичей» (кукурузным напитком, столь же священным, сколь и легендарным), среди шмыгющих и попискивающих пушистых и трогательных бело-рыжих морских свинок, которым неумолимо предстояло стать жаренным на вертеле деликатесом, я увидела два старых коричневых черепа, улыбавшихся всем людям, входившим в дом, белыми крепкими зубами.
  Один, наверное, был женский, потому что остатки седых волос были заплетены в две тонкие косички, а второй- мужской. Они, несомненно, являлись частью интерьера.
 На них были надеты традиционные разноцветные вязаные шапочки с узорами, видимо, довольно древние, поскольку были хорошо поедены молью. А шерстяные нити потускнели. И это выглядело живописно, но странно, даже смешно.
 На мой вопрос: «Кто это?», хозяйка любовно погладила черепа и сказала: «А это- мои бабушка и дедушка. Они нас охраняют от всякого зла, так же как наш святой Икике». И она показала мне небольшую глинянную фигурку святого - толстого, добродушного, ухмыляющегося индейца, увешанного  разнокалиберными денежными купюрами и с дымящейся сигареткой в зубах... Такие фигурки можно часто встретить в Перу и Боливии, о них заботятся, «подкармливают», дарят подарки и снабжают куревом, а зажженные сигареты  периодически меняют, когда святой их выкуривает.
- Можно сколько угодно проповедовать веру в Христа и считать, что таким образом вы спасаете их души для будущей счастливой и вечной  жизни по ту сторону.  Но народы сельвы все равно будут иметь нескольких женщин и почитать своих собственных, и гораздо более древних богов. Они пока еще и так счастливы. Их душам не нужно, чтобы их спасали.
Но есть еще третья сторона. Получается, что пленники - все одновременнно. Одни - пленники прошлого, другие - настоящего. А третьи - заложники будущего.
  Мечутся и мечутся, как большие тараканы на раскаленном камне.  Не находят покоя. По разным причинам.
Никто раньше не стеснялся ходить голым, но как только в деревню приходят белые - всё меняется, нужно одеваться. Иначе женщин сглазят, а мужчины вдруг увидят, что они голые и начнут испытывать стыд.
А хью, которые живут в Гуавиаре? 
Они презирают нукак за то, что у тех нет ничего: нет своей земли, нет постоянного места.   А сами - предпочитают просить милостыню у белых на улицах. Совсем обленились. Проще отправить детей за шесть километров с протянутой рукой в ближайшую деревню, чем пройти то же расстояние по джунглям в поисках пропитания. 
Так же легче. 
 
 «Лесные люди», и «кокалерос», и индейцы- все друг от друга чего-то хотят. Или не хотят. 
С тех пор как кока  перестала быть священной и люди стали стесняться вспоминать о ее истинном смысле, с тех пор как мир перевернулся с ног на голову и кока стала приносить большие  деньги, все сошли с ума.
  Зачем,  спрашиваю я тебя,  людям сажать юкку или бананы,  если придут в один прекрасный день на  ранчо   люди с автоматами и скажут: «Сажай лучше коку, делай из нее пасту. Я тебя научу»?   И учат. «Я у тебя весь урожай куплю». И покупают.
Разве может человек выручить от продажи бананов те же деньги, что от  продажи коки? Нет. Так зачем себя утруждать. 
Каждый старается показать, что он сильнее.  Кому от этого хорошо? 
Это все неправильно. 
Рано или поздно все «лесные люди» погибнут,  уничтожив самих себя, как скорпионы.  Они могут выгнать из джунглей  всех, кто жил здесь до них, но когда останутся одни, умрут. Закончится рыба в реках, не будет больше леса, и они сами попадутся в ту же ловушку,что расставляли для других. 
...Костер горел, рыба пеклась и уже издавала умопомрачительный аромат, звезды над джунглями горели, в животе урчало, а Курупира все говорил и говорил… Перескакивая с одной темы на другую. 
-Ты когда-нибудь думала о том, что белые многое делают и трактуют неправильно?
- Нет, как-то в голову не приходило, - ответила я про себя.
 А вслух спросила: «Почему неправильно? Что неправильного ты находишь в том, чтобы, например, учиться самим и учить других чему-то новому? И улучшать их жизнь таким образом? Что плохого в том, что в джунглях будут Интернет и горячая вода? И вообще, кто сказал, что индейцы всегда правы? Вон сколько у вас непонятных для нормального, современного человека обычаев.
- Конечно, в том,  чтобы учиться новому,  нет ничего плохого,  хотя я и не знаю, что ты имеешь в виду под словом «Интернет».
А насчет горячей воды - вообще не понимаю,  зачем она нужна, тем более  горячая? Тут и так жарко. Нет ничего приятнее холодной воды, - сказал Ои немного обиженно и нахохлился, как гриф на колючей проволоке.- Я не об этом. Ваша проблема в том, что вы самонадеянны.   Всегда хотите доказать, что умнее всех.  По этой причине белые извращают то, что изначально было устроено разумно. 
В качестве примирительного жеста он  взболтал свою тыкву, открыл затычку, сделал глоток сам, а затем  передал мне желтую посудину.
 Я вновь отхлебнула сладковатого, белого, мутного напитка, чем-то напоминавшего мне по вкусу квас. 
-Табак в их руках превращается почему-то в дурную привычку. Священная и чистая Кока, которая всегда помогала переносить тяготы, и общаться с мирами, где живут духи, становится,  вдруг никчемным белым порошком, приносящим болезни, пустые видения и бесполезную смерть.
 «Беладонна», которую еще называют «боррачеро» (ты, наверняка, видела ее белый или желтый с красным ободком, сладко пахнущий, большой цветок), всегда использовалась «курандерос» в ритуалах излечения.   
А теперь  из нее тоже делают порошок и подсыпают доверчивым, чтобы обмануть и обворовать.
Белые  и  сами не имеют меры в употреблении спирта, да еще и дают его тем, кто пить его не может. Что происходит, если ребенка напоить спиртом? Он отравится.
 Те, кто живет в джунглях, не принимают спирта. Они от этого   тупеют.
- Да, я заметила, - сказала я, припоминая, как однажды в Летисии видела индейца-алкоголика, который подошел ко мне, сделал жалостливое лицо и  попросил угостить его парой рюмочек   «агуардьенте».  Мне было не жалко, и я заплатила в баре за анисовую водку -агуардьенте. Но индеец, к моему ужасу, опьянел от нее почти сразу и стал нести всякую чушь,  да еще  и пытаться ласково взять меня за руку.
И я поспешила поскорей уйти, чтоб избежать неприятностей - на свою и чужую голову. 
- Я знаю, о ком ты,- улыбнулся Ои.  - И у тебя клянчил? Это как раз прекрасный пример того, о чем я толкую.
- Ну я же не знала, что это настолько чревато, оправдывалась я.
 -Не переживай, это безнадежный случай. Он очень хороший проводник. Сельву знает, как знал бы свою собственную «чагру», если бы она, конечно, у него была.
 Но  с ним никто не желает  иметь дела - ни белые, ни индейцы. Всякий раз, когда ему дают шанс, он  его пропивает. Так же, как бесполезно тратит свою жизнь.
 Он будет жить очень долго, если не утонет, и не оставит после себя ни потомства, ни памяти.   Всем белым, которые приезжают в Амазонию в поисках диких племен, он треплется про то, что может показать племя майуруна. Так-то оно так, да только майуруна его ждут с нетерпением.
Живут они далеко, в Перу, добраться трудно. Сами называют себя «матсе» - «люди реки». В основном, народ они вполне мирный и безобидный. Плетут корзины и всякую утварь, охотятся, ловят рыбу.  Ты их уважаешь - они тебя уважают. А вот шутить с ними не надо и особенно - поворачиваться к кому-нибудь  спиной. Потом, одни кости от тебя останутся. Они все еще изредка поедают сердца врагов, да и друзей - из уважения к их отваге или уму. 
Так вот, этот человек (а зовут его- Хуан), довльно часто к ним  раньше ездил. Иногда, бывало, забирал на продажу в Летисию корзины и разные другие поделки, потому что по всей Амазонке, от Икитоса до Манаоса, все его знали.
Как-то, несколько лет назад, «курака» племени,   поручил ему купить лодочный мотор. Он все деньги, вырученные от продажи корзин,  взял,  да и и поехал  с ними в Летисию,  только не довез денег до продавцов. По дороге где-то  купил агуардьенте и запил, все деньги пропил.   Так что вряд ли он туда еще раз наведается. Не стоит с ним никуда отправляться, бросит и не вспомнит потом, где тебя оставил.  Болтун, и пьяница, к тому же. Хотел я его проучить, да жалко стало. Сам пропадет - никчемный человек. 
-А зачем же он тогда на земле живет, если все так плохо? Почему его не наказывают? 
-Слушай притчу, - вместо ответа сказал неожиданно Курупира.
«Жил, однажды,  один охотник. Прозвище его было «Аване». Что значит- «Злой». Он был очень меткий стрелок и отважный человек,  но его никто не любил.
Дети его боялись. Ведь если у него было плохое настроение, а оно было у него почти всегда, он мог запустить в ребенка камнем или даже убить его, чтоб не мешался под ногами.  Женщины его сторонились.  Потому что кроме ругани, никогда никто не слышал от него ни одного человеческого слова. И указывали пальцем, говоря детям: «Никогда не будь таким, как он. Вот пример дурного и злого человека».
 Животные его ненавидели. Потому что он убивал всех без разбору - и взрослых и детенышей,  просто так, ради удовольствия. А не потому, что был голоден.
Он прожил всю жизнь один, глубоко в джунглях, в бамбуковой хижине, подальше от людей, от них ему ничего было не нужно. То, что для всех могло бы служить худшим  наказанием -  всеобщее презрение, для него было  поводом для гордости. Аване не помнил кто его родители,  и родители его родителей. Он не знал, откуда он родом,  какому клану принадлежит, и сомневался в том, что предки вообще когда-нибудь у него были.
 Он очень редко  купался, только когда нужно было переплыть реку.  От него воняло, как от полусгнившего трупа, и ни одно живое существо, включая скорпионов и пауков, не осмеливалось приближаться к нему. Но охотнику это даже нравилось, он был доволен своей жизнью и не собирался ничего менять. Однажды утром он не смог встать и выбраться из хижины. Он совсем не понимал, что с ним происходит, ноги почему-то, не держали его, он не мог даже дотянуться до сербатан, чтобы выйти на охоту. Охотник лежал на циновке без сил, он не мог забраться в гамак и не осмеливался позвать на помощь, все равно никто не  вошел бы в его дом. Он был совсем один.
 Его мучили голод и жажда, но даже воды он не мог выпить, потому что рядом не было женщины или ребенка, которые могли бы подать ему пищу и питье.
 Хотел было достать  стоявшую рядом с ним калабасу, но калабаса с водой  вырвалась у него из рук, и вода разлилась по земляному полу. 
Охотнику стало страшно от того, что даже вещи не хотят служить ему.
 Вдруг в хижину, перепрыгнув через порог, заскочил маленький  и слабый детеныш пятнистого оленя. Его преследовал ягуар, и единственным местом, куда он отважился войти и где рассчитывал найти укрытие, была хижина охотника. Он стал ластиться к человеку и обнюхивать его. А потом стал пить разлившуюся воду.
 А у того не было сил прогнать животное. Олененок только  вчера  родился. Он не знал, каким плохим был охотник. 
И тут охотник неожиданно сам для себя, приподнялся  и погладил олененка, от этого движения  последние силы оставили его,  и он опять упал на землю. Детеныш   оленя улегся рядышком и заснул, прижавшись к теплой, дрожащей груди старого охотника.
И охотник обнял его, чтобы защитить.    Из глаз его полилась какая-то жидкость, о существовании которой  Аване никогда не знал, а может быть,  забыл. Она была соленой и горячей.  Она все капала, а он не мог ее остановить. Только сейчас он понял, как глупо и пусто прожил свою жизнь, как скучно и бессмысленно. Вечером, выспавшись, олененок выбрался из-под руки человека, лизнул в знак благодарности соленую щеку, и ушел в лес, даже не заметив, что тот больше не шевелится».
Курупира посмотрел на меня.
- Теперь тебе ясно, почему этого пьяницу не наказывают?
Притча была грустной и поучительной. Но продолжая тему о «неправильности» белых и алкоголизме,   я сказала:
- Ну пить, допустим, многие не умеют, эскимосы, чукчи, ханты,  или другие народы которые живут на севере, например. 
Ты знаешь, где живут эскимосы? Слишком далеко отсюда. Там всегда холодно и почти всегда бело. - И подумала, как бы объяснить Курупире, как именно выглядит снег, но не нашла нужных слов и решила не вдаваться в подробности.
- Не объясняй, - махнул рукой он, - я и так уже увидел, как это выглядит, спасибо твоему воображению.
«Ну ладно, и прекрасно»,- улыбнулась я.
- Многие белые тоже принадлежат к числу латентных алкоголиков.  А некоторые даже не латентные. А очень активные. Моим русским соотечественникам в этом смысле  повезло больше. Пить могут много и очень много.  Знаешь, как у нас говорят: «Пиво без водки- деньги на ветер». А водка- это почти та же самая бразильская «кашаса», или «агуардьенте». Только делают ее не из тростника, а из пшеницы.
Курупира ухмыльнулся... Мне показалось, что мягкий анисовый вкус любимого алкоголя колумбийцев - «огненной воды», или «агуардьенте», знаком и ему. Но, может, я и ошиблась…
- Даже если вы и стараетесь делать добро, часто получается, что это добро оборачивается против тех, кому его несут.
Однажды, два года назад, я был в деревне народа ава.  Эти люди живут в джунглях,  вдоль реки Телемби. Это случилось в деревне Барбакоас.
Там была одна женщина, которая рожала.
Обычно, роды принимает своя повитуха, но тогда в деревне были белые.  И среди них- одна медсестра. Она всё не давала увести роженицу в лес, как они всю жизнь делали, влезала во всё, мельтешила, помогала.
  Ава вообще не любят, когда белые вмешиваются.
И представь себе, что ребенок умер. Так всегда происходит, когда меняется энергия. И приходит энергия белых. Это уже не первый такой случай. Я помню, как плакала эта женщина.  После этого что будет она думать о  белых  вообще, и о врачах в частности? 
Та медсестра не была плохим человеком. И помогала от чистого сердца, но она не понимала, что именно там,  именно в тот момент была не нужна. 
…Мне стало стыдно за всех белых вместе взятых, и за себя в том числе.
Мы действительно грешим тем, что любим всех поучать. Мы -цивилизация, они - туземцы.  Мы воображаем, что приносим кому-то благо и ожидаем за него восхищенные взгляды и безмерную благодарность. 
Вот так и нарушается равновесие. 
Когда людей меняешь насильно, они приобретают много ненужного и в то же время, теряют драгоценные знания, сохраненные для них предками. А главное- начинают лениться. Поди определи, где начинается и где заканчивается настоящая цивилизация.

А Курупира, потыкал палочкой рыбу - проверил, готова ли уже, глубоко вздохнул и продолжал:
  Что значат в реальности здесь, в джунглях, слова «бедность» или «богатство»?  Ровным счетом ничего. У кого есть каноэ,  стрелы,  чагра,  знание, как добыть еду и воду, тот может считать себя богатым. Вокруг есть абсолютно все, что необходимо. 
 Как определить, что полезно и правильно, а что нет?

Вместо того чтобы охотиться и добывать себе пропитание, многие белые имеют дурную привычку убивать просто так, для развлечения. Им обязательно нужно поймать каймана или добыть анаконду, только лишь для того, чтобы повесить шкуру над столом у себя дома или сделать из животного  чучело и поставить на полку. 
Или завести себе попугая, чтобы услышать, возможно, пару фраз, типа: «Хочешь какао?» - Курупира передразнил попугая.  И у него получилось очень похоже.
В Колумбии по какой-то причине все говорящие попугаи щеголяют именно этой  странной фразой.
- Люди приходят туда, куда их никто не звал, рубят и жгут лес, чтобы пасти на освободившейся земле коров, не видя в этом вреда, и тем более не спрашивая у леса разрешения.  И сплавляют дерево по рекам, а потом продают его, зарабатывая большие деньги, но им всегда мало. Они моют в реках золото и  убивают друг друга за маленькие блестящие кусочки металла. Раньше, много лет назад,  в хаосе виноват был каучук, а теперь - дерево, золото и кока.
  Они хотят отобрать у сельвы всё, даже ее детей, не давая ничего взамен.  А сыновья сельвы становятся ленивыми и жадными.   
Всё, что должно радовать и учить, становится   обузой и приносит лишь отчаяние. 
 Растения и животные становятся врагами, и разливы рек тоже с каждым годом становятся все неистовее, потому что реки, взбунтовавшись, губят посевы и деревни.
Но сельва мудрее их.  Она позаботится о справедливости. Когда она совсем обидится на людей, никто не спасется.
Если и дальше будут убивать сельву, она жестоко отомстит всем.  Вы уничтожите друг друга.
И все начнется сначала.
Я ни во что не вмешиваюсь и только смотрю на всё, со стороны, иногда поправляю, когда мне дают на то разрешение.
…Голос Курупиры приобрел хрипловатые, горестные нотки. Все-таки, с чувствами и эмоциями у него все в порядке. 
  - Не пройдет и 50 лет, как нукак маку растворятся навсегда.
Как исчезли и еще исчезнут  многие другие народы. 
Жаль, что они не умеют бороться с болезнями белых.
-Разве они не знают какие травы от чего лечат?- спросила я.
-Конечно знают, - сказал Ои,- но дело не в этом. Для тебя, например, простуда - досадная, но мелочь, а для них - смерть, потому что они никогда раньше не знали, что это такое.
Зато для белых рак - это ужас, это медленная или быстрая смерть, а для них - всего лишь небольшой недуг. Потому, что от него есть куча лекарств, которые быстро поставят тебя на ноги. Потому, что рак- это болезнь грустных. И лечить здесь нужно душу, твое «я», а не физическое тело. Ведь болезнь тела, пожирающая человека, наступает прежде всего, вследствие неправильного состояния духа. Это бунт тела.
 Или если тебя укусит белый скорпион, и ты будешь одна в джунглях. Что произойдет? Тебе будет так больно, словно ты проглотила десять чили.
У тебя  онемеет   нога, потом тело, потом ты не сможешь дышать.  Ты просто  умрешь через несколько часов без противоядия. А у нукак, или тикунов, или уитото любой ребенок знает -  лучше, чем лавровая кора, против укусов скорпиона и паука, нет ничего. А также знает,  где это самое противоядие растет. 
Но у них нет противоядия от  вашей «белой» еды. Их желудки просто не переваривают ее.  Им вредят ваш  рис, ваш хлеб, и ваша кола,  и еще что-то, похожее на жареную юкку, которое продают в красивых пакетах и называют «чипсы».  Я попробовал. Но так и не определил, из чего это сделано.
  От этого портятся и болят  зубы,  ведь раньше они ели только фрукты и мясо. Я знал одну девочку. Ей было 14 лет. Ее отец вырвал ей все зубы.
- Вырвал все зубы, но зачем? -изумилась я.
-О, он был по-своему  мудрым человеком.  Он не хотел, чтобы его дочь страдала от зубной боли, как страдал он сам,  и чтобы они постепенно  выпали сами.  Кто же не хочет счастья для своих детей?
-Но ведь это же глупо.
-Да, но для него его решение было самым правильным, ибо было продиктовано заботой о дочери. 
Но как же им обьяснить, что если есть только рис, колу и чипсы, то не только зубы выпадут, кончится тем, что некому будет собирать юкку и ананасы?
И те болезни, которые до этого легко лечились, вдруг превратятся в смертельные.   
 Многие забывают или начинают стесняться своего языка или предпочитают целый день слушать глупое радио вместо того, чтобы идти на охоту.
 Кто же будет учить детей охотиться, если все будут только слушать радио?
 Кто будет учить, как искать полезные травы и как ими лечить, когда умрет последний шаман нукак?
 И вообще, зачем кочевать по лесу в поисках пропитания, если можно просто поселиться в какой-нибудь деревне и всегда найдется какой-нибудь добрый сеньор, который принесет детям сладостей в обмен на много красивых фотографий для разных книжек. 
У белых, конечно, есть больницы и врачи.  Это очень хорошо.   Но они не знают и сотой доли того, чему может научить сельва. И пусть дальше пребывают в неведении. Потому что всё, к чему они прикасаются, имеет свойство искажаться.
 Что будет, когда у нукак не останется совсем мест для кочевья и их прогонят ото всюду?
 Они станут также несчастны, как и люди ава.
Знаешь, что произошло с ними?  Ава- уже себя потеряли, зажатые между теми, кто хочет управлять сельвой.
 Их просто раздавили, как раздавят сильный и мощный ствол тукумы, предательские, колючие обьятия апуи.  Эта злая завистливая лиана, сначала покажется безобидной и хрупкой.
Но затем она задушит любое, самое сильное дерево. Она будет подниматься всё выше и выше. И пить из дерева все его соки, пока наконец не убьет его. Тукума не должен бы доверять апуи. Но он наивен и склонен доверять. За что и платит.  У вас - «кори», «белых» есть пословица о том, что «с упавшего дерева все хворост тащат».
 Вот так и ава.
 Сначала, приходят к ним «лесные люди», которые называются ФАРК. Они требуют лекарств и продуктов, лечат своих раненых, забирают с собой детей, устанавливают новые правила и уходят.
Потом приходят другие-«парас» и говорят: «Вы помогаете нашим врагам, мы всё знаем».  Привязывают кого-нибудь дереву и убивают, для острастки, а труп сбрасывают в реку. Каково неприкаянным душам без своего места в земле?
 Потом снова появляются ФАРК и говорят: «Вы помогаете НАШИМ врагам, вы предатели». Опять требуют еду и лекарства.   И тоже убивают.
 В конце концов приходят военные и говорят: «Вы помогали и тем, и другим».  И так без конца.  Ну куда же деваться от них от всех?
А между ними, как веревка, которую каждый тянет в свою сторону, встала кока, которая тоже однажды  потеряла самое себя, свою душу.   Она стала главной. Ей подчиняется все. 
Я не перебивая слушала Курупиру и понимала, что он прав. Мне стало страшно.
Хоть джунгли, по его мнению, и сильнее белых и могут позаботиться о справедливости, но и им может наступить конец. Причем, гораздо быстрее,  чем мы все думаем.   
- Равновесие скоро совсем нарушится. Оно такое слабое. Миры станут враждебными друг другу, - пророчествовал Ои. Скоро совсем некому будет его хранить.
Все злые сердцем, когда умрут, неизбежно превратятся в свиней, чтобы еще и еще раз быть убитыми, как свиньи. И съеденными,- заключил он неожиданно.
 …  Всё, что я услышала сейчас, конечно, не ново, мы все об этом когда- нибудь, где-нибудь, что-нибудь, да слышали.
 Но правда становится во много раз сильнее, когда о ней говорит тот, кому никого не нужно в ней убеждать.  Тот, кто смотрит со стороны.
Мне стало не по себе от столь грустных перспектив.
 И я по-другому посмотрела на темнеющий вокруг лес.  Как будто, он мог исчезнуть уже на рассвете.
 - Но один раз попробовать можно, - с примирением сказал индеец, резко меняя тон, как бы отвлекшись, и, отхлебнул еще раз из бутылки кока-колы, уже гораздо осторожнее.
Он   протянул мне несколько  свежих листьев коки, (казалось, у него за поясом в плетеной из пальмовых волокон сумочке было всё, еще чуть-чуть, и он вытащит оттуда бутылку превосходного аргентинского вина и два бокала).   
Засовывая горькие листья за щеку и стараясь честно их пережевать, я только сейчас, именно в этот момент, поняла, что мне суждено пережить еще какие-то события, что я уже не одна, и что с этим человеком мне ничего не страшно.
До меня последние дни всё доходит как-то медленно. С чего бы? Вписалась в ритм джунглей, где спешить некуда?
Может, под влиянием листьев коки, превратившихся во рту в зеленую, почти безвкусную кашицу, или от чего-то другого, но уже стало очень спокойно и даже, кажется, повеселее.
Конец света, извечные проблемы добра и зла, амазонских противостояний, а также и моя собственная смерть отодвинулись на неопределенное время.   
Я почувствовала себя, словно в турпоходе в школе. И рядом учитель физкультуры, который все умеет.  Ничему не надо удивляться.
Даже тому, откуда здесь, в такой глуши, появился человек, который, почему-то так хорошо говорит по-испански и читает мысли.
 И вообще, какая разница, настоящий ли это индеец, инопланетянин или сказочный леший какого-нибудь местного племени.
-«Я-тикуна»,- сказал вдруг Курупира по-русски, угадав ход моих раздумий.
-М-да. И это не удивительно,- подумала я, улыбнувшись, и спросила: «Ты что,  на всех языках говоришь»?
-Да, на языке тех людей  и животных,  с которыми я встречаюсь.
-И со змеями умеешь разговаривать? И с рыбами? Как же они позволили тебе себя поймать и съесть?»
-Я попросил у них разрешения, я же тебе уже говорил. Кстати, с москитами говорить бесполезно. Поэтому намажься-ка лучше ачоте.  А то скоро тебя совсем съедят.  Ты сильно пахнешь белыми. Кроме того, еще немного, и твои расчесы воспалятся и превратятся в незаживающие язвы. Тогда еще и лечи тебя... 
…Только сейчас я заметила, как жестоко меня искусали комары. Они безжалостно проникали сквозь толстую ткань джинсов, сквозь ветровку, которую я предпочла не снимать, несмотря на духоту, во избежания укусов кем-нибудь более опасным.
Я до этого момента даже не обращала внимания, на то, как сильно расчесала укусы, до крови.
 Чесаться - это же одно из самых приятных ощущений организма. После оргазма!  И после насыщения.  И после укладыванья в чистую, мягкую постель, пахнущую лавандой, в завершение долгого-долгого дня. И не спорьте!
-Раздевайся, не бойся. Не произойдет ничего того, чего ты не захочешь.
Я постепенно стала скидывать с себя одежду, пока не осталась в трусах.  Над нами роилось плотное облако мошкары, едва видное в сумерках.  Было около шести часов вечера.
Самый пик активности всякой живности, вроде маленьких комариков «хехенов», оставляющих столь же маленькие, но кровавые следы на коже, или комаров побольше - москитов. 
Но почему-то, ни один из них сейчас не укусил меня. Курупира в упор безмолвно рассматривал мое тело, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он стоял так близко, что я чувствовала, как напряглись все его мышцы. 
Я же, опустив руки вдоль туловища, пребывала в каком-то сладком оцепенении.
Теплый огонь, зарождаясь где-то в глубине, подымался от низа живота к груди и через сердце тонкой, шелковой лентой уходил в мозг, распространяясь по его всем извилинам, как синий электрический ток.
   Было ясно, что ему ничего не стоит сейчас взять меня, и я не окажу никакого сопротивления.
Более того, вполне возможно, я получу такое удовольствие, которого никогда еще в жизни не испытывала.
 Курупира смотрел прямо в глубину моих зрачков. Теперь он казался одного со мной роста. Его зрачки превратились в желтые, будто змеиные, и я увидела в них звериное вожделение. А ноздри раздувались, как у вспотевшей лошади.  Только лицо было маской, как и раньше.
Что он там, в моих глазах, выискивал - без понятия. А между тем Ои лил мне на макушку какую-то воду из той же выдолбленной  тыквы, из которой раньше угощал  меня масато.
Пусть даже он меня зажарит, как рыбу, и сьест, мне все равно, - подумала я, очухиваясь от сладкого возбуждения.
- Ничего не бойся. С тобой ничего не случится. Ты слишком сильная. Ты моя сестра, а я с сестрами на сплю. 
Это уже что-то новое. Я всегда считала себя слабой  и ревела по всяким пустякам (даже будучи уже вполне взрослой дамой). При просмотре мультика про олененка Бемби, или последних кадров фильма «Привидение», или сцены ухода в море несчастного Ихтиандра в фильме «Человек-амфибия».
Да мало ли примеров моей слабости можно привести...
Более того,  в детстве я никогда не давала сдачи и жаловалась маме с папой на обидчиков. После чего получала от них еще сильнее.
Вода растекалась невидимой теплой струей по плечам, по спине и по груди. Твердые, шершавые, как кошкин язык, руки стали растирать жидкость по всему моему телу. Стеснение ушло. Мне стало жарко и прохладно одновременно. А каждое прикосновение показалось мягким прикосновением умелого турецкого массажиста во время мыльного массажа в хамаме как раз в то мгновение, когда легкое облако сверкающей мыльной пены тихо лопается на плечах и на спине, а мрамор камня под тобой кажется теплым, как чье-то живое тело.
Это волшебное состояние экстаза расходилось по внутренностям, как круги по тихому озеру от брошенного в него камня.
Ои сказал: «Не бойся  своего тела, не прячь его под большой одеждой.  Тот, кто говорит, что оно не такое, как надо, ничего не понимает. Красивее тела я не видел. В нем есть все, что нужно. И нет ничего лишнего».   
Я вспомнила, что мой муж был недоволен тем,   как я выгляжу, с тех самых пор,  как мы познакомились.  Для начала, я была слишком худой. Потом стала, на его взгляд, слишком полной. Потом живот стал слишком большим, а мускулов стало недостаточно. То одеваюсь не так, то прическа оставляет желать... Ну и так далее. Всегда, во мне что-то было не так. Вначале это было терпимо (что плохого в том, что кто-то хочет сделать тебя лучше?), но потом превратилось в навязчивую идею. И он все время пытался что-либо во мне исправить.
 Нет, я ничего не хочу сказать, просто констатирую факт. Может, я и есть такая? Каждый судит с высоты своей колокольни.
 Ну, скажем правду, тело у меня самое обыкновенное, и нет в нем абсолютно ничего примечательного. 
Мне стало смешно и щекотно.
 Курупира вдруг резко остановил свои манипуляции и куда-то поковылял. Вернулся он через пару минут, когда было совсем темно.  Но, наверное, он видел в темноте, как тигр, потомпотому что в руке у него были какие-то крупные красноватые плоды с белесыми шипами.
Он сказал, что это плоды ачоте. Про ачоте я слышала раньше. Знала, что его добавляют в пищу, в основном, для подкрашивания супов и соусов, а инки еще и использовали эти плоды для жертвоприношений. Надеюсь, меня не будут приносить сейчас в жертву.
Индеец вскрыл твердоватые капсулы, разделив их на половинки.   Внутри оказались красные семена. Ои размял их в ладонях, так, что они образовали одну ярко-оранжевую, почти красную, вязкую массу.  Ладони его тоже стали оранжевыми. 
Он поплевал в кашицу и стал втирать ее мне в кожу. Честно сказать,  это было ужасно приятно.
Медленные, массирующие движения не только втирали в меня красный ачоте, который защитит от комариных укусов,   но  и лишали всякой воли к сопротивлению.
Меня массировал, ко мне прикасался совершенно незнакомый человек, а я чувствовала зарождающееся во мне нечто новое.
 Оно начало бурлить, как пузырьки шампанского, вырываться изо всех пор золотыми искорками радости. 
...Через полчаса, при свете костра, цвет моего лица, да и всего тела, был был столь же красным, как и огонь, но комары, слава богу, уже не досаждали. Теперь я сама была похожа на индейца.
- Ну вот. Теперь ты похожа на солнце, - смеясь, заметил Ои, - оно тоже однажды накрасилось ачоте. Только слишком сильно. И его кожу стало так печь, что пришлось ему искать спасения в небе.  С тех пор солнце  живет там.
- Это очень хорошее растение, - добавил напоследок Курупира. -Когда внутренний жар или рвота - помогает.  И опухоли лечит.
Мы уплетали печеную рыбу «пинтадильо», как старые друзья на пирушке, и заедали сладким, хрустящим, как яблоко,   лесным ананасом.
Рыба была восхитительна. Без соли и без специй. Ароматные ломтики, горячие, как угли, с которых их только что сняли, таяли на языке и успокаивали истостковавшийся по пище желудок, наполняя его приятной истомой.
 То ли виной всему были банановые листья, в которых рыба запекалась, то ли сладкий перец, то ли простота рецепта, то ли накопленный за несколько дней голод,  но вкуснее этого нехитрого блюда я больше ничего не пробовала  ни до, ни после.   


Сотворение мира

- Почему ты, всё-таки, меня спас? - спросила я у Хозяина.  Он посмотрел на меня своими маленькими блестящими глазками и сказал:
- Потому, что я Бату. Я знаю, у кого плохие мысли, а у кого хорошие. Я сам выбираю людей. 
Конечно, совсем не человек сидел сейчас рядом со мной у костра, в самой глуши Амазонии.
Лесной дух, который всё знает и всё может. И который волен помиловать или покарать. Что-то везет мне на встречи с разными духами.
- Я уже говорил, что вижу в тебе силу.  Поэтому я отведу тебя, чтобы показать тебе другой мир. Которого ты до сих пор не знала.  Великий бог Нгутапа, который создал все живое, сказал мне: «Возьми эту женщину и береги ее».
Тебе повезло.  А те люди, с которыми ты сюда попала...  Я знаю, что тебя тревожит их судьба. Забудь о них.
Они были инструментом, который помог тебе оказаться здесь, со мной. Может быть, сельва помилует их, а может быть и нет. Я тебе не скажу об этом. Займись собой.
Помни, редко кому удается выйти живым из рук Курупиры. Особенно тем, кто не уважает леса.  Но тебе ничего не грозит.  Слушай сказку. 
«Да я, вообще-то, уже и не боюсь», - подумала я. И тут же, как по волшебству, провалилась в сон. На расстеленных у костра банановых громадных листьях и положенных сверху клетчатых пледах. На твердой земле, под непрекращавшийся шум сельвы… окутанная горьковатым, восхитительным запахом какой-то смолы, тоже помогавшей отгонять комаров. Ее зажег Курупира наподобие факела, сложив серые, полупрозрачные, отвердевшие куски (хранившиеся у него, в кожаном мешочке) в жестянку, найденную среди множества подобных на той свалке деталей, в которую превратился самолет после падения. 
Это была завершающая ночь рядом с Фальконом.
Последнее, что я увидела, был темный,  курносый силуэт на фоне огня, сосредоточенно уставившийся вверх, на белые и зеленоватые мерцающие звезды, которых было над нами неправдоподобно много, в просвете среди деревьев.
Не помню, то ли это был разноцветный сон, то ли рассказ, медленный, протяжный, похожий на старинную песню.
 Именно такими я представляла себе в детстве песни древних сказителей.   Ои говорил о сотворении мира.
«… Мир был темен и мрачен.
Потому что ветви огромной сейбы по имени Лупуна заслоняли солнце.  Великому отцу, богу Нгутапе, стало одиноко, и он решил завести себе подругу.
 - Оса, лети-ка сюда. Стань моей женой, - сказал Нгутапа. Прилетела большая блестящая оса, она превратилась в прекрасную девушку и стала ему женой.  И звали ее Моача.  Они вместе вышли на охоту.
Но охотиться было не на кого, так как мир был пуст. В нем не было жизни. Только небо и деревья.  Тогда Нгутапа сказал: «Я хочу, чтобы у нас были дети. И помогли нам создать жизнь».  И они ушли в сельву. И стали любить друг друга, как две дикие кошки. А потом Нгутапа стал создавать жизнь…
И вскоре, родились две пары детей: двое сыновей - Йои и Ипи, и двое   дочерей - Мапауа и Айкуна.  А надо сказать, что дети эти родились из ран на коленях Нгутапы. Потому что жена, в наказание за то, что он был с ней груб, наслала на него ос, пока он купался в реке.  И осы покусали Нгутапу. Колени его опухли. Из правого колена родились Йои и его сестра Мапауа, а из левого - Ипи и его сестра Айкуна. Они были бессмертными - «уунегу», а потому, выросли очень быстро.
 Йои был добрым и хорошим. А Ипи был сумасшедшим. Йои любил свет. А Ипи любил тьму. 
Сыновья сказали родителям: «Нужно свалить старую сейбу, чтобы солнце вошло в мир». Они позвали всех немногочисленных существовавших уже тогда в мире животных. И все вместе животные стали грызть дерево, но не смогли свалить его.
А ровно посередине огромного дерева жил большой черный ленивец. Длинными передними лапами он держал небо, уцепившись за него когтями.  А задними - землю. Поэтому дерево не падало. Маленькая белочка, которая взобралась на дерево, увидела все это, и рассказала Йои. По его приказу она взобралась по стволу и отнесла к ленивцу больших черных муравьев «твнв», что кусаются очень больно, и они расползлись по всему его телу.
 Ленивец зачесался, но ничего не случилось. Тогда белочка натерла ему глаза перцем, тот стал тереть глаза и свалился с дерева. Ветви сломались, и лучи солнца вошли в мир.
Ленивец ударился о землю так сильно, что от того удара появились гром и молния.  Из ствола сейбы появились океаны,   образовалась великая Амазонка, а из корней - ее притоки. Потекли могучие полноводные водопады, и выросла священная кока.
 Нгутапа создал из лианы аягуаску-яхе, божественный напиток, которому под силу излечить твою душу и просветить тебя на пути.
Йои создал первых людей тикуна. Он пошел ловить рыбу, и каждая рыбина, которую он вытаскивал, превращалась в человека.
 Ипи, который всегда противоречил брату и был плохим в сердце, несмотря на то, что Йои был единственным его товарищем в мире, тоже ушел ловить рыбу, и с каждой новой рыбиной, вытащенной на берег, тоже появлялись тикуна. Но это были белые тикуна. По имени кокамас. Так же появились и другие люди - бора, ягуас, уитото.
Однажды Йои и Ипи решили расстаться, потому что все время ссорились. Ипи даже соблазнил жену Йои. Что поделаешь, они были хоть и сыновьями бога, но все же слишком похожими на людей.
 И решили они поделить всех созданных ими ранее существ. Они поймали игуану и приготовили ее. А затем стали раздавать по кусочку каждому животному.  И когда раздавали, давали имя каждому клану. Так появились клан гуакамайя, клан тигра, клан тукана, клан птицы паухиль, клан черной цапли, всего четырнадцать.  Люди тоже выбрали каждый себе клан, к которому решили принадлежать.  И обьяснил им Йои, кто может на ком жениться, - так, например, гуакамайя не могла жениться на цапле. Потому что у обеих были перья. Это как если бы отец женился на дочери.  А тигр - мог жениться на цапле, потому что у одного были перья, а у другого шкура. И так всё стало понятно. Сыновья могли наследовать клан своего отца.
  Нгутапа   же  создал целых   5 миров.
 Верхний мир - это мир  света, духов, солнца,  это  и мир кондора.   Под ним идет мир великих святых и шаманов, которые помогают людям разговаривать с богами и решать споры. И есть у шаманов помощники - это люди-птицы. Они передают богам послания. Там же живут и души умерших.
Средний мир - это мир, где живут люди, Предназначение людей - поддерживать равновесие между верхним и нижним мирами. 
Если люди вдруг начинают себя неправильно вести, и зло возникает в их сердце, если они друг друга перестают понимать и начинают уничтожать себя и всё, что их окружает, равновесие нарушается. Происходят наводнения и землятрясения.  Голод и бедствия.
 И тогда только шаману под силу восстановить всё, как было. А иногда и ему не удается. И всё умирает. Рождается что-то другое.
Потом идет мир воды, ночи, или еще его называют миром анаконды.
И самый нижний - это мир демонов.
Однажды, жила на свете прекрасная девушка, и будучи запертой в доме в момент своего первого «периода», она услышала грустную игру на флейте и барабанах. То была не просто флейта, а флейта, по имени «Уарикана». На нее женщинам нельзя смотреть ни в коем случае. Иначе их ждет смерть, ибо играют на ней  злые духи.  Но девушке было любопытно. И она вышла из дома. Так и случилось с девушкой несчастье.  Духи заманили ее в лес. Надругались и убили ее. С тех пор земля и небо стали разными, а люди перестали быть бессмертными. И стали «настоящими» людьми. В отличие от бессмертных они способны рождаться, стареть,  терять кровь и умирать.
Вода дает людям жизнь, кровь - это их сущность, а тело - это то место, где эти две субстанции соединяются. Тело - это «территория», «дом».
И получили тикуна четыре свойства: силу - «пора», знание - «куа», жизненную энергию - «мау» и мышление - «ньаэ». Главное из этих свойств - мышление. Когда человека убивают и проливается его кровь - «ньаэ» остается на земле и ищет другое тело, где жить. Когда женщина теряет кровь - она слаба.
Нгутапа устроил первый большой праздник «пеласон».
 Когда девочкам исполняется 13 лет и они достигают  женской зрелости, начинается их «заточение», а когда этот период уже позади, наступает  день, когда им вырывают волосы, и тогда они могут уже быть женщинами и поддерживать мужчин и огонь в очаге.

В этот день гремят барабаны и звучат флейты, и «минга» выставляет всю  собранную за много месяцев еду, масато льется рекой.   В этот день, все приглашенные из разных кланов - старики, женщины и дети, поют и танцуют.
 Заканчивается ровно один год и три месяца, с того самого момента, когда девочка уходит в «заточение». Целый год она не выходит из особой комнаты в  доме, куда не попадают  лучи солнца.
Целый год только мать и женщины семьи могут видеть ее, приносить ей особую еду и учить женским премудростям. И только в этот день, во время праздника, она снова видит  людей, старухи и старики поют для нее, но  она снова закрыта в темной комнате. Темнота, молчание и  пост- символы медитации и раздумий.  Там она  претерпевает болезненный обряд «пеласона» - волосы ее вырывают  целыми прядями, потом она искупается в реке, и  пока она будет идти, ноги ее будут непослушными, как у ребенка. Шаман опустит в воду  стрелу, и она обойдет эту стрелу три раза. И только после этого она готова к новой жизни. Это  ее первая  и самая важная жертва, а это значит, что Йои и Ипи живы в каждом тикуна.
 Она чиста, Йои и Ипи защитят ее от напастей в лесу. «Пеласон» - это праздник, чтобы дожди не были такими длинными и сильными,  чтобы мир, который над нами и под нами, не исчез.
Сыновья Нгутапы вместе с ним поднялись в верхний мир. И взяли с собой лучших из людей, которых они выбрали. И дали им выпить масато из юкки. Все, кто выпил по глотку этого масато, стали мудрыми - стали «магута» и получили особые знания, а то что осталось, вылили в землю. Из капель масато проросли лекарственные растения, которые смогут вылечить твое тело.
И построили в лесу священные дома - малоки.  И создали чаграс,  где люди могут выращивать юкку, кукурузу, бананы и чонтадуро. Юкка принадлежит женщине. Поэтому ее сажают «кусками», «пятнами» среди других растений
Кока принадлежит мужчине. Поэтому - она всегда в центре. Ананас сажают вокруг. А все остальные фрукты и овощи по бокам чагры. Чагра- это тоже наше тело, наша территория, где есть жизнь.
 И еще были созданы ими «саладос»- священные источники и родники в джунглях,   куда животные приходят лизать соль, и пить,  и очищаться от ядовитых растений». 

Путь к реке

В 4 часа утра, когда недолгая,  предрассветная тишина сменилась первым чириканьем ранних птиц, и привычным уже гулом и свистом всех остальных невидимых обитателей леса, Курупира-Ои разбудил меня. В ноздри ударил запах костра, смешанный с ароматом жарящегося мяса.
 Заботливо накинутое одеяло почти полностью пропиталось влагой. Но уже становилось жарко.
На огне, на вертеле из остро заточенной палки, жарился небольшой зверек размером с кролика, темного цвета. А на нагретых камнях пеклись цельные платано, прямо в кожуре, от которых доносился сладкий, с дымком, запах. Кожура уже потемнела, лопнула, и пузырящийся желтый сок говорил о том, что бананы почти готовы.
«Когда же он успел сходить на охоту!? - подумала было я, открыв глаза.  И человечек ответил вполне в своем духе: «Спать надо меньше». Он был невозмутим и бодр. Вывернутая ступня уже не производила гнетущего впечатления, и казалось, что я знаю его всю жизнь.
Назойливые маленькие белолицые обезьянки, штук пятнадцать, скакали  по его плечам. И сидели на голове.  Будто детвора, крутящаяся вокруг Деда Мороза в ожидании подарков. Курупира скормил им остатки ананаса.    
- Всё, всё. Уходите уже,- улыбнулся миролюбиво Курупира, и обезьянки разбежались. 
-Ты с ними, прямо как с детьми, разговаривал»,- заметила я.
-А это и есть дети. Сироты, за которыми некому ухаживать, превращаются в обезьянок. Просыпайся. Река ждет. Моей «нуэ» уже не терпится познакомиться с тобой  и отправиться  в путь. 
Мы позавтракали мясом «боруго», и печеными платано. Даже еще «на потом» осталось. Всё, что мы не доели, Курупира сложил в свою волшебную корзинку. 
«Боруго» - это такой «небольшой, но вкусный» грызун, как сказал мне
 Курупира, короче - «водяная крыса».
 Я нормально отношусь к разного рода экзотике, поэтому «водяных крыс» не боюсь. 
Мясо было несколько жестковато, темно-коричневого цвета, но вполне съедобно. Тем более, что выбора не было. В животе,  как ни странно, даже революции не было от резкой смены диет.
Впечатление, будто я смотрю на себя откуда-то сверху и что всё это происходит в моем воображении,   не проходило.
-«Это хорошо, что ты так себя чувствуешь. Отделись от реальности, это поможет тебе пережить физическую и духовную усталость», - услышала я в голове голос Купурупиры.- «И не вздумай больше возбуждаться по мелочам. Не забудь, что я с сестрами не сплю».
 Но посмотрев, как он сосредоточенно обсасывает косточки, поняла, что вслух не было произнесено ни слова.
«Прям, не очень-то и надо», - в том же тоне,  ответила я мысленно.
Странное он, все-таки, существо, своего рода философ, во многом волшебник.
   Но при этом совсем не теряет ни чувства юмора, ни здравого смысла, ни какого-то уж слишком современного для обитателя джунглей подхода к вещам. 
Как часто мы считаем себя мудрее какой-нибудь  крестьянской бабули с тремя классами образования только потому, что у нас, цивилизованных людей, больше технологических знаний.  Встретив на улице такого человека, мы иногда смеемся над его наивностью. А потом нам становится стыдно.
Я вспомнила рассуждения архангела о примитивизме и совершенстве и слова Курупиры, произнесенные накануне о том, что владение информацией еще не есть мудрость.
 Ведь они оба абсолютно правы,   мудрость заключается в другом.
 И не всегда она достигается с помощью лишь знаний.
А часто - с помощью практического долгого жизненного опыта и памяти многих поколений.  А вот когда ты сам сумеешь совместить знания, данные тебе, с одной стороны,  с мудростью, подаренной теми, у кого она имеется, тогда, наверное, и станешь по-настоящему духовным человеком, и произойдет это, когда тебе самому это будет необходимо. 
 А главное при этом - принимать всё, что тебе дают,   с благодарностью и со смирением. Что я и буду делать впредь.
- Одевайся так, чтобы было легко идти. Тебе нужна одежда, ты же не привыкла еще ни к солнцу, ни к насекомым. - Курупира небрежно бросил мне пару невесть откуда принесенных резиновых сапог. Размера 39-го. - Обувь свою, можешь сразу выкинуть тут. Резиновые сапоги тебе принес. Только их проветривать почаще надо, а то ноги сгниют. И ботинки, вот. Примерь. Нашел среди вещей, это на тот случай, когда устанешь.  Только сама всё это нести будешь».
Откуда у него, голого и босого, с одной только плетеной сумочкой за спиной, были резиновые сапоги, так и осталось загадкой природы. Но я решила не заморачиваться с разгадками и напялила то, что дали, предварительно надев еще  три пары носков, и с ужасом предвкушая в них длинный переход.
Последним взглядом окинула я остатки былой роскоши и попрощалась мысленно  с теми, кто меня бросил. Попросив, правда, у них прощение за все.
И мы пошли в сельву, покинув поляну и самолет, которые стали моим домом и непостижимым образом сохранили меня от гибели.
Глаза почему-то намокли. В носу снова защипали маленькие иголки,   а сердце защемило от неизвестности.
Ну вот, опять. Меня спасают, а я реву.  Радоваться надо.
Хозяин сельвы уверенно шел впереди, чуть прихрамывая и волоча вывернутую ступню, иногда только расчищая мачете путь от всяких свисающих   веток, лиан и слишком густых кустов. 
Он следил, чтобы не свалились на нас с веток какие-нибудь животные типа пауков, которых я вдруг стала замечать в громадных количествах.
 Я плелась сзади, неумолимо спотыкаясь о каждую корягу.
Цепляясь рюкзаком за каждую лиану, стукаясь обо все, обо что можно было стукнуться. И пересчитывала все торчащие из земли корни.
За сапоги, конечно, спасибо. Но они были великоваты, ноги в них плавали, большие пальцы от этого ныли, и, несмотря на ощущение невыносимой жары в носках,   я чувствовала, что скоро натру мозоли.
Я же не выдержу и двух часов, не то что пяти дней пути по лесу, - ужасно жалела я себя.  Лучше бы он оставил меня умирать, лучше бы меня сьел какой-нибудь ягуар! Лучше бы еще одну такую же длинную креационистскую сказку, у которой не будет конца, только бы никуда не переться, а лежать и отдыхать, ну или хотя бы сидеть! Пусть на корточках. В самой неудобной на земле позе. Так размышляла я, потихоньку проклиная всё и вся.
 А о чем думал Курупира, мне неведомо. Он шел молча.
Путь к реке оказался еще более длинным, чем я предполагала.   Огромный темный лес и деревья в нем - все казалось гигантским.  Все эти исполины, возвышающиеся над мелкой порослью из пальм и папоротников, были для меня на одно лицо.  А для Курупиры - это были его приятели. К некоторым обращался он по имени. И, наверное, спрашивал на их языке, как проходит день.
 Только изредка лучи солнца могли пробиться сквозь сплошной лиственный покров.
Физическое мое состояние оставляло желать лучшего.  Собственно, его не было вообще.
 Язык заплетался, синтетическая рубашка с длинным рукавом  совсем не пропускала воздух и вместе с ветровкой прилипла намертво к спине. Одежда была тяжеленной, будто застывающий цемент. Я чувствовала себя каменным, мокрым от пота памятником, несмотря на относительную прохладу, милостиво выдаваемую нам сельвой большими порциями.
 Ветки и трава набились в сапоги и мешали. И мне каждый раз, как только выдавалась возможность, приходилось садиться и вытряхивать сапоги. Сменная одежда в рюкзаке, пара ботинок и бутылка с водой, которую я несла в руках не зная куда деть, и к которой прикладывалась по меньшей мере каждую минуту, весили немерянное количество килограмм. 
Горло было узким и сухим. И даже болело от прерывистого дыхания ртом. Рюкзак мешал мне. Вот, говорили мне, что надо заниматься спортом, даже заставляли. С детства.
Если бы не кока, которую мне периодически, давал пожевать Ои, и которую я потом смачно сплевывала, позабыв об этикете, наверное, до реки я бы не дошла. И свалилась бы с ног гораздо раньше.
Я слышала, что она помогает переносить высоту и избавляет от усталости, а теперь смогла сполна в этом убедиться. Хорошая штука.
- Знаешь, сколько лет этим сейбам? – спросил наконец индеец, когда я сдалась, больше не смогла идти и вымолила у него остановку передохнуть, рядом с мощными стволами гигантских раскидистых деревьев. 
Мне было не до сейб.
Но я, наклонившись к земле от усталости и тяжело дыша, спросила: «Сколько?» - пытаясь придать своему потному красному лицу  выражение искренней заинтересованности. (А шли мы, между тем, всего-то часа три).
- Пятьсот, я знал их, еще когда они были молодыми. 
Я не усомнилась в его словах ни на минуту. От него всего можно ожидать. Даже того, что ему самому пятьсотлет.
 Может, он и есть бог Нгутапа? Или Йои, или на худой конец его сумасшедший брат Ипи.
- Может быть, - хихикнул Курупира.
Вообще-то он больше похож на древнегреческго козлоногого Пана. Только если убрать крокодильи зубы с шеи и приделать копыта, то самое оно.
- Не придирайся к моей внешности, - вслух сказал бог.
В лесу мы были не одни. Сквозь пробивающиеся лучи солнца можно было заметить: где-то на верхних ярусах перепрыгивали с ветки на ветку какие-то большеглазые   крупные обезьяны, сопровождая нас в пути.
- Смотри, тут прошел ягуар, - Курупира показал мне сломанную ветку и едва заметный на мокрых листьях когтистый след.- Это мой знакомый. Ему четыре года.  Он все время будет рядом. Но ты его не бойся. Он тебя не тронет, потому что ты со мной. Ты сразу узнаешь его, если вдруг увидишь.  У него на морде шрам, след от мачете, полученный от одного крестьянина, когда мой приятель задрал его теленка. Тот крестьянин нашел его, когда он уплетал теленка, если бы у человека было тогда ружье, не спастись ему бы никогда.   
И вот так мы шли пять дней, показавшихся мне годами, иногда пересекая ручейки и речушки. 
Если же речушки были довольно глубокими, но при этом не очень широкими, и обойти их не было никакой возможности, Курупира быстренько срубал мачете пару тонких деревьев, обрубал ветки со стволов и за считанные минуты сооружал подобие вполне приличного мостика. Даже с перилами. Пара рогаток, втыкалась вертикально в илистое дно  а  между рогатками клалась длинная палка. 
Галантно подавая мне руку, Курупира помогал перебраться на другую сторону и поддерживал, когда я неуклюже и со страхом, переходила по очень тонкому стволу над ручьем.
Иногда такие ручьи приходилось переходить вброд, сняв сапоги и закатав до колен джинсы, или почти ползком, цепляясь за все имеющиеся в наличие ветки на поваленных деревьях, перекрывших речушку и тоже служивших природными мостиками.
- Дожди их снесут, - говорил он мне. - Надо будет новые мостики делать.
 Я с удивлением замечала следы от разлива воды на стволах деревьев.  И были они гораздо выше моего роста.
Сейчас был сухой сезон. В этом году он был слишком долгим, а меньше   чем через месяц наш путь можно будет проделать только на лодке. Реки разольются и затопят лес на несколько метров.
Иногда в какой-нибудь невообразимой глуши, на незатопляемых возвышенностях, нам попадались вырубленные, отвоеванные у джунглей  участки, где густо росли кусты коки, иногда по пояс ростом, иногда и по грудь.
Видно было, что она не сама тут выросла. А кто-то ее посадил.  И, наверное, даже периодически за ней ухаживает.
 Значит,   не так уж тут и пустынно.
Курупира хмурился и быстро сворачивал в джунгли, как будто солнечный свет мешал его глазам, правда, предварительно набив свою сумку и содрав с тонких стеблей овальные, лоснящиеся,  ярко-зеленые листья, чтобы пополнить запасы.   
Мы купались в речках с совершенно прозрачной желтоватой, иногда оранжевой водой и плывшими по течению коричневыми листьями.   Пологие берега этих речек представляли собой золотые укромные пляжики с мягким мелким песком, созданные как будто специально для туристов.
 Берега казались живыми, потому что были залеплены многочисленными пестрыми бабочками. 
Я уже совсем перестала стесняться своего спасителя и почти голышом ныряла в теплую воду, возвращавшую мне силы.
  Но оказалось, что не все в этом чудном уголке мира так безоблачно.  Не стоит ходить, например, по-маленькому в воду, если не хочешь нарваться на неприятности, потому что живет в Амазонии миниатюрная, юркая, но очень опасная  полупрозрачная рыбка,  по имени «кандиру»,  которая обожает запах мочи. Она может внезапно атаковать  тебя  и заберется внутрь так быстро, что и не заметишь.   
 - Некоторым, даже   приходится отрезать члены, - без эмоций заметил Курупира. - Эта рыба - «кровосос», она питается кровью, присасываясь к тебе изнутри. А так можешь купаться совершенно спокойно.  Она на тебя не нападет.  Я позабочусь об этом.  Кроме того, «кандиру» водится не везде. Да и в случае чего у меня есть лекарство, вот, намажься,- и он протянул мне маленькую бытылочку из тыквы с какой-то жидкостью. - Запах ее отпугнет.  Но и сама себя, всё-таки, побереги.
 Спасибо. Вовремя предупредил.
 Самодельной удочкой, сотворенной Курупирой из нанизанной на палку лески, мы ловили беломордых пираний
Курупира сказал, что этот вид пираньи вкуснее, потому что они менее злые, чем красномордые. Но красномордыми тоже не брезговали. Мне доставляло огромное удовольствие вытаскивать из воды удочку с трепыхающейся на крючке рыбкой. Так как, вы не поверите, но я никогда до этого не ловила рыбу.
Но снятие с крючка, как занятие довольно устрашающее ввиду высокой возможности быть цапнутой острыми, как иглы, зубами, меня пугало.
 Леска была из каких-то древесных волокон, а крючок - из острой рыбьей  кости. Жарили мы костлявых пираний, нанизав на палку, а запивали трапезу дождевой водой, скопившейся внутри лиан, которую Курупира добывал, разрубив лиану пополам.  А еще, я варила на костре кофе, который захватила из самолета и всю дорогу несла с собой. Оберегая, как зеницу ока, от влаги, и возмущаясь про себя тому, что он так быстро заканчивается.
Мы ели темно-фиолетовые, кисло- сладкие  плоды,   высоченной пальмы асаи, на которую индеец очень даже ловко, залазил, несмотря на свое уродство, (хотя, вообще-то, из асаи, обычно, готовят вино)¬, связав две лианы, и пользуясь ими, как своего рода лестницой, (я, было, тоже попробовала , но мое тяжелое тело, меня не послушалось, и я без сил сползла вниз, не приподнявшись, ни на пару метров).
- Ешь,- говорил мне Курупира,  скидывая вниз очередную срезанную им гроздь, - они чистят кровь и поднимают дух. 
  Мы жевали  сладкую белую мякоть дикого какао.   Я выплевывала косточки и думала о том, что вот именно из них, этих косточек, высушенных и перемолотых,   делают шоколад «Аленка».
 К четырем часам вечера  наш поход прерывался. Так как нужно было соорудить укрытие на ночь, и это следовало сделать до темноты.
Спали мы, в маленьких шалашах в построенных за сорок минут из пальмовых листьев и веток.
В ншем убежище дже был «пол», который сооружался из воткнутых в землю по кругу рогатин, на них укладывались перекрещенные палки. А затем на «пол» также стелились пальмовые листья. Получалось своего рода возвышение, куда не проникали ни одна капля дождя и ни одно насекомое с земли. Если на следующее утро шел дождь и капли глухо стучали по крыше нашего убежища, я благодарила погоду и природу, так как мы никуда не шли, а ждали, пока он закончится. 
  И ни один зверь, чью возню и тяжелое дыхание слышала я буквально над самым моим ухом,   нас не тронул.
Курупира спал рядом со мной. Он ложился на спину, складывал руки на животе, ничем не укрываясь, и засыпал мгновенно, как будто его отключали от розетки.
 Но я совершенно не чувствовала его тела, как будто никого не было. А было лишь ощущение присутствия. Около трех часов ночи, а может и раньше, даже несмотря на накрапывающий или льющий в полную силу дождь, он незаметно уходил на охоту.
 Ночью, во время рыбалки, куда я тоже решила пойти с Ои на третий день нашего похода, мы осветили факелом место, совсем рядышком с берегом, где на глубине всего 10 сантиметров неподвижно стояла черная рыба по имени «соня».
Она, казалось, сама шла на острогу - короткое копье с воткнутыми в его край тремя гвоздями, которое достал Курупира из укромного дупла, не потревожив при этом мирно спящего в своем гнезде фиолетово-черного волосатого тарантула.
 Один прямой удар - и   «соня» обреченно задергалась на остроге.
 У кромки огромного, кажущегося бескрайним и опасным болота, наподобие флоридских «Эверглейдс» кишащего всякой жизнью, начиная с пиявок, у берега я насчитала, более 20 пар маленьких круглых глазок, еле видимых в мутной воде, и бугорков, обозначавших невидимую зубастую пасть. Прямо по соседству с кайманами расположилось небольшое стадо капибар, или «чигуиро», как их называют в Колумбии. Мы как раз обходили болото стороной, по известной только самому Курупире тропке.  Спина Курупиры напряглась, он внимательно следил за малейшим движением рептилий, готовясь отразить любое нападение.  Но увидев его, кайманы тут же уходили под воду.
Крупный, похожий на кабана, но с загнутым книзу носом и рыжеватой жесткой шерстью самец, не стесняясь нашего присутствия, занимался сексом со своим гаремом и даже не подумывал о безопасности своих соплеменников, в любую минуту рисковавших подвергнуться нападению кайманов (впрочем, и мы входили в ту же группу риска).
А в другой раз крупная самка «оцелота» - амазонского тигра, которую я не сразу заметила среди зелени, очень внимательно посмотрела на меня с ветки своими злыми глазами. Она была поменьше ягуара и напоминала  большую, почти белую кошку - черные пятна на ее шкуре казались играющими  в листьях солнечными бликами.  И выдавал ее только резкий мускусный запах.
 Наверное,  и я для нее пахну так же сильно.
 В зубах она держала за шкирку черноносого котенка - смешного, пушистого, полосато-пятнистого, которого куда-то переносила.
Мы столкнулись с ней, можно сказать, нос к носу. 
 Поглядев  на неизвестное двуногое существо, хищница молча скрылась.
Мне стало очень неуютно. Хорошо, что со мной был Курупира.
  Я находилась в том состоянии, когда прошлая жизнь была далекой и чужой. Как будто это было уже очень давно.  Существовало только «сейчас» и в «данный момент».  Я просто впитывала, всё то новое, что мне открывалось. А новое - становилось ежедневной рутиной.
- Идем, что-то тебе покажу, - сказал мне однажды утром Ои, когда я озабоченно  вытряхивала свои сапоги (а вдруг, за ночь в них  залезла  поспать какая-нибудь живность, типа скорпиона). – Ты - первый человек, который увидит это место с тех пор, как оно было покинуто людьми несколько тысяч лет назад.
  Мы стояли у большой белой скалы, заросшей папоротником и крупным кустарником. Перед скалой  текла неглубокая, зеленоватая,  прозрачная речка, а на другой стороне виднелся черный овал входа. Это была   карстовая  пещера.
Мы, по колено в воде, перебрались на другой берег ко входу в пещеру. Курупира зажег смоляной факел.
-Это священное место, - обернулся он.- Здесь начинается вход в Нижний Мир, где живут духи ночи. И где свершается тайна рождения.
Факел только едва осветил высокие своды. Едко пахло летучими мышами. Они попискивали под потолким, и их темные тени,  казалось, отплясывали сумасшедший танец в такт пламени факела. А коричневые следы от мышиных экскрементов казались причудливыми древними рисунками. Но это было всего лишь  дерьмо.
Мне стало жутковато. Прозрачная подземная река, на дне которой круглые камни казались разноцветными - от оранжевых до голубоватых,  словно легендарный Стикс, неспешно уходила во тьму. С потолка  звонко капала вода. 
Курупира махнул мне рукой, зовя идти за ним. И мы пошли в огромное чрево пещеры. Сначала было неглубоко. И непонятно было, куда ступать. Я шла, как слепая. Не испытывая ни малейшей уверенности по поводу своего следующего шага. Хотя вода реки была совершенно чистой, факела  не хватало, чтобы осветить дно и понять, что там, внизу. Камни? Песок? Глубоко или мелко? Я опасалась, как бы не сломать ногу, и потихоньку ругала про себя Курупиру за его неуемное желание втянуть меня во всякие авантюры.  Он молчал. Но я знала, что дух, конечно же,  слышал все мои мысли.
Вскоре слабый дневной свет погас, и мы оказались в кромешной тьме. Кроме огня нашего факела не было ничего, что было бы способно осветить всё таинственное громадье зала. Когда вода дошла мне до груди, стало совсем страшно. Курупира, видимо, это почувствовал и невозмутимо сказал:  «Не бойся. Мы быстро. Мертвые нас не тронут».
Каменный коридор, нависавший надо мной  всё сужался. И, наконец, мне пришлось пролезть, а вернее практически поднырнуть, сквозь маленькое отверстие между двумя глыбами, висящими напротив и  так близко друг к другу, что прошли только голова и шея, а плечи и всё остальное тело были в воде.
 Колокольчик страха всё звенел во мне, настырно и звонко, и только, когда зал снова стал больше, а глубина реки меньше,  он заткнулся и заглох.
Затем река снова стала мелеть, и мы вышли на совершенно сухую площадку. Затем Курупира подсадил меня, воткнув горящую ветку в расщелину.  И я влезла, с трудом, на двухметровые скользкие камни, почти отчаявшись найти опору и проклиная себя за неуклюжесть.
 Но наверху меня ждало нечто необыкновенное.
Великолепный, сияющий,  сталактитовый дворец. Громадные шестигранные кристаллы кварца, россыпями мерцающие в полутьме. Боковые переходы и  переплетенные галереи сталагмитов и сталактитов, почти сросшихся, превратившись в блестящие, похожие на ледяные, колонны.    Все это заставило меня затаить дыхание от восторга.
- Ступай осторожно. Не потревожь их - услышала я глухой голос, разнесшийся далеко под высоким сводом.
На мягком, влажном,  пружинившим под ногами, как ковер, слое глины и  известняка, уже  покрытые иголочками сверкающей породы, словно инеем, лежали человеческие черепа и кости. Они скалились своими великолепно сохранившимися, крепкими зубами. И казалось, наблюдали за нами.
 Их было здесь около дюжины.  А чуть поодаль, распластал кости рук и ног,  целый скелет. Череп его был удлинен. А в районе ключицы  тускло блеснуло какое-то, едва заметное среди глины и пыли,  круглое золотое украшение.
 Рядом с черепами находились керамические черепки от разбитой посуды. Там же стояли и совершенно целые большие кувшины красного цвета, также покрытые толстым слоем пыли. Они были испещрены мелкими геометрическими узорами.  Я встала на колени и постаралась рассмотреть рисунки. Кроме узоров, на них были изображены  сцены охоты: люди, различные животные. 
Несложно было узнать ягуара с его пятнистой шкурой и растопыренными когтями, черепах с круглыми панцырями, обезьян с загнутыми книзу хвостами, двухголовых змей, рыб, цапель и броненосцев. Охотники с поднятыми кверху пятипалыми руками, нарисованные весьма схематически, загоняли оленей с большими рогами в некое подобие ловушки - загона.
   Рядом с керамикой виднелись остатки кострищ, а на потолке чернели разводы от дыма.
-Здесь приносили жертвы? – спросила я. Голос мой, прозвучал на удивление громко и разнесся по  темному пространству   зловещим эхом.
-Да, - ответил Курупира. -  Это были самые лучшие, самые мудрые. Самые чистые духом. Они сами хотели этого. И шли на эту жертву с радостью. Те, кто был этого достоин.
Это были бесценные подарки богу дождя Зуэ. Отсюда они начинали свое путешествие и шли еще дальше, в Нижний Мир,  пещера не имеет видимого конца.  Я сам не знаю, где ее конец.  Затем они  охраняли тех, кто остался на земле .
Я не случайно тебя сюда привел.
Посидим здесь молча. Они должны познакомиться с тобой. И узнать тебя.  Теперь они, если захотят, тоже будут защищать тебя.   
- Они страдали?
- Нет. Им не было больно.  Им давали напиток, который помогал не чувствовать боли.
Мы присели рядом с черепами. В пещере было до безумия тихо. Даже капель не была слышна. Только факел все еще потрескивал. Он догорел. Всё погрузилось в абсолютный мрак. Я сидела и думала. Что же дальше?
Было так тихо, что казалось, даже мысли были слышны.
  А образы, проносившиеся, как легкие тени, перед моими глазами, приобретали законченную и полную цвета осязаемость.
 Я видела шумные празнества, устраиваемые здесь когда-то в честь бога дождя. Люди входили в пещеру совсем в другом месте, вход был пологим и перед ним не было никакого ручья.  А отвесные лучи солнца, падавшие из отверстий в камнях,  почти ощущаемыми, плотными золотыми столбами,  создавали  волшебную иллюзию протянутых  вниз  рук бога.
 Они заходили сюда вместе с детьми,  неся  в руках громадные глиняные кувшины и медные  кастрюли.
Разжигали костры, варили на них еду, пекли на раскаленных камнях кукурузные лепешки, раздавая их затем присутствующим,  пели долгие, заунывные песни. Танцевали нескончаемый  танец, отбивая босыми ногами ритм, и  впадая в экстаз.  Их  цветные, разрисованные  маски с длинными волосами из пакли, то ли изображали животных, то ли казались оскалами страшных чудовищ.
Затем еду складывали в кувшины, которые оставляли в пещере перед тем, как ее покинуть.
 Жрецы, одетые в цветные длинные туники, в коронах из перьев гуакамайя, делали несколько надрезов тонкими, острыми, полупрозрачными, черными обсидиановыми ножами -  на груди, и на половых членах.  Некоторые длинными иглами медленно протыкали щеки или уши. 
Кровь тонкими ручейками стекала в глинянные сосуды и звонко капала на их дно. Она была для богов. При каждом новом надрезе на коже высокие своды зала оглашались всеобщим протяжным  криком радости.
  И еще я видела   полуголых стариков,  которые безропотно ложились на  плоский жертвенный камень, украшенный причудливой резьбой.  Кровь, брызнувшую на  каменный желоб.
  Но их лица были на удивление спокойны, а глаза закрыты, так, как будто они прилегли подремать после обеда. Они знали, куда идут.
А когда все выходили наружу из влажной прохлады пещеры, каждый мужчина, женщина или ребенок приветствовал снова  лучи солнца. Они радовались свету так, как будто побывали по ту сторону бытия. Наверное, это так и было.
Тела умерщвленных жертв, сложенные со скрещенными на груди руками, оставалсь одни. В полной темноте и тишине. Рядом были приношения для богов. 
Всё это было очень неожиданно. И совсем непонятно моему обостренному до предела, в полной тьме, восприятию.
 - Это было очень давно. Тогда всё было не так. Люди по-другому объясняли себе мир и жили в нем.  Тогда кровь лилась не напрасно, как сегодня. Человек преодолевал боль и возносил свой дух над плотью.  Кровь  была жизнью.  Она давала надежду на новый день. И на новый виток, - услышала я голос Курупиры.
 Я почувствовала, что во мраке прошелестело что-то, будто осенние листья смел внезапный порыв ветра.
 Но мне уже не было страшно.  Мне было всё равно, выберусь ли я отсюда когда-либо, или останусь навсегда.  Здесь было спокойно, словно в утробе.
 Наверное, это место и было утробой. Откуда все начинается.
  Стук кремня  и голубые искры высекаемого пламени,  вывели меня из летаргии. Я  вздрогнула от неожиданности
-Пойдем наружу. - Лесной дух вновь зажег факел.

