Неоконченная история

 
       
                С детства, сколько себя помню, я всю жизнь хотел быть моряком. Сначала военным. В полной
       яви я представлял себя командиром торпедного катера. Пальцами, кожей ощущал нетерпеливую дрожь
       рвущегося в бой корабля. Наверное я действительно мог бы стать хорошим, даже геройским моряком и
       офицером. Но на войне. А время было мирное. А характер, натура моя шибко деятельная. И наверняка
       военная служба в мирное время быстро бы мне обрыдла. Пошел я в гражданскую мореходку и почти было
       поступил. В общежитии, или по училищному в экипаже, какой-то майор, по-морскому капитан третьего
       ранга, выделив почему-то именно меня, дал трехцветную повязку и поставил вахтенным у столика в
       коридоре. Никто меня ни о чем не спрашивал, никому я был не нужен, про меня попросту забыли. Вот
       так пеньком я сутки и простоял. Нет, ну посидел конечно, ночью на столе. И в туалет, по-флотски
       в гальюн, тайком быстренько сбегал. А на другой день, на письменном экзамене я уснул за столом.
       Жаловаться было некому, да и на кого? Всё, на следующий год. А тут армия. Служил за границей, в
       Венгрии, в отдельной маленькой части.  Через полгода без "учебки" стал сержантом.  Я вообще умный
       и способный. В технике хорошо разбираюсь. Только вот что-то быстро мне все надоедает и пропадает
       ко всему интерес. Служба была довольно скучной. Из командиров мне сразу не понравился замполит. А
       вот жена его очень даже нравилась. Моложе его лет на пятнадцать, она была почти моей ровесницей.
       Но никаких планов я насчет неё не строил. И естественно никаких поползновений не делал. Я, в свои
       восемнадцать всерьез полагал, что если женщина замужем, то все. Табу. И ею можно только со стороны
       любоваться, да мужу её завидовать. У замполита сильно, с обеих сторон, даже через губу выступали
       вперед клыки. Те, что между резцами и коренными. Давно бы исправил, но оказывается он панически,
       до потери сознания боялся зубной боли. И это нормально, спокойно сочеталось с его пламенными
       призывами на политзанятиях смело идти в бой и не жалеть здоровья и самой жизни для достижения
       полной победы над врагами. Наверное и он ко мне испытывал такое же чувство, потому как постоянно
       допекал написанием "боевых листков". Однажды, видимо сильно обнаглев, я, в очередной самоволке
       попался гарнизонному патрулю и на несколько дней отправился на "губу". Мать чесная, я и не думал,
       что там можно так отдохнуть от службы. Тогда была сильная жара, а здание гауптвахты стояло в тени
       огромных акаций и там было прохладно. И вот вместо того, чтобы бухать сапогами по плацу, с матом,
       иначе никак, напяливать на себя химзащиту, часами слушать и записывать ахинею про блок НАТО, я
       лежу подложив под голову стопку уставов. Командиров, хотя бы и младших, хотя бы и провинившихся,
       привлекать к хозяйственным работам не положено. И в столовую ходить не надо. Все в положенный срок
       принесут тебе в камеру. Да такое место и камерой-то называть язык не поворачивается. Но замполит
       достал меня и здесь. С просьбой написать "боевые листки". Конечно можно было и написать, но вдруг
       я вспомнил его жену, представил их вместе и меня понесло: "Военнослужащий, находящийся под арестом
       может и должен изучать уставы. Думать и критически осознавать свой проступок, чтобы не повторить
       его в будущем". Где тут сказано, что я находясь под арестом обязан писать всякую дичь про героизм
       свой и своих товарищей?
         Выйдя на свободу я был отправлен в помощники заместителя командира части по тылу. Не обошлось
       тут думаю без "политической составляющей".   Зам по тылу, майор Логунов, человек по натуре своей
       совсем не военный. По-крестьянски хозяйственный, неутомимый он обладал ещё неуёмной тягой к разным
       сельскохозяйственным затеям. Теперь он увлекся свиноводством. Купил четырех поросят и приспособил
       для них часть артиллерийского склада. Я попал к Логунову когда они уже выросли. В свинарнике было
       чисто, но невыносимо жарко. Свиньи мучились хуже солдат. С согласия Логунова и при его деятельном
       участии я бульдозером сделал небольшой пруд. Налил туда воды из пожарного гидранта. Три свиньи как
       забрались в него так и не вылезали. Только на кормежку. А с четвертой беда. Она лежала горячая, на
       горячем полу часто и хрипло дыша. На майора было жалко смотреть. Ночью я сбегал на ближний хутор
       к уже знакомому мадьярскому фермеру за самогоном. Позвал своего армейского друга. Половину бутылки
       мы кое-как влили в свинью, а половину выпили сами. Получилось на троих. К обеду её было не узнать.
       Правда с утра она несколько раз и подолгу пила воду из корыта. Логунову я всех подробностей не
       рассказывал, объяснил, что сам жил в деревне и знаю как со скотиной управляться.  Запарил корень
       лопуха, настоял, добавил ... , процедил. Ну вобщем вылечил. У майора была ещё одна примечательная
       особенность. От радости, горя, удивления, испуга у него отпадала нижняя челюсть и довольно долго
       не верталась на место. Стоял с открытым ртом, хоть муха залетай. Когда рот закрылся, Логунов как
       образцовый строевик сделал поворот кругом и понесся в штаб. Не знаю как ему удалось, но вскоре я
       получил звание старшины и какую-то козью справку на право ветеринарной деятельности. То есть мог
       теперь хоть аборты делать в пределах воинской части. Но со свиньями надо было что-то делать. Они
       явно хотели замуж. Я действительно жил в деревне, там все свиней держали, потому и понимал. Снова
       пошел к фермеру и мы ночью, чуть не потеряв, притащили в часть диверсанта, фермерского борова.
       Вот уж хрячина оторвался. Естественно Логунов и этого не знал. Он приходил порадоваться, на свинок
       полюбоваться. Но появлялся все реже. Он так запустил свои бумажные дела, а тут проверка на носу.
       И когда измученный тягомотными отчетами появился в свинарнике, у меня был полный ажур. Шестнадцать
       поросят хрюкали у фермера дома, еще четыре сытые и довольные с визгом носились по складу. Челюсть
       майора долго не вставала на место: "Как же это? Ведь тут этот, нужен, как его ...?".
        - Да это дело не хитрое Василий Игнатич.
        - Неужто сам?! - Логунов смотрел на меня с благоговейным ужасом.
       Когда до меня дошел наконец истинный смысл его вопроса, у меня тоже челюсть отвисла. Я не стал ему
       рассказывать байки про искусственное оплодотворение, а буквально потащил в отгородку для поросят.
       У одного из них выросли клыки как у дикого кабана. Необычного в этом ничего нет. У домашних свиней
       их просто скусывают. И я собирался сходить к зампотеху за кусачками.  Взял его на руки и поднес к
       Логунову. Какая там челюсть, он вспотел и покрылся пятнами даже во рту. На него, хлопая белесыми
       ресницами, смотрел ... замполит. Вылитый, только маленький. 
        - ... мать ... рот ... потрох ... и этот ... учит нас ...

