Повесть Игоря Одинокова «Наблюдательная палата» была опубликована в журнале «Урал» в №6 за 2006 год. Дата написания- 1987 год. Почти двадцать лет никому она не была нужна. Да и сейчас... В лучшем случае, кто-то прочитал и благополучно забыл. А это нельзя забыть. Это боль, воплощённая в слове. И воплощённая талантливо и мастерски. Это живые строчки, дышащие тоской, обречённостью и в то же время надеждой.
Герои «Наблюдательной палаты» - люди, по разным причинам попавшие в психиатрическую больницу. В основном, принудчики с зон и из армии. С Марса, с Луны, с Меркурия, с планеты «Победа». Инопланетяне, не сумевшие раствориться в человеческой массе. Обнаруженные, пойманные, заточённые. Система избавляется от чужеродных элементов самым примитивным способом. С глаз долой, из сердца вон. Армия - один из главных «поставщиков» неблагонадёжных. «Олег всё твёрже убеждался, что психбольница явилась естественным, логическим завершением его офицерской карьеры», - рассуждает о своей жизни главный герой повести Олег Казанцев. Его друг по палате, Валера Малкин, оказывается, забракован той же системой: «Служил вроде ничего, нормально. Даже привыкать начал. Но стал слишком много думать. Почему-то наша часть считалась одной из лучших, хвалили её, начальство награждали и прочее. А я всё думал: почему у нас происшествий случается больше, чем где-либо... То застрелится один, то бежали двое, то двое повеселись...» Армия, тюрьма, психбольница представляются как однородные системы, и по составу, перетекающему из одной формы в другую, и по способу организации, направленной на подавление человеческой личности. Но что ещё страшнее... Весь мир — наблюдательная палата. «Маленький пятачок пространства, галерея искалеченных судеб, страх перед уколами, решётки на окнах» - правдивая карикатура на мир. «Вместо койки - квартира, вместо пайки - зарплата,
вместо санитаров с врачом - закон. Да, теперь можно гулять уже не от стены до стены, а по улицам. Точно так же точить лясы, философски оправдывая скуку жизни и беспомощность собственную. Петь в компаниях песни, пить... Так же встречать в своей компании новичков и время от времени провожать кого-нибудь, только уже не на выписку, а на кладбище, и ждать, когда тебя же самого, наконец выдернут, выпишут из этой хохочущей и тоскующей наблюдательной палаты Земля, понесут, зароют, притопчут глину, помянут». Пессимистичность тона, несмотря на вечность затронутых тем, связана, возможно, и с настроениями современного автору времени. Начало перестройки. Разочарование, ещё не сменившееся надеждой. Старый мир рушился на глазах. Контуры нового были туманны и неопределённы. Космическая тематика, присутствующая в разговорах «больных», - это и ностальгия по идеализированному Советскому Союзу, когда почти каждый мальчик мечтал стать космонавтом, в крайнем случае - физиком, и одновременно горькая авторская ирония. Будущие космонавты и физики превратились в «инопланетян». Освобождённая фантазия привела к безумию. Волна обострённого интереса к уфологии, парапсихологии и прочим суемудрым наукам, особенно сильно накатившая в эти годы, — результат ослабленного, уставшего, разуверившегося сознания, цепляющегося за миф. Тоска по потерянному раю, воплощённая ранее в образе светлого коммунистического будущего, вылилась в дьявольскую мистику потустороннего. «Раньше в Бога верили - теперь в инопланетян. Как хочется человеку верить, что где-то есть рай, то есть счастье, свобода, справедливость. На Земле - то нет, понятно, но почему бы не быть на Марсе». Игорь Одиноков никого не представляет изначально и, безусловно больным. Даже в словах настоящих, можно сказать, классических сумасшедших проблёскивает глубокое осознание того, что происходит. И их начинаешь воспринимать как юродивых, в бреде которых скрыта истина. Жестокость врачей, санитаров, чувствующих свою власть, избавляет от всякой мысли о полезности пребывания в псих.больнице. И об этом не только у Одинокова...