Выяснилось, что прошли 4 часа. А мне показалось, что не больше получаса.
Время снова сжалось. А потом распрямилось, как согнутый пальмовый лист,  обретя нормальный ритм.
Проделав тот же путь, показавшийся мне теперь гораздо короче, и глотнув наконец свежего воздуха, я взглянула на свою испачканную рыжей глиной мокрую одежду, и подумала, что те,  кто рождаются, тоже приходят в этот светлый мир  совершенно мокрыми.
И тут начался очередной ливень... Зеленый поток перед пещерой, запузырился...
  Лес стал теперь приобретать знакомые черты и больше не казался злобным чудовищем.
 Пауки, которых я научилась не бояться. И жуки невероятных расцветок и размеров. Ядовитые, черно-красные, громадные сороконожки и столь же ядовитые змеи. От всех них  меня охранял Курупира.
 Хотя однажды и сказал мне: «То, что ты познакомилась с сельвой, совсем не означает, что она тебя приняла.  Не обольщайся. Ты чужая - «кори».  Будь осторожна. Новый знакомый - еще не друг».
 Один раз тонкая,   светло-зеленая змея  упала мне на голову.
Я дико заорала, пытаясь стряхнуть ее с волос.
Змея, если это можно так назвать, «ощетинилась» от страха, хотя что я несу,   какая у змеи может быть щетина,   и   пребольно укусила меня в руку,   чуть повыше запястья.
Курупира схватил ее, разжал  стиснутые в укусе  зубы, отодрал от моей руки, и выкинул подальше, попросив предварительно прощения.
- Она не ядовитая? - спросила я, трясясь от ужаса при виде двух маленьких дырочек, быстро заполнявшихся моей кровью, и кусая губы от боли.
Но индеец совершенно спокойно, без всякой  суеты перетянул мне руку тонкой, как нитка, лианой, пока я не перестала вообще ощущать ее, присосался к моей ране, как пиявка, и стал высасывать яд, выплевывая слюну на землю.
Потом он сделал ножом более широкий надрез на ране, стал дуть на нее, как будто выдувая из нее яд наружу.  Кровь стала пузыриться и закипать на моих глазах.
У меня кружилась голова и двоилось в глазах, я переставала соображать.
  Затем он тут же сорвал какое-то рядом растущее растение.  Засунул его листья в рот. Пожевал и кашицу приложил к ране. 
Адская боль стала проходить, опухоль спадать. И ранка на глазах затянулась. 
- Ядовитая, - только потом ответил он, когда я уже успокоилась.- Еще 10 минут, и ты бы умерла. 
Может, он действительно волшебник или слегка преувеличил опасность?
Удивительно, в джунглях и в самом деле, есть всё, как в супермаркете. Надо только знать,   где что лежит.
В один прекрасный момент  мы нашли деньги. Много денег.
Случилось это до невозможности банально.
Я в очередной раз  побежала в туалет - в последние пару дней  в животе крутило и бурлило, ноги дрожали, а лоб покрывала холодная испарина, ибо все-таки, несмотря на усилия моего попутчика к тому, чтобы я была цела и невредима, вода джунглей сделала свое черное дело и привела меня к поносу.
Зайдя подальше в чащу от Курупиры  (наглость моя  или безразличие, к которому привело меня пребывание в одиночестве, не доросли еще до той степени, когда можно уже СОВСЕМ не стесняться), я лихорадочно стала искать подходящие в качестве туалетной бумаги  листья. Это были широкие и мягкие на ощупь листья растения, немного похожего на лопух, которые в Амазонии и используются как раз для подобных  непредвиденных случаев
Простите за интимные подробности, но можно здорово порезаться или уколоться, если ненароком ошибешься в породе дерева или даже если случайно заденешь рукой не за «те» листья. 
Схватив в качестве опоры торчащую у одного низких кустов сухую ветку, предварительно убедившись, что на ней нет шипов, я потянулась было за листьями, но ветка вдруг оказалась у меня в руке.
Она просто была воткнута в землю. Только тут я заметила, что к ней была привязана светло-зеленая тряпочка. 
Неотложное дело было в этот момент гораздо важнее. И любопытство могло подождать.
Когда разлившаяся в качестве утешения за страдания легкость в теле позволила мне уже заняться веткой, я показала находку Ои. 
Мы разгребли мачете палые листья там, где была воткнута ветка, и обнаружили четырехугольную яму, выкопанную на небольшой глубине, примерно с метр, прикрытую палками.  Сверху тоже были навалены прелые листья. В яме было два больших, черных, плотных пластиковых мешка, которые используют для мусора.
В одном из мешков был довольно тяжелый синий   пластмассовый контейнер, даже скорее бочонок.
 Открыв его, я не поверила своим глазам.  Сверху лежали револьвер, магазин с патронами и спутниковый телефон без батареек.
Всё это было упаковано в отдельные свертки.
А под ними аккуратно замотанные в полиэтилен, были   пачки денег.
Доллары …
Сердце бешено заколотилось, а дыхание почти остановилось от невероятности всего происходящего.    
Открыв одну из пачек,   я увидела, только чуть тронутые плесенью стодолларовые купюры.
В каждой пачке было по 10 тысяч долларов. 
 Пересчитав количество пачек  (а их было ровно 100),   я выдохнула.
Так вот как выглядит миллион долларов!!!
Перед глазами завертелись яркие картинки на тему:  «Как с наибольшей пользой потратить миллион долларов»!
 Бенджамин Франклин умоляюще смотрел на меня, как бы говоря: «Ну возьми меня с собой!  Как мне осточертело валяться в этой дыре!!! »
 Вот она - вожделенная белая вилла  под  красной черепичной крышей,  с голубым бассейном и большим фруктовым садом.  Там растут манговые деревья, увешанные  крупными, спелыми оранжево-красными плодами.  Желто-зеленые апельсины с глухим стуком падают на траву. По дорожкам ползают голубые ящерицы,  а пальмы заглядывают в окна спальни на втором этаже.  Кусты бугенвиллий, растущие у кованного забора, осыпаны яркими цветами - фиолетовыми, пурпурными и розовыми, закрывающими виллу от посторонних глаз, подобно ажурной, но непрозрачной занавеси.  Калитка ведет на пустынный пляж, где облизывают берег, словно дети - мороженое,  теплые волны  Карибского моря. А там, в конце узкого деревянного причала, покачивается на волнах малюсенькая яхточка.
 Пожалуй, для большой яхты одного миллиона мало, да и в обслуживании она  дорога. Лучше  пусть это  будет поездка вокруг света, в безлимитном режиме, и престижный университет для сына, и такой желанный большой туристический офис с множеством юных  улыбающихся менеджеров в униформе, и автобусы с нашим туроператорским логотипом…
Нет, а что если вложить их в акции и жить, как учил великий  Карл Маркс, -«стричь купоны и быть простым рантье», хоть и не согласна с его определением про «паразитирующую прослойку». Или прикупить пару квартир по 300 тысяч.  Можно сдавать их внаем и иметь ежемесячный доход…   
 Долго бы я еще так стояла на коленях перед разворошенными пачками, не соображая ничего и пребывая в стране «сбычи мечт», как Курупира привел меня в чувство: «Посмотри-ка,  что во втором пакете».   
 Распоторшив дрожащими руками с помощью ножа крепкий полиеэтиленовый  узел в надежде увидеть нечто подобное еще раз, я раскрыла мешок.
   И меня тут же стошнило.
Вместе с воздухом, вырвавшимся из пакета, как джинн из бутылки, нас    накрыл  сладковатый запах смерти.
 В мешке ... были человеческие останки.
Полуистлевшая военная одежда.  Желтый череп с остатками рыжеватых  волос, куски сгнившего мяса на тонких пальцах скелета.
Это был один из тайников ФАРК - «калета», «гуака».
  Сколько их, таких тайников разбросано по стране, во всяких укромных уголках. 
Сколько историй слышала я об этих богатствах, накопленных повстанцами в результате торговли оружием и наркотиками.  И  о том, как их иногда находят. Вот так же,  внезапно.
 Была как-то, нашумевшая история о взводе солдат, нашедших точно такую же «калету»   в одном из рейдов в джунглях . 
18-летние колумбийские мальчики из дальних департаментов, в руки которых  вдруг попала огромная сумма денег.
Сговорившись  с офицерами и разделив между собой деньги поровну, по 200 тысяч на рыло, они стали гулять.
 Накупили дорогой одежды, кроссовок и выпивки, наняли деревенских проституток.  Кто-то успел купить навороченные машины, а кто-то дома или квартиры  родителям..   
Деньги лились рекой.
А чего стесняться…  Да что крестьянские мальчики,   многим из нас, когда падает с неба неожиданное огромное богатство,  вдруг становится не по себе  и не знаешь,  что с ним делать,  как лучше всё это потратить.
 Сразу появляется куча желающих приобщиться, всем хочется помочь и себя не забыть, и часто эта лихорадка  завершается торжественным пшиком. Было и не стало.
  Ничем хорошим золотая эпопея не окончилась и для солдат.
 Когда их арестовали, осудили и посадили, волшебный туман столь внезапно приобретенного благополучия рассеялс. 
Жизни сломаны. И военная карьера тоже.
 Остались - только тюрьма, злость на собственную глупость и смутное воспоминание о том  коротком романтическом времени,   когда они были богаты.   
Однажды один мой друг - военный, рассказал мне о том,   что  вряд ли можно найти эти тайники намеренно.
 Знают об их расположении только «финансовые директора» партизанской организации. 
Они выбирают доверенного человека, которому поручают спрятать деньги в надежном месте.
Именно такое безымянное «доверенное лицо» лежит сейчас, в виде полуистлевшего трупа рядом с несметными богатствами, в пластиковом мешке.
 Если «финансовый директор», ответственный за денежные ресурсы организации, погибает в бою или умирает, то никто и никогда не обнаружит денег, навсегда потерянных  для общества в недрах гор, в земляных ямах  или в дуплах деревьев.
Радость от найденных денег куда-то улетучилась вместе с завитавшими было в моих мозгах мечтами. 
- Пойдем отсюда подальше, - сказал мне Курупира. - Не смей брать ни одной бумажки, они все грязные.  Они не принесут тебе ничего хорошего.
И действительно, зачем мне миллион долларов?  Да и тащить тяжело. Каждый лишний грамм веса вреден для длинных походов. А тут будет навскидку не меньше 10 - 12 килограммов.
 Суета сует.
Так я отказалась от миллиона и от связанных с ним надежд.  Почему-то,  мне нисколько было их не жалко.
И мы ушли в джунгли.
А вожделенная река уже  близко. Хотя мне казалось, что нас отделяют многие километры леса.  За все это время мы не встретили ни единого следа пребывания людей, кроме вышеупомянутых делянок с кокой.  Но меня это совершенно не волновало. Добродушная уверенность и невозмутимость моего друга, заставляли верить, что все лучшее впереди.  Я понимала, что сама я никогда бы не выбралась из этого зеленого, чудовищно-огромного леса. И снова благодарила его мысленно за спасение, на что он только снисходительно ухмылялся.
И вот, наконец-то, она.
Лес внезапно расступается, и она появляется. Так королева возникает перед подданными, ожидающими аудиенции.   Там было очень много света и простора.
Наверное, та самая, мелькнувшая однажды с высоты, она казалась совсем узенькой, а между тем она огромна.  Здесь всё огромно.
Река петляет среди леса,  как толстая коричневая анаконда.  Широкие пустынные пляжи, усеянные белыми корягами, и серо-коричневые песчанные отмели с вязким илистым дном.  Стелющиеся по воде кусты и плывущие по течению бревна  да   ветки.
 Большие цапли невозмутимо сидят на этих бревнах, а зеленые крикливые  попугайчики шумными стаями носятся  над водой. 
Я упала на теплый серый песок. Всё, больше не хочу никуда идти! Мне всё равно, в какую нам сторону и есть ли у этой реки вообще название.  Я смертельно устала.
Мой спаситель машет на меня рукой и говорит:   «Вы, белые, ничего не умеете.  Это же только прогулка была».
 Но я блаженно улыбаюсь, растянувшись на мелком, мягком, коричневом песке, а брошенные рядом резиновые сапоги, за компанию с многократно пропотевшими носками, портят воздух вонью.
И теплая вода щекочет измочаленные ноги. Мы же никуда не спешим.   Хоть убей,  я даже с места не сдвинусь.   День снова клонится к коротким сумеркам, и волшебный спектакль захода солнца над нами в полном разгаре.  Я хочу смотреть на него, лежа на спине на берегу безымянной реки,  до самого последнего солнечного блика, до момента фиолетового апофеоза, когда ночь погасит последнюю искру дня, а звезды в черном небе вспыхнут с необычайной яркостью, какой не увидишь больше ни в одном месте.   Амазония в своем репертуаре. 
- Ладно, - сжалился надо мной Курупира, который даже ни разу не вспотел, заканчивая укладку шалашиком длинных, срезанных им по  прибытию на место стоянки листьев платана, - завтра, с утра отдохнем, а к полудню двинемся дальше.
Мы выстирали и повесили сушиться, без особых надежд на то, что высохнет за ночь, мою одежду, развесив ее на палках у костра, и искупались, в полной темноте, освещенные лишь светом звезд на безлунном небе.
 Про крокодилов, речных скатов, притаившихся на илистом дне, и водяных змей, думать совсем не хотелось.  При этом, какая-то наглая рыба попыталась меня укусить. Потому что, представляю, как от меня воняло. Мне было ужасно приятно почувствовать себя снова чистой и не потной. Освежить разгоряченное лицо и отмыть накопившуюся грязь.  Темная вода текла сквозь меня, обволакивала и ласкала.
Когда мы вылезли на берег, Курупира сказал, что ночью вообще-то  лучше не купаться, и что тикуна этого обычно не делают.
А еще приятнее было переодеться в чистую одежду, которую я несла всю дорогу, проклиная страшными проклятиями и самолет, и лес, и лесных духов, и всю эту дурацкую и совершенно неправдоподобную историю.

Иллюзии

Иллюзии, какова их сущность и научное определение?  Это те, в которых нет никакого смысла? Иногда они представляются нам правдой, и выглядят так ясно. Надежды без оснований. Так же фальшивы, как и миражи. Так же зыбки и неправоподобны, как и миллион долларов в амазонской сельве.
Всего один раз в жизни, я видела мираж - в сонной ляпис-лазури Атлантического океана.
 Там, где вроде не должно было быть никакой земли,  вдруг появились очертания порта.
 Белые паруса, повисшие на мачтах деревянных кораблей - фрегатов, каравелл и рыбацких баркасов, наполняли собой размытый, голубой горизонт.
Якоря, сбрасываемые с железным скрежетом в воду, блестели на солнце.
Почти слышны были шум и суета какого-то старинного города. Это длилось чуть меньше минуты и растворилось внезапно   в воздухе.
Все, кто был рядом со мной в этот момент на палубе круизного корабля, вздохнули в едином восторге от увиденного редкого зрелища, и долго еще делились потом впечатлениями.
А мираж исчез. Так же, как исчезает прошлое.
Как исчез, размылся во времени резковатый запах фиолетовых и розовых астр, витавший в воздухе первого сентября, и запах новых кожаных ранцев. И аромат нераскрытых еще тетрадей.
 Как те воспоминания, которые с определенного момента перестают быть происходящим с тобой и становятся лишь воспоминаниями.
На горизонте больше ничего не было, кроме синеватой дымки и стеклянного моря.
Согласна, иллюзии- это дыра. Это ничто. Дырка от бублика. Но, с другой стороны, мираж - ведь это отражение того, что когда-то жило, двигалось, существовало. И закончилось. Значит,  не так уж они и пусты. Бублик-то окружает дыру.
  Это напоминает мне  некое внутреннее знание, возникшее из ниоткуда. Вроде ничего не читал об этом, никто тебе не рассказывал, просто знаешь, что это так. Пришло и всё тут.
Они выглядят так реально, так близки. На любом отрезке пути ты можешь встретиться с ними. Эти иллюзии, как второе дыхание, возникающее у странника, умирающего в жаркой, безводной пустыне, заставляющее не сдаваться, а сделать самый последний рывок.
Поэтому мы часто сами о них заботимся. Поливаем и подкармливаем их своими мыслями, как цветы водичкой. 
И даем им вырасти.
Люди жестоки.
«Оставь, эту затею, это бесполезно» - говорят. Бесполезно желать быть президентом. Или музыкантом, или гимнастом.
«Ваш ребенок неперспективен», - сказал однажды  тренер по спортивной гимнастике моей маме, когда мне было только 6 лет. Он навсегда отбил у меня охоту заниматься спортом.
  «Выбери другую профессию». Ведь быть писателем,  или музыкантом менее рентабельно. Менее актуально.
«Не выходи замуж за иностранца. Такие браки недолговечны. Вы слишком разные».
«Не стоит любить его. Это же бессмысленно, любовь должна быть обоюдна. Если есть любовь, должен быть секс.  Был ли секс? Нет?  Ну вот. И не парься».
«У тебя никогда этого не будет! - денег, возможностей, таланта. Чего угодно. Не будь наивен».
Ты опускаешь голову и повинуешься воле тех, кто тебе диктует, тех, кто умнее. Вот так, убивается твоя эссенция, твоя вера в то, что всё исполнимо. Вот так мечта превращается в иллюзию.
Иногда, пинком,  они будят тебя от долгого сна.
И вдруг, оглянувшись вокруг, ты перестаешь узнавать мир вокруг себя. Он странен и незнаком.
Иллюзии бывают цветными. Иногда, они настигают без предупреждения, иногда - культивируются годами.
 Бывает по-разному.
Однажды, когда всё так спокойно и ты лениво покачиваешься в кресле- качалке, вдруг: «Бум»! И происходит. Что-то тебя сбрасывает со стула   и обещает некое будущее.
Иллюзия того, что выиграешь поединок, заставляет забыть, о том что ты   плохо играешь в теннис.
Иллюзия бросить всё и поехать познакомиться, наконец, с отцом, заставляет забыть, что он даже не знает, что ты существуешь, и неизвестно, где живет.
Иллюзия, что он тебя так же любит. Такая ненужная. Совершенно вне контекста реальности, ведь он только позволяет поздороваться с ним иногда. И даже не признает для себя, тот факт, что кто-то может его любить. Для него - это тоже только иллюзия.
Кажется, что все вокруг прагматики.
И только ты думаешь о своей правде и взываешь к шестому чувству.  Ты прекрасно осознаешь, что в любой момент твой воздушный замок рухнет, но пока он есть, это тебя греет.
Это прекрасно, и ты все-таки надеешься, что за туманом, за занавесом неизвестности и  есть настоящая жизнь. Твое сердце строит планы, ты не даешь червячку сомнений источить его до самого дна, самого маленького желудочка.   Твой ум уснул.
…Поздно ночью, когда все спят, а я в мире одна, между настоящими слезами и воображаемым смехом, между сознанием и подсознанием я понимаю, что предпочитаю жить в придуманной реальности.
 И она, для меня гораздо более реальна, чем может показаться на первый взгляд.  Там есть разговоры и действие, и солнце и звезды. Там, внутри сна, еще и еще раз, я репетирую возможное развитие событий. Реакции. Фразы и встречи. Там- мне благодарны за то, что я верю. Там,   в той жизни всё свершается. И это только плод моего воображения, знаю.
Но почему-то, иллюзии заставляют меня жить по-другому, писать стихи  и совершать действия, не имеющие никакой ценности в глазах других.
 Для меня  эти действия столь же полноценны, как и в настоящей жизни. И как знать, какая из этих жизней более наполнена смыслом.
Меня заставляют верить в то, что вдали меня слышат. Что там, наверху,   позаботятся о том, чтобы исполнить желания.
 И ты, как любой, кто находится во власти иллюзий, в порыве собственного энтузиазма даже не замечаешь (а надо бы), что те, другие, которых, как тебе кажется, ты слишком хорошо знаешь, которых жалеешь, могут преспокойно вести другую, неведомую тебе жизнь, в которой ты чужая, претворив свои иллюзии - в реальность, в отличие от тебя.
 И узнав об этом, ты почему-то испытаешь шок. «Как так? Убегала, вроде бы, ты, а оказалось - сбежали от тебя». 
Иллюзии вредны? Без сомнения.  Особенно  с точки зрения прагматика.
Они со временем проходят? Конечно.
Но именно они заставляют нас  углубляться в дебри фантазии. 
Есть в мире два вида людей. Прагматики и фантазеры.  И для этих, последних,   иллюзии – это бесценное богатство.
 Как раз потому, что заставляют сойти с дороги и затеряться в калейдоскопе ощущений и цветов. Без фантазеров жизнь вообще была бы более серой и скучной. Не существовали бы цели, которых невозможно достичь, мы даже не летали бы  на самолетах, потому что люди не летают. Думаю,  что я отношусь к фантазерам.
 По мне, некоторые иллюзии могут и не быть миражами.  Особенно, когда ты сама для себя их озвучиваешь. Они имеют способность превращаться в мечты.  А мечты - имеют свойство иногда сбываться.
Жить с этим так приятно и в то же время так тяжко. Не быть ни жертвой, ни палачом. Иметь возможность совершать ошибки. Быть упрямым и уметь выбирать.
Ведь это твои ошибки. Даже если ты чувствуешь, что они могут иметь тяжелые последствия.  А радости - они тоже твои, собственные. Борхес однажды сказал:  «Если бы мне была дана возможность повторить мою жизнь, я совершил бы больше ошибок. Сделал бы больше. Путешествовал бы дальше и любил бы сильнее».   Подписываюсь под каждым словом. Продолжаем совершать ошибки, или, всё-таки, послушаем умных людей, и превратимся в рано состарившихся прагматиков? Что значит, не видеть разницы между иллюзией и мечтой? Может,   это тоже иллюзия?  Кто его знает?...


Что там, за деревьями

Река приняла нас в свои широкие обьятия на следующий день. 
Едва рассвело, Ои разбудил меня, не выполнив обещания дать мне поспать. 
 Крупные темно-рыжие птицы с голубыми хохолками, которых мой проводник называл «павас», тяжело перепархивали с ветки на ветку на своих гнездовьях, цепляясь за деревья трехпалыми лапами.  Они расправляли крылья, и перья начинали отливать золотом.
 А большие белые цапли гроздьями усыпали ветки, торчащие из воды. Это зрелище было настолько красивым, что я пожалела о фотоаппарате, разрядившемся и посему оставленном, за ненадобностью в самолете.  А, какая разница? Все равно,   эта картинка останется в памяти!
 Мне очень не хотелось уходить с пляжа. Здесь было так просторно и уютно, а ночью совсем не холодно. Река отдавала нам всё  накопленное за день тепло.
 Скорее всего, я больше никогда не увижу этой теплой отмели.
Через месяц  река разольется и затопит ее. Пара дней, и на этом месте всё будет по-другому, как будто, и не было никакого пляжа. Хотя те же громадные летучие мыши, будут бесшумно носиться тут вечерами, ловя на лету мошек.  Как переменчиво настроение Амазонии. Сегодня она одна. Завтра - совсем незнакомая. Как город, оставленный тобою много лет назад. 
- «Ешь и собирайся - начибе, ньи», - сказал мой спаситель на языке тикуна и на испанском, протягивая мне кусок очищенного ананаса.
- Хочу познакомить тебя с «нуэ».
У кромки пляжа, где догорал костер, лежала днищем кверху, вытащенная на берег большая лодка-каноэ, выдолбленная из цельного дерева. Откуда она появилась,  я не поняла. Еще  вчера ее не было.
Днище у лодки было немного заостренное, и рядом лежало всего лишь одно короткое весло с плоской четырехугольной лопастью.
- Ее зовут «Чо-ли» – «Рыба»,  я сделал ее давным-давно. Но она до сих пор со мной.
Значит, слово «нуэ» означало просто - «лодка».
Мы погрузились в «нуэ» и отчалили.  Было ощущение, что каноэ сейчас перевернется, таким оно казалась неустойчивым. Словно поплавок. (Я вспомнила об оставленных в самолете спасательных жилетах.) И странно было, как же лодка могла столь долго удерживаться в вертикальном положении. Курупира греб одним веслом, сидя на скамеечке,  попеременно загребая им,   то справа, то слева.
Как же приятно было, после длинного перехода, просто плыть. Я разулась,  и наслаждалась тем, что босые ноги, не закованы в кандалы резиновых сапог. Солнце начинало припекать. Но мне было все равно,   потому что ветерок задувал в спину,   а нос все равно уже сгорел.
Река меняла цвета по своей прихоти. Иногда вода казалась кирпично -коричневой от глинистой взвеси. А потом вдруг, она становилась почти черной и совсем непрозрачной. 
Сильное течение, (а плыли мы, как раз по течению), помогало нам двигаться довольно скоро.  Бревна и ветки, попадающиеся по дороге, так же, как и плавучие островки травы, Курупира умело обходил, или отталкивал веслом, не потревожив  дремлющих на них черепах, с плоскими панцырями.
 Я помогала, ему, когда могла.
   Но мне очень трудно было удерживать равновесие. И я все время находилась в напряжении, от страха перевернуться.  Курупира же, как всегда, был спокоен и уверен. 
Иногда, я просто ложилась на дно лодки, где плескалось немного теплой воды, как в колыбель, и лежала неподвижно, глядя в высокое небо.
А он, рассказывал мне всякие байки, которых знал бесконечное количество.
 О хитрых анакондах, которые, обернувшись лодкой, затягивают доверчивых рыбаков, обрадовавшихся ничейному плавсредству, в самые глубокие омуты.
 О Мапингуаре- чудище-циклопе, с зубами на животе, который похищает охотников, не соблюдающих выходных и церковной Пасхи.    И, конечно же, о Матери Сельвы-духе злобном, мстительном, и хитром. Подробности, которые приводил, мой проводник,  наводили на мысли о пугающей реальности всего рассказанного.
 После чего, я пришла к выводу, что ни с одним из этих сказочных существ встречаться не хочу. Особенно с Матерью Сельвы, которую по- испански называют «Мадремонте» Эта полная, растрепанная, рыжеволосая тетушка, в надвинутой на самые глаза шляпе,  и в лохмотьях из мха и листьев, не столь безобидна, как может показаться на первый взгляд, она  так тебя заморочает, и заведет в такую страшную чащу, из которой ты никогда не выберешься. И, заодно,  уморит тебя, леденящим душу воем и криками. Сведет с ума, или утопит в болотах. Выбирай, что предпочтительнее.
«Кикиморы и лешие, наверное, во всем мире одинаковы, что в Сибири, что здесь», -подумала я.  «И это могло бы быть даже смешно и наивно.   Если бы не одно «но». Обстановка, в которой я нахожусь сейчас,   не только располагает, но и заставляет верить в существование всякой нечисти”.
Слава богу, что я не знала этих сказок до того, как встретилась с Курупирой, иначе умерла бы гораздо раньше времени. Уж чего-чего, а хруста веток, вздохов, стонов, и всяких странных, неземных звуков, уже наслушалась, хоть отбавляй.
 Да еще мой лесной провожатый, подлил масла в огонь в первый же вечер на поляне, когда прогнал кого-то невидимого. 
Каноэ, (и мы в нем) казалось таким мизерным, таким эфимерным, по сравнению с величием сельвы, маленькой точкой на речной глади,   а сама река такой бесконечной.
 Берега и деревья виднелись где-то далеко, как будто мы находились посередине моря. 
Громадные кучевые облака, громоздились одно на другое, и   отражались в гигантском зеркале воды так ясно, до самых мельчайших деталей. 
 Теперь- река казалась неправдоподобно-синей. И непонятно было, где кончалась вода, и где начинался, заросший камышом и кустами берег.
 Обычно, такую картинку можно наблюдать после полудня, когда влажный, тягучий воздух, солнечный свет, мимолетные тени, и сама природа,  совсем другие, чем ранним утром. 
Казалось, река замедлила свой ход и умировторенно отдыхает. Мир, не спеша, плывет мимо, а река милостиво позволяет нам лежать неподвижно на ее гладкой поверхности. И непонятно было, где кончалась вода, и где начинался, заросший камышом и кустами берег. 
Иногда, далеко-далеко, почти на горизонте, были видны дожди. Они стояли над сельвой, как высокие, косые, серые столбы, и выдавали себя многочисленными цветными радугами.
 Таких столбов возвышалось над лесом по два, или три.  С завидной периодичностью, эти дожди, обрушивались на нас, и, если мы не успевали причалить к берегу и спрятаться от их неистового бешенства под густым покровом деревьев, то оставалось только вычерпывать с днища лодки, накапливавшуюся, во мгновение ока, воду. И дрожать, стуча зубами от холода, в мокрой одежде, пока солнце опять не начинало немилосердно палить с голубых небес, а туманы горячих испарений вновь не поднимались над джунглями.
Курупире, было в этом отношении проще, он был голым. Его не пугали ни жара,   ни прохладные, неумолимые   потоки воды.
А потом река сужалась, и мы вплывали, в удивительные по красоте, высокие, каменные каньоны.
Темные скалы, поросшие деревьями, перевитые лианами,  свисавшими с высоты, как скопище зеленых змей, наклонялись над нами, будто суровые стражи над пленниками. Вода начинала бурлить и превращалась в стремнину, что приводило меня в ужас, и заставляло, намертво, хвататься руками за борта лодки.
 Ои преодолевал пороги, так сосредоточенно и запросто, как будто резал  сахарный тростник. А я, с застывшим от ужаса лицом, вцеплялась  руками и ногами, во все имеющиеся в наличие места, куда только можно было вцепиться.
 Каждый водоворот, бушующий вокруг торчащих из воды скал, сопровождался жутким страхом вылететь из каноэ и проглоченным дыханием ...
 Когда наш путь преграждали полноводные ступенчатые каскады, а  перепады  высоты становились слишком большими, когда длинные, красно-зеленые нити водорослей,  рвались, вместе со струями воды, вниз, на свободу, приходилось, высаживаться и тащить лодку, оказавшуюся, на удивление, легкой, почти невесомой,   волоком, или же   на себе, по камням, получив, предварительно, за шиворот и на макушку, порцию холодных капель, от скопившейся на донце воды.
Все это было должно быть довольно  тяжелым занятием,  но, почему-то,   я совсем не чувствовала усталости.  Как будто, в меня влили сил, самым волшебным образом. А может, так оно и было.
Потом, снова была ширь реки и небывалое успокоение. 
И опять, ни одной живой души. Как будто, в мире, кроме нас двоих, совсем никого нет.
 Мне так хорошо от этого ощущения! Так же, как было в тот вечер, когда я понялась, вместе со Стасом и Настей, на вершину вулкана на острове Сан-Бартоломе.
Я впервые была на Галапагосских островах. 
Катамаран, на котором мы совершали 4-х дневный круиз, добрался до Сан-Бартоломе уже часам к пяти, и пришвартовался в  тихой бухте,  на ночевку.
Команда готовила на ужин лангустов, купленных у местных рыбаков, подплывших именно с этой целью. Ведь всем пассажирам катамарана уже надоело стандартное «интернациональное» меню, не отличавшееся особой фантазией.
Другие корабли с туристами уже отчалили, остров был совсем пустынным.
  Приглушенное, золотое солнце освещало дощатые лесенки, ведущие к вершине,   и узкий пляж с оранжевым песком. 
 На малюсеньком причале, примостившемся между низкими скалами, прямо под острой скалой, торчащей из воды, многократно растиражированной на всех открытках, лежало несколько ленивых морских львов, и пара круглоглазых, бархатных котиков. А на ступеньках,  неподвижно застыли, греясь на солнце, три морские игуаны.  Ни одно из животных, даже с места не сдвинулось, чтобы уступить нам дорогу.
Пришлось переступать через них. Мы им были не интересны, впрочем, как и всем остальным животным и растениям, рыбам и птицам, обитающим на этих волшебных клочках земли.  Это были их территории.  А люди были пришельцами.
Какая-нибудь задумчивая птица красноклювая, не обращая ни малейшего внимания, на собравшихся тут, ради нее, двуногих млекопитающих, заплативших за это немалые деньги, не спеша топала, напрямик, через толпу.
Игуаны только фыркали, котики иногда снисходили до рявканья. А черепахи  упорно, не отвлекаясь на всякие мелочи, рыли ластами песок, чтобы отложить яйца.
У них были свои дела, и люди для них не существовали вовсе.
По мере подьема, лунный пейзаж с серой травой, (напоминавшей,  торчащие на лысой макушке клоки седых волос), застывшая лава и мертвые, коричневые кратеры, как будто отрывали тебя от земли.
Ты, постепенно, начинал парить в легком, прозрачном воздухе. 
На самой верхней точке Сан-Бартоломе есть смотровая площадка, откуда видны, чернеющие в синем пространстве океана, глыбы других островов.
 Где-то, непонятно, то ли вблизи, то ли вдалеке, едва различим в резком вечернем свете, узкий перешеек, завершающийся вертикально стоящей скалой, похожей на монаха в капюшоне, закрывшем лицо. Или, может, на лезвие ножа. И виднеется необычайно маленькая черная точка нашего катамарана на синей морской глади.
 Именно тут, на высоте, тебя наполняет, неизвестно отчего, дикий восторг, и становится совершенно ясно, что не хочется никуда уходить – из-за того, что аура легкая, как эфир, что это- почти космос. Ведь  в этом месте нет людей, и они никогда не жили здесь, насыщая воздух своей тяжелой, человеческой энергетикой, своими страстями и слезами.   
Я бы так и осталась там на ночь, ожидая луны, это было МОЕ место,  но гиды нас быстро прогнали, чтобы не нарушать вселенский покой.
И правильно сделали. Они тоже чужие Галапагосам.
...День тянулся неторопливо. 
Но, наконец, и он окончился.  С заходом солнца, небо запылало, всеми возможными оттенками пурпура.
Все вокруг окрасилось в кровавые тона, и река внезапно сделалась темной. Завтра мы прибудем к стоянке нукак.
 Когда мы готовились причалить к илистому берегу, чтобы отдохнуть и развести костер, я слегка привстала, намереваясь выпрыгнуть из каноэ.
 Но рядом что-то тихо плеснуло, и потерлось о днище.
 Крупная рыба, внезапно,  упала к нам в лодку, отчаянно задергавшись.
Мы оба, одновременно, вздрогнули от неожиданности, «нуэ» сильно закачалась, и я, не удержавшись, свалилась в воду, совсем близко от берега.
К счастью, там было неглубоко. Около полутора метров. Я смогла достать носками до дна и, оттолкнувшись от него, всплыть на поверхность. 
Когда я, отфыркиваясь, уже готовилась рассмеяться сему неожиданному повороту событий, вдруг кто-то схватил меня холодной рукой в воде за локоть. 
Это прикосновение было столь нежданным, что я закричала, стала глотать воду, бултыхаться и тонуть.
И увидела прямо перед собой в мутной воде, близко-близко, чье-то белесое лицо. В отчаянии, я задергалась в воде, как та рыба в лодке.
 Ои быстро наклонился, схватил меня за другую руку и стал тянуть в к себе. Он что-то прокричал на незнакомом языке. Существо отпустило меня.
 Я поцарапалась животом о шершавые, деревянные борта, но благополучно влезла в каноэ, дрожащая и полумертвая, от испуга.   
Мы, наконец, причалили.
 Курупира вытащил «нуэ»  на берег.
-Что эт-то бы-бы-было?
 Я стучала зубами, то ли от страха, то ли от неожиданной ванны,  стаскивая с себя мокрую одежду.
Недалеко от берега, опять послышался всплеск. И мелькнул розовый плавник.
-Это он,- спокойно сказал индеец, указывая рукой в сторону скрывшегося в воде плавника.- Якуруна. Розовый дельфин. Ты ему понравилась,- хитро добавил он.- Он хотел тебя забрать, поэтому дал мне рыбу. Может, он еще придет, торговаться.
Этого еще не хватало! Час от часу не легче! Вот и не верь после этого народным россказням.
Ведь я чуть не была утащена в воду, самым, что ни на есть реальным, сказочным персонажем. Который, к тому же, оказывается меня хочет и пытается перекупить.
 Я не собираюсь быть изнасилованной розовым дельфином! 
-Ну ты же меня не отдашь в плавники этого чудища ?! -, полушутя, но с некоторыми опасениями спрашиваю я, пока Курупира очищает от чешуи, разлетающейся во все стороны из-под ножа, брошенную нам, в качестве взятки,  рыбу. (Рыбу- то он все-таки принял).
-Конечно, не отдам,- таким же тоном отвечает он мне-. Я не для того столько дней с тобой вожусь.
И я успокаиваюсь. 
Но, на всякий случай, поподробнее расспрашиваю про розового дельфина. Такие, пресноводные, почти слепые дельфины, живут во множестве в реках Амазонии и Оринокии. В Амазонии их называют «бото», а в Оринокии- «тонина». Они довольно крупные, около метра или двух.  Любопытные и непропорциональные. С удлинненной, тонкой мордой и рядом острых маленьких зубок, со столь же длинным спинным плавником, (что придает туловищу некоторую горбатость) и, действительно, розовой (а иногда пятнистой, с серым) кожей. 
Туристы часто видят их во время сафари. Особенно, на закате, или на рассвете, когда дельфины всплывают на поверхность - поохотиться и подышать.   
Существуют еще и серые дельфины. Их тоже можно увидеть рядом с розовыми, только размерами они поменьше. И напоминают тех, что обитают в морях.
 Считается, что наносить им вред-нельзя. Это чревато тысячью несчастий.
Легенд о розовых дельфинах ходит великое множество.
Говорят, что это человек в шкуре дельфина, вернее, получеловек- полу-дельфин, иногда превращающийся в человека и соблазняющий женщин.  Что-то, вроде местной русалки. Он появляется в деревнях, в базарные дни, и высматривает себе жертву.
 Впрочем, есть и дельфины-женщины. Соответственно, западающие на мужской пол.
Их называют уже не Якуруна,  а Якумама.  Фигурки, изображающие таких дельфинов, часто вырезают из дерева и продают на сувенирных рынках. Правда, слышала,  я что «Якумама»  называют и анаконд. Поди разбери, где правда.
 Но легенда, что напала на меня сегодня, явно не была плодом моей фантазии.  На руке остались даже синяки от крепких пальцев.
 Или да?
Ну поживем-увидим.
 Я уже совсем пришла в себя, и даже заварила кофе в металлическом ведерке для льда, также взятом из самолета, которое и послужило нам кофейником (не зря тащила!). А чашками пслужили калабасы, которые Курупира всегда носил с собой. Тут он опять появился.
Но мы были уже к этому готовы.
 «Ничему не удивляюсь»,- повторяла я уже заученную фразу, про себя, как молитву. 
Мы, только-только, успели соорудить очередное временное убежище, на случай дождя, (я даже, гордясь собою, смогла скрутить несколько веток узлом, так, как научил меня Ои), и развели костер на сухой полянке с видом на реку, рядом с громадным «шагающим» деревом, росшим неподалеку от берега, и напоминавшим многоногого великана, (из-за своих, повисших над землей,«воздушных» корней, благодаря которым кажется, что дерево передвигается).
 Из под этих-то корней-«ног» и вышел, человечек, не менее странный, чем сам Курупира.
  Он был совершенно голым, безволосым и почти совсем белым, при свете луны.  И имел какой-то унылый, жалкий вид.  Вокруг пояса его, был обмотан круглый ремень, а на запястье был браслет из крабового панцыря. 
Лицо его было некрасивым и вытянутым вперед, как будто, у него отсутствовал подбородок. 
 Нос был самым обычным, а красные, близко посаженные глаза, под бесцветными бровями, были довольно живыми, имели просящее выражение,   и блестели в темноте, как два небольших уголька.
Череп казался каким-то вытянутым, длинным, странной треугольной формы, словно у инопланетянина. А плечи были узкими и тщедушными.
  И, хотя, широкие скулы  выдавались на физиономии, почти так же, как у обычных индейцев, был он гораздо выше ростом, и, в целом, чем-то напоминал бы перележавшего на пляже и сгоревшего на солнце, сорокалетнего, долговязого, безобидного, несчастного англичанина. Если бы не похотливый, острый, розовый язык, постоянно облизывавший сухие губы.  И не нарост на спине, тянувшийся вдоль всего позвоночника. 
Тут я увидела, тонкие, как у пианиста, цепкие пальцы, слишком большие кисти рук, и, контрастом ко всему остальному, торчащее кверху огромное мужское достоинство.   
Размер его был еще покруче, чем в порнофильмах, и это вызвало бы у меня улыбку, если бы мне не стало так страшно.
Человек бесцеремонно, не ожидая приглашения, сел рядом со мной на поваленное бревно.
 Видимо, для наглядности, чтобы мне было лучше видно то, что находится между ними, расставил широко в разные стороны босые ноги, никогда не знавшие ботинок  и положил, ледяную руку мне на колено.
 От него повеяло холодком с глубины. И остро запахло болотной жижей. И водорослями.  Как бывает, когда вечером ветерок приносит прохладу с лесного озера.
Я тотчас же сбросила его руку, и отодвинулась, потому что мне стало ужас, как противно,   а он покорно вздохнул.
Пояс зашевелился и медленно расплелся. Это была темно- коричневая, лоснящаяся змея, которая поползла вверх по плечам хозяина и обвилась вокруг его шеи.
Курупира недовольно посмотрел на него.
В красных глазках была почти мольба. Они стали о чем-то говорить.  Один тихо просил и жестикулировал.  Другой отказывал.
  Надо же, речь идет обо мне, живом человеке, как будто я вещь на рынке.  Где вы, сторонники прав человека?   
Хотя, если посмотреть на вещи трезво, два несуществующих лесных духа спорят из-за бабы. Ну это просто верх абсурда. Такого не бывает!
Наконец, Дельфин-Якуруна встал, раскланялся и стал отходить, пятясь, исподтишка маня меня за собой. Не хватало только дудочки, как у крысолова из Гамелина.
 И совешенно неожиданно, я вдруг поднялась с места, и чуть было, не пошла за ним к реке, завороженная сильнейшим внутренним порывом.
Курупира вскочил и схватил меня за руку, и не отпуская ее, метнул в Дельфина палкой, которую предусмотрительно держал при себе, засунув за пояс.  Тот увернулся и убежал. Наваждение исчезло,  я пришла в себя.
«Какое счастье, что у меня есть Курупира, и что все это полный бред»-, думала я, сидя у костра, отхлебывая из бадьи слегка остывший кофе без сахара, о котором столько мечтала, и передавая ее Курупире.
Он тоже выпил глоток, глянул на меня и молча усмехнулся.
-«И когда ты уже научишься верить свом собственным глазам»?- Услышала я в мозгу его голос.- «Ложись- ка спать».


Уснувший мир нукак маку

…Никогда бы не подумала, что смогу встретиться с ними так близко.  Я сразу узнала их.
В общем, мне было страшновато, и в желудке «квакали лягушки»,  но эти,  двое, совершенно голых,  молодых мужчин, с бритыми головами, сейчас мой единственный шанс. 
Они неслышно вышли из  леса,  и внимательно  разглядывают меня.
Взгляд кажется распахнутым и удивленным, наверное из-за того, что брови гладко выбриты.
Ну, да любой удивится, увидев неожиданное явление на берегу пустынной реки.
 Красные полосы на щеках, серьги из птичьих перьев в ушах,    самодельные, зеленые, плетенные из листьев, сумки через плечо, и почти двухметровые, полые трубки в руках.
…Я оборачиваюсь, в поисках спасительного Курупиры, который им все разъяснит.  И со страхом обнаруживаю, что его со мной больше нет.
 
