Лирико-сатирическая поэма о сельской медицине в СССР в последние годы Советской власти.
«Пень-то он был пнём, но у него имелись глубокие корни». (Ц.Меламед).
Вступление.
Поэт всегда должник вселенной,
На то он грешный и поэт.
И мне от темы вдохновенной
Давно, друзья, покоя нет.
У посвященных эта тема
В печёнках, видимо, уже.
И, как запретный плод, поэма
Ножонкой брыкает в душе.
С её сюжетом я повязан,
И да возвысится мой слог! –
Ведь очень многим я обязан
Её герою, видит Бог.
Рискуя лоб разбить о стену,
Но не входя при этом в раж,
Я должен вывести на сцену
Один занятный персонаж.
Не гений я и не мессия,
Я против власти ни моги,
Но я в долгу перед Россией,
И время отдавать долги!
Часть первая.
Итак, в дорогу, жребий брошен.
Зачем тянуть кота за хвост,
Когда в Союзе переброшен
В любой конец воздушный мост.
И где весомые гаранты,
Что ждёт меня к себе Усть-Кут? –
Индустриальные гиганты,
И новостройки не влекут.
Пора, пора опять в Россию,
Туда, в центральную, в неё.
Пусть во все тяжкие, косые,
И в небытьё, и в забытьё.
Теперь в открывшейся мне нови,
Лишь запросись душа в полёт,
Печальный опыт остановит,
И уголь тлеющий зальёт.
А если сердце и хлопочет
Вернуться на круга свои,
То это червь гордыни точит
Устои новые мои.
Я жизнь ни в чём не обвиняю,
За веком больше не гонюсь,
И в том себе не изменяю,
Зрелее просто становлюсь.
Достаточно и то, что спето,
И что негромкий ждёт удел.
Достаточно, что в жизни этой
Себя я выдумать хотел…
Так размышлял я на досуге,
Обрезав с прошлым телефон,
Где я с заносчивой супругой
Не смог вписаться в общий фон.
Да, да, осесть чертям на зависть,
В благословенном том краю,
Где, за карьерою гоняясь,
Оставил молодость свою.
В краю, где знал я, только зыкни,
Есть в возрасте моём пока
Богатый выбор спутниц жизни
От двадцати до сорока.
Они давно заждались тихи
Всем светским львицам не в пример,
Швеи, отрывщицы, ткачихи,
И всевозможный И.Т.Р.
И где-нибудь в глухой глубинке,
Не кичась пядями во лбу,
Зажить спокойно по старинке,
Не обижаясь на судьбу.
Так, лишь рассвет занялся ранний,
На сборы скорый по летам,
Я полетел любви изгнанник,
Как сам и демон не летал.
I.
И вот меня встречают в кадрах:
«Ах, да, вернулся. Насовсем?
Ну как здоровье? В общем как ты? –
Всё жо-вузем, да жо-ву-зем…
Послушай, есть одна больничка,
У нас с ней форменный завал.
Там главный Марсик – это кличка,
Возможно, ты его и знал.
Ну помнишь рыженький, с усами,
Что метил в область, был слушок, -
Пустое место, знаем сами,
Да с кадрами беда, дружок.
Туберкулёзный санаторий,
Где прежде занимал он пост,
Так напрочь развалил прохвост,
Но ноги вовремя унёс,
И вновь пролез на должность вскоре,
Ведь на селе, ты веришь, горе.
Куда ни ткнися, например, -
Интерн или пенсионер…
Больничка эта типовая,
В ней база укреплялась впрок.
На то мы все и уповаем,
Чтоб развалить, там нужен срок.
И чёрт бы с ней, с его халтурой,
Да вот беда – больным кошмар.
Ведь этот наш номенклатурный,
И в медицине кошевар…
Ты поезжай, посмотришь ближе,
Там оглядишься – жить да жить.
А чтоб не навострил ты лыжи,
Велим скорей тебя женить».
II.
Ну что ж, больница, как больница,
Невелика, но всё при ней,
Что будет новою страницей
В судьбе изменчивой моей.
Ведь, как никак, живое дело,
А для глубинки – Божий дар.
Амбулатория – налево,
А чуть правей – стационар.
Больничный дворик солнцу в фокус,
Где воздух хвоею прогорк.
А позади впритык хозкорпус,
И несколько поодаль – морг.
