Промозглым декабрьским утром наши взяли Екатеринодар.
Рассыпавшись по бетонке пятнистыми маскировочными жуками, трезвые, они тут же сгруппировались для посадки в автобусы. Синичкин дождался полной загрузки, взошёл в переднюю дверь головного транспорта и ткнул рукой в горизонт.
- На Тамань!
Из динамика «Казак FM» полилось разудАлое: - Любо, братцы, любо... С нашим атаманом...
Дорога дразнилась, показывала длиннющий язык, который петлял, но укорачивался по мере приближения к цели. Язык был больной, покрытый коростами, язвами, иногда посвежее, но не в меру шершавый.
Вдоль дороги сидели зловещие жирные воробьи, как оперившиеся теннисные мячи. ВОроны словно гуси в чёрных плащах облепили обочины.
Здесь ходят зерновозы и обильно теряют зерно.
Кропоткин…
Всегда хотелось проверить, как поживает на новом месте дух учёного и великого бунтаря. В очередной раз пришлось убедиться, что завзятый князь был родом из Москвы, да и Москва его не сохранила. Явный казус состоялся у метро «Кропоткинская» в лице памятника Энгельсу, чью бороду анархисты признали за княжескую и тусят, тусят у подножия монумента.
Темрюк…
Основан в 1556 году, как сейчас помню...
Синичкин заселился в дорогущий номер гостиницы, где было холодно и пованивало из санузла. Получил директивный звонок от шефа, и, прокачивая сквозь себя скворчащее "нечисть офисная", направился в душ. В душевой кабине не было вентилей, но была панель управления с разными кнопками и рычагами. Жалко, что он сразу не разделся, а решил опробовать сантехнику. Снял с держателя шланг и нажал на верхний рычаг. Не успел прислушаться к мёртвому шлангу, как поток ледяной воды коварно рухнул с потолка кабины на голову. Продолжил единоборство с кнопками "радио - телефон", но запустился лишь вентилятор. Попробовал покурить в душе, но дым настойчиво никуда не уходил.
Всё это заведение называлось "Немецкая слобода".
В поисках связи Синичкин извёлся, пока спускался вплоть до подвала, где размещался кегельбан, подымался обратно, и на втором этаже в коридоре на журнальном столике наконец нашёл антенну, сзади на корпусе её был начертан пароль Вай-Фая.
Сыт этим заведением.
Выспренно выкатился в могильную темноту улицы, свернул на такую же интимно полутёмную главную, ещё... Ноги на перекрёстке вросли в землю перед яркой вывеской.
Кафе "Три топора"*.
Вероятно, здесь рекой льётся знаменитый портвейн, и горячие мулатки предлагают продажную любовь. (Продажные мулатки предлагают горячую любовь?)
Но устроители имели в виду "Джек Пот", сходу этого трудно было сообразить. Ноги сами понесли обратно к отелю.
Синичкин перекусил в номере бутербродами и устроился на ночлег. С этой минуты по потолку заплясали каблучки. Они перемещались за стенку и возвращались всуе, распаляя воображение мужчины. Синяк сразу же на слух определил, чьим ногам принадлежат шпильки.
"Загорелые, полные, но крепкие, метр семьдесят, в мини..." Дух Печорина бежал изголовья, ужаснувшись намёку.
«Участвуйте в новом телепроекте «Игры судьбы!»
Икры судьбы?
Пресловутая ундина...
В соседнем номере расположился Зеленин, испытывающий схожие проблемы, и разбирался со спутниковым телевидением. Он посетил душ, но взятый заблаговременно фен зазудил странным звуком и отрубился на полуслове. Через промежуток тишины Зеленин уже из постели услышал будто шум дрели, затихающий порою и возникающий вновь. Это был фен в душе, не выключенный из розетки.
Синичкин считал, что однажды Зеленин спас ему жизнь.
В нулевые они вместе собирали пароходы, и не один год, и на очередном заводе настал черёд испытывать трюма наливом воды. Они вместе полезли для проверки под днище трюма, в междудонку, где было невозможно разогнуться во весь рост, и в свете фонарей продольно-поперечные рёбра сверкали, как внутренности скелета ископаемого кита. Они невозможно долго ползли, потеряв счёт расстоянию и времени, и разделились в стороны в глубоком мраке, замечая каждый лишь повороты доисторической пещеры и считывая боковым зрением отсветы соседского фонаря. Синичкин плохо наблюдал из-за одышки и готов был ползти дальше в сузившееся пространство из-за согнувшихся подпорок, как тут в ухо ему ударил сухой шёпот.