…Исчезла черная лодка, по имени «Рыба», исчезла коренастая фигура   и зубы каймана на шее, исчез он сам.  Как будто и не было его со мной никогда.
 И появилась я здесь, на берегу, ранним утром, с рюкзаком за плечами, из воздуха,   из ниоткуда.
  Вот так прощание! Просто свинство с его стороны. Передал из рук в руки  и испарился, окончив, миссию спасения?
- Ну, хоть отзовись! Мысленно.
И я услышала ответ- короткий смешок.
Вдруг, довольно сильный ветер, одним коротким порывом, пробежался по неподвижным, до того, верхушкам деревьев,   и вновь все стихло.
- Ну ладно, тогда пока, будем надеяться ты меня еще раз найдешь.
Один из мужчин, потянув ноздрями воздух, вдруг показывает в сторону реки.
«Курупира»? -спрашивает он.
Я киваю головой, и мужчины почтительно подходят ко мне.
Также кивают и указывают рукой на лес. –«Следуй за нами». И мне ничего не остается, как повиноваться.
Мы прошли по лесу довольно большое расстояние. Думаю, около километра. Шли они, достаточно медленно. Во-первых, потому что сельва стояла стеной. И невидимую тропинку надо было, практически, выискивать.
 А во-вторых, они постоянно присматривались к чему-то, только непонятно было, к чему.   
Шли молча.  Один из охотников, время от времени, издавал звуки, имитирующие звуки сельвы- крики обезьян, или свист птиц.
Иногда, они наклонялись и подбирали то, что находили на земле- плоды или упавшие фрукты, и складывали в свои сумки.  Или срывали мелкие плоды  с деревьев.  Некоторыми,  лакомились тут же, на ходу.
Вдруг, тот, что шел впереди, сделал всем знак рукой, и мы остановились. 
Парень вложил легкую стрелу-сербатану с обмотанным на ее конце кусочком чего-то, похожего на вату, в длинную, полую деревянную трубку,   и, посмотрев вверх, быстро дунул.
Через секунду, с дерева, ломая, ветки, свалилась на нас довольно крупная, черномордая обезьяна, с широкой спиной, большими круглыми глазами и густой коричневой шерстью. В ней было не меньше пяти килограммов. Она упала на землю с глухим шумом, как спелый кокос.  Курупира называл таких «чоруко»,
«Ника-баи»!,- улыбаясь, одобрил меткость, товарищ охотника.
Но сейчас индейцы называли это животное словом, похожим на «патчу». 
Обезьяна- а это была самка, была, кажется, уже мертва. А, может, и парализована. 
Не успела я погоревать над грустной судьбой обезьяны, как мои новые знакомые, быстро связав ей передние и задние лапы, нанизали животное на палку и понесли, так,  как обычно носят добытых антилоп охотники,  на картинках в книжках про дикую Африку.  По крайней мере, ужин нам сегодня обеспечен.
Наконец, послышался близкий лай собаки. Это был самый родной для меня звук.
Это означало… да какая, к чертовой матери, разница, ЧТО это означало!!!   
  Через несколько минут, я была увешана голыми коричневыми детьми, как новогодняя елка игрушками.
Они гладили кожу моих рук, показывали мне бусы на шеях, болтали без умолку, дергали меня, щупали  волосы, пропотевшую ткань футболки, и грязную резину сапог. 
Черная, худющая, любопытная собака, с короткой шерстью и  обвислыми ушами, вертелась тут же. Малюсенькие обезьянки, с огромными круглыми глазами, размером в ладонь, сидели на плечах у двух малышей, лет трех-четырех. Мордашки ребятишек были раскрашены красным соком ачоте.
 Дети играли в камешки у кучи мусора, где были свалены все продукты жизнедеятельности: семена, очистки от юкки и банановая кожура.  Худые куры копошились в мусоре и клевали остатки семян.               
Это была самая настоящая деревушка.
 Четыре нехитрых сооружения окружали небольшую поляну. Они были скроены из нескольких палок, установленных вертикально. Единственную стену каждй из хижин формировал  ряд плотно пригнанных друг к другу длинных, в пару метров высотой, пальмовых листьев, воткнутых в землю срезанным концом. Верх листьев, изгибавшихся под собственным весом,  создавал подобие крыши.  Это были, по сути, только навесы, под которыми висели привязанные к палкам гамаки. Один, под другим. Этакая зеленая «автобусная остановка». А вместо скамеечек вдоль стены- гамаки.
 Пара других хижин, была построена по той же системе. Но накрыта, вместо листьев, черными кусками полиэтилена. Рядом с каждым домиком,   был сложен из камней, небольшой очаг. 
  А посередине поляны, находился еще один очаг, побольше, чем другие, тоже под навесом, от дождя.
  Там горел огонь, лежала и стояла на земле всякая домашняя утварь- плетные корзины, кастрюли и глинянные кувшины, а также лежали две больших грозди бананов. Одна гроздь была из маленьких, невероятно сладких, под названием «чиро» или «чирарио», а другая- большие зеленые «платано», что используются для жарки и варки в супе.   
А в алюминиевой кастрюле (первом признаке того, что эти люди, все- таки контактируют с цивилизацией), на огне что-то варилось.
Где-то недалеко, был слышен шум ручья.  На четырех столбах навеса, была также укреплена пара гамаков, удивительно искусно сплетенных, из каких-то тонких лиан. А два других гамака, были обычными -из полосатой красной ткани.
В одном из гамаков, качалась молодая девушка, почти девчушка, видимо присматривавшая за огнем. Круглый животик говорил о беременности.
Чуть в стороне, поодаль, находилась еще одна, круглая хижина, побольше.
Она тоже была накрыта листьями, но закрыта со всех сторон.
Между тем, охотники сбросили хладный труп обезьяны у общественного очага, поручили заботы об ужине женщинам, и, предварительно высыпав рядом с обезьяной все собранные по дороге фрукты, вошли в самую большую из хижин, просто оставив меня посередине деревни, на произвол судьбы.
Немолодая уже женщина, с такой же бритой головой, и голым торсом, как и остальные обитатели деревни, с большущей обвисшей грудью, свисавшей почти до пояса, начала разделывать мертвую обезьяну. Она с любопытством посматривала в мою сторону, но не приближалась.
Верхнюю часть лица ее, покрывали такие же, как и у других, ритуальные узоры в виде красных, поперечных и продольных полосок и точек, доходившие до середины щеки.
Я стою, растерявшись, в центре поляны, все еще окруженная детворой.
А взрослые совершенно не обращают на меня никакого внимания, словно в их размеренную жизнь вот такие люди, как я, вторгаются каждый день.  Обычное дело.
Мне ничего не остается сделать, как снять с себя рюкзак, и уверенным шагом подойти к навесу.
Там, у очага, я и присела, рядом с гамаками. А потом, не наблюдая никакой, ни положительной, ни отрицательной реакции обитателей поселения, и вовсе решила разуться и просто залегла в гамак с наслаждением, бросив рюкзак рядом.
 И тоже, сделала вид, что совершенно не интересуюсь бросаемыми на меня взглядами.
Девочка, все так же продолжает качаться, и  посматривая в мою сторону, напевает высоким голоском какую-то песенку.
Я и сейчас вспоминаю эту курьезную сценку.
Язык, на котором она пела, был довольно мелодичным, звуки прыгали, то вверх, то вниз, это походило на птичье чириканье и придавало песенке какую-то неуловимую инопланетность.
Но это была все еще планета Земля. Такая же первобытная,   какой она была миллионы лет тому назад.
Женщина, неподалеку от меня,  свежевала несчастную обезьяну, словно курицу, предварительно опалив ей шерсть, (так, что по всей стоянке разнесся резкий, горький запах), и посыпав солью. 
Тело обезьяны напоминало маленького человечка. Мне было ужасно жалко животное, так похожее на нас, но что поделаешь, мы тоже можем послужить пищей кому-нибудь из большого списка хищников.
 Все вернулось в свою колею. Дети потеряли ко мне интерес и вернулись к своим детским делам:  играм с обезьянками, беготне  друг за дружкой, подбору с земли и обследованию всякого мусора. А также, они наблюдали за приготовлением еды. И натравливали, дико оравшего громадного голубого попугая гуакамайя с красно-желтой головой, на трусливую собаку, чтобы проверить, кто-кого покусает.
Прошло какое-то время. Ничего не менялось. Только очень быстро вечерело. И тени стали наползать на поляну.
 Треск цикад стал громче.
 Рядом с хижинами, ярче разгорелись огоньки костров. Стал слышен звон посуды и разговоры.
 Обезьяна уже жарилась на вертеле.
Одна из женщин принесла к общему очагу стопку пресных, мягких, белых лепешек из юкки, -«касабе».
Такое блюдо, готовится из муки корнеплода, называемого «юкка брава» или «злая юкка».
 Ядовитый, белый сок из его волокон, (которым, кстати, можно здорово отравиться, если не до конца выдавить его из юкки, а помогает от отравления все то тот же вездесущий ачоте) удаляется при помощи отжима особым приспоблением, больше всего напоминающим большую, плетеную сосиску,  и меньше всего- соковыжималку. 
Касабе, помню, я уже как-то пробовала раньше, в Летисии. В него, как в блинчик, заворачивают еще разные начинки.
 Сладковато пахло травяным чаем, который заварили в большом тазу, и спелой папайей, которая большими ломтями была разложена на широком листе и прикрыта от мух.
  Потихоньку, все обитатели деревушки стали подтягиваться к огню. Они выходили из хижин и появлялись со стороны леса.
Кое-кто был одет -в шорты и видавшие виды, не слишком чистые, майки.  Кто-то был обнажен, только в традиционной, прикрывающей гениталии юбочке из коры.
Тугие, плетеные, оранжевые ремешки, на запястьях и на икрах ног.
 Все скуластые, широкогрудые. С широко поставленными ноздрями и узким разрезом глаз, все коротко стриженые или бритые- и мужчины и женщины, отчего уши смешно топырятся. И брови у всех тоже гладко выбриты.
Их оказалось не так уж много- человек пятнадцать.
 Мои знакомые охотники также подошли. Но никто никуда не торопился…
Тут, один из моих знакомцев, подошел к моему гамаку, где я с удовольствием покачивалась, с виду невозмутимо, (но в глубине души- волнуясь) и наблюдала за всем происходящим, и показал мне на хижину, в которую они удалились, когда мы сюда пришли. Он дал мне знак войти туда.
 Я пошла по направлению к самой большой из хижин стоянки.
Парень, проводив меня, остался снаружи, у входа.
 Посередине этой прямоугольной хижины, торчал столб, вокруг которого и были сплетены из веток и пальмовых листьев, собственно, стены. Он же- поддерживал крышу.
Это была довольно замысловатая, хоть и примитивная, на первый взгляд, легкая конструкция.
  Судя по всему, в планы архитекторов, не входило увековечить сие строительное произведение на многие века.
Здесь тоже висело несколько гамаков и находились немногочисленные предметы домашнего обихода, в основном в висячем положении. Везде, где можно было что –то повесить, висело.  Кое-какая одежда, сумки, кастрюли. Свечи были заткнуты в щели.
Но все же это была «малока». Со всеми ее атрибутами. Место, где решаются все насущные вопросы-ассамблеи и праздники. Где проводится лечение и соблюдаются траурные церемонии. И где, часто, у индейцев обитают шаманы, вместе семьей: сыновьями, их женами и отпрысками, а также еще не обремененными своей семьей взрослыми детьми.   
В общем, это его, шамана персональная вселенная. Но сейчас здесь было почти пусто.
В хижине, в полутьме я разглядела 2-х человек.  Они вели неспешную беседу.
Один из них был уже немолод, навскидку,  где-то лет семидесяти, худощав, и мускулист, а другому было на вид не больше 18 лет, хотя, я могла и ошибаться, у индейцев возраст определить трудно. 
Тот, что постарше, полулежал в гамаке, совершенно несерьезно болтая босой ногой.
 Квадратный высокий лоб перерезали глубокие морщины, а в проколотые уши, были вставлены, впоперек, большие, цветные, птичьи перья.  Спокойный и немного отрешенный взгляд раскосых глаз,   сразу давал понять, кто здесь за главного.
 Что-то темное, и вязкое, похожее на гуталиновую пасту, было у него в руках, в небольшой выдолбленной тыквочке.
 Тонкой деревянной палочкой, человек иногда брал немного этой темной массы и клал себе на язык.
 Он тоже был, практически, голым. Только бедра опоясывало  нечто, вроде набедренной повязки.
Второй сидел на корточках рядом и выглядел гораздо более современно. Он был одет в футболку с отрезанными рукавами,  и джинсы.   
Только бритая голова, безбровое, как и у остальных, лицо, с выдающимися скулами,большие кисти рук, босые ступни-широкие и твердые, почти каменные,  а также перекрещенные красные полосы на лбу, выдавали в нем нукак маку. 
Человек, который был постарше, жестом приказал мне сесть.
Я повиновалась и уселась напротив, на земляном полу, рядом с молодым человеком.
-Меня зовут Тимую, -произнес он медленно, на ломаном испанском языке. - Я - «пайе».
 А это лидер нашей семьи,- указал он на молодого человека. Я, с удивлением, посмотрела в его сторону. Меньше всего ожидала, что вождем будет пацан.
 - Его звать Пиа-Пе. Его отец тоже был лидером. Но он умер.
После недолгого молчания и очередной порции неизвестного черного «лакомства», тот, который называл себя «пайе», спросил: «Как же тебя зовут»?
 (Ну наконец-то,- подумала я. Хоть кому-то здесь интересно, как меня звать, и с кем он имеет дело).
И когда я ответила, человек подозвал меня еще ближе: «Дай, посмотрю на тебя».
 «Пайе», придвинулся почти вплотную к нам, не вставая, однако, со своего гамака. Некоторое время,  пристально, сверху вниз, разглядывал меня при свете костра, а потом удовлетворенно сказал: «Ну что же, твое «эоро» пока еще красное. И после паузы продолжал: «Но оно уже слабое.  А тебе нужно еще много сил. Я помогу тебе его восстановить».
-А что такое «эоро»? – меня разбирало любопытство, так хотелось о многом его расспросить.
 -Это твое второе тело. Оно красного цвета, и окружает первое. А состоит из воздуха. Если духи такуэйи выпустят отравленные стрелы, то «эоро» может испортиться, и тогда ты заболеешь.  Его почти никто не видит, только духи и некоторые люди.
И, хотя Курупира наградил тебя, вдохнул новые силы в твое «эоро», все-таки лучше тебя вылечить. Мало ли, сколько времени тебе еще понадобится, чтобы вернуться домой. Говорят, сюда едут белые с продуктами. С ними  уедешь. Но надо несколько дней подождать. Мы не уйдем, пока они не приедут. 
-Интересно, откуда вы все знаете, мобильников вроде не наблюдается? Вот и Курупира мне говорил, что сюда едут белые,-удивилась я осведомленности здешних людей, учитывая наличие отсутствия средств коммуникации и соседей.
- Недавно, когда мы вдоль реки шли, другие колонисты проезжали мимо, они и рассказали. У них телефоны и были.  Мы  попросили, чтобы нам привезли соли, риса, спичек и батареек для фонарей. 
-А про меня никто ничего не говорил вам, или про моих спутников, которые потерялись в лесу?
-Нет,- покачал головой «пайе».- При них мы ничего не слышали.
 Молодой человек, наконец, прервал молчание и наклонившись ко мне, прошептал мне на ухо (Надо сказать, что по-испански он говорил гораздо лучше, чем старик, и понять его мне было проще):
 «Теперь, ты должна обязательно попросить у уважаемого Тимую разрешения пожить здесь, с нами. Спроси: «Могу ли я остаться, уважаемый Тимую»? 
Я, также на ухо, в свою очередь, спросила его: «А что такое «пайе»?
И он ответил шепотом: Это «знаток». Он знает, куда нужно идти, как говорить с духами, и как лечить».
С усердием прилежной ученицы первого класса, я в точности повторила все детали ритуала.
-Ты можешь  остаться с нами, раз тебя привел Курупира. Мы подождем, пока за тобой приедут,-кивнул головой «пайе», размеренно произнося каждое  слово.
Видимо, здесь, как и у тикунов, и других амазонских племен, существует традиция для новоприбывших, просить разрешения о проживании в племени- у вождя«кураки» или шамана. 
-Чем ты намерена заниматься?
Да, действительно, чем я намерена заняться здесь, если почти ничего не умею?
До сих пор, Курупира заботился о моем благосостоянии и пропитании. Охотиться я не умею, даже мячом в баскетбольную корзину не сразу попаду, не то, что стрелой - в обезьяну, да простят меня защитники животных. Через джунгли пробираться -для меня большая проблема, а настоящие здешние женские заботы, вообще отпугивают. Все-таки, я человек на  сто процентов городской. И как говорил мой спаситель Ои, я здесь «кори».
Ну да ладно, придется научиться и деревья рубить, и коней на скаку останавливать, если понадобится. Пираний я уже ловлю вполне прилично.
-Буду помогать, чем смогу. И приму все, чему меня могут научить.  Я никогда до этого в джунглях не жила, а всегда жила в больших городах, поэтому имею очень поверхностное понятие, о том, что, где, и как устроено. Если бы не Курупира, я бы тут с вами не сидела- честно сказала я, и почему-то, покраснела. (Хотя,чего стыдиться своего неумения… В конце концов, они у себя дома. А я -в гостях!) Но в темноте, никто этого не заметил.
Пиа-Пе зачерпнул чашкой,  немного густой, коричневатой жидкости из стоящей рядом на земле алюминиевой кастрюльки, снова прикрыл кастрюльку крышкой и протянул чашку мне.
-Угощайся. Это чича. Или «молоко» из «сехе». Она уже достаточно перебродила?- спросил он у Тимую.
Тот кивнул.
Я взяла чашку и отпила из нее. Чича напоминала кислый кефир. Но она была приготовлена из плодов пальмы «сехе». В других районах Колумбии такую пальму называли почему-то смешно-«мильпесос» или «тысяча песо». Пока я пила чичу, оба внимательно смотрели на меня, как будто оценивая, выпью или нет.
И когда выпила, они оба удовлетворенно посмотрели друг на друга.   
-Вы-нукак маку?- на всякий случай спросила я у Пиа-Пе, хотя уже и знала, что это именно они.
Видимо, прав был Курупира, они сильно изменились за 20 лет общения с цивилизацией и с другими народами сельвы… Я ожидала почему-то увидеть их, как бы это выразиться... Более дикими, что ли.   
А Тимую ответил вместо него.
-Да, наш народ-нукак. Наша «нюваэ», семья, носит имя «Маэбемуно»,- сказал «пайе», снова положив на язык черную массу, и причмокнув. - Раньше нас было много, больше семидесяти.  А теперь, через 15 лет, осталось всего две семьи. «Те самые» нас выгнали из Гуараку. И правительству пришлось кормить нас целых четыре сезона дождей. А потом, многие захотели там остаться.  Он вздохнул и замолк.
-А там,- это где?,- поинтересовалась я, не дождавшись продолжения. 
И Пиа-Пе ответил мне:
- В Сан-Хосе де Гуавиаре. Сначала, мы пришли из джунглей, из Гуараку, когда я был еще совсем маленьким. Были еще в Реторно, и в Каламаре, и в других местах. А потом остались надолго в Сан-Хосе. Там нам даже «цедулы» сделали, вот смотри.
И он вытащил из заднего кармана джинсов удостоверение личности гражданина Колумбии, бумажное, закатанное в пластик, но уже весьма потертое по краям, от непрерывной носки (хотя непонятно, кому в такой глуши, может понадобиться проверять чужие документы). Почему-то, на документе красовалось имя  «Чарли Браун». 
- Тебя звать Чарли Браун?- подняла брови я, рассматривая цедулу.
-Так не знали, как перевести, у меня же нет фамилии, мне понравилось -Чарли Браун и собака Снупи. Красиво.  Комиксы  в газете увидел. Так и записали в Регистратуре,-весело сказал Пиа-Пе, в свою очередь удивляясь моему изумлению. У нас у всех есть другие имена. Тимую, по- испански зовут «Виктор».
  А потом, продолжил историю:  «Эти, «зеленые», которые называются «фарки», однажды, давно, заставили моего отца увести нукак из джунглей. Пришли на нашу стоянку их посланцы, и сказали, что мы нарушаем какие-то «соглашения», неизвестно кем согласованные, находимся на их территории. И еще сказали, что они не будут нас трогать, потому, что они уважают индейцев, но что мы живем там, где у них растет кока.
 Там находились «кухни», ну, то есть лаборатории, там нельзя ходить, а тем более- оставаться, даже ни на один день.
А еще, пока по пути в Сан-Хосе, наши люди, как-то столкнулись с местом, где «зеленые», держали заложников. Наверное, они боялись, что мы покажем это место армии. И сразу же переправили их в другое, куда подальше, а нам вообще запретили приближаться. А потом, колонисты еще пожаловались на нас.
… Белые нас ото всюду гнали. Куда бы мы не пришли, они говорили, что это их земля, и что это их еда. И  Хью нас тоже прогоняли.-
В голосе вождя зазвенела обида. Они говорили, что мы, как животные, потому что не носим одежду. А зачем нам одежда, если она почти всегда мокрая от дождя и не сохнет? Тело от нее гниет и болеет  язвами. В конце концов, поносишь, а потом выкинешь.
Услышав эту фразу,   Тимую недвусмысленно посмотрел на Пиа-Пе...
А тот ничего не ответил.  Отвел взгляд в сторону, и, вздохнув, замолчал, сидя на корточках и вороша палкой угольки.
- Белые говорили, что мы похожи на саранчу и после нас ничего им не достается, что мы все съедаем.
 Наступила какая-то тяжелая, но недолгая пауза. Я тоже не знала, как продолжить разговор…
-Поэтому, отец собрал всех и решил, что из Каламара тоже надо уходить. В Сан-Хосе.  Мы жили некоторое время в одном месте, недалеко недалеко от Сан-Хосе, оно называлось Вилла Элеонора. Нам там мэрия дала участок.
...Старик попросил у Пиа-Пе воды. Юноша поднес ему воды, зачерпнув ее пластмассовой чашкой из глинянного кувшина, с почерневшим от огня, днищем.  Вода, даже издалека, сильно пахла дымом.
-Там, Сан-Хосе сейчас, говорят, уже поспокойнее, -сказала я. Но все равно колумбийцы боятся в Гуавиаре ездить. А я слышала, что там очень красиво. Природа красивая. Надеюсь, когда-нибудь побывать.
-Да, там красиво,- согласился Тимую. -Как везде. Реки, льяносы с одной стороны реки Гуавиаре, а с другой лес. Если подняться на Голубую гору, оттуда видно джунгли до самого горизонта. Давным-давно, кто-то оставил оставил там много рисунков на камнях. Ученые, которые приехали их изучать, и меня с собой взяли, посмотреть,  спрашивали не наши ли это предки. Но я не знаю. Кажется, это был кто-то другой. Там «эоро» других людей. Сейчас, там уже все по-другому.  И в Каламаре тоже. Исчезли, как-то, «зеленые». И «паракос», вроде больше не видно... Армия пришла. И коки не стало. Даже не верится, что покупать ее больше некому. Хотя, нам нет никакого дела до армии,  «наркос», и до самих «фарков», или «парамилитарес»? Пусть между собой разбираются без нас.
Пиа-Пе продолжал рассказ шамана: «Сначала, нам в Сан-Хосе государственные организации, которые взялись нас спасать, дали еду: много пакетов фасоли, риса, муку, игрушки для детей. А, когда давали, то говорили, что этого должно хватить месяц. И они очень обиделись, что мы слишком быстро ели то, что они нам давали. Еда же не может длиться целый месяц. Она же испортится. Она-для того, чтобы ее есть.(Логично- подумала я про себя) Потом, уже больше не давали, надоело, наверное.
Из Боготы всякие организации приехали. Стали нас изучать и смотреть на нас. Выделили участок земли в 5 километрах от города, и сказали, что мы там можем жить и строить наши «вапху». Приходили разные женщины и мужчины, иностранцы тоже.  Они нас снимали на камеру, а потом  говорили, если кто захочет нас сфотографировать, то нельзя разрешать это делать за бесплатно. Потому, что это унижает наше человеческое достоинство.
-И вы стали брать за фотографии деньги?,-спросила я.
-Ну конечно,  потом, со всех,  кто хотел нас рисовать, или делал с нас фотографии,   мы стали брать по 2 тысячи песо. 
Пиа-Пе посмотрел на «пайе», в поисках подтверждения своих слов.
-«Хебака»,-кивнул Тимую, (мол, все так и было).-Но нам  не понравилось. В Сан-Хосе было трудно жить. Нас никто не понимал. Нужно же было что-то есть. Охотиться или собирать фрукты там было нельзя, потому что все говорили: «Этот лес-мой! Этот участок реки мне принадлежит, этот маис – тоже мой!»   
С каких это пор, у джунглей есть хозяева?  Нукак всегда брали, все что растет на земле, и не спрашивали ни у кого разрешения. Так жили наши отцы, и отцы наших отцов.  Ну скажи мне, разве у земли не хватит семян или плодов, или животных, чтобы всем досталось? Разве земля не мать всем нам?
Наших детей жалели, а некоторых, белые даже  уводили к себе в дома, и говорили, что будут их учить в школе.

Зачем нас жалеть? У нас есть руки, и ноги, и глаза, и уши. Зачем нукак ваши школы? Что хорошего они там узнают? Они станут дикарями и перестанут жить так, как жили предки. И перестанут быть самими собой. (Тимую, как будто повторял слово в слово мысли Курупиры).
 Над нашими  стариками смеялись, потому что они не понимали другой речи. Когда белые парни видели, что девочки и женщины ходят обнаженными, приставали к ним, затаскивали в лес и насиловали. Но полиция никогда не обращала на это внимания.  Как будто, нас не было.
Как же было там можно жить? …И мы опять ушли. Только теперь очень далеко.
…Потом, вождь еще поведал мне, что совсем недавно, месяц назад, нукак наткнулись в сельве на склад с продовольствием. Там были и консервы - тунец, фасоль, а еще печенье и макароны, и кофе.  А рядом совсем никого не было. Вообще. Целых две недели они ели, словно никак не могли насытиться.  А еще, там было оружие и кока.  Оружие было многократно и подробно рассмотрено, дети поиграли с пистолетами, потом, за ненадобностью, все было брошено рядом. Патронташи и автоматы послужили строительным материалом для сооружения запруд в ручье.  А пакеты с кокой нукак не тронули.
 Партизаны догнали группу в лесу. И сказали, чтобы люди Тимую убирались. Что если еще раз они узнают, что нукак берут чужие продукты, убьют всех, и что это последнее предупреждение.
  -А как ты попала к Курупире?, -спросил меня вождь, внезапно меняя тему разговора,- как же ты оказалась так далеко от своих, в джунглях? Из белых,по доброй воде сюда приезжают только «грингос» из всяких гуманитарных организаций, и то, редко, торговцы, и еще миссионеры всякие, в основном из Бразилии, те, что про Христа рассказывают и церкви в поселках организовывают. 
Ты знаешь, кто такой Курупира? Когда-нибудь тебе кто-нибудь о нем рассказывал?
-Ну, в общем, я уже догадалась, кто он, -улыбнулась я.
- Нет, ты даже близко не представляешь себе, кто он, и на что способен. Он-один из самых могущественных лесных духов. Все люди кланов, которые живут в джунглях: и нукак, и туканы, и кубео и хью и пиратапуйо, опасаются встреч с ним, не говоря уж о белых колонистах. 
Он может заманить в чащу и там разорвет тебя, подобно тигру, на мелкие куски.  Никого не щадит. Если ты обижаешь животных, то он тебя тоже обидит.  Иногда, уводит  с собой детей, и они возвращаются совсем другими, как будто их подменили.  А могут и не вернуться вообще.
А иногда, путает охотников, поэтому у него ноги наоборот. Кажется, что следы ведут в другую сторону. (Я припомнила вывернутую ступню моего спасителя.)
 И еще, он превращается во что захочет. В огненный шар, допустим.  Идешь ночью, думаешь что что это огонь костра, что там неподалеку кто-то есть, а шар все дальше и дальше... Так и заблудишься.  Он может превратиться в кого угодно, в ягуара, осу, или, например, в цыпленка. Кажется, вот цыпленок, в траве. Попискивает где-то рядышком. Надо поймать, ищешь-ищешь, а нет там  никакого цыпленка.
Еще он может натравить на тебя хищников, так что тебе придется убегать от них. Но хуже всего - Курупира может сделать так, что твои стрелы никогда не попадут в цель. Или, ты не в состоянии будешь, как следует, прицелиться. Руки будут дрожать, а в глазах будет двоиться. Или заколдует и будет водить тебя вокруг одного и того же места, и ты, как ни будешь стараться, не сможешь оттуда выбраться.
-А ты встречался когда-нибудь с Курупирой, видел его?,-спросила я, а у самой мурашки по коже поползли.
- Да,- ответил юноша.- И не только я. С ним многие сталкивались.
-Расскажи, как это было?
-Однажды мы пошли на охоту, втроем, с другими ребятами. Мне лет четырнадцать тогда было.  Шли-шли... Вдруг,  встречается нам на пути охотник - не молодой и не старый, и говорит: «Пойдемте вместе. Я тоже иду,  я покажу вам, где хорошая охота.  Здесь недалеко».
 Мы подумали, что это человек, и пошли с ним.
Не прошли и двадцати шагов, как он зашел за дерево впереди  и исчез.
Больше мы его не видели, звали, искали -исчез. Мы, потом три дня по лесу блуждали. Никак выйти не могли. Вокруг одного и того же места. Ничего тогда поймали.  А потом, просто вдруг поняли, где мы. И вышли, как будто из другого места вернулись.
... Он стучит по деревьям перед грозой, и, если дерево слабое, то он предупреждает всех, кто на нем живет, что оно может упасть.
Пиа-Пе говорил очень убежденно, и не зная Курупиры, можно было бы после таких рассказов его с чистой совестью бояться. Не столько из-за жестоких деяний, сколько от непредсказуемости.   
 -Почему он тебя привел к нам? Почему не причинил тебе вреда? Он же вообще, напрочь не переносит белых, чувствует их запах за много миль.
Он никогда никому еще не помог. Он злой и мстительный.  Я всегда оставляю ему на деревьях листья табака, чтобы он разрешил мне вернуться из леса живым. Тебе просто очень повезло!
 …Что-то не похоже было на то, что он может разорвать человека на куски, про себя подумала я, а сама ответила ответила, с подобающей ситуации скромностью:
-Не знаю. Он сказал мне, что я сильная.  (Но, честно говоря, сама-то я в этом до сих пор сомневаюсь. Одна, я не смогла бы продержаться без еды и четырех дней).
То, что мне крупно повезло с Курупирой, и то, что он меня не только не убил, а даже доставил в целости к людям, уже само по себе было поводом для оптимизма, не знаю, чем я ему так приглянулась, пользы от меня мало, одна морока. 
Я уж набрала в легкие воздуха и собралась вкратце пересказать свою невероятную историю, как Тимую-Виктор перебил меня.
- Погоди, расскажешь потом, когда все поужинают. Пойдемте наружу. - Тимую допил чичу и вылил остатки на землю, встряхнув стакан. А затем, приподнялся и попросил: «Помоги мне встать»!
 Я подала ему руку, он оперся на нее, и вдруг, весьма резво вскочил.
Вот что значит - жизнь без телевизора!
 Гамак закачался, и мы все последовали из душной малоки на свежий воздух, туда, где надрывно зудели москиты, и где, в ожидании трапезы, сидели в гамаках вокруг очага, оживленно болтая между собой, пара старух, детвора, несколько девушек и женщин с грудными детьми,  двое мальчиков-подростков, еще двое молодых мужчин. 
Мы присоединились к компании.
Женщины стали раскладывать на пальмовые листья еду: бананы, фрукты, собранные охотниками, и кусочки жареного обезъяньего мяса.
Самые большие куски достались «пайе», вождю и другим мужчинам. Они же стали есть первыми. Затем, наступил черед старших женщин и девушек.
И в последнюю очередь, еду раздали детям.
Те с радостью грызли и обсасывали обезьяньи косточки. Мне тоже достался маленький кусочек, мясо было жестковатым, но вкусным, хотя привкус был, пожалуй, резковат.
По пальмовой крыше навеса, глухо застучали первые капли дождя. Зарницы уже давно освещали небо белыми сполохами.  Но дождь почему-то застеснялся, так и не решился ливануть всерьез. 
 Незнакомые люди вокруг меня, переговаривались между собой на чужом языке, ели, смеялись каким-то шуткам, дети постепенно стали засыпать на руках у матерей.
Их гладили по стриженым головкам и ласкали. Отгоняли от них москитов. 
 Было видно, что детей здесь балуют и любят. Никто не ругал и не одергивал их за то, что они вертелись среди взрослых. Я чувствовала себя среди них, так, как будто это была моя семья. И в тот момент была почти счастлива. В их компании было спокойно и уютно.
Вождь представил меня всем присутствующим, на что мне только оставалось сказать: «Драссьте», и помахать рукой, как на групповом психологическом тренинге, которые я ненавижу. 
Пиа-Пе стал перечислять своих соплеменников, переводя те имена, значения которых, он мог хоть как-то обьяснить.
Оказывается, здесь были и тот, кого звали «Кроликом», также присутствовали «Тапиры», «Рыбы», «Тигры» и еще какие-то растения, которые я себе даже и не представляла, как выглядят.
 А для простоты общения,  Пиа-Пе добавлял, что кого-то звать Моникой, кого-то Клаудией, а кого-то Оскаром.
Один из парней о чем-то пошептался с уже знакомой мне беременной отроковицей. А потом, они неожиданно исчезли из поля зрения.
Это муж и жена?- Спросила я у Пиа-Пе.
- Нет,- улыбнулся он. -Это моя женщина- Тупана.
-А куда же она с ним пошла?
-В сельву. Они будут любить друг друга. Так, наш малыш будет еще лучше. Семя моего брата сделает ребенка красивее, сильнее и умнее.
Ну что ж, подумала я - интересная традиция. Им виднее, как усовершенствовать род человеческий.
Вы давно женаты?- на всякий случай уточнила я.
-Нет. Мы пока не женаты. Только живем вместе. Она выбрала меня. И приняла от меня подарки, а настоящей женой она мне будет, когда родится наш сын.
 Вскоре, когда все поели, а большинство детей уснули в гамаках, и на циновках под ними, наступил торжественный момент моего рассказа о том, как же меня угораздило очутиться здесь, в окружении амазонского леса и последнего, известного науке, кочевого племени.
Молодой вождь в синих джинсах, вызвался переводить (поскольку, кроме него, никто,  по-испански, очевидно, не говорил), а все остальные  были благодарными слушателями.
Видимо, синхронным переводчиком он был весьма достойным, поскольку все обитатели стоянки, с живейшим интересом слушали то, что я им плела, и реагировали на рассказ, то смехом, то нескрываемым ужасом в глазах. Как будто малыши, которым рассказывают сказку на ночь.
«Пайе» без всяких комментариев и без улыбок, в отличие от других, наблюдал за мной и прислушивался к интерпретации моих похождений.
Наконец, у меня заболело горло, от столь сильного и непривычно длительного напряжения голосовых связок. И я решила, что пора закругляться.  «И вот, вы меня нашли…»,- было моей последней фразой.
…Сегодня был еще один, очень странный день,- подумала я улегшись по диагонали, накрывшись с головой от москитов, своей курткой (хотя они, гады, прокусывали насквозь) и почти засыпая в гамаке, подвешенном рядом с общественной «кухней». Моя новая «кровать» любезно была предоставлена мне в бессрочное пользование, тетенькой по имени Мо.
Сверчки и цикады громко орали, невидимый ручей шумел в темноте, но я настолько устала и расслабилась, попав, наконец, не к духам, а к живым людям из плоти и крови, что даже стрекот, шелест листьев и потрескиванье углей казались благословенной тишиной.
  Я вспомнила ОИ-Курупиру, и еще раз, мысленно, поблагодарила его за опеку...
Весь следующий день, я проспала. Я не чувствовала, как проснулся лагерь, не слышала шума, разговоров, не ощутила, ни железного стука мачете, ни звуков повседневности, ни звона посуды. Мимо моего сознания прошло, и то, что люди постепенно куда-то разбрелись, на стоянке стало очень тихо, и что солнце припекало. Это был даже не сон. А какое-то оцепенение, долгожданный отдых и изгнание накопившегося, за все эти недели, напряжения. 
Никто меня не трогал, не будил. Даже детвора не осмелилась. Я только шестым чувством ощутила, что ребятишки тихонько подошли, наклонились над гамаком и стали разглядывать мое лицо, а потом так же тихонько удалились. 
Проснулась я только к вечеру, с ощущением, что так не отдыхала за всю свою жизнь, с легкостью в теле и мыслях, как будто скинула с плеч груз в несколько тонн, хотя, надо признаться, гамак - не очень-то привычное место для сна.
В этот вечер, после ужина, состоявшего из каких-то, абсолютно незнакомых мне, продолговатых, кисло-сладких фруктов коричневого цвета, с оранжевой мякотью внутри, Тимую и Пиа-Пе, вновь позвали меня в хижину, где мы продолжили, начатый вчера разговор.
 Меня опять расспрашивали о моих спутниках, о самолете. И о моей жизни в городе.
  И я, еще подробнее,  повторила вчерашний рассказ. А потом, в свою очередь, стала спрашивать о причине их прихода именно сюда, так далеко от обычных мест кочевья. Ведь по самым скромным подсчетам, от Сан-Хосе нужно было идти сюда несколько месяцев. Зачем?
И вот что мне ответили: когда «люди леса»-«манигуа», так называли нукак-маку в Сан-Хосе, не понимают «людей реки», они просто уходят и растворяются в джунглях, пока злость не пройдет. Если над ними слишком много солнца и жить здесь надоело, они меняют место.
«Пайе» задумчиво проговорил: «Если мы видим что где-то лучше охота, мы меняем место, если кто-то умирает, мы тоже уходим побыстрее, потому что душа умершего может забрать живых. Мы вообще не хотим больше видеть белых людей. Наша семья - единственная, кто отважился проделать такой огромный путь,-добавил он не без гордости - и все, с единственной целью: уйти от белых и от войны. Появились новые дети.  А «эти», «зеленые»- все равно попадаются. Мы же никого не трогаем.  Когда закончится еда в округе, пойдем дальше. Потом, может быть, вернемся туда, откуда ушли. Когда сельва опять будет пригодна для жизни.
 Это наша сельва «мууи–йее». Наш «дом». У нее нет конца.
-Сначала, еще давно совсем, когда мне было совсем мало лет, -сказал Пиа-Пе, -«наркос»  прогоняли нукак, чтоб вокруг не ходили, потому что у них плантации были под контролем, только для работы кое-кого нанимали, тех, кто хотел. Даже из других департаментов приезжали. Посезонно, пять раз в год, листья с кустов сдирать. Платили хорошо, по 5 тысяч песо в день.
 А только кочевать там нельзя было.
-А там что, вообще не было армии или полиции, которые бы вас защитили?, -спросила я.
-Какая армия, ты что?- Засмеялся парень.- Там все подряд тогда были, и  «геррилья» была, и «парамилитарес», и «наркос» еще. Сначала партизаны запрещали пасту делать. А если узнавали, что кто-то этим занимается, то даже убивали.
Но потом, им тоже захотелось коку самим выращивать и продавать. С некоторыми хозяевами они договорились - с доном Пачо, и с Лысым Антонио, у которых давно большие участки были, и те им много денег платят каждый месяц, откупных.  А других, помельче- просто поубивали, или повыгоняли. Только с «парас»,  никак не могли договориться. 
 Я тоже, пару раз на лаборатории натыкался, когда с отцом в лес ходил.  Это не то, что у колонистов!  У тех - одна печка и две бочки. Смешно!  А тут, в лесу, все, как будто в деревне, было устроено. И печи микроволновые, и электрогенераторы, и огромные металлические цистерны и ванны из цемента- целая фабрика. Дома для рабочих построены, кухни даже …
- Как только довозят туда все это?- спросила я.
- На вертолетах, наверное, а может, и по рекам. Помните, Тимую, в Сан-Хосе, вот тот странный самолет, который вертикально приземлялся и взлетал, черный такой, треугольный.  Такие еще в американских фильмах показывают.
Пайе кивнул: «Его трудно забыть».
 Глаза у мальчишки заблестели. Он явно вспоминал про самолет с удовольствием. Как будто приобщился к сьемкам фантастического фильма.
Мне самой было удивительно услышать, что где-то, в джунглях Колумбии, может вдруг  появиться такой самолет. Это же не «сессна» и не «кукурузник» какой-нибудь!!
- Он каждый месяц прилетал. Оттуда люди выходили, столы выставляли, весы, и «продукт» принимали, как в магазине, на вес.  А платили за товар настоящими деньгами, поэтому все и сдавали. Кто-то у других перекупал, кто-то сам выращивал и перерабатывал. Но очередь выстраивалась, будь здоров.
Это ты, про какой продукт говоришь - кокаин что-ли?
-Да нееет, про пасту. Для кокаина технология нужна, а какая тут у нас технология?
-А сложно, вообще, эту пасту делать? Наконец, хоть кто-то сможет удовлетворить мое любопытство по поводу пресловутой пасты, о которой я много слышала, но не представляла себе, что это такое.
-Да никакой сложности в этом нет,- махнул рукой Пиа-Пе,-любой справится. Сначала листья с куста  обдираешь, набираешь до тех пор, пока их будет много уже, а потом их измельчают газонокосилкой или руками и засыпают цементом. Потом кладут куда-нибудь в емкость, бочку, ну, или в ванну. Насыпают в эту смесь каустическую соду и заливают водой. Потом все это переливают в бочки с бензином. Потом добавляют серную кислоту, и через какое-то время процеживают и фильтруют со щелочью. И готово. Разложил по пакетикам- можешь продавать.
 …Мда, мои познания в химии гораздо слабее, чем у  Пиа-Пе, но даже идиоту понятно, что это за гадость. И сам Пиа-Пе, явно, имеет опыт в данной отрасли производства.
-А много листьев- это сколько, сколько их  нужно на килограмм пасты?,- спрашиваю.
-Ну, где-то 10 арроб. 250 фунтов.
... Я прикинула, что фунт, если считать грубо, это полкило,  значит на килограмм пасты нужно аж 125 килограмм листев.
 - Но, обычно столько, за один раз никто не производил. Участки-то, небольшие.  Это  только «наркос» могли себе позволить. Они же ее у крестьян и перекупали.
  В то время, все коку выращивали, или перепродавали. Ни на чем другом, столько не заработаешь.
У моего отца был один знакомый, торговец. Он приезжал два раза в месяц из Вильявисенсио, одежду в Сан-Хосе возил. Ему кокаиновой пастой за товар платили. А он ее потом на деньги менял. 
Через пару дней, все сворачивали, и самолет улетал.
-Кто же это был? Американцы, или колумбийцы? А может, само правительство? Куда он, вообще, приземлялся? Что, прямо в аэропорт?  - спрашивала я без остановки, стараясь удовлетворить любопытство на эту щекотливую и, обычно, нежеланную в Колумбии тему.
- А кто их знает?- пожал плечами Пиа-Пе и усмехнулся. - У них таблички на груди не висели... Может, гринго, может правительство, а может еще кто? Но, только, таких  огромных самолетов я больше не видел никогда. Другие были, обыкновенные.  А у армии - таких, уж точно  нет. В Сан-Хосе часто военные самолеты потом приземлялись, когда «фарков» стали гонять. Я много их насмотрелся.
А тот самолет уже давным-давно перестал прилетать. 
Я слушала удивительный и жуткий рассказ с открытым ртом.  А Пиа-Пе воодушивился.
-А ты видел когда-нибудь, как коку глифосатом поливают?
- Конечно видел.
И как «кухни» сжигали тоже видел. Только военные найдут лабораторию, бензином обольют и сожгут - она, точно такая-же или даже больше, через несколько дней в другом месте появляется. А глифосат, это вода такая, с самолетов ее над посадками сбрасывают, пахнет плохо, потом рвота от нее бывает и голова болит. Но только это бесполезно! Коку трудно истребить.
 А потом начинается... «Это вы навели. Смерь – «сапос»! («Сапос», то есть - «жабами», в Колумбии предателей называют, и тех, кто не в свои дела лезет).
 -Эхе-хе,- Тимую глубоко вздохнул.
И сказал:  «Люди совсем с ума сошли.  ФАРК хоть как-то порядок соблюдают,  а «парас»...
 Я не видел, Пиа-Пе видел. Расскажи ей. Пусть люди когда-нибудь узнают». 
Черные глаза Пиа-Пе не моргая смотрели на огонь, а рассказ лился ровно, как будто это рассказывал совсем не он, а кто-то другой.
-Я совсем маленький был. Мы с отцом вышли туда случайно, когда охотились. Он меня только начал тогда с собой  брать. Это началось в Мапирипане, от Сан-Хосе не очень далеко, дней, наверное, 4 или 5, пешком по сельве. Вернее, не в самом Мапирипане, а на одном хуторе.
 Мы, только-только успели туда выйти. Там был небольшой бетонный мост. Когда мы пришли, в этот день они его взорвали, и взлетную полосу в Мапирипане тоже подорвали.
 Все в поселке поперепугались, когда лодочный причал стали жечь.  Потом телефонные провода порезали. Нас обратно уже не выпустили.
  Они на двух больших  моторных лодках приехали по реке.  Их было человек восемьдесят, а может и больше.  Мне так показалось, что их было много.
 А перед этим люди говорили - они прилетели в Сан-Хосе, на двух самолетах, откуда-то из Урабы. Но это и многие другие подробности, я уже гораздо позже узнал.
Что-то отец рассказал, что-то потом, в Сан-Хосе от людей услышал. Что-то, сам помню.   
Это было, когда солнце в зените стояло. Было очень жарко. Деревья не шевелились, как будто мертвые. И пыль стояла стеной на всех улицах. Жителей деревни, а их там много было, заставили на футбольном поле собраться, рядом центральной с площадью. Обходили  все дома, один за другим, и кого в доме находили, того и выгоняли.
 И на площади сказали, что теперь новый закон, чтоб на улице никого не было после пяти часов вечера. Потом, стали по спискам каким-то, по фамилиям  вызывать, а кого вызывали, в тех стреляли из автоматов, и кричали: «Боитесь, суки партизанские? Правильно боитесь!»
Я по-испански тогда плохо понимал, но эти крики хорошо помню. Убивали тех, у кого были родственники в партизанах, а еще и тех, кого только подозревали.
 А одного мужика привязали за ноги к лошади, и пустили лошадь по кругу, вокруг футбольного поля. Он страшно кричал, когда голова о землю билась. Отец мне старался рукой глаза закрыть. А мне  было очень любопытно.
И еще помню, как ужасно электропилы грохотали, и как люди громко кричали  и плакали, и умоляли пощадить, когда их этими пилами на куски пилили. Это было на глазах у всех.
Днем, кого могли, выгоняли на поле, а ночью жители дома сидели. Было очень темно. Потому что электростанция только до 9 вечера работала. Свечи не зажигали.
А нам - идти некуда было, и нас приютил один человек. Не помню, как его звали. Только фамилию помню - Риос. У него маленькая гостиница была. «Монсеррате» называлась. Там было 6 комнат с кроватями. Он нам и сказал: «Идите ко мне. А то еще убьют вас».  А вечером стали люди к нему стучаться и просить в гостинице оставить, чтобы дома их не нашли. И он всех оставил. Человек двадцать, в комнатах в шкафах прятались. В темноте, в тот вечер, в гостинице говорили, что все знали, что это рано или поздно случится.
В том районе, в сельве,  тогда  «фарки» заправляли. Это несколько лет была их территория.
Но потом, стали постепенно появляться «изумрудные» бароны, из Мусо, те, у которых шахты изумрудные, со своими людьми. Дон Виктор Карранса, и еще один человек,  которого все называли «Немец».  Они стали скупать земли, скот, усадьбы, потому что хозяева продавали их за бесценок и бежали в города от «фарков». «Зеленые» с каждой коровы требовали денег, это налог такой, с богатых. Чем больше скота, тем больше просили. А если не давали, похищали и держали у себя, пока не заплатят, а если и тогда не платили, то убивали.
-А если платили?-поинтересовалась я.
-Если платили, то отпускали. Правда через пару месяцев возвращались и все продолжалось. Поэтому много хозяйств стояли брошенными.
Новые хозяева стали организовывать в усадьбах, свои собственные отряды, из крестьян и поденщиков, которым давали оружие, и называли их «отрядами самообороны». А командирами в тех отрядах были бывшие военные, офицеры.
А потом и совсем решили «зеленых» оттуда выгнать. Вот и придумали эту операцию, чтобы ФАРК больше никогда туда не возвращались.
 «Парас» предупреждали, что придут, но никто ничего не делал.  Правительство тоже знало.
В Мапирипане, говорят, они целую неделю находились. Стояли с автоматами  на всех углах. Заставляли жителей  смотреть на все, что они делали. Школа не работала, потому, что одну учительницу убили.  И банк,  и больница. А все дома были исписаны надписями:  «Мы пришли, чтобы остаться». И «Смерть ФАРК»
И никакой полиции, ни армии, за эти дни, так и не подошло на помощь. Мы с отцом, несколько дней пытались оттуда выбраться, но везде проходы были закрыты. Они все контролировали. 

Потом, те, кто людей убивал, устали, как-то, расслабились или, может, самим надоело все это. Главные обедать ушли, и все, кто мог, оттуда, с поля, убежали. Кто -домой. А кто- на лодках, по реке, куда подальше.  Многие, до сих пор,  так и не вернулись. Сколько лет уже прошло.
Как раз,  один лодочник в этот момент мимо проезжал, на «пеке-пеке», он и подобрал всех, кого смог, двадцать человек, которые ближе всех к реке были. Отец мне сказал: «Побежали». Ну и мы с отцом тоже к лодке побежали.  А те увидели - стрелять начали по лодке. Да поздно было. Не попали.
А в деревне потом куски разрубленных тел по всем улицам валялись.
Это мне одна подруга рассказала. Она белая. Сама она - из Мапирипана.
 Она тоже маленькая была, примерно, как и я.  И, оказывается, вместе со мной в толпе была. А я ее совсем не помню. Мама ее после этого случая переехала жить в Сан-Хосе де Гуавиаре. Говорят, не меньше семидесяти человек тогда убили.
 ...Брр ;!!. Зачем только на ночь все это слушать!!
Тимую пожал плечами: «Кто их там разберет, кто кому помогает? Кто прав, кто виноват? Непонятно. Кто крестьянин, кто «зеленый», а кто «пара»? На лице ни у кого не написано.   А только «парас», по моему, намного страшнее, чем «фарки». 
 …  Одно ясно- эти самые «парас», когда «фарков» выгнали из Гуавиаре, по Сан-Хосе ездили по ночам на машинах, на которых, обычно, полиция ездит. Эти машины вся деревня знала. Белые «тойоты лендкруйзеры»  Если в деревне воровать пытались или траву курить, воров находили на следующий день в канаве или на берегу реки, с дыркой в голове.
 А Пиа-Пе добавил: «Если мальчишки начинали черные куртки с заклепками носить, или волосы длинные отпускать, то тоже не церемонились. Один раз предупреждали, а больше и не нужно было. Так что, в Сан-Хосе воровства не было. И рок музыки тоже.  Потому что они говорили: «Это от дьявола. Против морали».
 - А как же вы-то узнавали, что это не армия, или что это не партизаны?- спрашиваю я.
 -Да очень просто,- ответил вождь.  - Они по ночам ездили, с автоматами,   у них еще рубашки были полосатые, дорогие, Джинсы «левис», и горные ботинки. Это же, как униформа, узнаваемо. «Фарки» так никогда не ходят, даже, когда в штатском, армия, тем более. Но армия, наверняка, их крышует. Это дураку понятно. Они же против ФАРК.  Говорят, в бога нужно верить. А ФАРК в бога не верят.
 Пиа-Пе подсел поближе ко мне и добавил, чуть ли не на ухо, как будто нас могли услышать невидимые враги:
-Ребятам, белым, которые к ним присоединялись, платили очень хорошо, у них через месяц-два обязательно машины, или мотоциклы  появлялись. И одежда всегда была  дорогая-кроссовки, ффутболки. Быть «пара» было страшно, но хвастаться связями с «пара», было круто.
 У меня самого, однажды, такой был случай. Возвращался на наш хутор, где все наши тогда жили. Шел  по улице. Привязались мальчишки, чуть постарше чем я, я их и раньше видел,   потому, что  рядом с барами каждый вечер они толпились, но с ними никогда не сталкивался. Наверное, побить меня хотели.  Они не любят нукак.
А я их сам побил. Драться всегда умел. Так один потом, через пару дней,  на улице ко мне подошел и сказал: «Смотри, индейская морда, поплатишься - у меня друзья «парас».Они из тебя живо «куклу» сделают. Так что, по «нашей» улице не вздумай ходить!!».  «Куклами» мертвецов зовут.
Но он же не знал, что у меня тоже один друг был, белый, который в полиции служил. Но только не в Сан-Хосе, а в другой деревне.
Поэтому, у нас его никто не знал в лицо. Он его, этого пацана и припугнул. Подошел к нему один раз  с пистолетом и сказал: «Ну-ка расскажи, как твоих друзей-то звать? Я командиру словечко замолвлю о них.  О том, что они оружием зря размахивают,   и таких мелких идиотов, как ты, слушают.   Если еще раз подойдете к Чарли с угрозами, этих твоих друзей на следующий же день в джунгли отправят, чтобы мирное население не запугивали. И ты к ним тоже присоединишься, за компанию».
Пацан здорово  испугался. Видать,  не хотелось ему по кустам-то ползать. Больше не приставали ко мне.
Там, где территория под контролем «зеленых», в тех деревнях, где полиция есть, полицейские, как мыши, тихо сидят, боятся нос на улицу показать.
Партизаны, обычно баллоны с пропаном, вместо бомб, во время штурма  закидывает. 
-А зачем штурмуют?
-Ты что, не в Колумбии живешь?- искренне удивился Пиа-Пе.- Им же всегда деньги нужны. Лекарства. Продукты. Как без этого?
Помню, мне двоюродный брат рассказывал, что он был недалеко от одной деревни. Забыл, как называется.  Там люди спрятались в церкви, во время штурма, когда «фарки» полицейский участок брали.  А церковь такими баллонами и разбомбили. Там 200 человек погибло. Потом  банкомат  из банка вынесли. Деньги по всей деревне валялись, только подбирать, никто не подбирал. Их партизаны собрали и с собой унесли.  А полицейских, которые вживых остались, забрали. Их и так там всего лишь двенадцать было. А осталось четыре. Двое раненых. Всех четверых и забрали.
В тот день, когда нукак маку туда пришли,  целую деревню хоронили. И правительство прилетело, и губернатор, и Красный Крест.
 Где же все раньше были? На нас никто даже внимания и не обратил.
А ты говоришь, армия…
Тягостная история прервалась таким же тяжелым молчанием. Комментарии были бессмысленны.
Затем,  после паузы, старый Тимую сказал:
Ну и зачем нам к людям ходить? Страшно это. Лучше в сельве. Тут спокойно. Тут мы в безопасности.
А Пиа-Пе заметил, пожав плечами: «Сейчас уже не страшно.  Это все  уже давно прошло, мне 10 лет было.
 Когда армия отвоевывала эти места, стрельбы много было, помните, Тимую. Лагеря «фарков» бомбили. Вот это было страшно.  По телевизору показывали- 50 трупов, а там их  намного больше было, как минимум 300, сам видел, на военной базе рядами, лежали накрытые брезентом.   
Везде страшно, где белые .
До того, как попасть в Сан-Хосе, мы были в Томачипане, и там остались, на полгода. Там тогда тоже еще «зеленые» были. Всех мальчиков из наших забрали, и меня в том числе, нам пришлось жить в больших комнатах, и работать-собирать листья коки. Эти никого не делили: и белых, и метисов, и индейцев, всех забирали. Кого уговорами: газировкой угощали, обедать приглашали в рестораны, а стариков уговаривали отдать людей, обещали заплатить за работу «скотом».  А кого- насильно забирали. 
А еще, нам говорили, какие деревья нужно рубить, а какие нет.  Эти деревья сжигали, а пепел использовали, когда готовили кокаин.  Тогда я всему и научился. 
-И что, заплатили вам за работу?
Да нет, все обещаниями кончилось. Ни одной коровы никто не получил. Ни мы, ни хью, которых они тоже вербовали.
А сколько же листьев вы собирали в день?- поинтересовалась я.
-Норма была два мешка. Две арробы. 
-А много детей там было?
 -Много. По 10-11 лет, и постарше тоже, до 15. Взрослые тоже были. И женщины. Многим потом понравилось, и они сами просились у команданте принять их в организацию. Партизаны- это было круто. Это интересно. Форма, автоматы, походы, профессия, там читать и писать учат.  Так они говорили. Я сам чуть не ушел. Хотел было, но передумал.  Отец сказал, потом, что правильно сделал.
Потому что не все так красиво, как они описывают. 
А девочек, которым исполнилось только 13 лет, увели. Они даже не успели отпразновать своего совершеннолетия. И сколько родители не упрашивали, нам никого не вернули.
Только одна убежать смогла-Тупана, дочка Хои.  Она теперь- моя. Она -молодец. Говорит, что там их сильно охраняют. Учат  испанскому языку. А если убегают, то, когда поймают, расстреливают, как дезертиров. Поэтому убегать боятся. Тупана не испугалась ничего. В 11 лет, сама по сельве до нас добралась. Лес хорошо знала.
 А мне повезло.
Пока мы в Сан-Хосе жили, я учился в школе, и еще на всяких бесплатных курсах. Читать и писать выучился за 3 месяца. Я- единственный, из нашей семьи, кто испанский хорошо знает и читать умеет.  Даже по-английскии умею  чуть-чуть. Меня одна монашка научила, испанка. И теперь меня обмануть сложно. От белых я научился всяким хитростям. 
Парень в джинсах встал, расшевелил угли.  Огонек, в сложенном из плоских камней очаге, снова разгорелся, стали видны, почти было растворившиеся в темени, лица моих собеседников, запрыгали нарисованные полоски на лбу Пиа-Пе, и заплясали тени от перьев в ушах Тимую. Дымок слегка заволок малоку, ища выхода, наружу. Глаза заслезились.   
Вождь улыбнулся: «Ничего они нам не сделают, мы- «сокровище для ученых». Так мне, в Сан-Хосе, один гринго сказал. 
Но, только, мы скоро уйдем еще дальше. Пиа-Пе уведет всех, далеко -далеко в сельву. Туда, где никого нет.

