Метабола (греч.) - поворот, перемена, переход;
1. Тип художественного образа, раскрывающий взаимопричастность, взаимопревращаемость явлений;
2. Общее название насекомых с полным превращением.
Гусеница, куколка, бабочка.
Овидий "Метаморфозы"
Аве, Вае, Аев, Еав. Он, должно быть, так долго повторял ее имя, что теперь оно потеряло всякую связь с названным им человеком: его значение словно вывернулось наизнанку, как перчатка, и теперь можно было воочию лицезреть его суть - бессмысленную, обнаженную пустоту. Именно ее Адам и пытался заполнить мириадами вещей: сверкающими на морском побережье самоцветами, при ближайшем рассмотрении оказывающимися осколками битого стекла, которые никакое море, помноженное на бесконечное время, не способно превратить в настоящие драгоценные камни; признаниями в любви, при пробуждении оборачивающимися бредом и чепухой; словами из своей книги, которую так и не удалось написать, - то есть всем тем, что принято называть похожим на шелест гальки на морском берегу словом "сон". Сон, однако, сдергивая перчатку (ту самую?), уже спешил протянуть руку навстречу бодрствованию, но, открыв глаза, Адам обнаружил, что мир вокруг него по-прежнему разъят на составные части. По углам его комнаты зябко поеживались лишившиеся имен вещи, а имена, в свою очередь, утратили присущие им значения. Поначалу это не показалось ему странным: ничто не имеет значения, если значение обратимо. Но почему обратимые процессы приводят к необратимым последствиям? "Ева ушла", - подумал он, и в это мгновение его орущий, бешено извивающийся рассудок вырвался наконец из цепких объятий сна и приземлился на все четыре лапы. Кажется, шел дождь. Заглядывающее в распахнутое окно утро трогало безымянные предметы холодными мокрыми руками. Недобрый взгляд, неприязненный холодок.
Ева ушла. Пожалуй, это было последнее, что он помнил, но и этого было достаточно для того, чтобы боль и отчаяние помогли ему перекинуть мост над туманным провалом беспамятства, темневшим между уцелевших воспоминаний о вчерашнем дне. Жена снова вернулась поздно, пьяная, разодетая в пух и прах, словно вывалявшаяся в грязи райская птица. Кажется, они повздорили. Или нет? Адам не помнил. Хорошо, сказал он сам себе, попробуем зайти с другой стороны. Чем они собирались заняться сегодня? Для начала как следует перекусить где-нибудь в городе, сходить в кино и, если останется время, пройтись по магазинам: Ева всегда любила окружать себя дорогими вещами, будто бы делающими ее духовно богаче, словно душа, обитающая в этом крепком, как стопка глянцевых журналов теле, до поры до времени обратилась к материальной стороне бытия. Кроме того, она обещала показать Адаму замечательный швейцарский ножик, чьи ощетинившиеся внутренности должны были прийтись ему по вкусу. Это всё. Ах, если бы только он мог вспомнить! Сладкие складки сослагательного наклонения, высококалорийное, легко усвояемое молоко банальностей, которым она щедро питала своих читателей. Как следует перемешать. Сахар по вкусу. Но никакому сахару было не под силу улучшить горький вкус их странного брака. Почему они поженились? Стечение обстоятельств, льстящее им обоим эмблематическое совпадение имен, общая профессия, и вообще, у меня на них были большие планы. Они скрепили свой союз поцелуем и обменялись обручальными кольцами, но сердца и печатные машинки оставили при себе. Пролетел затянувшийся до глубокой осени медовый месяц, пришла зима, естественная теплота первых дней брака сменилась искусственным теплом парового отопления, а утонченная французская эротика - здоровым американским сексом. Настала весна, и секс тоже сошел на нет: все чаще Ева под любым предлогом уклонялась от супружеских объятий и, случись Адаму проявить настойчивость, становилась на ощупь сухой и скрипучей, как пенопласт. Иногда, в пасмурный день, при плохом освещении, она еще напоминала ему ту ласковую, лакомую до поцелуев девушку, чей поток светлых волос достигал поясницы, но боюсь, ни ей, ни ему так и не удалось найти в карманном путеводителе по семейной жизни приемлемых достопримечательностей, прописанных молодоженам в качестве средства убить время пока время не убьет их самих.
