— Какой сейчас год?
— 1913 вчера был.
Я немного заерзала у него на коленях. Он потянулся за бокалами вина, стоящими на резном столе рядом с бордовой, в золотой паутине узорах, банкетке. Подав мне бокал, он предложил десерт.
— Вишня в шоколаде. Не хочешь?
Одобрительно кивнув, я глотнула вина. Кисло-сладкий вкус теплом отдался в венах.
Он взял в рот политую шоколадом вишню и, поцеловав меня, передал мне ее таким образом в мой рот.
— Шоколад слишком терпкий. Никогда не любила горький шоколад.
Он отпил от своего бокала и, не поднимая глаз, прошипел:
— Давай выйдем на балкон. Слишком душно.
Прохладный и сыроватый вечерний воздух чуть освежил мне опьяненную голову. Но за бокалом последовал еще один, и еще, и еще.
Он подошел сзади и, целуя меня в шею, руками массировал мои плечи. Все вокруг плясало и темнело, вспыхивая, дрожа.
Казалось, что весь воздух пропитан его дыханием, горячим, обжигающим, как лезвие раскаленного на черной, возожженной в несвятую честь, свечи, ножа.
Он резко дернул меня к себе и наши взгляды столкнулись. Столкнулись, преломились, обоюдно впились, — с гулким звуком, подобным взрыву, с ощутимой вибрацией, сотрясающей все вокруг.
Эти глаза, — привычно оцениваемые мною как холодные, злые, змеиные... они наполнились теплом, подобному горячему шоколаду, растопленному в кипящей воде. В бурлящем ли кипятке моей одуревшей и безумной крови, в которой воцарился небесный пожар?
Вкраплениями вампирических огоньков вокруг черного расширенного зрачка кружились зеленые жадные жадеиты... Чем дольше я вглядывалась, тем больше понимала, что с головой окунулась в этот каре-зеленый омут. Удушие резко пронзило грудь. Я, было, попыталась вырваться, но моя черная вуаль слишком туго сжимала мою шею — я даже не заметила, не успела заметить, когда он обвил мне шею снятой с моих плеч черной полупрозрачной, с кружевными вставками, тканью.
А глаза, его шоколадно-жадеитные глаза, все впивались в мою душу, пронзая сотнями тысяч длиннейших и острых гвоздей солнечное сплетение. Резкая пульсирующая боль наполнила ребра густой смесью ненависти и желания.
Он резко обнял меня, взяв в охапку, усадив на перила каменного балкона. Сладкий и горький, томный и удушливый поцелуй длился долго. Миллионы дрожащих иголок впились в мое тело, в глазах потемнело, — я куда-то падала, мы куда-то падали... Далеко, долго, вниз.
Свободное падение привело нас... меня, — его нигде не было! — пропал... — в шоколадом густым наполненный бассейн. Я с трудом двигалась в нем, — каждое движение тянуло вниз, на дно. Вокруг меня, подползая ко мне, тянулись душу высасывающие зеленоватые жадеиты. Острые их осколки резкими рывками врывались мне в кожу. Засочилась густоватая кровь, сгустками вырывающаяся из ран. Шоколадное варево потекло мне в рот... уже не горькое, а сладкое, нежное, такое вкусное...
Утопание стало быстрым, — несколько раз моргнув, я уже с головой тонула в молочном шоколаде, убивающем меня. Злые, раскрошенные осколки жадеита двигались в коже, впиваясь мертвой хваткой, вползая в вены и стремясь к сердцу.
Я тонула и падала вниз, ставшие черными в воде мои волосы настойчиво и змеино лезли мне в лицо и в рот, шоколадная гуща сменилась вишневым (будто бы!) соком, прохладным, кисло-сладким, как вино. Или то и было вино? Или это уже кровь?..
Темно-розовая вода стала темнеть, густеть, менять консистенцию, вкус, запах. Я плыла куда-то, искала...
"Где ты? Где тебя искать?.. "
Но его нигде не было.
Я пошла на дно, — дно, усыпанное мягкими розовыми лепестками, — дно каменное, ледяное. Зеленое. Я разгребла лепестковую россыпь. На зеленом камне угловатыми резкими линями было написано:
"19.13.1913."
Это, видимо, некая дата. Но как же понимать 13? Тринадцатый месяц? Январь, — как следующий за двенадцатым?
Трещина поползла по зеленому камню, узористо испещряя всю поверхность, рассыпающуюся в прах.
Ниже было полымя, в котором я тотчас загорелась, — языки пламени схватили хищно мое платье, неистово спеша охватить все мое тело. Густая лава сжигала мои ноги, я чувствовала, как она уже касается моих костей. А он, — я, наконец, его нашла! — горящий, как и я, догорая, поцеловал меня, — кости уже проглядывались из кожи, обугленные, горелые. Раздался звон, прощальный, погребальный. Облака догорали вместе с нами, а вокруг нас кружились черные, обожженые птицы, такие же обугленные и умирающие, как и мы.