Одноэтажные строенья,
Можно сказать, стоят в лесу,
Как впрочем, и само селенье,
И лес селению к лицу.
О, Вы! России нашей веси!
Её простор, её размах,
Где ели лапами развесясь,
Стоят, похоже, на бровях.
Грунт в основном везде песчаный,
Из труб печной наносит чад. –
Они, как стрелы из колчанов,
В искрогасителях торчат.
И не сдержать невольно вздоха. –
В тисках житейской колеи,
Уже хорошо ль живём, иль плохо,
В России люди мы свои!
III.
Но я отвлёкся. Время длится,
И, пребывая на коне,
В ознакомлении с больницей
Сам Марсик служит гидом мне.
Он возбуждён и суетится,
И несколько настороже.
Скребутся кошки на душе –
Мол, кто он? Что это за птица?...
И здесь я должен до обхода
Представить Вам его портрет,
Чудит порою мать-природу,
Производя людей на свет.
Представьте Вы хотя бы просто:
Буржуйчика с плакатов РОСТА,
Надгробья купчика с погоста,
Иль фотографию прохвоста,
Что с описанием примет.
Представьте так же Вы медузу,
Бильярдный шар, попавший в лузу,
Или застиранную блузу, -
Всё будет дополнять портрет,
Окрашенный в табачный цвет.
Вот уж улитка, так улитка,
Поди разглядывай на свет. –
Он словно стереооткрытка,
Имеющая свой секрет.
Сравнений и искать не надо,
Рисуй его хоть на песке, -
Ну явная трихомонада
В свежеокрашенном мазке.
А может он похож на гнома,
И здесь метафора права, -
Рыжеволосый кондиломой
Торчит на шее голова.
Бывают же такие лица, -
Лиловый, выгнутый в крючок,
Нос, словно клитор роженицы,
Проглядывает между щёк.
На седловидном переносье
Сидят массивные очки,
И спирохетные волосья
В ушах во всю дают ростки.
Он если в фас, издалека,
Напоминает барсука,
А если в профиль, то друзья,
Беременного муравья.
Но чтобы не было причины
Сказать она, или оно,
Ведь это все-таки грешно,
Как подтверждение мужчины,
Кладёт природа на весы
Прокуренные в дым усы.
И вот он весь. Невзрачный, брачный,
Из тех, что женщинами смачно,
Относятся в десятый сорт.
Но хоть природой и обижен,
На людях держится напыжен,
И сам собой даже горд.
В подтяжках, слова в портупеях,
Мол, не умней, но не глупее.
Каких-то там, и всяких там, -
Администратор я те дам!
IV.
В те дни, когда его я встретил,
Он процветал на белом свете
В уютном сельском уголке,
Где от начальства вдалеке,
Не утруждал себя ни в чём.
В округе числясь главврачом.
Имел в ту пора за спиной
Солидный список послужной,
Которому и сам Бывалов
Мог позавидовать вполне,
Но, оставаясь на коне,
Смущённым не был тем не мало…
V.
Не перечесть его задумок,
В прожектах тёртый он калач.
Ведь не какой-то недоумок,
А Божьей милостью главврач!
К примеру обновить фасады
Под мозаичное панно.
Из Крыма завезти рассады,
И развести цветов темно.
И чтоб забыл народ галоши,
И не сидел в глуши, как пень,
Асфальт здесь проложить хороший
До всех окрестных деревень.
Покончить разом с разгильдяйством,
И чтоб мясного через край,
Создать подсобное хозяйство,
Реконструировав сарай.
В работе, аж мороз по коже,
Учёт поставить по часам.
Запоры снять в местах отхожих,
Чтоб не засиживались там.
(Оставить только в том положим,
Где будет оправляться сам).
VI.
А сколько всяких начинаний,
Что на мази уже почти. –
Хотя бы пар из общей бани
К больнице шлюзом отвести.
И им распаривать мозоли,
Чтоб удалять потом без боли.
Всё к пользе будет как-никак,
А ну, как выродятся в рак?!
Ну и так далее, практично,
Всё в дело обратить готов,
Чтоб осознали все отлично,
Что он не давит здесь клопов.
И, видимо, от упоенья
Его топорщатся усы, -
О, ты, остановись мгновенье!
Иль хоть сломайтеся часы…
VII.