Ева считала, что люди должны снабжаться ярлыками и размещаться по ранжиру согласно ее представлениям о респектабельности. Ее "экс", если пользоваться современной терминологией, вполне комфортабельно размещался где-то между определениями "хороший любовник" и "плохой беллетрист". Адам же не принадлежал к миру, в котором простые и понятные люди, похожие на ньютоновы планеты, вращаются вокруг ее центра. "В нашем кругу так не принято", - все чаще с раздражением говорила она. Интересно, что это был за круг? Отец - военный, мать - учительница. Но любил ли он ее когда-нибудь? Как знать. Во всяком случае, ему нравились ее розы, ее шипы, глаза, подведенные мраком, длинная, гибкая спина, покрытые шелковым пушком уши, принимающие настороженное выражение, когда он, заранее ухмыляясь, заваливался на диван с одной из ее никчемных книжек в руках; ему даже нравилось ожесточение, с каким она критиковала его собственные, и растерянное выражение лица, когда он говорил Еве, что любит ее.
Бедные Адам и Ева! С самого начала в их отношения закралась оптическая ошибка, что было неудивительно, если учитывать его склонность разглядывать под микроскопом и без того очевидные вещи; она же допустила оплошность другого рода, приняв сверкание и мишуру его сиюминутной популярности за блеск верной славы. Кстати, о ней. В отличие от Адама, отзывавшегося возмущенным ревом на любую попытку заглянуть ему через плечо, Ева с удовольствием грелась в ее лучах. Она поспешила откликнуться на приглашение вступить в союз, чье позолоченное членство давно было предметом ее вожделений; она подписывала книги, раздавала автографы, заводила новые знакомства и все чаще приходила домой под утро или не приходила совсем. К своему удивлению, Адам обнаружил, что способен испытывать отелловы муки. Неизвестно, что бесило его больше: уязвленное самолюбие или роль ревнивого мужа - комического персонажа, банальнее и глупее которого трудно найти в истории литературы, навязанная ему неизвестно кем. Мне-то, допустим, известно. Всю ночь напролет он перебирал в памяти истинные и мнимые прегрешения своей жены, пока не начинало тошнить от выкуренных сигарет, а когда она возвращалась, хватал ее за руки, сразу сжимающиеся в кулаки, и подвергал допросу, выдвигая нелепые, зигзагообразные обвинения, похожие на ход шахматного коня, которые она парировала с удивительной изворотливостью (точно также сейчас требуемое воспоминание, как намыленное, ускользало из адамовых рук). Ева клялась, что ничего такого не было, но в самой ее клятве было что-то подозрительное, и все чаще ему казалось, что в стаде самых правдоподобных объяснений его жена пытается протащить тайный смысл под брюхом невинно выглядящих слов, каждому из которых он, словно ослепший от ревности циклоп, ощупывал спину. По моим сведениям, его подозрения не имели под собой оснований: Ева оставалась ему верна, если не считать небольшого изнасилования в загородном доме творчества, да пары скоротечных слякотных актов во имя великой цели, когда она была вынуждена встать на колени перед хамоватым, белозубым и густобровым представителем одного иностранного издательства, туманно обещающего издать ее "Звезду" на английском.
Ева ушла. Что Адаму было до того, любила она его или нет? Эта девушка не умела готовить и, намереваясь жить вечно, питалась только йогуртами, нормализующими работу кишечника, да яблоками, продлевающими жизнь; она эпилировала волосы над верхней губой, она грызла ногти, она обвиняла мужа в недостаточной предприимчивости и удивлялась, что у них нет машины; наконец, она была дурной писательницей, но все это для него больше не имело значения. Для него, но не для меня. Ослепленный своей бедой, Адам никак не мог разглядеть на той стороне собственного разума причину ее ухода, для меня же она не была секретом (см. эпиграф).
Бедная Ева! Ее книги были похожи на заброшенные здания, за обманчивым, искусно покрашенным фасадом которых таится тлен и запустение. Она следила за модой и предпочитала индивидуальный пошив, но в литературном смысле одевалась в магазине готового платья или, вернее, донашивала то, что уже носил до нее кто-то другой. Ее метафоры были банальны, как банан, и буры, как топинамбур: если девичья фигурка, то "тонкая", если губы то "алые", ну а если поцелуи, то, разумеется, "страстные" или "горячие" (признаться, и сам Адам вряд ли смог бы описать вкус ее губ, как не опишешь их человеку, отродясь не лакомившемуся вишней в шоколаде). Ни она сама, ни целеустремленные герои ее книг не замечали очаровательной мелюзги, роящейся на периферии жизни: ультрамариновых стрекоз, оводов с шелковыми глазами, стрижей, похожих на черные ножницы, стригущих воздух у самой земли, привязчивой, белой масти собаки, с деловитым видом несущей в пасти одинокий тапочек; она не обращала внимания на то, что по утрам холодные камни кажутся тяжелее, чем они же, нагретые солнцем ближе к полудню, и что спускающаяся к морю улочка в хронологическом смысле представляет собой историю христианства: ботанический сад (Ветхий Завет), католическая церковь (Новый Завет), протестантская кирха (Реформация).