Образы традиционные и в жизни, и в литературе. Деспотичная старшая сестра из культового романа Кен Кизи в «Наблюдательной палате» предстаёт в образе молодого врача 14-го отделения - Первушина, с «доброй улыбкой» назначающего карательные уколы сульфазином, превращающие больных в полутрупов. Сторож Никита из «Палаты №6», тупо избивающий пациентов, - прототип садистов-санитаров, с азартом закручивающих «гестаповские узлы». Для усиления «эффекта» главным объектом жестокого обращения выбран «большой, приставучий, глупый и добрый ребёнок». Издевательский лозунг на плакате в коридоре отделения - «Долой пессимизм! При любых условиях жизни пойте гимн жизни!» - контрастирует с отчаянной невыносимостью психбольничного существования.
И они поют, читают стихи русских классиков, сочиняют собственные. Шутят, смеются. («Чем хуже люди живут, тем чаще они смеются. Наверное, иначе не выжить»). Разбавляют тоску больничных буден игрой в шашки, шахматы. Мечтают. Кто-то самонадеянно собирается «уехать на москвиче», у кого-то перед глазами «рекламная картинка западного мира», кто-то хочет семьи, детей... Всё это спасительный самообман, продлевающий обречённую жизнь. Безнадёжность большинства попавших в наблюдательную палату людей, общность отверженности, тоски по воле рождают единство братства, дружбы. Олег Казанцев признаётся Малкину: «Я наоборот стал думать о людях лучше». И воспоминание о времени, проведенном за решёткой дурдома, даёт главному герою полуясное осознание, на уровне чувства, смысла жизни, которого раньше он совершенно не видел. Жизнь ради другого. Одна сигарета на несколько человек - «трубка мира» больничной компании, символ братства:
- Оставишь?
-Оставлю...
- С тобой покурим?
— Только взял.
— Курнём?
- Оставь чуть-чуть.
***
Внутренне диалогичное повествование, выражающееся в обстоятельности рассказа, постоянных риторических вопросах, обращениях, пояснениях, безусловно, связано с раздвоенностью сознания главного героя. Герой и повествователь пересекаются в образе Олега Казанцева. Взгляд со стороны и изнутри. Мотив раздвоенности звучит постоянно: «Казанцев слушал свои мысли, наблюдал за суетой человечка с карикатурным лицом и знал, что утром вновь влезет в его шкуру и продолжит его суету». Тщательная скрываемая романтичность натуры, как признак чувствительности души, за внешней циничностью, показной легкомысленностью, напускной разумностью проступает в представлении себя то героем кинофильма, то полководцем, потерпевшим поражение... «Книжность» языка, «высокий стиль» речевых оборотов, традиционность, граничащая со штампом, метафорического строя - художественные элементы маски героя-романтика, иронизирующего над самим собой. «Он встал, поцеловал гитару — надо же было хоть с кем-то попрощаться - и, набросив на плечи китель, быстрыми шагами поспешил навстречу судьбе». Эта сцена ещё интересна в сопоставлении со сценой прощания в псих.больнице. А показная легкомысленность, беззаботность выражается в сленговой лексике, разговорных интонациях, постоянно употребляемых пословицах, поговорках, крылатых выражениях, многочисленных банальностях. Это тоже своего рода защита. Возможность не думать. Следует заметить, что языковое, смысловое и интонационное неразрывно связаны у Одинокова, образуя единство повествования.
Повесть построена на пересечении образов внешнего мира и внутреннего мира героев, прямых и переносных смыслов. Оставить вещи в приёмной — избавиться от прошлого. Пушкин — санитар, Пушкин — поэт. «Тучи сгущались над головой» — «шёл июль, небо пребывало безоблачным».