            Через месяц я уволился и дальнейшая судьба свиней, Логунова, замполита мне неведома.
      
       Хотел было снова пойти в мореходку, но неожиданно даже для себя поступил в летное. Будучи вторым
       пилотом на среднемагистральном Ил-18, под неодобрительное покашливание командира, я вел самолет с
       креном на левый борт. Там, слева по курсу за три сотни километров я надеялся увидеть маленький,
       старинный городок с кремлем, церквями и монастырями. Там, в домике у озера жила моя первая любовь.
       Она давно была замужем, а я все не мог её забыть. И не хотел. Может у неё и было ко мне какое-то
       чувство, все-таки мы целовались, но наверное быстро прошло. Я любил её безумно, в том смысле, что
       без ума и надоел своей молчаливой ревностью и притязаниями на взаимность. Мы виделись случайно и
       после её свадьбы, даже кажется целовались, но для неё это ничего не значило. А я тосковал долго.
       Со стороны быть летчиком может и романтично, на самом деле совсем не так. Тяжелая рутинная работа.
       Ты связан уймой правил и инструкций. Любое отступление выйдет боком. И я ушел в сельхозавиацию.

        - Полетишь сегодня один, Силкин не может, обо ..., чего-то сожрал, живот у него схватило. Там в
       совхозе помощника дадут. Объяснишь, покажешь что к чему.  Дело не хитрое.  Только ты уж там руки
       не распускай. Силкин опять на тебя жаловался. Смотри Николай, начальство поменялось, говорят он
       с людьми встречаться не любит, о человеке по бумагам судит, а у тебя взысканий, вписывать некуда.
        - Ну, уволят, так уволят. В управдомы пойду. (Представить не мог, что я себе так напророчу).
       А этого барбоса с собой возьму. Стресс снимать, когда невмоготу будет.
        - Вот, у тебя уже и шутки управдомовские. Силкин, парень конечно сволочной, но это не метод.
        - Еще раз Гельмуту пакость устроит, шею сверну. Ладно, поеду. Дадут там какого-нибудь безрукого.

           Гельмут, молчаливый пунктуальный немец, лет пятидесяти, механик отряда, терпеть не мог людей
       наплевательски относящихся к технике. Но безропотно пасовал перед хамством и наглостью, а Силкин
       именно таким и был. Меня Силкин боится. Меня коробит от его сальных рассказов о своих любовных
       похождениях. И если сильно достать, я действительно могу по морде врезать. В технике он ничего не
       понимает и не хочет, но его держат потому, что некем заменить. Сейчас мы вдалеке от "цивилизации",
       но он пронюхал клуб на центральной усадьбе, а там танцы. "Колёк, там такие девки, прямо сразу на
       спину валятся и уговаривать не надо. Ну давай вместе поедем, не пожалеешь. Ну что ты как монах",-
       это к тому, что добираться в совхоз трудно, а мотоцикл свой, кроме меня, Гельмут никому не дает.
       Я конечно не монах, только затянувшаяся тоска от безответной, неразделенной любви отбила охоту к
       развлечениям. И я все свободное время изучаю материальную часть. На этом мы с Гельмутом и сошлись.
       От него я набрался знания языка, немецкого терпения, а он от меня русской безалаберности.
         Надо до тонкости знать дело которым занимаешься и работать. Работать, а не языком молоть - это
       жизненная позиция Гельмута. В этом я с ним согласен. Но в том, что у нас когда-то так будет, очень
       сомневаюсь. Это немецкое качество плохо приживается на идеологически унавоженной советской почве.
       Позднее, в строительном, мне задержали диплом. Могли бы и вообще не дать. Запросто. За то, что с
       первого курса тянулся хвост по истории КПСС. Зав.кафедрой искренне возмущался: "Как можно стать
       образованным человеком, инженером, если не знать самого главного?"  А я-то наивный думал, главное       
       сопромат и теоретическая механика. Потом прорабом спокойно писал липовые наряды и процентовки.
      