Лечение «эоро»

Я открываю глаза.
Прошло  даже не несколько дней, а целых несколько недель.
Лодки все еще не появились.  Я понемногу приспосабливаюсь к своему новому состоянию.
…Каждый день приносил что-то необычайное.
 Немотря на то, что нукак часто меняют стоянки, у них есть, как я поняла, определенные маршруты в лесу.
Каждый день, ранним утром, едва где-то там,  наверху, над деревьями, всходило солнце и начинало парить, вместе с женщинами и девочками, мы ходили купаться к прозрачному ручью, оказавшемуся совсем рядышком с лагерем,  или к небольшому, но полноводному водопаду, что с грохотом обрушивался на камни, до которого тоже было недалеко. Всего минут 15 ходьбы.
И, пожалуй, это были самые приятные моменты моей лесной жизни. Рассказы вождя об ужасах, пережитых недавно, той же самой страной, в которой я столько лет вполне комфортабельно  прожила, и о которых могла только догадываться, потому что они были где-то там, далеко, и никак меня и моих родных не касались, мучил меня. 
 Я старалась отгонять подальше страшные, до абсурда, почти апокалиптические  образы.   Иначе, чем абсурдом,  это быть не могло. Не вязалось с той идиллией, в которой я сейчас купалась. 
 Солнечные лучики плясали на поверхности воды, детвора подымала кучу брызг и плескалась, распугивая немногочисленных рыбок и взбаламучивая ил на вязком, мягком дне.
Дети проводили на водопаде целые дни. Никто за ними не следил. Они были могли идти, куда захотят, и делать, что заблагорассудится.
Мальчишки постарше, забирали с собой малышей и целыми днями купались в реке. Они брали с собой кастрюльки и варили себе на обед юкку, соорудив небольшой очаг, прямо среди оранжево-зеленых брызг на единственном, сухом плоском камне, торчащем из скалы, подобно столу...
Между тем, высота каскада была по меньшей мере, метров 20.
Чтобы попасть к нему, нужно было спуститься по скользкой тропинке к громадным валунам, а затем еще немного, до самой кромки, где стекающая вниз вода, образовывает небольшую, прозрачную, бурлящую ванну - джакуззи. Вот там детвора и проводила время. Нисколько не пугаясь,  ни высоты, ни скользких камней.
 Зеленые кроны деревьев, и блестящие на солнце листья, и синие бабочки-абсолютно все детали, плеск воды и детское щебетание, давали ощущение, что я уже когда-то, давным-давно была здесь, и вот также, уже слышала все эти звуки и видела, точно такую же цветную картинку.   
Мысли стали какими-то далекими. Они катились медленно и размеренно, как морские волны.
 И мне было спокойно, словно не было всего предыдущего, ни терзаний, ни катастроф, ни ангелов. Прежняя жизнь была стерта огромным, мягким ластиком.  Оставались лишь смутные следы.
 Мне было хорошо с этими бесхитростными людьми, наверное, жизнь подарила мне шанс на какое-то время забыть обо всем, и только наслаждаться моментом. Не заморачиваясь отсутствием удобств.
Почти каждый день, с кем-нибудь из обитателей деревушки, чаще всего с Пиа-Пе, который неожиданно стал моим проводником и покровителем в мире нукак, и с его подругой, Тупаной, мы отправлялись и на реку- ждать лодки. 
 Река, которая привела меня к нукак, оказалась не столь далека, как мне показалось в первый день, по дороге на стоянку, или может, я уже привыкла.
Мы снова попадали из обьятий леса на простор отмелей.
 Там, Тупана находила не успевших уползти речных черепах, приговоренных к съедению, мы собирали их яйца, отложенные в неглубоких ямках в песке, для тех же, гастрономических целей. 
Тупана говорила очень мало, о своей жизни у партизан предпочитала помалкивать. И на все расспросы только улыбалась, хлопала большими, черными, пушистыми ресницам, и усиленно делала вид, будто по-испански не понимает, хотя на мои просьбы реагировала без труда, из чего я сделала вывод, что она просто не хочет вспоминать об этом периоде своей юной жизни.  Пиа-Пе ловил рыбу  и иногда посматривал в нашу сторону. Я ловила его взгляды, направленные на Тупану и понимала, что он ни на минуту не хочет упускать ее из виду. В его взгляде читалась тревога. Но больше он ничем не выдавал свою привязанность к подруге, если не считать того, что прикладывал иногда руку к ее животику, или укладывался вместе с ней в один гамак. Это казалось мне странным. Я даже стала сомневаться, что Пиа- Пе любит эту девушку. 
 Все остальные расходились по делам.  Мужчины и самые старшие дети- на охоту, до вечера, возвращаясь из сельвы часам к семи, а то и позже, когда уже было совсем темно.  А некоторые, вообще не возвращались по нескольку дней. Как они ориентировались в джунглях, в полной тьме, пока было загадкой.
 Хотя огромным достижением для меня было понять, где же, все-таки, находится север. Оказывается, если солнце встает на востоке, то он должен быть там, где у тебя правая рука. Тогда -север будет впереди. А юг-за спиной. А запад соответственно слева. Как, на самом деле  все просто!! Но пока не объяснят, ни в жизнь не догадаешься.
И еще я узнала, что для того, чтобы переплыть большую реку, плыть всегда нужно по диагонали и по течению, только слегка направляя свой путь. Течение само принесет тебя к противоположному берегу. Но только в том случае, когда оно будет тебе помощником. А иначе, если будешь стараться плыть прямо, только выбьешься из сил и утонешь.
Надеюсь,  воспользоваться советами знающих людей мне не придется.
 Для того, чтобы принести добычу, нукак пользовались небольшими, сплетенными из той же вездесущей пальмы, очень даже классными и удобными корзинками, которые назывались смешным коротким словом “бруп”.
Некоторые женщины, вместе с грудными малышами, тоже уходили на свою охоту- собирать с деревьев плоды, и семена ачоте. Торопиться им было совершенно некуда. А другие -оставались в лагере, заниматься приготовлением еды, или просто, ничего не делая, лежать в гамаках.
В джунглях, даже очень небольшие расстояния преодолевались медленно.  Там же, на месте, едва найдя что-нибудь стоящее, то есть съедобное, народ сразу и перекусывал, чем бог пошлет.
 К полудню, нагруженные коричневыми корнеплодами-юккой, ньяме, всякими мелкими фруктами,  а также связками крупных, оранжевых, вяжущих и почти несладких   плодов чонтадуро, женщины приходили в лагерь. На них как раз был урожай.
 Мне эти чонтадуро, несмотря на аппетитный вид и великолепный терракотовый цвет, в сыром виде вообще не нравились.
 Хотя, я и раньше, в прошлой жизни, слышала, что в них много белка и витаминов. Но пробовать не приходилось, а тут обстоятельства заставили.  В вареном, еще куда ни шло. Мои новые знакомые только посмеивались надо мной, когда я, давясь, ела сей очаровательный фрукт. И усиленно сватали за меня двух имеющихся в наличие мужчин подходящего возраста, поскольку, чонтадуро, вроде бы, обладает свойствами афродизиака.
То, что мне рассказал о нукак маку Ои, и то что я слышала о них раньше, было сущей правдой.
 Эти люди были большими детьми, не особо приветливыми и открытыми  с виду, но обстоятельными и уравновешенными. Все повседневные дела они воспринимали всерьез и основательно.  Оказалось, что некоторые, все же, кое-что, по-испански понимают, но на любой мой вопрос об их образе жизни, сразу же начинали стесняться и замолкали, улыбаясь. 
А их языка, как ни силилась, я понять не могла, даже отдельные слова выделить было сложно. Но я очень старалась, и запомнила только то, что чаще всего слышала и смогла понять, о чем речь.
Только Пиа-Пе и Тимую немного помогали мне, дозированно вводя в курс дела, по поводу того, что другие так тщательно прятали.
Как будто, подробнейший рассказ о «повседневном быте» в первый и второй вечера, был из другой оперы.  То была чужая «цивилизация». А тут речь шла о настоящей их жизни,  о которой много мне знать не следовало.
 Вообще, для меня общение с мужчинами было как-то проще, чем с женщинами.
 Хотя, чего удивляться. В обычной жизни, было почти то же самое.
Потом я поняла, что для них -делиться знаниями было просто нельзя. Не принято рассказывать о себе чужим.  Вместе с секретами, к чужакам уйдет и собственная сила.
Хоть я и жила с ними, и со мной делились едой, я все же была пришедшей из другого мира.  Мир состоял из нукак и не нукак.
  Для меня, все что я видела, и слышала, было все еще из разряда чудес.
Развлечение, больше похожее на драку, и затем длительное братание, с помощью обьятий и воспоминаний о почивших предках, было столь же необходимым атрибутом жизни, как, и ежедневный поход на охоту или общий семейный сбор после длинного дня в хижине «вапху» у очага, огонь в котором поддерживался день и ночь.
Также, как добывание меда диких пчел в дуплах деревьев- дело длительное и требующее большой сосредоточенности.
Или такое «обыденное» занятие, как приготовление приготовление яда кураре, или, как его еще называли, «маньи». Для этой цели обдиралась  кора особой лианы, ее перемалывали с помощью тяжелого камня, затем добавляли тертый корень того же растения. Дальше следовали многочасовая варка до загустения и, наконец, розлив драгоценного яда в мелкие посудины, из тыкв, для удобства «транспортировки».  А также, пропитывание этим ядом длинных стрел из пальмы кумаре-сербатан, для которых тоже было свое название, очень краткое и емкое -“у”.
И вуаля- бедные обезьяны и птички помирают от паралича, если только не пописать вовремя на рану. Таким образом, соль, содержащаяся в моче обезьян, спасет их собратьев от неминуемой гибели.
Но это теоретически, поскольку никто из охотников данного действа своими глазами не видел, а проверять не стали.
-Кураре, на самом деле, происходит от змеи, которая съела «маньи» и стала ядовитой- рассказала однажды Мо, во время очередных вечерних посиделок, (а она была женщина сведущая во всяких травах и особенностях ядов и противоядий).-Змеиный дедушка однажды хотел подарить его тигру, но калабаса с кураре выскользнула у него изо рта и упала бы, если бы ее не подхватили оса, скорпион, муравей и паук. С тех пор, они тоже ядовитые. 
А еще, я в тот же вечер услышала интересную теорию, о которой раньше уже задумывалась.
Как воспринимают нас животные? Мы видим друг друга-людьми, а животных- животными. А у зверушек, оказывается, - наоборот, себя они воспринимают людьми, а животными считают нас .
А наши стрелы тоже представляются их жертвам- ядовитыми насекомыми. Пауками и скорпионами. Ну или просто хищниками. У животных- своя вселенная.   
Кстати, нукак предпочитают есть поменьше сладкого. И это правильно- сладкое не только портит фигуру, но и уменьшает эффект от кураре при охоте.  А это уже, как вы понимаете, недопустимо, ни при каких обстоятельствах.

 Или вот еще образчик повседневности нукак - сбор фруктов и семян,   и сьедобных, желтых и толстых, опарышей.  «Мохохой», и «мун», так называт этих червяков, живут в коре сгнивших деревьев. (Верхний, трухлявый слой коры снимается, а под ним,как раз и можно найти  «мохохоев»). 
 Искали мы также мелкие, белые, паучьи яйца,  о которых уже упоминал Курупира, приводя примеры чуждого мне по духу питания.
 Попробовать эти самые яйца, я, все же, отважилась, но лишь после долгих уговоров, справедливо рассудив для себя, что едим же мы, в конце концов, икру, что есть ни что иное, как обыкновенные рыбьи яйца. Отчего же не есть яиц паучьих?
Нукак смотрели на меня при этом, с искренним любопытством. Видимо, снова делали ставки- смогу или не смогу.
 Смогла.
Кстати, оказались членистоногие «мохохои», несмотря на смешное название и отвратительный вид, довольно съедобными. Наверное, самыми съедобными из всех насекомых, которых мне довелось продегустировать. Желеобразные внутренности их, напоминали по вкусу масло, с небольшим арахисовым привкусом.
Я, в конце концов, смогла преодолеть отвращение и научилась их есть живьем, не обращая внимание на отчаянные телодвижения толстеньких, бархатистых на ощупь, телец.
Но в целом, предпочитаю их, все-таки, в виде шашлыка- жаренных на палочке. Так, оно, как-то привычнее.
В один прекрасный, дождливый день,  старый «пайе», и двое охотников, которые впервые меня встретили на берегу реки, и имена которых, я так и не смогла запомнить, предпочитая называть их по-испански- Оскар и Диего, ушли ловить рыбу, а я, на правах гостя, просто пошла с ними,  не испросив на то разрешения.
В ручье, с помощью палок, соорудили небольшую запруду-ловушку, которую называли   «меи».
Предварительно, за день до того, женщины, с моей помощью,   натерли на терке, (сделанной из ствола той самой пальмы кумаре, которая годится почти для всего, но покрытой ужасно колючими шипами), корни  лианы «нуун».
Получился яд,  для рыб, под названием «барбаско».  Его слили в воду, и она приобрела мутный молочный цвет.
После небольшого ожидания на берегу, мы увидели, наконец, результаты рыбалки.
Пара рыбешек, которые, на свою голову, заплыли «не туда»,   «опьянев», от какой-то субстанции, видимо содержащейся в корне. 
А пьяным, как известно, море по колено, так что сопротивления никакого, ни пираньи, ни сомы, не оказать не смогли бы, и рыбки послушно шли в руки. 
У нукак все подчинялось простой логике, продиктованной жизнью в джунглях-начиная от строительства, и заканчивая отношениями межличностными.
Архитектура жилищ, одновременно легкая и практичная. Защищающая от дождя, и в то же время пропускающая дневной свет.  А заодно и помогающая восстановлению того, что берут у земли.
Новую стоянку, практически «под ключ», полностью готовую к проживанию, соорудить можно было за каких-то пару часов. В период дождей, хижины бывают и более основательные, закрытые со всех сторон.
А летом, такие, как сейчас, просто навесы с одной, задней стеной из палок и листьев.   
 Покатые  крыши хижин, покрытые огромными листьями банановых пальм- «платанильо» или «мопли», как называют их нукак, имеют двойные желобки на стеблях, по которым стекает дождевая вода, и, когда семья покидает стоянку, те семена и косточки, которые выбрасывались после употребления в пищу за пределы хижины, скорее всего, просто-напросто прорастают, постоянно подпитываемые дождевой водой. И превращают хижину в подобие нового огородика.
А сам лагерь, стирается с лица земли за несколько месяцев. Ведь нукак больше не возвращаются на старые места.
Свободное, без всяких ограничений, воспитание детей,   раскраска   лиц, рассказывающая о том, что они довольны,  или о том, что несчастны, что они замужем или женаты,  (это единственное, что мне удалось выведать по поводу значения ритуальных линий) совместное проведение вечеров, о котором мы, в нашем продвинутом настоящем, уже давно забыли,  заменив общение «стрелялками» или просмотром «мыльных опер»,   игра на флейте из костей оленя, плетение бус  из цветных семян и  браслетов из древесных волокон, на икры и  запястья. Предназначение этого украшения имеет свое неожиданное обьяснение, на икры браслеты надевают очень плотно, и делается это для того, чтобы не сводило судорогой ногу во время длинных переходов. А кроме того, эти браслеты пропитываются особым составом, чтобы не кусали насекомые и змеи).
Пение женщин за плетением гамаков и рассказывание сказок вечерами, все это приводило меня к мысли, что они счастливы в своем доме.
Иногда, ночью, нукак пели и всхлипывали, или, может, плакали.
Боялись ли они ночи и ее демонов?
 Не знаю, не говорили, но это было слегка жутковато- слушать в темноте, лежа в гамаке, пение, похожее на завывание.
К трем часам ночи, почти перед рассветом, все успокаивалось и наступала недолгая тишина. А потом начинали петь птицы.
Однажды я узнала, почему же нукак бреют волосы.
Было это поздним вечером, в тесной компании родственников.
 При свете костра, с завыванием в голосе, в лучших традициях детских лагерных страшилок, Мо рассазала жуткую историю о том, что по лесу бродят духи мертвых, а звать их- «Дебеп».
Особенно, это бывает там, где кто-то недавно умер. Они черные и лохматые, как обезьяны, и питаются человеческой и животной кровью. Особенно, им нравится кровь  больных.
Посему, лучше вообще не болеть и волос не отращивать.  А то утащат тебя за волосы. И дело с концом.
Мне срочно захотелось подстричься, поскольку, с амазонскими духами -шутки плохи, как я имела уже счастье ранее убедиться.
Видимо, история была рассказана весьма живенько, с многочисленными подробностями. И, хотя перевод Пиа-Пе, не смог передать всех ее нюансов, судя по тому, что дети стали плакать, была она, наверное, действительно, леденящей кровь.
 В хижинах своих, нукак спали все вместе, мужчины подвешивали гамаки сверху, на расстоянии чуть больше метра от земли, а женщины снизу, под мужчинами, и обязательно, вокруг огня.  Дети, обычно, спали на полу, на постеленных банановых листьях.
Им не нужны наши представление о том, что правильно, и что неправильно, что такое цивилизация и что такое отсталость.  Потому что у них есть свои собственные.
Многие вещи, которые казались мне странными, здесь были самыми естественными.
Например – опять про любовь.
Белые, не представляют любви без внешнего выражения. Поцелуй. Обьятия. Ласка. Как же можно обходиться без них, если кого-то любишь?
Нукак могут показаться нам даже холодными или бездушными. Потому, что не существует таких внешних выражений.
Я не заметила, чтобы мужчины обнимали женщин, или не ласкали ребенка, если тому уже больше пяти.
Для них- любовь выражатся в действии: отдать ребенку добычу с охоты, научить его метко стрелять, принять чужого сироту в свою семью. Помочь построить собственную хижину сыну с женой.
То, что может спасти кого-то от голода или смерти, или просто кому-то помочь- это и любовь и есть.
Не существует и табу, касаемых секса… 
Для ребенка, и для подростка видеть, как его родители занимаются сексом, вполне нормальное явление.
Кто из нас не заставал своих родителей в детстве, за этим занятием. Кого не выгоняли из спальни, покраснев до корней волос?
Для нукак-это просто часть жизни.  Хотя и предпочитают для утех уходить подальше в сельву.
Но вовсе не для того, чтобы скрыться от собственных отпрысков.
 Пиа-Пе, по большому секрету, рассказал мне, (больше поделиться такими тайнами со мной было некому, ввиду невладения испанским и вышеупомянутой уже скрытности) что женщинам больше нравится держаться рукой за ветки деревьев, или за ствол, во время занятий любовью, так они сильнее чувствуют, и земля помогает им в этом.
А поддержка земли и ее даров, для них первостепенна- недаром «ствол дерева» и «человеческий позвоночник» именуются одним и тем же словом. Также, как например, «крыша» и «волосы». Или «земля» и   «кожа». 
 На середине реки, когда под ногами нет опоры, приходится напрягать все мышцы, чтобы не пойти ко дну, и сама река помогает тебе сильнее чувствовать оргазм. Хотя, больших рек, нукак, действительно боятся,  в основном, из-за обитающего в них,  электрического угря.
Те же правила относятся и к процессу рождения детей. Сельва, вода, и населяющие их живые, а также неживые существа принимают новорожденных. И заботятся в самые первые дни о роженице и ее ребенке. Другие люди в этот момент не нужны. 
 Эта сексуальная свобода, не относится к вопросу о том, кто на ком может жениться, вот тут уже все четко разграничено.
Никакого инцеста, но допускаются браки между семейными группами или между троюродным братьями и сестрами. 
Вся эта новая, неожиданно яркая и новая реальность, которая с недавнего времени стала и моей собственной реальностью, проходила перед моими глазами и воспринималась, как бы издали, будто я смотрела какой-то бесконечный фильм, хотя, и участвовала во всех его деталях- от терки юкки для касабе, до блуждания по лесным дебрям, где я ничего не понимала, а они передвигались так уверенно, будто по автобану, где со всех сторон вывешены указатели направления.
… В один из вечеров, «пайе», наконец, решил исполнить обещание вылечить мое «эоро», и сказал мне приготовиться к ритуалу, поинтересовавшись, предварительно, нет ли у меня менструации.  Это называлось у нукак «периодом луны».
 Наличие или отсутствие «периода» является существенным фактором для многих ритуалов. Даже яд кураре (так же, как и другие жидкости, или субстанции, имеющие разные свойства: лечить, успокаивать, ранить, очищать, или убивать), которым покрывают сербатаны, ассоциируется с менструальной кровью-это нечто горячее, как огонь, и горькое, связанное с болезнью и способностью преображения.
То есть, яд, который одновременно приносит смерть животному и жизнь человеку.
Ну, в общем, как-то так, путанно,  мне постарались обьяснить данную, весьма неординарную концепцию.
 В это время, женщины стараются не выходить никуда из хижин, они уединяются, отгораживаются, покрывают лица подобающим случаю узором,   и живут в отдельном помещении. 
Их все сторонятся. Потому что, якобы, в это время их могут оплодотворить разные духи- змеи, которые живут на радуге, или духи ночи, ну, и тому подобная живность.
Вопрос о том, как справляются с проблемой месячных во время длинных переходов, был проигнорирован, как мужчинами, так и женщинами.   Хотя я подозреваю, что в этот период никто никуда не идет.  В конце концов, как я уже говорила, они никуда не спешат.
 А в приготовлении кураре, женщины вообще участвовать не могут, именно по причине наличия у них месячных.
 Ими, и потерей всех сакральных шаманских знаний, всех женщин наказали за то, что они украли кураре и тем самым лишили всех остальных бессмертия. (Хотя, подозреваю, что, все-таки, капельку таких знаний боги им оставили).
И именно поэтому, моя помощь по изготовлению ураре в один прекрасный день, была с возмущением отклонена, чему я, впрочем, не очень огорчилась.
Перед церемонией, Тимую дал мне попробовать на язык и велел растереть по небу, небольшой кусочек той самой самую смолы, которую он сам, время от времени, клал в рот.
  Это был «амбиль», который мне раньше не доводилось, пробовать. Я только знала о его существовании и употреблении у других народов сельвы- как, например у уитото.  Подозреваю, что общение нукак с другими народами привнесло, все же, некое разнообразие и в их традиции.
«Амбиль»- есть ни что иное, как  желеобразная горько-кислая паста из табака, ужасная на вкус, и вызывавшая у меня тошноту от одного вида. Преображение табака в «амбиль» происходит обычно, с помощью длительной варки листьев, пока не загустеют,  с добавлением в них крахмала из маниоки и растительной соли. 
Употребление «амбиля», носит священный характер и используется для чистки твоего физичесткого тела.
-Не надо морщиться,- сказал мне Тимую, заметив мои гримасы,- табак помогает настроиться на размышления.
 Это же подарок людям- семя, Отца нашего, Юрупари, дающее знания, это холод, помогающий сосредоточиться и успокоиться. 
«Ты должна подумать и сформулировать для себя те вопросы, которые тебя волнуют, чтобы не заблудиться во время путешествия»- наставлял меня Пиа-Пе, который вызвался все мне объяснять. 
Весь этот день, Тимую провел в одиночестве, где-то в сельве. И вернулся на стоянку только к ночи. Мне сказали, что он ушел готовить «яхе».  Нукак, говорят, что используют для лечения, еще и листья растения, также называемые «эоро». Высушенные и перемолотые в порошок, эти листья обладают галюциногенными свойствами. (Порошок, темно-красного цвета, мне даже показали, в баночке)
Но «яхе»- это, кажется, нечто другое.  Ладно- поживем, увидим.
В этот день, мне запретили есть пираний, или другую рыбу с острыми костями. А также мясо. Для надежности, пришлось довольствоваться бананами.   Как стемнело, меня позвали в его малоку. 
Вся семья Тимую, состоявшая из жены и маленькой дочери, на эту ночь ушла спать к родственникам.  Правда, идти было недалеко. Шагов 10.
Но вместе с нами, было еще несколько человек.
 Женщины сидели в глубине хижины, на полу, отдельно от мужчин. Потому что у них другая энергетика.  А мужчины сидели ближе к выходу, рядом с «пайе». Они тоже собирались участвовать в ритуале. В основном, думаю, в качестве наблюдателей. Но были и другие, непосредственные участники.
 Кроме меня, сегодня должны были лечить одного из мальчиков. Ему было лет 7, и имя у него было очень трудно произносимое.
Я и раньше видела его, он вечно носился по стоянке, в поисках занятия. То рубил мачете кокосы, совершенно не задумываясь о том, что, невзначай, может рубануть по босой ноге.  То раскачивался в гамаке, так что вся хижина тряслась, и казалось, вот-вот, все веревки хлипкого сооружения оборвутся. То заглядывал всем в кастрюли. То дрался с девочками. В общем, без дела не сидел. Но сегодня он был бледен и не похож на самого себя.
У мальчика в ноге поселились «нуче»-личинки мухи, которая кусает животных и людей, и откладывает яйца под кожей. На ноге, чуть выше лодыжки, у ребенка была огромная опухоль, и он, бедняга, только стонал иногда от боли и морщился. 
 В хижине, на освобожденной площадке, стояло некое подобие столика, скорее пенек, на котором стояла посудина с густым, оранжевым варевом, которое называли «медом». Была там еще, небольшая выдолбленная тыква, для того, чтобы раздавать напиток присутствующим, и лежал небольшой веер из серых перьев какой-то птицы. А также, пара самодельных, скрученных сигар.
Тимую был серьезен.  Его круглое лицо почти ничего не выражало. Ни улыбки, ни гнева. Только сосредоточенность. Казалось он смотрел не «на», а «сквозь» окружающих.
В малоке еле тлел огонь, но зато горело несколько свечей.
Больной ребенок лежал на циновке у стены.  А «пайе» стоял рядом в ним. 
Для начала, Тимую стал дуть на кастрюльку с напитком. И производить руками некие манипуляции, чтобы отогнать злых духов.
А затем, держа чашку двумя руками, сделал первый глоток. Он подозвал меня и передал чашку мне, а потом,  наклонился подошел к лежащему малышу,  дал глотнуть и ему.. 
А уж затем все остальные участники стали подходить к нему, по очереди.
 Тимую передавал людям чашу с «яхе», наливая его из кастрюльки. Для каждого свою, определенную порцию, предварительно подув на чашу, и прочитав над ней молитву или мантру.
Напиток был очень горьким, даже кисловатым на вкус, и я едва его осилила. Но все же, проглотила несколькими большими глотками и опсутилась на циновку неподалеку от мальчика, туда, куда мне знаком указал Тимую.
Через некоторое время, он запел, наверное, призывая лесных духов- помощников, и от его низкого голоса, у меня стала кружиться голова. То ли это было от торжественности момента, то ли действительно, пение Тимую, немного заунывное, сопровождаемое шумящими звуками некоего подобия «маракасов», из связанных в охапку, крупных, сухих семян каких-то растений, помогает нам войти в транс. 
Ребенка посадили спиной к старику. Тимую стал «очищать» мальчика движениями своего веера. Как будто сметал с него недуги. 
Руками и ртом, не прикасаясь к малышу, он «собирал» невидимые болезни с тела ребенка и выдувал их наружу, сильным выдохом.
«Яхе» уже начинал действовать, закружилась голова, но я, прежде чем улететь в неведомый мир, успела увидеть, как малыш метался, лежа на циновке, как его держал за руки один из его родственников, и как Тимую, опустившись на колени, выдувал на его опухоль табачным дым, а затем издавал какой-то высокий звук, похожий на вой ветра в каминной трубе.
 Как по волшебству, опухоль начала шевелиться, раскрылась, и вместе с кровавым гноем, который, как будто закипел,   наружу стали выползать белые червячки.
Мне стало плохо, и меня стошнило.
Вскоре, я не могла двигаться, но меня все рвало и рвало. В желудке было ужасное ощущения выворачиванья наружу. Конечности дрожали от напряжения, и тело сотрясалось в конвульсиях. Это было действительно страшно.
 Небольшой деревянный тазик, который стоял рядом с циновкой, где я лежала, почти совсем заполнился. Но от одного запаха мне опять становилось еще хуже.  Сколько это продолжалось, я не помню.
Когда рвота поубавилась, а потом и совсем прекратилась, и я испытала огромое облегчение, перед глазами поплыли внезапно большие разноцветные шары. Волшебное лазерное шоу. Геометрические фигуры сами складываются, разворачиваются, плывут в воздухе как мыльные пузыри,  незаметно превращаясь во что-то в другое.
Внутри них пляшут какие-то веселые узоры.
Шары выплывают из паралеллепипедов.
 Треугольники становятся шарами. 
 А квадраты переходят в овалы.
 Это не было потерей сознания, я все видела и ощущала.
 Хотя, двигаться не очень-то могла, от сильного опьянения.
Мне было ужасно холодно. Зубы стучали.  Просто-таки колотило.
И на меня накинули какое-то одеяло.
 Все крутится, плывет, подчиняясь строгой геометрии, и какой-то идеальной, выстроенной, но безумной хореографии.
Вертится перед глазами – внутри каждой фигуры миллионы цветных электронных узоров- ярко-красных, ядовито-зеленых, ультрамариновых, будто проецируемых на экране, на гигантском стадионе, во время рок концерта.
 Сознание слегка затуманено, но, одновременно, немыслимые компьютерные картинки в калейдоскопе, кажутся слишком реальными. До них можно дотянуться рукой, что я и пытаюсь сделать, стремясь ухватить хоть один шарик. А в мозгу полная тишина. Как в немом кино. 
Потом все это исчезло, и вдруг стали всплывать изображения другого свойства.
Были джунгли и древние храмы, в затерянных городах, со стен которых глядели на меня, прищурившись, невозмутимые каменные лики Будд, с полуулыбкой на сомкнутых устах, и многорукие Шивы, чьи лица были покрыты лианами и полустерты от времени. Были старинные кхмерские хитроликие герои, и островерхие башни Ангкора, оплетенные лианами, камни, расколтые проросшими сквозь них, извивающимися стволами.   Были барельефы злобных майянских богов и ряды каменных черепов на стенах гватемальских и юкатанских храмов, были скошенные, четырехугольные пирамиды и переплетения змей, золотые ягуары, застывшиев прыжке и оскалившиеся, и каменные идолы- полулюди- полуживотные, тоже ухмылявшиеся и глядевшие прямо мне в глубь зрачков, своими круглыми глазищами. Были каменные, круглые платформы среди джунглей, к которым вели тысячи узких ступеней, туда, где в горах, как живой, змеится серый туман, а среди непроходимых зарослей и высоких деревьев, шумит белый поток, извергающегося с вершины водопада. На платформах стояли круглые малоки.
 А вот- каменный трон, с которого видны синие горы Сьерра Невады. На нем сидит скуластый, меднолиций старик с черными, как смоль, волосами, связанными в хвост.  Белая туника, и сплетенная из серых нитей сумка через плечо.  На голове его, высокая белая шапка, напоминающая заснеженную вершину. В руках- деревянная чаша и деревянная палочка.  А в сумке священная кока.  Mambeando coca.
А еще, там был странный плоский камень, вросший в древнюю землю. Покрытый зеленым мхом, как и те тысячи узких ступеней, сложенных из пригнанных друг к другу и лишь, едва отесанных камней.
Камень, испещренный вырезанными на нем линиями и точками. Это был тайный план. Карта тех секретных мест, где вода била из под земли: родники, реки и ручьи.  Вода. Живительная и гибкая. Непостоянная и чистая.  Чьи струи были местом рождения. И перерождения тоже.   
Потом, были статуи христианских святых в каменных плащах, они взирали на меня со стен европейских соборов, сдвинув брови, строго и с укором. 
Вдруг, словно страницы перекидного календаря завертелись, быстро-быстро, представляя разные сценки.   Ожившие внезапно фотографии. Были они, то ли красные, то ли черные. Страшные, громадные, нескончаемые до самого горизонта, стаи черных летучих мышей пугали, задевая мое лицо своими перепончатыми крыльями. Чудовища, похожие одновременно на людей и на животных, скакали на огромных взмыленных конях.
.. А затем все прошло. И страх и недоумение.
 Я увидела происходящее в хижине, очень четко и ясно, как если бы мне вдруг надели на нос очки. 
Все участники ритуала, были каждый в своем мире.
Только Тимую был настороже, он обходил каждого и присматривался, иногда что-то спрашивал, иногда производил какие-то действия, уже не в состоянии припомнить, какие именно. 
Теперь была моя очередь.
Тимую также довольно долго «очищал» мое физическое тело от всяких болезней и сомнений, веером, проводя по плечам, по спине и по голове.
 Он окутал меня табачным дымом, выдыхая его надо мной.
При этом, «пайе» не переставал петь, и мне пришлось выпить еще одну, небольшую порцию галюциногенного напитка. 
…И вдруг все стало еще реальнее, но совсем по-другому, чем раньше.  Воздух сгустился, звуки стали гораздо резче и громче.
  Я увидела над собой коричневые, перекрещенные балки деревянного потолка, белые, крашенные известкой стены, и створчатые окна, глубокое, ослепительно голубое небо и розовато- жемчужные облака.  И   услышала совсем рядом, над самым   ухом, гулкий перезвон колоколов. 
Но не успела этому удивиться…
               

Я люблю тебя, Мануэла

…Колокол звонко ударяет  к мессе. Серая  голубиная стая, до того  мирно мурлыкавшая  в проемах окон, резко  взмывает  над  рыжей черепицей крыш,  и уносятся на свободу, в небо, в ту сторону,  где  синей громадой висит над Кито вулкан  Пичинча.  Впрочем, они скоро вернутся.
В гулком  дворике,  монастыря Святой Екатерины, закрытом со всех сторон неприступными, словно крепость,  стенами, на  посыпанных гравием дорожках, крестом перескающих патио, слышны детские голоса.
Воспитанницы, громко болтающие о своих девчачьих делах, несмотря на  видимую  чинность, парами  направляются к монастырской церкви под присмотром сестер, шикающих на девочек перед столь торжественным мероприятием, как месса.  Все никак не научатся,  что надо готовиться ко встрече с нашим возлюбленным Господом, а не думать о мирских потехах,  дети, что с них взять. Старенькая матушка настоятельница, задремавшая было после обеда, в своем кресле, в кабинете, вздрагивает, просыпаясь, крестится, и шумно встает с кресла. Берет палку с толстым набалдашником, приставленную к массивному столу и тоже готовится выйти.
 Она прикрывает заскрипевшую ставню, и щурится навстречу заполняющему комнату солнечному свету.  Ежедневный ритуал, повторяющийся  в течение последних сорока лет настолько привычен, что движения монахини  тоже, почти что в точности, повторяют вчерашние и позавчерашние.  Сегодня, почти в канун Рождества,  в Кито жарко. Скоро стемнеет. Сразу после мессы, на  город как-то резко  упадет прохладная  ночь.  Старая испанка никак не может привыкнуть к данной особенности экватора, несморя на всю прожитую здесь жизнь, все вспоминаются ей тихие долгие мартовские  сумерки в Сантьяго де Компостела.  А здесь непонятно, (хоть и напоминает все родную Испанию), то ли март, то ли январь. Все едино, ни смены времен года,  ни холода, ни жары, ни весны,  ни лета. 
Пролетает времячко, незаметно, скоро предстоит и ей предстать перед небесным супругом ее.  И  такой же как она, старый морщинистый художник  Хосе Игнасио Медина,  работающий для монастыря уже много лет, напишет и ее портрет на смертном одре в венке из белых лилий ,  так же как написал уже 20 портретов ушедших до нее сестер. Мимо этих портретов мертвых монахинь, проходит она каждый день  по пути в трапезную, невольно вглядываясь в серые, мертвые, масляные лики, с заострившимися чертами и кратким описанием  благостного жизненного пути  служения Господу.  Год пострига и год ухода. Кто-то из них был весьма противным и грешным, на этом свете, кто-то смиренным,   но смерть всех  уравняла.
Матушка оглядывает из окна свои владения.  Послушницы несут не проданное за сегодня вино, на склад. Каждый день, как всегда, оно выставляется  на продажу в окошке, единственном,  откуда виден угол улицы и небольшой кусок города. 
 Гремя  и трясясь на  булыжнике, проезжают грузовые телеги. Проходят низенькие коренастые индейцы в пончо,  или синих накидках, с длинными черными косицамии свисающими из под коричневых шляп,  с корзинами, привязанными  за спиной. Посыльные  проносятся на лошадях, громко цокающих копытами. 
Важно шествуют, подобрав юбки,  бледнолицые дамы, стараясь  не наступить на конский навоз, со своими индейскими или черными служанками , плетущимися позади, держащими над головой госпожи своей,  белые кружевные зонтики от солнца.
Суета мирская. Шум  и гам.  Слезящиеся глаза настоятельницы уже давно не видели  всего этого хаоса, только доносится иногда до нее шум города,  врывающийся, не испросив разрешения, в тихую благодать монастыря, когда-то навсегда укрывшего матушку от перепетий бурной сегодняшней жизни. Взгляд настоятельницы падает на стопку бумаг, которые надо разобрать и которую она собиралась посмотреть еще с утра, но так и не собралась. Стара стала. Забывается все, пора на покой,  сидеть на солнышке, да  молиться, ожидая  того прекрасного дня, когда закроются в последний раз ее усталые веки. 
Среди счетов да прошений  от испанских кабальеро о приеме их юных барышень в школу при монастыре, матушка замечает белый конверт, запечатанный сургучом, на ее имя. 
  Удивившись и  поджав губы, берет конверт в руки. Давным-давно, никто не пишет ей. До мессы еще несколько минут. Успеет доковылять. Матушка снова присаживаеся.
Дрожащими руками распечатывает конверт, кроша сургучную печать.  Обратный адрес  - Пайта. Пайта. Пайта...  Где это,  Перу,  что ли?  Кому же это она в Пайте понадобилась?
От прочитанных строк, сердце старухи замирает.
«За сим, с прискорбием сообщаю  о  кончине госпожи моей, сеньоры Мануэлы Саэнс. Госпожа Саэнс просила меня сообщить Вам о тяжелой болезни, постигшей ее в результате грозной эпидемии, пришедшей в Перу  вместе с американскими китобоями, скосившей почти все местное население, и просила помолиться за упокой души ее, о чем Вас, Матушка,  смиренно умоляю и я. 
 Жизнь покинула ее ноября 23, года 1856. Бедняжка слишком страдала. Рядом с нею, и вплоть  до кончины своей, два года назад,  находился лишь господин Симон Родригес, бывший единственным другом ее, после смерти Освободителя.  Я  похоронила ее, тело госпожи пришлось придать огню, по настоянию местных властей,  во избежание дальнейшего распространения эпидемии. А затем прах ее был похоронен, на местном кладбище и перезахоронен, впоследствии, в общей могиле.   На церемонии прощания присутствовали только я, и несколько близких моей госпоже людей.   В моих руках находятся все сохраненные ею письма, весь архив.  Из тех, что удалось мне спрятать. Ибо  власти пытались у меня отобрать архив и сжечь вместе со всем имуществом доньи Мануэлы.  В последние дни, госпожа Мануэла часто вспоминала вас, Матушка,  с глубокой любовью и благодарностью за ту поддержку, в которой ей было отказано столь  многими  на протяжении ее жизни.  Хосефа Тимана»
Вот и закончилась жизнь Мануэлиты. Бедная, бедная  моя девочка!!!
Прощайте, матушка!
...  Тяжелый, едкий, горький  дым уходит к небу. Огонь, с жадностью изголодавшегося нищего, пожирает мое тело,  и я не узнаю его. Так оно изменилось, постарело и похудело.  С  шипением  лопается лак на гробе,  горят  с треском волосы и платье. 
В  гримасах огня, так бысторо обнажается тело, которое ты столько раз любил, искажается лицо и сжимаются руки. Они  чернеют, я становлюсь все меньше, как кусок шагреневой кожи, и перестаю быть собой.
 Скоро останутся только черные кости да железный крестик, что ты подарил мне. Который в огне не горит и от пуль бережет.    Я, как будто, взлетаю вместе с дымом вверх.
...Я вижу себя. Только черный, тлеющий труп... Пустынный ветер гонит по земле песок и колючки,  море такое же бурное, холодное  и растрепанное, как всегда. И горят мои вещи,  брошенные в костер приставом,  книги, одежда, домашняя утварь, уже никому не нужная.   И письма.
 Листок за листком,  связанные уже перегорающей лентой, их так аккуратно  слизывает пламя, словно хочет, чтобы  я в последний раз успела прочитать, что в них написано,  те самые,  что я так ревностно хранила. Боясь потерять, хоть одну строчку из тех тысяч,  что ты написал мне когда -то. 
  А вот это грустно. Хотя,  я и так помню их наизусть.
«Моя любимая Мануэла. И тогда я услышал твой голос. Это был тот же самый голос. Я подал тебе руку и всем телом ощутил прикосновение твоей кожи. Это были те вечные минуты,  во время которых замирают приливы, и стихают северные ветры, а колокольчики  звезд,  подвешенные на деревьях в секретных садах, начинают легонько звенеть,  ии  цветные  радуги,   горят там до полуночи.  ... Завтра будет сессия Конгресса. Ты будешь там?»
Смешной. Ты был поэтом даже в самые банальные минуты существования, суровым солдафоном для других, нежнейшим мальчиком для меня, и для твоей покойной жены, что знала тебя слишком мало. Коротких восемь месяцев.
Вот за это я любила тебя.
 И не любила Джеймса.  Его имя было «Скука». Это слово было написано у него на лбу, как клеймо на лбу раба.
Он был таким, насквозь английским, насквозь правильным, для него   ходить, означало «медленно», садиться- «с осторожностью», любить- «без энтузиазма», говорить-«без искры». Однажды, может, мы когда-то и воссоединились бы на небесах, (хотя вряд ли). Вот там, мы прожили бы тихо и по-ангельски, так, как любят англичане.  Слава, Богу, я атеистка!  Так я и написала ему однажды, да простит меня Господь.
Нет- это не для меня.
 Те три слова, которые ты произнес столько раз, несчетное количество, за все те восемь лет, что нам суждено было быть вместе: «Я люблю тебя, Мануэла»- в гамаке, и на лошади, на кораблях, и на площадях. В дыму битв и в аромате цветущих бегоний.
Ради этих слов, стоило терпеть насмешки и оберегать тебя от покушений.
Однажды я публично «расстреляла» тряпичный манекен гнусного предателя Сантандера, во время празднования  твоего дня рождения, в доме, у подножия Монсеррата.  Ох, и далеко, были слышны отзвуки тех выстрелов.
 Как же ты обиделся на меня тогда! 
Ты приказал мне покинуть Санта Фе, не доверяя моим предчувствиям. И как хорошо, что я тебя не послушалась, потому что знала, что ты позовешь меня.
 Я прекрасно помню тот вечер на маскараде в театре Колизей, что находился прямо напротив твоего дома, когда смерть, подстроенная Сантандером, чуть не отняла тебя.
Я была тогда там, переодетая гусаром, и слышала их диалог, провозглашавший смерть тирану.
 Безумцы- они называли тираном тебя, для которого слово «тирания»- было самым грубым ругательством. Ну, правда и меня они обозвали «террором». Террор и Тирания- премилая пара.
Только чудо и моя любовь помогли тебе тогда.
 В тот момент, ты тоже был на меня ужасно обижен. Увидев на балу мою служанку, услышав скандал, который я затеяла, когда меня не хотели впускать в зал в мужской одежде, развернулся и ушел, раздосадованный и злой, едва войдя в зал. И, тем самым, избежал участи быть зарезанным, как Юлий Цезарь.
Ради этого, стоило выталкивать тебя наспех одетым, дождливой сентябрьской ночью, из окна дворца Сан Карлос, когда  собаки захлебывались лаем, а заговорщики уже выбивали прикладами дверь, перерезав   охрану. Ради этого, стоило чувствовать на своем горле холодное жало сабли, на платье- кровь твоего ординарца. А а лбу- навсегда сохранить  шрамы от ударов прикладом. Ты не зря позвал меня в ту ночь, хотя я и была простужена, и долго не мог заснуть, и просил почитать тебе.
Я была твоим ангелом. И ни одной секунды не жалела о том, что провидение соединило нас.
 Хоть и был ты источником слез и страданий.

Но стоило, без всяких сомнений, не бояться обвинять всех тех, кто раньше был твоим другом, а потом забыл о дружбе, ради корысти, власти, и сомнительной славы.
А после твоей кончины, они вдруг опомнились и стали слагать тебе хвалебные гимны. Этим людям не понять тебя, а тем более не понять им меня- шарлатанки, потаскухи, которую ты называл «освободительницей».
 Я стою рядом  с Хосефиной, с моими старенькими черными нянюшками- Джонатан и Натан, пережившими вместе со мной все перепетии,  и кучкой слуг,  закрывающих платком нос.
 Они не видят меня,  и не знают, что я все еще рядом.  А еще, они на знают, что уже полыхает вовсю мой дом, занявшийся от свечи, так не вовремя оставленной гореть  у образов.   
Последнее пристанище , нелюбимое, но все же давшее мне приют все эти годы, и как-то обеспечившее хлебом насущным. Давшее возможность быть на связи с тем далеким, живым миром, который я больше никогда не увидела, и по которому так скучала. 
Каждый матрос, каждый новый купец, или торговец табаком, или  священник, или поэт, каждый  высокопоставленный изгнанник, пришедший сюда, были как ангелы, как вестники из этого мира.  И с ними   могла я отправить иногда письмо оставшимся. Чтобы знали, что не смогли угробить в трясине мятежное сердце Мануэлы Саэнс.
Пусть горит!  Как знак того, что не нужно никому там оставаться. Слава богу, все что нужно было вывезти, вывезли.  Отсюда, снизу, с кладбища, не видно за дюнами черного столба дыма, а ветер уносит запах гари,  и серые клочки пепла от сгоревших бумаг,  в другую сторону.  Пусть горит!
Не плачьте. Мне сейчас хорошо. Я уже не задыхаюсь, мое горло не раздираемо.  Жар не сжег меня до конца, это доделает за него огонь.
Нам обоим с тобой не хватило дыхания. Нас обоих сгубила вовсе не болезнь. А тоска. 
 Бедная, славная Хосефа. Она так пыталась спасти меня, добывая всякие негритянские травяные снадобья и микстуры.
Куда она теперь денется? Впрочем, не стоит за нее беспокоится, она сумеет распорядиться свободой, которую я ей подарила, уже одно то, что она научилась читать и писать, послужит ей в поисках новой работы.
К счастью,  здесь, никому не интересно, что она была служанкой Саэнс. Это только в Кито, чопорном и чужом, и в Санта Фе,  бывшей столице Великой Колумбии, везде,  где люди живут в плену старых представлений о том, что должно, и чего не должно делать женщине,  от меня воротили нос.
Их возмущало, то что я курила так много, что иногда голос мой был хриплым. И то, что плечи мои по утрам были оголены, и то, что мои поступки балансировали на грани взбалмошности и сумасшествия.
Глупые, глупые люди.  Неужели они думают, что мне так важно их мнение.    Мне это совершенно все равно.
 Гораздо важнее быть в мире с собой. И знать, что все, что ты делал в этой жизни послужит кому-то во благо.  И видит бог, лишь блага хотела я для Америки,  и для  тебя, и для себя.
 Если спросят когда-нибудь, те, кому вдруг станет интересно, где и когда родилась Мануэла? Какая разница? Ниже экватора. На континенте,  по имени Америка. 
 Странное ощущение, мне совсем не больно, не давит это рыхлое, старое тело, лишенное всего, что оно так любило,  не болит бедро, сломанное так банально, при падении с проклятой лестницы, и нывшее все это время.
Лишившее меня, прошедшую пешком пол-Америки, возможности двигаться и скакать на лошадях, приковавшее меня к гамаку, и к ненавидимому мной дому.
Но все же,  инвалидное кресло  было даже кстати, оно придавало  мне гордый вид королевы на троне и давало повод пошутить.
Не болит душа, не жжет огонь.  Все не так, как я думала. Совсем скоро  мы увидимся. Я не знаю, как это произойдет, и когда. Но надеюсь, что совсем скоро. 
Что  теперь для нас время? Один только миг, растянувшийся до неприличия.  Это и есть вечность?  Узнаешь ли ты меня?
Помнишь ли ты тот триумфальный парад 16 июня,  когда твои войска вошли в Кито, после битвы у Пичинчи.  И маленький Кито стал частью Великой Колумбии. Весь город ждал с нетерпением «Американского мессию», как называли тебя тогда. Спешно красились фасады домов и готовились триумфальные арки из бамбука, украшенные цветами.  Все наши соседи были просто преисполнены энтузиазма: и сеньора Росалия, и вдова полковника Патрисио Парехо и сеньориты Пилар и Мария дель Кармен Гомес, проявляли патриотические чувства и ожидали появления президента Колумбии. 
Мой бедный генерал Сукре, с которым я тогда дружила, и который столько рассказывал мне о тебе,   выехал тебе навстречу на черном жеребце.
 16 июня, ровно  в 8:30 утра, караван героев вошел в Кито. Все были там,  и даже трудно описать все те эмоции, что были на лицах у людей. Священники и военные, и городские власти, и самые бедные из индейцев, которые слабо разбираются в политике, и даже матушка моя, на лице которой обычно не отражались, ни радости ни печали, все рыдали от счастья и смеялись. 
Церковные колокола и пушечные выстрелы дополняли всю эту какофонию патриотизма. На Центральной площади, на зеленом балконе, там, где от цветов, слез и улыбок, было некуда спрятаться, я увидела твой худой профиль, который потом будет отчеканен на сотнях монетах и вышит на флагах, и твою парадную форму, украшенную золотом и сверкавшую на солнце,  которое в то день жарило, как раскаленная печка. Сукре был слева от тебя, а ты, на белом коне, вышагивающем мелкими шажками, так, как обучают лошадей в Колумбии, гарцевал справа.
Со всех балконов летели розовые лепестки и устилали вам дорогу ароматным ковром.  Я бросила тебе под ноги лавровый венок, в который были вплетены розы.
Но он улетел с такой силой, что угодил тебе прямо в грудь, и я покраснела от стыда.  Ты поймал его, и поднял глаза на балкон, и кивнул мне, слегка поклонившись.
Ты просто посмотрел мне в глаза и помахал рукой. Помнишь, как ты сказал мне потом на балу, смеясь: «Сеньора, моим бы солдатам такую меткость, мы бы давно победили Испанию».
 А потом я приняла от тебя приглашение на контраданс и на минуэт, который давно уже вышел из моды в Европе. И сказала, что это надо запомнить, как момент, знаменательный для нашего знакомства, на что ты засмеялся громко и ответил: «Ваше желание - закон».
Этот момент изменил наши жизни.
В темной холодной спальне гасиенды Катагуанго, где нас никто не потревожил, на узкой кровати, мы впервые любили друг друга, наши тела изучали друг друга. А души навсегда перестали принадлежать самим себе.
И с нас сползла та корка, которая мешала и покрывала снаружи наши потаенные желания, желания слияния двух, нужающихся друг в друге, людей.
Ты умел танцевать, как никто, говорил, что это умение помогает тебе в военной стратегии, хотя, честно говоря, не пойму, что между ними общего.  Цитировал на латыни Виргилия и Горация, так, как если бы был знаком с ними лично. И мне пришлось быть на высоте и тоже говорить о Древнем Риме и о политике.
Эти строки, и сцены, в них описанные, одна за другой, вспоминаются мне нынче, точно также, как я и увековечила их когда-то в своем дневнике.
Ни одного слова не потеряно, и не изменено, словно я и сейчас смотрю и вижу себя, старательно выписывающую каждую букву. Для кого? Для чего? Кому это будет интересно? Другим, вряд ли.  А я- и так их помню.
 Ты столь нуждался в нежности и любви. Ты старался казаться таким непринужденным и спокойным. Но в твоем взгляде читалась плохо скрываемая грусть.
…Я помню, когда ты сложил с себя полномочия и перестал быть Президентом Колумбии.  Перед отьездом в Санта Марту, ты зашел ко мне и, прощаясь, поцеловал меня в щеку.
Твоя худая фигура казалась еще ниже ростом, ты, почернел и ссутулился, как будто, исчезал на глазах.  Ты посмотрел мне в глаза, сжал мою руку, так жаждавшую удержать тебя, и сказал, что вернешься. Но я знала, что ты уходишь навсегда.
 Из политики, из страны, и из этого мира.  Ты потерял волю к жизни.  И я ничего не смогла с этим сделать…

Дифтерия, хоть и измучила меня, но, слава богу, была все же облегчением.  Все прожитые после тебя годы, а их было двадцать шесть, я ждала  этого часа.
Жила по инерции, как мул вращающий тяжелое,  мельничное колесо, в течение многих многих дней, без радости, без желания. 
Я что-то делала,  выживая, пыталась бороться,  писать, читать,  куда-то ехать, с кем-то спорить. О чем-то просить. Но жизнь потеряла смысл,  с того самого момента,  как я получила сообщение о твоей кончине.
В жарком и душном городке  Гуадуас, и в ледяной, как  погреб,  столице Колумбии, и в моем родном Кито, и в роскошной Лиме, везде, где бы я не появлялась, те кто считает себя «светом», шептались  за моей спиной, и указывали на меня пальцами.
 В тот ужасный день, в конце декабря 1830 года, по пути в Санта Марту, куда я так спешила, чтобы облегчить твои страдания, в Онде, где в порту на реке Магдалена меня уже ждал корабль,   мне вручили письмо от Луи Делакруа, твоего секретаря.
 И я смогла прочитать лишь одну строку: «Позвольте мне, моя госпожа плакать вместе с вами… о несчастном и великом Боливаре, убитом неблагодарностью и хитростью тех, кто всем обязан ему. Кто получил в избытке от его благородства. Очень надеюсь, что небо будет более милосердным, чем люди…».
  Так вот, даже тогда, многие морщились и покрывали меня высокомерным презрением.
А я перестала узнавать, отвечать и реагировать.
Сегодня, огонь освобождает меня от мучений.  И от скитаний. От унижения, подобного тому, что я пережила, когда Антонио Робелли, отправил мне приказ о запрете посещать Кито.
Хотя, я давно уже освободилась внутри от угрызнений совести. Мне не нужно было убеждать себя о том, что я имею право прожить жизнь рядом с тем, кто мне дороже жизни. С тобой.  Мой друг, мой любовник, мой учитель, мой герой. 
Презрение было мне компанией  с рождения. Еще тогда, когда в старой  гасиенде, у склонов Пичинчи, в одноэтажном  белом доме с зелеными ставнями,  изогнутом как подкова,  над моей колыбелью стояли  няньки. Они думали, что я ничего не соображаю, и говорили все, что вздумается.
«Бедная девочка»- говорили они, пока не было рядом матери, -«угораздило же тебя родиться «бастардом!»...  Твой отец, господин  идальго, дон  Симон,  хоть и является персоной важной, капитаном королевской милиции,  сборщиком десятины, и членом совета города, однако ж, несмотря на все титулы,  не  погнушался переспать с твоей матерью.  Почти что, на глазах у жены. Донья Хуана ненавидит тебя, Мануэлита, твоя мать опозорила семью. Мало нам скандалов с дядюшкой. Сам не может отмыться от позора.  Помните тот ужасный случай,  когда он изнасиловал служанку, да так, что та померла? И ничего, все грехи отмолил, как миленький, священникам прощается, так еще и помогал твоей матушке скрыть беременность. Как только господь все это позволяет?  Как грешников только ноги носят!  Ох, и скандал был тогда. И сколько слез было со всех сторон. 
 Что ж за судьба ждет тебя Мануэлита? Учись хитростям. Иначе пропадешь».
 Кто же жалеет о судьбе, данной ему Господом?  Да если бы мне еще раз пришлось повторить  ее, я ни сколько не сомневаюсь, что провела бы жизнь точно также.  Тем более, зная, что повстречаю тебя, на этом пути.  Мы встретились бы, как два экипажа,  несущихся  с грохотом навстречу друг другу в тумане по узкой дороге. Обязательно столкнулись бы.  А тем более, мне безразличны все социальные извращения, названные правилами,  придуманные людьми лишь для того, чтобы портить друг другу жизнь.
Мой отец любил меня, конечно, но по-своему, (Поразительно, сколько Симонов окружало меня, и все такие разные! ) раз уж он подарил мне жизнь.  И старался дать мне образование, воспитание, связи, мужа, наконец.
Все то, что так необходимо для жизни в нашем несовершенном мире, таким как мы, креолам, считающим себя, с одной стороны, «европейцами», испанцами, а с другой, как ни крути, всегда остающимися публикой второго сорта для тех, кого они так превозносят. 
И судьбу мою, запятнанную позором побега из школы, отец постарался «исправить», наградив меня старым мужем.  Благородные сеньориты воспитанные в монастырях, что увидят они, кроме  постылых мужей и бесконечных родов, и балов в промежутках между родами?
 Но все-таки, мой позорный, как они все любили выражаться титул «бастарда»  мешал ему любить меня так, как это делал бы нормальный отец. Без оглядок на креольское происхождение моей матери,  даже несмотря на то, что она была вовсе не бедна.
Хотя сдается мне,  что 11 тысяч песо, данные в монастырь на мое обучение,  были скорее его манерой упрятать меня подальше. Откупиться от своей ошибки. 
Там, в монастыре,  далеко от зеленых долин, от  моих котят,  от лоскутного одеяла разноцветных гор,  от  деревьев,  от вулкана,  и табуна лошадей (где самым любимым был мой вороной жеребец,  по имени  Андино, на котором я часто сбегала в горы и скакала галопом,  как мальчишка,  без седла, надев под платье мужские штаны и провожаемая неодобрительными взглядами пеонов, работавших на полях)  я была заперта, как в тюрьме, за рукоделием, за изучением катехизиса, да французского и английского языков. 
Хотя, что греха таить, все пригодилось в жизни, даже  рукоделие.  Именно им я занималась, слушая на балконе, напротив площади перед дворцом Сан-Карлос, всякие городские сплетни, и досужие разговоры, помогавшие мне составить представление о том, какие   же козни плетутся вокруг тебя.
И, как раз, рукоделие помогло мне выжить все те длинные годы без тебя. 
Только один человек любил меня в отсутствие отца и матери,  и прощал все мои дерзости, уж не знаю почему. Вряд ли, я была примерной ученицей, и по большому счету любить меня ей было не за что, я была лишь «гвоздем в ботинке», и источником всяческих волнений да пересуд.  В монастыре, где маленький душный мирок был полон всего на свете, от самой чистой веры, до самых грязных склок, от врожденного благородства, до коварства и подлости, от лицемерия и ханжества, до настоящего самопожертвования, нашелся лишь один, вернее одна, кому не было дела до моего происхождения, и кто не заклеймил меня позором. Ни тогда, когда я в порыве юности, горячности, сопротивления навязанным понятиям, и того, что я считала любовью, пренебрегла всякими правилами, и в одну прекрасную ночь сбежала,  спустившись по веревочной лестнице с таким же юным, как и я,  военным, ни потом, когда я опять опозорила свое имя, уйдя от мужа и открыто признав свою любовь к тому, кого все дружно боготворили.  А потом, также дружно бросили. 
 Все,  что я делала, до и после, все мои мысли и чувства, все мои поступки и высказыванья, будут трактоваться только с одной стороны- я была любовницей Боливара.
Остальная жизнь, годы военных баталий, риска, политических дрязг, покушений, лишений, любви и ненависти к этому континенту, его красотам, людям и несправедливостям, все это будет забыто и скрыто. Под фальшивыми, полными домыслов и сплетен постулатами- Мануэла Саэнс ничем не примечательна, кроме того, что была чьей-то любовницей. А кроме того, влезала в государственные дела, которые ее совсем не касались. 
Моя добрая матушка-настоятельница,  наверняка, будет плакать обо мне, получив известие о моей смерти, отправленное впопыхах Хосефиной.  Она была бы мне матерью, если бы не была монахиней. Жаль, что она столь рано ушла от мира.  Я благодарна ей за  молчание, с которым она встречала все те грязные пасквили, которыми меня клеймили в неприличных количествах, за ту поддержку и благословения, которые приходили мне, как знак  одобрения свыше…
…Симон Родригес, высморкавшись, вздыхает, протирает очки и поворачивается лицом к океану.  Он  оставляет Хосефину одну у горящего тела,  выходит из-за кладбищенской ограды, идет к берегу, тяжело опираясь на трость,  и долго смотрит на прибой.
Океан, который, как  упрямый ребенок, из сопротивления родителям, назло, без устали, все катит и катит свои тяжелые серые волны к пустынному песчаному берегу. Тоскливо .
 Ветер гонит песчаную поземку, от которой першит в горле. Свинцовые тучи нависли над Пайтой. Пустота. Одиночество.  Такое же вселенское, как когда-то зимой,  в маленькой деревушке, в заснеженной России.
Когда, однажды, оно нагнало его  вьюжной ночью, в маленьком домике, среди степей.
 И песня припозднившегося пьяницы  доносившаяся с улицы, была в такт метели, такой же тоскливой,  как песня на кечуа, что поет сейчас старый индеец, усевшийся под стеной кабака.
  Здесь, у края  деревенского кладбища,  он сегодня прощается с Мануэлой. Или, может быть, встречается снова.
 Ветер треплет все еще густую седую шевелюру венесуэльца, и песчинки застревают в бороде.
 Более грустного места нет, наверное, в мире. Поселок возникший ниоткуда и растянувшийся одной улицей, вдоль берега, упирается в никуда. В пустыню одной стороной, и в пустыню-другой.  Старые дома  с покосившимися зелеными балконами. Облупленные, выпячивающие наружу бамбуковые внутренности стен.  Он тоже был свидетелем славы и  позора, этот порт. Разрушенный и восстановленный бесконечное количество раз, то инками, то английскими пиратами, бывший пристанищем свергнутых вице-королей и изгнанных героев. Эти дикие, длинные,  пустынные пляжи. На которых больше жизни,  чем здесь, в этом, умирающем от дифтерии, поселке.
Куда-то спешат деловитые крабы, прячась при малейшей опасности в ближайшую норку. Любопытные, черные галки выискивают что-то в сером песке, громадные пеликаны застыли в воздухе, выглядывая в непрозрачной, мутной воде вожделенную рыбу.
 Посредине -деревянный причал, небольшая бухта среди нависших крутых песчанных дюн, куда швартуются рыбацкие шхуны, переждать стихию и пополнить запасы.  Только они и привносят некое подобие жизни  и разнообразия,  в это убогое подобие ада. 
Сегодня нет ни одной. 
Нищий, пьяный индеец, с растрепанными  свалявшимися волосами выбивающимися из-под шапочки, натянутой почти на глаза, закрывающей уши и унизанной дырками, сидит в пыли, у винной лавки. Уткнулся  подбородком в дыры на штанах, открывающие грязные коленки, тщедушный, горбоносый, темнокожий и босоногий,  в рваном, шерстяном, темном пончо, так не похожий на гордого сына солнца. Обливаясь слезами, он, то ли бормочет, то ли поет, тягучую песню.  Его глаза закрыты. Он похож на нахохлившегося черного грифа над падалью.  Здесь и есть место смерти. Только трупы. Нет жизни. Доктора и носилки. Солдаты. И запах спирта.
В саманном доме, разьеденном солью, в доме,  сыром от вечной влажности океана,  на двери красуется надпись на английском языкe: «Tobacco, English spoken».
Тут прошли ее последние годы, в отчаянных попытках жить, в заботах и ежедневных делах.  Табачный запах пропитал толстые конторские книги.  Только грубые, обветренные, просоленные американские китобои, да редкие купцы заходили сюда в нетерпении, в поисках курева. Прямо с пристани, после вынужденного воздержания, когда, неожиданно, табак  заканчивается, так же, как и ром,  в предвкушении встречи с сигарой, словно с женой,  или портовой проституткой.
  Здесь окончена жизнь Мануэлы. И прах ее, сбросят сегодня в общую могилу. Куда без жалости сбрасывают всех умерших.
Горит ее тело, горят ее вещи.  Когда-то это тело  депортировали сюда. Подальше от всего, что можно назвать словом «политика» или «революция». Чтоб никто не видел и не слышал о ней. И затем, спустя два года, после придания анафеме, когда пришло, наконец, долгожданное прощение и разрешение вернуться в Эквадор, Мануэла написала своему другу, генералу Хуану Хосе Флоресу, тогдашнему президенту Эквадора:   «Это очень мило, с Вашей стороны, что вы помните и заботитесь обо мне, но Вы прекрасно знаете, мой друг, что гораздо легче что-то разрушить, чем построить. Один-единственный приказ лишил меня родины, но разрешение на въезд не вернет ее мне, как не вернет мне моих друзей. Это уже невозможно».
 Но и здесь здесь, под зеленоватой луной Пайты, случались в ее доме поэты и генералы, а однажды, апрельским днем постучался прокуренный капитан, пират, и масон, который спросил по-итальянски: 
«Здесь живет Освободительница?»
Это был Джузеппе Гарибальди-итальянец с сердцем американца,  снискавший себе в Италии славу объединителя, а Америке славу нарушителя устоев.
А душа ее давно уже ушла,  вместе с Боливаром.
  Симон Родригес, старый учитель,  еще помнит тот, день, когда в Каракасе, в «Школе письма и чтения для мальчиков», он на занятиях впервые увидел серьезного черноволосого, худощавого мальчика, с таким же как у него именем. 
Это было в самом разгаре его педагогических экспериментов, покончивших с мертвой испанской схоластикой, и придавших учебе веселый оттенок игры.
 Кто же знал тогда,  что  из мальчугана  вырастет герой Америки, ставший не столько учеником, сколько другом? Тем, кто на протяжении жизни, создаст из дальней, забытой колонии, независимый континент.
Но все же, ушедший в муках,  с горечью осознания, что  его  самое сокровенное желание не исполнено, а его дело предано бывшими соратниками. От Великой Колумбии остались только обломки. 
И кто же знал, что здесь, в Перу, на улице,  за церковью Троицы, будет он вести долгие беседы с его подругой, женщиной во всех смыслах замечательной. Не вписавшейся в свое общество, и не понятой никем, кроме своего великого любовника. 
Это в его, учителя, доме, Симон, пораздумав,  решил остаться на некоторое время.  Холодный, как лед из погреба, чопорный дядюшка Симона Хосе Антонио Боливара,  дон Карлос Паласиос, именно сюда привел строптивого племянника, лишившегося отца в 6 лет, а матери в 9, и  периодически, сбегавшего из дому.
Сначала от дедушки, не справлявшегося с четырьмя сиротами, и огромными поместьями, свалившимися на голову, после смерти отца Симона, а затем, и от дядюшек, озабоченных всем чем угодно, но только не воспитанием чужих детей. От старшей сестры,  Марии Антонии, уже замужней матроны, которой  было некогда заниматься братишкой, Симон тоже благополучно сбежал.  После недельных шатаний по улицам Каракаса, его поймали, и вследствие долгих дискуссий и ругани между Марией Антонией и дядей Эстебаном, все родственники постановили: отправить ребенка к нейтральному лицу – учителю Симону Родригесу, в его частную школу- пансион. 
Сам Симон Родригес  был таким же упрямым, как и его ученик, настолько, что даже в ожесточенном споре со своим братом Кайетано по поводу прав,   свобод, и масонских взглядов, (коих учитель был приверженцем) почти дошедшим до драки, решил поменять себе фамилию, с отцовской- Карреньо, на материнскую-Родригес, чтобы, только не быть ни в чем похожим на заскостенело-консервативного брата.
 Так они нашли друг друга. Два упрямых, своевольных человека- маленький и взрослый.
Симон Хосе Антонио Боливар прожил в интернате несколько лет, и после долгих уговоров, отрицаний и непониманий, все-таки взял в руки книжки, которых не выпустил потом уже в течение всей жизни.  Трудно дающиеся поначалу, Виргилий,  Плутарх и Цицерон,  в конце концов, захватили так, что продолжились Руссо, Вольтером , Данте и Адамом Смитом.
 От книг его было уже не оторвать, как и от мыслей о поездке в Испанию, которая тянула непреодолимо. И была эта тяга такою же сильной, как и страсть к побегам.
 Малейшая угроза того, что его отправят к дядюшке Карлосу, ужасала Симона настолько же, насколько и самого дядю. Посему, когда Симон выразил желание уехать, дядя с радостью и вздохом облегчения посадил его на корабль «Сан Идельфонсо»,  что отходил в Европу из порта Гуайра.
 Снова они встретятся уже в Кингстоне, на Ямайке, и отправятся вместе в долгое путешествие по Европе. Они будут свидетелями военной компании и коронации Наполеона.  В Кадисе, под влиянием идей своего учителя, юный, но уже вдовец, Симон Боливар вступит в масонскую ложу.
А 15 августа 1805 года, на Священном Холме, самом маленьком, из холмов Рима, Симон Родригес услышит от Боливара: «Перед Вашим лицом, клянусь Господом, моими родителями, моей честью,   и моей Родиной, что не будет отдыха, ни рукам, ни душе моей, до того момента, когда будут разбиты цепи, удерживающие нас под властью Испании». Боливару было тогда 22 года.
Симон Родригес тоже любил Мануэлу. Так же искренне, а может быть, даже и сильнее, чем его великий ученик. Но она никогда не узнала об этом.
   В свои 83 года, только он был ее исповедником, и утешителем. И ее благодарности было вполне достаточно, чтобы Симон мог чувствовать себя счастливым. 
Симон Родригес никуда не спешит. Он смотрит на океан.  Он тоже мертв, и Мануэла пока просто не заметила его присутствия…
…Желтовато-оранжевый отсвет и мягкие облака, так похожие на легкую сахарную вату в лунапарке, обволакивают меня. Вокруг все сияет и искрится, крохотными ледяными кристалликами.  Может быть, так выглядит рай?
 Я увидела свое тело. Оно расплывалось в воздухе и превращалось в запахи цветов, и деревьев.  Я смешивалась с воздухом. Хотя и чувствовала самое себя, но тело растворялось.  Оно уплывало из рук, как дым.   Может, это смерть?
Я хотела удержать свое тело, хватала его, боролась за него, за ту оболочку, к которой так привыкла, за те границы, в которых всегда находилась, но кто-то говорил мне в ухо: «Оставь, не дергайся»,- и кажется, это был голос Чамуила, - «будь частью всего».
Ощущение всепоглощающего освобождения- от тяжести тела, от костей, и мяса. От болей и переживаний.
Что это было?- подумала я, возвращаясь в себя.
 Я все еще находилась в том состоянии эйфории, которая приходит после осознания только что свершившегося чуда.
...Озабоченно смотрит на меня Тимую. Его лицо наклонено к моему, и он внимательно прислушивается к моему дыханию.
 Мальчуган тихо спит рядом, у стены. Его рана уже перевязана, к ней приложены листья какого-то растения. Больше с нами никого нет. Все давно ушли.
Мне спокойно и умиротворенно.
Сквозь листья деревьев, сквозь щели хижины,  виден кусочек рассвета. Голова все еще идет кругом.