Бедный Адам! Он-то замечал, он-то обращал внимание, но вот беда: вступив в брак с писательницей, он сам утратил способность писать. То ли что-то разладилось в сообщающихся сосудах их поделенного пополам вдохновения, то ли жидкости оказались неоднородны, но только в отличие от Евы, вдруг разошедшейся не на шутку, он чувствовал себя пауком, который разучился улавливать в свои сети жужжащую кругом жизнь. Сначала с недоумением, потом с досадой, а еще позже с завистью он наблюдал за тем, как Ева выдает бестселлеры на-гора. "Замечательная книга!", "Книга, подкупающая читателя своей искренностью", "Книга, которая никого не оставит равнодушным". Это было отвратительно. Теперь персонажи ее рассказов казались Адаму продолжением ее собственной личности: все больше молодые, энергичные провинциалки да золушки, железной рукой прокладывающие себе дорогу к счастью. Глядя на то, как она, задумавшись над страницей, постукивает себя по зубам резиновым концом карандаша, Адам ловил себя на мысли, что не находит в ней ни единой черты, которую когда-то любил или думал, что любит.
Но почему ему было так больно? Адам не помнил.
Он сел на кровати, с силой разминая виски. Вчерашнее вино глухо шумело в голове. Еще одна попытка нашарить воспоминание, как нашариваешь в темноте лежащий на столе нож для разрезания бумаг. Бухнуло и на секунду остановилось сердце. Нет, эта кровать, эта комната, эта жизнь, где когда-то им двоим было тесно, теперь стали слишком велики для него одного. Адам оделся и вышел на улицу. Несмотря на отчаяние, скрытый в нем соглядатай с удивлением отметил, что дождь прекратился, и город с нестерпимой силой озарило горящее синим пламенем утро. Там, над морем туман розовел, наливаясь солнцем, и вдруг исчез почти мгновенно, как будто высохнув изнутри, и теперь было больно смотреть на сверкающее между домами жидкое серебро. На панели, распластавшись, как вырезанные из бумаги звезды, лежали мокрые плоские листья. Уличная торговка фруктами держала раскрытый зонт над рыжей кошкой, дремавшей на тарелке весов и весившей ровно 6 яблок. Одноногий шарманщик с голодными глазами прокручивал на мясорубке свою жилистую музыку (не ему ли предназначался упомянутый выше тапочек?). Чайка оправила завернувшееся крыло. Девушка привела в порядок неправильно сложившийся зонтик. Поднимающиеся навстречу Адаму жизнерадостные молодожены в одном прозрачном дождевике на двоих были похожи на бутерброд, завернутый в целлофан. И вдруг что-то дрогнуло, что-то тронулось с места... Пожалуй, закончим на этом. Это я, автор, только что смешав у всех на глазах эликсир из трех драгоценных камней (яблоко, музыка, целлофан), милосердно гарантировал герою этого рассказа сладостную безопасность безумия за мгновение до того, как ужасное воспоминание обрушилось на него. Способность удивляться мелочам несмотря на грозящую гибель - эти закоулки души, эти примечания в фолианте жизни - высшие формы сознания, и именно в этом состоянии детской отрешенности, так непохожем на здравый смысл и его логику, мы знаем, что мир хорош.* Простим же Адаму его грехи за эту способность.
Да, теперь он вспомнил, как воссоединить свой разъятый на части мир: он снова мог писать! Поспешно присев за первый попавшийся, мокрый от дождя столик, он открыл записную книжку, чьи страницы были еще пусты, но я знаю, что книга, которую он носил в себе, уже была написана невидимыми чернилами судьбы. И, в конце концов, совершенно неважно, что официант при виде его испуганно замер, а его товарищ за барной стойкой отчаянно жестикулировал, указывая спускающемуся вниз по улице полицейскому патрулю на сутулую спину убийцы. Насколько мне известно, несколько часов назад родители его жены сообщили в полицию о ее исчезновении, и когда те взломали дверь, то обнаружили в пустой ванне тело известной писательницы (уже неделю как мертвой), аккуратно завернутое в прозрачную пищевую пленку, сквозь которую проступали какие-то новые, еще непонятные, но уже прекрасные очертания.
Примечания:
* Способность удивляться мелочам и далее до конца цитаты. Набоков В. Дар. - М.: Издательство Независимая Газета, 2000, - С. 468.