           Ну вот, как в воду глядел, - ко мне торопится невысокий пожилой мужичок с покалеченной рукой.
       Правда я имел в виду не физический недостаток. Ладно, сложного тут действительно ничего нет. Я
       объясняю, что надо делать, когда открыть кран на баке с химией, но он меня прерывает: "Сынок, ты
       вот ей объясни, она с тобой поедет. Иди Тамара, слушай внимательно". Я поворачиваюсь и застываю с
       открытым ртом. Настолько девушка красива. Мало того, чувствую что краснею. Щеки прямо огнем горят.
       Я отвожу в сторону глаза и что-то бормочу насчет спецовки.
        - А ты ей форму свою выдай, вот к мужу-то явится, - это кто-то из женщин.
        - Ну, ладно, пора, - лепечу я чуть не заикаясь.
        - Пора, так пора. Куда мне?
        - Да все равно, где удобнее. Хуже всего, не знаю как к ней обращаться.  Имя я запомнил, а дальше?
       На "ты" язык не поворачивается. На "Вы" тоже, молодая очень.   
       Тамара садится в кресло, а я мучительно думаю как мы будем работать. Ей же придется крутить эти
       краны внаклонку, почти на коленях.
             Полетели. Кое-как, деревянным языком сам не понимая, что говорю, оставляю её "рулить" и иду
       крутить вентиля. Трижды мы промахиваемся, на четвертый я просто открываю сливной кран. Сорняки,
       они везде сорняки. Мне непреодолимо хочется коснуться её руки. Самолет дает крен и меня прижимает
       к Тамаре. Мы клонимся в другую сторону. Я цепляюсь локтями, упираюсь пятками, коленями, чтобы
       сохранить "прижатое" положение. Чувствую как она дрожит. Испугалась наверное. Подымаю глаза -
       Тамара трясется от беззвучного хохота, она все поняла. Вижу себя, раскоряченного между кресел и
       тоже начинаю смеяться. Нам сразу становится легко. Косынка съехала на бок. Тамара качает головой,
       волосы рассыпаются по плечам. Не спрашивая, не ожидая возражений, я глажу, перебираю, расчесываю
       её роскошную гриву. Смешиваю и начинаю все сначала. Пластмассовую заколку я держу в зубах. Куда
       мы летим, не знаю, мне все равно.
        Не люблю я в женщинах жеманство, показной, наигранный испуг. Ну-ка посмотрим как эта будет себя
       вести. Ан-2 конечно не истребитель, но для непривычного человека ощущение не из приятных.   
        - Ой, не трогай ты ничего, раз не умеешь, - Тамара глотает, восстанавливая заложенные уши, - а на
       ту вон тучку можно сесть?
         Кучевое облако кажется маленьким и далеким. Но вот оно рядом и становится страшно. Это огромная
       гора, айсберг из каменно-твердой ваты. В кабине темнеет, звук мотора становится глухим, клочья
       мокрого тумана скользят по стеклам.  Тамара подается назад,  я ложу руки ей на плечи, а она свою
       сверху. Туча большая, объемная, но все когда-то кончается. И вот как-будто включили яркий свет, мы
       вылетели из облака. Я не убираю рук, пока она не снимает своей, а Тамара этого не делает долго.      
       Докатались. Мотор почихал и заглох. Бензин кончился. Но, Бог помогает не только дуракам и пьяным.
       Внизу впереди пустая ровная дорога. Садимся мягко и четко, "на три точки". Ещё и докатываемся до
       совхозного гаража. В училище мне бы сразу поставили за это "отлично", а за все вместе тут же бы
       выгнали. Я действительно хорошо знаю машину, я её чувствую как живую, знаю на что она способна.
       Свидетельство тому, вся исписанная выговорами моя летная книжка.

          Мне очень не хочется, чтоб она уходила. Не придумав ничего лучше, ляпаю, - давай хоть поцелуемся.
       От её ослепительной улыбки темнеет в глазах, - ну давай, раз уж хоть. Тамара обнимает меня за шею
       и я окончательно перестаю соображать.

           Тамара рано осталась без родителей. Да еще с младшим братом. Теперь и представить трудно как
       жили, как вообще выжили. Бывало так, что поесть только хлеб да немного соленой кильки. Вот и росла
       она худая и бледная. Зато жизнь научила всему. Шить и вязать. Когда появилось из чего, и готовить.
       Брата определили в училище. Там кормили, одевали. Стипендия. Сама работать пошла. Выкарабкались из
       беспросветной нужды и Тамара начала стремительно хорошеть. Природа решила вознаградить её с лихвой.
       На работе парни помогали наперебой. На танцах она не успевала и осмотреться. Так в суматохе и замуж
       вышла.  Целовались конечно, но тайком и застенчиво, как школьники.  Родителям Тамара понравилась.
       Самостоятельная, скромная хоть и красивая слишком.
           А любила ли она?  Да кто его знает. Все произошло само собой. Тамара этого и не заметила. Все
       хлопоты взяли на себя его родители. И жизнь пошла - сплошной праздник. У мужа было много друзей. Они
       с женами каждый выходной приходили в гости. Тамара успевала и за столом посидеть, и свекрови помочь.
       Помыть посуду, сразу находился помощник. Приятно когда за тобой ухаживают, а если деликатно, от души,
       без всякой задней мысли, вдвойне приятно. После нужды, после голодного детства судьба наконец-то
       улыбнулась ей. Парни из кожи вон лезли, состязаясь в остроумии. Только чтоб получить в награду её,
       Тамарину, обворожительную улыбку. А женам их, мягко говоря, становилось грустно. Перестали приходить
       гости. И к себе не звали. Некогда, дела. Да это даже к лучшему. Муж оживился, не надо стараться быть
       лучше других. И все вроде бы хорошо, но, недолго музыка играла ...
         Муж начал попивать. Сначала немного, чтоб заглушить свои, ничем необоснованные ревнивые фантазии,
       но очень быстро "дошел" и теперь уже просто пил. Без причины, без выходных.