Но не вмещает монолог
При всей словесной бутафории,
Что нет воды в амбулатории,
И обвалился потолок.
И что долга с ремонтом повесть,
С медикаментами беда.
И что в хранилище по пояс
Стоит грунтовая вода.
И что не где-то, а под носом,
На мусор не хватает зла,
И остаются под вопросом
Бензин, запчасти и масла.
И что грустнее нет картины,
Что это чудо из чудес, -
Когда под слоем паутины
Ржавеют ценные машины,
Что прачкам нужны по зарез.
Что протекают в дождик крыши,
Что завезли не всем дрова,
Что кое-где в палатах крысы
Во всю качать пошли права.
И что из года в год всё те же
Вопросы все до одного, -
Ему плевать, он марку держит,
А это дело не его.
Всё это мелочь, скажем смело,
Он не какой-то Вам изгой.
Он может делать вид, что делать,
А делает пускай другой.
Так повелось оно от века,
Не для того он в кресло врос.
В конце концов на то аптека,
И пусть не ловит мух завхоз.
Такая у него работа,
Умом не вышел, но хитёр.
И видно, как берёт икота,
Встречающихся нам сестёр.
VIII.
Но хоть девчонкам и потеха,
Больным, конечно, не до смеха.
Чтоб увеличить свой оклад,
Ведёт он несколько палат.
Всполошный, злой и твердолобый,
Он отдаёт себя им весь.
И это выделить особо
Необходимо будет здесь.
Его мышление врачебным,
По сути дела, не назовёшь.
Процессом управлять лечебным
В нём нет уменья ни на грош.
Круг интересов ограничен,
И знаний кот наплакал в нём,
Но если случай драматичен,
Он мастер делать ход конём.
Чтоб впутаться ему, о Боже,
Попробуй ты его втяни. –
Он вылезет тогда из кожи,
Он всё по полочкам разложит,
И на кого-то переложит,
А сам останется в тени.
Перестрахуется стократно,
Из мухи сделает слона,
И хуже будет же обратно
Больному – не его вина.
И хоть народ больные дошлый,
И понимают что к чему,
Но что ты сделаешь ему,
Ведь он при власти суматошный.
Что говорить? Кому писать? –
Хозяин – барин, так сказать!
IX.
Но в чём он был неподражаем,
И чем особо поражал,
Воспел бы сам его Державин,
Как он старушек ублажал.
Они в леченьи не нуждались,
В больницу клалися они,
Чтоб выполнялись койко-дни,
Иль документы оформлялись
В дома призренья… Ни к кому,
Их собирай всех к нему.
Уж тут ему, хоть наводненье,
Хоть солнца полное затменье,
Он будет до самозабвенья
Беседу с каждою вести.
И хоть с рожденья тугоухий,
И ко груди приложит ухо,
И как не морщась будет нюхать,
И он у них всегда в чести!
Причину этого вниманья
Он сам открыл однажды мне:
«Ну что старухам… Доживанье…
А ты здесь будешь на коне.
Я в этом деле знаешь дока,
Старухи махом пустят в люд,
Вот мол, какой хороший доктор,
И докажи, что я верблюд.
А то напишут и в газету,
И все дела, и ваших нету!»
X.
Итак, мне с ним работать в паре!
И установка такова:
Две трети дел в стационаре,
Приём, участок, вызова.
А коль уж я и безволосый,
От знаний надо полагать,
То и в хозяйственных вопросах
Ему я буду помогать.
Не то чтоб там во что-то влазить,
Иль расшибаться в решето, -
А так, продвинуть что по связям,
Или достать опять же что.
А если вдруг он занеможет,
Тогда и за него трубить. –
Он человек, он смертный тоже,
Кого не может прихватить…
Хитрец, как после замечал я,
Хвативши с вечера лишка,
Чтоб не заметили душка,
Пил утром очень много чая.
А если уж промашку дал,
В делах такого рода ушлый,
Он похмелившись, дух сивушный,
Листом лавровым заедал.
И ныл, что светопреставленье,
Что он выходит из игры,
И мерить у себя давленье
Просил у старшей медсестры.
Пенял, что заложило ухо,
Что он не слышит ничего, -
Ведь как больных он будет нюхать,
А вдруг унюхают его?!
И чтобы кто не вынес сору,
Какой взаправду он больной,
Он, захватив таблеток гору,
Лечиться шёл к себе домой.