- Уходим быстро, - и совсем мелко подлив в ухо влаги, - Потом объясню...
Зеленин нависал зловещей тенью и покачивал светом фонаря в ноги в сторону выхода.
Синичкин повиновался, пролез наперёд, и понял вдруг, что брюхо трюма над головами прогибает стойки и пятьсот тонн воды готовы обрушиться на них, не давая ни единого шанса на спасение.
Обратный путь наверх занял, казалось, двадцать секунд. Синичкин упал вверху на палубе на пятую точку и не мог надышаться на высокий потолок стапельного цеха. Зеленин выскочил следом как чёртик из табакерки, и остался гарцевать у горловины с золотистой сигаретой в руке. Он заглядывал с вожделением вниз, в глубокую мглу, и улыбался...
Зеленин полез в междудонку с обычной ленью, как он и воспринимал рутину. Первая же стойка, согнутая стрелковым луком, озадачила, вызвала у него лёгкое удивление, ударила в грудь лёгкой кровью, омыла голову, и в ней затрепетал одной неприметной жилкой восторг. Дальше он уже действовал по часам заведённого механизма риска, вывел Синичкина, а если были бы другие, вытащил бы всех, и, стоило признаться, оставался бы там как можно дольше.
В те времена Зеленин неумолимо преследовал Вику и неминуемо её добился, что было абсолютным наваждением для неё, а для коротких соитий он использовал всех друзей и знакомцев и находил всяческие площадки.
Виктория, единожды очнувшись от гипноза, встрепенулась:
- Слушай, мне страшно, как ты смотришь на мои руки!
- Потому что они красивые, - невозмутимо парировал Зеленин.
Виктория всегда носила короткий рукав, выставляя напоказ изящные запястья, всевышним отделанные локотки, вечно имеющие покраснение, словно имели только что контакт с полом, а Зеленин отмёл всех и вся поползновения и дорожил каждым мигом их неожиданной истории.
Она бы и не восприняла его всерьёз, если бы в этих хаотических перемещениях они не нашли приключений. В тёмном проходном дворе их встретили трое, Зеленин упал с первого удара. Вика безучастно прижалась к стене, к которой её припёрли несколько фигур, но что-то насторожило проходимцев. Зеленин поднялся и что-то сказал. Его ударили снова сильно, и он упал. Потом его били все трое, и забыли про Вику, потому что он снова вставал и что-то говорил. А Вика выбежала на проспект и позвала ПМГ. В милиции Зеленин ничего говорить не мог, потому что был в «скорой помощи», а хулиганы дали показания, что он назойливо повторял два слова «моя девушка».
И вот в чьём-то уютном гнёздышке они увидели ролик «плейбоя», где мнимый водопроводчик ублажает домохозяйку, облечённый полукомбезом, и в каске.
Зеленин на этом месте просмотра встрепенулся:
- А, может, я каску с работы принесу?!
- Дура-ак… - Вика ткнула губы ему в ухо. И прижалась всем телом.
Синичкин привычно распекал подчинённых, Зеленин хмуро отслеживал глазами траекторию паука на потолке:
- Чтобы Погиба и Гичко, эти казачки засланные, с местными казаками никаких антимоний не разводили! Я им напомню, как в Казани они татарам объясняли, что "Зенит-чемпион!" Из обезьянника я их потом вытаскивал…
Зеленин никогда не орал, предпочитал не ложь, а молчание. Работяги всегда ему доверяли: не соврёт, а заплатит, как обещал, выбьет у шефа, если работали, вдвое, так вдвое.
Вдогонку им прислали племяша Генерального на выучку. Шеф знал, что у Синяка нет даже высшего образования, поэтому прикрепил нового Зама к Зеленину.
Синий не единожды перекрестился, потому как с мальчиком сразу не заладилось. Тот знал всё уже наперёд, после двухнедельных курсов менеджеров, тупил напропалую и лихорадил всю команду.
Зеленин потерял сон, и впервые понял, что все сокровища жизни лежат под горячей подушкой, на которой его неуёмная голова, и с этим нужно вставать в шесть утра и молотить весь день безнадёжными с вечера мозгами.