          Когда Тамара пришла с работы, муж спал. Полусидя, полулежа. Мятый, небритый, в грязных ботинках.
       Это стало привычным, но сегодня не было к нему привычной жалости. Разула и свалила его, бормочущего,
       с кресла на кровать.
        А была ли она, любовь? А если была, куда же делась-то так быстро? Ведь двух лет не прошло. Лежит
       человек, самый казалось бы родной, муж, а она к нему абсолютно равнодушна. Свекровь молчит, но и так
       понятно - из-за неё сын пропадает. Конечно из-за неё, так что ж теперь наголо постричься, самой себя
       искалечить? Или обоим напару пить, чтоб ему меньше досталось? И завтра будет то же. И послезавтра.
       А дальше что? И это в двадцать лет. Вот тебе и молодость. Вот тебе и красота.
          И дома сидеть невмоготу, и пойти не к кому. Одиночество в толпе. От клуба слышалась музыка. Танцы.
       Тамаре было совсем не до веселья.  Пойти посмотреть, хоть немного развеяться.  Интересно, а летчик
       этот здесь? Хоть и не близко, но приезжают они сюда. Только подумала и сразу потянуло к танцующим.
       Шла и сама себя отговаривала: "Ну а если и здесь, так что?  Мне-то какое дело?"  А сердце заныло.
       Конечно, вон он, здесь. Вон среди голов мелькает синяя фуражка.  Ну а что ему не резвиться?  Молодой,
       не женатый, забот никаких. Хотела повернуть, а ноги несли на площадку. Каким растерянным он выглядел
       когда они случайно поцеловались. Тамара прошла через танцующих и будто случайно задела парня.
        - О!- Силкин оттолкнул девушку с которой танцевал и сразу схватил Тамару - а я думал, пропал вечер.
       Слушай, чо тут топтаться, пойдем куда-нибудь погуляем.
        - Нет уж спасибо, сам иди гуляй, - Тамара обрадовалась, что ошиблась, - а ты один приехал?
        - Ух ты, а тебе одного мало? Не боись, управлюсь.
       Тамара скинула нахальные руки, еще и стукнула по одной. Да не тот парень Силкин, чтоб отступать. Ему
       и по роже дай, только раззадоришь. Но обожженный бритвенным взглядом сник, успев только выхватить из
       волос заколку, - ничего, ничего, никуда не денешься.
        Тамара уже жалела, что пошла к клубу. Наверняка свекрови скажут, что её королева-сноха на танцульки
       бегает. Доброжелатели найдутся. И все из зависти. А чему завидовать? Такой вот жизни? Тамара собрала
       волосы и не найдя заколки перехватила их резинкой. Густые слишком или резинка слабая, лопнула.
       Хотела заплести в косу и вдруг поймала себя на мысли, что все время думает об этом парне, летчике.
       Вот так он их расчесывал, Тамара перекинула волосы на грудь повторяя движения и засмеялась, - а
       робкий какой, даже не дернул ни разу. А руки на плечи положил, за меня испугался ...
         Сонный храп и кашель мужа вернули её к действительности. Тамара уткнулась лицом в подушку и горько
       заплакала, - мама, мамочка! Незавидная была твоя доля, а моя видать будет ещё горше.
         Так в слезах и уснула не раздеваясь.
        Утром перебрав невеликий гардероб, не идти же в мятом, надела свое старенькое, самой сшитое платье.
       Оно ей очень нравилось, выцвело правда немного. Крупные ромашки на зеленом поле. Тамара шила его
       недели две, еще до замужества, а вот подишь ты, в самый раз. Долго она его не носила. Не нравилось
       оно мужу: "Ты в нем как оборванка". Свекровь высказалась определеннее: "Вот уж ни к чему чужих
       мужиков в соблазн вводить. И так они на тебя масляными глазами смотрят".


          Два дня мы с Гельмутом проводим "регламентные" работы. Промываем баки и всю топливную систему.
       Я старательно помогаю ему, но от меня сегодня больше вреда, чем пользы. Ключи валятся у меня из рук.
       Гельмут только качает головой. Изредка мы говорим с ним по-немецки. Внимательно посмотрев на меня
       он произносит фразу, которую я не сразу понимаю. Прошу перевести, но он не хочет. Отверткой царапаю
       на земле и тогда перевожу каждое слово. Наконец до меня доходит: "Влюбленный очень похож на идиота".
       Я тыкаюсь лбом Гельмуту в бок. У него хороший, приятный и добрый смех. Гельмут работает строго до
       звонка. Потом мы идем чинить его мотоцикл. Ремонтировать там нечего, он на ходу, но мы снова чистим
       жиклеры, подтягиваем вечно дребезжащий глушитель.
         Мне не сидится и не лежится. Уж тем более не хочу спать. Иду и просто сижу в кабине. Моя фуражка
       лежит на своем месте, но я смотрю на неё совершенно равнодушно. Когда-то давно её примеряла та самая
       девушка по которой я тосковал кажется еще вчера. Фуражка хранит запах её волос.