Всё, как учили, без осечки,
И в результате, как закон,
Росла домашняя аптечка,
И убавлялся самогон.
XI.
Ну что ж, меня на приключенья
Всегда тянуло, ерунда,
Я принимаю назначенье,
Коль занесло меня сюда.
А то чего б я грешный стоил,
Ведь не хлебал я лаптем щи.
Я десять лет больницы строил,
И из рутины их тащил.
И пребывая в лучшем виде,
Не зная отдыха и сна,
Чего я только не повидел,
Чего я только не познал.
Но то, что было песнопеньем,
Влекло, или манило встарь,
Теперь осмысленным терпеньем
Должно явиться, вот и шпарь.
Возьмёмся танцевать от печки,
И к чёрту всю печаль и грусть,
Ведь эти чудо-человечки
Заполонили просто Русь.
Ни сладу с ними, ни прохода,
Задеть их Боже сохрани.
На теле русского народа,
Как гнойчики сидят они.
Что килек их в житейском море,
И в каждой отрасли свои.
Увидишь их и в стройконторе,
И на заводе, и в НИИ.
И даже выше… Мы же люди,
Чего уж здесь греха таить.
Поднаторевши в словоблудьи,
Умеют общество доить.
Понадеваются в личины,
И получи ты с них ответ.
У них на всё и вся причины,
Живого дела только нет.
Сидят такие при портфелях,
И Боже мой, какой застой…
У них семь пятниц на неделе,
И вся неделя выходной.
XII.
О, ты, язвительная лира,
Уймись до срока своего. –
Пока решалося с квартирой,
Мне жить пришлося у него.
Семья его была в отъезде,
А мне при этом с плеч гора.
И коротали с ним мы вместе
Томительные вечера.
Он принимал меня за сфинкса,
И рассуждал примерно так:
«Пока он рядом – приглядимся,
А там посмотрим что и как».
Роскошный он себе отстроил
В масштабах местных особняк,
И так его он обустроил,
Что назови его дурак.
Проконопаченный в бечёвку,
Дом вызывал к себе почёт,
Ведь благо до мелочёвок
Отделан за казённый счёт.
Здесь проявил себя он ассом,
Всё в доме было на мази.
Захочешь в ванной плавай брассом,
В прихожей хоть ковры тряси.
В его обширных подземельях
Мог разместиться склад Сельпо,
А в полированных панелях
Себя узрил бы и слепой.
Коль даже память напрягу я,
Одних дверей не перечесть.
И словно гостя интригуя,
В любой запор особый есть.
Дом замирал благоговейно,
Как будто персик проглотил,
Когда его в трусах семейных,
Хозяин лично обходил.
Не комнаты, а магазины,
Не кухня, а конференцзал.
Но почему-то пахло псиной…
Снаружи – я бы не сказал.
XIII.
Я не коснусь мебелировки,
Боясь наскучить Вам, друзья,
Но кое-что в той обстановке
Мне опустить никак нельзя.
Так много книг в прихожей, в зале,
Вот уж утёр он многим нос.
На стеллажах они стояли,
И просто стопками вразброс.
Тьмы всевозможных сочинений,
Причём подобранных с душой.
Их все прочесть, так нужен гений,
Или хотя бы ум большой.
Но книг печальны были лица,
И воздух гением не пах,
При неразрезанных страницах,
И пропылённых корешках.
Они ему были до феньки,
Не для того он их копил. –
Ведь книги – это те же деньги,
А деньга наш герой любил.
Он чтенье почитал за иго,
Но кое-что читал порой.
Была его настольной книгой
В изданьи старом Домострой.
XIV.
Вернувшись вечером с работы,
Он надевал большие боты,
Что «прощай молодость» звались,
И на него ты хоть молились.
Как это принято в народе,
Копался малость в огороде;
Половички перетрясал;
Кормил свиней и исчезал.
Проверив изнутри запоры,
Задёргивал глухие шпоры,
И принимался за дела –
Программа минимум была,
Согнать три литра самогона,
Не преступив притом закона,
Чтоб чисто и без лишних глаз,
И чтоб стояло прозапас…
Я в землю свой талант зарою,
Чтоб не чернить твоё чело,
Но ты, милиция, порою
Не там, где нужно, ищешь зло.