Подарок

…Пиа-Пе, который переводил, и Тимую, который слушал, переглянулись.
Видимо, рассказ о том, что я увидела, и ощутила, привел обоих в волнение.
Конечно, мне было интересно узнать, что же это были за картинки.
Тимую сказал: «Когда у человека есть рвота и понос- это выходят из его тела его болезни, человек отравлен своими болезнями. И «яхе» от них освобождает. В давние времена, когда на земле жили уже люди, они бродили без цели в потемках, в поисках пищи.
 И однажды, наткнулись они на лиану яхе. Когда они попробовали лиану, то увидели, что кусочек, который остался несъеденным, вдруг стал проростать, и потянулся к небу. Тени стали длиннее, и силуэты деревьев стали искриться.
А лиана дотянулась до неба. Там был огромный, прекрасный цветок.  Когда яхе, подобно колибри, опылила, оплодотворила этот цветок, он стал менять цвета.  И вместе с лианой, этот цветок снова опустился на землю, и они вместе стали дарить волшебные цвета и освещать мир. Когда мир осветился, и все стало цветом и музыкой, и люди стали понимать многое из того, что раньше было тьмой. Так появились языки, и с тех пор мы видим мир, при помощи яхе, таким, какой он есть на самом деле.  Яхе дает ясность нашему духу и гармонию нашим мыслям.
 Ты видела разные места, различных людей и богов. И все говорили тебе об одном и том же.
Это твои собственные, душевные реальности, показанные через других. 
 То, что с тобой произошло сегодня ночью, яснее дало понять тебе,   что ты не одна, что твоя связь с миром души,  и с прошлым, гораздо сильнее,   чем ты думала раньше.  Редко кому удается, так глубоко уйти в мир, которого он никогда не видел.
  Ты сама определишь для себя, что же именно ты увидела, и что должна вынести из этих видений, почувствуешь необыкновенное спокойствие в последующие дни, когда все осмыслишь.
А еще, у меня есть подарок для тебя”.
Тимую встал с корточек. Откуда-то из утробы, хижины, оттуда, где были развешаны всякие нужные для хозяйства мелочи, он вынес небольшой, кожаный пакет, наподобие планшета, покрытый небольшим количеством зеленой плесени, завернутый в плотный полиэтиленовый мешок.
 И протянул его мне.
-Давным-давно, когда был жив еще мой дед, в джунгли пришел один человек. Вот так же, как ты, он появился однажды на берегу реки. Один. Он пришел издалека, был старым и уставшим. Потому, что искал покоя, хотя деду моему он говорил, что заблудился.  Я уже не помню, как его звали на самом деле, забыл. Мы называли его «Хау», что значит «почему». Он все время спрашивал, почему это так, а не иначе. Так и прозвали.
Тогда, нукак еще не видели ни разу белых людей и не знали, какие они.  Поэтому его приняли, как одного из нукак. Как душу из верхнего мира –«хеа». Это мир духов.
 Сейчас, мы все живем в   серединном мире «хии». Знаешь, что значит «нукак»?
 «Как» означает- «человек». А «ну»-это обозначение нижнего мира. Откуда приходят все люди в мир «хии».
А этот человек был совсем другой, по-другому выглядел, действовал, и думал.  И все решили, что он из мира духов.   И дали ему приют.
Он жил и ходил по сельве с нукак несколько лет.  А потом заболел и умер.
И хотя тот человек, был чужим, у него, все-таки, была душа нукак.
Когда он умер, от его тела отделилось три духа. Один улетел обратно в мир «хеа»-туда, где живет солнце. Другой-«немеп» остался здесь в сельве. И переселился в деревья. Он рядом с нами всегда, и помогает, когда мы просим у него помощи. А третий дух, ушел жить в «бак». Переселился в оленя. Вот поэтому, мы не охотимся на оленей. Ведь в их теле живут наши предки и родные, которые нас покинули.
 Эта сумка принадлежала ему. Человек, рассказывал, что она досталась ему от его бабки.  Там, внутри, несколько листьев, (тогда, ни мой дед, ни я, не знали еще, как выглядит бумага) на которых были непонятные рисунки. Тот человек обьяснил, что с помощью этих рисунков, один великий воин говорил со своей возлюбленной. Он хотел вернуть их на место, только не сказал, где оно находится.
Мой дед помнил, что там нарисовано, потому, что человек издалека, ему перевел их.
И поверь мне, лучше, чем сказано на этой бумаге, невозможно говорить о любви.  Так рассказывал мне мой дедушка.
Нукак не умеют говорить о том, что чувствуют,  тем, кого любят.
Эти бумаги не принадлежат нам. Но, может быть, они принадлежат тебе.
Думаю, что ты заслуживаешь того, чтобы вернуть эти бумаги тому, кому они должны принадлежать. Потому что, мы никогда не сможем этого сделать.
 Они слишком хрупкие, и скоро совсем испортятся от влажности. Я и так, слишком много лет, ношу их с собой. Мы обычно никогда не утруждаем себя переноской грузов, у нас нет ничего, кроме того, что мы можем взять с собой в дорогу, но я думал, что придет момент, когда эти бумаги кому-то понадобятся, и поэтому у меня не поднялась рука сжечь их на огне.
Береги этот пакет и постарайся сделать то, что хотел этот человек. Верни их той женщине.
Ты, наверняка, найдешь это место.
Мое сердце звонко забилось. Я уже шестым чувством ощутила и поняла, ЧТО именно за подарок предлагал мне сейчас «пайе» Тимую.
Старик поднялся, и вышел из хижины, сказав: «Отдохни пока, силы скоро вернутся.  Не открывай его.  Потом, когда будешь одна, сможешь открыть».
Я лежала на пальмовых листьях у стены хижины, спина болела от твердого замляного пола, в голове была легкая карусель.
 Пиа-Пе остался сидеть на корточках, рядом со мной.  Он, как-то неловко,  будто, ужасно стесняясь самого себя, взял мою руку, и положил ее между своими большими, грубыми ладонями.
В этом жесте не было, ни угрозы, ни двусмысленности.
 Было только желание невыносимо одинокого мальчишки, обремененного ответственностью, почувствовать к кому-то нежность: «Знаешь, я рад, что ты пришла к нам. И что Курупира спас тебя.  Ты мне напоминаешь, ту монашку, что учила меня английскому, и что со мной разговаривала.
Хотя, почти всегда молчишь, только слушаешь и смотришь».
Он отпустил мою кисть.
-Скоро ты уйдешь навсегда, вернешься в свой город. Мне тоже хотелось бы одним глазком посмотреть на него. 
-Еще будет возможность,- попыталась я успокоить вождя.
-Нет, -парень грустно покачал головой,- я не могу. Мы слишком далеко. Я там потеряюсь. Я, хоть и выучился многому, но теряюсь в твоем мире, также, как и ты теряешься в сельве.
 Не знаю, куда-то деваются вся моя отвага и решимость. Ноги начинают дрожать, сердце стучит, как сумасшедшее. Как будто, на меня собирается напасть тигр, а у меня нет с собой ни мачете, ни стрел, ни даже какой-нибудь палки. Мне становится стыдно за себя. И я хочу убежать обратно в лес. 
 Для меня, даже Сан-Хосе был большим. На пристани было так много лодок, и кораблей, люди громко кричали, когда сгружали на берег ящики с пивом или с газировкой, пакеты и разные свертки.  Рыба, выловленная в реке, так громко падала в лед.  Река Гуавиаре был огромной, коричневой и глубокой.  А улицы, были такие длинные, они были наполнены людьми, и магазинами .  Там были другие запахи.  Там земля пахнет по другому: резиновыми сапогами,  и еще чем-то, горьким. Дымом, маслом, бензином.
 Я старался бывать в Сан-Хосе, как можно реже. Потому, что я уставал ходить по улицам. Когда мы в лесу, я могу пройти за день очень большое расстояние, и совсем  не устать. А в городе, я через полчаса чувстствую такую усталость, как будто ходил три дня без передышки.
Ты не знаешь, отчего это?
-Не знаю,-пожала плечами я -может быть, слишком много впечатлений? От них тоже, бывает, устаешь.
- Мне больше нравилось в Агуа Бонита. Потому что там был такой же водопад, как и здесь и потому, что там никого почти не было.
 
 Когда-то, я видел этот твой город,  по телевизору. Там беспорядок, хаос, много машин, там тесно, и слишком много людей.  И  слишком шумно.
Но, может быть, когда я стану старым,  и страха во мне уже не будет, я все-таки, совершу это путешествие.  Но это будет не скоро. Ты примешь меня у себя в доме? И покажешь все?
-Конечно, - ответила я, с грустью осознавая, что этого, скорее всего, не случится. - Запишу тебе мой телефон.  Звони, когда решишься приехать.
...Я представила Пиа-Пе в своем доме.
Наверное, это можно сравнить, как если бы вдруг, в твоем бетонном, четырехугольном пространстве выросло дерево. И ты почувствовал бы, как дом наполняется шелестом листьев и жизненными соками, пульсирующими в стволе.  И на тебя обрушивается пение птиц, и шум ветра в ветвях.
-Ты летал когда-нибудь на самолете?
-Нет. Никогда. Наверное, это очень страшно. Я только могу представить себе, как это- оторваться от земли, и быть выше облаков. Я, когда был маленький, воображал себе, что я птица. И, когда пил «яхе», летал над рекой и над лесом, подобно цапле. У меня были большие черные крылья. И когда я летел, то чувствовал под ними ветер, и горячий воздух, как будто я плыл по невидимой реке.  Но так ли это в жизни? Не знаю.
- Ну почти так. Только скучнее.  Ты сидишь на стуле и смотришь в окно. А земли не видно почти, только облака под тобой. Стоит попробовать.
 -Когда я видел военные, или обычные самолеты, которые взлетали в воздух со взлетной полосы в Сан-Хосе, мне всегда очень хотелось оказаться там, внутри. Но с другой стороны, я наверное умер бы от страха, потому что они слишком громко шумят, и улетают выше, чем птицы.
А самолеты, которые сбрасывают воду на джунгли...Они летают низко-низко, как будто хотят срезать у деревьев верхушки, и тоже очень громко шумят.
А как ты думаешь, я заболею ,  если полечу на самолете?
-Конечно, нет. Хотя, летать боятся очень многие. Иногда, и я тоже. А теперь, тем более. Но могу тебя заверить, то, что случилось с нами, бывает очень редко. Есть гораздо больше возможностей  просто выйти на улицу, споткнуться о корягу и сломать себе ногу, чем потерпеть аварию на самолете (это я говорила ему для самоуспокоения).
 Но в целом, можно ведь и по земле до столицы добраться, если самолетов боишься. На автобусе, например. Смотря, откуда ехать.  Из Сан-Хосе можно добраться часов за шесть, наверное.  Из Флоренции не знаю, за сколько. Я там не была.
 Я приподнялась на локте и тронула Пи-Пе за плечо:   «Я давно хотела тебя спросить, скажи мне, почему Тимую называет тебя самым мудрым? Почему ты стал «лидером» так рано?  Я всегда думала, что вождь- это тот, у кого большой жизненный опыт».
-Честно говоря, я сам иногда не понимаю, что случилось со мной,- пожал плечами Пиа-Пе. Может, от того, что умер мой отец. Знаешь, от чего он умер?
-От чего?
-Он выпил яду, «барбаско». Того самого, которым мы заставляли рыбу идти в нашу ловушку. Не выдержал, того, что наших людей ото всюду выгоняли, и что одна треть нашей семьи умерла от разных болезней. Когда умер маленький мальчик, который долго болел, никто, ни белые врачи, ни даже Тимую, не смогли его вылечить,  мой отец не знал, что с этим делать. Он был слабым человеком.  Не все же могут справляться с трудностями. Мне тогда было 16 лет. Мама моя умерла, от гриппа, еще раньше. А двух сестер забрали, «те самые»,  и я их больше не видел и думаю, что если бы они вернулись, то даже и не узнал бы их.
Я был совсем один. И скучал по отцу. Потому, что он научил меня ловить рыбу, и я вместе с ним охотился, еще с тех пор, как мне было 5 или  6 лет. Ты знаешь, я ведь не настоящий нукак. Мой отец был из племени  тукано, он приехал из Ваупеса. А еще раньше, его отец переселился в Колумбию из Бразилии.  А моя мама была нукак. Поэтому мне и сейчас еще все говорят, что я не нукак. А я хочу им быть. Я и брови сбрил, как они, и жена у меня нукак.
Я, однажды, когда был в Реторно, сильно напился агуардьенте. И пьяным начал ходить и ко всем приставать там. Не знаю, зачем. Сначала зашел в лавку, и там меня пригласил какой-то человек составить ему компанию.  А потом, мне было уже все равно.  Тимую не разрешает нам пить. Если вдруг кто-то напьется, или побьет жену, или, когда женщина беременеет раньше положенного, или кто-то принудит неразвившуюся девочку к сношениям, эти вещи наказывают.
Вот Тимую и наказал меня...
Меня оставили в лесу на 2 дня. Там, где совсем никого не было. Привязали к дереву за руки и за ноги, и ушли. Не приносили, ни еду, ни воду. И совсем никто со мной не разговаривал.
На второй день, я освободился. Это было очень легко. Обиделся и убежал.  Уехал на попутной машине в другую деревню.  И там, на улице, перед церковью сидел один на ступеньках.  И не знал, куда идти. Там было очень много народу, который выходил из церкви. Они думали, что я прошу подаяния и бросали мне монеты.
Но мне было даже хуже, чем в сельве. Я считал, что меня наказали совсем несправедливо. 
 Ко мне подошла одна женщина и спросила, что я тут делаю.  Она меня привела к себе. Туда, где она жила.  Она пригласила меня обедать, и стала со мной разговаривать.
Еще никто и никогда, так много не говорил со мной.  Обо всем.  О жизни, о справедливости.
У нас редко говорят на такие темы. Практически, никогда. Только иногда, как, например, сегодня, во время ритуала, тебе могут обьяснить что-то,   не связанное с нашей ежедневной жизнью.
Она говорила о том, как мало я видел в мире и как было бы хорошо, если бы я открыл для себя новые вещи. Чтобы учился говорить на языке белых. И она не имела в виду только сам язык. А вообще, то, что нужно научиться понимать привычки и мысли. Она говорила, что сейчас очень трудно жить обособленно, потому что неминуемо один из нас проиграет, если не научится слушать другого. Это очень помогло бы мне и моему народу, потому что, когда люди друг друга не понимают, они становятся врагами.
 И думаю, это во многом правильно. Хотя, нельзя дать себя обмануть и забыть,   кто ты и откуда родом. 
 Ее звали Хуанита. Она рассказывала о себе. О том, как она решила уйти жить к богу, хотя все ее отговаривали от этого. Я сначала не понимал, как это, но она обьяснила, что это значит, отказаться от привычных вещей ради того, чтобы приобрести что-то гораздо большее: понимание, для чего ты живешь, и другого, невидимого мужа, с которым она счастлива. У нее в Испании была хорошая работа, умный жених, и красивый дом, и никто не понимал ее.
Красиво там, в Испании? Там есть такие же джунгли?
-Я не была в Испании. Наверное, красиво, но джунглей там нет, лес есть, но он совсем другой. Не похожий на ваш.
-В конце концов, она приняла решение, стала монахиней и уехала в Колумбию.
И сказала, что это наполнило ее жизнь смыслом. У каждого своя дорога,- говорила она, - и надо делать то, что тебе говорит твое «я». 
Что-то изменилось. Я вернулся и решил стать «лидером». Когда пришел обратно, оказалось, что все женщины плакали, и думали, что меня унес Курупира. Наверное, монахиня была именно той, которая указала мне дорогу. Это моя собственная дорога, и только мне предстоит ее пройти.
 Когда я видел ее в последний раз, она обняла меня и сказала, что гордится мной.
А Тимую сказал: «Хорошо, будешь вождем». Вот так».   
 … Мне очень хотелось открыть таинственный пакет. 
Но я мужественно удержалась от соблазна, до завтра…
Наступило утро следующего дня. Я проворочалась всю ночь в гамаке, никак не могла устроиться, сна не было, и все вспоминались подробности виденного накануне.
Едва-едва рассвело, и стало возможно различить буквы, я наконец-то, открыла полиэтиленовый мешок, пролежавший у все это время у меня на животе. И ежесекундно ощупываемый руками.
Ночной холодок или наростающее волнение не дали мне уснуть?
 Я вынимаю из него твердый, коричневый планшет, скрепленный полуистертым, кожаным ремешком. Он потемнел от старости и позеленел от въевшейся плесени. Медленно провожу пальцами по тиснению и раскрываю кожаные створки.  На планшете выбит вензель. На котором две переплетенные латинские буквы М.С.
Я уже знаю, что в руках моих не просто старые письма.
Я чувствую под подушечками пальцев такой знакомый почерк. Узнаю каждую его завитушку, и ощущаю каждый вздох, каждый выдох, каждый стук сердца в тот момент, когда скрипело заточенное перо, выводившее эти строки.
Однажды, в Боготе, из любопытства,  я забрела в старый одноэтажный особняк, окруженный высоким, глухим забором.
Особняк тот, ничем особым не выделялся бы, среди множества подобных усадеб, окружавших в колониальные времена столицу Новой Гранады. Это был достаточно скромный дом, под черепичной крышей, с толстыми стенами и красной деревянной колоннадой. С широким центральным входом и рядом небольших по размерам комнат, с элегантной столовой, откуда открывался вид на сочную зелень клумб, на   большой, ухоженный сад и каменный бассейн. Здесь, несколько лет спустя после моего первого визита, моего маленького сына принимали в скауты. И он, девятилетний, был страшно горд своим серым галстуком и синей формой с нашивками.   И ему было, в тот момент, совершенно все равно, чей это дом и сад.
 Когда-то, недалеко отсюда, среди зеленых холмов, у подножия горы Монсеррат, тек ручей под названием Бокерон и росли могучие деревья. Сейчас, остался от них только орешник, каперсы, вишни,  да пара сосен. В 1800 году, дон Хосе Антонио Бокакарреро построил эту усадьбу, чтобы принимать в ней своего друга, вице-короля Санта Фе, Антонио Амара Бурбона и его прелестную жену- донью Франсиску Вильянова.
Но уже в 1820 году, после окончательного разгрома испанцев, сия недвижимость была приобретена правительством Новой Гранады в качестве презента Освободителю Америки.
 Это была, по словам губернатора Боготы, «всего лишь скромная демонстрация благодарности и признания за тот огромный вклад, что внесли Вы, Ваше Превосходительство в восстановление свободы департамента Кундинамарка». 
Вот здесь-то, где генерал Боливар провел в общей сложности 10 лет, с большими перерывами, где он праздновал победы и плакал над поражениями, здесь, где он укрывался от заговорщиков, покушавшимся на его жизнь 25 сентября 1828 года, и где отказался подписать для них смертный приговор, я и обнаружила за застекленной витриной, великую историю любви, которая почему-то взбудоражила меня, приковав к месту, заставив надолго остановиться перед парой желтых листков.
 Это была часть переписки Мануэлы Саэнс и Симона Боливара- той самой Мануэлы, которую я, впоследствии, так тщетно пыталась разгадать, так бессознательно искала и не находила, не понимая, почему, именно она не отпускает меня.
 Мало ли в мире было сподвижниц ушедших героев!
 И вот, совсем неожиданно, я увидела ее столь близко, в короткие   минуты моего, пока еще не совсем осознанного, но такого яркого полуночного путешествия. Я была внутри нее, в какой-то краткий, почти неуловимый момент, я испытала ее боль, ноющую боль в бедре,  и острую, протыкающую, как отточенная сабля, боль в сердце. Точно такую же, как та, что сжигала и меня. Я вместе с ней стояла на берегу океана, считывая, ставшие прозрачными, как облака, мысли Симона Родригеса.
 И невольно испытала легкую, неспешную грусть, от расставания со старой монахиней в Кито.
И это не была 60-летняя, изможденная болезнью, уставшая от бессмысленности жизни женщина, по имени Мануэла.  Это была- я.
…Их здесь очень мало. Всего семь, листков, исписанных убористым почерком, порыжевшими от времени чернилами.  Они почти рассыпаются в моих руках и я стараюсь не дышать, проглатывая строку за строкой.  Но разве это важно? 

На моих коленях- настоящее сокровище: неведомо кем сохраненное для меня. Неведомо, зачем и как, оказавшееся в хижине старого, неграмотного шамана нукак. 
Неведомо, какой длинный путь проделавшее однажды, и зачем-то врученное мне.
Конечно, ошибиться невозможно! Почерк разобрать трудно. Я подношу письма совсем близко к глазам.
Буквы, складывающиеся в слова, написаны так невнятно, что их было бы очень трудно расшифровать, но почему-то мне не составляет никаких усилий их понять. Я столько раз уже видела эти буквы.  А про то, что совсем почти стерто, попробуем догадаться. Может именно в них, ответы на мои вопросы?

...«Генеральный  штаб,  г.Тунха,  10 июня 1820 года
Моей прекрасной, любимой и обожаемой Мануэле
Любовь   моя!
Я знаю,  что ты готова всегда следовать за мной,   и преуспела во всех искусствах,   касаемых любви,    и это породило то волшебое единение мыслей и и привязанностей, которое нас связывает.  Я представляю себе те жертвы,   на которые тебе придется пойти,   чтобы приехать сюда,   но  с нетерпением жду этого момента.  Да, я зову тебя.  Да здравствует любовь! На шелках и мягких матрасах,  любовь на красном бархате и на коврах!  Я жду той секунды,   когда будет разорвано платье, сколько бы оно не стоило, и будет  безнадежно  разрушена, так долго вымучиваемая прическа.  Меня зовут твои черные, живые глаза лесной нимфы, меня пьянит запах твоего обнаженного тела, благоухающего самыми волшебными ароматами. Я жду той секунды, когда смогу любить тебя на овечьих шкурах военных палаток.
 Самая сильная из моих эмоций-все это лишь сумасшествие? Лишь болезнь?  Ну, что ж поделаешь? Как ты говоришь,  мораль в этом мире относительна.  То общество, которое породило ее, в нашу ужасную эпоху колониализма,   представляет собой лишь фарс и посмешище. Именно поэтому, мы и будем действовать так, как ты правильно заметила, лишь по влиянием, и по зову наших сердец
Твой все душой, Симон Боливар»

...«Генеральный штаб, Гуанкавилька, 20 декабря 1820 года
Уважаемой госпоже Донье Мануэле Саэнс
Уважаемая Мануэла
Получив письмо от 10, написанное  Сукре,  я не мог не удивиться твоей смелости. Все-таки, ты не выполнила мой приказ не подвергать себя опасности во время неминуемой встречи с неприятелем. Твоя отвага делает честь тебе  и возвеличивает действия колумбийской армии.  Я вновь поднимаю твой штандарт, сияющий над Андами, и осознаю, то,  что всегда знал в душе, ты будешь полезна там. Я с удовольствием и гордостью, которых ты заслуживаешь, награждаю тебя званием Полковника колумбийской армии. Всегда твой, Симон Боливар»

...«Потоси,  октябрь, 1825 года
Моя дорогая :
Я читаю сейчас твое  сентябрьское письмо и думаю, что ж больше всего меня удивляет-то ужасное обращение, которое тебе приходится терпеть, или та сила чувств и духа, которой я  восхищаюсь?
По дороге сюда, я думал о том предложении приехать в Арекипу, которое я уже отправлял тебе. Здесь, у меня достаточно друзей, которые в состоянии защитить тебя. Сейчас я опять тебе повторяю. Приезжай.
То, что ты рассказала мне о своем муже, конечно, болезненно, никто так не желает видеть тебя свободной, и, вместе с тем, не испытывающей чувства вины,  как я.  Невыносима для меня мысль о том, что я являюсь виновником твоих несчастий. И не знаю, что же делать, как соединить твое счастье и мое. Твой долг и мой.  Я не знаю,  как разрубить тот узел, который даже Александр Великий  своим мечом не в силах был бы разрубить.  Он только все больше и больше затягивается: дело даже не в мече,  и не в силе, с которй этот узел может быть разрублен.  Дело в любви- чистой и испытывающей сомнения. Дело  в  долге и и вине.  В общем,   в моей любви к тебе, «Мануэла прекрасная».
...Это письмо было  без подписи, а под словами «Мануэла прекрасная»- две жирных черты.

...«Ибарра,   3 октября 1826
Моя удивительная Мануэла,
Какое же прекрасное письмо я получил от тебя. Ты-это любовь!  И я тоже поддался этой жестокой лихорадке, которая сжигает нас,  как двух детей. Я, старикан, болею той болезнью,  от которой вроде давно вылечился. И ты-единственная ее причина. Ты просишь меня не любить больше никого.
 Не переживай, твой алтарь никогда не будет осквернен другим идолом.  Живи для меня и для себя, утешай несчастных  в страданиях,  и твоего любовника, который умирает без тебя.  К сожалению, у меня нет времени, чтобы писать тебе огромные письма малюсенькими буквами,   как ты просишь. В качестве компенсации,  знай, что я день и ночь думаю о тебе.  И ожидаю момента нашей встречи.
Симон»

...«Лима, 26 декабря, 1828
Моя любимая,  безумица!
 Вчера Маршалл Сукре рассказал мне, что ты в Пайте одна,  и с грузом печали.
Как жаль, что я не смог увидеть тебя перед отъездом, но еще больше мне жаль чувствовать твое одиночество.  Без меня.
Самая смелая из моих солдат, самый лучший воитель среди моих генералов.  Ты- моя освободительница, не заслуживаешь закончить свои дни вот так. Моя слава- ничто без тебя, твое отсутствие взывает о тебе, а я, в качестве хора, подпеваю ему, говоря, как я скучаю по тебе. Что-то сломалось в моей груди, почему мед мне кажется соленой водой? Почему ничто не успокаивает меня? И сердце, как будто проткнуто шипами? Почему все так происходит? Светает…  Бог, и сладкое чувство ностальгии, заставляют меня писать тебе. Больше не принесут тебе моих писем взмыленные лошади, больше не услышишь ты моих робких «люблю», не почувствуешь моих поцелуев на твоих щеках, но знай, я никогда, никогда, никогда не перестану любить тебя. Я всегда буду рядом с тобой. Это сумасшедшее сердце чувствует тебя и отгоняет от тебя опасности.  Моя душа, как образок, будет всегда висеть над твоей дверью, утешит тебя в печалях и будет вместе с тобой радоваться, когда ты будешь счастлива.  И ты снова почувствуешь, как я люблю тебя.
Боливар»

... «Букараманга,   май 1828 года
Моя обожаемая Мануэлита,
Здесь, в том городе, где каждый день меня тревожат и будоражат получаемые  новости  и слухи,  мне так не хватает твоего присутствия и твоих советов. Великая Колумбия погружается в хаос склок между партиями. Что остается- подчиниться, или стать диктатором?  Что ты думаешь по этому поводу? Мой верный спутник,, Лакруа скрупулезно записыват все мои скачки настроения. И во время наших долгих разговоров, все время убеждает меня, что история и родина, все расставят на свои места. И это мнение, совпадающее с твоим, напоминает мне о тебе. Но не только эти ностальгические воспоминания заставляют думать о тебе. Мои сны освещает твоя улыбка.  Я все еще вспоминаю твои поцелуи и твой аромат.
Твой Боливар»

… Последнее письмо датировано октябрем 1830 года. До кончины Освободителя,  оставалось два месяца.

...«Турбако (Картахена) ,  октябрь  1830
Моя любимая, 
Ты обвиняешь меня в том, что я оставил тебя. Поверь, что без твоего тепла, я пуст. Обстоятельства враждебны двум существам, жаждущим любви. Я чувствую себя бессильным стариком. Известие об убийстве Маршала  Сукре и разрыв отношений Венесуэлы с Колумбией, высосали из меня последние надежды, лишили меня веры в то, что еще возможно все восстановить.
 Великой Колумбии больше не существует.  Только воспоминания о тебе,  заставляют меня сопротивляться этой агонии.
Ты нужна мне,   каждый день этого бесполезного существования.
Я невыносим и несправедлив к тем,   кто всегда служил мне верно, только один человек в состоянии оживить меня. Прошу тебя, приезжай.
Всегда твой
 Боливар»

…Я снова, и снова вчитывалась в неразборчивые строки, и снова проводила пальцем по крупной подписи,   с  завитком  книзу, как будто не хотела верить очевидному.   
И вдруг, очень  ярко,  стали приходить воспоминания... О том, чего со мной никогда не случилось.  И я  даже не знаю, чужие ли они, или мои собственные, но очень хорошо забытые.
Если мои, то почему только сейчас? Если чужие, то почему так отчетливо? Стали проступать, как будто проявляться на полароидном снимке,   самые мельчайшие подробности. 
Цвета- пурпурные и терракотовые, и синие.   Свет-зыбкий, неяркий, как будто свет свечей, сумрак, и полутени.  Звуки- шум моря, и шум военного лагеря. Ржание лошадей и непривычные уху разговоры солдат за стеной, на каком-то, полупонятном, испанском языке,   Запахи- непривычные, далекие.  Не наши.  Запахи  прошлого.
Я вспомнила про найденную под простынями  чужую золотую филигранную серьгу, из-за которой,  в порыве  безумия и  гнева, я  искусала Симона и расцарапала его грудь, затем, бледная и вспотевшая, сказала ему: «Знайте, Ваше Превосходительство, что ни одна сука не осмелится больше спать с вами здесь,  на моей кровати!».  Оделась и вышла, громко хлопнув дверью. А потом, увидев его, перебинтованного, как будто, после очередного покушения, горько пожалела о своем скандале...
...Нет, это не могу быть я, никогда так не поступала! Или да? Просто с тех пор, научилась держать в себе безумные порывы гнева. Глотаю обиды, как горькие таблетки... И перестала устраивать скандалы. Я не умею идти наперекор обстоятельствам. Мне даже в голову не могло бы прийти- подчиниться любовным порывам. Тело не в силах перебороть дух, как бы ему этого не хотелось.
Нет,это не я! 
...Но зато,  следующие две недели были неделями столь же безумной страсти.  Я вспоминаю  его умоляющие о прощении письма,  которые я возвращала посыльным с хмурой физиономией, потому что не желала на них  отвечать. 
Ах, эти первые, сладкие, благоухающие жасмином и манго, ночи в гасиенде Гарсаль, неподалеку от Гуаякиля, куда он пригласил меня вскоре после знакомства. Там были тысячи гнезд белых цапель, «гарсас», что наполняли усадьбу необычной, дикой красотой.  По утрам, окна заливали веселые солнечные лучи, игравшие на полу, выложенном синей узорчатой плиткой.
 Из «трапиче»- помещения, где осы кружились, жужжа, над бочонком, в который стекал зеленый густоватый сок- гуарапо, доносился  приторный аромат.  Огромное деревянное колесо-пресс, непрерывно давило стебли сахарого тростника, до плоского состояния, до такой степени, что из них больше не выделялось ни одной, даже жалкой капли жидкости.
 А в больших, медных чанах, гуарапо кипел на огне и уваривался до мармеладного состояния, а потом застывал, превращаясь в твердые, желтые кирпичи тростниковой патоки-панелы, которую я в детстве так любила грызть. 
Днем, все взывало к спокойствию и медитации, и, в то же время, так напоминало ему родной, жаркий Каракас и окружающие его поместья.  Дом сестры Марии Антонии  и играющих в патио племянников.
  А ночью, после  шумных  встреч с офицерами  и генералами, после слишком длинных, невыносимо длинных вечеринок,  и после того, как слуги расходились по своим комнатам, мы опять забывали о приличиях при свете полной луны и скрежетании цикад.
…Сколько раз я предупреждала его о коварстве Франсиско Сантандера!  И что же?
Только холодом и недоверием  отвечал он мне.  Злился.  Наказывал, тем, что просто  игнорировал. 
Чем все кончалось, когда оказывалось, что я права?   Как маленький щенок прибегал за любовью, ластился.
 Ну разве можно было обижаться на него? И я отвечала ему, той любовью, что имелась в избытке в моей душе.
...Пожалуй, Вот здесь, я узнаю себя, мне чужды долгие обиды. И методичная месть.
… Неожиданый и нежданный   визит итальянца. 
Хосе Гарибальди оставил для меня стихотворение из «Божественной комедии» Данте,  в июне 40- го.  Хосефина сильно расстроилась, что ему не удалось поднять мне настроения.
Он был с длинными, почти казачьими усами, и с большими дикими бакенбардами, черные брови чуть ли не закрывали его глаза, густые волосы доходили до плеч, а на черной куртке были вышиты желтые цветы.  В целом, очень даже приятный человек.  О нем многие судачили, и было приятно увидеть его живьем.  Он сказал, что благодарен судьбе за то, что она подарила ему встречу со мной, и что память о великом генерале Боливаре его согревает. 
Еще, мы поболтали о жизни, и его приключениях, выпили кофе с пирожными, которые я сама накануне приготовила.  Он только смеялся в ответ на вопрос о его славе «бабника», и о его двух женах.
Нам с Натан, пришлось даже его раздеть и, несмотря на слабые протесты, натереть  кремом  плечо, которое у него сильно болело. Он ушел, весь в благодарностях, но  какой-то грустный. С ощущением, что больше  никогда не вернется…
… Было ли это со мной?   Или с Мануэлой?   Или я и она, все же, одно и то же лицо? Все это слишком неправдоподобно, но тогда, отчего все так ясно? Мне же советовали, ничему не удивляться. Даже тому, что очевидно, могло бы быть притянутым за уши, если бы не было так реально… 
…И сегодня, снова я задаю себе вопрос в молчании, кем я была для Боливара.
 Он никогда не смог понять, что не наступило еще время свободы, он просто создал из свободы свою жизнь, наполнив ее трудностями и горечью. Его безумные мечты разбились. Его гордость и непреодолимое  желание свободы погасли.
Я была его другом? Да, и за него отдала я жизнь.  Любовницей? Он заслуживал этого, и я желала этого со всей страстью, наглостью и волнением,   на какие только может быть способна женщина, которая любит такого человека, как он.
Товарищем?  Несоменно.  Я была к нему ближе всех, поддерживая его идеи, решения и бессонницы,
Я заставляла его сомневаться в ценности некоторых «друзей», которые толпились вокруг, только из боязни военных судов, да  расстрелов.
 Хотя Симон никогда озаботился тем, чтобы эти суды происходили, раздавая прощение направо и налево. И не было за это прощение даже малейшей благодарности, только новые покушения, обман и интриги.
Я была для него женщиной, гусаром, писарем, секретарем, инквизитором. Но планы, которые я ему подсказывала, оставались планами, побежденные натиском любовного безумия.
Кем был он в свои последние дни? Одиноким человеком, полным гордыни, страстей и разочарований.
 Ему не хватало покоя, и он искал его во мне. 
Мой неординарный друг, не осознавая того сам, породил во мне огромную ответственность, которую я сделала мотивом всей моей жизни. Что же мне еще оставалось?  Я была армейским офицером, и вынуждена была совершать подвиги, и я ему благодарна за это.
 Что было бы с армией без меня? Это была бы кучка вонючих, потных мужиков, побежденных усталостью и лихорадкой, с измочаленными  в походах ногами. Без всякой воли к победе.
 Я отдала этой армии то, в чем она больше всего нуждалась-веру.  И Симон тоже.  Он, как будто соревновался со мной.  Потому, что я была безумицей,   во имя Свободы. Я была Его Доктриной.
Вооруженная до зубов, я была среди лязга штыков, свиста пуль, и брызг крови. Среди криков умирающих и рева пушек. Меня проклинали, но  берегли. Когда я находилась там, на поле, при виде меня, у них закипала кровь.  И мы побеждали.
Однажды, один солдат-индеец сказал мне: «Мой капитан, Родина спасена с вашей помощью». Я взглянула на него. Грязная, окровавленная рубаха, то, что должно было быть штанами, доходит лишь до колен. Толстая мозоль на пятках, этот человек никогда не носил обуви, даже «альпаргаты» для него- мука.   Но он был счастлив. Потому, что он свободен и больше не будет рабом.
Я не знаю, ради чего играла со своей жизнью? Ради свободы Родины? Ради Симона?  Ради меня самой?
Да, а также ради того, чтобы дарить ему часть силы, которая существовала во мне, и тем самым не дать ему угаснуть раньше времени.   Он жил не в нашем, 19 веке, а далеко за его пределами.  Он всегда только отдавал и ничего, ничего, не сделал для себя самого.
 Мы выбрали самую трудную из дорог, омраченную политикой, войнами, предательствами и расстояниями. И расстояния сыграли злую шутку с нашими судьбами. Мы выдержали насилие над нашей жизнью и подписали негласный договор об уважении к чужим идеям. 
…Мой муж снова прислал мне подарки, пытаясь вернуть меня. Он пытается даже быть мне другом.  Ценю его настойчивость. Он, как истый англичанин, знает, что «духов нужна всего лишь пара капель», и что «вода камень точит».
 Но Джеймсу Торну никогда не понять, что нас связывало с Симоном- одна на двоих способность воспринимать мир, одно на двоих недоверие,   и одна на двоих жертва…
Безумие
Задумавшись, я медленно перелистываю календарь прошедших эпизодов,  слившись с Мануэлой, перепрыгнув, вдруг,   в ее тело, освоив ее язык, и освоившись немного  с ее душой,  и не сразу замечаю, что утро плавно перетекло в день.   
Я даже не стала завтракать, и не пошла купаться, потеряв ощущение настоящего.
 Птицы  поют, москиты тоненько звенят, а отвесные лучи солнца щекочут меня,  также, как и запах дыма щекочет ноздри.  Жара. И ни одного дуновения ветерка. 
Хорошо, что под навесом много тени.  Надо будет опять сходить на реку, что то уж слишком задерживаются лодки.
Хотя, по правде говоря, в глубине души, чувствую- хочется продлить  еще на пару недель мое  беззаботное существование, одной неделей больше или меньше, какая теперь разница.
Стайка мелких, желтых обезьянок «тити» прыгает прямо надо мной, перемещаясь с ветки на ветку, цепляясь за деревья лапами и хвостами,  и временами кидаясь какими-то коричневыми недоеденными семенами.    Дымки от костров низко стелются по лагерю.   Рядом с хижиной, угадывается худой силуэт Тимую. Он, сидя на земле,  раздувает огонь. 
Кроме Мо, которая дремлет в гамаке, больше взрослых нет. 
 Все ушли. Здесь, лишь несколько детей: 5-летняя Наталья, девушка весьма настойчивая до игр и приставаний ко всем подряд.  Она носит на руках своего голого, сопливого щекастого братишку, который накрепко уцепился за ее рваную майку,   и,   в качестве самой старшей девочки по возрасту, разрешает возникающие споры между двумя своими  подружками.    Тот самый мальчик,  чьего имени я не помню, скачет,   как резвая лань на своей перевязанной ноге,  да Тупана, которая, играет с двухлетним ребенком Клаудии. 
 Она, наверное, осталась присматривать за малышами.   
 …Но все, что не должно случиться,  почему-то случается.  И ты никак  не предвидишь его заранее, шестое чувство, по какой-то причине, атрофировано, в самый не подходящий для этого  момент.   
Вдруг, вдруг, вдруг… Оно просто происходит…
 Вдруг, воздух наполнился необьяснимой тревогой, а  в груди появился непонятный, твердый ком.
 Вдруг, мозг напрягся, как кошка перед прыжком,   и оба его полушария налились головной болью.   
 Вдруг, появился дикий, необьяснимый страх. Парализующий. Не регулируемый.
 И вдруг,   появилось надо мной побледневшее  безбровое лицо Пиа-Пе. 
- Я видел очень  много  следов от сапог. Беги, это «те самые», тебе нельзя здесь оставаться.! – крикнул  мне он.
  И с силой вытряхнул меня из гамака.
«Собирайся, быстрее, быстрее,   уходи же!!», -в отчаянии закричал, парень,   и стал запихивать в мой рюкзак,(к счастью, валявшийся рядом), все что было съедобного вокруг. Я машинально сунула туда же, драгоценный пакет с письмами.
-А вы?- закричала я, поспешно, мечась,как ошпаренная.
Но Пиа-Пе, меня не слышал, он  кричал что-то Тимую.
Стоянка наполнилась непривычным шумом, глухо загудела, словно потревоженное гнездо серых ос. 
-«С нами ничего не будет»,- крикнул мне Пиа Пе и махнул рукой в сторону леса, - «беги скорей, я тебя потом найду».
И исчез среди зелени. 
 На стоянке появились чужие люди. Они были в оливковой камуфляжной форме и черных беретах.  За спиной у них были большие походные  военные рюкзаки.  И почти ничем не отличались бы от солдат, если бы не резиновые сапоги. Солдаты, обычно, носят высокие ботинки, наподобие горных.
 За плечами у них были автоматы Калашникова.  А на трехцветных, желто-сине-красных нарукавниках была испанская аббревиатура: “ФАРК-ЕП” (Революционные Вооруженные Силы Колумбии –Армия народа”). 
Я метнулась в сторону и, прижав к себе рюкзак,  пригнувшись между гамаками, стала перебежками уходить в сторону леса.  Но не успела.
Меня схватили за шкирку. Накаркала! То, чего я так боялась, кажется, происходит. Ну ничего. Держи себя в руках,-  лихорадочно успокаивала я себя. Ничего с тобой не будет!  Ты для них не представляешь никакой ценности! У тебя много защитников!
Раньше, давным-давно, я даже восхищалась ими, и верила в революционные идеалы, но прожив в Колумбии достаточно лет, насмотревшись и наслушавшись драматических новостей (слава богу, в нормальной жизни встречаться с ними не доводилось. Они были как бы, вне ее, где-то там, только в газетах, да по телевизору), и научившись читать между строк, стала, как все.  Я их боюсь. 
 Имевшихся в наличие обитателей стоянки, уже собрали посередине поляны.
Пиа-Пе не было видно. Может, он успел раствориться в лесу, просочившись, как угорь, сквозь их кордоны? Ушел за помощью? 
Но здесь была тетушка Мо, и беременная Тупана и почти все дети.
«Тех самых» было человек сорок.
Лагерь был окружен.   Загорелый, широкоплечий командир, в военном картузе, но  весьма интеллигентного вида, подозвав к себе Тимую, по- хозяйски уселся в мой гамак. В своих роговых очках, с седыми бакенбардами,  и покладистой бородой а-ля Маркс, он похож был бы на преподавателя Национального Университета, если бы не бесстрастное  выражение лица,  полное отсутствие чувства юмора, рация в руках, и перекрещенный на груди патронташ. 
 Старик стоял перед ним.
-Мы вас предупреждали о том, чтобы вы не ходили, где не положено? - допрашивал он Тимую - Мы с вами разговаривали по-хорошему.Так, или нет?  Тот молчал и кивал. -Ну, и какого черта вы спустили в реку автоматы, спрашивается? Они, что вам мешали? Вы хоть представляете себе, сколько они стоят? Потом, команданте выдержал паузу. - С вами бесполезно говорить.  Зачем вы до сих пор здесь вообще, что вы тут делаете? Вы сами вынуждаете нас принять  радикальные меры. Зачем вы сожрали все наши запасы? Чем прикажете кормить наших бойцов?  Где у вас совесть? Куда подевали товар?  Если бы я сразу знал , что вы не только продукты съели,  но и украли товар, я бы еще раньше с вами разобрался бы .
«Мы уйдем сегодня». -медленно сказал Тимую.- Я ничего не знаю. Не  брали мы никакого товара.
 -Вы понимаете, уважаемый, Тимую, что невыполнение приказов обрекает вашу семью? Куда же он делся? У него, что есть ноги? Кроме вас, никто не был замечен в районе склада.  Вы же прекрасно знаете, чем чревато передавать сведенья о нас армии, красть у нас амуницию и товар. Раньше надо было думать. У нас есть неоспоримые доказательства, что вы помогаете армии, передавая шпионскую информацию. 
«Признаете ли вы свою вину, уважаемый?»-  И не дав старику ответить, вдруг спросил, меняя тему разговора: «Что это еще за птица?», увидев  меня.  Какой-то огромный, потный  метис  держал меня  одной рукой за шиворот. А другой сдавливал локоть. Его лица, я не могла никак увидеть,  даже извернувшись, потому что он все время держался за моей спиной, и не давал ни малейшей возможности обернуться и плюнуть ему в рожу.
-Иностранка? Откуда? Гринга?  Как здесь оказалась?
-Никакая не гринга, русская я. Потерпела авиакатастрофу, летела на самолете. А он в джунглях разбился.   - тихо ответила я.
 Реакция у меня была замедленная. И выглядела я спокойной.  Но каждое сказанное слово отдавалось в  моих собственных ушах, словно набат.   
-Ух ты,-присвистнул команданте, изменив тон. Он снял очки и протер носовым платком стекла. -Приятно познакомиться, меня звать  товарищ Ленин. «Горбачев. Перестройка»,- сказал Ленин по-русски -Я большой поклонник Советского Союза. Жаль,  что он развалился. 
  Вам со Стивеном Харой будет,   о чем поговорить. 
-У вас папа, наверное, коммунистом был?- спросила я, но Ленин издевки не заметил. У латиноамериканских коммунистов была когда-то мода -называть детей именами советских деятелей.
Знавала я в университете и Ленина, и Горького, и Юрия Гагарина, и Крупскую. А собак здесь, в Колумбии, часто, до сих пор, называют Троцкими. Так что, познакомиться еще с очередным историческим персонажем, было уже не удивительно.
-Нет, мама меня так назвала.  Значит, это твой самолет обнаружили наши люди пару дней назад?  Ну, а где остальные пассажиры?
-Я не знаю.- Пожала плечами я. И это была чистая правда. –Я потеряла сознание от удара, а когда в себя пришла, никого не было уже. 
Команданте, по рации передал кому-то, что поймали иностранку.  И что рейд осуществляется успешно. 
«Боже, только бы они оставили нас в покое!» – успела подумать я.
-Так. Ты с нами пойдешь. Охраняйте ее хорошенько,- бросил он спутникам.- 
-Ну- с, девушка.  Так как вы сюда попали?  Откуда летели и куда? 
-Из Эквадора в Картахену. Я сопровождала туристов. Я, вообще-то,  в Колумбии живу. А они были русские.
-Ты здесь живешь? И давно?- почему-то удивился партизан. Как будто русским  жить в Колумбии запрещается. 
-Да, уже 15 лет.
-А что же это за туристы такие, что у них такой красивый самолет?
-Просто обыкновенные туристы.
-У простых туристов, таких самолетов не бывает- улыбнулся снисходительно командир. -  Ну ничего, если живы, мы их  обязательно найдем, не переживай.  А ты,  пока с нами побудешь, посмотришь, как живем. Милости просим!  Но меня удивляет, как же ты сюда добралась одна? Ведь самолет- в 5 днях пути.
 Мне показалось, что я уловила в его голосе искренее восхищение.
 Я не стала рассказывать о встрече с Ои, все равно это только сказка.
Они меня спасли,-кивнула я в сторону Тимую. -Зачем я вам сдалась?-спросила я. - Денег у меня нет, политикой не занимаюсь, в армии не служу, я просто гид. Отпустите нас. Тут же дети одни.  Я, как-нибудь, с помощью нукак,  доберусь до какой-нибудь деревни, меня дома ждут. 
-А насчет денег, мы проверим.  Цедула есть?
У меня забрали рюкзак и стали вытряхивать содержимое.  Найдя мой вид на жительство, команданте по рации сообщил номер, с трудом прочитал имя и фамилию, так что мне пришлось несколько раз произносить их   по буквам.  И велел проверить по спискам.   
Бесконечный диалог по поводу того, как я сюда попала, и одни и те же вопросы, заданные раз двадцать, пробуждали в глубине меня,  нароставшую злость и  отчаяние.  Казалось, что это никогда не кончится. Планшет с письмами тоже вывалился. И команданте взял его в руки.
- Это что? - Спросил он.
-Старые письма, осторожнее с ними. Они очень хрупкие.  -ответила я.  Язык стал заплетаться, и меня пробирала мелкая дрожь. 
-Вижу, что письма.  Чьи это письма?
«Сказать, или не сказать?»- думала я лихорадочно.
Но меня опередили.
-Боливар? Что за ерунда? - с изумлением  посмотрел на меня командате, прочитав одну из подписей.- Откуда? Это что, настоящие письма Освободителя Боливара?  Да ладно! Быть такого не может.  Откуда им взяться здесь,  в джунглях!   Это, наверняка, подделка.
-Ну, наверное, подделка. Но это моя собственность. Отдайте их мне. Это подарок.
- Ты, видать, не просто гид. Это народное достояние,-сказал команданте.   Если это подлинники, то  принадлежат они народу Колумбии, а не тебе,  и не капиталистической олигархии. Шастаешь по сельве, в поисках народных сокровищ… Видали мы таких.   Где ты их  украла?
-Да нет же,  я просто верну их в музей. Мне их подарили, - пыталась я защищаться. (Но понимала, что ни одному моему слову, даже самому, что ни на есть, честному,  этот человек не поверит)  Товарищ Ленин посмотрел на меня сурово, словно праведный судья на грешника во время Страшного суда.
«Знаешь, что бывает с теми,  кто пытается вывезти за границу народное достояние и попадается с поличным?»   
Спорить с ним было бесполезно.
-Короче, письма мы конфисковываем в пользу народа,- отрезал командир, тоном не допускающим возражения. Передал пакет с планшетом одному из своих бойцов, а тот спрятал его в рюкзак.  - Пока  проверим их подлинность.  Если это фальшивка,  получишь обратно, а нет, пеняй на себя.  Я поняла, что скорее всего, никогда больше не увижу этих желтых листков. 
А затем, после небольшой паузы, командир продолжил: «Заканчивайте,   со всем этим бардаком. Только,  чтоб тихо».
-Ну-ка, отойди в сторону, - сказал он мне заботливо. С этими словами,   команданте встал из гамака… -И вот эту заберем,- указал он на Тупану.
 Ее выдернули из группы, притихших от такого количества народу, детей.   Ребенка, которого она держала на руках, отобрали и передали Мо. Он даже не всхлипнул. Так был ошарашен.   
Тупану привели и поставили рядом со мной, плечом к плечу.   
Четверо мальчишек, стали снимать с себя автоматы. 
Быстрым шагом, они пошли к столпившимся на полянке, но довольно спокойным, малышам нукак, очевидно, привыкшим к подобным сценам. 
И вдруг, все четверо,   вынули из ножен мачете, висевшие на поясах. 
 Когда  дети поняли, ЧТО  сейчас произойдет,  поднялся крик. 
Ребятишки стали хватать на руки самых маленьких, пытаясь убежать вместе с ними, а когда их ловили, кусались и царапались изо всех силенок.    Но убегать было некуда.
 Плотное кольцо партизан окружало поляну.  Как надоевших, загнанных зверенышей, детей отбрасывали на ее середину, как только они пытались пробиться сквозь зеленую толпу.
 И одним, натренированным, быстрым движением, четверо повстанцев стали перерезать горло, всем подряд, тем, кто первым попадался под руку. 
Сначала, захлебываясь и хрипя, сполз на землю «пайе» Тимую, который находился к нам ближе всех. 
Я отчетливо видела, как из разрезанного наискось горла, стала, пульсируя, хлестать алая кровь. Как закатились глаза, как побледнели скулы.  Как губы пытались что-то произнести, а потом остановились.  Наверное, он даже не успел спросить себя, за что.   
 Потом, так же аккуратно и быстро, убили Мо, покорно   подставившую шею, своим неожиданным палачам.
Я не верила своим глазам! Это что же происходит с людьми?   Этого не может быть!  Адреналин, вместе со страхом, выплескивался наружу.  Мир перевернулся вниз головой. Он превращался в средневековую бойню.  Так мерзко и жестоко, так быстро, что даже осознать это, будет долгим- долгим кошмаром.   Я зажимала ладонями глаза, и вздрагивала, при каждом новом отчаянном крике, или хрипе. Сердце бешено колотилось о грудную клетку,   меня трясло, как будто  я взяла в руки оголенный электропровод.   Если бы меня не держали, наверное я бы свалилась с ног.  На моих глазах быстро и неотвратимо происходило жуткое убийство невинных людей, давших мне приют. Но мне казалось,  что этому не будет конца. 
 Тупана дергалась и рыдала во весь голос, пытаясь вырваться из железых рук мучителей и помочь своим братишкам.  А я стояла на рядом с ней, чувствуя плечом ее конвульсии, на ватных ногах, но сил кричать, или дергаться  у меня не было.   
«Остановитесь! Что вы делаете!»  - казалось, умоляла их  я, но, на самом деле, моего шепота, как и тогда, с Курупирой, никто не слышал.  «Товарищ Ленин», и вся остальная компания,  спокойно наблюдала за происходящим.
Столько крови, я не видела еще никогда!  Она брызгала в лица убивавших, сверкала на солнце  и струилась   по траве.  Она покрывала  тела и пятнистый камуфляж униформы.
  Она скользила по надутым животикам детей… 
И по голой груди Мо.  Она застилала глаза горячим, липким  туманом… Воздух тоже стал невыносимо липким и окрасился пурпуром.   Деревья тихо замерли, потрясенные, не в силах противостоять человеческому безумию. 
  Те, кто убивал, были не намного старше тех, кого убивали.   
 Им было по 14-15 лет. Это были мальчики, красивые, юные,   черноглазые, некоторые с подростковыми прыщами на лбу, в пропотевших, оливковых гимнастерках. Сосредоточенно, и без тени сомнения, занимающиеся выполнением приказа, как будто они резали кур. 
 А девочки, девочки, наблюдавшие за ними со стороны- с беспечными розовыми  резиночками «Хелло Китти» в хвостиках,  только иногда, можно было заметить, что некоторые старались прикрыть глаза ладонью, делая вид, что закрываются от солнца, или слегка вздрагивали, совсем тихо, так, чтобы никто не заметил.
…Наконец, воцарилось мертвое молчание.  Только цикады трещали.   Тупана тихо плакала. Шумел невидимый ручей. 
И тяжелое дыхание убийц наполняло воздух зловонием.   
 То, что еще сегодня утром было обителью умиротворения, в одно мгновенье стало смертью. 
 Было ровно 12 часов,  и две минуты пополудни.
Я стояла,  как пришибленная, все что случилось со мной до этого момента,  стало тускнеть ,  как  страницы  сжигаемой книги. 
-Варгас, Камачо, Бельтран, -сложите их   и похороните.- Приказал наконец команданте. - Нет, лучше оставьте здесь, в яме.   
Придут- сами похоронят. 
Девочки и мальчики постояли молча над телами и перекрестились.   
 Стали переносить и складывать трупы, словно безжизненных кукол,   в ряд.  Посередине- тетушка Мо, а по бокам,  как  удивленные цыплята, вокруг мамы -квочки,   лежат дети нукак. 
 Кровь все еще капала с них,   раскинуты в стороны, маленькие, коричневые ручки  и ножки, с оранжевыми  браслетами на икрах. 
А  кровавые  дорожки выстлали поляну, напоминая перекрещенные полосы из ачоте на  лицах мертвых детей.
Белые черви будут ползать по их телам, когда вернутся с охоты те, кто оставил лагерь сегодня утром.   Там-в прошлом, была жизнь,  тут-сейчас,  смерть.  Влажная,  от прошедшего ночью дождя и от слез,  рыжая земля.  Поддается  без всякого сопротивления лезвию лопаты,   подставляя  ему свое горло.
Земля, которая примет сейчас навсегда своих детей.   Им, червям, вообще  все равно, чьи это тела.  Живы они или мертвы.
 Жужжат, переливающиеся на солнце,   синие мухи.
 Все  кружатся  и кружатся над  нами  легкие, красные стрекозы.
 Не хотят улетать.
Как будто,   души десятерых детей и   двух стариков,   прощаются со мной.
  -А ты будешь «вякать», туда же последуешь,- пригрозил  мне команданте
Но «вякать» я была не в состояниии.
Трое стали рыть яму.   А потом, все пошли к ручью- отмывать руки.
«Сволочи»- пробормотала я про себя.
-Ну-ка , повтори еще раз, сука,- отчетливо произнося каждое слово,  сказал мне команданте.  Я молчала.  - То то же.