         Силкин курил лежа на кровати. Еще два окурка валялись на полу. Идеальной чистоты в нашей каморке
       не было, но такого он себе не позволял. Он сегодня не ночевал и вчера его не было, а я и не заметил.
       Мне было совсем не до него.
        - Завтра работать?
        - Нет. Еще день можешь сачковать, только пол подмети.
       Спать я не собирался, да и рано. Так, ноги немного вытянуть. Силкин лениво встал, пошел за веником,
       а я увидел на его кровати Тамарину заколку. Может похожая? Да нет, вот зубчик наполовину сломан.
        - А это у тебя откуда?
        - Да так, подарила одна, - Силкин лег и снова закурил, - Как же мне .. ? Слушай, а Гельмут водку
       пьет? Может на халяву-то будет?
        - Не знаю. Кто тебе мог такое подарить?
        - Какая разница? -  Силкин думал о своем, забирать у меня заколку не собирался, - Ничего, ничего.
       Не таких обламывали. Он грязно выругался, - а уж эту жар-птицу я не упущу.
       У меня начало ломить виски, - она замужем.
        - Тем лучше, меньше хлопот.
       Я иду к двери. Стараюсь не оборачиваться, болезненная гримаса скривила мне лицо. Врезать бы Силкину,
       а за что? Какие у меня на неё права? А если действительно подарила. Если б меня не касалось, если б
       не Тамара, по словам, по поведению я бы понял, что Силкину где-то дали отставку. Но в припадке
       ревнивой ярости я этого не замечаю. Час, полтора я брожу спотыкаясь, ничего не видя. В конце концов
       кто она мне?  Красивая конечно девушка, так что?  Хороша Глаша, да не наша. Потом, у нее муж есть.
       Я-то на что претендую?  У нее семья, дети наверное, зачем я ей? Да она может пришла домой и забыла.
       А я на что собственно рассчитывал?   Ладно, что теперь делать раз такой невезучий.  Увидеть бы её.
       Хоть издалека.  Очнулся у вагончика Гельмута. Хотел зайти, да постеснялся. До меня ли ему?  Может
       человек просто отдыхает. Но дверь открылась сама. Гельмут внимательно посмотрел на меня и отошел,
       давая проход. Я еще нерешительно мнусь, Гельмут рукой подталкивает внутрь.
        - Плохо?
        - Плохо Гельмут, - я не расположен ничего рассказывать, он не расспрашивает, - плохо, хуже некуда.
        - Знаешь, когда думаешь, что хуже и быть не может, как раз хуже-то и может. Это не в твоем случае,
       душевные муки самые больные. Я еще мальчишкой совсем был, война кончалась. Нас одели, дали винтовки,
       везде стреляют, пыль, грохот, дым. Помню какие-то развалины и я один. От пыли и дыма уже не поймешь,
       день сейчас или ночь. Вбежал солдат, грязный, глаза дикие. Вырвал из рук винтовку, разбил об камень
       и больше я его не видел. Вот до сих пор, тридцать лет я не могу понять почему он меня не убил? Ведь
       я тогда был в форме и с оружием. Потом я попал в плен. Потом нас отвезли куда-то в Сибирь. Работал,
       выжил как-то, - Гельмут говорил медленно, с большими перерывами, - потом я встретил одну девушку.
       А тут репатриация, нас домой стали отправлять. Можно, надо было остаться. А я боялся тоски по родине.
       Сейчас понимаю, родина там, где ты любишь. До войны я жил недалеко от Бремена, а после войны там 
       командовали англичане. Мне было все равно. Хотел вернуться, но попасть в СССР из английской зоны,
       все равно что придти шпиону в отдел кадров оборонного завода.
         Я слушал, но не воспринимал рассказ Гельмута. Собственное горе мне казалось гораздо значительнее.
       Так, в половину уха, услышал как он через три страны, четыре года добирался до своей девушки, а она
       оказалась замужем. Потому, что боялась не поднять в одиночку сына. Его сына. Теперь он уже взрослый,
       У него своя семья. Он инженер на заводе, на дальнем востоке. Гельмут рад и очень гордится им. Они
       встречались и все знают друг о друге. Его мать ничего от него не скрывала. В отпуск Гельмут ездил
       к ней. Они гуляли, сидели в парке на скамейке и долго плакали.
        - Проблемы надо решать, а не прятаться от них, - Гельмут протягивает мне ключи от мотоцикла.
        - Как решать-то? Говорят она замужем.
        - Говорят или замужем?
       Спичкой на ветру вспыхивает робкая надежда, но я вспоминаю слова какой-то Петровны и спичка гаснет.
       Гельмут ищет ключи от ангара и мне становится не по себе. Никогда он ничего не искал.
        - Опять Силкин ключи не принес. Зачем-то ему стремянка понадобилась.
       Я догадываюсь какую стремянку он брал. Опрокидываю стул и бегу к ангару.
       Так и есть! Замок на земле, мотоцикла нет. Кровь ударяет мне в виски. Наверное мой злобно-звериный
       вид напомнил Гельмуту того солдата, не заколовшего его штыком в далеком сорок пятом году. Он ногой
       вышибает из-под колес башмаки-упоры.
         Я вижу как внизу Гельмут отчаянно дергает рукой. По моим лихорадочным движениям, он понял, что я
       забыл открыть бензокран. Спасибо Гельмут, спасибо родной, а то далеко бы я улетел.


          Тамара молча теребила старенькую вытертую скатерть. Пичугина подвинула бутылку с молоком, - Ешь,
       потом некогда будет. Ешь, давай.
        - Не до еды ей, - Петровна дожевала огурец и затянула похабную частушку, - Полюбила летчика, а он
       зараза улетел ...  Он улетит, а ты с пузом останешься. Мужу надо сказать, чтоб на цепь тебя посадил.
        - С каким еще пу ...  Тамара выскочила из-за стола. Села в углу на ворох пыльных мешков и заревела.
        - Ты вот что Петровна, ты свой длинный поганый язык прикуси, - Пичугина коварно блеснула глазами,-
       иначе я твоему Игнату такое расскажу, слезами умоешься.
        - Это чего же ты можешь про меня рассказать? - Петровна проглотила очередной огурец не жевавши.
        - Найду чего. Придумаю. А мне он поверит.
       В кладовке боком прислонилась к Тамаре, - не обижайся ты на нее. Несчастная она. Игнат еёный только
       кулаками сучить, ни на что больше не способный. Вот она тебе и завидует.
        - Мне?!
        - Тебе, кому еще. Красоте твоей, молодости. Бесприютности твоей.
        - Анна Алексеевна, а мне-то что делать?, - Томка уткнулась Пичугиной в колени, - жить не хочется.
        - Не знаю милая, не знаю, тут ведь советов не дашь.  Сердце, оно другой раз, совсем против ума идет.
       А парень он видать не плохой. Видела я как он на тебя смотрел. У самой сердечко ёкнуло.
        - Ну и пусть смотрит, - от последних слов Тамара начала оживать, - на танцы пойду, пускай смотрит.
        - Только ты девонька не заигрывайся.   Ладно, пошли работать, вон вентилятор загудел.
       
           На работе еще так,сяк, все-таки отвлекаешься, а теперь ...  Идти домой, никакого желания нет.
       Да и дом как ни крути не свой. Нет, никто её не попрекает, но последнее время все молчат, сидят по
       разным комнатам. Уж не пожаловаться, хотя бы просто поговорить. С Пичугиной, с чужим человеком и то
       легче. Анна Алексеевна жалеет её, как ребенка по головке погладит. Но у нее и своих забот полон рот.
          И домой не хочется, и некуда больше. Тамара пошла кружным путем, одной побыть, да время пройдет,
       прийти и спать лечь. Заросшая по берегам ольхой, редко молодыми березками, речушка делает широкую
       петлю, огибая ровный луг.  И речка мелкая, и течение слабое, но вода в ней жутко холодная. В самую
       жаркую пору не нагревается. Даже вездесущие пацаны не отваживаются здесь купаться. Вот и не бывает
       тут никого. Совсем еще недавно соловьи заливались. Теперь им не до песен. Птенцов выкармливают.
       Комок подступил к горлу. У птиц и то гнездо, дом свой есть, семья. У неё же как не было, так и нет.
       Совсем близко прогудел самолет. Эх, улететь бы сейчас куда-нибудь отсюда. Навсегда. 