Он просыпался среди ночи, ходил курить, слонялся, и таким макаром махнул как-то пятьдесят грамм водки. Расслабило и усыпило. С этой ночи он наливал каждый вечер пятьдесят-сто грамм и ставил бокал в изголовье.
«Если я заболею, к друзьям обращаться не стану…»**
Каждое утро он выливал водку в раковину, заново дивясь своему поступку. Под впечатлением этой варварской акции выходил на улицу и привычно проходил мимо газетного киоска. У него не отложилось, в которое утро он ощутил смутный дискомфорт, заставивший его вернуться и внимательно осмотреть витрину. Его догадка была стыдливой, сродни неряшливости в одежде, но глубже, так как означала неряшливость в мыслях.
Глаза Зеленина были прикованы к «золотой маске Агамемнона».
Весь день мозг, лишённый былого равновесия, колебался, совершал работу маятника между нелепой ошибкой и опасным открытием, а наутро Зеленин купил этот журнал и принёс на работу. Раскрыл и поставил «на попА», сомнений больше не оставалось: на него смотрело первое лицо телеканалов. Ни много – ни мало тяжёлая рябь прошла по мутному зеркалу бытия.
Зеленин повеселел: судьба допустила очередную помарку на тушированной линии его судьбы, на этот раз благодатную. Так бы и жил себе и не ведал ничуть о золотой маске. Он наведался по- соседски к Синичкину и невзначай подложил журнал на стол. Синичкин с широкого замаха нацелился на журнал чайной кружкой.
«Никто, кроме меня, не видит», - удостоверился Зеленин, выхватив из-под горячего донца репродукцию.
Если он пока и не нашёл разгадки, то, по крайней мере, нащупал путь нелёгкого решения, ухватился за нить ариадны, ведущую к открытию тысячелетней тайны цивилизации. Дыханию его вернулась глубина, мысли свежим потоком устремились на мельницу индуктивного метода. Ни одна живая душа не догадывалась, как он близок к постижению смысла бытия, к универсальному объяснению всего происходящего не столько в эти годы и дни, сколько в каждом витке безымянной до сей поры спирали прогресса. Как показывали все его очередные выкладки, Зеленин был избран свыше для этого открытия, так он примерил на себя личину избранности, а напоследок понял, что она при нём всегда была, что от неё невозможно избавиться, как и от кожи. Всего-то он забыл о ней на некоторое время, скорее всего это можно было трактовать как измену себе.
Должна же быть какая-то логика, цементирующая связь прошлого с будущим, от первого увиденного слоника в зоопарке до сверхстойкой пластинки керамической плитки, которую в канун развала НИИ он клеил своей рукой на скулу космического «Бурана»***… Что-то там было ещё, от картинок первых танков на улицах городов до заброшенных руин отцовского завода. Что-то у него не укладывалось в доказательную цепочку, фактов много было лишних, связки, явно ошибочные, он отсекал.
Как мясник? При этом слове Зеленин готов был рассмеяться, на всю жизнь запомнилось то обстоятельство, что объявление ГКЧП его застало в километровой очереди за сосисками.
Как опытный бакалейщик, он отбирал по крупицам в клейкой памяти сакральное, пытался увязать с другими звеньями, и, не завершив, оставлял на сладкое.
Кроме того, что человек находится на высшей ступени пищевой цепи, где находится эпическая составляющая?
Зеленин ходил на работу, словно совершал паломничество, отречённо слушал, втолковывал Заму прописные истины, силился отменить его приказы и взглядывал ежеминутно в угол на артефакт, ожидая его реакции. Абсолютно ничего не происходило и не порождало никаких проекций, кровавых или нефтяных фонтанов. Сквозь звон недосыпания светило Зеленину, высвечивало близостью явной цели, огненным цветком папоротника или блеском горшка лепрекона.
Шаткая теория, едва наметившись, отказывалась срастаться, однажды в забытьи ему привиделся сон, как огромной стрекозе он склеивает правое крыло с левым в радужную ленту Мёбиуса. В том сне он испытал блеск озарения.
- Научный подход, идиот, строго научный… - с досадой очнувшись, прохрипел он подушке.
С утра по ходу на работу Зеленина ежедневно встречали первые соглядатаи в лице раскидистых елей. Они высились вдоль асфальтового полотна в вечном карауле, искусно пряча палевый бок, у каждой разный, как светская старушка прячет линяющую прядь, но Зеленин больше не останавливался, чтобы поздороваться.