«Те самые»

Мы с Тупаной сидели молча уже третий день. Я обняла ее худые плечики.  И так, обнявшись, мы обе смотрели в одну точку.
А точка эта - была как раз над нашими глазами. 
Когда нас посадили в яму, прикрытую сверху заржавленными, неровными  листами шифера, нам было уже все равно.
 Мы шли к яме несколько дней, подгоняемые  40 партизанами и их командиром. По обе стороны, сзади и спереди нас все время охраняли.  Тупана постоянно оглядывалась, ожидая удобного момента, чтобы убежать. А может, в поисках сигнала о том,  что Пиа-Пе, или его брат, или хоть кто-нибудь, ее выручит.
 Но никто не появлялся.  У нее болел живот. И приходилось ее поджидать, пока она останавливалсь, передохнуть, с гримасой муки на  круглом личике. Но Тупана не произнесла за всю дорогу ни одного слова.
Остальные тоже  шли молча.  Неизвестно, о чем  они думали.  Может, о своих родителях, которым уже не звонили и не писали несколько лет? Ночью, наскоро  готовили еду, (рис с рыбными консервами), выкопав в грунте ямы и выведя из них бамбуковые трубки.  Приспособив полевую кухню таким образом, чтобы дым рассеивался по земле, а огня не было видно. И также, наскоро, сооружали «камбучес», некое подобие бамбуковых нар, прикрываемых сверху кусками пластика, на случай дождя. Он моросил долго и нудно, каждый день, превращая одежду в мокрые, прилипшие к спине, вонючие  тряпки. 
На сапоги налипала красная, плотоядно чавкающая при каждом шаге грязь. И они начинали весить столько, как будто к ним были привязаны булыжники.
 Нас с Тупаной, на ночь привязывали к нарам цепью, обматывая ее вокруг наших лодыжек, и запирая ключом на замок.
При этом, кто-нибудь из приставленных следить за нами юнцов, говорил, что это для нашей же собственной безопасности. 
Цепи ужасно гремели, были тяжелыми и мешали перевернуться на другой бок. Ночной холод и сырость, промозглые влажные рассветы… Спать было неудобно. Да мы и не спали. Едва мы закрывали глаза, перед глазами вновь всплывали кровавые, искромсанные ножами минуты пережитой резни. И мы, вздрагивая, возвращались в реальность, которая была лишь чуть-чуть лучше кошмаров, учитывая то, что мы были еще живы. 
 Мука моральная была гораздо более жестокой, чем физическая. Я чувствовала, что этими цепями ломают меня, мое «я». Подавляют, уничтожают и унижают.   
 А для Тупаны, едва достигшей 15 лет, наверное, пытка была еще изощренее. Её, во второй раз за ее коротенькую жизнь, насильно вырывали из привычного круга, убили на её глазах тех, кого она любила, угрожают ей смертью. Да еще и приковывают цепью, лишая возможности свободно передвигаться и быть тем, кем она была - нукак маку.   
Наверное, так же чувствовали себя «новоиспеченные» африканские рабы, похищенные, измученные, и испуганные. Они выходили из темных, вонючих корабельных трюмов, по одному, прикованные друг к другу такими же металлическими цепями, щурясь от непривычного уже, яркого солнца. Они с опаской сходили по узким мостками, стараясь не свалиться в воду и не утащить за собой других. 
Но, вместо знакомых лесов и саванн, попадали в вдруг в многоцветье морского порта: чужой, незнакомый говор, крики, черные, бархатные камзолы с белыми жабо и цветные, шелковые платья.   
 Пройдя под низкими каменными арочными сводами  желтой «Часовой башни» в неизвестный город, окруженный трехметровой толщины крепостными стенами, они начинали осознавать, что это - конец всего предшествовавшего. Что с невольничьего рынка Картахены-де-Индиас  только один путь - на хлопковые плантации, в строящиеся испанские усадьбы. И что им никогда вновь не увидеть родины.
Но некоторые, совсем мизерное количество, все же отважились и умудрились сбежать. Они основали в 40-х минутах от Картахены вольную деревню - Паленке Сан-Базилио. И никто, ни испанские солдаты, ни английские пираты, не смогли заставить их стать рабами. 
  …Мы прошли какую-то странную деревню в недрах сельвы. К ней не было дорог, только едва видимые тропинки. Да и названия я не заметила.  Громко стрекотали портативные электрогенераторы.
Там было всего около десятка одноэтажных домов - деревянных или кирпичных, крытых  шифером или листьями пальм.
 Мы шли вдоль единственной пыльной улицы, на которой находились пекарня, а рядом был припаркован, неведомо как попавший сюда желтый "Хаммер", тронутый ржавчиной, казавшийся нереальным, словно космический корабль у первобытной пещеры. Больше ни одной машины видно не было, вместе с улицей заканчивалась цивилизация и вплотную подступала сельва.
Из пекарни доносился умопомрачительный запах только что испеченного сдобного хлеба. (Как же давно, оказывается, не ела обычного хлеба!  Удивительно, насколько глубоко этот факт мне сейчас безразличен).
 Дальше были аптека, небольшая церковь, со статуей Мадонны у входа, несколько баров,  ресторан, под названием «Колосок», магазин одежды, где главным товаром были резиновые сапоги и непромокаемые плащи, и публичный дом - самое высокое в деревне узкое трехэтажное здание, на стене которого, рядом со входом, были нарисованы на синем ночном фоне-силуэт обнаженной женщины и бокал с мартини.
 На стене фасада, рядом с рисунком коктейля, красовалась выведенная белой краской кривоватая надпись: «Казино-вискерия «Эдем». Что ж, у каждого свои представления о рае. Отштукатурена была только фасадная стена. А по бокам здания, виднелась уродливая кирпичная кладка, с неровно уложенным, выступающим из всех дыр, застывшим когда-то, серым раствором. На крыше, в ряд сушились на веревках полотенца и разноцветные простыни. Внутри заведения, за деревянной ширмой, прикрывающей вход, было темно. Только мерцающий, неоновый, убогий свет красных и синих ламп, давал понять, что там по вечерам бывает людно.
 Из раскрытых окон публичного дома, полу-занавешенных разнокалиберными шторами, украдкой посматривали на нашу колонну раздетые девушки в красных лифчиках, и отворачивались, поймав мой умоляющий взгляд.  У них было время отдыха, и им не было никакого дела до партизан.
На крыльце публичного дома играли трое маленьких детей лет четырех - два мальчика и кудрявая светловолосая голубоглазая девчушка в розовых шортиках. Они по очереди катались на трехколесном велосипеде. Дети удивленно рассматривали грязную усталую толпу, появившуюся на улице.   
На крышах домов висели спутниковые тарелки. А на улицах почти  сплошь были одни мужики - в  джинсах, шляпах и перекинутых через плечо легких белых пончо. Они слонялись по улице или сидели в лавках за грязными столиками, уставленными пустыми пивными бутылками.
 На многих были толстые золотые цепи. А пальцы украшали уродливые квадратные перстни. 
 Со многими из этих людей, партизаны здоровались, как с давними знакомыми. На нас с Тупаной жители деревни старались не смотреть, отводя глаза в сторону.
У продуктовой лавки, мы остановились на привал, и наши провожатые купили литровую бутылку газировки, расплатившись с хозяином  купюрой в 50 американских  долларов. Газировка стоила 6 долларов, почти 12 тысяч песо. Немыслимо дорого. Сдачу им дали  в 2-х небольших полиэтиленовых пакетиках размером с компакт диск. 
Там, был белый, или даже больше кремовый вязкий порошок. Это и была приснопамятная кокаиновая паста. Добавить к ней ацетон и соляную кислоту - и получится гидрохлорид кокаина. Тот самый, из-за которого у Колумбии столь дурная репутация. 
Охранники ничуть не удивились товарообмену (впрочем, я уже тоже не удивилась), спрятали пакетики в рюкзаки. 
 Все  уселись  отдохнуть рядом с лавкой, заняв все пластиковые стулья, имевшиеся в наличии. А также обочину.   
Накупили булочек, йогуртов и печенья.  А нас угостили газировкой. И даже расщедрились на кофе с печеньем. Детям, которые болтались среди толпы, также купили по «бомбомбуму»- это такие круглые леденцы на палочке, со жвачкой внутри. 
Как будто и не было, еще пару дней назад, других, точно таких же малышей, чьи,  испуганные навсегда глаза, они закрывали своими собственными руками, и чью кровь долго отмывали и отстирывали в прозрачном ручье. Слезы навернулись на глаза одновременно – и у меня, и у Тупаны.
Про запас, повстанцы приобрели пол-литра агуардьенте в плоской пластмассовой бутылке с отверчивающейся крышкой. 
В яму нас посадили в уже в лагере. Он был надежно укрыт в сельве  и, скорее всего, не виден с воздуха. Лес над лагерем был  старым, высоким и довольно густым. От этого у партизан всегда царил полумрак.
Но все же, это был большой стационарный лагерь, который назывался «Кампаменто Боливариано». Об этом свидетельствовала деревянная табличка, прикрепленная рядом с импровизированной сценой полевого театра, где издевательски красовалась фраза :«Добро пожаловать!» Под надписью висела наглядная агитация - символы партизанской организации:  на фоне колумбийского флага была нарисована карта страны с двумя перекрещенными винтовками, раскрытой книгой и надписью «ФАРК-ЕП» (Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia- Ejercito del Pueblo). Там же - доска почета, сплошь увешанная фотографиями живых и павших героев, а также их вождей. На доске почета было написано: «40 лет в борьбе за новую Колумбию». Здесь были даже небольшое футбольное поле.
На заднике эстрады был нарисован профиль Боливара. Господи, знал бы ты, где я тебя снова встречу, Симон! 
Узкие неглубокие окопы были вырыты рядом с жилыми казармами. А сами казармы-«камбучес» соединялись между собой при помощи бревенчатых настилов, чтобы не месить грязь во время дождей. «Камбучес» под пальмовыми крышами были построены из бамбука.
 В глазах зарябило от многократно растиражированного портрета Че Гевары на зеленых футболках. 
 В лагере я успела рассмотреть даже  курятник и деревянные склады с продовольствием. По территории гуляли собаки и ходили люди в форме. Случались и взрослые, но в основном, население лагеря состояло из подростков от 12 до 17 лет. Они занимались маршировкой, сборкой и разборкой оружия, или слушали лекции о капитализме и социализме.
 Все это было бы даже любопытно, если бы мои мысли все время не застопоривались на том, что теперь все еще более непонятно.   
 Яма была вырыта в земле, на  самой окраине  боливарианского лагеря, видать, чтобы поменьше общаться с местным населением. И покрыта сверху парой тонких листов шифера, придавленных  увесистыми камнями, и для верности прикрученных проволокой к железным штырям, воткнутым в землю. Из такого же шифера была и хлипкая дверь, закрывавшаяся на замок. Размер ямы, не превышал четырех метров. А глубина была в человеческий рост.  Эта яма очень походила на могилу. Однако, ощущение того, что отсюда легко убежать оказалось фальшивым.
Вниз вели ступеньки, выдолбленные в земле, на полу были навалены сухие листья, а сверху постелен кусок полиэтилена. Еще нам бросили пару одеял, чтобы не замерзнуть ночью. 
В ней было душно, вонюче, и только узкая щелка дневного света, оставленная для вентиляции, сквозь которую к нам проникал горячий водух и немного лучей, а также много комаров, напоминала о том, что мы все еще ребываем в этом мире.
Вот на нее-то, на эту полоску света, мы и смотрели по 12 часов в сутки.
Время от времени, нас выводили в туалет, в джунгли, или помыться к прозрачной неглубокой реке с каменистым дном, протекавшей буквально в двухстах метрах от лагеря повстанцев.
И строго следили, чтобы мы, не дай бог,  не увильнули в сторону.   
Так, что приходилось справлять нужду под чьим-либо внимательным взглядом. Это было очень неудобно, но я послала всех к черту и решила, как можно меньше заморачиваться этим вопросом. Иначе жить станет совсем невмоготу.
 Нас переодели в такую же военную форму, что и у партизан- зеленую футболку, штаны и куртку, но без нашивок «ФАРК -ЕП»   и забрали старую одежду.
В камуфляже, Тупана выглядела еще меньше своего возраста, а выпячивающися,  из-под футболки живот, был совсем не к месту.
Надевая форму, я с удивлением заметила лейбл- «Сделано в Венесуэле».
Два раза в день, приносили небольшую порцию еды. Это был либо рис с фасолью, либо рис с чечевицей, да еще не так, чтобы обильно,  Я стала тихо ненавидеть рис.  Время от времени, к рациону добавляли жареные платано. А запивать приходилось  порошковым напитком «Фрутиньо», вся химия которого, все же не могла скрыть привкуса  хлорки от таблеток, с помощью которых очищают воду. От этой воды еще больше хотелось пить и болел живот. А обычная газировка, видимо, заключенным не полагается.
 Днем нас охраняли, двое-один взрослый, другой подросток. А ночью, почему-то всего один.  Часовые постоянно менялись. Так что, наладить контакт- не представлялось возможным.   
Нам ни о чем не сообщали, с нами вообще не разговаривали. Единственное, о чем соизволили сообщить бедной Тупане- это о том, что ее ждет военный суд, за дезертирство. Новость эту, несомненно грозившую ей смертью,  девушка восприняла на удивление спокойно, как будто не понимала еще своей участи.
 …Они сидели на скамейке, сложив автоматы прямо над нашими головами, и слушали нескончаемые песни «байенатос» на транзисторе.  Каждое утро, на частоте радиостанции «Голос сопротивления» звучал гимн ФАРК, в котором говорилось о том,  что партизаны ФАРК - это народ «борющийся за свободу, родину, землю и хлеб», а также провозглашалась «близость падения брутальной империи и секулярного гнета». Несмотря на музыку, мы слышали все их разговоры, которые сводились, в основном, к двум насущным вопросам- фиестам в лагерях и расстрелам дезертиров. (Что заставляло меня покрываться холодным потом, переживая  вместо самой Тупаны, за ее судьбу)  Вспоминали  еще какого-то «Джона сорок», команданте сорок третьего фронта, который привез 20 проституток из Перейры и  оплатил им билеты на самолет, и заказал костюмов, для созданной им музыкальной группы, аж на 40 милионов песо. И еще заплатил за пластические операциии по вставке силиконовых  сисек,  трем своим любовницам. И за все это безобразие, его только ласково пожурили  в Секретариате, посоветовав быть скромнее и прекратить эксцессы. 
А сам этот Джон расстрелял двадцать два, из из тридцати трех пойманных дезертиров.
Обсуждали они и новость о том, что в Кататумбо нашли целую шпионскую сеть.  Один из командиров мобильной колонны Кататумбо «Эдильсон тридцать девять»,  пытался сбежать, вместе с племянницей,  шурином, и   большими деньгами, буквально только только собранными  в ближайшем муниципалитете, в качестве  «налога» на  скот, согласно закону 002, установленному самими ФАРК много лет назад. Но Эдильсона  недавно все-таки поймали,  и теперь, скорее всего,   тоже расстреляют.
Взрослый тихонько говорил мальчику, что ему совсем не нравится, как идут дела, что ситуация-дрянь. Что бомбардировки скоро доберутся и сюда, и  все это  только ухудшается, что надо бы свалить, пока не поздно.
Мальчик рассказывал, что слышал от своего знакомого, по кличке «Американец»,  как на 14-м фронте, совсем недавно расстреляли 15-летку, Эснейдера, якобы за кражу панелы и за пьянство, но, что это  никем не доказано. И бедняга пострадал по доносу.  И возражал, что убежать-то можно, только куда? В компьютере у команданте  не только все резюме бойцов,  но  главное- телефоны и адреса родителей, тетушек и дядюшек. А также- всех двоюродных братьев и сестер. Везде найдут. И вообще, где гарантия, что сдавшись, они тоже не будут расстреляны, но уже армией? Все видели, по телеку только на прошлой неделе показывали, что военные  убивают гражданских, а потом переодевают их в форму ФАРК или ЭЛН, чтобы продемонстрировать начальству фальшивые результаты военных операций а уж если партизаны настоящие, тем более,  никто церемониться не станет. 
…Прошло всего 3 дня.  Но обе мы, стали потихоньку  превращаться в роботов.   Казалось,  собственная судьба перестала вовсе  интересовать Тупану.
 Она пробовала петь, но останавливалась на полуслове и замирала.  Она не хотела есть, не хотела разговаривать, и уже никуда не хотела бежать.  Скоро у нее отрастут волосы, и она перестанет быть нукак. А станет партизанкой,  по кличке «Таня». 
Я пыталась было ее растормошить, но она только молчала.

Несвобода

 Однажды утром в нашу черную дыру залетела маленькая красная бабочка. Она пыталась выбраться обратно, но почему-то вечно промахивалась.  Безуспешно трепыхалась, натыкаясь на сырую стену землянки.  Свобода была так близка. А она ее не видела. 
Тупана поймала отчаявшуюся бабочку, осторожно зажав между ладошками, чтобы не повредить пыльцы на крыльях.  И улыбнулась.  Ей было щекотно.
 Я приподняла повыше край шиферной крыши, и мы выпустили бабочку.
 Она улетела,  не сказав «спасибо». 
Свобода- это главная ценность человека, только с ней существуют все остальные ценности.  «Люди, которые пытаются исправить неугодное поведение ближних, лишая тех жизненного удобства, не могут претендовать на то, чтобы управлять свободными людьми»- сказал однажды Томас Мур   в своей «Утопии».
И эта фраза полностью соответствует моему нынешнему положению. Почти месяц назад,  когда я была одна,   в сельве, у разбитого самолета, я думала, что несвободна.  Я была на крючке у многочисленных причин и обстоятельств.
 Но, в самом деле,   несвобода, видать,   вот она- это настоящее.
Это прекрасная возможность сгнить заживо в смрадной яме, ни за что , ни про что, оставшись здесь на десятилетия, жалуясь на судьбу, или просто привыкнув к ней, подстроившись, под нужный кому-то другому, ритм. Там, в джунглях,  я ведь могла и дальше сидеть и ждать смерти, что, собственно и делала.  А могла и попытаться  что-то предпринять. Тогда, у меня была свобода выбора, не зависящая от давлений, ограничений или вмешательств.  А я ее не видела.
 Конечно,  свобода тоже не бывает абсолютной.  Или безлимитной.
Существуют некие законы, которым мы все подчиняемся.
 Они вовсе не призваны служить нам «головной болью» или «ограничителем скорости».  Подчиняясь этим законам, мы, по правде говоря, подчиняемся самим себе. 
Они создаются  лишь для того, чтобы определить границы того, что дозволено, того, что имеет смысл. Для тех, кто считает себя вправе- должно существовать и право других.  Иначе наступит хаос.  Дорога в ад, как известно,  вымощена благими намерениями .
А если этого не происходит,  если кто-то берет на себя отвественность, за людей, но при этом не замечает,  что его собственные  права -это  золотой пьедестал, сооруженный на останках прав других,  подобно  тяжеловесным, внушительным испанским храмам, что строились на фундаментах разрушенных испанцами же храмов инкских, или ацтекских. Или, вспомним- «Дворцы Советов», возведенные на месте разрушенных православных церквей, или православные церкви, утвержденные на месте языческих, славянских капищ.
Вот тогда, свобода обижается   и исчезает.   (И это чревато многими бедами).  Также, как исчезает, сельва, обидившись на человеческую наглость. 
Теперь- мною управляют другие.   Ответственна ли я,  при этом, за свои собственные поступки? Или скинем вину на тех, кто меня похитил?   Ни героями, ни трусами, никто не рождается.  Всегда существует свобода выбора. Для труса- перестать быть им.  Для героя -стать им.  Мы всегда можем быть тем,   чем быть хотели бы.
 Временем я  не ограничена.  Снова вспоминаю беседы с Курупирой,   со старым архангелом.  И возвращаюсь к  Мануэле Саэнс.  Ведь все они, говорили мне об одном и том   же.
И речь здесь, даже не столько о боге, его существовании или  или  отсутствии. Об отличиях между добром и злом,  и между раем и адом,   Не столько о любви, и связанных с нею  обязательствах.   
Речь о том,   что быть, или не быть свободной – зависит от меня самой.
Никто не сможет заставить меня отказаться от   человека, которого я люблю. Даже, если он сам никогда не позвонит мне.  Даже, если «случай  безнадежен». Ведь это свобода его выбора. Он сам в состоянии  определить, что именно ему нужно.
Никто не в силах подавлять меня, заставлять быть такой, какой хотят видеть меня окружающие, потому что они считают, что это для меня полезно.   
Никто не сможет убить во мне желания вернуться домой, и я вернусь, когда придет время. Даже,  если и непонятно, что меня ждет после того самого момента «возврата». Нужно только постараться не пасть жертвой своих собственных слабостей.  Нужно лишь очиститься от скверны эгоизма, лени и самоуверенности.
 Научиться ничего не бояться. И увидеть, как прекрасно, или жестоко может быть настоящее, о котором ты не подозреваешь.  И эти две противоположности могут сосуществовать одновременно. 
 
Преображение Тупаны

Дверь открывается. «Эй,выходите»!,-кричат сверху.
Сначала,  на свет божий поднимается Тупана. А я -следом.
Охранник, по имени Рикардо, 30-летний, небольшого росточка, носатый худышка, в залепленных грязью сапогах, который  все утро куда-то бегал, оставив на посту замену, держит в руках две лопаты.
«Пошли», - командует он. И у меня, несмотря на жару, холодеют пальцы.
-Куда?,- спрашиваю я.
-Пошли, без разговоров.
Мы бредем в сторону леса. А он и его напарник, идут сзади, держа наперевес автоматы.
Вот так, бездарно кончается жизнь. Ничего-то не стоят все твои дурацкие размышления о том, что правильно, и кто тут из нас на свободе, а кто в тюрьме.
Нас останавливают на поляне. Совсем недалеко от нашей тюрьмы. Метрах в ста. И говорят нам: «Теперь копайте».   
Рикардо ухмыляется: «Что, страшно? Кто-то сегодня, кажется, не вернется», - говорит он, заглядывая нам в глаза. ” 
Тупана молча глотает слезы. И очень медленно копает себе могилу, только иногда останавливаясь и поглаживая живот, как будто успокаивая тревожащегося малыша.
 Я тоже плачу.  И тоже молчу, и копаю, копаю, медленно  натирая  мозоли на ладонях.
 А что можно сказать в такой ситуации? 
Когда, Рикардо понял, что с нами каши не сваришь, и что дело затягивается, поскольку яма у нас получалась в глубину чуть больше 20 сантиметров, он послал напарника за подмогой. Пришли трое парней и девушка. 
Парни забрали у нас лопаты. А девушка взяла за локоть Тупану и ласково так, стала тянуть за собой.  Тупана в отчаянии посмотрела на меня. Я обняла ее, крепко-крепко, прошептав ей:  «Держись, малышка»! Больше мне нечего было ей сказать.
«Я убегу по дороге», -также шепотом сказала мне она на ухо, по- испански.   
Девочку увели. Я смотрела ей вслед, пока ее черная, стриженная головка не скрылась за кустами. Я знала, что больше никогда ее не увижу.
Я стояла у края неглубокой четырехугольной ямы.  И смотрела, как она становится все более похожей на могилу: двое все копали ее, ужасно потея.
 Темные пятна пота расплывались подмышками. А мне было холодно.  И жизнь медленно тянулась перед глазами, не так, как это рассказывают  однажды умиравшие, а неторопливо,  как  густая струя янтарного меда. Меня толкнули прикладам в спину.  Я зажмурила  глаза и приготовилась  умереть.
Насмешливый голос сказал: «Ты что тут воображаешь? Что расстреливать будут? Ну и дура. Зачем тебя расстреливать? Иди к себе в камбуче». И меня повели обратно.
Но в горле было все еще тесно. От душивших меня слез. 
В тот вечер я почувствововала себя невыносимо одиноко.   Теперь,  когда мне нечего терять, то и жизнь кажется бесмысленной.
Все,  что у меня было, я уже потеряла.   Я чувствовала себя, в какой-то мере,   ответственной за эту молчаливую девочку.
А теперь - снова пустота- на душе и в сердце.  Она,  словно воронка, словно черная, беззвездная, безлунная и беззвучная ночь.  Как слепоглухонемота, от которой нет спасения. 
 В лагере был какой-то праздник.  Играла громко музыка, усиленная динамиками. До меня доносились звуки кумбии, сальсы, и прочего фольклора, а также   задушевные песни про команданте Че Гевару. 
  Охранник принес мне бутылку пива и молча просунул через дырку.
-Что вы там празднуете?-  спросила я.  Мой голос прозвучал бесцветно и мертво.  Я его не узнала.
- 40 лет со дня основания Южного Блока.  Сейчас речь будут говорить. Сам команданте Артуро Риос  приехал.
…И действительно, вскоре донеслось до меня выступление команданте.  Человек откашлялся и стал говорить. Говорил он долго и правильно.   Голос его разносился, далеко, звонко, отлетая эхом от всех вертикальных и горизонтальных плоскостей, перебивая, ополчившихся против невиданного нарушения  ночной тишины, сверчков. И прерывался, время от времени,  энергичными криками : «Вива»!!, «Да здравствует Родина»!, «Да здравствуют ФАРК»!…
«Товарищи партизаны и партизанки! ,- зычно и проникновенно говорил невидимый  команданте Риос: «27 мая этого года, исполнилось 40 лет борьбы Революционных Вооруженных сил Колумбии за мир и  социальную справедливость, за мир без голода, без эксплуататоров, без угнетателей, за право на достойную жизнь, образование, доступное и эффективное здравоохранение, хорошо оплачиваемую работу, за настоящую аграрную реформу, которая вернула бы плодородные земли тем, кто на них работал, за вторую и окончательную независимость, за полное уважение суверенитета нашей страны, без политического давления и политического, экономического и военного шантажа со стороны других государств»
(Бурные продолжительные аплодисменты)
«В 1964 г. группа людей, состоящая из 46 мужчин и 2 женщин, истинных патриотов, вдохновлённых революционной концепцией борьбы за освободительные идеалы неимущих и маргинальных слоёв города и деревни, под непосредственным руководством нашего легендарного команданте Мануэля Маруланды Велеса, собравшись на общем собрании, решила взяться за оружие, дабы защитить свои жизни от государства, его политического режима колумбийской либерально-консервативной олигархии.
46 мужчин и 2 женщины через несколько лет превратились в сотни и тысячи партизан, сражающихся по всей Колумбии за те же политические, экономические и социальные цели.
И, как и раньше, они отвергаются правящим классом, усердствующим в реализации Доктрины Национальной Безопасности, навязанной  Вашингтоном.  Только сейчас она именуется «План Колумбия» и «Доктрина Демократической Безопасности», что, по сути, означает тотальную войну против народа и народных организаций, развязанную фашистским правительством нынешнего президента.
В мае 1964-го, президент Колумбии Гильермо Леон Валенсия, подстрекаемый Сенатом, и при активной поддержке США, отдал приказ о начале «Операции Маркеталия», которая являлась составной частью контраповстанческого проекта Вашингтона, направленного на полное уничтожение «внутреннего врага» и всемерное препятствование распространению на континенте той революции, которая недавно утвердилась на Кубе. В результате этой вооружённой агрессии, 39 лет назад и возникли Революционные Вооруженные Силы Колумбии- наша любимая и уважаемая во всем мире демократическая организация.
В те времена Маркеталия была районом, где под руководством Хакобо Ариаса и Мануэля Маруланды мирно трудились те партизаны, которые ушли от жульнического пакта  «примирения» диктатора Рохаса Пинильи, от агрессивного сговора армии и полиции, которые преследовали их. 
Обитатели Маркеталии работали, в основном, на самообеспечени. Для того, чтобы хоть как-то улучшить условия своего существования, они привозили и продавали свою продукцию в соседних посёлках.  Всё, что они просили в то время у правительства, -   материальной помощи для развития данного региона, кредитов для расширения деятельности своей маленькой общины и защиты от местных власть имущих и их наёмных убийц, которые постоянно нападали на них.
Но несмотря на это, правительство решило силой оружия ликвидировать то, что расценивалось им,   как «коммунистический очаг в Маркеталии». Для этого было объявлено, что там ведётся подрывная деятельность, процветает бандитизм, ведётся пропаганда враждебных государству идей, которые во имя так называемой «демократии» необходимо ликвидировать.
Различные группы демократов и отдельные политические деятели в стране выступали против операции «Маркеталия». Незадолго перед началом конфликта, священник Камило Торрес.  которого мы все до сих пор вспоминаем с благодарностью, как верного сына Колумбии и честного христианина, предлагал свои услуги в качестве посредника для мирного решения вопроса, но военное руководство и церковные иерархи воспротивились этому. Сельские жители других регионов организовывались с тем, чтобы попытаться найти иной выход из создавшейся ситуации, чем конфронтация.
Группа французских интеллектуалов под руководством Жан-Поля Сартра, Жака Дюкло и Симоны де Бовуар обратились с письмом к правительству, выразив свою солидарность с подвергшимися нападению крестьянами.
Но, несмотря на это, правительство официально объявило войну Маркеталии.
Высшим военным командованием сразу было заявлено о том, что район Маркеталии будет занят, и всё население, которое выступило против политической линии государства, будет уничтожено. В окрестностях Планадоса, в Эль Дорадо были расстреляны сотни крестьян по обвинению в бандитизме».
…Я слушала бархатный, проникновенный баритон команданте, пила теплое пиво, смотрела, сквозь дырку, на черных летучих мышей, гоняющих в темноте за мошкарой,   и думала, о том,   что Маркеталия, независимо от того, были ли жившие там люди, «мирными тружениками», безусловно   не заслуживала такого жестокого конца, и породила после себя еще большее насилие. И конечно, стала символом для ФАРК. Тем же, чем становятся через несколько лет, все на свете революции. Трагедия, осуществленная недальновидным правительством, стала основным героическим мифом и фундаментом для создания такого монстра,   как ФАРК, извратившего со временем все, даже самые благородные общечеловеческие идеалы.  А риторика эта нам знакома. Сами на ней выросли.  Но в чем этим «товарищам» нельзя отказать, так это в упорстве и в дипломатических способностях. Вон как их в Европе любят. А что ж не любить, если все их денежки в швейцарских банках. А детки вождей в европейских университетах. Достойная смена растет родителям. Образованная, не то, что вот эти детишки, которые вместо машинок автоматиками играют.
 А команданте продолжал рассказывать «правду- матку» слушавшим его детям…
«Первоначально рассчитанная на 3 недели, военная операция, превратилась в войну, которая длится вот уже более 35 лет.
В январе 1960 г. в Гаитании, на юге департамента Толима, либералы убили нашего незабвенного Хакобо Ариаса, по прозвищу «Чёрная шляпа». Люди Маруланды надеялись добиться справедливости от государства, но этого так и не произошло. Убийство Хакобо Ариаса стало искрой, от которой разгорелось пламя народной партизанской борьбы, которая после нападения на Маркеталию, сегодня охватила территорию всей страны и неуклонно движется к окончательному сражению за свободу, социальную справедливость и новую власть. Формирование Южного блока- было составной частью мужественных действий Коммунистической партии и команданте Маруланды.
РВСК-АРМИЯ НАРОДА - это революционная армия, которая состоит из 7 группировок или более 60 фронтов, каждый из которых имеет свои колонны, роты, отряды, группы и тактические подразделения. Главная цель этой армии-завоевание подлинного мира и социальной справедливости,  защита суверенитета нашей страны от разного рода интервентов, вторая и окончательная независимость.
Олигархия и политическая каста, которая управляет Колумбией, использовала и продолжает использовать государственное насилие, стремясь разрешать проблему голода и элементарных жизненных потребностей с помощью свинца. Это то, что было в своё время в Маркеталии, в декабре 1990 г. в Каса Верде,  и в феврале 2002 г. в Сан Висенте дель Кагуан».
…Что-то не совпадает весь этот правильный революционный пафос с тем, что я помню про Сан-Висенте дель Кагуан.  В начале 90-х, в рамках мирного процесса, намечавшегося между повстанцами и правительством, освободили для ФАРК огромную территорию, почти целый департамент – как раз Сан-Висенте.
 Мирный процесс так и не пошел, как у нас любят говорить, «спустили на тормозах», заморочив друг другу головы взаимными упреками, а между тем, под шумок, все угнанные в стране автомобили сгонялись туда. Особо любили джипы внедорожники.  Похищенных политиков, военных и промышленников, тоже увозили для компании в этот самый пресловутый Сан-Висенте. Про коку вообще помолчим. Так что, в конце концов, пришлось вновь отвоевывать эти территории силой. С помощью армии.   Уж не про этот ли свинец вещает команданте?  Ну-ну послушаем дальше…
«Нынешнее правительство Колумбии действует во имя интересов МВФ и Всемирного Банка, а также, в нашей латиноамериканской ситуации, во имя интересов Межамериканской Зоны Свободной Торговли (ALCA). Оно опирается на помощь империалистов всего мира”
…  Ну в этом, он в целом, прав. Куда уж без МВФ?...
«Правители либерально-консервативной двухпартийной системы превратили выборные кампании в другую доходную торговлю, личную и групповую. Они утверждают, при этом, что всё это делается, якобы, во имя защиты демократии и законности, в то время, как бедные продолжают оставаться прямыми жертвами несправедливости, убийств, насильственного сгона с земли и изгнания благодаря политике государственного терроризма, и при прямом участии полувоенных формирований.  Свою лепту в это вносит и насилие, шантаж и алчность международных кредитных организаций, стоящих на службе интересов США».
…Ладно, про шантаж и алчность тоже спорить не буду. Что есть- то есть!    А про насильственный сгон с земли… Почему-то, все нищие на перекрестках Боготы в один голос утверждают, что их привели в города либо правые «парамилитарес», либо левые ФАРК.  Врут, что ли?
Так что, помолчали бы лучше…
«Перед всеми народами мира, народная армия Революционных Вооруженных Сил Колумбии подтверждают свою нерушимую решимость продолжить и дальше революционную борьбу в защиту интересов класса трудящихся, и за достижение второй и окончательной независимости под руководством уже нового, подлинно народного правительства, которое будет свободно от пороков политиканства, коррупции, лжи и обмана.
Проблема обмена военнопленными зависла сегодня между небом и землёй. Между политической слепотой нынешнего правителя Колумбии и светом в конце туннеля-  есть борьба и сопротивление.
В то время, как, например, на Ближнем Востоке два злейших врага - израильский сионизм и палестинский народ, борющийся за свою землю, согласились, без каких-либо увёрток, на обмен военнопленными, в Колумбии только упрямство нынешнего президента служит причиной переживаний и страданий многих людей».
 «Он не прислушивается ни к голосу дружественных правительств других стран, ни к мольбам родственников военнопленных, ни к советам бывших президентов, ни к увещеваниям Папы. Он слышит только голос своего упрямства».
…Как будто, все тут  «военнопленные»… Можно подумать!
«Президент Колумбии возвёл на пути гуманитарного обмена военнопленными всевозможные препятствия. Для него, не имеют никакого значения  Женевские протоколы, и это, несмотря на то, что Колумбия является страной, которая их подписала.
...Лихо закрутил- это что, же мы все сами себя похитили, что ли?    Какие Женевские протоколы. Я, что военнопленный? Или полицейские, которых взяли на рабочих местах, или политики, которых вытащили из машин ООН, они что, тоже военнопленные?
«Он отказывается назначать своих полномочных представителей или переговорщиков, в то время как РВСК уже давно сделали это. Он понимает обмен военнопленными только, как высылку партизан в заокеанские страны. Он придерживается той странной логики, что освобождение РВСК, видите ли, деморализует армию. Он отверг послание товарища Маруланды, ссылаясь на то, что это последнее ставит его на одну доску с «главарём террористов». Это является другим, своего рода, троянским конём, который призван воспрепятствовать гуманитарному обмену: «Мы не будем обменивать порядочных граждан на преступников террористов» - заявляет президент».
А как же вас, позвольте спросить, называть- посланцами мира на земле что ли, после всего, что я  увидела своими глазами? Лучше б я этого не видела!!!
«После этого, естественно, возникает вопрос: так кто же является подлинным террористом? Как очень хорошо сказал бывший президент Лопес, в таких делах не стоит заниматься дискредитацией другой стороны. Для большей части колумбийцев остаётся непонятным, почему, в то время, как президент  всячески демонстрирует своё благорасположение к известным главарям полувоенным формирований, которые за свою кровавую деятельность вознаграждены законом об альтернативном уголовном наказании, который полностью освобождает их от ответственности за совершение преступлений против человечности и легализует их преступно нажитые капиталы, он остаётся столь бесчувственным и безразличным к судьбам тех офицеров и сержантов армии и полиции, которые рисковали своей шкурой, защищая интересы правительства и олигархии, ведь, тем самым, он обрекает их на забвение в лесах и горах.
Сейчас президент планирует и вынашивает другое извращение идеи гуманитарного обмена, которые не только ещё больше ограничивают его возможности, но и дорого обойдутся раболепной колумбийской олигархии: экстрадиция колумбийских партизан в США. Родственники тех военных и политиков, которые в настоящее время находятся в руках повстанцев, должны серьёзно задуматься над этой проблемой и воспрепятствовать этой попытке, которая, кроме того, что ликвидирует всяческую возможность гуманитарного обмена, является позором для принципа суверенитета и достоинства нашей родины.
Партизаны - это, прежде всего, политические борцы, восставшие против несправедливой системы, которая угнетает народ. Переформулирование состава политических преступлений, что и проделывает сейчас колумбийская олигархия, подобно бросанию в море ключа, который мог бы однажды открыть дверь к достижению окончательного мира. И самое постыдное во всём этом то, что всё это совершается под аккомпанемент мерзких побасенок о «наркотерроризме». 
…Ха- ха-ха, не смешите!
«Мой революционный привет всем бойцам РВСК-АH, народной и боливарианской милиции, товарищам из Подпольной Коммунистической Паpтии Колумбии и, особенно, тысячам трудящихся, крестьянам, студентам, преподавателям, индейцам, артистам, патриотически мыслящим военным и священникам - членам Боливарианского Движения за Hовую Колумбию».
...Мой вам тоже революционный привет!!
А дальше пошли лозунги: « Против империализма за Родину!» , «Против олигархии за народ!» «Нет лучшего средства добиться свободы, чем бороться за неё, так учил нас великий Освободитель- Симон Боливар». «Да здравствует Боливар, и вперед в борьбе!”
За речью послышались долгие, продолжительные аплодисменты.  А потом толпа стала скандировать –«Боливар!Боливар»! 
Гип Гип Ура!!
Я допивала пиво, сидя в яме, слушала вождя, и мне было бы смешно,   если бы это не было так грустно.
…Тупана появилась на следующее утро. Она сползла в яму, постанывая и держась обеими руками за живот, которого уже не было. Слава богу, она жива! 
 Я уложила ее на одеяло,  и даже в полумраке заметила ее бледность.
Лицо было серым, а глаза пустыми.  Девушка отвернулась к стене и пролежала так весь день, отказавшись от еды. 
Ей сделали аборт. Судя по всему, без обезболивания.  И в могиле, которую мы копали вчера, был похоронен ее неродившийся ребенок. Это была девочка.  Вот поэтому-то,   могилу хотели большую.  На тот случай, если придется хоронить обеих.   
В тот вечер, охранник уснул на своем посту. До нас доносился его громкий, прямо таки, надрывный храп.   Дверь можно было легко снять с петель. Момент был идеальный. Река совсем рядом.
Наша яма -на окраине, в лагере снова был праздник, шум, гам.  И играла музыка.  Никто не заметит, до поры до времени, нашего отсутствия.  Я спросила Тупану, в состоянии ли она убежать. Но та отрицательно покачала головой и отвернулась.  Бежать она больше не хотела.   И мне стало тоже уже все равно. Нет смысла больше ничего предпринимать, весь мой невесть откуда взявшийся энтузиазм улетучился вот из-за этого малодушного отказа. Никто нам уже не поможет! Я собралась уже с горя лечь спать.      
Внезапно до нас донесся странный шум. Кто-то топтался по крыше. И сопел, прямо над головой.
Я выглянула наружу и вдруг увидела, мелькнувшую сверху, довольно большую кошачью тень.  Черный нос ткнулся было в дыру, и кто-то тихо заурчал. Я испугалась и машинально   отскочила назад, в темноту. При свете луны, четко были видны черные пятна на шкуре.  Зверь не уходил. Затем, я отважилась снова подойти поближе. Громадный ягуар, заглядывал в яму, сквозь щель в крыше,  и смотрел мне прямо в глаза, своими горящими красными зрачками. 
Тупана, со страхом глядела на меня, забившись как можно дальше в угол, как будто, ягуаров, до того, наблюдала только в зоопарке, а не жила всю сознательную жизнь в диких дебрях.
 А я, вдруг, ни с того ни с сего,   вытащила руку наружу, рискуя тем, что ее сейчас просто откусят. 
И тут произошло нечто совершенно непонятное. Огромный, вонючий зверь, вдруг стал облизывать мне пальцы грубым, шершавым языком.
Это было ужасно приятно, а я стала гладить его морду.  И нащупала на ней шрам, почти рассекающий шкуру пополам. Тут меня осенило.
 Это же, тот самый ягуар, след которого показал мне Курупира!  Он не забыл обо мне. Он подает знак. Радость выплескивалась из меня. Сердце прыгало, грозясь выпрыгнуть из грудной клетки.  Мне хотелось плакать от радости, теперь мы не одни, и наверняка Курупира найдет способ вызволить нас отсюда.
Ягуар негромко рыкнул, взмахнул полосатым хвостом и растворился во тьме. В эту ночь мне не снились кошмары. И я, впервые за много дней, спокойно уснула, обняв Тупану. 
А вскоре, надежда улетучилась опять, так же внезапно, как и появилась. 
 Ягуар приходил еще несколько дней, и снова давал себя погладить, и снова охранник никак на него не реагировал, как будто не замечал, или делал вид, что не замечал.
 А мы обе могли после его визитов спокойно заснуть. Поэтому, ждали его с нетерпением, и даже пытались подкармливать рисом. Он осторожно, обнюхивал руку, но рис не ел.
 А потом, зверь куда-то исчез.
Однажды днем, нам принесли обед.  Как ни странно, это были пирожки из кукурузного теста, с мясом, нечто,  до сих пор не виданное в нашем скудном рационе.
А потом, охранники стали делиться между собой подробностями охоты, которая прошла накануне ночью.
 Нашего пятнистого друга, повадившегося приходить в лагерь и утащившего уже несколько кур, выследили и застрелили.  Вот из какого мяса были наши пирожки.
И уныние еще больше сковало меня. Опять я являюсь причиной чьей-то трагической судьбы.   
Разве можно после этого верить в свою собственную удачу... 
А потом, и Тупана ушла от меня.  Ее простили в последний раз, но в качестве наказания, заставили рыть окопы.  Я иногда видела ее, когда меня выводили на реку, помыться.
  Она была вместе с другими девочками, и девушками.  Конечно, к ней приставили присматривающих, но в целом, казалось, что по лагерю она передвигается вполне свободно.
  На ее круглых, медных щеках, больше не было красных рисунков. Только волосы были все еще короткими, и уши топорщились под черным беретом.  Только этим и отличалась она от других партизанок, чьи темные густые кудри были собраны в хвосты, или заплетены в косички.  Они стирали белье в прозрачной воде, плескалсь, и болтали.  Зеленая форма даже шла ей.  Она выглядела довольной, как будто ее вполне устраивала такая перемена в жизни. К моей яме она больше не подходила.  И было мне от этого еще тоскливее.   

Счастье

Был ли ты когда-нибудь счастлив?  Осознавал ли ты, что это значит? Или счастье проходило мимо, жило рядом, а ты его не замечал, так же, как и я.  Однажды ты потеряешься. И поймешь, что где-то что-то безвозвратно упускал.   
«Есть два способа быть счастливым в этой жизни»,- говаривал старик Фрейд- «делать вид, что ты идиот, или быть им в реальности».
Что же, все остальное- это миф?  Счастье - это призрак того, к чему мы все стремимся и никогда не находим.
Вроде бы, в той, предыдущей жизни, были моменты, когда я чувствовала себя почти счастливой.
По крайней мере, мне так казалось.
Иногда, я останавливала машину где-нибудь на глухой, грунтовой дороге, где нет никакого движения, выходила из нее, громко хлопнув дверью и говорила сама себе:  «Как же все здорово! Какой красивый луг! Какое яркое солнце! Как легко дышится».   
Вот и тогда, в Мачу-Микчу, на крутой вершине горы Уайна-Пикчу, где мы с молодоженами встречали рассвет, я тоже удивлялась совершенству этого мира- утреннему холоду, теням и туману, наползающему с гор, а горы казались живыми, как те спящие богатыри из детских сказок. 
Самое поразительное-это тишина, примостившаяся на краешке пропасти, между серыми камнями. Не существует ни тысяч людей, ни гудков поезда где-то глубоко внизу, слышен только шум реки Урубамаба и свист крыльев каких-то птичек, рассекающих воздух, и шорох хвостов, серо-зеленых ящериц, выползших на круглый валун отдохнуть после бурных любовных игр. Горы, обступившие Мачу-Пикчу со всех сторон,- как суровые великаны вокруг маленького ребенка. Они защищают свое дитя от посягательств повседневности. И, хмурясь, все-таки прячут едва заметную ироничную ухмылку. Кто сказал, что у камней нет души? Любой перуанский крестьянин без тени сомнения докажет вам, что горы живые. Прислушайтесь к ним, они лучше знают, у кого душа есть, а у кого ее никогда не было. Пейте тишину большими глотками. Ее осталось так мало в мире.
 Я, задержав дыхание, всматривалась в каждую извилину, каждый изгиб, и каждую тень от облаков,   такого знакомого, по открыткам и фильмам, силуэта забытого города, жившего когда-то размеренной, цветной жизнью.
Инки не знали уединения.
Для них не существовало слова «мое».   Вся повседневность «солнечных дев», которые, как говорят, в основном, и населяли, этот удивительный кусок земли, лишь на время одолженный у горных вершин-покровителей «апу», и возвращенный им потом на многие годы, была на виду: у соседей, у охраны, у верховного инки, отдыхавшего здесь иногда от столичной роскоши и празнеств.   Были ли они счастливы, поклоняясь ежедневно своему властелину- солнцу, или  страдали в своих каменных кельях, оторванные от родителей,  подруг, и домашних забот?  Нужно ли им было все это великолепие, или оно их угнетало?
 Мне вот, вечно чего-то не хватало.  Чего? Тех деталей, из которых состоит повседневность?  И которые, как говорят, формируют общую картинку счастливой жизни. Так их было очень много. Эти детали откладывались в голове, как цветной витраж.
Но всегда было нечто, что не давало мне ощутить этот неуловимый момент, ради которого Фауст продал душу дьяволу.  Где он, где искать его?
У счастья нет универсального определения, интуитивно мы ассоциируем это понятие с богатством, красотой, славой или властью. Все это только дополняет его. Но таковым не является.
Однажды, на пронзительно ярком, как в рекламе о Баунти, карибском острове под названием Сан Андрес, я познакомилась со странноватым, высоким и бородатым чернокожим художником,   по имени Карсон.
 Он был настоящим «растаманом», слушал регги, носил дреды, традиционную ямайскую красно-черно-зеленую шапку-берет,    и говорил слегка заторможенно, глядя на мир большими, с поволокой, карими глазами, как будто, только что накурился марихуаны, что, скорее всего,   так и было.
 Его деревянный домик с голубыми ставнями, в глубине острова, далеко от моря, среди мангровых зарослей, был небольшим, и заваленным всякими любопытными безделушками. Белые ракушки, нанизанные на веревочку, болтались на веранде  и глухо звенели от малейшего ветерка.  Синяя стрелка у калитки указывала на чугунный колокол, привязанный к дереву, а табличка вещала: «Звонить сюда». 
 Его картины были полны яркого цвета, странных форм, непонятностей, и детской радости.  Они нисколько не были похожи на то, что обычно рисуют на острове: в его рисунках не было синего моря, кораблей и пальм. А были они похожи на детские каракули. На разноцветную мозаику. Дети ведь не задумываются о том, правильно ли выписан, например, домик? Есть ли у него перспектива, соответствует ли действительности и пропорциям размер окон, дети просто рисуют, как им кажется, как они видят.
Карсон относился к жизни беззаботно и считал себя счастливым. Он сдавал  неприхотливое жилье заезжим туристам. Писал картины, ради удовольствия. Плевать хотел на столицу.  И был на острове уважаемым человеком.
«Что человеку нужно для счастья- идти куда захочется, есть, что нравится, бывать в тех местах, которые приносят тебе радость, и любить того, кого тебе заблагорассудится». И только сейчас до меня дошел истинный смысл его слов.
 «Любовь- это счастье»- сказал он мне глубокоысленно, подняв указательный палец и закрыв глаза.
Видимо, в его голове, не прекращая, пел Боб Марли, и иногда прерывался только для того, чтобы быть замененным сладкой мелодией «калипсо»- исполняющейся, обычно, под пластмассовый аккомпанемент некоего инструмента, сотворенного из лошадиной челюсти. 
 Карсон показал рисунки своего, четырнадцатого по счету, сына. Он был сознательным отцом, и имел для каждого ребенка свою собственную маму.
Ну вот, опять все сводится к двум вещам- свободе и любви.
Кто бы мог подумать, насколько они взаимосвязаны.
Свободный выбор- это результат нашего самосознания и доказывает существование такого неуловимого куска нас, как душа, которая при смерти куда-то там улетает.   
Если бы наши мозги были ничто иное, как просто полкило протоплазмы в голове, мы бы не забивали себе их вопросами о всяких глупостях, вроде того, от того, что есть «хорошо» или «плохо», а также, что такое –“быть счастливым”…
По мне, так счастье -это отсутствие боли.    А особо, боли душевной, потому, что все остальное меня уже есть.   Любовь?  В избытке.   Свобода выбора? Несомненно.   
Я могу выбирать- лежать весь день без движения. Или орать и стучать в дверь:  Выпустите меня!!!
Нет, надо  выбрать что нибудь другое- например, взять и пожелать себе побега.  И призвать на помощь всех моих покровителей.  А иначе, зачем вообще они были нужны?