          Бешенство проходит и я уже способен здраво мыслить. Не знаю, где я её буду искать, да собственно
       что значит искать? Ну а если и встречу, какие у меня к ней могут быть претензии? Ладно, все, найду
       Силкина, а там видно будет. Хрен с ними, вернусь и забуду. Выбираю ровное поле и сажусь у излучины
       блеснувшей сквозь ветки маленькой речки. Привыкаю к звенящей тишине,  думаю, в какую сторону идти.
       Если перейти речку, будет почти напрямую. Живописное место. Наверное когда-то здесь была дорога, а
       теперь все заросло ивняком и черемухой. Место где был мост или брод кусты не заглушили и закатное
       солнце играет в журчащей воде.  Кроны деревьев сошлись вверху аркой.  Но мне не до природных красот.
          Я не люблю фантастику ни в книгах, ни в кино. А в жизни как к ней относиться?  Прямо от брода ко
       мне идет ... Тамара. Я почти побежал, но заколка в кармане рубашки, её заколка, вонзилась даже не в
       грудь, в сердце. Значит она здесь Силкина ждет?  А я размечтался.   Миг потерян. Мы остались чужими.

          Тамара долго смотрела на катящуюся по камушкам воду.  Сколько она так течет?  Лет сто?  Больше?
       Может и мама когда-то в свои двадцать стояла на этом самом месте? Не сложилась, не заладилась у неё
       жизнь, потому и пожила так мало. А меня и вспомнить будет некому. Слезы снова подступили к глазам.
         Вдоволь наплакавшись, умылась в холодной речке. Повернулась уходить и ... Сердце забилось раненой,
       измученной птицей.
        - А, ты, как сюда попал?
        - Да я, спички уронил, вообще-то мне надо ... А ты, что-же, одна?
        - А, я, заколку потеряла.
        Мы ходим концентрическими кругами, ищем то, чего не теряли. Мне это скоро надоедает и я иду "чинить"
        самолет. Выбрасываю рулоном скрученный брезент и начинаю стучать ключом по колесной ступице.
        За Томкой я естественно искоса присматриваю, потому третий раз уже бацаю себе по пальцам. Ага, так
        и есть. Вот и мотоцикл. Только что-то у Томы никакой реакции. Тьфу ты, вот зараза, ну надо же так
        гудеть. С радостной досады я чуть не пнул безобидного, не виноватого шмеля. Резко приседаю и больно
        стукаюсь локтем о стойку. Надо с ремонтом завязывать, а то я сам себя изувечу. Я отвлекся, потерял
        из виду Тамару.  Вскакиваю, Тамара вот она рядом, на брезенте сидит. Хватаюсь за ключ и снова бьюсь
        об растяжку. Томка молча прикладывает мне к руке лист лопуха и держит его. Лопух я аккуратно из-под
        руки вытаскиваю. А её руку держу своей. Вот так гораздо лучше. И боль сразу прошла. Жаль, что я не
        скулой ударился, ну ничего, это поправимо. 

        Откуда он здесь? - Тамара было обрадовалась, за последние дни она просто извелась, но сразу сникла,
        - вон как шарахнулся. Значит кого-то другого, то есть другую увидеть ожидал. К кому же он приехал?
        Да собственно какая разница? Главное, что мне тут ничего не светит. Господи, что ж я несчастная-то
        такая?   Уходить надо, зачем им глаза мозолить.
        И вдруг вспомнила случайно услышанные слова свекрови. Она ругала сына еще до того как он погрузился
        в пьянство: "Ну чего тебе дураку не хватало?  А если узнает? Уж от такой жены бе ..."  Увидев сноху
        смешалась, неловко и виновато засмеялась. Только сейчас Тамара поняла смысл её слов. Но ни обиды,
        ни досады, ни ревности. Появилось лишь чувство, что идти ей теперь никуда не хочется.
        Ладно, побуду немного, если не прогонит, ноги гудят, - Тамара присела на край брезента, - а может и
        не ждет он никого?  Может сломалось чего?  Только ремонтирует как-то странно, все больше по рукам 
        себе лупит.  Или так должно быть?  Все-таки не трактор, самолет.  А ударился сильно, у меня сердце
        бы зашлось, а он молчит, терпит.  Лопух надо приложить, он холодный, хоть немного боль снимет.
            Словам можно верить, можно не верить. Главное не что сказано, а как. Но глаза, прикосновение,
        это обмануть не может.  Да ведь он ко мне летел!  А сейчас думает, что это я здесь кого-то жду!
        Все существо Томкино ликовало. Глаза сверкали алмазами. А женское начало брало свое. Поозоровать,
        поиздеваться.  Пускай поревнует.  Вот спроси, наверняка врать будет.  Упрямый.
        - Коль, а у тебя девушка есть?
        - Конечно есть.
        - Красивая?
        - У-у, даже сравнить не с кем. А чего это тебя вдруг заинтересовало?
        - Нет у тебя никакой девушки.
        - То есть как это нет? Еще час назад в руках держал.
        - Нету. Была конечно, но ты её ревностью допёк.
       Она права и от этого во мне закипает злость, - делать мне больше нечего как только ревновать, да и
       повода для ревности не было. То есть нет.
        - Ну для этого повод не нужен. Ты же меня ревнуешь без всякого повода?
        - Вот те раз, - я не сразу нахожу что ответить и вообще лучше бы мне помолчать, подзаткнуться, да
       куда там, меня несет, идиотский поганый характер не дает остановиться, - тебя-то мне с какой стати
       ревновать? Пускай об этом у твоего мужа голова бо ...   Ой! Я совсем забыл, у тебя ведь муж есть.
       Вот и иди к нему. Разлеглась тут, понимаешь.
        - Вот и пойду.
        - Вот и иди.
        - Вот и пойду. У меня хоть муж есть, а у тебя и этого нет. И не будет.
       Пока я соображаю чем крыть, до Томки доходит какую чушь она сморозила.
         Есть люди, годами встречаются, дружат, любят наверное, планы строят и вот достаточно одного грубого
       слова, случайного нелепого поступка и все идет прахом.   Мы за пять минут наговорили друг другу кучу
       гадостей и сразу начали целоваться. Целовались долго, страстно, самозабвенно, до истомы ...
       