Постоянное обыгрывание полисемантического характера лексики. Каламбуры, которые то располагают к улыбке, то к горькой усмешке: «дурак я теперь — и дураку понятно», «Теперь, наверное, сразу старшего дадут?.. — «Ага, догонят, и ещё раз дадут», «На рыбалочку сходим, бычков, бычков! Я-то, слава Богу, поднаторел в ловле. Каков бы ни был клёв, а из курилки без бычка не выйду!», «тот прав, у кого больше прав», «страшно становилось жить» и «пить хотелось страшно».
Каждый герой вступает со своей «темой» в многоголосие повести. Яшка Генегуллин выводит с хрипотцой: «В натуре, мама, как ты постарела». Никифоров: «Володька Шмидт - гениальный современник эпохи». Олег Казанцев: «Что скажет княгиня Марья Алексеевна?». Валерка Малкин: «Хм, интересно...». Космическая тема Шмидта. Подробной характеристикой или двумя-тремя точными штрихами искусно создаются образы обитателей психиатрической больницы. Поэтический и музыкальный лейтмотивы наряду с фоновым, необходимым для целостности воспроизведения значением, играют и смысловую роль, вносят элемент иносказания, гармонизируют разноголосицу повествования. Неслучайны упоминания отдельных песен или строчек из них. Так общеизвестные строчки из «Весёлого ветра» Лебедева-Кумача, несколько изменившись, становятся «рождённым в муках» лозунгом лейтенанта Казанцева - молодого человека середины 80-ых XX века: «Кто хочет - тот напьётся, кто ищет - то нарвётся». «Погиб наш юный барабанщик, но песня о нём не умрёт!» — пел Олег Казанцев в третьем классе на смотре строя и песни, а теперь под неё вышагивает безнадёжно больной Шмидт в псих.больнице. Напряжённость одной из самых мощных сцен в повести — прощания Казанцева с палатой, усиливается и поддерживается громким непрекращающимся пением новичка из второй «наблюдаловки»: «Было у тёщи семеро зятьёв... Сеньке блин, Лавреньке блин... Стала тёща их чаем поить... А Роману целый самовар... А Роману целый самовар... Стала их тёща домой провожать! Стала их тёща домой провожать!.. Сеньку в затылок, Лавреньку в затылок...» Олег
уподобляется песенному Роману. Всё для него... Отглаженная форма, ласковое обращение санитаров, добрая зависть товарищей... Взгляд в затылок. Но Одиноков обрывает песню. А заканчивается она так: «А Романа - горячей кочергой... А Романа горячей кочергой». Так что, всё не так радостно...
Если до психушки Казанцев мог безбашенно веселиться, забываться в пьяном угаре, жить бездумно, «понарошку», то, выйдя из неё, это кажется почти невозможным. Тоска стала более определённой и гнетущей. Единственное отрадное - воспоминание о больничном братстве, о Валерке Малкине - «такому сильному в понимании жизни и беззащитному перед ней». Там всё время горел свет. А здесь, на воле, - «ясность» темноты, одиночество. И в то же время освобождение. Снятие маски, так долго и мучительно носимой: «Казанцев лежал, дышал прерывисто и беззвучно плакал в темноте».
Зацепившись за ряд общих моментов (предмет повествования, сравнение психиатрического отделения со зверинцем у классика XIX века, наличие двух центральных собеседников, пытающихся понять смысл жизни, авторская ирония) можно сказать, что Игорь Одиноков продолжает Чеховскую традицию, и «Наблюдательная палата» - осовремененная «Палата № 6». Но подобное утверждение будет поверхностно и ограниченно. Да, Одиноков творит в русле русской реалистичной традиции. И это хорошо. Но ещё лучше то, что он ни в коей мере не повторяется, создаёт собственный, глубоко прочувствованный художественный мир, невольно провоцируя читателя вслед за главным героем выдавить желанные «две слезинки», которых так иногда не хватает
Автор рецензии пожелал остаться неизвестным.