Заложники

Назавтра, меня опять увели.   Утром пришли. 
Охранник разбудил меня пинком ноги в дверь, которая загрохотала, как сорвавшийся с портового крана пустой контейнер.
-Собирайся! Даем тебе 20 минут. Чтоб все вещи были готовы, уходим.   
Тупана украдкой пришла попрощаться.
Я спросила ее: «Что с тобой произошло?, Где та Тупана, которую я знала?»
Девушка опустила глаза. Постояла рядом. Черные бусины глаз ее наполнились слезами.
А потом, бросилась ко мне, одним порывом обняла меня и прошептала мне на ухо: «Я не могу. Я останусь здесь.  Мне здесь будет хорошо.
 Ягуар умер. Пиа-Пе умер. Его убили, поэтому он не придет.  Его душа приходила ко мне во сне и сказала, что его застрелили, еще тогда, когда он выбрался из лагеря и когда он бежал за помощью. Тимую умер.   Мой ребенок умер. Никого не осталось. Нукак не осталось. Мне некуда бежать. Ты сможешь уйти, тебе есть куда».
Потом она оглянулась. И удостоверившись, что на нас никто не смотрит, вытащила из- за пазухи пакет.   
Это были конфискованные письма.
-Мне один парень передал,- сказала она.- Просил отдать тебе и сказал, чтобы ты их хорошенько спрятала.  Они -твои. 
Я улыбнулась и поблагодарила ее. По всему телу разлилось сияющее тепло, от осознания, что мои невидимые помощники, все же не оставляют меня.
 Быстро спрятала пакет в рюкзак... 
-Я никогда забуду  вас.
 Тупана, только прошу, ты не сдавайся. Пожалуйста! Ты должна вернуться к своим. Ведь остался же брат Пиа-Пе, который любит тебя также, как любил и сам Пиа-Пе.  Кто-то же должен был остаться в живых!  Иди в Гуавиаре или в Гуайнию. Там тебя не найдут.  Обещай, что постараешься. 
Она помолчала. И покачала головкой в черном берете. 
-Я сделала все, что могла. У меня больше нет сил…

Лес снова сомкнулся надо мной. Ветви хлестали по лицу, и превратились в сплошной, беспрестанно меняющийся перед глазами, зеленый калейдоскоп. Я потихоньку начала проклинать этот лес. Странно, но я совсем не помню, сколько же дней занял тот поход.
И в душе злилась на весь мир, а больше всего почему-то, на Ои-Курупиру, который, наверняка, мог бы меня вызволить, если бы захотел, ведь он, скорее всего, обитался где-то рядом.
  Мы шли почти неделю. Группа из 20 человек, видимо, переходила в другой лагерь. Повстанцы вооруженные автоматами «Галиль» и АК -47, ,  расчищали мачете путь.  А за спиной-огромные рюкзаки, которые весили, наверное, не меньше 50 килограмм, поскольку в них были запасы еды, одеяла, пластик для защиты от дождя.  Кто-то тащил с собой Библию, не забывая почитывать ее на привале, кто-то небольшие транзисторы на батарейках, ну и амуницию, конечно.
   Так что, мой маленький рюкзачок казался просто насмешкой.
 Но он стоил для меня столько, сколько не стоили бы все сокровища мира. Там был кусок моей жизни, мое второе «я». Там была моя Мануэла.
Я считала шаги, чтобы не упасть.  Остановка- через каждые 4000 шагов.
 Иногда пересекали реки.
Кто-нибудь, кто умел хорошо плавать, перебрасывал через реку веревку, если конечно она не была очень широкой. (Широких рек, к счастью на пути не встретилось.)  И нужно было перебраться на другую сторону, держась за нее.
То же происходило, и с водопадами. Течение, у их подножия, было таким неистовым, что я боялась, как бы меня не снесло, и хваталась за спасительную веревку со страшной силой.
Плавать умеешь?- Спросил меня какой-то парень, который, как раз, и «заведовал»  переправами. -Осторожно, давай. (Плаваю я не очень-то). Но самое главное было, сохранить рюкзак. Я заворачивала его в полиэтиленовый пакет, служивший мне также плащом,  и старалась, чтобы ни одной капли не попало внутрь. Забота о  соранности писем, одновременно с заботой о том, чтобы их никто не заметил, стала главной для меня в этом походе.

 Меня снова охраняли, довольно бесцеремонно подгоняли, и подталкивали в спину, каждый раз, когда я уставала и задерживалась.
 А уставала я все чаще.  Мне стоило громадных усилий встать на ноги, после каждого привала. 
Может, этому способствовала однообразная и довольно скудная пища, - консервированные сардины в томатном соусе, которые мне давали в таких мизерных количествах, что от голода уже начала кружиться голова и заплетаться ноги,   а может, моя подавленность, вследствие неизвестности. Вокруг меня, все кружилось, как в карусели, в глазах двоилось и троилось, я боялась оступиться и упасть, но закусив губы, старалась не обращать на головокружение внимание, отгоняя от себя дурацкое состояние,  и упрямо, шаг за шагом, передвигала ноги по  неровной земле.
Все, кто сопровождал меня, шли рядом и молчали, не перемолвившись со мной, ни единым словом. Когда я пыталась что-то спросить, или как-то разговорить кого-нибудь, чтобы понять хоть, куда мы идем, мне говорили: «Замолчи, разговаривать запрещено!»

Меня, конечно, утешал тот факт, что судьба может повернуться ко мне солнечной стороной, и что, даже в самые безнадежные, казалось бы, моменты, мне подают знаки надежды, но все же, в реальности, помощи ждать было неоткуда.
Меня уводили все дальше от реки. Еще тогда, утешая Тупану, я понимала, что эти призывы «не сдаваться» не стоят выеденного яйца. Сама-то я, балансирую на той же грани- между отчаянием и малодушием.
Иногда мы шли днем, делая короткие получасовые привалы, и на ходу перекусывая, (тогда мне давали погрызть косочек панелы, чтобы как-то поддерживать во мне силы) иногда ночью. Костров не разводили, палаток не ставили, засыпали прямо под открытым небом, там, где упадем. 
 В светлое время суток, было ужасно жарко, а ночью- холодно, до промозглости. И я никак не могла свернуться клубком, на мокрой земле, чтобы заснуть, или хотя бы согреться. Ведь меня,  на ночь, опять оплетали цепью,  соединив ее другим концом, с одним из охранников.  И отбирали,   до утра, резиновые сапоги. 
 Как будто, я могла куда-то уйти.
С одной стороны, сапоги мне надоели хуже горькой редьки. Идти в них было неудобно. Ноги ужасно болели и отекали.  Когда я их снимала, было ощущение моментальной свободы. А потом, опять их не хватало, словно  щита.
  Кажется, армия была близко. Партизаны не скрывали своего напряжения.
В один из таких переходов, небольшая группа разведки, состоявшая из двух человек, которую почему-то называли «мухами», и которая шла немного впереди, примерно в километре от нас,   дала нам по радио знак остановиться. 
Приставленный ко мне коротышка Рикардо, сказал, чтобы я засела в кусты, и была рядом с группой, чтобы не вылазила, а еще лучше легла на землю.  Потому, что будут стрелять.
Партизаны оставили меня и перегруппировались, приготовившись к бою. А я, сжалась в комок, накрыв голову руками, как будто ладони могли защитить меня от пуль. 
Лежа на земле, в кустах, вжавшись в землю, пахнущую  старым, ржавым  железом, со всей силой, я испытывала огромное желание воспользоваться моментом и сбежать. Ведь спасение, (в виде военных) было столь близко.
Я уже даже говорила сама себе: «Будь, что будет!», воображая, как сейчас сорвусь с места и побегу навстречу этому самому «спасению». 
Но, по какой-то таинственной причине, я не смогла даже сдвинуться. Страх парализовал меня, будто серое, огромное, косматое чудище придавило к земле. 
Послышались одиночные выстрелы, и первые пули громко, с надрывным зудом, просвистели мимо. В ответ, партизаны тоже стали стрелять.  Это были смешанные чувства- не попасть бы под пули тех, кто по идее должен был бы меня спасать. И благодарить тех, кто сейчас меня «защищает». И вообще, что значит – попасть под пули?  Я никогда не видела, как идет бой, кроме, как в кино, и не понимала до конца, что вот эти маленькие, желтые осы могут принести смерть.
Но на этом все и закончилось…
Что произошло, я так и не успела понять, когда Рикардо, не забывавший за мной следить, подскочил, и, схватив меня за рубашку, потащил куда- то.
-Беги, беги, не отставай,- кричал он мне, и все куда-то бежали, как сумасшедшие. А я бежала вместе с ними. Ругая себя последними словами, за трусость.
-Хорошо, что ты не попыталась смыться,- сказал мне Рикардо, насмешливо, потом уже, ночью, когда партизаны были вне зоны досягаемости армии, - Первый же твой шаг, был бы последним. Твоя жизнь, «гринга», ничего не стоит, и я бы тебя убил. 
Сомневаться в его словах у меня повода не было. И я решила для себя, впредь, и дальше прислушиваться к тому, что пытается сказать мне мое собственное тело.
Наконец, после всех перепетий, без потерь, мы дошли до лагеря.
Было раннее утро. Наверное, часов шесть. Птицы распевали, видимо, восхваляя мягкую, но такую недолговечную, утреннюю свежесть.
Нас встретили двое охранников с радио за поясом.  Один из них свиснул,  условным свистом,  имитируя птичий крик, сложив одну руку в кулак, и приложив к ней открытую ладонь.
 И нашу группу пропустили, после тихих коротких приветствий.
А затем, откуда ни возьмись, по одному, стали появляться из лесу те, кто делал утренний обход прилегающей территории- своебразную зачистку, чтобы проверить, нет ли вокруг чего подозрительного. Это был ежедневный ритуал. Также,  как и приготовление пищи,  или военная подготовка. Рассвет- опасное время. Это любимое время атак.
 Красные и синие, полупрозрачные стрекозы, весело носились над небольшим прудом, расположенном прямо посередине лагеря.
 С полевой кухни, (брезентовой  палатки, перед которой   был разведен костер, в большой алюминиевой кастрюле,  варилось что-то вкусное, скорее всего, куриный суп санкочо)   доносился восхитительный запах завтрака. 
Как же я люблю вот эти утренние, крестьянские супы, на костре!  В которых желтые, солнечные, кругляши жира и желтая, жирная, курица, всю свою жизнь проведшая на свободе, не познав клеток,  и ужасов большой фермы, умопомрачительны на вкус.
Потому, что добавлены в этот суп все возможные и невозможные ингридиенты, коими столь богата тропическая земля Колумбии: картофель-несколько видов, юкка, ньяме, кукуруза,  арракача, помидоры, лук-зеленый и обычный, чеснок, травки-петрушка и кориандр, непременный платано, ну и так далее, перечислять было бы слишком долго. Лучше просто попробовать и влюбиться навсегда. 
Я, несомненно, заслужила это произведение кулинарного искусства, оставшись в живых, и выдержав столь тяжелый и тернистый путь. Который, наверняка, когда-нибудь, все же, окончится благополучно, как и положено теленовеллам, где-нибудь, на 201 серии.   
  Лагерь был не таким большим, как первый. Здесь,  в большинстве своем, были установлены военные палатки для повстанцев, которые можно было быстро разобрать, в случае чего.
 У входа, в каждую из них,  были подвешены тряпки, прикрывающие палатку  от насекомых. 
А назывались они, почему-то,  тоже «калета», как и схрон, найденный мной в сельве.   И здесь, среди деревьев, опять было полутемно. А говорили все, по какой-то причине, вполголоса. Впрочем, догадываюсь, по какой. У них идет война. Орать песни здесь не будут.
Один из партизан, вместе с которыми я пришла в лагерь, объявил о том,  что принес провизию.
Мгновенно выстроилась очередь, и оказалось, что в половине,  из  40 больших рюкзаков, которые они принесли с собой, были сигареты и  сладости- конфеты, печенье и чипсы.
    Каждому, в протянутую зеленую шляпу, кладется одинаковое количество всего принесенного.
Из-за забора, из-за колючей проволоки, окружавшей не очень большую по размеру площадку, внимательно смотрели на меня изможденные, серые лица 15 человек. 
В «концлагере», как я его сразу обозвала- навес, под пальмовой крышей. Там стояли нары, «камбучес», а где-то, висели и, привязанные к перекладинам крыши гамаки, с антимоскитными сетками. На перекладинах нар,   сушилось выстиранное белье.
Была здесь и небольшая импровизированная волейбольная площадка, стоял стол для еды, сколоченный из досок, а также, сооруженные из деревянных палок, самодельные тренажеры для гимнастики.  Это все, что я смогла рассмотреть, пока меня вели мимо.

Меня  отвели к команданте.
Офис начальника партизанского дивизиона, расположившийся в легком бамбуковом домике, над которым была укреплена спутниковая тарелка, был неплохо оборудован.  Здесь были телевизор, факс, на столе лежал портативный ноутбук, и горел зелеными огоньками роутер, видимо, с интернетом проблем не возникало.  А в углу стоял самый настоящий сейф. Где-то, видать, за домом,  стрекотал невидимый портативный генератор.
Интересно, когда они уходят, кто все это на себе тащит?
На дворе, на скамейке, сидела, девушка с автоматом, охранявшая команданте.  А у ее ног лежала рыжая, лохматая собака.

«Ну что ж, добро пожаловать!»- сказал мне темнокожый, загорелый, полноватый, команданте в футболке и джинсах, заправленных в грязные сапоги.  -  Присаживайтесь.  Меня звать Эфраин Кастаньеда.- Он пожал мне руку. –Хотите кофе?
Я, с наслаждением, почти упала на поцарапанный,  пластмассовый стул, стоявший у стола.  Еще бы отказываться от кофе! Я и так, еле на ногах стою.
-Я о вас наслышан уже, о вашей отваге. Как же вам удалось одной, не зная джунглей, добраться до стоянки индейцев? 
- Да я сама не знаю,- отвечала я прихлебывая горячий, сладкий, черный «тинто», и с радостью осознавая, что ко мне возвращаются силы.
 –Вот, как-то так. Шла-шла, и дошла. (Я решила прикидываться дурочкой, как можно дольше, во-первых, в надежде, что это поможет мне поскорее добраться домой. А во-вторых, потому, что не знала,  что это за человек. С виду,  вроде добрый. Но мы же помним, что бывают «злые» и «добрые» следователи. Со «злым» я уже сталкивалась)
Вы уже нашли моих попутчиков?
-Нет. Мы их пока не нашли.
-Когда вы намерены меня отпустить? – спрашиваю, самым невинным тоном.
-Отпустить?- Эфраин улыбается во все свои 32 белых зуба. -Конечно. Мы вас отпустим. Как только, ваши родные соберут нужную сумму. Мы знаем, что вы хорошо заработали на этой поездке. Ну, в общем, вы правы, незачем кормить олигархов. Надо с них три шкуры драть.  Нажились, за счет обманутого советского народа. 
 И я очень надеюсь, вы поделитесь с движением народного Сопротивления.  Эти деньги пойдут на благое дело-освобождение нашей родины от империалистической заразы.
-Ну и сколько же вы просите?
-Самую малость- всего лишь три милиона долларов.
-Сколько???- Я чуть не свалилась со стула.- Где же я возьму вам три миллиона долларов, вы что,  тоже меня за олигарха принимаете?   Да я такой суммы в жизни своей не видела. Может покопаетесь в загашниках?  Авось,  и у себя где найдете?
-А ваш муж сказал, что он поищет,-невозмутимо продолжал команданте, пропустив мимо ушей слова о загашниках. 
-Да не может он такое сказать. Нет у нас таких денег! -(Мне даже было смешно, от такой глупости. Да если бы у нас было три миллиона, разве бы я вообще работала?  Эх, надо было миллиончик-то прихватить, думаю, они бы согласились и на него) 
- А пусть поищет, не он, так ваша великая страна. Она же всегда делилась с развивающимися странами. Вспомните Анголу, Никарагуа, Сальвадор.
Я вспомнила.
- А тут, дело не менее благородное- освобождение соотечественника, попавшего в беду.
- Вы, что издеваетесь?- Моей стране, я даром не нужна, я же оттуда много лет назад уехала. Меня там уже и не помнит никто. 
-Ну как же не помнит, вот у родителей попутчиков ваших и попросите. Они-люди богатые. Никто же не знает, что их не нашли. Пусть все думают, что найдут. 
-Я не пойду на такую гадость,- сказала я твердо.  -Скорее всего, эти люди погибли. Я не собираюсь играть на чувствах их родных.
-Откровенно говоря, я тоже так думаю. И по поводу того, что касается их судьбы,  и поводу вашего, совершенно естественного,  отказа.  Все мы люди. Однако, чем черт не шутит,  вы все же поразмыслите.   Поговорите с другими, осмотритесь, времени у вас много.  Если уж вы домой не хотите, то мы, тем более,  не спешим.
У нас тут есть, чем заняться. Особенно, когда некоторые считают себя самодостаточными, большими и сильными. Одного сезончика у нас,  достаточно, чтобы преподать таким урок скромности и доказать, что  размер мускулов или эгоизма,  не всегда эквивалентен  мужеству.

Команданте встал, давая понять, что разговор окончен.
 Я шмякнула пустой чашкой о стол и вышла с гордо поднятой головой.
А сама подумала, что, наверняка, партизан блефует. Ведь в таких случаях, хоть голос мой дают послушать по телефону, чтобы знали, что человек жив. А тут ничего ведь подобного не было.
Скорее всего, они даже и не звонили домой. А просто говорят всякую чушь, чтобы сбить меня с толку.
Охранник проводил меня в мою новую тюрьму. Пока мы шли, он сказал мне: «Поменьше общайтся с Карен. Она-змея подколодная. Одни только склоки от нее.  Англичане, те -нормальные. Но тоже, осторожнее.
Поменьше болтай, вообще. Все могут понять не так. Нам не нужны лишние конфликты».    
Когда сняли замок с ворот, чтобы впустить меня за колючую проволоку, охранник сказал находившимся там людям: «Освободите для нее место!».  И бросил рядом с навесом, свернутый и сложенный в черный полиэтиленовый пакет, гамак.  А внутри, в  гамаке,  был еще один пакет, в котором были футболка, зубная щетка, и пачка женских  гигиенических салфеток. Зубная паста, была, видимо, одна на всех.
Один из заложников, невысокий, худощавый, коренастый мужичок,в  спортивных штанах и серой от грязи футболке, чьи четкие движения неуловимо выдавали в нем военную выправку, молча помог мне вытащить, развернуть и повесить гамак, пропахший теплой сыростью, пока остальные, так же молча, налюдали.
Мужчины. Почти все коротко стриженные. Кто-то - в спортивных костюмах, кто-то, в джинсах и футболках.  Все- в резиновых сапогах.   Щеки у многих впали, лица были какого-то зеленоватого, болотного цвета. Все они были разного возраста. Кто-то лет на 30, а кто- то выглядел на пятьдесят. 
В лагере заложников,  было 13 мужчин и 2 женщины.
 Довольно молодая, худощавая дама, встряхнув копной черных  волос, собранных на затылке в хвост,  фыркнув, тихонько сказала, (стараясь, чтобы я ее не услышала): «Тут и так места нет, куда еще одного человека…».
В ответ на ее слова, ко мне подошел высокий седоватый человек, с выдающимися вперед передними зубами, и, протянув руку, представился: «Я- Стивен Хара- губернатор департамента Гуавиаре. А вас как зовут?»
Я ответила.
-Шестнадцатой будете?,-шутливо спросил он меня, по-русски, безошибочно угадав мой акцент.
Это было сказано таким тоном,  как будто речь шла о присоединении  третьего событыльника  к веселой компании.
И не успели у меня глаза на лоб вылезти от изумления (хотя чего удивляться, если даже лесные духи по-русски выражаются, отчего ж не может этого сделать, вполне себе реальный губернатор?), он поспешил пояснить: «Я когда-то  в Москве учился».
Я улыбнулась столь неожиданной встрече.
Затем, и другие стали подтягиваться и пожимать мне руку. Обстановка разрядилась, но тут  я с ужасом поняла, что могу остаться здесь очень, и очень надолго. 
Здесь были самые разные люди, как я потом узнала.
 Среди них- трое из восемнадцати  солдат и младших офицеров, взятых в плен во время нападения на военную базу на горе Патаской, на границе между департаментами Нариньо и Путумайо еще в 1997 году.  Двое- были  сержантами полиции, похищенными  во время нападения на полицейские участки в  департаментах Миту  и Какета, в 98 году,
 Французский геолог, похищенный во время утренней пробежки в одиночестве, у отдаленной нефтяной скважины в Касанаре в 97 году.
Трое английских военных советников, занимавшихся обнаружением с воздуха посадок коки, и, также, как и я, потерпевших аварию. Колумбийских  пилотов самолета, на котором они имели несчастье упасть, партизаны, не долго думая, расстреляли. А их забрали, в качестве разменной монеты. И было это в 2000 году.
 Глядя на их высокие, широкоплечие фигуры, но уже поджарые фигуры, возвышающиеся над нами всеми на полголовы, я вдруг поняла, кого имел в виду команданте, говоря про размер мускулов.
Впрочем,  На свой счет я эти слова тоже приняла.
Двое женщин- это были всем известные,  и самые ценные заложники ФАРК- бывшая депутат Конгресса, скандальный политик и кандидат на пост вице-президента, Карен Белалькасар, похищенная во время президентской избирательной компании. Все предупреждали ее, что не стоит соваться к избирателям в глубинку, в самое сердце «красной зоны» где неровен час, но она не послушалась, поскольку считала, что после нескольких личных, и очень даже дружественных встреч с представителями ФАРК в Сан-Висенте дель Кагуан, во время  переговоров с правительством, никто не посмеет ее тронуть. Но она  ошиблась.  Переговоры были прерваны несколько дней назад. Но Карен спешила поддержать мера Сан-Висенте, являвшегося членом ее новой партии и частью избирательной компании. И авантюрное приключение в духе 4х4, в компании личного ассистента и подруги Ампаро, не продлилось и получаса. Партизанский патруль 14 фронта,   остановил джип  на выезде из Флоренции,  на дороге  в Сан-Висенте.   Обернулось все это, пятью годами  в джунглях. И только шесть месяцев спустя после похищения,  Колумбия увидела первое видео, доказывающее, что Карен жива.
Кроме губернатора Гуавиаре, Стивена Хары, который первым подошел ко мне, был здесь и один из 12 похищенных в 2003 году, среди бела дня,  на глазах у изумленной публики, депутатов городской ассамблеи города Кали.
Это похищение тоже было дерзким и наглым, как в боевике.  В один прекрасный день,в апреле 2003,  городскую ассамблею департамента Валье дель Каука, в самом центре Кали,  окружили    люди в военной форме колумбийской армии. Их было около 30. Это были специально натренированные коммандос ФАРК, сымитровавшие группу занимавшуюся разминированием. Они были одеты в красные береты,  и с ними были три немецих овчарки, якобы натренироваане на поиск взрывчатки.  Люди  вошли в здание и стали говорить об угрозе бомбы,  А также организовали всеобщую эвакуацию. Двое из одиннадцати  полицейских, охранявших здание,  все же заметил фальшь, но их  вовремя прирезали. Остальные ни о чем не догадались. Потом взорвалась бомба и началась паника. Заседавших депуатов  вывели наружу,  и уже на улице, другие фальшивые военные, по мегафону обьявили ,что на углу ждет белый автобус, в который они должны сесть, ради собственной безопасности. Ничего не подозревавшие люди,  сели в автобус, на котором их и вывезли в горы, на запад от Кали. А потом  пересадили в другой грузовик, бросив автобус посреди дороги. Когда настощая армия бросилась вдогонку, похитителей и похищенных уже и след простыл.
В общем, все присутствующие «отсидели» уже по семь –восемь лет.
Политических узников, или тех, кого таковыми считали, собирались менять на партизан, сидящих в тюрьмах, но все никак не могли договориться с правительством.  А тех, с кого можно было содрать
денег, держали, на всякий случай,  авось, кто заплатит выкуп. Таковыми- были француз Клод, а  теперь и я.

Эти истории были на слуху, но только периодически, когда в прессе затевалась шумиха, связанная с каким-нибудь очередным видео, или оживлением переговоров.
 Потом шумиха стихала и на несколько лет публика благополучно о них забывала, до следующего витка. В конце концов, реальные драмы уже давно всем приелись. Лучше,  следить за выдуманными теленовеллами, где события хоть как-то развиваются.

 Но  мне и в голову раньше никогда бы не пришло, что с  героями этих, реальных драм, я смогу познакомиться персонально, и мало того- разделю их участь. 
…А суп -мне попробовать так и не довелось. Заложникам не положено.
С того дня в моем меню снова были осточертевшие рис с макаронами, фасоль с рисом, чечевица с фасолью, и макароны с чечевицей. Иногда,  разбавленные мясом броненосца (очень редко), или рыбой (тоже нечасто).

Ампаро и ее ребенок

На деревянном столбе, там, где спала Ампаро, неподалеку от моего нового места обитания, висели, нанизанные, один на другой, тетрадные листы с детскими рисунками.  Домики, цветочки, птички, нарисованные синей шариковой ручкой.
-Кто это рисовал?- спросила я у нее.
- Мой сын, ответила она.- Мануэлито.
- Это он тебе прислал?
Ампаро промолчала и ушла от меня в другое место.
Сержант Вильям, приблизился ко мне и тихо сказал: «Не обращай внимание. Она немножко повредилась в рассудке. Каждый выживает, как может. Ее сыну всего два года. Он не умеет рисовать еще. Это она сама нарисовала».
Мы сели рядышком. И Вильям рассказал мне грустную историю Ампаро.
И сказал: «То что было в джунглях- останется в джунглях».
Ампаро была нервной и молчаливой.
Годы плена, каждый день которого можно считать за два, превратили молодую, черноволосую, цветущую, и уверенную в себе адвокатессу, несколько лет проработавшую личным ассистентом Карен, и привыкшую к насыщенному ритму, к полтитческим перепетиям, к тому, что куча народу обращалась к ней с просьбами, и только от нее зависело- допустить, или нет, просителей к «телу» начальницы, в человека, радикально отличающегося нынче, от Ампаро прошлой.  Подозрительного, нервного, напряженного, и, априори, уже соглашающегося на все, что могло бы хоть как-то улучшить ее условия жизни.
Мануэлито появился совершенно неожиданно для всех. Когда Ампаро забеременела, товарищи по несчастью, конечно же, стали интересоваться, кто отец.
 Ампаро, которая была, до того, в другом лагере, не очень то, желала делиться самым сокровенным.
Только говорила, что ей уже 39 лет и она имеет право иметь детей.  Ее биологические часы не ждут. Так как неизвестно, сколько времени ей придется тут проторчать, из-за идиотской идеи Карен отправиться в Сан-Висенте. И из-за того, что она сама, по глупости, согласилась на это. 
Только по намекам Карен о том, что она не раз засекала Ампаро в обьятиях партизана, по имени Хувеналь, потихоньку пробиравшегося в их «камбуче», несложно было догадаться, что Ампаро превратила свое желание в идею фикс.
Что произошло с Хувеналем в дальнейшем, осталось загадкой, поскольку Карен, вместе с Ампаро, после этого, неоднократно почти каждые три-четыре месяца, перемещали по джунглям. Но факт тот, что идея о ребенке превратилась в реальность.
У самой Карен, беременность Ампаро, не вызвала особого энтузиазма, во-первых, потому, что малыш в таких условиях обитания, вряд ли был бы счастлив. Во-вторых, неизвестно, разрешат ли тюремщики растить его в лагере. С ним гораздо тяжелее было бы выдерживать многодневные походы. Ну а в-третьих, Карен собиралась бежать, (впрочем, все заложники лелеяли эту же самую мысль), и конечно, не могла оставить свою напарницу на произвол судьбы, но беременность никак не входила в планы.
Ампаро стойко переносила ввсе неудобства, связанные с растущим животом, но, конечно же, была обузой для товарищей. За нее носили тяжести во время переходов, ей отдавали лучшие кусочки.
Группа разделилась. Одни сочувствовали Ампаро, а другие были уверены, что ее состояние только усугубляет их общие, и без того тяжелые условия.  Переходы были связаны с тем, что армия шла по пятам, и приходилось все время куда-то идти.
Когда военные операции немного стихли, для Ампаро выделили небольшую землянку, отделив ее от товарищей.   Там, она могла побыть одна. 
Роды в джунглях стали апофеозом абсурда. Ампаро просила у команданте, чтобы привезли настоящего врача, из Красного Креста. В глубине души, она надеялась, что это ее пропуск в нормальный мир. Но надежды не сбылись.
Принимал роды партизанский ветеринар. Привели, также, и некоего «медбрата», который ассистировал.
Весь лагерь слышал многочасовые надрывные крики у реки, где, под открытым небом, на скорую руку, оборудовали импровизированную родильную палату.
 Ампаро держалась обеими руками за деревянные палки, которые дали ей, чтобы было удобнее тужиться.
 Но ребенок, как будто упираясь, не хотел выходить на белый свет. И было решено, что самое правильное- сделать «кесарево».
«Как Господь захочет, так и будет, я знаю, что все будет хорошо»,- сказала Ампаро «врачам».
  Ввели общий наркоз, и Ампаро пришла в себя только на следующий день после родов, с искромасанным животом.
Когда ребенка вытаскивали, ему сломали ручку.
Конечно же, для всех узников, тех, кто был согласен с решением женщины, и тех, кто относился к нему, как к неудобству, рождение светленького, белокурого, и кареглазого Мануэлито, стало праздником.
 Это был подарок на Рождество, словно сюда небо прислало младенца Иисуса, собственной персоной. 
Для Ампаро – это был смысл ее жизни. И утешение в печалях.  Заботы о малыше, стали откровением для всех.
В первые сорок дней после родов,  к Ампаро даже приставили сиделку. Чтоб легче было выздоравливать.
  И декабрьские праздники прошли на более оптимистичной ноте, несмотря всеобщую грусть.
Рождество и дни рождения всегда были самым тяжелым испытанием для заложников.
По радио «Караколь», которое партизаны разрешали слушать, агентство новостей «Голоса похищенных», каждое воскресенье, с 12 часов ночи, до 6 утра, транслировало праздничные послания, которые зачитывали родственники заложников:
«Дорогой папочка! Я учусь хорошо, закончил пятый класс, я желаю тебе счастливого Рождества и очень надеюсь, что ты в будущем году проведешь его с нами».
«Сынок, береги себя. Не теряй надежды! Твой дух свободен. Мы тебя ждем».
 «Несмотря на цепи, ты свободен, Бог с тобой, не падай духом! Мы тебя любим. Ты скоро будешь дома! «
«Ампарито, это я,  твой брат, Себастьян. Не нервничай, тебе это вредно, ты теперь не одна. Мы ждем тебя и Мануэлито дома.  Мама тоже желает тебе счастливых праздников». 
Эти программы, с одной стороны, поддерживали похищенных, а с другой  делали Рождество в джунглях, еще более невыносимым.  Почти никто из заложников не отмечал Сочельник. Повстанцы, хоть и коммунисты,  а  тоже католики. Они-то, Рождество отмечали, и даже очень весело.
 С песнями и плясками. И с каким-нибудь вкусным излишеством, типа «санкочо». Или зажаренного на вертеле дикого кабана. Но это, если поблизости не было армии. Если армия была, то сидели тихо, или быстренько собирались и переходили в другое место. Тут не до праздника.
 Заложников праздники не касались.
 Только старались писать письма родным, грустили, молились вместе, плакали наедине, поддерживали друг друга, как могли, и считали, сколько же дней они уже находятся здесь.
 Каждый знал точное количество дней, часов и минут, прошедших с момента пленения.
В апреле, когда раны от «кесарева сечения», никак не желавшие затягиваться (из-за влажности, грязи, и всего остального, прилагающегося к ситуации), наконец уже стали заживать, группу Ампаро и Карен, разделили на 3 группы поменьше, и снова повели.  Поход по сельве длился почти два месяца.   Для Мануэлито смастерили «кенгуру», из сшитых между собой дллинных полотенец, в котором переносить ребенка, было гораздо удобнее. Все, по очереди, включая тюремщиков- как мужчин, так и женщин, возились с малышом, и даже несли его на плечах, когда он немного подрос.
Женщинам, Мануэлито, наверное, напоминал их собственных детей, неведомо как, просочившихся в партизанскую жизнь, несмотря на строжайший запрет, и после рождения, переданных на воспитание в сочувствующие крестьянские семьи.   
 А он, видимо осознавая, сколько хлопот доставляет такому большому количеству людей, почти не плакал, только тихонько жаловался. Болела сломанная правая ручка. Она сросталась неправильно, несмотря на наложенную шину. 
А потом, мальчик заболел лейшманиозом. Его, видимо, укусил комар.
Он стал жаловаться на боль в животе, плакать, начались понос и рвота.  Высокая температура, то держалась неделями, то резко падала.   Появился кашель, и иногда малыш дрожал от того, что его бросало в холодный пот. Во рту, на слизистой и на пальцах, появились незаживающие язвы. Они чесались и болели.
Ему стало трудно дышать. Мануэлито угасал и слабел, как огонек свечи. Все стали опасаться, что ребенок умрет.
Стало ясно, что надо отправлять его в больницу. 
Ампаро, была в отчаянии, она плакала каждый день, над своим ребенком, и стала требовать у шефа повстанцев, по кличке «Мартин-Тень», который командовал тогда лагерем, чтобы ребенка передали ее матери, в Боготу, либо срочно привезли врача. «Срочно», не означало действительно срочно. Прошла неделя. И вот, наконец, в один прекрасный день, к великому облегчению всех заинтересованных, Мануэлито забрали, сказав, что ненадолго отвезут в  ближайшую деревню, покажут врачу.
Больше Ампаро его никогда не видела.
 Повстанцы, на все ее расспросы, только отвечали, что мальчик в порядке, и находится в надежном месте.  Это было уже год назад.
С того момента, она стала рисовать. Наверное она представляла, что это он отправляет ей письма,   ее сын Мануэлито.

Школа

Потянулись унылые дни, где каждый из них, похож на другой, как две капли воды.  Все начинается рано утром, одними и теми же ритуалами, как в самой настоящей тюрьме, где  между завтраком и ужином, каждый искал себе, чем бы занять то бесконечное количество времени, которого было много больше, чем хотелось бы. Но с другой стороны, всех радовало, что в ближайшие пару месяцев, по всей видимости,  никуда не придется идти, если только наступление армии не сорвет повстанцев с места, в очередной, изматывающий, изнуряющий и лишающий всех сил,   двухмесячный поход.
15 человек оказались не столь однородным коллективом несчастных, уставших людей, как могло бы показаться на первый взгляд...
Тот факт, что все жили под одной пальмовой крышей и переживали одну на всех драму, вовсе не означал, что они одна семья.   Богатые оставались богатыми, бедные – бедными.
Колумбийская элита – то есть «политики», держала невидимую дистанцию, хоть и старалась выглядеть демократично.
Карен, не то, чтобы была настоящей «змеей», как обозвал ее охранник,
 Но все же, давала понять, что самая “ценная” здесь- она.  Держалась самоуверенно и даже грубовато, пытаясь диктовать свои собственные правила. За что, ее справедливо недолюбливали.
А повстанцы говорили, что она считает себя «самым большим бриллиантом в короне» и от этого гнобили ее еще сильнее.
  Возможно, это был ее способ самозащиты, способ продемонстрировать свою собственную внутреннюю силу.
Однажды, в порыве не свойственной ей откровенности,  Карен бросила, когда ее очередной раз обвинили в несдержанности, которая бы могла принести всем нам большие неприятности: «Я уже не знаю, кто я. Всегда мне казалось, что я уравновешенная и сильная. Теперь, через столько лет, я уже сомневаюсь, мой ли это образ».
Как бы там ни было, мне трудно ее осуждать. Все мы выставляем однажды наши дикообразьи «иглы», которые хранят нас от внешних посягательств. Только, у одних эти иглы острее. У других - мягче. Рыжеватый сержант полиции по прозвищу «Чаки», (как несложно было догадаться, прозвище это, приклеилось к нему из-за его неуловимого сходства с дьявольской живой куклой из американского ужастика, впрочем, лицо его было не злобным, скорее-растерянным), метался между Карен, компанией военных и тюремщиками. То ли, таким образом, он искал для себя защиты, то ли, ему действительно симпатизировала напористость и бесцеремонность Карен. «Чаки» проводил с Карен много времени. Слушая ее рассказы о политике, беря у нее уроки французского, и даже ухаживая  за ней во время болезни. Он трогательно кормил Карен с ложечки, когда диарея- самый злостный враг всех заложников,  свалила ее с ног. 
Но точно также, он пытался сблизиться и подружиться с охранниками. Никто не знает,  получилось ли это у него,  или нет. Внешних признаков такого сближения не наблюдалось.  А до внутренних я докапывалась.
Солдаты и офицеры, а также иностраные заложники проводили время вместе. Вместе гадали, платят ли семьям нормальную зарплату, и повысят ли их в звании, или должности, за то время, что они провели здесь. Составляли тюремщикам списки необходимых продуктов – таких, как стиральный порошок, мыло, бывшее всегда дефицитом, зубная паста и туалетная бумага.  В конце концов, все они старались обсуждать не только  политику, или вопросы справдливости мироздания,  но и обычные житейские мелочи.
А часто, просто доходило и до склок. Кто- то обижался на то, что другой занимал своим выстиранным бельем всю веревку для сушки. 
 Карен выпросила у тюремщиков словарь английского языка, для занятий,  его приходилось делить на всех, и расписание созданное для пользования словарем вызвало недовольство среди англичан, им каалось, что Карен выделила себе гораздо больше времени, чем всем остальным.
  Но и здесь- европейцы держались немного особняком. В силу ли незнания языка, или, может быть, оттого, что они просто были другими.
 Я же пыталась, как Курупира, наблюдать со стороны. Не особо приближаясь. Но и не удаляясь.  Не ведя счета дням и ночам.
Хотя надо признать, что это было трудно. Тебе всегда хочется чего-то ожидать, с кем-нибудь делиться, кому-нибудь, что-нибудь рассказывать,  и иногда забываешь, что язык твой- враг твой, и что в таком замкнутом пространстве все, что ты скажешь, может пойти тебе, как на пользу, так и во вред.
Конечно, за те пару месяцев, что я провела в лагере, все же,  сложно было углубиться в дебри чужих, гораздо более длительных, взаимоотношений.  Кое-какую информацию я почерпнула из рассказов товарищей по несчастью. Кое о чем, выводы сделала сама.
И все же, люди пытались сделать свой быт, как можно более сносным. Потому, что даже здесь, нужно было как-то жить .
Они вырезали шахматы из деревяшек, и использовали вместо шашек пластиковые пробки от бутылок газировки,  рисовали карту мира на простынях, приспосабливали проволку от металлической посудомоечной мочалки, в качестве радио антенны, вели дневники, с  иллюстрациями, где подробно описывали каждый прошедший день,  умудрялись даже любить друг друга, как англичанин Майкл и все та же Карен, которые проводили время в уединении, сидя на обрубке дерева,  в самом дальнем закутке нашего концлагеря, обсуждая самые разнообразные темы- от философии, до планов на будущее. 
Обоих их, дома ждали семьи: Карен –муж и двое детей, а Майкла- невеста и приемная дочь. 
Но в данном случае, связь их, всем была понятна и не вызывала особого отторжения,  несмотря на то, что большинство заложников держались за семьи, как утопающий в шторм- за последнюю корабельную доску, только что затонувшего корабля.
 Многолетнее одиночество и необходимость близости, создавали те самые условия, при которых, измена грехом, как бы, и не считалась, поскольку человек, поневоле, начинал поиски родственной души, просто, чтобы не сойти с ума.
«То, что было в джунглях- останется в джунглях».
Но самый ближайший план был у почти всех один- побег.   Хотя каждый видел осуществление этого плана по – своему. Кто-то считал, что бежать лучше по-одному, потому, что так легче уходить от преследователей, кто- то собирался уходить вдвоем.
Потихоньку копили продукты- печенье и хлеб, пытались сделать компас из ложки, воды и иголки. Кто-то хранил под нарами пустые пластмассовые бутылки из-под газировки, которые иногда, но могли достать: они предназначались для сооружения поплавка, если придется плыть по реке.
Но главной темой, конечно, был гуманитарный обмен.
Все надеялись, на то, что правительство пойдет на требования партизан, и, в конце концов, их отпустят.  Каждый новый виток их судеб, будь-то посредничество соседних государств, о котором слышали по радио, или своих, дружественных ФАРК конгрессменов, лоббирующих интересы повстанцев в правительстве, или слухи об оплате выкупов, все становилось спасительной соломинкой и вызвало очередной всплеск оптимизма.
Ждали, также, и военных операций. Одновременно испытывая жуткий страх. Ведь именно во время этих операций большинство заложников гибло, от рук самих же повстанцев.
 Но время шло. Ничего не менялось, и людьми, время от времени, овладевало отчаяние, которое сами же  партизаны и подогревали, говоря: «Вот видите, насколько вашему президенту наплевать на ваши судьбы».
И заложники, поневоле,   с этим соглашались. 
Иногда, партизаны приносили видеокамеры, вешали на задник какую- нибудь тряпку, чтобы непонятно было, где сделана сьемка, и записывали небольшие ролики, чтобы отправить переговорщикам и доказать, что пленники живы и относительно здоровы. Хотя лучше было, когда те были больны.  Так,   больше жалости вызывали.
  С них снимали цепи и давали инструкции, что именно надо сказать, чтобы международные гуманитарные организации, и родственники пленников, увидев их состояние, оказали давление на правительство. Кто-то шел на условия фарковцев, только, чтобы послать весточку родным, кто-то упирался, и таким образом, лишался возможности сообщить о себе. Все это,  мне рассказали в разное время, разные люди.
Но от этого, общая картина стала еще унылее.
 Пытка несвободой превратилась для них в образ жизни.
Стивен Хара, несколько лет назад, организовал в лагере школу.
И стал преподавать в ней все, что мог. От обществоведения, до русского языка.
В этой странной школе, было все, как положено в настоящей школе- расписание уроков, вывешенное на столбе, каникулы- рождественские- в декабре, летние-в июне, и даже осенние, которые ввело правительство Колумбии, чтобы стимулировать школьный туризм. Осенью, как правило, дети отправляются вместе с классом по родной стране, что, почти в точности, повторялось и среди похищенных, правда турпоходы были без знания маршрута и без того веселья, которое обычно сопровождает школьные группы.
 В школу записались все обитатели лесной тюрьмы.
 Правда, большинство - на занятия по английскому.
 Во-первых потому, что надо же было как-то общаться с англичанами. А во-вторых, потому, что русский считался прокоммунистическим, (для них ФАРК – были конкретным примером коммунизма и ничего хорошего от этой организации, заложники до сих пор не видели) на что Стивен сказал, что не бывает языков, ни капиталистических, ни коммунистических. Кроме того, настоящего коммунизма в глаза еще никто не видел.
 Но все, же кое- кто, все-таки был в состоянии сказать «привет»   и
«спасибо», что, согласитесь, было очень даже приятно услышать. 
Но дальше этого не пошло, а вот с английским, дела продвигались куда лучше. 
Единственное, что не давалось колумбийцам- это произношение, несмотря на то, что попрактиковаться было с кем.  Майкл, Макс и Джон, с удовольствием повторяли, вместе со страждущими студентами, правила английской фонетики.
Но колумбийцы,  все как один, почему-то умудрялись услышать в слове «Вильям», звуки «Г» и «Н». Поэтому, имя великого английского драматурга звучало у них, как «Гуильян Шекспир».
Стивен давал своим ученикам домашние задания. Проводил контрольные и ругал списывающих.   И ставил оценки, причем загружал по полной программе.
 Однажды, попросив кого-то об одолжении, услышал ответ: «Извини, препод, сейчас не могу- занят». Это  всех очень повеселило, потому что прозвучало весьма саркастически.  Тем не менее, человек действительно был занят- готовился к зачету. 
Уроки не прерывались, ни на праздники, ни на выходные.  Только, когда надо было вновь переходить в другой лагерь, обьявлялись внеплановые каникулы.
Однажды, оказалось, что мы со Стивеном учились в одном университете.
Отец, отправил его учиться в Москву благодаря стипендии, которые давали детям коммунистов по договору, существовашему между компартиями России и Колумбии. 
Он приехал, тогда еще в Советский Союз, в разгар социализма. И не застал ни перестройки, ни, тем более, дикого капитализма... «Все, кто приехал к вам с коммунистическими идеями в мозгу, как слепые щенята,  быстро открыли глаза и повзрослели» - говорил он. «В той системе было слишком много дыр».
Он говорил со мной по-русски, (надо сказать, что язык сохранился у него на приличном уровне). Однако же, Стивен,  хоть и перестал верить в коммунизм, как только поближе с ним познакомился, с нескрываемой ностальгией,  спрашивал про старых преподавателей, (хотя я не могла ему рассказать ничего нового, ведь я сама не была там больше 15 лет),  вспоминал стройотряды и Сибирь,  и добрых, открытых советских людей, особенно бабулек, которые могли подобрать бедного студента на вокзале чужого города, привести его домой, накормить-напоить, и не взять за это ни копейки.
«Сейчас, такое возможно только в глубокой провинции»- разочаровала его я.
 Он  никак не мог поверить в то, что Россия- совсем другая, чем та, что он покинул навсегда, ровно через год после Олимпиады- 80. 
Не верил, что народ стал злее и более заботится о хлебе насущном, чем о хлебе духовном.   Странно ему было слышать, о том , что в магазинах  давным-давно исчезли очереди,  а бесплатного образования, равно как и медицины почти не осталось.
«Теперь и там,  все, как везде»,- подытожил Стивен.
Все-таки он любил, тот, старый Советский Союз,  почти,  как в том стишке Луиса Карлоса Лопеса, что выбит в бронзе, у памятника «Стоптанным ботинкам»,  рядом с  Картахенским фортом Сан-Фелипе.  Вроде бы не совсем по теме, и географически не совпадает, но нет, все же щемит, щемит  сердце проклятая  ностальгия...
Моему родному городу
Благородный уголок моих дедов,
Нет ничего сладостнее, чем бродить твоими узкими улочками и вспоминать времена креста и шпаги, которые уже  давно прошли, о  мой город за крепостными стенами.
И каравеллы навсегда ушли из твоих портов. И Маслом не смазаны уже твои пушки.
Ты была героической, в колониальные времена,
когда твои гордые дети не были лишь  скопищем побежденных
И сегодня, полная дряхлого очарования, ты все же пробуждаешь ту нежность, которую мы испытываем, порой, к своим старым ботинкам...
Впрочем, сомневался он и в том, что миром сегодня правит «фейсбук».  А с помощью мобильника, можно посылать фотографии и общаться в интернете.
И тем более, для него и остальных заложников было новостью появление планшетных компьютеров.
Мир изменился до неузнаваемости. А они его не ощущают. Мир проносится мимо. Он где-то там, неимоверно далеко, и не потому, что они так решили.
Так решил за них кто-то другой.   Многие из них пропустили 11 сентября и мировой кризис, свержение Хуссейна в Ираке и чемпионаты мира по футболу. А главное, они пропустили, как взрослеют их дети и стареют родители.
Как громко шуршат, разрываемые детскими руками, пакеты с рождественскими подарками. И как весело звучат бубны и дудки, в которые дети бьют и дудят изо всех сил, превращая в шумный карнавал традиционную «новену»-чтение рождественских молитв, сопровождаемое пением гимнов.  Заканчиваются, обычно, эти «новены», творожными пончиками, сладким пудингом, выпивкой, и плясками до утра.   
И как, на следующий, после рождественского праздника день, торжественно вывозится на улицу новый велосипед, ведь отпрыску надо похвастаться им перед соседскими ребятишками, а они в свою очередь продемонстрируют свои подарки.
Они пропускают,  как вкусно пахнут, подаренные женой духи.  И как восхитительно возвращение на машине домой, после совместных каникул, с «косты», с моря, когда по дороге, в придорожных лавках, покупаются все на свете булочки. 
А  длинные, полиэтиленовые пакеты с упакованными в них сахарными манго, или мандаринами нового урожая. Они висят, гроздьями, нанизанные на палки, словно длинные, желто-оранжевые колбасы. А рядом, те же самые манго валяются под деревьями совершенно бесплатно.
 Все это остается только вспоминать, и, больше всего на свете, желать вернуть, вырванное из жизни время.
Но его уже не вернуть. Когда они будут дома, все будет по –другому.
Пока, в их жизни случаются бомбардировки, или удары молнии, как тогда, в одном из лагерей, когда  во время грозы, убило двоих партизан, которые их охраняли.
Они уже пережили, голодовки и краткие визиты международных наблюдателей, которые можно было обозвать, по словам самих заложников,  только одним подходящим словом- «цирк».
 Реальность немилосердно приукрашивалась, обещания раздавались щедро,  но ничего,  кроме кратковременной радости и  последующих длительных  моральных страданий, от полученных из дому  писем, эти визиты не приносили.
 Они уже пережили неудачные побеги, сумасшествие и расстрел из «жалости» сержанта Хосе Лопеса, который партизан раздражал, и   с которым было «уже ничего не поделать».

Смерть Клода

Клод умер через две недели после моего прибытия.
У него просто остановилось сердце.
И охрана, пришедшая к нему в «камбуче», когда он не встал к завтраку, сообщила по радио своим начальникам, «что француз, кажется, помер, и надо звонить в Красный Крест».
С первого момента, когда я его увидела, я поняла, что у него нет шансов.  Я никогда, ни у кого, еще не видела таких глаз. Казалось, что они смотрели сквозь тебя, ничего не видя. Это были глаза человека, который умер давным-давно, но еще не осознал этого.
Это просто поразительно, что жизнь иногда сталкивает тебя в лоб  с людьми, шансов встретиться с которыми, у тебя практически нет. 
Во мне боролись два желания: сказать ему, что я его знаю? Или не говорить? Потому, что мало ли, какой реакции можно от него ожидать.
Клод был когда-то товарищем по работе моего мужа. Я ни разу раньше не видела его, но хорошо помню, весь тот кошмар, который был связан с его похищением.
Это было 13 лет назад.
В тот день, муж позвонил мне с буровой, где он работал, уже четырнадцатый день, и сказал: «У нас ЧП. Клода украли. Если бы я его не пустил, наверное, этого бы не произошло».
Клод был одним из тех «редких» французов, которых любили и колумбийцы и иностранцы, работавшие по контрактам на нефтяных скважинах компании Бритиш Петролеум. Большинство французов, почему-то,  оказывались людьми чрезмерно высокомерными, как будто статус «европейцев» заставлял их считать всех остальных ниже себя, и кроме того, ужасно вонючими.
Для щепетильных колумбийцев, принимающих душ по 2 раза в день, а тем более, в жарком, и влажном климате восточных льяносов, привычка французов купаться раз в неделю, была самым большим из всех существующих грехов. Этот грех стоял на порядок,  выше всяких там чревоугодий и прелюбодеяний. И даже высокомерие было бы еще терпимо. А вот вонючесть-нет. 
Настолько, что этот грех стал притчей во языцах.
Французам устраивали бойкоты, отказываясь работать рядом с ними в одной кабине, пока не примут душ.
 Потихоньку, бросали в стирку потные комбинезоны.  Когда французские геологи  поднимались на бурильную платформу, колумбийцы, как бы случайно, открывали шланги, и обрызгивали тех, с ног до головы, бурильным раствором, который был столь же  отвратительно вонюч,  да еще, вдобавок, под завязку забит разнообразными химикатами,  сушившими кожу.
 Так что, беднягам все же приходилось, как можно скорее, бежать мыться. Но,  даже после такой тотальной войны, за неделю до отьезда, некоторые, особо упрямые, все равно,  переставали купаться, утверждая, что обязаны приехать к женам в обычном своем виде,  а не «пахнуть младенцем», что француженкам, по их утверждению, не нравится.   
Так вот, Клод был не таким.
Кроме того, что он купался ежедневно, он еще и умел шутить.
Что тоже было весьма ценно для людей, проводивших совместно в одном вагончике-спальне по месяцу. А то, и по 45 дней. 
 Этот, подтянутый, сороколетний, начинающий лысеть, веселый,  голубоглазый,   человек,  был душой всех компаний. Совсем недавно он бросил  курить, а еще не пил, не гулял,  и любил заниматься  спортом.   
Уже 4 года, он приезжал на работу  в Колумбию, как правило,  на месяц.   Столько длилась его  смена. Однако, страны совсем не знал, хоть и выучил по газетам испанский язык. Прямо из аэропорта, Клод заезжал на такси в офис компании, а затем отправлялся снова в аэропорт, откуда, либо самолетом, либо вертолетом, добирался до буровых.
В пригороде Парижа, в небольшой двухкомнатной квартирке, на пятом этаже, жил он с женой и двумя дочерьми, которых обожал. Николь было 3 года. Мари-Клер- 6.
 Клод не расставался с фотографиями кудрявых, большеглазых дочек, и звонил им каждый день, подолгу, если позволяли условия, болтая с ними.
23 ноября, в полдень, рядом со скважиной Купиагуа, находившейся недалеко от поселка Агуасуль в департаметне Касанаре, было слишком тихо. Перед началом смены, он столкнулся в воротах буровой, с моим мужем.
Оба они знали, что утренние пробежки по пустым дорогам, за пределами буровой, не очень желательны. Потому, как ФАРК и ЭЛН, теоретически, должны присутствовать в этом районе. 
Но все было так спокойно, скважины охранялись полицией, вокруг была жизнь, и в каком-то километре от них,  находилась большая, оживленная трасса.
По ней, сплошным потоком, двигались междугородние автобусы, машины, и большегрузные фуры, которые шли в Йопал – столицу, как департамента Касанаре, так и  колумбийских нефтянников. Либо оттуда  возвращались. 
Мой муж уже возвращался, чтобы заступить на смену. Клод начинал работу вечером. Им обоим нравились эти пробежки, именно потому, что можно было просто наслаждаться природой, зелеными холмами, птичьим гомоном,  и громким,  многоголосым пением   цветных лягушек, которых часто можно было видеть на ветках деревьев и кустов. Это пение язык не поворачивался назвать «кваканьем». Это,  скорее,  были  трели, напоминавшие  тоненькие  звоночки.

 Какими разными, все-таки, могут быть эти маленькие и большие земноводные!  Они переливаются, как будто расписанные яркими фломастерами: алые, синие, черные с красными точками на головке, желтые, как солнышко, и даже оранжевые, как мандарины. 
Иногда, когда смены Клода и моего мужа  совпадали, они выходили на дорогу вдвоем, в самый последний момент решая, в какую сторону сегодня бежать.
Рядом со скважиной, проходили две грунтовые проселочные дороги. Одна  была совсем безлюдной и  пустынной.  По другой же, поднимая белесую пыль, ездили грузовики и ходили люди- в основном крестьяне, перегоняющие скот на пастбища, и военные патрули.
Глотать пыль не хотелось, поэтому и Клод, и мой муж сошлись во мнении, что хоть пустая дорога и внушает опасение, все же бегать по ней гораздо приятнее, со всех точек зрения. Физическое состояние у обоих было прекрасное, и они спокойно преодолевали по пять-семь километров. Бежать дальше уже не рисковали.
Когда они встретились, Клод спросил: «Куда ты сегодня бегал?»
 И мой муж ответил, восстанавливая дыхание: «Да, как обычно, направо. Но, мне не по себе. Там слишком тихо. Даже птицы не чирикают. И цикад не слышно.  Может, сегодня пойдешь туда, где более людно?»
Клод улыбнулся, но только махнул рукой,  и показал пальцем на набежавшую тучу: «Это к дождю. Я далеко не пойду, не волнуйся. Устал на работе, пробегусь и пойду спать. Пока. До вечера». И вышел за ворота.
Смена начиналась через 20 минут. 
И в это время, вдруг взревела сирена, предупреждающая о нападении партизан.  Она выла не больше минуты, и столь же внезапно стихла. Никто не обратил на это внимание. Осталось также неизвестным, кто ее включил. В этот самый момент, Клода и похитили. Он не успел пробежать даже километра.
Вечером, когда он не пришел в кабину, и когда товарищи заметили, что вся его одежда лежит, как с утра, а постель не разобрана, поняли, что что-то случилось.  Клода искали до полуночи. Но он, как будто,  исчез с лица земли.
Похитители объявились только через несколько недель. И потребовали прислать переговорщиков. Это были посыльные ФАРК. Они позвонили в офис компании.
Но все работники французской компании, где работали Клод и мой муж, знали, что французское правительство переговоров с преступниками не ведет, и никакого выкупа ФАРК не получат.  Хотя,  в центральных газетах, где напечатали фотографию Клода Стейнмеца Роже, на второй полосе,  писали обратное.
Первый секретарь посольства Франции дал интервью, в котором рассказал о переговорах, проводимых геологической компанией, и о том, что повстанцы гарантируют похищенному безопасность. 
На самом же деле, на переговоры,  никто от компании не пришел. К семье Клода, во Франции прикрепили, оплаченного работодателями психолога. Зарплату ему  продолжали платить, как и раньше.
Но Клод был обречен. И он знал об этом.
Именно моему мужу, пришлось собирать вещи француза, оставленные в вагончике, чтобы отправить их жене: одежду, портмоне, паспорт.
 Камень на его сердце, был не просто камнем, он был громадной глыбой.  Такой же, как и чувство вины…  Ну почему, все происходит так по-дурацки?  Отчего-то, в то утро, он не остановил товарища.  Ведь было же предчувствие.  Почему?
Но тогда, еще теплилась небольшая надежда на то, что это ненадолго.