        - Коля, а тебе платье мое нравится?
        - Ты сама мне очень нравишься.
       Видимо для нее это что-то значит, о чем я не догадываюсь, - нет правда, оно идет мне?
        - Тебе любое пойдет, а это наверное лучше всех. Такое даже и не купишь.
       Опершись на локоть, Тамара внимательно смотрит мне в глаза и ложит голову, будто сердце прослушивает.
        - А эта, девушка твоя, она в чем ходила?  Ну, в платье, в брюках?
        - Не знаю, не помню. Но не голая, это точно. Я бы заметил.
        - С ней что-то случилось?
        - Случилось. Замуж вышла, давно уже. Ребенок у нее.
        - Твой?
        - Что значит мой?   А-а, нет, я тут не причем. У нас до этого не дошло.
        - И не могло дойти. Ты ей за все время цветочка не подарил.
        - Вот тут ты не права. Я ей такую сирень охапками приносил, все просто ахали. У нас церквушка
        разваленная, а рядом старое кладбище, так сирень там, какое пять, меньше восьми лепестков и не было.
           Хотя у нас с Томкой уже "дошло", про цветочки я не забыл и в темноте нарвал ей букетик.
        Только что-то Тома, пряча коварную улыбку, не торопится его взять.
        - Пахнут?
        - Конечно! Я пытаюсь понюхать и тыкаюсь носом в ... крапиву.
        Мать чесная! Блеск её глаз можно сравнить только с проблесковым маячком самолета, видным за многие
        километры.
        - У меня тоже будет ребенок, месяцев через девять.
        - Так какого же хрена ты в самолет полезла? - её беспечность меня поражает, - тебе беречься надо,
        а там и здорового человека наизнанку вывёртывает.
          Сколько же теплоты в её глазах!  Кем ты говоришь был?  Ветеринаром?  Ну может в свиньях ты что-то
        и понимаешь, - она смеется, заваливает моё лицо своими волосищами.
          Ну не дура ли? - ласково думаю я про Томку, - хохочет аж заходится, а чего я смешного сказал?

        (Справедливо полагая, что Силкину тут ловить нечего, я, вернувшись, решил поставить в этом вопросе
       окончательную точку. Показал ему Томкину заколку и убедившись, что он её узнал, резко, без размаха
       пробил кулаком фанерку, на которой мы иногда играли в домино. Ободранная рука потом долго болела, но
       эффект того стоил.)
 
       Подперев подбородок, Тамара травинкой задумчиво щекочет мне нос. Ощущение малоприятное, но терплю.
        - Надо же, такой ревнивый, а терпеливый.
        - Опять?
        - Да-а, светать скоро будет. Тамара подняла голову и горячая звезда чуть задержавшись на дрогнувшей
       реснице падает мне на грудь. Я чихнул так, что Томка свалилась в оказавшуюся рядом канаву.  С водой.
        - Мамочки! Как же я пойду?
        - Давай быстро лезь в кабину, там у меня китель, куртка, комбинзон, надевай чего хочешь, а платье
       кидай, я сейчас в речке вымою.
        - Да тут не мыть, стирать надо.
        - Значит выстираю.
       Я еще слышал вслед что-то насчет холодной воды и что здесь никто и не купается. Только вошел и сразу
       подумал, что платье может не такое уж и грязное. Пальцы свело, сердце остановилось, вдохнуть смог, а
       выдохнуть никак. Не знаю, сколько бы так стоял, да поскользнулся. И когда оно стало как новое, стуча
       зубами, весь синий выскочил на берег. Подумал, если сухим не будет, ну хоть немного согреется и надел
       платье на себя. Наверное от ледяной воды я сильно уменьшился в размерах. На груди было свободно, а во
       всех остальных местах ... Снимали вместе, по сантиметру. Ну хоть распарывай.
        - Зачем ты его напялил?
        - Вы-вы...су...сы-сы...ть    ххх...оте...
         

           ... Зашелестели, зашевелились листья по верхам деревьев, радуясь первым утренним лучам. Струйками
       потухающих костров подымался с травы парок. На лепестках, редкой еще паутине слезой заблестела роса.
       Томка погладила меня по щеке или помаду стерла. Хотя откуда она? Если и была у неё помада, так ведь я
       давно её всю слизал. Плечом ненадолго задержал её руку.   Всё ...   
            Всё.  Кончилось наше время.   Истекло.

            Я запустил двигатель. Меня мало заботили предстоящие объяснения с начальством. Представил Тамару,
       отрешенно идущую сейчас домой и выключил мотор. Взял фуражку, понюхал.  Пахло дермантином
       подкладки и только. Размахнулся и зашвырнул её в кусты. И сразу увидел Тамару. Совсем рядом, у березки.
       Не могло её там быть, но видение было настолько явным, что захотелось ущипнуть себя. Поморгал, потряс
       головой, призрак не пропал. Наоборот, отгоняя комаров и улыбаясь, он шел мне навстречу пока не
       превратился в живую, желанную Тамару.
        - Ты почему не улетел?
        - Так ведь ты же не ушла.
        - Но ты же не видел.
        - Не видел.
        - А шапку почему выбросил?
        - Какую шапку? А-а, фуражку. Зачем она мне теперь. Все равно выгонят. В смысле уволят.
        - Не-ет, не из-за этого.
        - Что-то я уже боюсь тебя. У тебя в роду колдунов, хиромантов не было?
         Тамара покусывала припухшие губы, - никогда я больше не буду такой счастливой. Ну и пусть.
       Я промолчал. Мне нечего было ей сказать. Примерно также я думал сейчас о себе.  Но мы ошибались.  Оба.
       У нас ещё будет счастье. Общее. Родительское. Одно на двоих.

