Тревожно мне… На кой мне хрен эти выходные? Пить я не пью, по бабам пока не пошел – что мне с этими выходными делать? Только над текстами сидеть, да чаи гонять.
Женщин своих вспоминал под утро. Светает здесь рано, я проснулся под рассвет и вспоминал. И все думал – кому из них я врал, говоря «люблю, любимая». И не находил ответа. И поплыли перед глазами милые, по настоящему любимые лица. И больно мне, ребята.
…терять было уже нечего. Я до того случая думал, что сердце болит от любви только в книгах. И когда мое сердце стукануло всерьез, я приготовился умирать. Умирать от любви.
Я приехал на Мичуринский проспект днем, я не мог больше ждать, жить, помнить, я ничего не мог уже, кроме как идти к ней. Я твердо знал, или она скажет «да», или я умру. Точнее, просто прекращу жить. И в пыльном троллейбусе, набитом сереньким человечеством, я смотрел в окно, как из больничной палаты смотрят на улицу. Безнадежно долго.
Женька вышла ко мне в моем любимом платье. Красивая и усталая. Я долго ничего не мог сказать, потому что справлялся с приступом боли от мысли, что она надевала это мое любимое платье, бежевое, до середины бедра, мы вместе его покупали – она надевала его при нем. А он смотрел. В эту минуту я убил бы его не задумываясь. Но он не пришел.
Я рухнул перед ней на колени прямо посередине тротуара. Заговорил. Что готов на все. Что не могу больше без нее. Не могу. НЕ МОГУ.
Время застыло. Мир припал на брюхо и перестал функционировать на то время, пока я ждал ее ответа. Ничего не существовало, кроме ее больных и невыразимо прекрасных глаз. И кроме моего стеклянно звенящего сердца.
Она сказала. Сказала: «Поздно, милый». Провела ладонью по моей щеке, повернулась и жутко, ужасающе медленно пошла к дому. И навсегда у меня перед глазами картина – пыльная Московская улица, синее небо и Женщина, уходящая от меня навсегда.
Тут-то сердце и засбоило. Я помню отчетливо как оно будто прищемилось и сложилось напополам. И больно, больно, больно.
Все кончилось. Я даже не смог встать с колен, просто не смог. Я отполз на газон и сел там.
Время качнулось и пошло по-новому. Мимо меня. Подходили люди, спрашивали, что случилось. Может, мне плохо? Что я мог ответить? Плохо… Подходила милиция, проверила, не пьяный ли я.
Я ничего никому не сказал. Я не мог говорить. И от меня отстали.
Стало темнеть. Я перебрался под ее окна. Честное слово, не для того, чтобы разжалобить или уговорить. Просто для того, чтобы умереть здесь. Рядом с ней. Стемнело окончательно и я помню, как долго светились ее окна. Точнее – ИХ окна. Потом окна погасли и я провалился в сон. Организм выработал ресурс и вырубился.
Проснулся я от холода. Начинало светать и на фоне светлеющего неба темным контуром навис дом, который перестал быть моим. Я только один раз посмотрел наверх, не увидел ни одного горящего окна и больше не поднимал головы.
Джинсы отсырели, скорее всего ночью прошел несильный дождь. Колени и левый бог сильно испачкались, сильно болела голова, хотелось есть, пить, хотелось уйти отсюда.
И я пошел. Я стал выбираться, словно из экстремальной ситуации. А впрочем, так оно и было. Я шел, словно по морозной, убийственно пустой тайге, считая километры до жилья, недели до весны и часы до рассвета, шел так, как я умею ходить. Я шел выживать.
И я вышел. И выжил. Но знаете, друзья мои дорогие, никогда до того и никогда еще после я не испытывал такого ужасающего спокойствия и такой несовместимой с жизнью боли.
И сейчас, заварив себе чаю и ранним Камбарским утром вспоминая все это, мне больно. Но это хорошо, это должно болеть. Пусть болит.
Видишь ли, Мария, я не оправдываю ни одного своего поступка. Я очень виноват, я знаю это и я таким больше никогда не буду. Или не буду вообще, я клянусь здоровьем нашего сына.
Но только если ты будешь иногда вспоминать о моих ранениях, и не только об этом, просто имей в виду, что я болен – нам обоим будет проще. Немного легче.
Хотя, ты знаешь, я не верю. Чтобы понять, надо пережить. И не дай тебе бог такое переживать. Просто делай мне скидку. Иногда.