..Среди вещей были две маленькие куколки- пупсики, подаренные Клоду дочерьми…
Прошло несколько лет.  Мой муж поменял работу и, практически, потерял связь с коллегами. Больше о похищенном французе, никто в Колумбии ничего не слышал, не писал, и не говорил. 
Только мы, иногда, вспоминали его, и спрашивали себя, где он, и жив ли.
… Я переборола, все-таки, свою неуверенность  и  подошла к Клоду.
Тот сидел на бревне, сгорбившись, и  уставившись вдаль.
Так, или почти так, он проводил каждый день, отрываясь от созерцания верхушек деревьев только, когда его звали есть.  А иногда, и ради обеда, не оставлял своего поста.  Все давно уже перестали обращать на него внимание. И заложники. И тюремщики. Пытаться растормошить этого человека было бесполезно.
-Клод, сказала я,-я жена К...   Я так рада, что ты живой. Мы все за тебя очень переживали. Все в офисе переживали.  Мы всегда помнили о тебе.
Тот посмотрел на меня, будто не понимая,  или не слыша слов. 
  И вдруг, вскочив, порывисто обнял, пытаясь удержать надолго в обьятиях, отчего мне даже стало некомфортно.
 В  глазах заблестели слезы: «Как это хорошо, наконец-то».
Две недели, как будто истосковавшись по слушателям, француз, сильно картавя, так, что иногда и непонятно было, что же он хотел сказать, описывал мне о то, что с ним произошло.   
Он слышал, как выла сирена.  В ту же самую секунду, ровно в полдень, из-за кустов, вынырнули 4 человека, с оружием, и скрутили ему руки. 
… Ровно в полдень, 23 ноября, 13 лет назад, жизнь Клода остановилась.
Потом, была длинная дорога, пешком. Он был уведен в чем был, в спортивных шортах и футболке. И поймали его, вовсе не партизаны. А какие-то, бандюги, которые потом перепродали его 56 бригаде ФАРК. 
Перед этим, Клод всю ночь не спал, работал в кабине.  И пришел момент, когда он больше не смог идти. Он уселся прямо в пыль  на дороге,  и сказал: «Можете убить меня прямо здесь. Я устал, и дальше никуда не пойду». И через полчаса, для него достали мула.
Первые два месяца, был партизанский лагерь, неподалеку от деревни Ресетор,  где его держали, охраняя днем и ночью.  До Йопала, где были армия, и полиция, и прочая цивилизация, было каких-то 50 километров.
 Сама же деревня, куда двое охранников, по воскресеньям, выводили его, чтобы выпить пару бутылок пива, для поддержания духа пленника, оказалась довольно оживленной. 
 И они только удивлялись, почему это француз не реагирует ни на что, как будто он сошел с ума. Это называется «черная неблагодарность» к тем, кто о нем так заботится.   
Вокруг было столько народу…  Кое-кто из жителей Ресетора,  работал на его скважине- местных нанимали для того, чтобы рыть землю,  собирать образцы отработанной породы, и выполнять другие физические работы. Они, несомненно, знали Клода в лицо. 
В общем, все были в курсе того, где он, но никто ничего не делал.
 А еще через несколько лет, после долгих скитаний по разным лагерям и джунглям, когда стало уже окончательно понятно, что выкупа ждать нечего, его перевели сюда, присоединив к группе , «canjeables» то есть пригодных для обмена политиков, военных и иностранцев.
Клод был уже никому не нужен. И держали его здесь, больше по привычке.
За пару дней до смерти, француз привел меня в свой «камбуче».
 И вытащил из сумки две куколки. Это были совсем миниатюрные, «гламурные» Барби-принцессы, пластмассовые, с золотистыми волосами.
На них были надеты грязные, полинявшие от времени, розовые платьица.  Он, еще раз, медленно ощупал кукол, как делал каждый раз, когда вытскивал их на свет божий из рюкзака, как будто пальцы пытались запомнить все складки на платьицах.
-Когда вернешься домой, (а я знаю, что ты вернешься), отдай своему мужу, -голос его звучал глухо, как будто он говорил в трубу- пусть он отправит их моей жене Ирене, и моим девочкам.  Они, наверное, уже совсем взрослые барышни и гуляют с мальчиками.
 А Мари-Клер, уже скорее всего, учится в университете.  Интересно, какую специальность она выбрала? Когда ей было шесть лет, она мечтала быть ветеринаром. У детей сто раз все меняется, пока они растут.
 Если что случится, кто же сможет дать им нужный совет? Помнят ли они меня? Наверное, я тоже изменился с тех пор, как последний раз видел их. Знаешь, что сказала мне Николь, когда мы говорили с ней в день моего похищения, по телефону: «Папочка, когда ты вернешься, мы пойдем в Диснейленд. Каждый родитель,  обязан отвести своего ребенка в Диснейленд». Сейчас, ей уже, наверное, не интересно в Диснейленде.   Этих кукол, смогла передать мне моя жена 10 лет назад. Это был единственный раз, когда я получил от нее письмо и посылку.   В письме, Николь и Мари просили, чтобы я хранил их.  И они находились со мной, все эти годы. Как будто, эти куклы- души моих девочек. Я всегда чувствовал их присутствие. 
 Еще, я отдаю тебе вот это письмо.    Там я пишу, что очень люблю их, но никогда больше их не увижу. Пусть они помнят меня. Только не забудь, обязательно отправь. И кукол отдай, они мне больше не понадобятся. Пусть им будет память.
Клод отдал мне, свернутый вчетверо, тетрадный листок.
-Клод, это что за настроения? – Возмутилась я.- Не ты первый. Не ты последний! Что значит «никогда не увижу?». Не говори ерунды. Твои дочери ждут тебя. И будут ждать, сколько нужно... Ты что, умирать собрался? 
  -Давай посмотрим правде в глаза, -ответил Клод. -Мы оба знаем, что меня никогда отсюда не выпустят.   
- Я лично собираюсь убежать, -вдруг сказала я, неожиданно для самой себя, но решительно. –И, если хочешь, давай сделаем это вместе.
Я протянула ему руку,  совершенно не представляя, как именно,  буду осуществлять свою идею.   
Худой, невысокий, почти лысый,  старый человек,  с силой, до боли, пожал мне руку.
 Но ничего не ответил. 
-Обещай подумать.
-Как же я их ненавижу,- вдруг тихо сказал он. -Они украли мою жизнь.
Клод Стейнмец Роже умер ночью, через два дня после нашего разговора.
И через неделю, наконец, был дома.
Ему недавно исполнилось 55 лет.

Ненависть

До сего момента, я не понимала, что значит «ненависть».  Я не знала,   как выглядит это слово, икак оно ощущается.
 Каково оно на вкус, и какого цвета? Это чувство- горькое, как желчь? Или кислое, как лимонный сок, от которого сводит скулы и немеет язык?
 А, может, приторно-сладкое, как «гоголь-моголь»? Та самая бомба мести, что зреет в тебе веселым, бесшабашным бесом, готовая взорваться в нужный момент. 
Может ненависть-это та, что заставляет чернеть лицо? Или она, как желто-зеленые болотные испарения, отнимающие от тебя последнюю каплю сил, как чахотка, грызущая легкие? 
 Есть ли у ненависти своя собственная мелодия? Этакий «Полет Валькирий»? Или может, что то близкое к «Кармине Буране» ?  Не знаю.
Когда я обижалась на обижавших, конечно же, была почти фольклорная злость. Хотя тарелок,  я никогда не била. Что толку...
  Но мне казалось, (или, может, так и было), что я не знала, что такое ненависть, потому что никогда ее не испытывала. Вообще ни кому. Потому что представляла ее, как чувство огромного отвращения, антипатии, или вражды. А у меня нет врагов. Тем более,  нельзя же ею  разбрасываться направо и налево. 
К давним и недавним любовницам моего мужа, испытывала нечто вроде материнской жалости: «Бедные, ну они же не причем, они не виноваты. Так вышло.  Все мы- люди». За что их обижать?

А цыгане, однажды облапошившие меня на базаре,  или, еще раньше когда мне было семь лет, напросившиеся перепеленать ребенка, заговорив меня и дедушку, и укравшие из нашей квартиры новое мамино кольцо, и попутно все остальные драгоценности, «надежно» спрятанные в спальне под матрацом. 
Я чувствовала к ним любопытство и даже некое восхищение: «Надо же, как так ловко  у них получается! Ну,  на то они и цыгане».
В один безоблачный мартовский день, нашу фирму нагрели мошенники.  На 150 тысяч долларов. Не заплатив за купленные у нас товары и сгинув, затем, с лица земли:
«Что поделаешь, мы сами виноваты! «Хитрецы живут за счет дураков»- гласит народная колумбийская мудрость» – думала я тогда, испытав лишь раздражение на самое себя. Мне даже не пришло в голову обматерить их про себя, или даже вслух, пожелать им провалиться на этом самом месте, пообещать им отсыхание в ближайшем будущем всех конечностей, я только заметила философски, что деньги эти, наверняка,  не будут им в радость и быстро закончатся. 
  Ладно, еще больше заработаем, дала я себе слово. Так оно было, наверное, самым правильным.
Не стоит все это того, чтоб вызывать такое жестокое чувство, как ненависть.
А может, все-таки нужно было не придерживать эмоции?
Может, если бы тогда я стукнула кулаком по столу, поревела бы, даже если от этого, им не стало бы ни жарко, ни холодно, сегодня я не вспоминала бы уже, все, самые крошечные детали тех безумных, напряженных и горьких дней.
Те, кто однажды унизил тебя, обманул, обхитрил, лишил чего-то.
И не обязательно материального. Лишил доверия, лишил уверенности, лишил покоя.  Какие мелочи, не стоит выеденного яйца!
Но ведь я же помню каждую деталь, все эти   «пустяки», которые в свое время раздражали, казалось, потускнели, ушли в небытие, но, вот они, тут, никуда не делись. 
 Нанесенная тебе когда-то рана, которая кровоточит, несмотря на 20 прожитых лет. Ну и пусть себе!
 Но значит ли это -ненависть?
 Может ли быть, что я преспокойненько ее пестовла и леляла, даже не задумываясь об этом? Называя всякими другими именами, а еще лучше,  не давая вообще никаких имен.
  Я и сейчас не до конца уверена, что это она.   
Когда мне говорили: «Ну что ты все держишь в себе!  Выплесни, забудь, прости»,- я только смеялась и говорила: «Я не умею ненавидеть.  Вы что, идиоты? Ненависть- она другая, я даже спать не ложусь, не помирившись предварительно с тем,   с кем поссорилась».   
Когда-то меня спросили: «Ты когда нибдь задумывалась, почему у некоторых людей бывает иногда несвежее дыхание, или вздувается кишечник?Или голова болит, или непонятно откуда свалится аллергия?…  Или глаза перестают видеть, так же хорошо, как раньше.  Вроде бы нет для этого никаких причин- и зубы чистятся регулярно- 3 раза в день, после еды.  И пищеварение нормальное.  И нет видимых недугов.   
 Оказывается- все потому, что хранит человек в себе все невысказанные обиды и претензии, всю свою, собранную в комок, «ненависть».
Но не нужно путать ненависть с обидой?
Вот как бывает,  когда, люди, любившие друг друга, расстаются, почти врагами. Они уже пережили все этапы отчуждения, отделившие их друг от друга. Разочарование, охлаждение, разрыв.  Они готовы обливать друг друга грязью. Судиться из за фарфоровой вазы, делить простыни и детей.
Ненавидят, ли они друг друга? Некоторые думают, что да.
А я думаю, что нет.  Это всего лишь обиды.
А те кто, «ненавидят» вместе, всей страной, всем обществом, поддавшись одной ложной или может быть, даже справедливой, в основе своей,   идее?  Они готовы сжигать на кострах, и осуждают на «десять лет без права переписки».  Но это всего лишь страх.
 Все же -это не настоящая ненависть. Только ее видимость, дешевый суррогат. 
Ненависть, похожа на шпиона. Она впитывает все твои обиды, и злость,  как губка,  и превращает их нечто новое. Она токсична для человека,  как раковая опухоль, пробравшаяся в твой организм, которую ты не чувствуешь до того самого момента, когда, как правило, ты уже приговорен. 
Ничего не болит, ну и ладно, значит ничего нет. Но в один прекрасный день, ты не сможешь встать с кровати.
Все- 4 стадия. Впереди только хоспис.
Она живет в неосознанном и  ищет, на кого бы направить свои щупальца. Это спящая ненависть.  Сегодня, кто-то,  всеми фибрами или потихоньку, ненавидит  гастарбайтеров,  и  не вспоминает, что когда-то мама с папой,  занятые своими делами от него откупались игрушками, но не вниманием. Так вроде бы,  мама с папой не заслуживают, им невозможно предъявить претензий,  А гипотетические гастарбайтеры- попались под руку.
Это чувство слишком сильно и опасно, для того чтобы хранить его, у себя в шкафу, как реликвию. Оно тебя же и разрушит, в конце концов. Ожившая мумия- не миф.  Она так же реальна, как и лежащее на тарелке яблоко.
Как много раз мы слышали подобные фразы: «Простить? После всего что этот мне сделал? Да ни в жизнь».
И еще-«Я простил. Но не забыл».  Нет, Ты не простил, раз не забыл. 
Вот так и живем.
Тем не менее, простить придется.   
Иначе- сам погибнешь, рано или поздно.   
Чтобы, простить нужно соблюсти всего лишь три условия, но это необходимые условия.
Во первых- нужно, чтобы  боль, поселившаяся в тебе, вследствие нанесенного кем-то оскорбления  была, присутствовала.
Второе условие-это долг, то есть рана, оставшаяся от обмана, предательства, неверности,  или издевательств.
И третье условие –осознание того, что этот долг может быть оплачен. Закрыт навсегда. То есть – забыт.
Чтобы сделать это, возможно,  даже потребуется курс лечения. Как для наркоманов. И ломки при этом неизбежны. 
Казалось бы, что такого, открыл шкатулку- покопался, увидел, что у тебя там внутри, осознал, и все- излечился. Забыл. 
Ан нет, не получается.
 Это чувство немо, у него нет голосовых связок, чтобы кричать. Но оно греет душу так, что порой ее сжигает. Но этот огонь беззвучен и невидим.
Он превращается в безразличие, в безмерное, всепоглощающее одиночество.
Ненависть столь же сильна, как и любовь. 
Клод Стейнмец научил меня распознавать ненависть.
 Она возникла тогда,  когда человек перестал быть причиной событий, когда слова не смогли обрести свою аудио форму. Не вырвались на свободу, но так и остались проглоченными, застряли в горле,  как кусок черствого хлеба.
Его ненависть имеет глубину трагедии. Она порождена обстоятельствами. Ненормально было бы если бы человек, которого пытают,  не чувствовал бы протеста против своих палачей. Если не дать ему выхода,  тело наверняка ответит. В биографиях христианских святых, которые  прощали мучителей есть много упоминаний о стигматах, об ужасных болезнях, их постигавших. Если душа не выражает, то тело обязательно, его нельзя обмануть. Клод, многие годы смиренно терпевший,  слишком поздно смог выразить свою боль. И тело ответило.
Ненависть -часть нашей жизненной силы. Если мы сможем ее раскусить, то уже перестанем ее бояться.
 А если показываем свое видимое  равнодушие, то делаем ее,  только еще сильнее,  и предаем самих себя. 
Теперь я догадываюсь, что нужно делать, чтобы освободиться из ее застенков.
Так, на всякий случай. Если была, то пусть околеет к чертовой матери.
Ты, оказывается,  есть и во мне, болезнь, под названием «ненависть». Все те «мелочи», все то молчание,  собранные воедино в течениии многих лет.
  Придется признать, как это ни прискорбно...  В какие бы белые и пушистые одежки благородства ты не рядилась, твоей глубинной сути это не меняет.  Я -не просветленный, лишенный недостатков пилигрим, медлено, но верно бредущий по направлению к нирване.
Я всего лишь, ошибающаяся, эгоистичная, эгоцентричная, слабая   «троечница»,   сотворенная по образу   и подобию… 
 Бродила, бродила. Пока не заблудилась -сама в себе. И еще других за собой увлекла. Я, все еще борюсь за выживание, среди таких же, как я сама.  И боюсь своих собственных порывов. 
Ты таилась во мне как паразит, как червь, истончавший и так хрупкую оболочку благополучия. И я, своей собственной рукой, придушу тебя.
Я вспомню все, что хранится в пыльных загашниках сердца, и что только отягощает его. Не позволяя ему биться звонко и без перебоев.
Завтра же, или послезавтра- сделаю длинный список. Потрачу на его составление 1 день, или две недели, со временем теперь проблем нет.
Но не упущу ни одного, даже самого ничтожного воспоминания.
Хоть на бумаге, хоть на деревяшке. Так же, как заключенные делали зарубки на стенах гнилых, смрадных камер, я сделаю зарубки на любом, первом папавшемся прутике, и оглашу этот список вслух, даже если меня никто не услышит, как бы мне ни было больно.
 И, как только он будет закончен, я торжественно сожгу его. 
Туда попадет все, что терзало меня, то, о чем я столько времени  молчала.  Все, что больше мне не нужно.  Еще один шаг к свободе будет сделан.
Все последующие недели я избавлялась от ненависти.
Я усиленно припоминала.  И, кажется, довспоминалась до такой степени, что на меня также перестали обращать внимание. Как, до того, на Клода.  Я делала все совершенно машинально и казалось, что мной овладела глубокая апатия. Наверное, так оно и было.   
Вначале, мои новые товарищи пытались со мной заговаривать, предлагали помощь. Ведь возможность выговориться считается лучшим лекарством от депрессии.   Но это не была депрессия. Скорее, затнувшийся катарсис.
 Но реакция моя была слишком медленной. Как будто, я упала в застывающее на глазах  желе, и даже не пытаюсь оттуда выбраться.
Я искала уединенности, хотя это было сделать очень трудно,  на тех 100 метрах, отведенного нам на всех, пространства. Любой пустой клочок  воздуха, был, как бережно хранимое сокровище.
Я не слышала ни ночного всхрапыванья, ни позвякиванья цепей. Ни вздрагивала, от снившихся другим кошмаров. Давящие на лодыжки и на шею,  цепи и сдавленные стоны, внезапно проснувшихся от неудобства людей, скрип толстых гамачных  веревок, трущихся о деревнные столбы,  к которым эти гамаки подвешивались, (когда кто-то пытался поменять во сне позу), духота полупрозрачных антимоскитных сеток,   шорох  дождя на соломенной крыше навеса нашего барака, и писк укрывшихся под крышей летучих мышей, какавших прямо нам на головы,  не волновали меня. Пустой рис и подкрашенная  химией (красителями Е152), некипяченая водичка на обед. И строевые речевки упражнявшихся в военном деле, на импровизированном плацу, повстанцев. И даже утробные звуки, издаваемые истощенными, полными паразитов, желудками, все это меня не раздражало.
    Иногда,  приходила в себя и понимала, где нахожусь.
Я попросила у охранников тетрадь.  Но мне выдали только небольшую пачку листков в клетку, вырванных откуда то с корнем.  И шариковую ручку.
И я стала записывать.   Все,  что приходило в голову. Все,  что подходило под статус обиды.
Таких записей, выраженных в виде одного слова или простой фразы, набралось целых десть листов, мелко исписанных с обеих сторон.
И ушло на них у меня не две, а, кажется, целых три недели. Нелегко, оказывется,  вспомнить все.
Прочитав, я сама себе удивилась. Это напоминало дневник девочки -подростка.
 И выглядело совершенно глупо. Но мне было все равно.
То, что следовало обнародовать вселенной- обнародовано.

Теперь можно всем этим подтереться и забыть.
Ах, да, следует, прежде, прочитать все вслух.
Итак, обида первая...
Мое тихое бормотание при зачитывании длинного списка, никому было неинтересно. Кроме двух кукол, слушавших его, с неослабевающим вниманием,  сидя передо мной на пеньке.
Вечером, при помощи зажигалки, одолженной у страждущего без сигарет уже несколько дней, (ввиду сложностей с поставками продуктов, и сигарет, в том числе)  Стивена Хары, я стала сжигать листки на блюдце, любуясь тем, как горит бумага и внюхиваясь в ее горький дым. Пока охранники не наорали на меня и не приказали затушить огонь.
Но дело было уже сделано. Последний клочок бумажки рассыпался в прах, как вампир,  случайно попавший под лучи солнца.
Пожалуй, мне стало намного легче по окончании  этого процесса.

Письмо

Вчера я получила письмо. Вернее даже целых два.  Когда я его открывала,  это было просто долгожданное письмо. Когда я его прочитала, я поняла, что это жирная точка.
В лагерь принесли почту. Ее доставили в джунгли через партизанских посланцев  и негосударственную организацию.  Письма получили почти все заложники. И в том числе, и я, к моему неописуемому удивлению.
Это было сообщение из дома. Наконец-то понятно, что там знают о том, что я жива.
Первое было от сына. Оно было односложным,  и с  грамматическими ошибками.
 Потому, что у моего ребенка, как и у всех сегодняшних молодых людей, привыкших выражать свои эмоции смайликами, почти не бывает так, чтобы предложения были длиннее трех с половиной слов. Ну да это не их вина. Суть на удобоваримом языке была такова:
«Здравствуй, мамуля! Мы очень переживали о том, что ты исчезла. Папа и я. И  искали вас. Мы сразу позвонили  папиному другу, Кастильо,  и попросили, чтобы он помог с поисками на военных самолетах. Это были ужасные месяцы.
 И  Отец Насти, и родители Стаса, прилетели в Боготу.  Они тоже наняли и отправили на поиски частные вертолеты и поисковые отряды.  Но ни военные , ни частники,  вас не нашли, хотя искали каждый день. Мы провели две недели в Путумайо. Облетели почти все-от Мокоа до Пуэрто Легисамо.  Почти все это время,  мы не спали. А потом, через 45 дней поиски прекратили. Потому,что это уже было слишком дорого и долго. После этого срока, говорят, шансов уже нет. 
 Джунгли очень густые, и было невозможно что-то обнаружить. А местные тоже говорили, что ничего похожего на самолет не видели.
И  мы думали, что больше никогда тебя не увидим. Папа ходил в церковь к падре Энрике и заказал мессу. Туда пришли и бабушка. И тетя Мерседес,  и все наши друзья. 
Потом русские улетели. Около месяца назад.  Но нам каждый день звонят родители твоих туристов и спрашивают, знаем ли мы, что-нибудь.   Конечно, все думали , что вы погибли.
А потом, месяц назад, нам  пришло в почтовый ящик запечатаное  письмо, где было написано, что ты жива,  и что ваш самолет упал в Какете. И что его нашли разбитым, и что там рядом никого не было. А потом, что ФАРК тебя спасли. И нашли совсем в другом месте. Далеко далеко от самолета.
 Еще,  было подробно описано, какой я хороший и приятный мальчик,  как я выгляжу,  где учусь, куда, и во сколько хожу с друзьями из университета по субботам.
 Это письмо было отправлено от имени Секретариата ФАРК. Нам назначили встречу в деревне Фусагасуга, на углу центральной площади. И попросили приехать на мотоцикле, быть в форме байкеров  и поискать в урне в центральном парке бутылку из-под шампанского.
И конечно, предупредили не приводить с собой полицию. Иначе встречи не будет. Когда мы с папой туда поехали, никто не появился. Мы нашли бутылку, а там была записка, а в записке говорилось, что нужно зайти в кафе напротив.
Когда мы зашли, пришел какой-то парень и сказал, что у тебя все хорошо, что ты не ранена, и что твоих туристов с тобой рядом не было. И что их вообще не обнаружили. А еще, у нас попросили 3 миллиона долларов. И дали время подумать до конца этого месяца. 
Ты не волнуйся. Мы что-то придумаем. Главное- что ты жива. Береги себя.  Мы тебя любим. Крепко целую. Твой сын В...»
У меня, конечно, навернулись слезы от того, что я увидела несколько  корявый почерк сына. Я перечитывала его несколько раз, прежде, чем открыть письмо от мужа,  от которого у меня подкосились бы ноги, если бы я в тот момент стояла.
Он тоже подробно описал наши поиски. И свои переживания. Все было почти также, как я себе и представляла. Были и одинокое сидение в сквере, и бессонные ночи, и горестные думы.
Только в конце было сказано:
«Ты была,  и есть,  лучшее, что было в моей жизни. Я никогда не оставлю тебя и сына, думаю, что он уже достаточно взрослый, чтобы понять нас обоих.  Я, со своей стороны,  попытаюсь сделать все возможное,  чтобы тебя спасти.
 Но, как мне ни больно об этом говорить, наше отчуждение в последние годы, твои иллюзии, которые ты предпочла, вместо чего-то привычного и  стабильного,  привели к тому, что у меня есть другая женщина, и скоро будет другой ребенок. Мне тоже было плохо.
Ты сама разрушила нашу семью.  Так что,  мы расстаемся. ”.
Жестко! Не ко времени, не к месту.
 Буквы запрыгали перед глазами. Они расплывались в ничего не значащие символы-палочки, точки, вертикальные линии плясали вперемешку с горизонтальными .  На сердце стало  холодно, как в морге.   
 И тогда я расплакалась. Почему я плакала, разве не ясно было , что все этим кончится?  Нет, поди ж ты,  не ясно. 
Вот и свершилось то, к чему я так долго боялась подступиться, от чего столько мучилась,  и чего опасалась в глубине души.  Произошло  само собой,   разрешилось до невозможности просто...
А может, я плачу от того, что вся предыдущая жизнь,  осталась позади? 
Теперь уже во всех смыслах. Тяжелый и длительный , но все-таки  «Форс мажор» превратился вдруг в  настоящее  расставание.
И конечно, «другая женщина и другой ребенок»- это, как обухом по голове. Бес в ребро?
Неужели вот так, просто можно взять и зачеркнуть одним махом  двадцать, прожитых вместе лет. Или это его ответ на мое «улетное» состояние?
  Интересно. Наш сын уже в курсе?
 Как ни крути, но мне от этого известия больно. Значит ли  это, что я все еще чуть-чуть люблю его? Или это просто ревность?  Послушай, ведь я еще не умерла, ведь нам еще есть, что сказать друг другу. А ты уже  скидываешь  лопатой  комья земли на мой незакрытый гроб. И летит  мне в лицо  тонкая  коричневая пыль .
Дождись хотя бы моего возвращения. Там и расставим все точки над «и».
 Или уже не стоит разговоров? 
Ловлю себя на мысли, что я снова жалею себя. А зачем?  Собственно, каждый из нас просто выбрал свой путь. 
И снова,  могильщиком встает надо мной вечный вопрос классиков: кто виноват? и что делать?
Кто в этом виноват? Наверное, оба. А может, никто.
Каков дальнейший план, уготованный мне? Ты не в курсе, Чамуил? Может подскажешь? А может, Курупира знает?  Или, это и есть тот самый, указующий перст? Что же делать мне, Мануэла?
Ох, что-то много погребальных мотивов и похоронных маршей.
Может, пора возвращаться?   И, наверняка,  пора  снова научиться видеть каждый цветок, каждый куст, каждое насекомое  в этом тропическом великолепии.
 Ведь я уже становлюсь одним целым с ними... За лесом,  они уже перестали видеть деревья. И те, кто по мою сторону колючей проволоки,  и те, кто по другую.
  Все стало одного цвета. Как эта пустая, наполненная лишь страданием,  ежедневная рутина. Утро. День. Вечер. Ночь. Подьем. Завтрак. Обед. Ужин. Отбой. Комары. Скорпионы в сапогах, змеи в туалете. Письма. Дождь. Жара. Слякоть. Холод.  Борьба за мыло. Прокладки. Карандаши. Бумагу. Тишина. Шум. Радио. Рис. Фасоль. Жареные бананы. До тошноты, до бесконечности. Склоки. Ссоры. Печаль. Равнодушие. Грубость. Привязанность.   Борьба за жизнь.


Побег Карен

На следующий день, когда я все еще переваривала ошеломившие меня новости и периодически всплакивала, произошло событие, которое взбудоражило весь лагерь.
Карен сбежала. Всю предыдущую ночь шел ливень. Сверкали молнии. Громыхало. Наверное, ручей, что протекал рядом и через который повстанцы соорудили на уровне течения, не видимый сверху мостик(на случай нашей срочной эвакуации, если армия окажется в опасной близости), был готов выплеснуться из берегов.
Я спала как бревно и не слышала, как все это произошло. И даже капли, что стекали через дыру в крыше прямо в мой гамак и мешавшая мне цепь, не смогли меня разбудить.
Я знала, что Карен запасает рыболовные  крючки, что у нее в «камбуче» хранятся куски  сломанного пенопластового холодильника, выброшенного кем-то когда-то на помойку и потихоньку ею подобранного во время очередного похода. С такими холодильниками, обычно,  ходят продавцы дешевого мороженого и воды в деревнях.
Карен же, он был нужен для сооружения поплавка. Если напихать такого пенопласта в куртку, то можно держаться на воде довольно долго. А реки были самым большим препятствием в сельве.
Накануне, Карен была как-то странно возбуждена, но никому ничего не говорила, даже Майклу. 
Однако, все и так поняли, что она что то затевает. Но промолчали.
Вечером, повстанцы, как всегда, обходили дозором лагерь, один из них, говорил по радио с охраной (звук в тишине разносится очень далеко, и нам было все слышно),а в это время  нам на запястья надевали цепи. Цепи не всегда были плотно подогнаны. Иногда можно было высвободить руку. Но это случалось нечасто.
В тот день произошло 2 ЧП.
Сначала Карен отпросилась в туалет, который назывался здесь «чонто». К нему вели доски, проложенные по грязи в два ряда. Это было  подобие сортира, а проще говоря, выгребная яма в земле, прикрытая пальмовыми листьями и имевшая заграждение, доходившеее только до пояса.
Сортир был сооружен, по какой-то таинственной причине, за пределами колючей проволоки.
Там же находилась импровизированная душевая кабина, сколоченная из неплотно подогнанных, бамбуковых стволов.  Она имела большой пластиковый бак, обрезанный до середины и совершенно не имевшую смысла прозрачную шторку из полиэтилена. Вода туда подавалась из вышеупомянутого уже ручья, с помощью шлангов и насоса. 
Охранять Карен, пошел один из партизан по кличке «Лапа». Когда Карен вернулась, мы заметили, что она едва сдерживает бешенство. Она шла обратно так решительно, что ненароком подскользнулась на доске и ступила сапогом, чуть ли не до колена, прямо в  грязь. Когда Лапа попытался было к ней приблизиться чтобы помочь, она оттолкнула его руку.
Тот пожал плечами и ушел, бормоча: «Выпендривайся перед правительством, глаза б мои тебя не видели!».
Когда мы стали спрашивать, что же случилось, Карен рассказала, что «Лапа» нагло  пытался ее облапать, и что она сейчас же пожалуется Эфраину, что она, собственно,  не замедлила сделать.
 Эфраин пришел на шум перепалки, которую Карен устроила с охранниками, пытаясь добиться аудиенции у команданте. Он выслушал Карен молча и увел с собой «Лапу». После чего, тот уже больше не показывался в течение дня рядом с нашим концлагерем.
Потом обнаружилось, что пропала пара сапог сержанта Ортеги. Он стал спрашивать у партизан, потому как те вечно ходили в дырявых, и, возможно позаимствовали их, чтобы пойти ловить рыбу. Но партизаны сказали, что, ничего о сапогах не знают.
И Ортеге пришлось гулять по лагерю босиком.
Утром, после дождя,  Ортега пошел в «камбуче» к Карен, чтобы отдать ей радиоприемник. То был ее черед на пользование. Он позвал ее по имени, но никто не ответил. Карен не было.  Зато были сапоги!
Во время завтрака также оказалось, что одна миска с едой осталсь цела.
И тогда, наконец,  все поняли что именно Карен и не хватает - ее резкого надменного  голоса нигде не было слышно. Партизаны всполошились.
Вначале, мы подумали что ее могли освободить. И забрать ночью, без нашего ведома. Но потом поняли, что это побег.
Карен знала, что вечером, когда все уже засыпают, во время ревизии повстанцы проверяют количество сапог в каждом «камбуче» и возле каждого гамака. И потому намеренно украла их и выставила у себя,  чтобы никто ничего не заподозрил. Она была в привилегированном положении, как бывшая кандидат в вице-президенты, и поэтому жила одна, чуть поодаль от нас всех.   
А посему, никто и сразу не заметил ее исчезновения.
В первую ночь после побега никто не спал. Повстанцы усилили караулы. Теперь вместо двенадцати часов сменялись через каждые шесть. Вокруг лагеря началась суматоха. Десять человек, растянувшись цепочкой каждые 5-6 метров, прочесывали местность. Мы слышали, как партизаны выкрикивали ее имя и говорили, что скорее всего, она никуда далеко уйти не может. Наверное, где-то отсиживается. А кроме того, у нас забрали сапоги и пришлось ходить босиком.
Самыми унылыми выглядели те, кто нас охранял.
Если ее не найдут, им грозит расстрел за то, что упустили столь важную пленницу. Одни из нас откровенно радовались, другие - не очень. Но все гадали, удастся или не удастся ей уйти.
 Ампаро, встряхнула волосами и возмущенно заявила, голосом не допускающим сомнений: «Я уверена, что ее поймают».
А потом еще добавила: «Только когда бежала, она не подумала обо всех нас. Теперь цепи будут еще толще, а охрана еще злее». И несмотря на то, что мы все понимали, что она права, в тот момент, я отчаянно завидовала и восхищалась Карен.
 Все ее недостатки, и мои собственные проблемы,  ушли на второй, даже на третий план,  и поблекли перед ее смелостью.
 Какое счастье, что существует хоть кто-то, кто не побоялся в одиночку предпринять опасную попытку и теперь может вдохнуть полной грудью. Истасканное выражение «воздух свободы» вдруг заблистало всеми возможными красками и потеряло признаки литературного штампа.
Конечно, мы все бурно обсуждали побег, и то, был ли он совершен с чьей-либо  помощью, а также то, чем все кончится.
Майкл говорил, что ничего не знал и сам, кажется, был подавлен происходящим.
Поисковые группы уходили, а вечером возвращались ни с чем. Они уходили налегке, только с маленькими рюкзаками, где был провиант на сутки: пакет риса, панела и кастрюлька. Они обыскивали каждый сухой участок леса и берега ближайшей реки, но результата не было.
Через 5 дней, за обедом я услышала торжествующий голос «Лапы»: «Ну что, сеньорита, как сходили? Понравилась вам прогулка?»
И мы все увидели, что ведут Карен. Она была уставшей и похудевшей. Грязный жилет болтался на ее плечах, как вешалка.
Она молча села рядом с нами за стол. И не съела ни крошки. В ее глазах читались  разочарование и злость. Но я знала, что это далеко не последняя попытка.
Потом она вошла к себе в «камбуче» и задернула шторку.
Через полчаса пришли трое партизан. Один был совсем маленький и верткий, как таракан. А другой - большущий широкоплечий негр. Они стали приковывать ее цепью к столбу в ее собственном «камбуче». А третьей была полная женщина по имени Жира, которая исполняла обязанности тюремщика, а также, по совместительству - медсестры.
 Она, вместе с негром, пыталась держать Карен, которая отчаянно сопротивлялась,  кричала, что это произвол и насилие над личностью, просила не делать этого, потому что Жира тоже женщина.
Когда цепь, наконец, была надета и замок повешен, Карен сказала Жире: «Запомни навсегда этот день, пусть он врежется тебе в память!».
«Да замолчи ты! Чего орешь?» - ответила та,- «у тебя-то самой, где мораль? Ты вообще понимаешь, что наделала своим побегом? Теперь всем вам станет только хуже. Не будет никакой школы. И уроков, и радио - вообще ничего не будет!»
 Карен не рассчитала сил. Она взяла с собой слишком мало еды. Когда голод стал брать верх, вышла к реке и попыталась попросить помощи у рыбаков, проплывавших мимо на каноэ вдоль противоположного берега.
 Она энергично  замахала руками, но когда каноэ достаточно приблизилось, с ужасом поняла, что ошиблась.
«Гуляешь, ну садись в лодку, гадюка, мы отвезем тебя домой» - сказал один из партизан, направив на нее автомат.


Штурм

Сегодня мне приснилась Мануэла.
 Сколько же времени, оказывается, прошло с тех пор, как в последний раз я видела сон! Может месяц, или два. Или неделя. Я не считала времени. А ведь, должно быть, пролетело уже около четырех месяцев со дня катастрофы.
 Это был даже не сон, а повторявшийся в течение нескольких недель кошмар: череда сменяющихся смеющихся детских лиц, шум водопада. Этот шум возрастал по нарастающей, как будто водопад неумолимо приближался ко мне. Когда я просыпалась, то снова и снова осознавала, что детей больше нет.
И весь следующий затем день мне было невыносимо жить от этой мысли. Потом дети исчезли,  и стало просто темно. Каждая ночь была темной и длинной.

... Она была точно в такой же красной гусарской форме с синими лампасами и золотыми аксельбантами, как в тот день, в июне 1823-го, когда записалась в армию Боливара.
Ее красивое, совсем юное лицо креолки с тонкими бровями вразлет и почти прозрачной золотистой кожей, обрамленное заплетенными в косу и уложенными вокруг головы черными волосами, выдавало в ней нетерпение.
   
 Мануэла Саэнс взяла меня за руку и сказала: "Долго еще ты будешь делать вид, что ты - это не я? Где она, та самая сила, которой тебя наделили? Что-то, я не вижу, чтобы она хоть в чем-то проявлялась. Долго ты будешь горевать над своей несчастной судьбой, и никак не решишься изменить обстоятельства, окружающие тебя? 
Неужели, все, что ты до сих пор испытала, будет напрасной потерей энергии? Оттого, что ты будешь беспрестанно говорить: «Надо взять себя в руки!», само по себе ничего не изменится".
Она держала мою руку в своей, и я чувствовала, как пульсирует по нашим по жилам кровь. Её и моё сердца бились одинаково, как будто в том же самом теле. Я не очень удивилась этому факту.
- Ты помнишь, что произошло  в Гуадуасе, когда я узнала о смерти Симона? Я не видела никакого смысла жить дальше. Это было невыносимо. Мне все смертельно надоело.
 Тот укус гремучей змеи, с помощью которого я хотела покончить со всем этим кошмаром,  был признаком слабости и трусости. Но это я поняла гораздо позднее.
И спасибо тому крестьянину-индейцу, которого позвала Натан, что не дал мне умереть. Он сказал мне: «Знай Мануэла, если ты сейчас умрешь, считай, что ты ничего не сделала для него. Живи за него, чтобы те, кто остался, не потеряли силу духа. Не обращай внимание на злословие и на еще большие тяготы, которые, наверняка, ожидают тебя. Пойми, что ты теперь такой же вымысел, как и он. Его смерть породила легенду о нем, и ты часть этой легенды, хочешь ли ты этого, или нет. Однажды ты сделала шаг. Не останавливайся же на полпути».
 После его смерти на меня навалились те публичные унижения и насмешки, которым мы подверглись в Санта-Фе, то маниакальное упрямство и ненависть, которую пытали ко мне Сантандер и Асуэро, выставляя нас на посмешище и нося по городу наши чучела - все это вызывало во мне лишь ярость и состояние бессилия. Я считала себя сломленной и растоптанной.
И только после написанного мною, напечатанного и развешенного на всех углах Санта-Фе-де-Богота манифеста под названием «Вавилонская башня», я почувствовала, что нужно идти дальше. В этом манифесте я заявила, что они могут называть как угодно, хоть бы и преступлением, мое разрушение этих дурацких чучел и непристойных плакатов, но моя совесть совершенно чиста.
 Делайте со мной что вам заблагорассудится! Но ни одной строкой, ни одним словом я не отрекусь от генерала Боливара. Единственное, что они смогли тогда продемонстрировать - это убогость своих душ. А я - твердость своего характера. Никогда больше они не пробудят во мне страха и сомнений.

- Да, но я также помню, все, что было дальше, а дальше - не было ничего хорошего, - ответила я. - 1831 год, от генерала Урданеты пришел приказ покинуть Колумбию в течение 13 дней. После чего, тебя препроводили под конвоем сначала в женскую тюрьму, а потом на лошади отправили в порт Картахены, откуда изгнали на Ямайку.
- И что с того? Ведь на Ямайке у меня был друг, который дал мне приют на целый год и поддержал меня. Как ни прискорбно было мое состояние, у меня, все же, были еда, дружеское участие и крыша над головой. 
- А когда Сантандер стал президентом, то в первый же день Нового 1834 года президентским декретом тебя навсегда лишили права ступать на землю Колумбии и конфисковали всю твою недвижимость. А еще тебя лишили даже родины. Когда ты вернулась в Эквадор, то декрет Флореса о разрешении на возвращения был уже недействителен, так как он уже не был президентом. И из Гуаякиля тебя выгнали. 
- Ну, и к чему ты все это вспоминаешь?- пожала плечами Мануэла.- Мы все знали, что это случится. Но везде, где бы я ни была, даже на самом жалком клочке суши, находились те, кто помнил обо мне. Слова старого лекаря так крепко засели во мне, что пути назад все равно не было. Мы ведь с тобой упрямцы. Не подобает нам быть слабыми.
Так что посмотри будущему в глаза и перепрыгни через пропасть. Не пропусти того единственного момента, когда это возможно. Потом у тебя уже не хватит духу.
Все тебя к этому подводит. Никто не может лишить тебя, ни свободы принятия решений, ни твердости в их выполнении. 
Не бойся грядущего, не жалей о прошлом, и без сомнений, не клянчи у настоящего. Тебя ждет побег!
Вдруг Мануэла с силой оттолкнула меня от себя и крикнула: "Что ты стоишь, беги же!"
На этом месте я проснулась. От грохота.

Возвращение

 ...Это просто невероятно. Это забавно. Это настолько невероятно, что даже глупо.
На поляне светло  от  яркого лунного света. Стопудовая, сине-белая луна  безжалостно светит прямо в глаза.  По краям ее собираются коварные тучки и начинают медленно обволакивать. Так  обволакивает,  обнимает тебя иногда, будто легкий cатин, запах знакомых духов на чужом человеке, прошедшем только что мимо.
Я снова там же, где и была.  Ну, и что это было? Бред какой-то! Или нет? Я лежу в тишине и смотрю на луну. И боюсь повернуть голову, а вдруг там все тот же самолет? Но никакого самолета рядом нет.  Одежда на мне разорвана в клочья и пахнет порохом.
 Постепенно прихожу в себя. Слышен тонкий занудный звон, словно звенит буддистская поющая чаша. Но так звенит моя собственная голова.
Рядом со мной валяется тот самый, черный рюкзак, который я везде носила с собой. Я с трудом приподнимаюсь с земли, опираясь на локоть, и придвигаю поближе рюкзак, нащупываю содержимое. Письма целы, на самом дне затаились две маленькие куколки.  И  у меня отлегает от сердца. 
- Ну вот, Ну вот, очнулась наконец-то! Ты давай, приходи в себя поскорее, мне убираться нужно отсюда! - произносит кто-то скороговоркой.
 Его голос «поет», окончания фраз, как будто улетают вверх.
 -Ты кто?-, шепотом спрашиваю я.
-Какая разница! -  отвечает мне с улыбкой, небольшого роста, паренек, в зеленой форме, склонившийся надо мной.  Ну, точно, пайса, это их узнаваемый говорок, жителей Медельина.  Он сидит рядом. На коленях. Его лица почти не видно в темноте, потому что он находится спиной к луне и лицо остается в тени. Мальчишка энергично протягивает мне флягу, из которой я отпиваю немного агуардьенте и закашливаюсь: анисовая водка теплая и противная.
-За тобой скоро прилетят,  уже совсем скоро. Потерпи! Главное - жива и не ранена.
 Парень озабоченно смотрит на часы, стараясь разглядеть при свете луны светящийся циферблат.
-А что случилось?
-Да  разбомбили нас. Разве не помнишь?  Армия разбомбила. Все было так внезапно,  что никто даже не успел рта раскрыть, а тем более, увести заложников. Сегодня рано утром, часа в четыре. Только начинало светать.
Когда стало все взрываться,  я только успел снять с тебя цепь, а ты, слава Богу, быстро  среагировала  и побежала к лесу. Я успел и еще с двоих снять незаметно - с Вильяма и с Карен. Это, наверное, опять ее освобождали. Уже вторая попытка за  полтора года.
  И тут я вспомнила это мновение. Оно пришло,  как яркая вспышка,
Я услышала, разрывы бомб и грохот, увидела вздыбливающиеся,  как в замедленной съемке столбы земли, и деревья - жалкие щепки, раскалывающиеся надвое.
Я вспомнила пылающий вокруг огонь, носящиеся в воздухе горящие клочки брезента, столбы искр, охваченные пламенем кусты, корчащиеся, извивающиеся, словно от боли.  И мечущихся вокруг людей, беспорядочно, если не сказать, лихорадочно, стреляющих во всех направлениях. 
 ...У меня заложило уши,  закружилась голова.  Но я четко сказала себе: «Беги!». И побежала. Не вспоминая о пулях в спину, и о пулях в грудь. Я считала, что их нет. Просто бежала и все. А потом обо что-то перецепилась и упала на землю. Сердце стучало, и этот бешеный стук мешал мне думать. Я ничего, кроме этого стука, не слышала. Бежать! Бежать! Бежать! Нужно было набраться сил и снова подняться.
Вдруг кто-то подхватил меня, поставил на ноги. Крикнул, сквозь грохот: «Бежать можешь?»
Схватил за руку и стремительно увлек за собой, не дожидаясь ответа. Я не видела никого и ничего вокруг, по инерции преставляя ноги и стараясь, ни за что на свете не отпустить эту руку. Просто знала, что сейчас мне нужно выжить... 
 -Тех, кто успел  уйти,  подобрали коммандос.  Мне показалось, я видел живыми Карен, Ампаро,  Стивена, и  Вильяма, но не уверен. 
 -А что с остальными стало?
Парень вздохнул и пожал плечами. - Ты выпей, у меня еще есть немного. Он опять протянул флягу. Но я пить не стала. - А других,  скорее всего, застрелили, когда началась эвакуация.
-В смысле, как застрелили? Почему?
-Я ведь должен был убить тебя. У нас приказ такой. Заложников расстреливать при попытке освобождения. ...Парень обреченно  махнул рукой.
- А ты?
- А что я?  Я тебя вывел из лагеря в суматохе.  Так что, жди вертолетов.
- Как тебе это удалось? И зачем ты это сделал? Кто я тебе?
- Никто, просто человек. Спаси себя, и тогда я спасу тебя! -  Он помолчал.-  У меня есть свои способы. А вообще, мне уже надоело  в джунглях  торчать.  Давно хотел сбежать. Только повода не было. Теперь все равно расстреляют! Так что, по-любому пора!
- И куда же ты теперь? В Медельин? Или в Манисалес?
Парень широко улыбается, и ровные белые зубы сверкают в темноте, как крупный жемчуг: «А ты как угадала?»
- А чего же тут угадывать? Медельинский говор ни с чем не спутаешь.
- Ну, ты права.  К родителям  хочу, в Медельин.  Ты была в Медельине?
- Была. Красивый город. 
- Он не просто красивый. Он удивительный! Нет ничего лучше,  чем жить в Медельине. Я только сейчас понимаю, насколько сильно люблю его улицы. И кирпичные высотки. И метро, там ведь нет на сиденьях ни одной царапины. И еще парк Льерас, вечером в субботу, когда все грохочет, и из всех баров одновременно несется музыка. Девчонки там самые красивые в Колумбии. И люди хорошие, их у нас намного больше, чем плохих.   Уже пять лет там не был.
- Да, я помню. Люди, действительно, общительные.  Спросишь, который час, а они тебе и час, и день, и месяц и где перекусить лучше.  А где ты жил в Медельине? - с видом знатока спрашиваю я, хотя кроме богатого района Эль-Побладо, да пары площадей в центре, больше ничего, пожалуй, и не знаю.
- У моих родителей квартира в Эль-Побладо.
-  Ну и чего же тебе не хватало в жизни?
- А скучно было! Каждый день одно и то же. Я - сюда хотел. В университете Антиокии, куда я пошел всем в пику, только потому, что он государственный, а не частный, бутылками кидался в полицейских,  граффити с Че Геварой на стенах разрисовывал, думал это круто. Здорово было чувствовать себя частью чего-то большого и запрещенного.  Инженер-химик, это как-то уж слишком банально. В Майями на выходные - еще банальнее, буржуазные замашки моих предков меня бесили. Поэтому, сначала листовки клеил, потом стали в городе разные задания давать. Перевезти там что-нибудь, передать. В коммуны впервые попал. Там совсем другой мир и другие законы. ФАРК, там в медельинсих коммунах, знаешь сколько!  Потом, наконец,  и сюда добрался, после кучи разных проверок.
Я же, действительно, хотел в революции участвовать. Социальную справедливость восстанавливать. И сейчас тоже так думаю. В этой стране, если бы не коррупция, был бы рай на земле. Ведь правда же говорят, как в том анекдоте, что Господь, когда раздавал красоты, богатства и все такое, то Колумбию наградил всем этим больше всех. А когда другие стали жаловаться, что одним все,  а другим ничего,  то он сказал:  «Чего вы распереживались,  я же еще,  чтоб вам не так обидно было,  населю ее...колумбийцами»... Вот с тех пор, все воюем. Дурак, когда опомнился, поздно было. Засосало! Все не так оказалось, как рисовалось. Никто не рассказывал  ни  про походы под дождем, по три месяца, ни про холод, жару и насекомых. Про дизентирию и лейшманиоз.
 Про то, что война настоящая, как-то тоже не думал. Что на ней мертвые бывают. Оказалось, что вся эта грандиозная каменная пирамида построена на обычной копеечной лжи. А для равновесия, в фундамент натыкано много денег, иначе рухнет. Думаешь, народ этого не понимает? Очень многие понимают. Только совсем неграмотные, или тупые, еще верят в идею. Нет идеи. Иссякла.  Может, была, но давным-давно отдала концы.  Слишком много денег крутится вокруг какой-то призрачной идеи. Легче же быть в вечном противостоянии! И оправдываться этой самой идеей. А под шумок ... мы не знаем, чем там они под шумок занимаются.
Если уж, что-то менять, то только нас самих. И никто,  кроме  меня самого, меня не изменит. Сколько бойцов наше подразделение потеряло за эти пять лет!  Даже не помню точное число. Ради чего? Сегодня их хоронят как героев и кричат об этом на всех собраниях. А на завтра о них забывают.
  Я больше автомат в руки не возьму никогда! Я не могу привыкнуть к этому! А некоторые - всю жизнь вот так, по лесам и горам.  Что они видят? Только то, что хотят. 
Думаешь, мне нормально каждый день наблюдать, как вы тут все страдаете, стареете, болеете, умираете, как из друзей во врагов превращаетесь?!  Вон Карен и Ампаро. Они же вместе сюда попали, подругами были, а теперь смотреть друг на друга не могут!  Думаешь,  француз  заслужил такую  смерть?  Да теперь уже непонятно, кто из нас всех жив, а  кто мертв.
Мы тоже люди. Мы тоже страдаем, и болеем. Как все! Просто  у каждого из нас своя история и свое продолжение этой истории.
В общем, все, что смог,  я сделал.  И даже не столько для тебя, сколько для себя.
- Это ты мне письма вернул?- спрашиваю я, пораженная внезапной догадкой.  Парень промолчал. Только глаза блеснули.
- Ладно, я пошел! Все! Что-то нужно теперь со своей жизнью делать.  Имя сменю.  Если когда-нибудь меня поймают, заступись за меня перед людьми.
- Хорошо,- сказала я. А как же тебя сейчас зовут?
- Сейчас моя кличка Карлитос. Но с сегодняшнего дня, меня будут звать Рафаэль. Или лучше - Рафаил? Как думаешь? Запомни меня! Прощай! Я тут тебе на всякий случай немного продуктов оставил, и воду. Они вот там, в пакете.
- Прощай, Рафаил, спасибо...
Парень встал, скоренько накинул на плечи свой рюкзак, натянул на голову зеленый картуз и быстрым шагом ушел в джунгли, в сторону, противопложную от того места, откуда ветер доносил запах гари. Его лица я так и не разглядела.  Я оставалась одна, но не останавливала его. В конце концов, ангелов останавливать бесполезно, они появляются из ниоткуда и исчезают в никуда.
Вот и конец!  Изменилась ли я, изменился ли  мир вокруг?
 Это станет понятнее потом, когда я переступлю порог своего дома. 
И  хотя я знаю,  что в этом доме будет уже все по-другому,  мне просто необходимо это сделать.  А еще нужно отыскать тех, кто потерялся, проводить тех, кто ушел,  и по возможности,  без слез. 
Шаг сделан!  Обратной дороги нет!  И решения, которые еще только будут приняты, уже сейчас единственно правильные.
 Я ощущаю, как меня обдувает теплый легкий порыв ночного ветра. Он приносит с собой необыкновенно душистый цветочный аромат, пробегает по волосам, будто кто-то очень добрый гладит их кончиками пальцев. От этого волшебного подбадривающего дуновения становится так спокойно!
Внезапно, луна начинает с огромной скоростью мелькать в глазах, как на экране испорченного телевизора. И я понимаю, что это вертолетные лопасти.
Люди с автоматами машут руками из кабины и что-то кричат, но я ничего не слышу.  Меня ослепляет луч прожектора и накрывает низкий, грохочуще-булькающий звук.  Огромное железное брюхо опускается кажется, прямо мне на голову.  Ну вот, еще не хватало, чтобы напоследок раздавил вертолет! Я вскакиваю, отбегаю в сторону.  Его силуэт закрывает на мгновенье луну.  Деревья гнутся от ветра, поднятого винтами, и  я тоже, как и деревья, еле-еле удерживаюсь на ногах.  Среди грохота,  мне кажется,  что я слышу какой-то другой звук, похожий на короткий смешок Курупиры: "Ты думаешь, что это конец? Ничего подобного! Все только начинается! Прощай! "
 Ну, и слава Богу!


Евгения Слюдикова
                8 января 2013


Глоссарий
Стр.16 Бандонеон - вид аккордеона, популярный в Аргентине и Уругвае, один из главных инструментов для исполнения танго.

Стр.17 Карлос Гардель (1890 - 1935) знаменитый аргентинский певец, актер и композитор, исполнитель танго.

Стр.18 «Caminito» – известное танго, посвященное улице Каминито в Буэнос-Айресе. Песня написана в 1926 году аргентинским композитором Хуаном де Диос Филиберто и поэтом Габино Кория Пеньялоса. Записана Гарделем, но стала известной благодаря певцу Игнасио Корсия. Считается третьим самым известным танго в мире, после  La cumparsita y El choclo.

Стр.36 Рикардо Архона - известный во всей Латинской Америке современный гватемальский певец и композитор, знаменитый своими лирическими балладами, исполняющий также музыку в стиле поп, поп латино и рок.

Стр.78 Масато (masato) - традиционный напиток из кукурузной муки, или   из муки маниока (юкки), приготовленный способом брожения, с помощью сахара или тростниковой патоки. Иногда, для его приготовления используют ананас.

Стр.79 Курупира (Сurupira) - мифический персонаж колумбийского и бразильского фольклора. Хранитель джунглей.
 
Cтр.80 Колонос (colonos) - так называют в Амазонии иммигрантов,   поселенцев, занимающихся обработкой арендованных земель.

Стр.80 «Белые реки» – так называется большинство крупных рек, протекающих по Амазонской низменности, питаемых притоками. Вода в них цвета кофе с молоком из-за большого количества осадочных материалов - песка и глины, попадающих в воду во время дождей. Существуют также «черные реки», получившие название из-за танинов, присутствующих в воде (под действием разложения опавших листьев, вода в них почти стерильная и прозрачная), а также, «светлые» или «голубые» реки – это, в основном, небольшие речушки или ручьи, протекающие на возвышенностях, и имеющие каменистые русла.

Стр. 80  Пепас (pepas) - так называют нукак плоды с косточками

Стр.90 Тикуна (ticunas) – племя, обитающеев Амазонии между Перу и бразильским г. Манаос. В Колумбии живет в районах между реками Путумайо, Амазонкой и Какета.

Стр.95 Кокалерос (cocaleros) – люди, занимающиеся выращиванием и переработкой коки в кокаиновую пасту и кокаин.

Стр.104 ФАРК (Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia) – Революционные Вооруженные Силы Колумбии - повстанческая организация леворадикального толка, действующая в Колумбии с 1964 года. Основыми способами ее финансирования являются похищения, нелегальная добыча золота, торговля наркотиками.
Стр. 104 «Парас» (paras)  или «паракос» (paracos) -  сокращенно от «парамилитарес» (paramilitares). Так называются вoенизированные нелегальные ультра правые группировки . В ед. числе- «пара»

Стр.114  Минга (minga) -  это слово происходит из языка кечуа и обозначает общественный труд на благо общины, взаимопомощь.

Стр.115 Чагра (chagra) – участок, расчищенный от джунглей, который используется для сельского хозяйства.

Cтр.115 Платано (pl;tano) - вид бананов, используемых в вареном или жареном виде.

Стр.149 Калабаса (calabaza) -  особый вид тыквы, в высушенном виде используется вместо чашки.
Стр.163 Льяносы (llanos) -  жаркие саванны Южной Америки. В основном встречаются в бассейне реки Ориноко. В Колумбии носят название Восточные льяносы.

Стр.171 Геррилья (guerrilla) – испанское название повстанцев, партизан.

Стр.173 Арроба (arroba) -  испанская мера веса и обьема. В Колумбии и Эквадоре равна 11.5 кг.

Стр.175 Мусо (Muzo) - одно из крупнейших мировых месторождений изумрудов, расположенное в клумбийском департаменте Бояка .

Стр.177 Виктор Карранса (Victor Carranza) – самый известный в Колумбии владелец изумрудных шахт. В начале 90-х годов ХХ века стал монополистом по добыче изумрудов в департамента Бояка. Был связан с «парамилиарес» и с убийствами конкурентов, в частности наркобарона  Гонсало Родригеса Гача. Его имя связано с так называемой «Зеленой войной», развернувшейся между концессионерами-«владельцами»  месторождений за сферы влияния в изумрудных регионах страны в 70-80х годах. Карранса никогда не был осужден. Умер 4 апреля 2013 года в возрасте 77 лет.

Стр. 202 Сантандер (1792 ;1840) - Франсиско де Паула Сантандер  (Francisco de Paula Santander) - один из руководителей борьбы а независимость Колумбии (Новой Гранады). Участвовал в Битве при Бояке и освобождении Боготы. В 1819—28гг. — вице-президент Великой Колумбии.  Исполнял обязанности президента во время военных походов Боливара. Из-за политических разногласий отдалился от Боливара. Когда возникло подозрение,что Боливар замышляет восстановить монархию, Сантандер стал во главе республиканской партии. В сентябре 1828 г. обвинён в заговоре и покушении на жизнь Боливара. Был приговорён к смертной казни, которая была заменена высылкой из страны. После смерти С. Боливара и распада Великой Колумбии Сантандер вернулся в Новую Гранаду. В 1832—37 гг. — президент Республики Новая Гранада.

Стр.204 Великая Колумбия (La Gran Colombia) - федеративная республика, образованная в 1819—22гг. в ходе освободительной компании  испанских колоний в Америке 1810—26гг. Включала Новую Гранаду (современная Колумбия), Венесуэлу и Кито (современный Эквадор). Распалась в 1830 г.

Стр.225 Санта Фе (Santaf; de Bogot;) –сокращенное название столицы Колумбии Боготы, которая, при основании ее испанцами в 1538 году на месте поселения индейцев муиска под названием Баката, получила имя Санта-Фе-де-Богота.

Стр.230 Сукре  (1795— 1830) - Антонио Хосе Франсиско де Сукре и Алькала (Antonio Jos; Francisco de Sucre y Alcal;) - один из ближайших сподвижников Боливара. Национальный герой Перу и Эквадора. Руководил освободительными операциями в Эквадоре, Перу и Верхнем Перу (Боливии). В 1823 году получил титул Великого Маршала Перу.  Был президентом Боливии. Убит 4июня 1830г. противниками Боливара недалеко от города Пасто (Колумбия).

Стр.252 ЭЛН (ELN- Ej;rcito  de Liberaci;n Nacional) - Армия Народного Освобождения - левацкая повстанческая организация, возникшая в 1964 году, считающая себя наследницей кубинской революции и провзглашающая идеи «христианского марксизма». В рядах организации воевали священники. Основная стратегия организации - саботаж против промышленных объектов (особенно против нефте- и газопроводов, линий электропередач, в том числе, обьектов принадлежащих иностранным компаниям), похищения с целью выкупа, вербовка в свои ряды несовершеннолетних, использование антиперсональных мин.

Стр.273 Панела (panela) - тростниковая патока, уваренный до твердого состояния сок сахарого тростника. Популярна в Колумбии, а также  Индии и Пакистане. Из нее делают прохладительный напиток, мед и чай. А также подслащивают кофе и добавляют в кондитерские изделия.

Стр.277 Тинто (tinto)  - так в Колумбии называют черный кофе.

Стр.320 Асуэро (1787 - 1844)- Висенте Асуэро Плата  (Vicente Azuero Plata) колумбийский адвокат, политик и журналист. Соратник Франсиско Сантандера и один из основателей Либеральной партии Колумбии.
Стр. 392 Медельинские коммуны - районы трущоб, расположенные на холмах Медельина, печально знаменитые своими молодежными бандформированиями и пристутствием нелегальных военизированных формирований.

8 января 2013