Вторую справа раньше он называл Габи, с которой Штирлиц не хотел играть в шахматы, она держалась изящнее своих соплеменниц. Другая слева напоминала ему Маргарет, в честь Тэтчер, остальных он поголовно не выделял.
На ели легла печать тления, которая с достижением возраста беспощадно высушивает целый лапистый сектор в конусе от макушки до корня.
- Начнём сначала, - сделан первый намёк, - с «Бурана».
В их группе Зеленин корешился только с Артёмом, того отталкивало от всех разнополюсным зарядом, как инородное тело. Тёма бредил карбидами, в частности карбидом алюминия, его тянуло к алюминию. Кто мог знать тогда, что через тридцать лет НАСА применит алюминиевую суспензию во льду как новое ракетное топливо, Тёма ведь не пережил девяностые.
Они совместно с Зелениным зацикливались на «битлах». Пили спирт на Байконуре и орали весело в дворовом переводе с бессмертного «boy, you”re gonna to carry that weight», заглушая свист степного ветра из всех щелей комнаты:
«Хэй, а ну-ка пива налей, пива налей, скотина!»
Пива действительно не было, но Тёма-то был готов «поднять любой груз» в космос, и рвануть ещё дальше, за пределы Галактики.
« Агамемнон воцарился в Микенах не совсем по праву рождения и уж никак не по способностям. Убийство лани на охоте было очевидной данью традициям, но последующее являлось откровенной глупостью, и его действия не назовёшь дальновидными накануне ответственного похода, плюс к тому он привёл к череде напрасных жертв и высокомерных ошибок в троянской войне, но мы вынуждены признать, что финал царственного пути скрыт в утраченной поэме «Орестея».
Племяш куражился и настаивал на своём, несведущем. Он выдавал волшебный набор уверенных фраз, по отдельности выглядевших осмысленными, но ни вместе, ни порознь не являвшихся прикладными. В Зеленине неделю вовсю нарастал назойливый и болезненный эффект того, что он заново прослушивает учебник научного коммунизма из институтской программы, и утром следующего понедельника Синичкина вспугнуло, как он неожиданно заорал за стенкой:
- ВшивотА!
Вышел и хрястнул дверью на весь коридор.
Для Зеленина запустился необратимый механизм: горячая вода запряталась обратно в трубы, и в раковине умывальника он вывихнул большой палец руки, пока чистил зубы. Любимая женщина Виктория на другом конце света осеклась на букве «З» в докладе по поводу озеленения родного города.
Зеленин всё это время сидел под окном и на чистом столе чертил одну за одной замысловатые блок-схемы на белых листах бумаги. Прямоугольники порождали векторы, а за векторами ожидали новые фундаментные базисы, в которые никак не вмещались новые цифры. Или буквы. Или имена?!
Он мог ручаться, что кто-то появлялся рядом, но не был уверен, кто именно, и были ли это люди. Профессор Спасский с маршальской лентой через плечо, Вика в белом сари?
В какой-то момент пошёл парадный майский дождь, и в этом маршальском такте Зеленин услышал, как тихо маршируют его волосы на темени.
Действительно зашёл Синичкин и долго размышлял, как это возможно приладиться готовить в микроволновке пельмени.
«Севший» мобильник валялся немой колодой на подоконнике, частично сдвинутый «слайдер», словно таились приготовленные к раздаче, но несданные игральные карты.
И никто не покрыл Зеленину голову мягкой ладонью и не сказал родным голосом:
- Молоко будешь? Солнце закатилось…
Накоротке прилетел шеф, послушал мальца за закрытыми дверьми и вызвал Синичкина.
Положил перед ним заполненный лист бумаги.
- Зеленин приворовывает. У нас пропадает сварочная проволока… Подпиши.
Синичкин поднял руки на-гора:
- Не может быть, Савельич, я его тыщу лет знаю!
Шеф поставил большой палец правой руки на опустевший угол стола, где всегда лежало подгоревшее бронзовое сопло сварочного полуавтомата, как головня от прерванной трапезы, Синичкин это помнил.
- Выбирай… В фирме проводится сокращение – падает прибыль, одного из двух я должен уволить.
Шеф убрал палец и уверенно отвернулся к окну.
«Всем надо семью кормить…»
Синичкин не читая документа подписал.
* портвейн «три семёрки»
** Я. Смеляков
*** Первый советский «челнок», так и не взлетевший