          Свадьбы у нас не было. Поначалу муж, хоть и вяло, не давал развода. И я его понимаю. Ещё как. Да мы
       об этом и не думали. Просто жили. Еще несколько лет Тамара формально оставалась чужой женой. Больше
       того, наша дочь получила чужое отчество. И меня это нисколько не смущало. Они обе были со мной, а все
       остальное уже не важно. Меня не уволили. Окончательно обрусевший Гельмут заступился за меня так, что я
       не получил даже устного взыскания. Я уволился сам. Позднее. Пошел на стройку, зарабатывать квартиру.
       Не мог я привести красавицу Тамару в убогую комнату общежития. А честно говоря, в глубине души я
       боялся конкурентов, соперников. И сейчас боюсь. Боюсь стать для неё неинтересным. И не хочу чтобы
       независимая, гордая, свободолюбивая Томка жила со мной равнодушно, по обязанности. Этот холодок
       постоянно дышащей в затылок опасности меня не напрягает.

         Я не просто пошел работать на стройку. Для верности поступил заочно в строительный институт. И меня
       сразу поставили мастером. И начал я учить других тому, чего не знал и не умел делать сам. Года через
       полтора я был прорабом. И дом был уже почти построен, и мы с Томкой  думали куда чего поставим,
       но тут у нас вышел облом. Я стал первым после последнего получившего квартиру. Сам я строил другой
       дом. К какой-то знаменательной советской дате его надо было сдать. А там еще и стены не выложены. Не из
       чего. Кирпича нет. Но сдать надо. И вот собирается "тайная вечеря". Неофициальное совещание. Начальник
       СМУ, парторг, кадровичка, я и ...представитель заказчика. И все меня    уговаривают подписать акт сдачи.
       По уму должно быть все наоборот. Мне надо изо всех сил уговаривать заказчика закрыть глаза на
       разные мелкие недоделки и подписать нужные бумаги. А мы все потом обязательно устраним. Может быть.   
       Принципиальностью я отродясь не страдал, а тут уперся. Кажется чего бы проще - сняли бы меня, перевели
       на другой участок, а на мое место кого-нибудь покладистого. Но уперся начальник, ушлый, тертый мужик.      
       (Мы встретились случайно, лет через пятнадцать или больше. Он был на пенсии, не у дел. Выпили. И он
       тогда мне все объяснил. Слишком рано я начал зубы показывать. Чем-то я ему приглянулся и он решил меня
       воспитать, чтоб я шею себе не свернул раньше времени. Вот таким же молодым, на волне комсомольского
       задора он взлетел очень высоко. А наверху, коммунистические принципы только декларируются, а вовсе 
       не исполняются. А он не понял. Пришлось падать до прораба, да еще в Богом забытой провинции. Жена
       и слушать не стала. Пожелала ему успехов в работе, личной жизни и осталась в Москве).
        Не понял он тогда, что я не карьерист, что рядом со мной любимая женщина и остальное мне до лампады.
         Больше всех старался парторг. Кричал, что мне наплевать на престиж родного СМУ. То, что всех хочу
       оставить без премии это полбеды. А вот если мы не получим переходящего Красного знамени ...         
       Я знал, что подпишу, просто самолюбие тешил. Тянул резину и откровенно издевался,- да, наша контора
       без знамени как корова без седла.   Не получит СМУ и я тоже премию, да и хрен с ней. Но оставить
       без прогрессивки Нину Верхотурову, милую женщину, экономиста техотдела в одиночку подымавшую
       двоих детей, я не мог.
        - Вы, Николай Анатольевич, не патриот. Вы пьяница и бабник. Вот так. Это уже кадровичка, у которой с
       парторгом был вялотекущий, многолетний роман. Он и не разгорался, но и угаснуть все никак не мог.
         Начальник про мою личную жизнь ничего не знал. Ни тогда, ни потом я не жаловался, не канючил и для
        себя ничего не просил. По документам я был холост.
        Какое-то время мы жили в строительном вагончике. Зимой, в ветренную ночь надувало снег. Мы утром,
       просыпаясь, отряхивались как северные лайки. У нас была одна подушка, маленькую дочку мы укладывали
       между собой. Привез досок, обшить снаружи вагончик, но вдруг подумал: а если внутри будет жарко
       мы же размечемся друг от друга по всему топчану. Тамаре сказал, что доски гнутые и гвозди кривые.
       Врать не умею или у меня на лбу все написано, или она мысли читает? Но уснули мы обнявшись крепче
       обычного, а Томка долго смеялась, уткнувшись мне в грудь. С ней мы бы может всю жизнь прожили в этом
       шалаше, но надо думать не только о себе, но и о дочке, об её будущем. Девчонке скоро в школу. И пошел
       я в управдомы. Этим обычно занимались пенсионеры, никуда и ни к чему негодные партработники и
       бездомные авантюристы вроде меня. Квартиру мы получили практически на следующий день. Но, три года
       пришлось мне, всему научившись, топить котлы за пьяных кочегаров, крутить гайки и муфты за пьяных
       сантехников, белить потолки и красить стены за пьяных маляров.
         Много я поменял, перепробовал должностей и специальностей пока стал шофером. Не важно куда
       ехать. В любом случае разлука и расстояние между нами сокращается с момента как тронулся от
       дома.   Удивительно, как же она меня все-таки скрутила!
            Я прислушиваюсь к ровному гудению мотора и думаю о Томке. О ней и о дочке. Конечно о дочке.
       Мысленно я желаю, когда подойдет её время, влюбиться до беспамятства, до слез, до горькой, нестерпимо 
       мучительной и невыразимо сладкой сердечной боли ...