Бывает с ходу, без заминки,
Ты бабку судишь, чья вина
В том, что для дела на поминки
Бражёнки сделает она.
В подполье нет у ней кубышки,
И помощь неоткуда ждать.
А ты, ни дна ей, ни покрышки,
И штрафовать, и обсуждать.
А рядом, в мощном подземелье,
Ведь только ухватись за нить,
Хранится столько того зелья,
Что можно всю тебя споить.
Функционирует исправно
Там бражно-самогонный цех;
С казёнными почти нет равных,
И без каких-либо помех.
Там мой герой в своей стихии,
И дегустирует первач…
Вот и бросай писать стихи я,
Когда ночей не спит главврач!
XV.
А утром он ещё чуть свет,
Кряхтя садился в туалет;
И возвращался через час,
Смыть забывая унитаз.
Опохмелялся тем же зельем;
Подольше жить себе желал;
Лаврушку, хрупая, жевал;
Давал обильное заделье
Желудку своему опять,
И шёл на службу заседать.
Как показалися усы,
Товарищи, сверяй часы!
XVI.
И начинал являть он дар:
Каким-то образом в базар
Пятиминутку превращал,
Давал ЦУ, взывал, вещал,
Всех поголовно обвинял,
В бумагах рылся и пенял,
Что кто-то что-то своровал,
Что зря он дверь не запирал,
Что уваженья нет к нему,
И он не верит никому.
Затем, рабочий дав заряд,
Курил три примы он подряд,
И отправлялся на обход,
Как Цезарь некогда в поход.
Вид деловой, суровый взор,
И жди больные приговор!
А возвращаясь в кабинет,
Он поносил их по чём свет,
Что алкаши и сачки…
Полою протирал очки,
И забывая всё и вся,
Кроссворд разгадывать брался.
Так этим делом увлекаясь,
Что воздух портил забываясь.
XVII.
И коль являлся посетитель,
Занятия не прерывал.
Мол, извините и простите,
Я Вас к себе не вызывал.
А если требовала тема
Найти к решению предлог,
Он возводил её в проблему,
И волокитил сколько мог.
Стояли люди, шапки мяли,
Но что ты скажешь… по сему,
Его в покое оставляли,
А тем и нравились ему.
Но если часом раздавался
С верхов начальственный звонок,
Он махом с креслом расставался,
Как нашкодивший в нём щенок.
Чутьё его не подводило,
Преображало его в миг.
И хоть всегда ему сходило,
Да кто ведь знает, что у них?
И на старуху есть проруха,
А вдруг отчёты задержал…
Дрожала трубка возле уха,
И голос с хрипотцой дрожал.
Когда же выкрутившись ловко,
Он в кресло плюхался без сил,
Совал мне мятую рублёвку,
И принести вина просил.
Включал приёмник, слушал скерцо,
Спровадил мол и с плеч гора.
И брызнуть на больное сердце
Теперь есть самая пора.
XVIII.
Любил он обсуждать законы,
И находить изъяны в них.
Любил он с мясом макароны,
Когда они за счёт больных.
И всякий раз, как между прочим,
Наш пищеблок он посещал,
Внушал он кухонным рабочим,
Что он изрядно отощал.
И руки потирал довольный,
Поглядывая на часы,
И, словно некий номер сальный,
Похрюкивал через усы.
И указав, что вышли сроки,
Что, мол, в заботах всё о Вас, -
Так уплетал за обе щёки,
Как будто ел в последний раз.
А после, нежась в кабинете,
Лениво ныл, что дело швах,
Что тяжко жить на белом свете,
И спичкой ковырял в зубах.
XIX.
Когда ко мне он попривыкнул,
Узнал мной движущий мотив,
Он про себя, как видно, хмыкнул,
И записал меня в актив.
Он в отношеньях изменился,
И бросил за собой следить.
Ещё сильнее изменился
И стал по-барски снисходить.
Названивал по телефону
Он собутыльникам с утра:
Мол, не пришла ли нам на лоно
Природы выбраться пора?!
Мол, время стало золотое,
Мол, приумолкли камыши,
И нужно что-нибудь такое,
Для дела чтоб и для души.
Мол, закусь наша, с вас бы малость
Что покрепче, так сказать.
И там такое начиналось,
Что и пером не описать.
Обычно были в той компашке,
Пред.поссовета, сам шофёр;
Брюнет в приплюснутой фуражке –
Полпред седых Кавказских гор.
Не забывали ветеранов,
Имевших за собою вес.
Была пожарная охрана,
И кто-нибудь из СЭС.
Доили матушку-глубинку,
И по делам, и для души.
Любить тяпнуть под сурдинку,
Да так, что пели камыши!
XX.
Хоть мой герой не подсудимый,
Но по возможности скромней,
Мне всё-таки необходимо
Обрисовать его в семье.
Жена его была не дурра,
С людьми общительна, мила,
И за такого помпадура
Не от хорошего пошла.
В забытой Богом деревушке,
Где проживала её мать,
Где в судьбы верят по кукушке,
Иного где накуковать.
А этот был не шибко пьющий,
К тому же доктор как никак.
Поздней узнала, что хитрющий,
Гнилой, неумный и тюфяк.
Он опротивел ей донельзя,
До спазмов горла и кишок. –
Хотя бы он куда-то делся,
Хотя бы лопнул, как мешок.
Но народились уже дети,
Связало бытом по рукам.
И что осталось ей на свете?
К каким названивать Богам?..
Так и текли за годом годы,
С тоской в душе, с огнём в крови,
Но не ждала она погоды
У моря ласки и любви.
Вела домашнее хозяйство,
Работала, но и в глуши
Имела то, что называется,
И для крови, и для души.
Но в этом деле мы не судьи,
Ведь это люди говорят,
А люди остаются люди,
Порой не знают, что творят.
Но мой герой об этом зная,
Подспудно чувствуя беду,
Был словно жаба земляная,
С мужскою честью не в ладу.
Носил зарплату до копейки,
Ей по хозяйству помогал,
Но, напиваясь, всю семейку
В великий ужас повергал.
И разметалися тарелки,
Ломались вилки и ножи, -
Был и мужик-то вроде мелкий,
А вот поди ты, удержи.
Притом орал на всю округу,
Что б… ты, сволочь, мразь и тварь;
Что улица тебе подруга,
И красный вывесить фонарь…
Но утром забывал протесты,
Молил: прости, мол, я спьяна.
И был готов лизать то место,
Где подмывалася она.
XXI.
Поникший, жалкий, виноватый,
Взгляд бегающий, вороватый.
Юлил, заискивал, сопел,
И ещё более глупел.
Над веником, как запятая,
Следы погрома заметая,
Бочком, бочком и за порог,
И на работу со всех ног.
Там обретал опять он форму,
Полпачки выпив радедорма.
Больных калечил и лечил,
И их истории строчил.
Не почерк был, а загляденье,
Его бы в третье отделенье,
У Бенкендорфа в писаря.
Там хлеб не ел бы он за зря.
Бумагу чтут, бумаге верят,
А что за нею, кто проверит.
В ней доказательство труда,
А то, что липа, не беда.
Уж он-то знал по всем каналам,
Что дел в верхах своих навалом.
И примут к сведению там
Весь тот его бумажный хлам.
XXII.
Вот так и жил он на глубинке,
Озвучивая камыши.
Хоть бей на изгородях кринки,
Хоть сам цыганочку пляши.
Куда пойти, одна забота,
Везде жратва, везде питье.
Не бей лежачего работа,
Не бей лежачего житьё.
А рядом двигалась живая
Жизнь в красках до корней волос,
И суть её постичь желая,
С людьми я вместе ношу нёс.
Мы многословьем не грешили,
Не удивляли белый свет.
Мы просто Родине служили,
А выше и призванья нет.
И в этой мелодии работы,
К эпохи зовам нем и глух,
Герой мой был фальшивой нотой,
Что и профану режет слух.
Воистину, горчат грейпфруты,
Хоть взяли видом и числом.
И как его не гримируй ты,
Осёл останется ослом.
И тем сложнее обстановка,
Что сам он скользкий, как налим.
Нужна особая сноровка,
Когда не он, а ты под ним.
Друзья, Вы скажите клоака,
Но для того и жизнь дана –
С работой управляться всякой,
Коль людям нужна она.
Её ничто не умаляет,
На то пошло в конце концов, -
Не Марсики определяют
России душу и лицо.
В любую смутную гадину,
Пусть оборвался твой полёт.
Не хлебом живы мы единым,
Трудись, за ней не пропадёт.
***
Конец первой части.